Ричард Фейнман. "Вы, конечно же, шутите, мистер Фейнман!"

Оцените этот текст:
Ричард Фейнман. "Вы, конечно же, шутите, мистер Фейнман!"

---------------------------------------------------------------
© Copyright Ричард Фейнман
© Copyright Любовь Михайлова, перевод
From: p205(а)mail.ru
Date: 02 Apr 2004
---------------------------------------------------------------

ПЕРЕВЕЛА ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВА

ПРЕДИСЛОВИЕ
Истории для этой книги подбирались стихийно и неофициально в течение
семи лет увлекательной жизни Ричарда Фейнмана. Я нахожу, что каждая из этих
историй забавна, и, в целом, коллекция получилась изумительной. Трудно
поверить, что с одним человеком в течение одной жизни могло произойти
столько удивительных безумных вещей. Только благодаря вдохновению можно
сотворить столько невинных проказ за одну жизнь.
Ральф Лихтон

ВСТУПЛЕНИЕ
Я надеюсь, эта книга будет не только мемуарами Ричарда Фейнмана.
Несомненно, воспоминания, приведенные в ней, описывают полную картину
качеств его характера: его навязчивую необходимость разгадывать головоломки;
провокационное стремление к шалостям; нетерпимость к претенциозности и
лицемерию и умение опередить всякого, кто пытается опередить его. Эта книга
- превосходное чтение: возмущающее, шокирующее, но вместе с тем - теплое и
человечное.
Но все эти сцены лишь обрамляют суть его жизни. Мы никогда не узнаем о
его жизни больше, чем поколение его студентов и коллег. Возможно, не удастся
создать лучше этого восхитительного ряда историй о нем и его работе: о
вызовах и крушениях; о волнении, скрывающем проницательность; о глубочайшем
наслаждении научной деятельностью, которое являлось источником счастья в его
жизни.
Помню, каково было присутствовать на его лекциях, когда я был
студентом. Он стоял в аудитории и улыбался всем входящим. Его пальцы
выстукивали сложный ритм по черному демонстрационному столу, который
пересекал переднюю часть лектория. Когда последние слушатели занимали свои
места, он брал мел и начинал вертеть его между пальцами в манере
профессионального карточного игрока, тасующего "покер", все еще счастливо
улыбаясь, как будто знал некую тайную шутку. И потом, все еще улыбаясь, он
говорил нам о физике, о диаграммах и уравнениях, разделяя с нами свое
знание. Это не было тайной шуткой, не взирая на его улыбку и огонек в
глазах. Это была физика. Радость от физики. Заразительная радость! И удачлив
был тот, кто подхватывал эту инфекцию. Теперь и у вас есть возможность
ощутить радость жизни в манере Фейнмана.
Альберт Р. Хиббс - Старший сотрудник (Jet Propulsion?) лаборатории
Калифорнийского Технологического Института.

ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМО
Некоторые факты из моего времяпрепровождения. Я родился в 1918 году в
маленьком городке под названием Фа Роквэй, прямо на окраине Нью-Йорка,
недалеко от моря. Жил там до 1935 года, пока мне не исполнилось 17. Я
отправился в MIT на четыре года, а потом уехал в Принстон где-то в 1939-ом.
В Принстоне я начал работу над Манхэттенским проектом и окончательно
переехал в Лос-Аламус в апреле 1943, где оставался до октября или ноября
1946, а потом попал в Корнелл.
Я женился на Арлин в 1941, и она умерла от туберкулеза в 1946, пока я
был в Лос-Аламусе.
Я жил в Корнеле до 1951. Я посетил Бразилию летом 1949 и провел там
полгода в 1951, а потом поехал в Калтек, где уже бывал раньше.
Я отправился в Японию в конце 1951 на пару недель, а потом еще раз, год
или два спустя, и после этого женился второй раз на Мэри Лу.
Сейчас я женат на Гинетт. Она англичанка. У нас двое детей: Карл и
Майкл.
Р. П. Ф.

ЧАСТЬ I
ОТ Фа Роквэй до MIT

ОН ЧИНИТ РАДИО МЫСЛЬЮ
Когда мне было 11 или 12, я устроил лабораторию у себя дома. Она
состояла из старых деревянных контейнеров, из которых я соорудил полки. У
меня был обогреватель, на котором я все время поджаривал картофельные чипсы.
Еще у меня была аккумуляторная батарея и "ламповое устройство"
Для того чтобы соорудить ламповое устройство, я приобрел разъемы,
которые можно было прикрутить к деревянному основанию, и соединил их с
кусками провода от электрического звонка. Создавая различные комбинации при
подключении, последовательно или параллельно, я знал, что могу добиться
изменения напряжения. Но я не учитывал, что сопротивление электрической
лампы зависит от ее температуры, так что результаты моих опытов порой
приводили к разрыву электрической цепи. Но и это было хорошо. Когда лампочки
были подключены последовательно, в полумраке они замечательно мерцали. Это
было превосходно!
Я поставил предохранитель в систему, чтобы он вылетал, когда я
устраивал короткое замыкание. Я соорудил свой предохранитель посредством
жестяной фольги, обернутой вокруг старой выгоревшей пробки. К ней я
подсоединил пятиватовую лампочку, чтобы она загоралась от зарядного
устройства, которое всегда питало аккумуляторную батарею, в случае
замыкания. Лампочка располагалась на "приборной доске" за кусочком
коричневого фантика от карамели, который светился красным, когда за ним
загорался свет. Если что-то портилось, я смотрел на "приборную доску" и
видел красное пятно в том месте, где произошло замыкание. Это было смешно.
Я обожал радио. Первым моим радиоприемником был детектор, который я
купил в магазине и слушал по ночам, через наушники, засыпая в кровати. Если
мои родители задерживались где-то допоздна, возвращаясь, они заходили в мою
комнату и снимали наушники, беспокоясь о том, что же происходит в моей
голове, пока я сплю.
В то время я еще изобрел будильник от ночных грабителей. Он был очень
прост: к большой батарейке проводом был подсоединен звонок. Когда дверь в
мою комнату открывалась, она толкала провод, поворачивая его относительно
звонка, и замыкала цепь. Звонок звенел.
Однажды мама с папой вернулись домой поздно ночью и, тихо-тихо, чтобы
не помешать ребенку спать, открыли дверь в мою комнату, собираясь снять с
меня наушники. Внезапно звонок взорвался ужасающим шумом: БОМ БОМ БОМ!!! Я
выпрыгнул из кровати, радостно восклицая: "Заработало!"
У меня была катушка зажигания (или Бикфордов шнур - ford coil, spark
coil)от автомобиля и прикуриватель наверху моей "приборной доски". Я мог
пропустить его через (вложить, соединить) Raytheon RH tube (?), заполненную
газом аргон, и искры мерцали лиловым внутри вакуума. Это было великолепно.
Однажды я играл со шнуром, прожигая искрами отверстия в бумаге, и
бумага загорелась у меня в руках. Вскоре я не мог ее держать, так как огонь
подбирался к пальцам. Я бросил бумагу в металлическую корзину для мусора,
где уже было много старых газет. Газеты, как известно, горят быстро, и пламя
от них впечатляюще смотрится внутри комнаты. Я захлопнул дверь, чтобы мама,
игравшая в это время в бридж с друзьями в гостиной, не обнаружила пожара у
меня в комнате, взял журнал, лежавший неподалеку, и накрыл им корзину, чтобы
заглушить пламя.
Когда пламя утихло, я снял журнал, но теперь комната стала наполняться
дымом. Корзина так нагрелась, что до нее нельзя было дотронуться. Чтобы
избавиться от дыма, я захватил ее плоскогубцами, перенес через комнату и
выставил за окно.
Но на улице было ветрено, и пламя снова стало разгораться, а журнал
остался в недосягаемости. Я затащил корзину обратно, чтобы дотянуться до
журнала и заметил занавески за окном, что было весьма опасно.
Я вновь закрыл огонь журналом и держал его до тех пор, пока не выбросил
пылающие угли из корзины на улицу, на два или три этажа вниз. Затем я вышел
из комнаты, закрыл за собой дверь и сказал маме: "Я пошел гулять". А дым уже
медленно просачивался в окно. Я также мастерил электрические моторы и сделал
сенсор для фотокамеры, которую купил, чтобы звенел звонок, когда я кладу
руку на ее переднюю поверхность. Но я не сделал всего, чего мне хотелось,
потому что мама все время выпроваживала меня гулять. Но часто я все же бывал
дома, совершенствуя свою лабораторию.
Я покупал радиоприемники на развалах. У меня не было денег, но они
стоили недорого, были старыми, сломанными. Я покупал их и пытался
исправлять. Обычно они были сломаны самым простым образом - был оборван
какой-нибудь проводок или повреждена спираль, или на спирали местами не
хватало обмотки - и мне удавалось привести их в рабочее состояние. На одном
из таких приемников, как-то ночью, мне удалось поймать WACO в Вако (Техас).
Это было волнующее событие.
На том же ламповом радио, прямо в моей лаборатории, можно было услышать
станцию WGN в Шенектади. Тогда все мои сверстники - мои кузены, моя сестра,
соседские ребятишки - слушали в холле по радио программу "Клуб преступников
у Ино"- "Шипучие смеси Ино" (Eno crime club- Eno effervescent salts). Это
было здорово. Я понял, что могу слушать эту передачу прямо у себя в
лаборатории по WGN на час раньше, чем ее транслировали здесь в Нью-Йорке. Я
открыл, что могу предсказывать события. И потом, когда мы сидели вокруг
радио в холле, слушая эту передачу, я говорил: "Знаете, давно мы не слышали
никаких вестей от такого-то. Я думаю, скоро он объявится и исправит
ситуацию".
Двумя секундами позже - тук-тук - он появляется. Все вокруг приходят в
восторг, а я предсказываю еще парочку вещей. Потом они поняли, что в этом
кроется какой-то обман, что я должен был все это знать, но как? И я присвоил
себе это право, слушать наверху передачу часом раньше.
Знаете, чем это все закончилось? Они уже не могли ждать начала
передачи. Они сидели наверху в моей комнате около маленького скрипучего
радио и полчаса слушали трансляцию "Eno crime club" из Шенектади.
Мы жили в то время в большом доме, который был оставлен моим дедом его
детям, и кроме дома у них не было больше никаких ценностей и денег. Это был
большой деревянный дом, и я растянул провода вокруг него и в каждой комнате
сделал розетку, чтобы всегда иметь возможность слушать мое радио, которое
находилось наверху в моей комнате. У меня еще был громкоговоритель, не весь,
лишь его часть без большой трубы.
Однажды я соединил наушники с громкоговорителем и сделал открытие: Я
услышал в наушниках прикосновение своего пальца к динамику. Я поскреб
динамик и услышал этот звук в наушниках. Так я открыл, что громкоговоритель
(Loudspeaker) может действовать как микрофон, и для этого не нужны
батарейки. В школе мы как раз проходили звонок Александра Грэхэма (Alexander
Graham bell) и на уроке я продемонстрировал свое изобретение. Я не знал
тогда, что это, но думаю, это был тип телефона, который он первоначально
использовал.
Теперь у меня был микрофон, благодаря которому я мог вести трансляцию
сверху в холл и из холла наверх, используя усилитель моего радио, купленного
в старой лавке (rummage-sale). В то время моей сестре Джоан, которая на 9
лет младше меня, было около трех лет. Ей нравилось слушать парня по радио,
его звали Дядюшка Дон. Он пел песенки о "хороших детях" и читал открытки,
присланные родителями, в которых они сообщали, что "У Мери такой-то с
такой-то Авеню в субботу будет день рождения".
Однажды моя кузина Френсис и я усадили Джоан внизу и сказали, что
сейчас будет специальная передача, которую она должна послушать. Мы побежали
наверх и начали вещание:
"Это Дядюшка Дон. Мы знаем одну маленькую девочку по имени Джоан,
которая живет на Новом Бродвее. У нее скоро будет день рождения, не сегодня,
а тогда-то и тогда-то, и она большая умница". Мы спели песенку, а затем
изобразили музыку: "Дидл-лит дит, дудл-дудл-лут-дут, дидл-дидл-лит,
дудл-лут-дут-ду...". Мы закончили передачу, как полагалось, спустились вниз
и спросили: "Ну, как, тебе понравилась программа?"
"Да, было здорово. Но почему вы делали музыку только с помощью голоса?"

Однажды мне позвонили:
"Мистер, это вы Ричард Фейнман?"
"Да".
"Вам звонят из отеля. У нас не работает радио, и мы бы хотели его
починить. Мы знаем, что вы можете что-то с ним сделать".
"Но я только маленький мальчик,- ответил я,- я не знаю как..."
"Да, мы знаем, но все же мы хотели, чтобы вы как-нибудь зашли".
Это был отель, в котором работала моя тетя, но я не знал этого. Я
пришел к ним (они до сих пор это вспоминают) с большой отверткой в заднем
кармане. Я был маленьким, поэтому любая отвертка в заднем кармане показалась
бы огромной.
Я подошел к радио и попытался найти причину его неисправности. Я ничего
в этом не понимал, но в отеле оказался носильщик, который заметил (или это
заметил я), что на реостате отсутствует ручка громкости, из-за которой не
вращался вал. Он что-то подпилил, и радио заработало.
Следующее радио я исправил, не делая ничего. Это оказалось просто:
контакт был подключен неверно (или штепсель был не в порядке- it wasn't
plugged in right). Поскольку работы по ремонту становились все сложнее, я
делал все большие успехи и все больше развивался. Я купил мультиметр и
переделал его в вольтметр, у которого было несколько шкал (scales), для
использования полной длины (которую я просчитывал) прекрасной витой медной
проволоки. Он не был точным, но его было вполне достаточно, чтобы сказать,
whether things were in the right ballpark at different connections in those
radio sets. ?(5:1)
Основной причиной, по которой люди звали меня, была Депрессия. У них не
было денег, чтобы починить радио, но они слышали о ребенке, который делает
это даром. Я поднимался на крыши, чинил антенны и другие вещи. Я прошел ряд
уроков невероятной сложности. В конечном счете, я пытался сделать системой
переменного тока систему постоянного тока: было очень трудно избавиться от
жужжания исходящего из системы, и результаты моей работы оказались неверны.
Мне не следовало переоценивать свои возможности, но я не думал об этом.
Одна такая работа оказалась настоящей сенсацией. В то время я работал у
печатника, и знакомый этого печатника знал, что я пытаюсь найти работу по
ремонту радиоприемников. Он отправил парня из типографского магазина, чтобы
тот забрал меня. Парень выглядел бедно, его машина казалась развалюхой. Мы
поехали в его дом, который находился в бедном квартале города. По дороге я
спросил: "Что же случилось с радио?"
Он ответил: "Когда я включаю его, оно начинает шуметь. Через какое-то
время шум прекращается, но мне не нравится этот шум".
Я подумал: "Что за черт! Если у него нет денег, то он мог бы, по
крайней мере, потерпеть какой-то маленький шум".
На протяжении всего пути он говорил: "Ты что, действительно,
разбираешься в радио? Но как ты можешь знать что-нибудь о радио, ты ведь еще
так мал?"
Он высадил меня на пустой дороге, и я подумал: "Какое ему, собственно,
может быть дело, откуда берется этот шум?"
Когда мы вошли, я осмотрел радио и включил его. Небольшой шум?! О Боже!
Не удивительно, что этот бедный парень не мог его выносить. Эта штуковина
начала реветь и завывать. Это был шум ужасающей силы. Потом он утих, и радио
заиграло нормально. Я стал думать, Отчего это происходит?
Я стал ходить взад-вперед и думать, а потом догадался, что единственной
причиной может быть то, что лампы нагреваются не в том порядке. Когда
динамик нагревается, лампы уже готовы к работе, но к ним не поступает
питание или оно поступает от какой-то задней цепи, или что-то не так в RF
part, - и поэтому он производит такой шум, ... (that is, the emplifier's all
hot, the tubes are ready to go, and there is nothing feeding in, or there is
some back circuit feeding in, or something wrong in the beginning part-- the
RF part-- и поэтому он производит такой шум, picking up something). И когда,
наконец, начинает работать RF circuit (цепь) и подается напряжение от
батареи (grid voltage are adjusted), все приходит в норму.
Вдруг парень заявляет: "Что ты делаешь? Ты пришел чинить радио, а
вместо этого ты ходишь туда-сюда!"
Я отвечаю: "Я думаю, - и про себя, - так, вытащить лампы и изменить
последовательность в системе (reverse the order in the set). (Во многих
радиоприемниках в те дни в различных местах были одни и те же лампы- 212 или
212-А. Я поменял их местами (или перевернул - change the tubes around) и
включил приемник. Он был тихим, как ягненок. Прошло время, пока он нагрелся,
и радио отлично заработало без всякого шума.
Если кто-то относится к вам негативно, и вы делаете что-нибудь вроде
того, что сделал я, то отношение это, как правило, меняется на сто
процентов. Он нашел для меня другую работу и стал рассказывать всем, каким
поразительным гением я оказался, заявляя: "Он чинит радио мыслью". Он
никогда не думал, что маленький мальчик способен постоять, подумать и сразу
сообразить, что неисправно в радиоприемнике.
Устройство радио было гораздо проще для понимания в те дни, потому что
все в нем оказывалось на виду. После того, как вы разобрали приемник (очень
важно было найти нужную гайку), вы обнаруживаете резистор, конденсатор, то,
это; все это имеет маркировку. Если из конденсатора вытек воск, это значит,
что он перегрелся, и возможно, сгорел. А если на одном из резисторов есть
уголь, тоже можно понять, в чем проблема. Если же с виду нельзя разобрать, в
чем дело, можно протестировать его с помощью вольтметра и узнать, проходит
ли через него напряжение. Приемники были просты, цепи не были сложными.
Напряжение в батарейках было всегда 1,5-2 вольта, напряжение в сети- 100-200
вот постоянного тока. Это не было для меня сложным чинить радио, понимая,
что происходит внутри, замечая, что в нем неисправно и устранять эту
неисправность.
Иногда это требовало значительного времени. Один раз я потратил целый
вечер, чтобы обнаружить сгоревший резистор, трудно было его выявить. Этот
случай произошел у друга моей матери, и у меня было достаточно времени,
никто не стоял за спиной и не говорил: "Что ты делаешь?" Вместо этого мне
говорили: "Может быть, немного молока или кекс?" Я починил то радио, потому
что был и остаюсь упорным. Как же я получил головоломку, до разгадки которой
никак не мог додуматься. И, несмотря на то, что друг моей мамы говорил: "Не
беспокойся, это очень сложная работа", я дошел до предела своих
возможностей, но добил эту проклятую задачу, поскольку зашел уже слишком
далеко. Я не могу останавливаться на полпути. Я должен до конца осознать, в
чем дело.
Головоломки - моя страсть. Это то, что вызывает во мне желания
разгадать иероглифы Майа, научиться открывать сейфы. Помню, как на первом
курсе института какой-то парень пришел ко мне с головоломкой по геометрии
или чем-то, что было в программе его продвинутого математического класса. Я
не мог остановиться, пока не решил эту чертову задачу. Это отняло у меня 15
или 20 минут. В течение того же дня приходили другие с подобными заданиями,
и я решал их уже в один миг. Те пятеро решили, что я супер-гениален, если
мне потребовалось 20 минут, чтобы решить одну такую задачу.
Так я приобрел солидную репутацию. В течение обучения в институте
каждый считал своим долгом предложить мне любую головоломку, какую только
мог знать. Я знал все самые невероятные и идиотские задачки, какие
когда-либо придумывали люди. Как-то я был на танцах в Массачусетском
Технологическом институте. Там был один из сотрудников со своей подругой,
которая знала много головоломок. Он рассказал ей, что я могу быть ей хорошим
собеседником по этой части. Во время танцев она подошла ко мне и сказала:
"Говорят, вы большой ловкач. У меня есть кое-что для вас: один человек
должен разрубить восемь мер дров..."
И я ответил: "Он начнет с того, что разрубит каждую на три части". Я
уже слышал эту задачку.
Потом она отошла и несколько раз возвращалась с новыми головоломками,
но я всегда знал ответы на них.
Так продолжалось некоторое время, и уже в конце танцев она подошла,
посмотрела на меня так, будто собирается обыграть меня на этот раз, и
сказала: "Мама с дочерью отправились в путешествие по Европе..."
"Дочь заболела бубонной чумой". Она потерпела поражение! Считалось
довольно сложным найти ключи к разгадке этой задачи. Это была длинная
история о том, как мать с дочерью остановились в отеле, в разных номерах; и
на следующий день мать отправилась в комнату дочери, но никого там не
обнаружила или же там оказался кто-то другой; она спросила у портье: Где же
моя дочь?- а он удивился: какая дочь?; в регистрационной книге не значилось
ее имени, только имя матери и т. д. История эта была окутана тайной. Ответ
заключался в том, что дочь заболела бубонной чумой, но отель не хотели
закрывать. Ее вынесли из комнаты, комнату убрали, уничтожили все
доказательства пребывания ее в отеле. Эта была длинная сказка, но я слышал
ее, поэтому, когда девушка начала со слов "дочь и мать путешествовали по
Европе", я понял, о какой крылатой загадке идет речь.
В колледже у нас была алгебраическая команда, состоящая из пяти
человек. Мы участвовали в соревнованиях с командами других институтов. Наша
команда сидела в одном ряду, команда соперников - в другом. Преподаватель,
который нас рассуживал, брал конверт с отметкой "45 секунд". Открывал
конверт, писал условие на доске и говорил: "Начали!" На самом деле, у нас
было больше времени, чем 45 секунд. Можно было думать, пока он писал. Дальше
условия были таковы: У вас есть лист бумаги, и вы можете на нем писать
что-либо и делать с ним что-либо. Единственное, что засчитывается - это
ответ. Если ответ "6 книг", нужно написать "6" и обвести цифру кружком. Если
то, что находится в кружке, правильно, вы победили; если нет - проиграли.
Одно было совершенно ясно: нельзя было решить проблему обычным
общепринятым методом, как, например, раскладывая: "А - это количество
красных книг; В - количество синих книг", раскручивать, раскручивать,
раскручивать, пока не получится "6 книг". Это должно занять у вас 50 секунд,
поскольку люди, которые определяли время для решения этих задач, выполняют
их с легкостью. Так что, сперва, вы должны подумать: "Существует ли
возможность увидеть это?" Иногда это можно увидеть в один миг, а иногда вы
вынуждены применить другой метод, и тогда вы делаете все алгебраические
вычисления настолько быстро, насколько можете. Это была удивительная
практика, у меня выходило все лучше и лучше, и, в итоге, я стал головой
команды. Так я научился делать алгебру очень быстро, и это оказалось очень
сподручно в колледже. Когда у нас возникали проблемы с вычислениями, я
быстро выяснял, откуда они происходят, и выполнял всю алгебру весьма
успешно.
Другой вещью, которой я занимался в колледже, было изобретение задач и
теорем. Я думал, если уж я занимаюсь какими-то математическими вещами, я мог
бы найти им практическое применение. Я придумал ряд задач с треугольниками.
Но вместо того, чтобы задавать две стороны и искать по ним третью, я задавал
разницу между двумя сторонами. Типичным примером был: имеется флагшток и
веревка, которая спущена сверху. Если держать веревку прямо, она оказывается
на три фута длиннее стержня, а если натянуть, она опустится ниже основания
на пять футов. Какова высота флагштока?
Я разработал несколько уравнений для решения подобных задач, и в
результате я заметил некоторую связь: возможно. Это было sin^2+cos^2=1,
которая напомнила мне о тригонометрии. Несколькими годами раньше, возможно,
когда мне было 11 или 12, я нашел в библиотеке книгу по тригонометрии, но к
тому времени уже давно позабыл ее. Я помнил только, что в тригонометрии
что-то говорилось об отношениях синусов и косинусов. Так я начал вычислять
эти отношения, рисуя треугольники, и каждое из них проверял. Я также
высчитывал синусы, косинусы и тангенсы каждых пяти градусов, начиная с
синуса пяти градусов и заканчивая формулами сложения и половинных углов,
которые я вывел (starting with....., by addition and half-angle formulas
that I had worked out).
Спустя несколько лет, когда мы изучали тригонометрию в школе, у меня
еще оставались те записи, и я заметил, что мои доказательства отличаются от
тех, которые представлены в учебниках. Иногда, если я не видел простого
решения, я представлял все возможные варианты, пока не доходил до него. В
некоторых случаях мой вариант оказывался самым толковым, в то время как
стандартное доказательство в учебнике было слишком усложнено. Так иногда я
побивал их, а иногда обходил другим путем.
Пока я занимался всей этой тригонометрией, я не очень-то жаловал
обозначения для синусов, косинусов, тангенсов и так далее. Для меня "sin f"
выглядел как s раз i раз n раз f! Так я изобрел другое обозначение, как знак
квадратного корня (это была Сигма с вытянутыми длинными концами) и поместил
под ним f. Тангенс обозначался буквой Тау с расширенным верхом, а косинус
Гаммой, немного напоминающей квадратный корень.
Обратный синус обозначался той же Сигмой, отображенной слева направо,
так, что она начиналась с горизонтальной линии, под которой располагалась
величина. Это был обратный синус, НЕ sin^-1 f -- это казалось безумием! И у
них это было в книгах! Для меня sin^-1 был обратной величиной 1/sin. Мои
обозначения были лучше.
Мне не нравилось f(x), мне казалось, что это x, обозначенный f раз. Мне
также не нравилось dy/dx -- появлялось желание сократить это до d's--
поэтому я придумал другой знак, что-то вроде знака &. Для логарифмов я
использовал заглавную L, продолженную вправо, так, чтобы можно было
поместить туда величину логарифма, и тому подобное. Я полагал, мои
обозначения были достаточно хороши, если не лучше общепринятых, что нет
разницы, какими обозначениями вы пользуетесь, но позже понял, что разница
все же существует. Однажды я объяснял что-то парню из колледжа и, не
задумываясь, стал записывать все своими обозначениями, а он спросил: "Это
что за чертовщина?" Тогда только я догадался, если я хочу объяснить что-либо
кому-то еще, я должен использовать стандартные обозначения, и мне пришлось
расстаться с моей системой.
Я также изобретал систему обозначений для печатной машинки, чтобы можно
было печатать уравнения, как делал это Фортран. Я также чинил машинки с
застрявшими в них обрезками бумаги и резиновыми валиками (Резиновые валики
не проваливались внутрь, как это происходит здесь в Лос-Анджелесе), но я не
был профессионалом в починке печатных машин, я лишь пытался сделать так,
чтобы они работали. Но основной задачей этого открытия была необходимость
вычислить, что следует предпринять, чтобы их починить. Это было мне
интересно, как головоломка.

СТРУЧКОВАЯ ФАСОЛЬ
Должно быть, мне было семнадцать или восемнадцать, когда я работал
летом в отеле вместе с моей тетей. Я не знаю, сколько я тогда зарабатывал,
думаю, двадцать два доллара, но я дежурил по тринадцать часов в один день и
по одиннадцать - наследующий, как регистратор гостиницы и как помощник
официанта в ресторане. И когда я был за регистратора, в течение вечера я
должен был принести молоко наверх миссис П. - инвалиду, которая никогда не
дает чаевых... Так уж устроен мир: ты работаешь целый день, и ничего за это
не получаешь.
Это был посещаемый отель, недалеко от пляжа, на окраине Нью-Йорка.
Мужья могли уходить на работу в город и оставлять своих жен играть в карты,
потому что мне всегда приходилось таскать столы для бриджа. А вечерами парни
играли в покер, и снова приходилось выносить им столы, чистить пепельницы и
так далее. Я всегда был на ногах до поздней ночи, часов до двух, и,
действительно, выходило по 13 и 11 часов работы ежедневно.
Естественно, были вещи, которые я не любил, например, чаевые. Я считал,
что нам должны платить больше, но мы не должны иметь никаких чаевых. Но
когда я предложил это боссу, она только рассмеялась. Она заявила каждому:
"Ричард не хочет брать свои чаевые, хи-хи-хи". Мир полон эдакими
самоуверенными хлыщами, которые ничего не хотят понимать.
Как-то раз у нас остановилась группа мужчин, и всякий раз, возвращаясь
из города с работы, они просили приготовить им лед для их виски. Тогда со
мной вместе работал другой парень, который был настоящим регистратором. Он
был старше и намного профессиональней меня. Однажды он сказал мне: "Слушай,
мы всегда приносим лед наверх этому парню, Унгару, и он никогда не дает нам
чаевых, даже десяти центов. В следующий раз, когда кто-то из них попросит
лед, не таскай его туда. А когда они напомнят тебе об этом, скажи: "О,
Извините! Я совсем забыл. Мы все иногда что-то забываем".
Я так и сделал. И Унгар дал мне пятнадцать центов чаевых. Теперь,
вспоминая об этом, я думаю, что тот регистратор-профессионал, действительно,
знал, что делает, предлагая другому парню рисковать. Ведь так можно было
попасть в неприятную историю. Он показал мне, как натренировать этого парня
давать чаевые. Он ничего не рассказывал мне, он заставил меня это сделать.
Я также убирал со столов в столовой, как официант. Нужно было
нагромоздить все, что находится на столах, на поднос, и когда он становится
достаточно неподъемным, отнести на кухню. После этого следовало брать
следующий. Операцию следовало проделывать в два этапа: сначала отнести
предыдущий поднос, потом вернуться за следующим, чтобы снова собирать в него
все. Я подумал: "А не попробовать ли мне делать это за один раз?" И я
попробовал поставить старый поднос поверх нового, и понес их вместе. Но тут
поднос соскользнул и - БРЯК!- все его содержимое оказалось на полу. Ну,
конечно, последовали вопросы: "Что же ты наделал? Как это случилось?" Как я
мог объяснить, что пытался придумать новый способ обращения с подносами.
Среди десертов было одно кофейное пирожное, которое подавали очень мило
- на салфетке поверх блюдца. Но если бы вы заглянули в недра столовой, вы
увидели бы так называемого буфетчика, задачей которого было приготовить этот
десерт. Теперь этот человек, должно быть, шахтер или участник какой-нибудь
грандиозной стройки, у него были круглые, очень толстые и грубые пальцы. Он
брал своими одеревенелыми большими пальцами стопку салфеток, которые были
упакованы особым образом, и пытался отделить одну от другой и разложить их
на блюдца. Я всегда слышал, как он приговаривал при этом: "Ах, эти проклятые
салфетки!" и, помнится, думал: "Какой контраст между тем, кто сидит за
столом, и кому подают это прекрасное пирожное на блюдце с салфеткой, и
буфетчиком, который в это же время ругается на кухне на эти самые пирожные и
"проклятые салфетки". Как отличался реальный мир от того, каким хотели его
представить.
В первый день моей работы буфетчица объяснила мне, что обычно она
готовит сэндвич с ветчиной человеку, который приходит в последнюю смену. Я
сказал, что очень люблю десерты, и если вдруг останется какой-нибудь лишний,
мне бы это очень понравилось. На следующий день я работал в последнюю смену,
до двух часов ночи, как раз с теми парнями, что играют в покер. Я сидел,
ничего не делая, и скучал, как вдруг вспомнил, что могу съесть десерт. Я
открыл холодильник и обнаружил, что она оставила мне шесть десертов! Там был
шоколадный пудинг, кусочек пирога, нарезанные персики, рисовый пудинг,
какое-то желе, - там было все! Я сел и съел все шесть десертов, это было
великолепно!
На следующий день она сказала мне:
"Я оставила для тебя десерт..."
"Это было замечательно, - ответил я, - просто удивительно!"
" Но я оставила тебе шесть десертов, потому что не знала, какой из них
тебе больше нравится".
С тех пор она каждый раз оставляла мне шесть десертов. Они не всегда
были разными, но их всегда было шесть.
Однажды, когда я дежурил за регистратора, девушка оставила книгу на
телефонном столе на время обеда. Я заглянул в нее и уже не мог оторваться.
Это была книга о жизни Леонардо. Девушка одолжила мне эту книгу, и я прочел
ее полностью
. Я спал в маленькой комнате в дальнем конце отеля и всегда испытывал
беспокойство, потому что забывал выключать там свет. Вдохновленный книгой о
Леонардо, я создал приспособление, состоящее из ряда ниток, гирек (бутылок,
наполненных водой), все они должны были приходить в движение и зажигать свет
в комнате, когда я открывал дверь. Я открываю дверь, и система работает,
зажигается свет; я закрываю дверь за собой - свет гаснет. Правда,
по-настоящему, усовершенствовать эту систему мне удалось позже.
Я обычно резал овощи на кухне. Стручковую фасоль нужно было нарезать на
кусочки не более дюйма. Способ, которым предполагалось это делать, состоял в
следующем: в одну руку вы берете два стручка, в другую - нож, и давите на
фасоль, лежащую поверх большого пальца до тех пор, пока не разрежете себя.
Это был долгий процесс. Я приложил усилия и придумал идею получше. Я сел на
деревянный стол за пределами кухни, зажал чашку между коленями и вонзил
очень острый нож в стол под углом в 45 градусов от себя. Затем я высыпал
груду фасоли по обе стороны от ножа и, взяв в каждую руку по стручку,
подносил к себе со скоростью достаточной для того, чтобы нож мог разрезать
их, а кусочки сами сыпались в чашку, которую я держал коленями.
Так я нарезал стручки один за другим, а мне приносили другие. Я нарезал
уже около шестидесяти, когда пришел босс и сказал: "Что это ты делаешь?"
Я ответил: "Смотрите, какой я придумал способ для нарезки фасоли!", - и
как раз в тот момент подставил под нож палец вместо стручка. Кровь потекла в
фасоль, и поднялся большой переполох: "Посмотри, сколько фасоли ты
испортил!" Что за идиотские штучки ты все время выдумываешь?!" И в таком
роде. Так мне и не удалось улучшить процесс, чтобы он оказался проще
(принимая во внимание меры предосторожности), никаких шансов
усовершенствования не оказалось.
Было еще одно изобретение примерно такой же сложности. Мы должны были
нарезать уже готовую картошку для особого картофельного салата. Она была
липкая и влажная, и ее трудно было удержать. Я передумал о множестве ножей с
прилагающейся к ним подставкой (чтобы придерживать картофель, разрезая его
целиком). Я думал об этом довольно долго, пока мне не пришла в голову мысль
использовать проволоку.
Я отправился покупать что-то вроде ножа или проволоки, и увидел в
точности такое приспособление, о котором думал: это был нож для нарезки яиц.
В следующий раз, когда понадобилось нарезать картофель, я достал свое
маленькое приспособление и управился с этим без труда, а затем отправил
готовое блюдо обратно шефу. Шеф был немец - огромный толстый парень. Он был
королем кухни. Он пришел разъяренный, с надувшимися красными сосудами на
шее: "В чем дело? Почему не порезана картошка?!",- провозгласил он.
Я нарезал ее, но она снова слиплась.
"Как я теперь ее буду отделять?", - возмутился он.
"Может бросить ее в воду?", - предложил я.
"В во-оду?!!!!!!!!!!!"
В другой раз у меня появилась, действительно, хорошая идея. Когда я был
регистратором, я должен был отвечать на телефонные звонки. Когда приходил
вызов, что-то жужжало, и сигнал переключался на пульт, приводя в движение
определенную ручку, чтобы можно было узнать, какая линия занята. Иногда,
когда я помогал женщинам со столами для бриджа или сидел у входа вечерами
(тогда звонили редко), я оказывался довольно далеко от пульта, когда
внезапно раздавался звонок. Я бежал, чтобы вовремя принять вызов, но стойка
была так устроена... Для того чтобы взглянуть на пульт, куда приходил
звонок, нужно было преодолеть порядочное расстояние: спуститься вниз, обойти
ее кругом и, оказавшись за ней, снова подняться наверх - это отнимало много
времени.
Так и появилась идея. Я привязал нитки к ручкам на пульте, натянул их
поверх стола, опустил вниз и к каждой привязал по маленькому кусочку бумаги.
Когда приходил вызов, нитка натягивалась, бумага поднималась вверх, и я мог
видеть ее издали. Теперь, когда телефон звонил, я мог сказать какая ручка
опустилась, глядя на то, какой кусочек бумаги поднялся вверх. Так я мог
ответить, кому адресован звонок, даже не заходя в холл, что здорово
экономило время. Конечно, я должен был все-таки подойти к телефону, по
меньшей мере для того, чтобы ответить и переключить его на нужную линию. Я
говорил: "Одну минуту", - и потом только обходил вокруг стойки.
Я думал, моя идея совершенна, но однажды босс захотела ответить на
звонок, и не смогла разобраться - слишком уж сложным ей показалось все это.
"Что здесь делают все эти бумажки? Почему телефон на этой стороне?
Разве так Пра-а-авильно?"
Я старался объяснить, что нет смысла не делать это так, ведь это была
моя родная тетя, но невозможно ничего объяснить тому, кто так самоуверен,
кто управляет отелем. Я понял тогда, что любые инновации в реальном мире
принимаются с большим трудом.

КТО УКРАЛ ДВЕРЬ?
В Массачусетском Технологическом институте были различные общества,
представители которых пытались заманить к себе первокурсников. За год до
того, как я поступил туда, я был приглашен в Нью-Йорк на собрание еврейской
организации "Фи Бета Дельта". В те дни, если вы были евреем или
воспитывались в еврейской семье, у вас не было шансов вступить в какую-либо
другую организацию. Никто не хотел даже смотреть на вас. Я особенно и не
старался общаться с другими евреями и в "Фи Бета Дельта" не интересовались,
насколько и каким я был евреем. На самом деле, я не верил во все эти вещи, и
уж, конечно, не был религиозным. Во всяком случае, парни из общества
задавали мне вопросы и дали совет - что я должен сдать первокурсный
вычислительный экзамен, иначе, для меня будет недоступен курс - оказалось,
что это хороший совет. Мне нравились парни из этого общества, которые
приехали в Нью-Йорк. Двое из тех, кто беседовал со мной, позже оказались
моими соседями по комнате.
Было и другое еврейское общество в MIТ под названием "САМ" (Сигма Альфа
Му), они предложили направить меня в Бостон, и я мог остаться у них жить. Я
принял предложение и в первую ночь остановился в одной из комнат наверху.
На следующее утро я выглянул в окно и увидел двух парней из другого
общества (их я видел в Нью-Йорке), они поднимались по лестнице. Кто-то из
"Сигма Альфа МУ" выбежал поговорить с ними, и произошла жаркая дискуссия.
Я высунулся из окна и закричал: "Эй! Я предполагал быть с этими
парнями!" И я оставил это общество, не задумываясь о том, что они продвигали
меня и боролись за мое членство. У меня не было никакого чувства
благодарности за направление и все прочее.
Годом раньше "Фи Бета Дельта" почти распалась, потому что в ней
образовались две оппозиции, расколовшие братство пополам. Была группа
"светских деятелей", которые любили устраивать танцы и после них прочие
глупости в своих машинах, и другая группа, которая ничем не занималась,
кроме учебы и никогда не ходила на танцы.
До того, как я вступил в это братство, они устроили большое собрание, и
пришли к существенному компромиссу. Они решили собраться вместе и помогать
друг другу. Каждый должен был поднимать уровень товарища. Если кто-то
отставал в учебе, то парни из группы учащихся должны были подтягивать его и
помогать ему выполнять работы. В замен этого все обязаны были посещать
танцы. И если кто-то не знал, как назначить свидание, другие должны были
помочь ему в этом или сделать это за него. Если кто-то не умел танцевать,
другие обучали его танцам. Одна группа учила другую думать, в то время как
другая учила первую вести себя в компании.
Это оказалось для меня полезно, потому что я был не очень-то
компанейским. Я был так робок, что смущался, даже когда должен был отправить
почту или пройти мимо старшекурсников, сидящих на лестнице с девушками. Я не
знал, как пройти мимо них, и не помогало даже то, что какая-нибудь девушка
могла сказать: "О, он такой милый!"
Некоторое время спустя второкурсники пригласили своих подруг, подруг и
друзей своих подруг, чтобы научить нас танцевать. Еще позже кто-то из ребят
научил меня водить его машину. Они очень здорово трудились, чтобы мы
чувствовали себя умными и раскованными в компании, и наоборот. Это был
отличный обмен.
Я не очень хорошо понимал, что на самом деле означало быть
"компанейским". После того, как один из таких парней научил меня, как
знакомиться с девушками, я увидел симпатичную официантку в ресторане, где
однажды обедал. С огромными усилиями, набравшись храбрости, я, наконец,
назначил ей свидание на следующих танцах нашего братства, и она ответила
"да".
Когда я вернулся, разговор как раз о свиданиях на следующие танцы, и я
заявил, что мне никто не нужен, что я уже назначил его самостоятельно. Я был
очень горд за себя.
Когда мои "старосты" узнали, что я назначил свидание официантке, они
ужаснулись. Они сказали, что это невозможно, что они добьются "настоящего"
свидания для меня. Они убеждали меня, что я поступил неверно, что это дурной
тон. Они решили переиграть ситуацию: направились в ресторан, нашли
официантку, отговорили ее и подобрали мне другую девушку. Они пытались
образумить своего "своенравного сына", так они говорили. Думаю, они были не
правы. Я был тогда лишь первокурсником и не был достаточно уверен в себе,
чтобы не позволить им разбивать мое свидание.
В нашем обществе было принято подшучивать над новичками различными
способами. Например, однажды нас отвезли с завязанными глазами далеко за
город в зимнюю стужу и оставили на замерзшем озере в сотнях шагов от берега.
Мы оказались в середине абсолютного нигде - ни домов, вообще ничего не было
вокруг - и нужно было искать дорогу назад. Мы были несколько напуганы,
потому что были молоды. Особенно много мы не разговаривали, за исключением
одного парня, которого звали Морис Майер, его нельзя было остановить, когда
он шутил, придумывал идиотские каламбуры, он и здесь встал в позу эдакого
удачливого счастливчика: "Ха-ха, не о чем беспокоиться. Разве это не
забавно!"
Он выводил нас из себя. Он все время шел немного позади и высмеивал
ситуацию, пока, уж не знаю каким образом, мы, наконец, выбрались оттуда.
Мы сделали остановку недалеко от озера, где все еще не было никаких
признаков цивилизации, и стали спорить, тем или этим путем нам следует идти
дальше, когда Морис догнал нас и заявил: "Идите по этой дороге!"
"Откуда ты, черт возьми, это знаешь? Ты все время дурачишь нас. Почему
мы должны идти именно по этой дороге?"
"Просто: смотрите на телефонные провода. Та дорога, вдоль которой их
больше, приведет прямо на центральную станцию".
Этот парень, казалось, не заслуживал никакого внимания, но именно ему
пришла в голову эта потрясающая идея. Так мы, не блуждая, добрались до
города.
На следующий день было запланировано традиционное состязание между
первокурсниками и второкурсниками (всевозможные виды борьбы в грязи).
Накануне поздно вечером к нам заявилась большая компания второкурсников
(некоторые из них принадлежали нашему братству, а некоторые - пришли со
стороны) и насильно увели нас. Они хотели побольше утомить нас, чтобы легко
завоевать победу на следующий день.
Второкурсники связали всех новичков вместе, кроме меня. Я не хотел,
чтобы ребята в братстве узнали, что я "неженка" (я никогда не был
спортивным. Я всегда боялся, если теннисный мяч перелетит через ограду и
упадет рядом со мной, потому что я никогда не мог перебросить его обратно,
он всегда менял траекторию и улетал не туда, куда я хотел его направить). Я
решил, что это новая ситуация, новый мир, и я могу заработать здесь совсем
другую репутацию. В общем, я не хотел выглядеть так, будто я не умею
бороться. Я рассуждал как негодяй, не зная, что делать, но это было лучшее,
что я тогда мог. Но, наконец, трем или четырем парням удалось связать и
меня. Они привезли нас всех в деревянный дом, где-то в лесу, и бросили на
пол, связанных одной веревкой.
Я перепробовал множество способов освободиться, но второкурсники
стерегли нас и никакие мои трюки не проходили. Я отчетливо помню одного из
связанных молодых людей: он был очень испуган, его лицо было
бледно-желто-зеленым и он трясся. Позже я узнал, что парень приехал из
Европы вначале тридцатых, и не осознавал, что вся эта процедура со
связанными на полу людьми - особого рода шутка. Он знал, что за вещи
творились в Европе. На него было страшно смотреть, как он был напуган.
Когда ночь подходила к концу, сторожить нас двадцатерых остались только
трое второкурсников, но мы не знали этого. Все остальные уехали на своих
машинах, но их заводили неоднократно, чтобы запутать нас, и мы не знали, что
за машины шумят и какие люди в этих машинах. Так мы и не победили в тот
день.
Как раз в то утро приехали мои родители, чтобы узнать, как поживает их
сын в Бостоне. И братство пыталось всячески отговориться от них до тех пор,
пока мы не вернулись из нашего заключения. Я был так выпачкан, так грязен,
так вымотан бессонной ночью и попытками высвободиться, что мои мама и папа
ужаснулись, узнав, на что стал похож их сын в MIT.
У меня также не разгибалась шея. Я помню, как стоял в тот вечер на
построении в ROTC перед приехавшей инспекцией, не имея возможности смотреть
прямо перед собой.
Капитан схватил мою голову и повернул ее, крича: "Выпрямись!"
Я вздрогнул, и мои плечи повернулись следом: "Не могу, Сэр!"
"О, прошу прощения",- сказал он извиняющимся тоном.
В результате того, что я так долго сопротивлялся и не хотел быть
связанным, я приобрел ужасную репутацию, но у меня уже не было ни малейшего
беспокойства относительно своей беспомощности - это было огромное
облегчение.

(Далее перевод до конца главы М. Шифмана: Я часто слушал своих соседей
по комнате...)

ЛАТЫНЬ ИЛИ ИТАЛЬЯНСКИЙ
(Глава в переводе М. Шифмана)

ВСЕГДА ПЫТАЯСЬ УСКОЛЬЗНУТЬ
Когда я был студентом в Массачусетском Технологическом институте, меня
интересовала только наука, ни в чем другом я не преуспевал. Но в MIT было
правило: необходимо было пройти какой-нибудь гуманитарный курс, чтобы стать
более "культурным". Помимо обязательного курса английского требовалось
выбрать еще две дисциплины. Я просмотрел список и обнаружил в нем
Астрономию, как гуманитарный курс! В первый год я отделался изучением
Астрономии. На следующий год я снова просмотрел список, где значилась
Французская литература и что-то в этом роде, и нашел там Философию. Я
полагал, что это более всего может относиться к науке.
Прежде, чем я расскажу о том, что было на философии, позвольте
рассказать про курс английского. Мы должны были написать какое-то количество
работ на определенные темы. Например, Милл писал что-то о гражданских
правах, а все мы должны были писать об этом сочинение. Вместо того чтобы
обратиться к вопросам о политических свободах, которые поднимал Милл, я
написал о свободе в жизненных ситуациях общества - о проблеме фальши и лжи,
прикрытых мнимой вежливостью, о том, что эта извечная фальшивая игра,
принятая в отношениях между людьми, приводит "к разрушению и моральной
болезни общества". Интересный вопрос, но не только его предполагалось
обсуждать.
Другое эссе, которое подвергалось нашей критике, называлось "О куске
мела", автором его был Хаксли. В нем он описывал, как обычный кусок мела,
который он держит в руках, возникает из костей животных, и силы, скрытые
внутри земли, делают его частью белых утесов, его добывают и перевоплощают в
средство, с помощью которого можно писать на доске и передавать другим идеи
и знания.
Но опять, вместо того, чтобы написать эссе, критикующее эту работу, я
написал пародию и назвал ее "О кусочке грязи", о том, как пыль изменяет
цвета заката, как ее осаждает дождь, и так далее. Я всегда был немного
фальсификатором, всегда пытался ускользнуть.
Когда мы должны были писать сочинение по "Фаусту" Гете, это было уже
безнадежно! Это произведение было настолько длинным, что сделать на него
пародию или придумать что-то новенькое было невозможно. Я разозлился и
заявил нашему братству: "Я не могу это делать! Я не собираюсь делать этого!"
Один из моих "братьев" ответил: "Хорошо, Фейнман, ты не собираешься это
делать. Но профессор подумает, что ты не выполнил этого, потому что не
хочешь делать работу. Ты должен написать сочинение о чем-нибудь -
какой-нибудь набор слов - и отдать это с объяснением, что ты не смог понять
"Фауста", что у тебя не лежит к нему сердце, и ты не в состоянии написать
достойное сочинение об этом".
И я сделал следующее: я написал длинное сочинение на тему: "Об
ограничении разума". Я размышлял о научно-техническом подходе к решению
проблемы и о том, насколько он ограничен: моральные ценности не могут быть
определены научными методами, и тому подобное.
Тогда другой мой товарищ предложил мне следующее: "Фейнман, - сказал
он, - это никуда не годится, сдавать работу, где нет ни слова по теме. Ты
должен связать свое сочинение с Фаустом".
"Но это же будет бессмысленно!", - ответил я.
Но ему эта идея показалась хорошей.
"Хорошо, хорошо, я попытаюсь", - с трудом согласился я.
И я прибавил к тому, что уже написал, еще пол страницы о том, что
Мефистофель представляет собой разум, а Фауст- дух, и Гете пытается доказать
ограниченность разума. Я развил эту тему, приукрасил, и закончил свое
сочинение.
Профессор обсуждал сочинения с каждым по отдельности. Как и ожидалось,
моя работа оказалась худшей.
Он сказал: "Вступительный материал весьма хорош, но то, что касается
темы Фауста, описано очень кратко. Это было бы лучше, если...". Мне опять
удалось ускользнуть.
Теперь о курсе философии. Курс вел пожилой бородатый профессор, который
все время бормотал себе под нос. Звали его Робинсон. Я мог просидеть на его
лекции и не понять ничего из его бормотания. Другие студенты в группе,
казалось, понимали его лучше, но слушали его без всякого внимания. У меня
было маленькое сверло, 1\16 дюйма в диаметре, и, чтобы как-то занять время
на лекциях, я сверлил дырки в подошве своего ботинка. Так продолжалось
неделями.
Однажды профессор завершил лекцию (Вуга муга муга вуга вуга..."), и все
пришли в возбуждение, стали что-то жарко обсуждать друг с другом. Я решил,
что профессор сказал что-то интересное. Слава Богу! Я очень этому
обрадовался.
Я спросил кого-то, в чем дело, и мне ответили, что мы должны написать
работу и сдать ее через четыре недели.
"На какую тему?"
"О том, о чем он говорил нам весь год".
Я остолбенел. В течение всего семестра я слышал и мог вспомнить лишь:
"Мугавугапотоксознаниямугавуга", - все остальное тонуло в хаосе. Этот "поток
сознания" напомнил мне задачку, которую задал мне папа много лет назад. Он
говорил: "Представь, что марсиане прилетели на Землю. Они никогда не спят,
они все время активны. Представь, что у них нет этого безумного феномена,
который называется сном. Они задают тебе вопрос: "Что это означает, спать?
Что ты чувствуешь, когда спишь? Твои мысли внезапно останавливаются или они
становятся ввссее ммееддлллееенннееееее иииии
ммммееееддддллллееееннннннннееее? Каким образом перестает работать твой
мозг?"
Я был заинтересован этим. А теперь я ответил на этот вопрос: Как
останавливается поток сознания, когда вы засыпаете?
Каждый вечер, в течение последующих четырех недель я работал над своей
курсовой. Я затемнял свою комнату, выключал свет и пытался уснуть, и каждый
раз наблюдал, что происходит, когда я засыпаю.
Потом, ночью я снова ложился спать. У меня была возможность проводить
наблюдения два раза в день- это было очень хорошо.
Сначала я замечал множество дополнительных вещей, которые происходят
при погружении в сон. Я заметил, например, что я очень много думаю и
разговариваю с собой мысленно. Я также представлял многие вещи визуально.
Потом, когда я уставал, я замечал, что думаю о двух вещах одновременно.
Я обнаружил это, когда вел внутренний диалог с собой о чем-то, во время
которого мне невольно представлялись две веревки, привязанные к краю моей
кровати, пропущенные через какие-то блоки и затянутые вокруг цилиндров,
которые медленно вращали мою кровать. Я не осознавал, что это воображаемые
веревки, пока не начал беспокоиться, что одна зацепит другую, и они станут
плохо скользить. И я сказал себе мысленно: "О, сила натяжения позаботится об
этом", - и эта мысль перебила другую. Тогда я осознал, что думал о двух
вещах одновременно.
Я также заметил, что по мере того, как засыпаешь, мысли продолжают свой
ход, но становятся все менее и менее связными. Не замечаешь, что в них уже
отсутствует всякая логика, пока не спрашиваешь себя: "Почему я об этом
думаю?", - пытаешься вернуться назад и не можешь вспомнить, что же все-таки
побудило тебя об этом думать.
Так принимаешь за логическую связь каждую иллюзию, но, на самом деле,
мысли переплетаются все больше, покуда совсем не теряется с ними связь, и
уже находясь по ту сторону мысли, погружаешься в сон.
Через четыре недели непрерывного сна я написал свою работу, в которой
изложил все наблюдения, какие делал. В заключении я пояснил, что все это
было проверено в ходе эксперимента над собой и в результате наблюдений в
момент засыпания, и я не знаю на самом деле, что именно происходит в этот
момент, потому что никак не могу его отследить. Я заключил сочинение
небольшим обоснованием, которое должно было обострить проблему
самонаблюдения:
Я удивляюсь почему. Я удивляюсь почему.
Я удивляюсь, почему я удивляюсь.
Я удивляюсь почему. Я удивляюсь почему.
Я удивляюсь, почему я удивляюсь.
Мы сдали наши курсовые, и на следующей лекции профессор зачитал одну из
них: "Мам бам муга мам бам...". Не могу сказать, о чем там было написано.
Он прочел другую работу: "Муга вуга мам бам муга вуга...". Тоже ничего
не понятно, но в завершении он произнес:
"А вуга муга вуга му а вуга муга вуга му,
А вуга муга муга му а вуга муга.
Ай вуга муга вуга му а вуга муга вуга му,
А вуга муга муга му а вуга муга".
"Ага, -думаю я, - это моя работа!". Я действительно не мог узнать ее до
самого конца.
После того, как я написал эту работу, мое любопытство к этой теме не
исчезло, и я продолжал наблюдать за тем, что происходит, когда я засыпаю.
Однажды, во время сна, я догадался, что наблюдаю за собой во сне. Тогда я
попробовал делать во сне то, что до этого делал наяву.
В первой части одного сна я был наверху поезда, который приближался к
туннелю. Я испуган, пригибаюсь, и поезд входит в туннель - вуух! Я говорю
себе: "Ты можешь испытывать чувство страха, и можешь услышать, как меняется
звук, когда поезд входит в туннель".
Я также замечаю, что могу различать цвета. Некоторые люди говорят, что
видят лишь черно-белые сны, но мои сны цветные.
Тем временем, я оказываюсь уже в одном из вагонов поезда, и я чувствую,
как трясется поезд. Я говорю себе: " В твоих снах есть и кинестетические
ощущения". Я с трудом пробираюсь в конец вагона, вижу большое, как витрина,
окно. Но за ним - не манекены, а три симпатичные девушки в купальных
костюмах.
Я перехожу в следующий вагон, держась по ходу за поручни наверху, но
вдруг думаю: "Эй! Это было бы интересно, испытать сексуальное возбуждение.
Вернусь-ка я обратно". Я обнаружил, что могу развернуться и пройти назад
сквозь поезд. Я мог управлять своим сном. Я возвращаюсь в тот вагон со
странным окном, и вижу уже трех пожилых людей, играющих на скрипках, но они
снова превращаются в девушек. Я могу изменить ход своего сновидения, правда,
не совсем идеально.
Я начинаю возбуждаться, как умственно, так и сексуально, говоря себе:
"О! Это работает!" И просыпаюсь!
Так я делал свои наблюдения во время сна, время от времени, спрашивая
себя, действительно ли я вижу цвета, и удивлялся, насколько точно я их вижу.
В другой раз я видел сон, в котором рыжеволосая девушка лежала в траве.
Я пытался увидеть, могу ли я разглядеть каждый ее волосок. Знаете, бывает
небольшой участок цвета, в котором отражается солнце и возникает эффект
преломления. Я мог видеть это! Я мог видеть каждый волосок, настолько
хорошо, насколько хотел. У меня было великолепное острое зрение!
В следующем моем сне канцелярская кнопка была приколота к дверной раме.
Я видел кнопку на дверной раме, я дотронулся и почувствовал ее под своими
пальцами. Так "Зрительный отдел" и "отдел ощущений" оказались объединены
моим мозгом. Тогда я сказал себе: может ли так быть, чтобы они не были
связаны? Я посмотрел на раму опять и не увидел кнопки. Я дотронулся до этого
места пальцем, и почувствовал ее!
В другой раз я услышал во сне: "Тук-тук, тук-тук" Что-то происходило во
сне, что соответствовало этому звуку, но все-таки казалось, что он приходит
со стороны. Я подуман: "Абсолютно точно, что этот звук приходит не из моего
сна, и я придумал эту часть сна, чтобы сон соответствовал этому звуку. Я
должен заставить себя проснуться и обнаружить, откуда происходит этот звук".
Стук, между тем, продолжался. Я проснулся и... ничего не услышал.
Мертвая тишина. Звук был только в моем сне.
Другие люди говорили мне, что слышали во сне шум, который был связан с
внешними обстоятельствами, но когда со мной произошло подобное, я осторожно
"вглядывался из глубины" и был уже уверен, что шум этот приходит из вне, но
это оказалось не так.
Пока я вел наблюдения за своими снами, процесс пробуждения был довольно
мучительным. Как только я начинал просыпаться, наступал момент, когда я
чувствовал себя неподвижным и связанным или, как будто, подо мной был
толстый слой ватина. Это трудно объяснить, но бывают такие моменты, когда
чувствуешь, что тебе не выбраться, ты не уверен, что сможешь проснуться. Я
должен был говорить себе: "После того, как ты проснешься, этот страх будет
казаться смешным. Нет ничего дурного в том, что ты знаешь, что спишь и где
спишь и что не можешь проснуться. Ты всегда можешь просыпаться". И после
долгого уговаривания самого себя, я постепенно переставал бояться, и
начинался процесс пробуждения, от которого захватывало сердце, как будто я
катился с горы. Уже не было страшно, я даже начинал испытывать удовольствие
от этого ощущения.
Возможно, вы хотите узнать, как закончилось это наблюдение за моими
сновидениями (я не занимался этим постоянно, это произошло всего несколько
раз). Я видел сон одной ночью и, как обычно, наблюдал за собой. Я увидел на
стене впереди себя знамя, и уже в двадцать пятый раз сказал себе, что
различаю цвета во сне, как вдруг осознал, что у меня в затылке находится
медный прут. Я дотронулся до головы и почувствовал, что мой затылок мягкий.
Я подумал: "Вот почему я мог проделывать все эти наблюдения за своими снами:
медный прут вторгся в зрительный отдел моего мозга. Все, что я должен
делать- спать, положив этот прут под голову, и тогда я смогу делать любые
наблюдения, когда только захочу. Думаю, нужно закончить на этом и
погрузиться в более глубокий сон".
Когда я проснулся, я не обнаружил никакого прута, и мой затылок не был
мягким. Я, видимо, просто устал от своих наблюдений, и мой мозг стал
изобретать причины, по которым я не должен больше этим заниматься.
В результате всех своих наблюдений я вывел небольшую теорию. Одной из
причин того, почему мне так нравилось смотреть сны, было любопытство: как
можно видеть образы в то время, когда глаза закрыты и ничего не приходит из
вне. Такое происходит случайно, как нерегулярная нервная разрядка, но вы не
можете снимать нервное напряжение по одному и тому же шаблону, во время сна
или во время пробуждения. Тем не менее, как я могу видеть цвета и подробные
детали во время сна?
Я решил, что должен быть "Отдел интерпретации". Когда вы смотрите на
что-то в действительности, на человека, лампу или стену, вы видите не только
пятна цвета. Что-то подсказывает вам, что именно вы видите, это должно быть
интерпретировано. Когда вы спите, этот отдел интерпретации продолжает
работать, поднимая все воспоминания. Он говорит вам, что вы видите
человеческие волосы в мельчайших подробностях, хотя это и неправда. Это
интерпретация случайного сора, вошедшего в сознание, как чистый образ.
И еще кое-что о снах. У меня был друг по прозвищу Немец, жена которого
была из семьи психоаналитиков из Вены. Однажды вечером, в ходе долгого
разговора о снах, он сказал мне, что сны имеют знаковое значение: в них
существуют символы, которые интерпретируются психоанализом. Я не поверил во
все это, но той ночью увидел интересный сон: мы играли в бильярд тремя
шарами - белым, зеленым и серым - название игры было "Titsies". Нужно было
загнать шары в лузу. Белый и зеленый легко проходили в нее, но загнать туда
серый шар мне никак не удавалось.
Я проснулся и очень легко растолковал свой сон: ответ был в самой игре
- это были девушки! Белый шар я вычислил легко: это была замужняя женщина,
которая отвергла меня, она работала в то время кассиром в кафе и носила
белую униформу. С зеленым тоже было все просто: пару вечеров назад я был в
кино с девушкой, одетой в зеленое платье. Но серый... Кто же это мог быть? Я
знал, что это кто-то, кого я забыл. Иногда пытаешься вспомнить имя, и оно
крутится на кончике языка, но никак не приходит на память.
Мне потребовалось пол дня, чтобы вспомнить, как два или три месяца
назад я попрощался с девушкой, которая мне очень нравилась. Она уехала в
Италию. Она была очень хороша, и я решил, что должен увидеть ее вновь, когда
она вернется. Я не знаю, носила ли она серый наряд, но было абсолютно ясно,
что это она была тем серым шаром, как только я о ней вспомнил.
Я пришел к своему другу Немцу и сказал, что он прав, что существует
возможность анализировать сны. Но когда он выслушал мой рассказ об этом
замечательном сне, то ответил: "Нет, это выглядит уж слишком идеально, очень
коротко и сухо. Ты должен попробовать еще более досконально проанализировать
это".

ГЛАВНЫЙ ХИМИК-ИССЛЕДОВАТЕЛЬ КОРПОРАЦИИ "МЕТАПЛАС"
(Глава в переводе М. Шифмана)

ЧАСТЬ II
ПРИНСТОНСКИЕ ГОДЫ

("Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман"- перевод М. Шифмана)

ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ!

По средам, в Принстонский Образовательный Колледж приходили различные
люди, чтобы провести беседы. Темы рассказчиков бывали интересными, и после,
мы часто очень веселились, обсуждая услышанное. К примеру, один парень из
нашего колледжа был очень серьезно настроен против католицизма, он придумал
каверзные вопросы, которые мы должны задавать ведущему лекцию о религии, и
мы весьма осложнили задачу лектору.
В другой раз кто-то говорил о поэзии. Он говорил о структуре
стихосложения и о том, как от нее зависит эмоциональное восприятие поэзии.
Он сопровождал свой рассказ известными примерами из классики. В
последовавшем за выступлением обсуждении он заметил: "Разве это не
математика, доктор Айзенхарт?"
Доктор Айзенхарт был деканом колледжа и известным профессором
математики. И он также был очень умен. Он ответил: "Я бы хотел знать, что об
этом думает Дик Фейнман с точки зрения теоретической физики". Он всегда
приводил меня в пример, когда возникали подобные ситуации.
Я встал и сказал: "Да, это имеет очень тесную связь. В теоретической
физике аналогом слова является математическая формула, а аналогом структуры
стихотворения - взаимное родство теоретической тра-та-та с тем-то и тем-то".
И я провел прекрасные аналогии через всю тему, так, что глаза рассказчика
светились радостью.
Затем я сказал: "Не имеет значения, что вы говорите о поэзии, Я могу
найти параллели этих суждений с другими предметами, как только что
рассмотрел их с точки зрения теоретической физики. Я не рассматриваю сейчас
полного значения таких аналогий".
В большой столовой с окнами из цветного стекла, где мы всегда ели в
наших неуклонно приходящих в негодность халатах, каждый обед декан Айзенхарт
начинал с молитвы на латыни. После обеда он часто делал какие-либо
объявления. Однажды вечером доктор Айзенхарт встал и заявил: "Через две
недели сюда приезжает профессор психологии, чтобы провести лекцию о гипнозе.
И он думает, что было бы лучше продемонстрировать, что такое гипноз, вместо
того, чтобы просто говорить об этом. Поэтому, он хотел бы видеть
добровольцев, которые хотят быть подвержены гипнозу".
Я был здорово взволнован: Не было такого вопроса, какой бы
заинтересовал меня сильнее. Это должно было оказаться потрясающим!
Декан Айзенхарт продолжал, что хорошо было бы, если бы нашлось среди
нас трое или четверо добровольцев, чтобы гипнотизер сначала мог выявить их
способность быть гипнотизируемыми. Он хотел бы, чтобы мы отнеслись к этому
со всей серьезностью (все оставшееся время он потратил на обращение к Богу).
Айзенхарт находился в одном конце зала, а я в противоположном, в самом
конце. И там была сотня парней. И я знал, что каждый захочет оказаться
добровольцем. Я так испугался, что профессор не увидит меня, потому что я
находился слишком далеко. Но я лишь знал, что обязательно должен участвовать
в этой демонстрации!
Наконец, профессор сказал: "Я хочу узнать, есть ли среди вас
добровольцы..."
Я вытянул руку и, вскочив со своего места, закричав так громко, как
только мог, чтобы он уж точно меня услышал: "Я-я-я-я-я-я-я-я-я!"
И он прекрасно меня услышал, потому что не одна душа не произнесла ни
слова. Мой голос пронесся по всему залу. Я был очень смущен. Айзенхарт
отреагировал незамедлительно: "Да, конечно, мистер Фейнман, я знал, что вы
будете добровольцем, но я был бы удивлен, если бы им стал кто-то еще".
В итоге, согласились еще несколько парней. За неделю до демонстрации
приехал этот человек, чтобы проверить, хорошо ли мы поддаемся гипнозу. Я
знал об этом феномене, но не знал, как это - быть загипнотизированным.
Он начал работу с меня и вскоре дошел до того момента, где говорят: "Ты
не можешь открыть глаза".
Я сказал себе: "Бьюсь об заклад, что могу открыть глаза. Но я не хочу
этого делать, потому что не хочу мешать ситуации развиваться. Посмотрим, что
будет дальше". Это была интересная ситуация: твоя голова лишь слегка
затуманена, и, хотя ты немного растерян, ты абсолютно уверен, что можешь
открыть глаза. Но ты, конечно же, не открываешь глаз, как будто испытываешь
чувство, что ты не можешь этого сделать.
Он провел весь сеанс и решил, что я подхожу для гипноза.
Когда наступило время настоящей демонстрации, он вывел нас на сцену и
загипнотизировал нас перед всем Принстонским Образовательным Колледжем. В
этот раз эффект был сильнее. Думаю, я научился, как поддаваться гипнозу.
Гипнотизер демонстрировал различные вещи, заставляя меня делать то, что я не
мог делать в обычном состоянии. В завершении он сказал: когда я выйду из
гипноза, вместо того, чтобы пройти к своему креслу прямо, как сделал бы
каждый, я обойду зал кругом и подойду к нему сзади.
В течение всего сеанса я смутно сознавал, что происходит, и соглашался
с тем, что говорил мне гипнотизер, но в этот раз я решил: "К черту! Хватит!
Теперь я пройду прямо к своему креслу".
И когда наступило время вставать и уходить со сцены, я направился прямо
к своему месту. Но меня охватило раздражение, я почувствовал, что буду
испытывать сильный дискомфорт, если буду продолжать так идти. И я все же
обошел зал кругом.
Я был загипнотизирован еще раз, позже, в другой ситуации, женщиной.
Пока я находился под гипнозом, она сказала: "Я зажгу спичку, задую ее, и
сразу дотронусь ей до твоего запястья. Ты ничего не почувствуешь".
Она взяла спичку, зажгла ее, задула, и дотронулась до тыльной стороны
моей ладони. От этого было немного тепло. Мои глаза были закрыты все это
время, и я подумал: "Так просто: она зажгла одну спичку, а до моей руки
дотронулась другой. Ничего особенного в этом нет. Это обман!"
Когда я вышел из гипноза и посмотрел на свою руку, то был сильно
удивлен: там был ожог. Позже волдырь от ожога увеличился, но он не причинял
мне никакого беспокойства и не был болезненным, даже когда лопнул.
Я нашел гипноз очень интересным опытом. Обычно говоришь себе: "Я мог бы
сделать это, но не буду". Это то же самое, что сказать: "Не могу".

КАРТА КОТА?

В столовой Образовательного Колледжа в Принстоне все обычно сидели по
группам. Я сидел с физиками, но в какой-то момент я подумал: "Было бы
здорово увидеть, что происходит в остальном мире". И я стал садиться с
другими группами на неделю или на две.
Когда я сел к философам, я слушал очень серьезную дискуссию о книге
Вайтхеда "Процесс и реальность". Они использовали слова в причудливых
значениях, и я никак не мог понять, что они говорят. Я не хотел вмешиваться
в их диалог, и старался не спрашивать никаких объяснений, а в тех редких
случаях, когда я это делал, они старались объяснить это мне, но до меня все
равно не доходило. В конце концов, они пригласили меня на свой семинар.
Их семинары были похожи на лекции. Они собирались раз в неделю обсудить
новую главу "Процесса и реальности"- кто-то делал доклад, а затем следовало
обсуждение. Я пошел на этот семинар, пообещав себе не раскрывать рта,
напомнив себе, что я совсем не разбираюсь в предмете, и пришел только
посмотреть.
То, что происходило там, было типично, настолько типично, что в это
трудно было поверить, но это было правдой. Сначала я сидел, не произнося ни
слова, что было почти невероятно, но также было правдой. Студент сделал
доклад по главе, которую изучали на этой неделе. В этой главе Вайтхед
использовал термин "сущностный объект" в каком-то техническом значении,
по-видимому, он давал этому определение, но я этого не понял.
После некоторого обсуждения значения термина "сущностный объект",
профессор, который вел семинар, сказал что-то, что должно было разъяснить
суть, и нарисовал на доске нечто похожее на пылающую стрелу-молнию. "Мистер
Фейнман,- задал он вопрос, - можете ли вы назвать электрон сущностным
объектом?"
Я чувствовал себя неловко. Я не читал книгу, и понятия не имел, что
подразумевал Вайтхед под этой фразой. Я лишь пришел посмотреть. "Ну, -
сказал я, - я постараюсь ответить на вопрос профессора, если вы сначала
ответите на мой вопрос, чтобы можно было лучше разобраться в значении
термина "сущностный объект". Является ли кирпич сущностным объектом?"
Все, что я намеривался сделать- узнать, думают ли они, что сущностный
объект обозначает теоретические конструкции. Электрон- это теория, которую
мы используем. Он настолько важен в понимании смысла работы природы, что мы
считаем его почти реальным. Я хотел провести теоретическую аналогию. После
ответа с кирпичом мой следующий вопрос был бы таким: "А что насчет того, что
находится внутри кирпича?" И я заострил бы внимание на том, что никто
никогда не видел, что находится внутри кирпича. Каждый раз, ломая кирпич, мы
видим лишь внешнюю его сторону. То, что находится внутри кирпича - лишь
теория, которая помогает нам понять вещи лучше. Теория электронов
аналогична. Поэтому я начал с вопроса: "Является ли кирпич сущностным
объектом?"
Я получил ответ. Один из студентов встал и сказал: "Кирпич, как
индивидуум, особенный кирпич. Вот что подразумевал Вайтхед под сущностным
объектом".
Другой студент сказал: "Нет, не индивидуальность каждого кирпича
является сущностным объектом, а общие свойства, которые присущи всем
кирпичам в целом и которые определяют их "кирпичность" называются сущностным
объектом".
Еще один парень поднялся и сказал: "Нет, дело не в самих кирпичах.
"Сущностный объект" обозначает мысленную идею, то, что присутствует в твоем
уме, когда ты думаешь о кирпичах".
Еще один парень ответил на мой вопрос и еще... и, признаться, никогда
раньше я не слышал столь изобретательных и разнообразных суждений о
кирпичах. И, как обычно бывает в подобных случаях с философами, это
закончилось полным хаосом. Они даже не спросили себя во всех своих
опрометчивых суждениях, может ли такой простой предмет, как кирпич (гораздо
менее значимый, чем электрон) оказаться "сущностным объектом".
После этого я сел обедать с биологами. У меня всегда был интерес к
биологии, и эти ребята разговаривали о весьма интересных вещах. Некоторые из
них приглашали меня посетить курс клеточной физиологии, который как раз
начинался в это время. Я знал что-то о биологии, но это был специальный
курс. "Думаете, я смогу осилить его? И разрешит ли профессор мне посещать
занятия?"- спросил я.
Они спросили инструктора, Е. Ньютона Харви, который многого добился в
исследовании светящихся бактерий. Харви сказал, что я могу присоединиться к
изучению этой специальности, но с тем условием, что я буду делать всю работу
и читать научные доклады вместе со всеми остальными студентами.
Перед первым занятием ребята, пригласившие меня на курс, захотели
показать мне что-то под микроскопом. Там находились клетки растений, и можно
было увидеть маленькие зеленые пятна, движущиеся по кругу, называемые
хлоропластами (они вырабатывали сахар под воздействием света). Я посмотрел
на них, потом поднял глаза: "Как они движутся? Что заставляет их вращаться?"
Никто не знал. В то время этого не понимал никто. Так я узнал нечто о
биологии: было очень просто найти вопрос, который казался очень интересным,
но на который никто не мог ответить. В физике нужно продвинуться гораздо
глубже, прежде чем отыскать интересный вопрос, ответ на который люди еще не
знали.
На первом занятии Харви нарисовал на доске огромную клетку и подписал
названия всех ее составляющих. После он рассказал о ней, и я понял большую
часть из того, что он говорил.
После лекции парень, пригласивший меня, спросил: "Ну, как тебе это
понравилось?"
"Превосходно! - Ответил я. - Единственное, чего я не понял, это той
части, где говорилось о лецитине. Что такое лецитин?"
И он начал объяснять монотонным голосом: "Все живые существа, растения,
животные состоят из маленьких частиц, называемых клетками..."
"Послушай, - перебил я с нетерпением, - я все это знаю. Я был на лекции
так же, как и ты. Что такое лецитин?"
"Я не знаю".
Я должен был делать доклады по научным статьям наряду с другими
студентами. Первая тема, которая мне досталась, была об эффекте давления на
клетки, Харви подобрал ее для меня, потому что это было связано с физикой.
Хотя я и понимал, о чем я говорю, я неправильно произносил многие термины во
время чтения доклада. Весь класс истерически смеялся, когда я говорил
"бластосферы" вместо "бластомеры" и тому подобное.
Другой научной работой, выбранной для меня, оказалась статья Адриана и
Бронка. Они демонстрировали силу нервных импульсов, феномен одиночного
импульса (single-pulse phenomena). Они делали эксперименты на кошках, в
которых измеряли напряжение нервов.
Я начал читать статью. В ней говорилось о сгибателях и разгибателях,
желудочной мышце и тому подобном. Приводились различные названия мышц, но я
не имел даже малейшего представления, где они могут располагаться
относительно нервов у кошек. Я пошел в биологический отдел библиотеки и
попросил библиотекаря найти для меня карту кота.
"Карту кота, сэр? - Спросила она в крайнем удивлении. - Вы имеете в
виду анатомический атлас животных?" После этого пошли слухи о каком-то тупом
студенте биологического отделения, который искал в библиотеке "карту кота".
Когда подошла моя очередь делать доклад по предмету, я начал с того,
что нарисовал на доске очертания кота и стал давать названия различным
мышцам.
"Мы все это знаем!" - перебили меня студенты.
"О!- Сказал я. - Вы знаете? Тогда не удивительно, что я смог догнать
вас так быстро, после того, как вы изучали биологию уже четыре года". Они
тратили массу времени, чтобы вспомнить подобные вещи, когда информацию о них
можно было просмотреть за пятнадцать минут.
Каждое лето после войны я отправлялся на машине путешествовать по
Соединенным Штатам. Но один раз, после того, как я съездил в Калтек, я
подумал: "Вместо того чтобы ехать в новое место этим летом, я поеду в новую
"область".
Это было сразу после того, как Уотсон и Крик открыли спираль ДНК. В
Калтеке тогда собрались лучшие биологи, потому что у Дельбрука была там
лаборатория, а Ватсон приехал в Калтек вести лекции по системе кодов ДНК. Я
ходил на его лекции и семинары на биологическом отделении и был полон
энтузиазма. Это было волнующее время для биологии, и Калтек был для нее
удивительным местом.
Я и не думал проводить исследования в области биологии, я думал просто
побыть рядом с лабораторией во время своих летних каникул, "помыть посуду",
чтобы увидеть поближе, чем они там занимаются. Я пришел в биологическую
лабораторию и высказал им свое желание, но Боб Эдгар - молодой ученый, один
из ответственных лиц в лаборатории - сказал, что не позволит мне делать
этого. Он сказал: "Ты должен проводить какие-нибудь исследования, но только
как студент. Мы дадим тебе проблему, над которой ты будешь работать". Это
меня прекрасно устраивало.
Я взялся изучать курс, в котором говорилось как работать с
бактериофагами. (фаг- это вирус, содержащий ДНК, поражающую бактерии) Тут же
я понял, что спасен от многих бед, поскольку знаю физику и математику. Я
знал, как ведут себя атомы в жидкой среде, и для меня не было ничего
таинственного в том, как работает центрифуга. Я достаточно знал статистику,
чтобы понять статистические ошибки в подсчетах маленьких пятен на блюдце.
Так что, пока все эти парни-биологи пытались понять "новые" вещи", я тратил
то же время на изучение биологической части.
Полезной оказалась техника работы в лаборатории, которую я изучил в
течение своего курса и которой пользуюсь по сей день. Нас учили, как держать
пробирку и снимать с нее пробку одной рукой (с помощью среднего и
указательного пальцев), в то время как другая рука остается свободной и ей
можно делать что-нибудь еще (например, держать пипетку и всасывать ей
цианид). Теперь я держу в одной руке зубную щетку, а в другой тюбик с зубной
пастой, с которой могу отвинчивать и завинчивать колпачок.
Было выявлено, что фаги могут мутировать, что влияло на их способность
поражать бактерии, и мы взялись изучить эти мутации. Также была выявлена
обратная мутация фагов, которая воспроизводила их способность поражать
бактерии. Некоторые из вирусов фага, которые мутировали обратно, выглядели
точно так же, какими были раньше. Другие - нет: их воздействие на бактерии
немного отличалось, они действовали быстрее или медленнее нормальных, и
бактерии от этого развивались быстрее или медленнее, чем обычно. Другими
словами, существовала "обратная мутация", но она не всегда получалась
идеальной. Иногда фаг возвращал лишь часть от тех возможностей, которые
терял до этого.
Боб Эдгар предложил мне проводить эксперименты, в которых я мог бы
находить обратную мутацию, встречающуюся в одних и тех же местах ДНК
спирали. С огромным трудом, выполняя наискучнейшую работу, мне все же
удалось выявить три примера обратной мутации, которые находились очень
близко друг от друга - ближе, чем когда бы то ни было - и которые частично
восстанавливали функцию фага. Это была медленная работа. Я должен был ждать,
пока, почти случайно, не обнаружится двойная мутация, что бывало крайне
редко.
Я стал подумывать о том, как заставить фаги мутировать чаще и как
выявлять эту мутацию быстрее, но прежде, чем я изобрел новый подход к этому,
лето закончилось, и мне не захотелось продолжать работу над этой проблемой.
Как раз подошел мой академический отпуск, и я решил работать в той же
биологической лаборатории, но над другим предметом. Я работал с Метом
Меселсоном до той поры, а потом, с приятным парнем по имени Джей, из Англии.
Ди. Смитт. Мы работали над проблемой с рибосомами- органоидами клетки, с
помощью которых вырабатывают белок из того, что называется информационной
РНК. Используя радиоактивные метки, мы демонстрировали, что РНК может
отделяться от рибосомы и возвращаться обратно.
Я делал очень кропотливую работу с измерениями и старался
контролировать весь процесс, но мне потребовалось восемь месяцев, чтобы
осознать, что всего одна вещь делалась довольно неряшливо. Чтобы приготовить
бактерии к отделению рибосомы, их в те дни погружали в ступку с раствором
окиси алюминия. Все химикаты были под контролем, но никогда нельзя было
повторить процесс, в котором бактерии растирались в ступке пестиком. Так
ничего не выходило из нашего эксперимента.
Теперь, я думаю, должен рассказать, как мы с Хелдегардой Ламфром
пытались узнать, есть ли в горохе те же рибосомы, что и в бактериях. Вопрос
состоял в том, могут ли рибосомы бактерии производить белки в человеческом
или другом организме. Она только что разработала схему получения рибосом из
гороха и снабжения их информационными РНК, чтобы они могли вырабатывать
белки в горохе. Мы осознавали всю драматичность и важность вопроса, могут ли
рибосомы бактерий вырабатывать белок гороха или белки бактерий, если им
давать информационную РНК гороха. Это был фундаментальный эксперимент.
Хильдегарда сказала: "Мне необходимо много рибосом бактерий".
Меселсон и я получили огромное количество рибосом из E coli для другого
эксперимента. Я сказал: "Я могу дать тебе только те, которые мы получили. В
холодильнике в лаборатории их предостаточно".
Если бы я был хорошим биологом, это могло бы стать фантастическим
наиважнейшим открытием. Но я не был хорошим биологом. У нас была отличная
идея, хороший эксперимент, необходимое оборудование, но я все испортил: я
дал ей зараженные рибосомы - грубейшая ошибка из всех, какие только можно
было допустить в подобном эксперименте. Мои рибосомы находились в
холодильнике почти месяц, и были уже заражены другими живыми организмами.
Приготовил бы я рибосомы снова, и передал бы ей их со всей серьезностью и
аккуратностью, контролируя каждое действие, эксперимент бы удался, и мы были
бы первыми, кто бы продемонстрировал однородность жизненных форм. Механизмы
образования белков и рибосомы - одни и те же во всех живых организмах. Мы
были на правильном пути, делали все верно, но я поступил, как тупой,
бестолковый дилетант.
Знаете, что это мне напомнило? Муж мадам Бовари в романе Флобера -
тупой деревенский доктор, у которого была идея, как вылечить ноги (of how to
fix club feet), все, что он делал, наносило людям еще больший вред. Я был,
как тот не практикующий хирург. Другой отчет о фагах я так и не написал.
Эдгар просил меня написать об этом, но я никогда не возвращался к этой теме.
Если подобная беда произошла не в твоей области, ты не будешь воспринимать
ее слишком серьезно.
Я написал об этом неформально. Он смеялся, читая мой отчет. Он был
сделан не в стандартной форме, которую используют биологи: вступление,
процесс, результаты. Я потратил много времени, объясняя вещи, которые хорошо
известны всем биологам. Эдгар составил сокращенную версию, но я не мог
понять ее. Не думаю, что они опубликовали ее. Я категорически не пытался ее
опубликовать.
Уотсону показалось, что моя работа с фагами интересна, и он пригласил
меня в Гарвард. Я читал доклад на биологическом отделении о двойных
мутациях, которые встречаются близко друг от друга. Я говорил о своих
догадках, о том, что первая мутация изменяет белок, также изменяя щелочной
баланс аминокислоты, в то время как обратная мутация осуществляет обратные
изменения в аминокислоте того же белка, что частично восстанавливает баланс,
нарушенный первой мутацией, не полностью, но достаточно для того, чтобы фаг
возобновил свое действие. Я полагал, что белок претерпевает изменения
дважды, эти изменения химически компенсируют друг друга.
? Это превращение не было случайностью. Это было обнаружено несколько
лет спустя, людьми, которые, несомненно, усовершенствовали технику для
производства и ускорения процесса мутации. Происходило так, что в результате
первой мутации полностью терялась матрица ДНК. Теперь "код" был изменен и не
мог быть "прочитан". В результате обратной мутации, матрица либо заново
восполнялась, либо замещалась двумя другими (?) (The second mutation was
either one in which an extra base was put back in, or two more were taken
out). Теперь код можно было прочесть снова. Чем ближе обратная мутация
встречалась с первой, тем меньше менялась информация в результате двойной
мутации, и к фагам с наибольшей вероятностью возвращались их утраченные
способности. Таким образом, демонстрировался факт существования трех "букв"
кодирующих каждую аминокислоту.
Пока я, в течение недели, находился в Гарварде, Уотсон предложил мне
несколько дней поработать вместе с ним над неким экспериментом. Это был
незавершенный эксперимент, но я обучился нескольким новым техникам работы в
лаборатории от одного из лучших ученых в этой области.
Это был важный момент в моей жизни: я проводил семинар на биологическом
отделении в Гарварде! Когда я делаю что-то, я всегда пытаюсь осознать и
увидеть, насколько далеко я могу продвинуться в данной области.
Я многому обучился в биологии и приобрел огромный опыт. Я стал лучше
произносить термины, понял, что не следует включать в семинары и доклады,
обнаружил слабые технические стороны эксперимента. Но я люблю физику, и с
удовольствием возвращаю

("Чудовищные мозги"- перевод М. Шифмана)

СМЕШИВАЯ КРАСКИ

Причина, по которой я называю себя "безкультурным" или
"анти-интеллектуалом", возможно, восходит к тому времени, когда я учился в
институте. Меня всегда беспокоило то, что я покажусь слабаком или
"неженкой", и я не хотел быть слишком деликатным. Мне казалось, что
настоящему мужчине не следует уделять внимание поэзии и подобным вещам.
Какой бы не была поэзия, она никогда меня не трогала! Я формировал
негативное отношение ко всем, кто изучал французскую литературу и слишком
много времени уделял изучению музыки или поэзии, - всем этим "нелепым"
вещам. Я больше восхищался работой сталеваров, сварщиков или механиков
автосалонов. Я всегда думал, что ребята, которые работают в автомастерских и
умеют делать всю эту работу, и есть настоящие парни! Такова была моя
позиция. Быть практичным, значило для меня обладать какими-либо
достоинствами, а быть "культурным" или "интеллектуалом"- нет. Первый путь,
безусловно, был правильным, второй- безумным.
Так мне казалось еще тогда, когда я проходил свое обучение в Принстоне.
Вы сейчас сможете в этом убедиться. Я обычно обедал в маленьком ресторанчике
под названием "У папы". Однажды, во время обеда, из комнаты наверху (где
делали ремонт) спустился маляр в своей рабочей одежде и сел рядом со мной.
Как-то у нас завязался разговор, и он стал рассказывать о том, как многому
нужно обучиться, чтобы овладеть малярным делом. "К примеру, - спросил он, -
какие цвета подобрали бы вы, чтобы выкрасить стены в этом ресторане, если бы
выполняли эту работу?"
Я ответил, что не знаю, и он продолжил: "Нужно сделать темную окантовку
по стенам на такой-то высоте, потому что, смотрите, люди, сидя за столами,
трутся локтями о стены. Поэтому, если стены выкрасить в белый цвет, они
очень быстро испачкаются. Но выше этой линии их хотелось бы видеть белыми,
чтобы создавалось ощущение чистоты в ресторане".
Он, казалось, знает, что делает, и я заслушался его. Он снова задал
вопрос: "Вы также должны знать все о цветах - как получать различные цвета,
смешивая краски. К примеру, какие краски нужно смешать, чтобы получить
желтый?"
Я не знал, как получить желтый цвет, смешивая краски. Если бы речь шла
о свете, то нужно было смешать красный и зеленый, но я знал, что он говорит
о красках. И я сказал: "Я не знаю, как получить желтый, не используя
желтого".
"ну ладно, - ответил он, - если смешать красный и белый, то получится
желтый".
"Вы уверены, что не говорите о розовом?"
"нет, - подтвердил он, - получится желтый".
И я поверил, что получится желтый, потому что он был профессиональным
маляром. Я всегда восхищался такими парнями. Но я все же был удивлен, как у
него это получалось.
У меня возникла идея: "Может быть, это какое-либо химическое изменение
при использовании специального типа пигментов, которые делают химические
изменения?"
"нет, - ответил он, - вы работаете с обычными старыми пигментами. Идите
и принесите банку красной краски и банку белой краски, я смешаю их и покажу
вам, как получается желтый цвет".
Тогда я подумал: "Это ненормально. Я достаточно знаю о красках, чтобы
понять, что таким образом нельзя получить желтый цвет. Но он тоже должен
знать, как получить желтый. Из этого может выйти что-то интересное. Я должен
в этом разобраться!" И я сказал: "Хорошо. Я достану краски". Маляр вернулся
наверх доделывать свою работу, а ко мне подошел владелец ресторана и заявил:
"Какой смысл спорить с этим человеком? Он маляр. Он работает маляром всю
свою жизнь, и, если он говорит, что получит желтый цвет, зачем возражать
ему?"
Я смутился и не знал, что ответить. Наконец, я сказал: "Всю мою жизнь я
изучаю свет. И я думаю, что с помощью красного и белого невозможно получить
желтый, можно получить только розовый".
Я достал краски и принес их обратно в ресторан. Маляр и владелец
ресторана были на месте. Я поставил банки с красками на старый стул, и маляр
начал смешивать их. Он добавил немного красной, немного белой, цвет
показался мне розовым. Он еще помешал их. Потом он пробормотал: "Я обычно
использую небольшой тюбик с желтой краской, нужно добавить совсем немного,
чтобы она окончательно стала желтой".
"Ну да! - сказал я. - Конечно! Вы добавляете желтого, чтобы получился
желтый. Но вы не сможете сделать этого без желтого".
Маляр вернулся наверх красить.
Владелец ресторана сказал: "У парня не хватило нервов спорить с тем,
кто всю свою жизнь изучает свет!"
Эта история доказывает, как сильно я доверял этим "настоящим парням".
Маляр рассказал мне так много правдоподобных вещей, что я был готов
предположить, что существует феномен, которого я не знаю. Я ожидал, что
получится розовый, но ход моих мыслей был таким: "Единственный способ
получить желтый цвет таким образом, будет чем-то новым и интересным, и я
должен увидеть это".
Я часто допускал ошибки в физике, думая, что в теории что-то может быть
не так хорошо, как оно окажется в практическом применении, думая, что
существует множество сложностей, которые могут все изменить. Мне казалось,
что может произойти что-то еще, несмотря на то, что я был абсолютно уверен в
том, что должно произойти.

РАЗЛИЧНЫЕ ЯЩИКИ С ИНСТРУМЕНТОМ

В Принстонском Образовательном Колледже студенты математического и
физического отделений каждый день собирались вместе на чаепитие в четыре
часа дня. Это был вид вечернего времяпрепровождения, попытка сымитировать
традиции английских колледжей. Люди собирались вместе, играли в Го или
обсуждали теоремы. В то время была очень актуальна топология.
Я еще помню парня, сидящего на диване в глубокой задумчивости, и
другого парня, который стоит перед ним и говорит: "Поэтому то-то и то-то
является достоверным".
"Это почему же?" - спрашивает парень, сидящий на диване.
"Это же тривиально!" - отвечает тот, кто стоит, и быстро представляет
ему ряд логических доводов. "Сначала допускаем то-то и то-то; потом у нас
имеется то-то Керчова; после - такая-то теорема Ваффенстоффера, и мы
заменяем это и конструируем то. Теперь мы проводим вектор, который идет
отсюда туда-то и туда-то..." Парень, сидящий на диване с трудом пытается
понять все, что ему говорили с сумасшедшей скоростью около пятнадцати минут.
В конце концов, тот, кто стоял, уходит в другой конец комнаты, а
сидящий на диване, говорит: "Да, пожалуй. Это тривиально!"
Мы, физики, смеялись, пытаясь вычислить, о чем они говорят. Мы решили,
что "тривиально" означает "доказано". И мы подшучивали над математиками: "У
нас есть новая теорема: математики могут доказывать лишь тривиальные
теоремы, потому что каждая доказанная теорема - тривиальна".
Математикам не понравилась эта теорема, и я дразнил их этим. Я говорил,
что вовсе нет ничего удивительного в том, что математики могут доказывать
только очевидные вещи. А топология была не совсем очевидна для математиков.
Очень много в ней таинственных возможностей, идущих вразрез с интуицией.
Потом у меня появилась идея бросить им вызов: "Держу пари, нет ни одной
теоремы -если я смогу понять ее условия и если она имеет предположения, -
про которую я не мог бы сказать сразу, верно это предположение или ложно".
Часто выходило так: они объясняли мне, "У тебя есть апельсин, так? Ты
разрезаешь его на конечное число частей, собираешь снова, и он становится
таким же большим, как солнце, Верно или неверно?"
"И никаких дырок?"
"Никаких дырок".
"Невозможно. Такого не бывает".
"Ха! Попался! Все слышали?! Это такая-то теорема о неизмеримых мерах
(immeasurable measures)!"
Но только они решили, что я попался, как я напомнил им: "Но вы сказали,
апельсин! Вы не можете разрезать корку апельсина тоньше, чем на атомы!"
"Но у нас есть условия непрерывности, мы можем его так резать".
"Но вы сказали, апельсин. И я предположил, что имеется в виду настоящий
апельсин". Так я всегда побеждал. Если я угадывал что-то правильно, было
здорово. Если не угадывал, то всегда мог обнаружить что-то в их упрощенных
условиях, чего они не замечали сами.
На самом деле, существовало определенное обоснование подлинного
качества моих разгадок. У меня была схема, которую я использую по сей день,
когда кто-нибудь объясняет мне что-то, что я пытаюсь понять. Я приведу
пример: математики приходят ко мне с какой-нибудь ужасающей теоремой, они
здорово взволнованы. Пока они говорят мне условия теоремы, я конструирую в
уме что-то, что подходило бы к этим условиям. Допустим, я представляю, что у
меня есть мяч, разделяю его и получаю два мяча. Затем мячи меняют цвет,
обрастают волосами, или что-то еще с ними происходит в моей голове, что
больше соответствует условиям. В итоге, они и формируют теорему, которая
выглядит, как какая-то глупость про мячи и не похожа на мой зеленый
волосатый мяч, и тогда я говорю: "Неверно".
Если же это не так, то они приходят в возбуждение и покидают меня на
какое-то время. Но потом я предъявляю им свой контраргумент.
"О! Мы забыли сказать тебе, что это из второго урока - Гомоморфное
Хаусдорфово пространство".
"Ну, тогда, - говорю я, - это тривиально!" К тому времени я уже
понимаю, к чему они клонят, хотя не имею представления о том, что такое
Гомоморфное Хаусдорфово пространство.
Я угадал большую часть того, что мне предлагали, хотя математики и
думали, что их топологические теоремы не соответствуют интуиции. Они вовсе
не были так трудны, какими казались. Можно было приобрести много забавных
вещей из этого "превосходного бизнеса" и выполнять столь милую работу -
разгадывать подобные загадки.
Хоть я и доставлял математикам много забот, они всегда очень хорошо ко
мне относились. Это была веселая компания парней. Они никогда не давали
застаиваться своим мыслям, и были очень азартны в отношении своего предмета.
Они обсуждали свои "тривиальные" теоремы и всегда старались дать объяснения
даже на самые простые вопросы.
У меня был сосед Пол Олум. Мы были хорошими друзьями, и он пытался
научить меня математике. Он взял меня в группу, которая занималась
гомотопией, и тут я сдался. Это были вещи выше моего понимания.
Одно я так никогда и не выучил - контурную интеграцию (contour
integration). Я обучился получать интегралы различными методами, указанными
в учебнике, который дал мне мой преподаватель физики, мистер Бадер.
Однажды он попросил меня остаться после лекции. "Фейнман, - сказал он,
- ты слишком много болтаешь и создаешь слишком много шума. Я знаю почему.
Тебе скучно. Я собираюсь дать тебе книгу. Ты сядешь вон в тот дальний угол и
изучишь ее. И только тогда, когда ты будешь знать все, что в ней написано,
ты снова сможешь разговаривать".
После этого, каждое занятие по физике, я не тратил время на изучение
закона Паскаля и всего остального, что проходили в классе. Я сидел в углу с
книгой Вудса по высшей математике (Advanced calculus). Бадер дал мне
настоящую работу: это была книга для выпускных курсов колледжа. В ней
содержались: Ряд Фурье, Функция Безеля, детерминанты, эллиптические функции;
- все те удивительные вещи, о которых я не имел раньше ни малейшего
представления.
В этой книге также говорилось о том, как to differentiate parameters
under the integral sign (дифференцировать параметры под знак(ом)
интеграла?)- это определенная операция. В университетах этому не придают
особого значения, но я уловил, как можно использовать этот метод и я
пользуюсь этим инструментом снова и снова. Поскольку я изучил эту книгу
самостоятельно, у меня появился собственный специфический метод брать
интегралы.
Результат был таким: если студенты в МТИ или в Принстоне не могли взять
определенный интеграл, они не могли это сделать, потому, что это выходило за
рамки стандартных методов, которые они изучали в школе. Если это была
контурная интеграция, им это удавалось; если это было простое разложение в
ряд, им это удавалось. И я единственный использовал дифференцирование под
знак интеграла (?) (differentiating under the integral sign), и это
работало. Я приобрел прекрасную репутацию в умении брать интегралы только
из-за того, что мой ящик с инструментом отличался от всех прочих. Все
остальные пытались использовать все свои инструменты, прежде чем передавали
проблему мне.

ЧТЕЦЫ МЫСЛЕЙ

Мой отец всегда интересовался волшебством и карнавальными фокусами, и
хотел знать, как они делаются. Об одной вещи он знал хорошо - о чтении
мыслей. В детстве он рос в маленьком городке под названием Патчог, в центре
Лонг-Айленда. Однажды по всему городку расклеили рекламные плакаты, в
которых говорилось, что в следующую среду в город приедет чтец мыслей. В
плакате была просьба: самым респектабельным горожанам - мэру, судье, банкиру
- предлагалось спрятать где-нибудь счет на пять долларов, и чтец мысли
должен был его найти, приехав в город.
Когда он приехал, вокруг него собрались люди, посмотреть, что же он
собирается делать. Он взял за руки судью и банкира, которые спрятали
пятидолларовый счет, и пошел с ними по улице. Он дошел до перекрестка,
завернул за угол, пошел по следующей улице, потом по другой, прямо к
искомому дому. Не отпуская их рук, он зашел в дом, поднялся на второй этаж,
зашел в нужную комнату, подошел к бюро, отпустил их руки, открыл верный ящик
и достал пятидолларовую купюру. Очень захватывающе!
В те дни было трудно получить хорошее образование, и для отца наняли
чтеца мыслей в качестве домашнего учителя. Естественно, после первого же
урока, мой папа спросил своего учителя, как ему удалось найти деньги притом,
что никто не говорил ему, где они находятся.
Чтец мыслей объяснил, что он свободно держал их за руки и непринужденно
покачивался немного во время ходьбы. Когда он доходил до перекрестков, была
возможность пойти прямо, налево или направо. Он чуть-чуть покачивался влево,
и если это было неправильное направление, чувствовал равнозначное
сопротивление, потому что они не ждали, что он выберет эту дорогу. После он
двигается вправо, и из-за того, что они предполагали, что он может выбрать
этот путь, они, будто бы, уступали ему дорогу, не оказывая никакого
сопротивления. Так он все время должен был немного балансировать и
покачиваться, чтобы определить, какая дорога покажется им наиболее привычной
и простой.
Отец рассказал мне эту историю и добавил, что думает, потребуется много
времени, чтобы научиться применять это на практике. Он никогда не пробовал
так делать.
Позже, когда я писал выпускную работу в Принстоне, я решил попробовать
провернуть это с парнем по имени Бил Вудворд. Я внезапно заявил ему, что
умею читать мысли и могу прочесть, что он думает. Я предложил ему пойти в
"лабораторию" (это была большая комната с рядами столов, заставленными
оборудованием различных видов: электрическими цепями, инструментами и
множеством разнообразного хлама), выбрать среди всего этого определенный
предмет и выйти обратно. Я пояснил: "А потом я прочту твои мысли и подведу
тебя прямо к предмету, который ты выбрал".
Он зашел в лабораторию, наметил определенный предмет и вышел. Я взял
его за руку и начал покачиваться. Мы прошли по одному проходу, потом по
другому и подошли прямо к этому предмету. Мы пробовали так три раза. В
первый раз я обнаружил предмет сразу - он находился в середине целой кучи
какого-то хлама. В другой раз я пошел в правильном направлении, но ошибся на
несколько дюймов - выбрал другой предмет. В третий раз ничего не вышло. Но
это сработало лучше, чем я думал. Это оказалось очень просто.
Спустя какое-то время после этой истории, когда мне было около двадцати
шести, мы с отцом поехали в Атлантик Сити, где как раз проходили различные
карнавалы и представления на открытом воздухе. Пока отец делал свои дела, я
отправился посмотреть на чтеца мыслей. Он сидел на сцене, спиной к зрителям.
На нем была надета мантия и огромный тюрбан. У него был ассистент- маленький
мальчик, который бегал среди публики и говорил что-то вроде: "О, Великий
Магистр! Какого цвета эта записная книжка?"
"Голубого", - отвечал магистр.
"А как зовут эту женщину, о, достопочтенный Сир?"
"Мария!"
Поднялся какой-то мальчик: "А как зовут меня?"
"Генри!"
Я поднялся и спросил: "А как меня зовут?"
Он не ответил. Другой мальчик, по-видимому, был его сообщником, но я не
мог понять, как он угадывал цвета. Может быть, у него под тюрбаном были
наушники?
Когда я встретился с отцом, я рассказал ему об этом. Он сказал: "У них
есть своя система кодов, но я ее не знаю. Давай вернемся и все разузнаем".
Мы вернулись обратно на площадь, отец сказал мне: "Вот пятьдесят
центов. Иди, попытай удачу вон в том балагане. Увидимся через полчаса".
Я знал, что он делает. Он хотел рассказать этому факиру какую-то
историю, но это было бы весьма затруднительно, если бы его сын путался под
ногами. Он хотел избавиться от меня на время.
Когда он вернулся ко мне, он рассказал мне все их коды: "О, Великий
Магистр!"- это голубой; "О, Обладающий Всеми Знаниями!"- это зеленый". И так
далее. Он пояснил: "Я подошел к нему и сказал, что участвовал в шоу в
Патчоге, и у нас была своя система кодов, но мы не делали такого количества
вещей, да и ряд цветов был не таким большим. Я спросил его: каким образом вы
передаете такое количество информации?"
Чтец мыслей настолько гордился своей системой кодов, что сел и
рассказал моему отцу всю свою работу. Мой отец был коммивояжер. Он мог
разговорить людей в подобных ситуациях, чего я, напротив, никогда не умел
делать.

УЧЕНЫЙ-ДИЛЕТАНТ

Когда я был ребенком, у меня была своя лаборатория. Не такая
лаборатория, где бы я проводил эксперименты и делал различные вычисления,
нет.
Вместо всего этого я играл: я соорудил мотор, сделал
приспособление-сенсор для фотокамеры, которое срабатывало, когда что-то
появлялось перед объективом, я играл с селеном, - в общем, все время
занимался какими-нибудь пустяками. Я разработал "ламповое устройство":
несколько выключателей и электрических лампочек я использовал в качестве
резисторов, чтобы контролировать напряжение. Но все это делалось лишь из
интереса к игре, я никогда не делал в своей лаборатории никаких
экспериментов.
У меня также был микроскоп, и я любил разглядывать в него различные
вещи. Это требовало терпения. Можно было положить что-нибудь под микроскоп и
разглядывать это бесконечно. Я видел много интересных вещей, которые видел
каждый, - диатомею, медленно двигавшуюся по стеклу микроскопа и тому
подобное.
Однажды я разглядывал Инфузорию Туфельку (Парамеция = =paramecium,
paramecia), и я увидел нечто, что не было описано в книгах, которые я читал
в школе и даже в колледже. В этих книгах всегда все упрощают, чтобы мир
более походил на то, каким его хотят представить. Когда описывают поведение
животных, обычно начинают так: "Инфузории чрезвычайно просты и ведут себя
крайне просто. Они вращаются в воде, поскольку имеют обтекаемую форму, пока
не натыкаются и не отскакивают от чего-либо, после чего продолжают также
вращаться уже под другим углом".
На самом деле, это не правильно. Прежде всего, и это знает каждый,
Инфузории время от времени соединяются друг с другом. Они встречаются и
меняются ядрами. Как они могут определить, в какое время это делать? (не
беспокойтесь, это не мое наблюдение.)
Я наблюдал, как Инфузория ударяется обо что-либо, отскакивает, меняет
угол направления и снова продолжает двигаться. Не похоже, чтобы это
происходило механически, словно компьютерная программа. Они проходят разные
расстояния, столкнувшись, отлетают на разные расстояния и, в каждом случае,
под разными углами. Они не всегда вращаются вправо, они очень непостоянны.
Это выглядит случайным, потому что неизвестно, с чем они сталкиваются,
неизвестно, какими химикалиями они "дышат" или еще что-нибудь.
Одно я хотел узнать: что происходит с Инфузориями, когда вода, в
которой они находятся, высыхает. Это, возможно бы, означало, что они также
высохнут, и превратится во что-то, напоминающее затвердевшее зерно (споры).
На стекле под моим микроскопом была капля воды, в которой находились
Инфузории и какая-то "трава" вокруг них. Все это выглядело как ничтожная
паутинка. По мере того, как капля воды испарялась (в течение пятнадцати или
двадцати минут), Инфузории попадали во все более затруднительное положение.
Они все больше приближались друг к другу, пока двигаться стало слишком
трудно, и, наконец, эти "палочки", прижатые друг к другу, совсем слиплись.
Затем я увидел то, что никогда не видел и о чем никогда не слышал:
Инфузории потеряли свою форму. Они могли сгибаться, как амеба. Они стали
наталкиваться на одну из палочек и пытались разделиться на две заостренные
части. Когда деление доходило до половины, они понимали, что это не самая
лучшая идея и возвращались назад.
У меня осталось впечатление, что поведение этих простейших животных
слишком упрощенно описывается в книгах. Они не являются абсолютно
механическими и одномерными (one-dimentional), как о них говорят. Должно
правильно и более полно описать поведение этих простейших форм жизни. Пока
мы не увидим, сколько существует возможностей в поведении даже
одноклеточного животного, мы не сможем полностью осознать и понять поведение
более сложных животных.
Я также получал удовольствие, наблюдая за жуками. Когда мне было
тринадцать, у меня была книга о насекомых. В ней я вычитал, что стрекозы
безвредны и не способны жалить. В нашем окружении, напротив, было каждому
известно, что укусы стрекоз (мы их называли "штопальные иглы") очень опасны.
И если мы играли на улице в бейсбол или еще во что-нибудь, а рядом пролетала
стрекоза, все, как один, бежали в укрытие, размахивая руками и вопя:
"Штопальные иглы! Штопальные иглы!"
Один раз на пляже (а я только что прочитал эту книгу, в которой
говорилось, что стрекозы не жалят) появилась одинокая стрекоза, и все
забегали вокруг с воплями. Я один остался сидеть на месте. "Не беспокойтесь,
- сказал я, - стрекозы не жалят".
Стрекоза опустилась на мою ступню. Все кричали, и поднялся большой
переполох из-за того, что у меня на ноге сидела стрекоза. И я сам испытывал
"научное удивление", заявляя, что стрекоза вовсе не собирается ужалить меня.
Вы думаете, что эта история должна завершиться тем, что стрекоза все же
ужалила меня? Нет. В книге все было верно. Но тогда я немного боялся.
У меня был еще маленький ручной микроскоп. Это был игрушечный микроскоп
и увеличивал он лишь в сорок или пятьдесят крат, но, несмотря на это, я
вытащил из него увеличивающее устройство и держал его в руках, словно
увеличительное стекло. С большим трудом можно было с его помощью поймать
что-либо в фокус. Я носил его с собой и разглядывал разные вещи прямо на
улице.
Во время учебы в колледже в Принстоне, однажды, я вытащил из кармана
свой микроскоп, чтобы разглядеть муравья, ползущего по плющу. Я громко
вскрикнул (так я был взволнован увиденным): я увидел муравья и тлю, о
которой муравей заботился. Муравьи переносили тлю с листка на листок, если
предыдущий листок погибал. А потом муравьи жадно всасывали сок, оставшийся
от тли, зовущийся "медвяной росой". Я знал об этом. Мне рассказывал отец. Но
сам я этого никогда раньше не видел.
И вот, здесь была эта тля, к ней подполз муравей и обхватил ее своими
лапками. Это было ужасно волнующе! Затем из спинки тли стал выделяться сок.
И поскольку все это было в увеличении, это выглядело, словно большой
красивый блестящий шар, словно воздушный шарик, благодаря его линии
поверхностного натяжения. Из-за того, что микроскоп был не очень хорошим,
через линзу цвет капли просматривался с искажениями, она выглядела яркой и
разноцветной!
Муравей взял этот шар двумя передними лапками, отделил его от тли и
удерживал в воздухе. Мир так различен в своих проявлениях, что можно вот так
собрать воду и удерживать ее на весу! Возможно, у муравьев на лапках имеется
жир или слизь, которая не дает разрушить линию поверхностного натяжения
воды, когда они держат ее. Затем муравей приблизил к поверхности шара свой
хоботок, и поверхностное натяжение лопнуло, а капля пролилась прямо в него.
Было очень интересно увидеть, как происходит весь этот процесс, от начала и
до конца.
Моя комната в Принстоне находилась в Эркере, и подоконник имел
U-образную форму. Однажды там появились муравьи. Я был заинтересован тем,
как они умеют находить различные вещи. Знают ли они, куда им следует
направляться? Могут ли они сообщать друг другу, как пчелы, где находится
пища? Ориентируются ли они в пространстве?
Это было лишь любопытство любителя. Все знают ответы на эти вопросы,
только я не знал. Первое, что я сделал- натянул нитку через U-образную форму
своего окна и повесил на нее кусочек согнутого картона с сахаром с
внутренней стороны. Моей задачей было изолировать сахар от муравьев, чтобы
они не наткнулись на него случайно. Я хотел держать под контролем весь
эксперимент.
Затем я нарвал несколько клочков бумаги и тоже их согнул, чтобы можно
было подбирать муравьев и переносить их с места на место. Я разложил
согнутые клочки бумаги в двух местах: одни - под сахаром, свисающим с нитки,
а другие - в определенном месте, неподалеку от муравьев. Я просидел там весь
вечер с книгой, периодически поглядывая на окно, пока, наконец, кто-то из
муравьев не набрел на один из моих бумажных обрывков. Я перенес его поближе
к сахару. После того, как несколько муравьев уже оказались возле сахара,
один из них случайно забрался на бумажку, лежащую в этой стороне, и я
перенес его обратно, на прежнее место.
Я хотел увидеть, сколько времени понадобится другим муравьям, чтобы
получить информацию о моем "транспортном средстве". До них сначала доходило
очень медленно, но затем они очень скоро приспособились, так что я чуть не
сошел с ума, таская их взад-вперед.
Внезапно, когда эксперимент уже набрал силу, я стал переносить муравьев
от сахара в разные незнакомые места. Вопрос теперь состоял в том, может ли
муравей научиться возвращаться туда, откуда прибыл, или туда, где он
находился еще раньше?
Спустя какое-то время ни один муравей не вернулся на прежнее место (то,
где находился сахар), зато многие муравьи смогли вернуться на второе (где
они находились изначально). При этом они беспрестанно ползали кругами,
пытаясь найти сахар. Я понял, что они могли зайти не дальше того места,
откуда они пришли.
В следующем эксперименте я разложил множество стекол от микроскопа и
позволил муравьям разгуливать по ним туда обратно, а сахар положил на
подоконник. Потом, заменяя старое стекло новым или передвигая стекла, я мог
демонстрировать, что у муравьев отсутствует чувство пространственной
ориентации. Они не могли определить, где находится что-либо. Если они вдруг
все же набредали на сахар, и существовала короткая дорога обратно, они никак
не могли найти этот короткий путь.
При перемещении стекол становилось совершенно ясно, что муравьи теряют
некий след. Затем последовало множество простых экспериментов, чтобы
выяснить, за какое время может высохнуть след, можно ли его просто-напросто
вытереть или сделать что-то еще. Я также выяснил, что след не являлся
направляющим. Если я подхватывал муравья на кусочек бумаги, крутил его в
разные стороны какое-то время, а потом возвращал на тот же след, он мог
совсем не понимать, что пошел неправильным путем, до тех пор, пока не
встречал другого муравья. (Позже, в Бразилии, я обнаружил
муравьев-листорезов (Leaf-cutting ants) и проделал над ними тот же
эксперимент. Они могли с нескольких шагов определить, в каком направлении
нужно двигаться к еде. По-видимому, они руководствовались следом и рядом
определенных запахов: А, В, воздух, А, В, Воздух, и т. д.)
Я как-то пытался заставить муравьев двигаться по кругу, но у меня не
хватило терпения довести это до конца. Я не видел ни одной причины, по
которой это не могло бы не получиться, кроме отсутствия терпения.
Правда, одна вещь делала эксперименты затруднительными: дыхание,
попадающее на муравьев, делало их неуправляемыми, они начинали убегать.
Возможно, это была инстинктивная реакция на животных, которые ими питаются
или беспокоят их. Не знаю, что именно им докучало - тепло, влажность или
запах моего дыхания, но я всегда старался задерживать дыхание или дышать в
сторону, чтобы не испортить эксперимент, пока переправлял муравьев.
Вопрос, который меня удивлял: почему муравьиный след всегда выглядел
таким прямым и даже красивым. Муравьи ведут себя так, как будто они всегда
знают, что делают и куда направляются, как будто умеют ориентироваться в
пространстве. Но пока эксперименты, которые я проводил, и которые могли бы
продемонстрировать это, не работали.
Много лет спустя, когда я проживал в Калтеке на улице Аламеда в
маленьком доме, вокруг моей ванны стали появляться муравьи. Я подумал тогда:
"Это большая удача!" Я положил на другой конец ванны кусочек сахара
(подальше от муравьев) и просидел в ванной комнате целый вечер, пока один из
муравьев, наконец, не обнаружил сахар. Дело было лишь в умении терпеливо
ждать.
В момент, когда муравей нашел сахар, я взял цветной карандаш, который
приготовил заранее (Я предварительно экспериментировал и обнаружил, что
муравьи никак не реагируют на отметки, сделанные карандашом, они ползают
прямо по ним, не смущаясь. Я знал, что это не может помешать дальнейшему
ходу эксперимента), и провел линию вслед за муравьем, прямо по его следу.
Муравей немного поплутал, прежде чем вернуться обратно в свою норку, так что
линия получилась немного странной- нетипичной для муравьиного следа.
Когда следующий муравей нашел сахар и начал свой путь назад, я отметил
его след другим цветом. (Кстати, он последовал по следу первого муравья,
предпочитая ему свой собственный, которым он пришел. Моя теория состояла в
следующем: когда муравей находит пищу, он оставляет след намного сильнее и
значительнее, чем тогда, когда просто бродит вокруг.)
Второй муравей очень торопился и бежал по проложенному следу. Но
поскольку он двигался очень быстро, он прошел свой путь прямо. Хотя он мог
бы также поплутать, потому что, проделанный след немного петлял. Часто, если
даже муравьи "заблудились", он снова выходил на след. Было очевидно, что
второй муравей возвращался более прямой дорогой. Подобное
"совершенствование" следа бывает у удачливых муравьев, благодаря их
поспешному и беззаботному "следованию".
Я прочертил своими карандашами восемь или десять муравьиных следов,
пока они не слились в одну тонкую линию, проходящую вдоль ванны. Это
напомнило мне рисование эскизов: сначала ты проводишь линию, и она
получается отвратительной; но после того, как ты проведешь поверх нее еще
несколько раз, она, в конце концов, становится гораздо лучше.
Помню, когда я был ребенком, отец говорил мне, какие удивительные
существа муравьи и как они умеют сотрудничать. Я видел, как бережно три или
четыре муравья несли в свой муравейник маленький кусочек шоколада. На первый
взгляд это был эффектный, изумительный, заслуживающий множества похвал
пример сотрудничества. Но если приглядеться внимательнее, можно увидеть, что
это совсем не так. Они ведут себя так, как будто шоколад поддерживает что-то
еще, со стороны. Они тянут его то в одну, то в другую сторону. Какой-нибудь
муравей может заползти на шоколад сверху, в то время, пока другие продолжают
его нести. Они шатаются, разбегаются в стороны, сталкиваются, все время
путают направление. Шоколад доставляется в муравейник не наилучшим образом.
Бразильский муравей-листорез удивляет другим. С этими муравьями
ассоциируется интересная глупость, по которой, к моему удивлению, нельзя
судить об их высоком эволюционном положении. Я был весьма удивлен этим
фактом: муравью требуется проделать огромную работу, чтобы добыть кусочек
листа, отрезая его кругу. После того, как процесс отрезания завершен, есть
лишь пятьдесят шансов из ста, что муравей станет тащить только что
отрезанную часть листа в верном направлении. Он также может уронить ее на
землю. В другой половине случаев муравей может тащить кусочек своего листа в
ненужном направлении, пока не сдастся и не примется отрезать новый. Он не
делает больше попыток собрать эти кусочки или другие кусочки, нарезанные
другими муравьями. Вполне очевидно, если быть внимательными, что это не
самый лучший способ нарезать листья и уносить их с собой. Они приползают на
лист, прорезают на нем дугу и в половине случаев тянут за другую часть
листа, позволяя отрезанной части преспокойно падать на землю.
В Принстоне муравьи забрались ко мне в кладовку, где хранились хлеб,
повидло и всякая еда. Кладовка находилась на внушительном расстоянии от
окна. Муравьиная тропа проходила по полу через всю гостиную. Это случилось
как раз в то время, когда я проводил эксперименты с муравьями. Я подумал
тогда: "Что я могу сделать, чтобы отвадить муравьев посещать мою кладовку,
не убивая их? И не используя яда, ведь я должен относиться к муравьям
гуманно!"
И вот что я сделал. Сначала я положил кусок сахара в шести или восьми
дюймах от их входа в комнату, о котором они еще не знали; затем я вновь
наладил свой транспорт для переброски муравьев; и как только муравей,
возвращавшийся с едой, попадал на мой маленький "транспорт", я переносил его
и сажал на кусочек сахара. Тех муравьев, которые еще только направлялись к
кладовке, но также попадали на мои бумажки, я тоже переносил к сахару. В
итоге, муравьи нашли дорогу от сахара к своей норке, и их новый след
приобретал все большую силу, в то время как старый все меньше и меньше
пользовался популярностью. Я знал, что по прошествии примерно получаса
старый след высыхает, а через час их уже не было в моей кладовке. Я не мыл
пол, я не делал ничего, только переносил муравьев.

ЧАСТЬ III

ФЕЙНМАН, БОМБА И ВОЕННОЕ ДЕЛО

"ВЗЫВАТЕЛЬ, КОТОРЫЙ ШИПИТ, НО НЕ ВЗРЫВАЕТСЯ"
(Глава в переводе М. Шифмана)

ТЕСТИРОВАНИЕ ИЩЕЙКИ

Во время моего пребывания в Лос-Аламосе, если у меня появлялось
свободное время, я часто навещал свою жену, которая лежала в госпитале в
Альбукерке. Это было в нескольких часах езды оттуда. Один раз я приехал к
ней, но попал не вовремя, и чтобы скоротать время, направился в больничную
библиотеку.
Я читал статью в "Науке" об ищейках и о том, как хорошо у них развито
обоняние. Авторы описывали различные эксперименты, которые проводили над
собаками - собака всегда опознавала того, кто до нее дотрагивался и тому
подобное - и я стал думать: это так замечательно, что ищейки обладают
превосходным нюхом и могут нападать на след людей, но чем же тогда хуже или
лучше люди?
Когда же подошло время посещения моей жены, я вошел к ней и сказал:
"Давай проведем эксперимент! Вот те бутылки из-под кока-колы, (там стояли
шесть упаковок пустых бутылок из-под кока-колы, которые она собиралась
выбросить) ведь ты не дотрагивалась до них несколько дней, так?"
"Так".
Я принес эти упаковки к ней поближе и сказал: "Хорошо. Сейчас я выйду,
ты возьмешь одну из бутылок, подержишь ее в руках пару минут, а потом
поставишь обратно. А я попробую угадать, какую из бутылок ты брала".
Итак, я вышел, а она взяла одну из бутылок, подержала ее в руках
какое-то время - значительное время, потому что я не ищейка! Согласно
статье, они могут вычислить тебя, если ты даже только дотронулся до нее.
Затем я вернулся, и это было абсолютно ясно! Мне не пришлось даже
нюхать их, потому что эта бутылка, конечно же, отличалась от других по
температуре. Ее можно было также просто определить по запаху. Как только я
поднес его к своему лицу, я сразу почувствовал отличие ее запаха: он был
влажнее и теплее. Эксперимент не сработал, потому что это было слишком уж
очевидно.
Тогда я посмотрел на книжную полку и сказал: "Ты ведь не заглядывала в
эти книги долгое время, да? Сейчас, когда я выйду, возьми какую-нибудь книгу
с полки, только открой ее и закрой, и снова поставь на место. И все".
Я снова вышел из комнаты. Она взяла книгу с полки, открыла ее, закрыла
и поставила обратно. Я зашел, и что же? Это было просто! Я лишь понюхал
книги. Это трудно объяснить, потому что мы обычно не используем слов для
объяснения подобных вещей. Я поднес каждую книгу к носу, понюхал какое-то
время, и уже мог сказать, какую из них она трогала. Она здорово отличалась
от других. Та книга, что стояла на полке давно, была сухой и пахла не
особенно интересно. Но книга, к которой недавно прикоснулась рука, издавала
особый запах и была чуточку влажной.
Мы провели еще ряд экспериментов, и я сделал открытие: если ищейки, в
действительности, обладают такими способностями, то люди не так уж
безнадежно неспособны, как они о себе думают. У людей лишь нос расположен не
так низко от земли!
(Я заметил, что моя собака может правильно указать, какой дорогой я
возвращался домой, особенно, если я был босой, и она обнюхивала подошвы моих
ног. Я пробовал делать следующее: я ползал на четвереньках по ковру, пытаясь
определить разницу в запахах там, где ходил, и где нет. И я понял, что это
невозможно. Собака умеет это делать гораздо лучше меня.)
Много лет спустя, когда я впервые приехал в Калтек, в доме профессора
Бахера проходила вечеринка, на которой собралось много гостей из Калтека. Не
знаю уж, как это случилось, но я рассказал им историю с обнюхиванием бутылок
и книг. Они не поверили не единому слову, поскольку все считали меня
выдумщиком. Тогда я продемонстрировал им это.
Мы осторожно сняли с полки восемь или девять книг, не дотрагиваясь до
них руками, и я вышел из комнаты. Трое разных людей выбрали себе по книге,
открыли их, закрыли и поставили обратно.
Я вошел, понюхал руки у каждого из присутствующих, понюхал книги (не
помню, что я делал сначала) и правильно определил все три книги, но ошибся в
их принадлежности одному из гостей.
Но они все еще не верили мне. Они думали, что это один из фокусов. Они
пытались вычислить, как же я это сделал. Существуют известные фокусы такого
рода, в которых у фокусника есть сообщник среди присутствующих, который дает
ему сигналы о том, что делать. Они пытались определить, кто из них является
моим сообщником. С тех пор я часто думаю, что так мог бы получиться хороший
карточный фокус: нужно вытащить колоду карт, попросить кого-нибудь выбрать
любую карту из колоды и положить ее обратно, в то время как фокусник
находится в другой комнате. Он говорит: "Сейчас я скажу тебе, какая это была
карта, потому что я ищейка: я обнюхаю все карты и скажу, какую из них ты
выбрал". Естественно, если нести всю эту ахинею, люди ни на минуту не
поверят, что именно так ты и собираешься поступить!
Руки у каждого человека пахнут совсем по-разному, вот почему собака так
легко определяет, кто до нее дотронулся. Сами можете попробовать! Все руки
имеют влажный запах; руки курильщиков пахнут совсем иначе, чем руки тех
людей, которые не курят; дамы часто пользуются различными духами и т. д. и
т. п. Если у кого-то в кармане лежат монеты, и он трогает их, этот запах
тоже сразу можно определить.

ЛОС-АЛАМОС СНИЗУ

Запись речи с Первых Ежегодных Чтений в Санта-Барбаре по Науке и
Обществознанию в Калифорнийском Университете Санта-Барбары в 1975 году.
"Лос-Аламос снизу" была одной из девяти лекций, опубликованных в сборнике
"Воспоминания о Лос-Аламосе: 1943-1945гг." // под редакцией Л. Бадаша и др..
сс. 105-132. 2-е изд.: Дордрехт, Голландия- "Паблишинг Компани", 1980.

( предшествующий отрывок в переводе М. Шифмана здесь отсутствует)
(...)
Случались и другие истории. И как в случае с дырой в заборе, я всегда
пытался обратить внимание на вещи не совсем впрямую. На одну вещь я хотел
обратить внимание. В самом начале у нас были невероятно важные секреты. Мы
обрабатывали множество материалов, относящихся к бомбе и к урану; мы
вычисляли, как все это будет работать и так далее. Вся эта информация
хранилась в деревянных бюро, которые запирались на обычные маленькие
серийные висячие замки. Конечно, были свои меры предосторожности: например,
прут, проходящий по всем ящикам вниз и скрепляющий замки, но от этого они не
переставали быть обыкновенными висячими замками. Дальше - больше! Можно было
достать содержимое из ящиков, даже не открывая их. Достаточно было только
заглянуть в ящик с обратной стороны. На дне каждого ящика находился
небольшой стержень, предназначенный для скрепления бумаг, а под ним -
длинный широкий зазор. Можно было вытягивать бумаги снизу, прямо через него.
Я все время пытался вскрывать замки, и я обратил внимание, что это
очень просто делается. С тех пор каждый раз на собрании я поднимался и
говорил: у нас такая важная и секретная информация и мы не должны хранить
ее, таким образом, нам нужны лучшие запоры. Однажды на собрании поднялся
Теллер и обратился ко мне: "Я не храню свои наиважнейшие секреты в моем
бюро, они хранятся в моей конторке с выдвижными ящиками. Разве это не
лучше?"
Я сказал: "Не знаю. Я не видел Вашей конторки".
Он сидел близко к кафедре, а я гораздо дальше, в самом конце зала. Пока
продолжалось собрание, я тихонько вышел, чтобы спуститься и посмотреть на
его конторку с выдвижными ящиками.
Мне даже не пришлось взламывать замок. Вместо этого я стал вытаскивать
бумаги из щели с обратной стороны ящика. Один лист тянулся за другим, как
будто я разматывал рулон туалетной бумаги. Так я опустошил весь ящик,
отложил бумаги в сторону и вернулся наверх.
Собрание только что закончилось, все выходили из зала. Я собрал
компанию свидетелей, догнал Теллера и сказал: "Кстати, можно посмотреть на
вашу конторку?"
"Конечно", - ответил он и показал мне свое бюро.
Я посмотрел и сказал: "Выглядит довольно мило. А можно посмотреть, что
вы в нем храните?"
"Буду очень рад показать вам, - сказал он, вкладывая ключ в замочную
скважину и открывая ящик, - если вы этого еще не видели".
Единственная неприятность в розыгрыше такого интеллектуала, как мистер
Теллер, была в том, что ему потребовалось слишком мало времени с момента,
когда он увидел, что что-то не так до момента, когда понял, что именно не
так. Я не успел даже толком получить удовольствие.

Некоторые проблемы, с которыми я сталкивался в Лос-Аламосе, были весьма
интересными. Одна из них была связана с тем, как обеспечить безопасность на
заводе в Окридже (Теннеси). Лос-Аламос собирался сделать атомную бомбу, но в
Окридже пытались отделить изотопы урана, - уран 238 и уран 235- которые были
взрывоспособными. Они только начинали получать бесконечно малые величины из
экспериментального 235, и в то же время проводили химические опыты. Там
намеревались создать большое предприятие, там же находились контейнеры с
веществом, которое очищали и снова очищали, чтобы подготовить к следующей
стадии обработки. (Нужно было пройти несколько стадий очистки) Вместе с тем
они пытались получить уран 235 экспериментальным путем с помощью
специального оборудования, Они пытались узнать, как испытывать его,
определить, сколько урана 235 содержится в веществе. Они никогда не
выполняли правильно инструкции, которые мы им посылали.
Наконец, Эмиль Зегре сказал, что единственная возможность поправить
дела - это поехать туда и посмотреть, что и как они на самом деле делают.
Армия ответила ему: "Нет, наша политика - хранить всю информацию в одном
месте, здесь, в Лос-Аламосе".
Специалисты из Окриджа не знали, для чего все это было предназначено,
они знали лишь, что они пытаются получить. Даже стоящие выше, и имеющие
представление о том, как вырабатывается уран, не представляли, насколько
могущественна бомба, и как она работает. Люди внизу вообще не знали, что они
делают. Армия хотела сохранить это в секрете. Никакая информация не должна
была туда просочиться. Но Зегре настаивал на том, что никакие испытания не
проводятся ими правильно и поэтому вся работа вылетает в трубу. Наконец, он
сам отправился посмотреть, что они делают. И как только он зашел внутрь, он
увидел, что они закручивают контейнер с водой - зеленой водой- раствором
соли (нитрата, кислоты) урана (uranium nitrate solution).
Он сказал: "Вы собираетесь держать его в таком виде до тех пор, пока он
в достаточной мере не очистится? Это вы собираетесь с ним делать?"
Они ответили: "Конечно! А разве что-то не так?"
"А он не взорвется?!", - заметил он.
Ха! Взорвется!
Потом армия заявила: "Видите ли, мы не должны были допустить утечку
какой-либо информации. Как же был нарушен этот запрет?"
Исключено, что армия догадывалась, сколько вещества нам понадобится,
чтобы изготовить бомбу - двадцать килограмм или сколько бы то ни было - но
они догадывались, что это большой материал и в очищенном виде он никогда не
мог бы находится на заводе, поэтому не было никакой опасности. Но они не
знали, что нейтроны оказывались во много раз эффективнее, когда были
помещены в воду. Если они находились в воде (они замедлялись и), достаточно
было десятой, нет, сотой доли от того исходного материала, чтобы дать ход
реакции, которая создала бы радиоактивность (reaction that makes
radioactivity). Это убивает людей вокруг, это очень опасно, но они не
уделяли никакого внимания тому, чтобы обезопасить себя.
Зегре получил телеграмму от Оппенгеймера: "Обойдите все предприятие.
Отметьте, где предполагается сосредоточить все материалы, и как они намерены
работать с ними. Мы тем временем вычислим, сколько материала необходимо
собрать вместе, чтобы получить взрыв".
Две группы начали работу. Группа Кристи работала над водным раствором,
а моя над сухим порошком в ящиках. Мы вычисляли, сколько материала можно
безопасно собирать (аккумулировать) вместе. Кристи собирался
проинформировать Окридж о наших делах, и мы должны были сделать то же самое.
Я с радостью передал Кристи все свои результаты, и хотел, было отправить его
одного. Но Кристи заболел пневмонией, и пришлось ехать мне.
Никогда прежде я не летал на самолете. Все секреты были закреплены на
моей спине в маленькой вещице. Самолеты в те дни были словно автобусы,
только остановки были значительно дальше. Я останавливал каждого, пока ждал
самолет.
За мной стоял парень, покручивая цепочкой. Он говорил что-то вроде:
"Должно быть, ужасно трудно в наши дни летать самолетами, не имея особых
преимуществ".
Я не мог противоречить и ответил: "Ну, не знаю. У меня есть
преимущества".
Он подождал немного и снова заявил: "Когда генералам куда-нибудь нужно,
они могут лететь вместо каждого третьего из нас".
"Все в порядке, - парировал я, - тогда я второй".
Возможно, он написал своему конгрессмену, если сам не был
конгрессменом, что-нибудь вроде: "Что они делают, посылая всюду этих зеленых
парней с преимуществами номера два во время войны?"
Все же я добрался до Окриджа и первое, что я сделал, - пошел на завод.
Я ничего не говорил, лишь осматривал все вокруг. Я понял, что ситуация была
даже хуже, чем докладывал Зегре, потому что он обнаружил контейнеры в
большом количестве в одной комнате, но не заметил множество таких же
контейнеров в другой, по ту сторону одной и той же стены. Если собрать
слишком много вещества вместе, оно начнет работать, понимаете?
Так я обошел все предприятие. У меня очень плохая память, но когда я
работаю интенсивно, моя оперативная память работает очень хорошо. Тогда я
могу запомнить такие безумные подробности, как: корпус номер 90-207,
контейнер номер такой-то и тому подобное.
Вечером я вернулся в свою комнату и все бродил по ней, объясняя себе,
где кроются все опасности и что нужно сделать, чтобы устранить их. Это
казалось просто. Нужно положить в раствор кадмий, чтобы он поглощал
нейтроны, находящиеся в воде и отделить контейнеры, чтобы они не были
расположены так близко друг от друга. Это безусловные правила.
На следующий день должно было состояться большое собрание. Я забыл
сказать, что прежде, чем я покинул Лос-Аламос, Оппенгеймер сказал мне: "На
собрании будут присутствовать люди, которые отвечают за техническую сторону
проекта в Окридже. Эти люди: мистер Джулиан Вебб, мистеры такой-то и
такой-то. Вы можете рассказать им все по обеспечению безопасности и, Будьте
уверены, они, действительно вас поймут".
Я спросил: "А что я буду делать, если их все-таки не будет на
собрании?"
Он ответил: "Тогда вы должны сообщить: Лос-Аламос не может нести
никакой ответственности за безопасность на заводе в Окридже, если...!"
Я испугался: "Вы полагаете, что я, Маленький Ричард, должен идти туда и
сообщить им ТАКОЕ?"
"Да, Маленький Ричард, вы пойдете туда и сделаете именно так!"
Я, действительно, быстро взрослел!
Мне достаточно было приехать, основное ядро компании уже было в сборе:
техники, которых я хотел увидеть, генералы и все, кто серьезно интересовался
этой проблемой. Это было хорошо, потому что завод мог взлететь на воздух,
если бы никто не уделил внимание этой проблеме.
Там был лейтенант Цумвальт, который взял меня под опеку. Он сообщил
мне, что полковник просил не говорить ничего о работе нейтронов во всех
подробностях, потому что такие вещи нужно сохранить от всех в секрете. Нужно
было сказать им только, что делать, чтобы сохранить безопасность.
Я ответил: "Я считаю невозможным потребовать от них исполнения ряда
правил, если они не поймут, как это действует. По моему мнению, это возможно
лишь в том случае, если я скажу им, ... и далее: Лос-Аламос не несет никакой
ответственности за безопасность на предприятии в Окридже, если они не будут
полностью информированы о том, как все это работает!"
Это было великолепно. Лейтенант привел меня к полковнику и повторил мое
замечание. Полковник сказал: "Дайте мне пять минут". Отошел к окну и стал
думать. В чем они хороши, так это в принятии решений. Я подумал: как
замечательно, что такая проблема - должна или не должна поступить на завод в
Окридже информация о том, как работает бомба - может быть решена и будет
решена в течение пяти минут. Я находился в предвосхищенном ожидании ответа
от этих военных, потому что сам никогда не сумел бы принять столь важного
решения в такой короткий срок.
Через пять минут он сказал: "Хорошо, мистер Фейнман, дерзайте!"
Я сел и рассказал им все о нейтронах и о том, как они работают,
ля-ля-ля, тра-та-та, о том, что слишком много нейтронов собрано вместе, о
том, что нужно хранить материал отдельно, о поглощающем кадмии, и что
медленные нейтроны более эффективны, чем быстрые нейтроны... Это все
казалось элементарным в Лос-Аламосе, а здесь они слышали об этом впервые,
так что я явился пред ними словно грандиозный гений.
В результате они решили собрать небольшую команду, чтобы провести свои
собственные вычисления того, как все это устроить. Они начали проектировать
завод заново. Там собрались все проектировщики: конструкторы, инженеры,
инженеры-химики; - все, кто мог сформировать новое предприятие, где материал
мог храниться отдельно и в безопасности.
Они попросили меня вернуться через несколько месяцев. И я вернулся как
раз тогда, когда инженеры завершили новый проект завода. Я должен был
осмотреть его.
Как осмотреть предприятие, которое еще не построено? Я не знал.
Лейтенант Цумвальт, который все время вертелся вокруг меня, потому что
должен был сопровождать меня всюду, привел меня в комнату, где находились
двое инженеров и длииииииннный стол, покрытый стопкой чертежей,
скопированных на голубую кальку, представляющих различные этажи
предполагаемого завода.
Я изучал черчение в школе, но не так уж хорошо читал чертежи со
светописных синих копий. Они развернули голубоватые чертежи и стали
объяснять мне все, полагая, что я гений. Теперь они избегали одной вещи -
накопления (аккумуляции) вещества на заводе. Раньше у них была проблема:
если во время работы испарителя (evaporator), который накапливает
(аккумулирует) вещество, захлопывается клапан, то там может скопиться
слишком много вещества, что приведет к взрыву. Они объяснили мне, что это
предприятие спроектировано так, что если захлопнется один клапан, ничего не
произойдет. Для угрозы взрыва их должно быть, по меньшей мере, два.
Затем они объяснили, как это все работает. Контейнер с тетрохлоридом
поступает сюда, uranium nitrate отсюда поступает туда, он циркулирует вниз и
вверх, проходит сквозь этаж, поднимается по трубам, поднимается дальше от
второго этажа, - блууууурп - проходит сквозь стопку чертежей на голубой
кальке, вниз - вверх, вниз - вверх, говорят слишком быстро, объясняют
очень-очень сложные технологии химического производства.
Я абсолютно ошеломлен. Хуже всего, что я совершенно не знаю, что
означают символы на чертежах. Там были обозначены какие-то вещи, которые
поначалу казались мне окнами - квадраты с крестиками посередине. Ими были
усеяны все эти проклятые чертежи. Я думал, что это окна. Но нет, они не
могли быть окнами, потому что не всегда оказывались по краям. Я захотел
спросить, что это такое.
Вы, возможно, оказывались в подобной ситуации, когда не могли спросить
о чем-то сразу. Если бы вопрос был задан в самом начале, все было бы в
порядке. Но потом, когда они уже столько всего сказали... Вы так долго
колебались. И если вы спросите об этом теперь, они скажут: "Зачем же мы
потратили столько времени впустую? О чем же вы раньше думали?"
Как-то надо было выбираться из этого положения, и у меня появилась
идея. А что, если это и были клапаны. Я ткнул пальцем в один из таинственных
маленьких крестиков в середине одного из чертежей на странице номер три и
сказал: "А что произойдет, если этот клапан захлопнется? (valve gets stuck)"
Я рассчитывал, что они ответят: "Это не клапан, сэр, это окно".
Один посмотрел на другого и сказал: "Ну, если этот клапан захлопнется
... ..." И он опять отправился бродить по чертежу вверх и вниз, вверх и
вниз, и другой следом за ним, вверх и вниз, вперед и назад, назад и вперед.
И они все время смотрели друг на друга. Они повернулись ко мне, открыли рты,
точно изумленные рыбы и сказали: "Вы абсолютно правы, сэр!"
Они свернули свои чертежи и ушли, а мы вышли вслед за ними. Мистер
Цумвальт, который непрестанно следовал за мной, сказал: "Вы гениальны! Я
понял, что вы гений еще в тот раз, когда вы впервые пришли на завод, а на
следующее утро сказали им об испарителе С-21 в корпусе 90-207. Но то, что вы
сделали только что - фантастика! Я хочу знать, как вам это удалось".
Я рассказал ему, что пытался узнать, так ли обозначаются клапаны на
чертеже.
Была еще одна проблема, с которой мне пришлось столкнуться. Мы должны
были делать множество вычислений и делали мы их на вычислительных машинах
Марчанта. Кстати, это поможет вам представить, на что был похож Лос-Аламос:
Компьютеры Марчант - это ручные калькуляторы с числами. Вы нажимаете на них,
и они умножают, делят, считают, но не так просто, как это можно сделать
сегодня. В них все время ломалась механика, и приходилось отправлять машины
обратно на завод, чтобы их починили. Очень быстро можно было сойти с ума от
этих машин. Некоторые из нас стали разбирать их сами (этого делать не
рекомендовалось. В правилах было сказано: "В случае самостоятельного снятия
корпуса не гарантируется..."). Но мы все же их разбирали и получили
несколько уроков о том, как можно исправлять эти машины. Мы совершенствовали
наше мастерство все больше и все лучше и качественней исправляли неполадки.
Когда мы наталкивались на что-то слишком сложное, мы отсылали машины на
завод, но простые неисправности устраняли самостоятельно. Обычно этой
работой со всеми компьютерами занимался я и еще один парень из механического
цеха, который разбирался в пишущих машинках.
Как-то мы решили большую проблему. Нужно было точно вычислить, что
происходит во время имплозии бомбы (сколько именно выделяется при этом
энергии и все такое прочее), но для этого требовалось гораздо больше
вычислительных мощностей, чем те, какими располагали мы. Умный парень по
имени Стэнли Франкель догадался, что это возможно сделать на Ай-Би-Эм.
Компания Ай-Би-Эм производила машины для деловых надобностей. Это были
арифмометры, называемые табуляторами - для распечатки итоговых сумм,
мультиплексоры (multipliers), куда можно было вставить перфокарту, с которой
они считывали и перемножали два числа, а также сортировочные машины,
коллаторы? (collators) и т. д.
Франкель выработал прекрасную программу. Если у нас в комнате будет
достаточное количество таких машин, мы можем брать перфокарты и пускать их
по кругу (проводить через цикл = put them through a cycle). Каждый, кто
занимался цифровыми вычислениями, точно знает, о чем я говорю, но тогда это
было что-то новенькое - поточное производство с помощью машин. Мы делали это
на арифмометрах. Обычно можно было перешагнуть какую-то ступень, делая все
самостоятельно, но этот процесс был другим. Сначала вы идете к арифмометру,
затем к мультиплексору, затем снова к арифмометру и так далее. Итак,
Франкель спроектировал эту систему и заказал машины у Ай-Би-Эм Компании,
поскольку, мы считали, что это будет наилучшей помощью в решении наших
проблем.
Мы нуждались в человеке, который бы чинил наши машины и следил бы за их
работой. Армия была всегда готова направить к нам такого человека, но он
почему-то медлил появляться, в то время как мы всегда спешили и ничего не
успевали. Что бы мы ни делали, мы старались сделать настолько быстро,
насколько это было возможно. Для нашего особого случая мы выработали
последовательность всех вычислительных операций, которые предполагалось
выполнять с помощью машин: перемножить одно, затем сделать другое, вычесть
третье. Затем мы сделали программу, но у нас не было машины, чтобы
опробовать и проверить ее. Так мы начали работу, задействовав девушек. У
каждой было по Марчанту: у одной - мультиплексор, у другой - арифмометр.
Все, что делала первая- это возводила в куб числа на перфокарте и передавала
ее следующей.
Таким образом, мы проходили весь цикл до тех пор, пока не начинали
сходить с ума. Выяснилось, что скорость, с которой можно было это делать,
намного превышала ту скорость, с которой мог бы работать один человек, если
бы взялся в одиночку пройти все стадии вычисления. Мы достигли такой
скорости в вычислениях с помощью нашей системы, что она приближалась к
скорости вычисления машин Ай-Би-Эм. Различие было лишь в том, что Ай-Би-Эм
могли работать без устали в три смены, а девушки уставали через определенное
время.
В конце концов, мы совсем съехали с катушек от этого процесса, но тогда
привезли Ай-Би-Эм, а механика, который бы следил за ними, так и не прислали.
Это были самые сложные машины самых современных технологий тех дней. Большие
корпуса поступали по частям с множеством проводов и инструкций на чертежах,
указывающих на порядок их сбора. Стен Франкель, я и еще один парень стали их
собирать и тут начались наши неприятности. Самой большой бедой было
постоянное осознание того, что мы можем что-нибудь сломать!
Некоторые из них нам удалось составить правильно, и они работали, а
некоторые не работали, потому что были составлены неверно. Когда я все-таки
начал работу на одном из мультиплексоров, я увидел погнутую деталь внутри,
но побоялся ее выпрямлять, потому что она могла сломаться. Нам все время
говорили: как бы ваши старания не привели к необратимым последствиям. Когда
же, наконец, появился механик, он наладил машины, до которых мы не успели
еще добраться, и все заработало. Но он никак не мог справиться с той
машиной, которую собрал я. Она была последней. Спустя три дня он все еще
возился с ней.
Я подошел и сказа: "Я видел там погнутую деталь".
Он ответил: "Естественно. Она и должна там быть". Хорошо, что я не
взялся ее выпрямлять!
Мистер Франкель, тот самый, кто начал разрабатывать эту программу, стал
страдать компьютерной болезнью. Те, кто теперь работает с компьютерами,
знают, что это такое. Это очень серьезный недуг и он довольно сильно мешает
работе. Беда заключается в том, что вы начинаете играть с компьютером. Это
так увлекательно. Перед вами эти кнопки! С четными числами вы можете делать
одно, с нечетными - другое, и очень скоро вы можете делать с машиной
множество занятных вещей, если вы достаточно сообразительны.
Через какое-то время вся система полетела к чертям. Франкель не обращал
ни на что внимания и не следил за чьей-либо работой. Система вдруг стала
работать очень медленно, в то время как он сидел в той же комнате и пытался
заставить табулятор автоматически распечатывать котангенс от X. Машина
начала печатать, вывела колонку вычислений, а потом - битс битс битс - весь
стол оказался завален бесконечно вылезающими распечатками автоматических
расчетов одной и той же операции.
Абсолютно бесполезное действие. Все наши столы были сплошь покрыты
котангенсами. Но если вы когда-либо работали за компьютером, вы понимаете
эту болезнь- наслаждение тем, как много вы можете сделать. Но он подхватил
эту болезнь с самого начала - бедный парень, который придумал что-то
новенькое. Я всеми силами старался избежать этой болезни
Меня попросили остановить работу, которую я делал со своей группой и
взять группу, работающую на Ай-Би-Эм. Это была хорошая группа, несмотря на
то, что мы решили лишь три проблемы за девять месяцев.
Проблема была в том, что этим ребятам никто ничего не рассказывал.
Армия собирала их по всей стране для проекта, названного Особый Инженерный
Отдел. Это были умные ребята с высшим образованием и инженерными
способностями. Их распределяли в Лос-Аламос, селили в казармах и ничего им
не говорили.
Потом они приходили на работу и все, что должны были делать - это
работать за машинами Ай-Би-Эм, набивая цифры, в которых ничего не понимали.
Никто не говорил им, что они означают. Процесс продвигался очень медленно. Я
сказал, что нужны, по крайней мере, три техника, которые знали бы, что
происходит. Оппенгеймер поговорил со службой безопасности и получил для меня
специальное разрешение на проведение лекции о том, чем же мы тут занимаемся.
Все были крайне возбуждены: "Мы видим, что здесь происходит! Мы тоже
участвуем в войне!" Они знали, что значили эти цифры. Если давление
поднимается, то, соответственно, будет выделяться больше энергии и т. д. и
т. п. Они знали, что они делают.
Все полностью изменилось! Они сами стали изобретать пути и возможности,
чтобы делать работу лучше. Они совершенствовали программы. Они работали по
ночам. В ночные смены они не нуждались в контроле и помощи, они вообще ни в
чем не нуждались. Они все понимали, и сами сделали несколько программ, по
которым мы потом работали.
Мои ребята прекрасно влились в работу. Все, что нужно было для этого
сделать - это сказать им, чем они тут занимались. Раньше им требовалось
девять месяцев, чтобы решить три задачи, теперь они решали девять задач за
три месяца. Они работали почти в десять раз быстрее.
Был один секрет, с помощью которого мы решали все наши задачи. Задачи
состояли из груды перфокарт, которые должны были пройти определенный цикл:
сначала сложение, потом умножение - и так они проходили через ряд машин в
комнате. Это было медленно, поскольку их передавали и передавали по кругу.
Но мы придумали способ закладывать серию разноцветных карточек в один и тот
же цикл, но в разные его фазы. Так мы могли решать две или три задачи
одновременно.
Но мы столкнулись с другой проблемой. Незадолго до конца войны, перед
тем, как мы должны были проводить испытания в Альбукерке, у нас возник
вопрос: сколько энергии может быть выделено? Мы высчитывали это выделение
различными способами, но не могли применить к компьютеру ту специальную
программу, которая единственная идеально для этого подходила. Тогда пришел
Боб Кристи и сказал: "Мы бы хотели получить результаты в течение одного
месяца".
Я ответил: "Это невозможно".
Он возразил: "Но вы же решаете по две задачи за месяц. Вам потребуется
две или три недели на одну".
Я ответил: "Знаю. На самом деле это требует гораздо большего времени,
просто мы делаем эту работу параллельно. Сам процесс занимает много времени
и нет возможности его ускорить".
Он ушел, а я стал думать, существует ли возможность ускорить процесс. А
что если кроме этого ничем не занимать машины, тогда ничто больше не будет
мешать их работе. Я бросил вызов парням, написав на доске: "МЫ МОЖЕМ ЭТО
СДЕЛАТЬ?" И они ответили: "Да! Мы будем работать в две смены! Мы будем
работать сверхурочно! Мы попробуем это сделать!" И все в таком роде.
Мы ввели одно правило: других проблем не существовало, все усилия были
направлены на эту задачу. Они принялись за работу.
Моя жена Арлин была очень серьезно больна туберкулезом. Настолько
серьезно, что в любую минуту могло что-нибудь произойти. Я договорился со
своим товарищем по общежитию, что в случае непредвиденных обстоятельств, я
возьму у него машину, чтобы попасть в Альбукерк в кратчайшее время. Его
звали Клаус Фукс. Он был шпионом и использовал свой автомобиль для вывоза
атомных секретов из Лос-Аламоса в Санта-Фе. Но никто об этом не знал.
И вот непредвиденные обстоятельства наступили. Я взял машину у Фукса и
взял двух попутчиков на случай, если что-то случится с автомобилем по дороге
в Альбукерк. Конечно же, как только мы въехали в Санта-Фе, у нас спустило
шину. Парни помогли мне ее заменить. Но как только мы покинули Санта-Фе,
лопнула другая шина. Мы дотолкали машину до ближайшей бензоколонки.
Служащий бензоколонки в это время уже чинил чью-то машину, поэтому нам
пришлось изрядно подождать до тех пор, пока он освободится и сможет нам
помочь. Я даже и не думал что-то говорить, но мои попутчики подошли к нему и
объяснили ситуацию. Вскоре мы стали обладателями новой шины (но запасную
шину мы так и не получили, во время войны с этим было туго).
За тридцать миль до Альбукерка лопнула третья шина. Тогда я оставил
машину на дороге и оставшуюся часть пути сам проехал автостопом. Я позвонил
на стоянку и попросил их забрать мою машину, пока я буду в больнице у жены.
Арлин умерла спустя несколько часов после моего приезда. Пришел
медбрат, чтобы засвидетельствовать ее смерть, потом он ушел. Я оставался с
ней еще какое-то время. Потом посмотрел на часы, которые подарил ей семь лет
назад, когда она только заболела туберкулезом. Это была очень ценная вещь в
те дни: электронные часы с цифровым табло, цифры которого прокручивались
механически. Часы были восхитительны, но часто останавливались по разным
причинам. Я чинил их время от времени, и они все же продолжали ходить все
эти годы. Теперь они снова остановились, в 9:23. Это время было указано в
свидетельстве о смерти.
Помню, еще во время моего пребывания в МТИ, мне вдруг ясно
представилось (и это ощущение не сопровождалось никакими эмоциями), что
умерла моя бабушка. Сразу после этого раздался телефонный звонок (так же,
как и в этот раз). Но звонили Питу Бернису. Моя бабушка была жива. Я
вспоминаю это, когда кто-нибудь рассказывает мне историю, заканчивающуюся
иначе. Я решил, что такие вещи происходят иногда на удачу (ведь моя бабушка
была очень стара), хотя люди часто могут приписывать их к какому-нибудь
сверхъестественному феномену.
Арлин держала эти часы у своей кровати все время, пока болела, и теперь
они остановились в момент ее смерти. Я могу понять как человек, который лишь
на половину верит в возможность существования подобных вещей и кто обладает
скептическим складом ума (особенно при подобных обстоятельствах), даже не
старается понять, что именно произошло, а вместо этого твердит, что никто не
мог трогать часы, да и вообще не существует возможности объяснить данный
феномен. Часы просто остановились. Вот такой драматический пример этого
фантастического феномена.
В комнате было плохое освещение, и тут я вспомнил, что медбрат брал
часы и подносил их к свету, чтобы получше разглядеть время. Тогда-то они и
могли запросто остановиться.
Я вышел проветриться. Может быть я обманывал себя, но меня удивило,
почему я не чувствовал того, что предполагал, могут чувствовать люди в
данных обстоятельствах. Конечно, я не испытывал удовольствия, но и чувства
ужасного опустошения тоже не было, возможно, потому, что все семь лет я
знал, что это когда-нибудь должно случиться.
Я не знал, с какими лицами встретят меня все мои друзья в Лос-Аламосе.
Я не хотел видеть эти скучные вытянутые лица, выражение соболезнований.
Когда я вернулся назад (по дороге назад сдулась еще одна шина), они спросили
меня, что случилось.
"Она умерла. А как здесь идут дела?"
И они отлично поняли, что я не хочу об этом говорить.
(Видимо что-то изменилось в моей психологии. Реальность казалась мне
такой важной, (психологически, я прекрасно осознавал, что случилось с Арлин)
и я не плакал все те долгие месяцы, пока находился в Окридже. Я проходил
мимо магазинов, видел платья в витринах и думал: наверное, ей могло бы
понравиться одно из них. И этого было мне достаточно.)
Когда я вернулся к работе над нашими вычислительными программами, то
обнаружил там суету и беспорядок: белые перфокарты, синие перфокарты, желтые
перфокарты. Я стал возмущаться: "Мы же договорились, что будем работать
только над одной задачей!" Мне ответили: "Да отвяжись ты! Уйди! Отстань!
Подожди немного, и мы тебе все объясним".
Я подождал. И вот что там происходило. Когда перфокарту пропускали
через компьютер, машина иногда делала ошибку или ставила неверное число. В
таких случаях нужно было вернуться назад и повторить операцию. Но они
заметили, что сбой происходил в определенный момент цикла, и это влияло
только на соседние числа, в определенный момент следующего цикла - на
соседние числа и так далее. Это отражалось на множестве перфокарт. Если у
вас пятьдесят перфокарт и сбой произошел на карте номер тридцать девять, это
повлияет на номера тридцать семь, тридцать восемь и тридцать девять. В
следующий раз - на номера тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь,
тридцать девять и сорок. Ошибки множились, словно под действием вируса.
Они решили провести вычисления лишь с небольшим количеством карт и
пропустить их через цикл, в котором был сбой. Поскольку десять карт можно
было пропустить сквозь машину быстрее, чем пятьдесят, они могли быстро
обработать эту "колоду", скрепить ее и исправить, в то время, пока шла
работа с другой колодой из пятидесяти карт, которые уже были заражены сбоем.
Толковое решение.
В то же время им нужно было не снизить скорость работы. У них не было
другого пути. Если бы они остановили процесс для того, чтобы разбираться и
исправлять машины, они бы потеряли время, которое мы не наверстали бы потом.
Вот чем они занимались.
Теперь вы понимаете, что случилось, пока они это делали. Они обнаружили
сбой в голубой колоде и загрузили желтую колоду с меньшим количеством карт,
которая должна была пройти быстрее, чем голубая. Они чуть не сошли с ума,
потому что после завершения работы с этой колодой они должны были уже
исправить белую: но тут явился босс.
"Оставь нас в покое!"- закричали они. Я оставил их в покое, и у них все
получилось. Таким образом, мы решили задачу в срок.

В начале я был подчиненным. Позже я стал ведущим группы. Я познакомился
с потрясающими людьми. Благодаря знакомству с этими удивительными физиками я
приобрел огромный жизненный опыт.
Конечно же, среди них был Энрико Ферми. Однажды он приехал из Чикаго,
как консультант, чтобы помогать решать наши задачи. Мы беседовали с ним: в
то время я работал над некоторыми подсчетами и получал определенные
результаты. Расчеты были очень сложными, и работа давалась тяжело. Вообще-то
я был экспертом в таких делах: я всегда мог сказать, на что будет похож
ответ или объяснить, почему получился такой ответ. Но эта задача оказалась
настолько сложной, что я никак не мог понять, что к чему.
Я рассказал Ферми, над какой задачей работаю, и стал описывать
результаты своих трудов. Он остановил меня: "Подождите! Прежде, чем вы
расскажете мне о результатах, позвольте мне немного подумать. Из этого
следует то-то и то-то (он был прав). Из этого следует то-то и то-то, по
причине того-то и того-то. И наиболее вероятным объяснением этому
является..."
Он в десять раз лучше делал то, что я только предполагал делать и
считал хорошим решением. Это был прекрасный урок для меня.
Затем там оказался великий математик- Джон фон Нейман (Neuman). Обычно
мы гуляли по воскресеньям в сопровождении Бете (Bethe) и Боба Бехера (Bob
Bacher). Это было огромным удовольствием. Фон Нейман высказал мне как-то
интересную идею: ты не должен быть в ответе за мир, в котором находишься. Я
ответил целой теорией о возможности возникновения социальной
безответственности как результата совета Неймана. Я был счастлив своими
открытиями, как никогда. Но именно Нейман посеял это зерно, которое проросло
в мою теорию безответственности.
Я также встречался с Нильсом Бором. Тогда его звали Николас Бэйкер, он
приехал в Лос-Аламос со своим сыном- Джимом Бэйкером, настоящее имя которого
было Аги Бор (Aage Bohr). Они приехали из Дании, и, как вам известно, были
очень знаменитыми физиками. Даже на фоне всех остальных Бор казался богом.
Когда он впервые приехал, у нас состоялось собрание. Все хотели увидеть
Бора. Собралось очень много народу, и все обсуждали проблемы, связанные с
бомбой. Я был где-то в задних рядах, а он расхаживал по залу и все, что я
мог увидеть - это его голову среди голов присутствующих.
Утром того дня, когда он должен был приехать в следующий раз, мне
позвонили.
"Здравствуйте. ... Фейнман?"
"Да"
"Это Джим Бэйкер. - Это был его сын. - Мой отец и я хотели бы
поговорить с вами".
"Со мной?! Я Фейнман. Но я только..."
"Очень хорошо. В восемь часов вас устроит?"
Итак, в восемь часов утра, пока все еще спали, я направился к месту
встречи. Мы вошли в офис в техническом секторе, и он сказал: "Мы думали о
том, как сделать бомбу более эффективной и у нас появились следующие идеи"
Я ответил: "Нет же! Это не сработает. Это не будет эффективно... ла,
ла, ла..."
Тогда он продолжил: "А как тогда насчет того-то и того-то?"
"Это звучит немного лучше, но здесь все равно присутствует эта
идиотская идея".
Так мы спорили около двух часов, испробовав множество идей, возвращаясь
к предшествующим аргументам. Великий Нильс курил свою трубку, которая была
его атрибутом, и говорил очень неразборчиво - мамбл-мамбл - трудно было его
понять. Его сына я понимал лучше.
"Хорошо, - сказал он, наконец, раскуривая свою трубку, - думаю, мы
можем узнать мнение (big shots = ? ) остальных". И он стал звонить всем и
обсуждать с ними все эти идеи.
Позже его сын рассказал мне, что произошло. В прошлый приезд Бор сказал
ему: "Помнишь, как зовут вон того маленького парня, который стоит позади
всех? Он единственный, кто не боится меня и скажет, если мои идеи окажутся
безумными. В следующий раз, когда мы приедем сюда обсуждать наши идеи, будет
бесполезно обсуждать их с этими парнями, которые всегда отвечают: да,
конечно, мистер Бор. Сначала мы найдем его и поговорим с ним".
Я всегда вел себя так. Меня не интересовало в такие моменты, с кем я
говорю, меня волновала только физика. Если идея казалась мне бессмысленной,
я говорил: она кажется мне бессмысленной. Если она звучала разумно, я
говорил: это звучит разумно. Дело нехитрое.
В моей жизни все было так. Это здорово и приятно, когда можно так
делать. И мое счастье, что я умею так поступать.
После того, как мы сделали все вычисления, следующей ступенью, конечно,
шли испытания. Меня в тот момент отправили в отпуск на короткое время (это
было как раз после смерти моей жены) и я находился дома. Я получил
телеграмму следующего содержания: "Ждем рождения малыша в такой-то день".
Я прилетел назад и приехал как раз в тот момент, когда автобусы только
что выехали. Я облюбовал себе место и стал ждать, находясь в двадцати милях
оттуда. У нас была рация, по которой они должны были передавать о начале и
ходе испытаний, но она не работала, и мы вообще не знали, что там
происходит. Но вдруг она заработала за несколько минут до начала
эксперимента и для тех, кто, как мы, находились далеко, передали, что
осталось двадцать секунд до начала. Остальные были гораздо ближе - в шести
милях от места взрыва.
Нам выдали темные очки, с помощью которых можно было наблюдать за
происходящим. Темные очки! За двадцать миль невозможно разглядеть это через
темные очки. Я решил, что настоящий вред глазам может причинить только
ультрафиолетовое излучение, но просто яркий свет не принесет вреда. Я уселся
в грузовике и стал наблюдать сквозь ветровое стекло, потому что
ультрафиолетовое излучение не проникает сквозь стекла. Оттуда было безопасно
смотреть на это чертово зрелище.
Время пришло, и этот ужасающий взрыв был настолько ярким, что я
пригнулся и видел уже только лиловые пятна на полу грузовика. Я сказал себе:
"Это не может продолжаться так долго. Это уже послесвечение". Я снова
посмотрел наверх и увидел белый свет, переходящий в желтый, а затем в
оранжевый. Облака формировались и исчезали снова из-за сжатия и расширения
взрывной волны.
Наконец он превратился в большой оранжевый шар, центр которого был
ослепительно ярким. Оранжевый шар начал расти и колебаться, постепенно
чернея по краям. А затем я увидел большой шар дыма со вспышками внутри, с
раскаленным плавящимся пламенем, вырывающимся наружу.
Все это происходило в течение минуты. Это был ряд последовательных
превращений от ослепительно яркого света до тьмы, и я это видел. Я едва ли
не единственный, кто видел своими глазами этот проклятый взрыв- первое из
трех испытаний. Все остальные были в темных очках, а люди находящиеся в
шести милях от эпицентра не могли ничего видеть, поскольку (как они
рассказывали потом) все лежали ничком на земле. И я единственный смотрел на
все это обычным человеческим взглядом.
Спустя полторы минуты внезапно раздался ужасающий шум- БАХ!- а затем
словно раскат грома, очень убедительный. Никто не произнес ни слова во время
всего этого действа. Достаточно было только смотреть. Но звук этого взрыва
вывел всех из оцепенения. Он потряс меня особенно, потому что такая сила
звука на таком расстоянии обозначала, что все это действительно работает.
Кто-то, стоящий позади меня спросил: "Что это?"
Я ответил: "Это была бомба".
Этим человеком был Вильям Лоренс. Он приехал сюда, чтобы написать
статью обо всем, что здесь происходит. И, предполагалось, что только я могу
ввести его в курс дела. Это оказалось для него слишком сложно технически,
так что позже сюда приехал Х. Д. Смит, и вот что я ему показал. Мы вошли в
одну из комнат, в конце которой на узком пьедестале располагался небольшой
обшитый серебром шар. Можно было дотронуться до него, он был теплым. Внутри
него содержался радиоактивный элемент- плутоний. Мы стояли в дверях этой
комнаты и говорили о нем. Это был новый элемент, открытый человеком, никогда
раньше он не существовал на земле, исключая, вероятно, лишь короткий период
в самом начале. И вот он был здесь, изолированный, радиоактивный,
сохраняющий все свои свойства. И его создали мы. Он представлял невероятную
ценность.
Тем временем (знаете, как обычно люди ведут себя во время разговора:
покачиваются немного и тому подобное) он упирался ногой о дверной косяк и я
заметил: "Кстати, дверной упор здесь особенный, специально сделанный для
этой двери". Между прочим, дверной упор был изготовлен из десятидюймовой
полусферы желтоватого позолоченного металла.
Вот как появилась эта дверь. Мы должны были провести эксперимент -
посмотреть, как отражается на нейтронах соседство с различными материалами.
Мы не использовали много материала, чтобы сохранить нейтроны, но испытания
проводили с различными металлами. Мы испробовали платину, цинк, медь и
золото. И когда мы ставили эксперимент с золотом, у нас был слиток, и кто-то
предложил хорошую идею - сделать из этого внушительного шара дверной упор
для двери в комнату, где помещен плутоний.
После того, как все наши испытания завершились, в Лос-Аламосе царило
невероятное возбуждение. Все устраивали вечеринки, и мы присутствовали на
каждой. Я разъезжал на джипе, играл на барабанах и все такое прочее. Но один
человек (я помню, это был Боб Вильсон) все время оставался угрюмым.
Я спросил его: "Чем ты недоволен?" Он ответил: "То, что мы сделали -
ужасно".
"Но ведь ты же это начал, и ты втянул нас в это".
Понимаете, что случилось со мной и со всеми нами: Мы начинали все это с
хорошими намерениями, а потом работали, вкладывая в это все силы, доводя все
до совершенства. Это доставляло удовольствие и воодушевляло, и мы перестали
думать о чем-то еще. Просто остановились. Боб Вильсон был единственным, кто
все еще продолжал думать об этом до настоящего момента.
Я быстро возвратился к цивилизации после работы в Лос-Аламосе и поехал
преподавать в Корнелл. Первое мое впечатление было очень странным. Не смогу
это хорошо объяснить, но мои чувства и переживания стали гораздо сильнее,
чем раньше. Например, я мог сидеть в ресторане в Нью-Йорке, смотреть на
соседние здания и думать, насколько велик был радиус поражения от бомбы в
Хиросиме и тому подобное... Как далеко отсюда 34-ая улица?.. Все эти здания,
если они разлетятся в прах... Я шел по улицам, видел людей, которые строили
мост или новую дорогу, и думал: они безумцы, они совершенно не понимают, для
чего делают все это, ведь это бесполезно и бессмысленно.
К счастью, это "бесполезность" продолжается уже почти сорок лет, не так
ли? Я был не прав, когда полагал, что строить новые мосты бессмысленно и я
рад, что те люди тогда думали иначе и могли осмысленно заглядывать в
будущее.

ВЗЛОМЩИК ВСТРЕЧАЕТ ВЗЛОМЩИКА
И
ДЯДЕ СЭМУ ВЫ НЕ НУЖНЫ
(Главы в переводе М. Шифмана)

ЧАСТЬ IV

ИЗ КОРНЕЛЛА В КАЛТЕК, С ЗАЕЗДОМ В БРАЗИЛИЮ

ПРОФЕССОР С ЧУВСТВОМ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА
(Перевод главы М. Шифмана)

ЕСТЬ ВОПРОСЫ?

В то время, когда я преподавал в Корнелле, меня попросили прочитать
небольшой курс лекций раз в неделю в аэронавтической лаборатории в Баффало.
У корнелла была договоренность с лабораторией о том, что по вечерам там
будут проходить лекции по физике, которые будет вести кто-то из
университетского состава преподавателей. Там уже кто-то преподавал, но на
него стали поступать жалобы, и на его место предложили мою кандидатуру. Я
был тогда еще молодым профессором и не мог так просто сказать "нет", поэтому
я согласился.
В Баффало можно было попасть одним-единственным самолетом, из которого
и состояла маленькая авиакомпания. Тогда это была авиакомпания Робинзон
(позже она стала называться Мохак (mohawk airlines)). Помню, когда я первый
раз полетел в Баффало, пилотом самолета был сам мистер Робинзон. Он отколол
лед с крыльев самолета, и мы поднялись в воздух.
Но мне совершенно не нравилась эта идея - вечером каждого вторника
летать в Баффало. Университет доплачивал мне за это 35$ командировочных. Я
был из числа Детей времен Депрессии, и решил, что 35$- это порядочная
надбавка для того времени.
У меня вдруг возникла идея. Я представил, что эти 35$ могут сделать
путешествия в Баффало намного привлекательнее, для этого нужно лишь
научиться тратить эти деньги. Так я решил тратить 35 $, чтобы порадовать
себя, всякий раз, как отправлялся в Баффало и посмотреть, будут ли эти
путешествия иметь для меня больший смысл в этом случае.
У меня не было еще большого опыта в подобных вещах, и я не знал, с чего
следует начинать. Я попросил таксиста, который подобрал меня в аэропорту
повозить меня туда-сюда по Баффало, просто так, ради развлечения. Он был
очень любезен, и я запомнил его имя - Маркусо - и номер его машины- 169.
Теперь каждый свой вечерний визит по вторникам я искал его в аэропорту.
Перед тем, как я собирался прочитать свою первую лекцию, я спросил
Маркусо: "Есть тут какой-нибудь интересный бар, в котором происходит всякая
всячина?" Я считал, что все интересное может происходить в барах.
"Алиби Рум". - Ответил он. - Это живенькое место. Там вы встретите
самых разных людей. Я отвезу вас туда сразу после лекции". После лекции
Маркусо заехал за мной и отвез меня в "Алиби Рум". По дороге я спросил:
"Слушай, я бы хотел выпить чего-нибудь. Как здесь называется хороший виски?"
"Спроси "Черно-белый, воду отдельно сделай",- посоветовал он. "Алиби
Рум" оказалось элегантным местом, многолюдным и полным жизни. Женщины были
одеты в меха, все казались дружелюбными и телефоны звонили не переставая. Я
подошел к стойке бара и заказал "Черно-белый, воду отдельно сделай". Бармен
был очень любезен. Он быстро нашел красивую даму, предложил мне подсесть к
ней и представил ее мне. Я заказал для нее напитки. Мне понравилось там, и я
решил вновь заглянуть в это место в следующий свой приезд через неделю.
Каждый вторник я приезжал в Баффало, и такси No169 доставляло меня на
лекцию, а после в "Алиби Рум". Я заходил в бар и заказывал свой
"Черно-белый, воду отдельно сделай". Через несколько недель меня стали
считать постоянным клиентом. Как только я заходил в бар, на стойке уже ждал
меня мой виски и бармен приветствовал: "Вам, как обычно, Сэр".
Я выпивал целый стакан залпом, чтобы показать, какой я крутой парень
(такое я видел в кино) и потом сидел около двадцати секунд прежде, чем
запить его водой. В последствии мне уже даже не надо было запивать его
водой.
Бармен следил за тем, чтобы быстренько посадить рядом со мной
какую-нибудь красотку, и все начиналось чудесно, но перед тем, как бар
закрывался, им всегда нужно было куда-то идти. Возможно, это происходило
потому, думал я, что я к тому времени был уже довольно пьян.
Однажды, когда бар уже закрывался, девушка, которую я в тот вечер
угощал выпивкой, предложила мне пойти с ней в другое место, где у нее было
много знакомых. Это место находилось на втором этаже другого здания. На
здании не было никакой вывески, свидетельствующей о том, что там находится
бар. Все бары в Баффало закрывались в два часа ночи, и все оставшиеся люди
просачивались из баров в этот большой зал на втором этаже, нелегально,
конечно, чтобы продолжить свое веселье.
Я попытался представить, что будет в том случае, если я останусь в
баре, буду смотреть, что там происходит, но не буду при этом брать себе
выпивку. Однажды я заметил парня, который довольно часто подходил к стойке и
заказывал стакан молока. Всем было известно, что с ним. У бедняги была язва.
Когда я увидел его, мне в голову пришла одна мысль.
В следующий раз я пришел в "Алиби Рум" и бармен спросил меня: "Вам, как
обычно, сэр?"
"Нет, мне кокаин. Чистый кокаин", - сказал я с выражением разочарования
на лице.
Другие парни окружили меня с одобрением и симпатией. Один сказал: "О, я
был под кайфом, три недели назад". А другой добавил: "Вот что действительно
круто, Дики! Вот, что на самом деле круто".
Я снискал уважение, теперь и я "был под кайфом" и оказался своим в этом
баре со всеми его "соблазнами" и заказывал кокс только для того, чтобы
пообщаться со своими друзьями. Так продолжалось целый месяц! Я был чертовски
крутым ублюдком.
Однажды я зашел в мужской туалет бара и там, около писсуара, стоял один
из парней, уже изрядно надравшийся. Он сказал многозначительным тоном: "Мне
не нравится твое лицо. Думаю, что сейчас двину тебе как следует".
Я был ужасно напуган, но ответил тоном столь же угрожающим: "А ну уйди
с дороги, а то сейчас пущу струю прямо сквозь тебя!"
Он сказал что-то еще, и я решил, что дело неминуемо завершится дракой.
Я никогда до этого не дрался и поэтому не знал, точно, что должен делать и
боялся, что меня здорово побьют. Я подумал только, что должен отойти от
стены, потому что, если он нанесет удар, то я тут же получу еще один удар
сзади. Затем я почувствовал удар в глаз с каким-то довольно смешным хрустом.
Я не почувствовал, чтобы это особо сильно мне навредило. Следующее, что я
осознал - это то, что я тут же, автоматически, дал сдачи этому сукину сыну.
Это было замечательное открытие для меня: мне не пришлось думать, "механика"
моего тела знала, что делать.
"Око за око, - сказал я, - хочешь продолжить?"
Он развернулся и вышел. Возможно, мы бы убили друг друга, если бы он
оказался таким же тупым, каким был тогда я.
Я стал умываться. Мои руки оказались разбиты, из десен текла кровь
(десны были моим слабым местом), а глаз был подбит. После того, как я
успокоился, я вернулся в бар, небрежной походкой подошел к стойке и сказал:
"Черный и Белый, воду отдельно сделай". Я думал, это успокоит мои нервы.
Я не заметил этого сначала, но парень, с которым у меня произошла
схватка в туалете, находился в другом конце бара и разговаривал с тремя
другими. Очень скоро эта троица больших крепких парней подошла к столику, за
которым я сидел, и склонилась надо мной. Они посмотрели сверху вниз
угрожающе и заявили: "Что за идея затевать драку с нашим другом?"
Я был настолько глуп, что не сообразил сразу, что меня запугивают: я
лишь знал, кто прав, а кто нет. Я просто вскочил и возмущенно ответил:
"Почему бы вам сперва не разобраться, кто первым задумал эту драку, прежде
чем делать глупости?"
Эти большие парни были настолько поражены тем фактом, что их угрозы не
действуют, что отстали от меня и вернулись обратно.
Спустя какое-то время один из них снова подошел ко мне и сказал: "Ты
прав, Карли всегда так делает. Сначала он влезает в драку, а потом просит
нас заступиться за него".
"Верно говоришь, черт возьми, что я прав!" - ответил я и он сел рядом
со мной.
Карли и двое оставшихся ребят тоже подошли и сели по другую сторону от
меня. Карли сказал что-то о том, что мой глаз не очень-то хорошо выглядит, и
я ответил, что по нему тоже не скажешь, что он в лучшей форме.
Я продолжал разговаривать в стиле крутого парня, потому что считал, что
это лучший способ поведения в баре и так принято вести себя здесь настоящим
мужчинам.
Ситуация накалялась все больше и окружающие стали беспокоиться о том,
что же произойдет дальше. Бармен сказал: "Только не драться здесь, ребята. А
ну остыньте!"
Карли прошипел: "Конечно, мы достанем его, когда он соберется отсюда
уйти".
И тут явился гений. В каждой области найдется свой первоклассный
эксперт. Именно такой парень подошел ко мне и сказал: "Привет Дэн! Я и не
знал, что ты в городе! Как я рад тебя видеть!"
Потом он сказал, обращаясь к Карли: "Эй, Пол! Я бы хотел познакомить
тебя со своим отличным другом! Вот это Дэн! Думаю, вы оба друг другу
понравитесь. Почему бы вам ни пожать друг другу руки?"
Мы пожали друг другу руки, и Карли сказал: "Приятно познакомиться".
Потом этот гений наклонился ко мне и очень спокойно прошептал: "Ну а
теперь убирайся отсюда, да побыстрее!"
"Но они же сказали, что будут..."
"Уходи, я сказал!", - повторил он.
Я забрал свое пальто и быстренько вышел. Я специально шел поближе к
домам, на случай, если им вздумается меня отыскать. Но никто не вышел вслед
за мной, и я отправился в свой отель. Тем вечером как раз была моя последняя
лекция, и я никогда больше не возвращался в "Алиби Рум", по меньшей мере,
последующие несколько лет.
(Я все же оказался в "Алиби Рум" спустя десять лет, но там все
изменилось. Там не было так мило и изысканно, как прежде. Бар выглядел
неопрятно и был заполнен опустившимися людьми. Я разговорился с барменом,
прежнего бармена там тоже не оказалось, и рассказал ему о старых временах.
"О, да! - сказал он. - Это был бар, где обычно собирались букмекеры со
своими девушками". Я понял, почему там было столько вежливых и элегантных
людей, и почему постоянно звонили телефоны.)
Когда я посмотрел на себя в зеркало следующим утром, я обнаружил, что
черный фингал под глазом чудовищно разросся за несколько часов. Когда же я
вернулся на Итаку в тот день, я должен был отнести кое-что в кабинет к
декану. Профессор философии, увидев мой черный глаз, воскликнул: "О, мистер
Фейнман! Только не говорите мне, что вы заработали это, когда проходили в
дверь!"
"Не совсем, - ответил я, - я заработал это в драке в мужском туалете
одного из баров в Баффало".
Он от души рассмеялся.
После этого возникла проблема с проведением лекций на моем постоянном
курсе. Я входил в класс с опущенной головой, якобы изучая свои конспекты.
Когда же наступало время начать лекцию, я поднимал голову, смотрел прямо на
студентов и говорил то, что всегда говорил перед началом каждой своей
лекции, только теперь я произносил это тоном крутого парня и характерным
голосом: "Есть вопросы?"

ХОЧУ СВОЙ ДОЛЛАР!

Пока я находился в Корнелле, я часто ездил к себе домой в Фа-Роквей.
Однажды, когда я находился дома, зазвонил телефон. Это был междугородний
звонок издалека, из Калифорнии. В те дни междугородний звонок обозначал
что-то очень важное. Это было редкостью, чтобы кто-то специально позвонил из
такого чудесного места, как Калифорния, находящегося за миллион миль отсюда.
Парень на другом конце провода спрашивает: "Это профессор Корнельского
Университета Фейнман?"
"Да, это я"
"Вам звонит мистер такой-то из такой-то авиаконструкторской компании".
Это была большая компания в Калифорнии, к сожалению, я не помню ее названия.
Он продолжает: "Мы планируем начать разработку ядерных ракетоносителей
(nuclear-propelled rocket airplanes). Годовой бюджет будет составлять
столько-то миллионов долларов..." Большие числа.
Я отвечаю: "Минутку, Сэр, я не знаю, зачем вы мне все это
рассказываете".
Он говорит: "Позвольте мне договорить. Пожалуйста, позвольте вам все
объяснить. Это необходимо". И он продолжает рассказ о том, сколько людей
задействовано для работы в этой лаборатории: столько-то людей на одном
уровне и столько-то Ph.D. на другом уровне...
"Простите, Сэр, - перебиваю я, - но, кажется, вы обращаетесь не к тому
лицу".
"Я говорю с Ричардом Фейнманом? С Ричардом П. Фейнманом?"
"Да. Но вы..."
"Тогда не могли бы вы выслушать меня, Сэр? Я представлю вам то, что
должен, а потом мы обсудим это".
"Хорошо". Я сел и стал внимательно выслушивать все подробности этого
грандиозного проекта, не имея ни малейшего представления о том, зачем он
дает мне всю эту информацию.
Наконец, он завершил рассказ и говорит: "Я рассказываю вам обо всех
наших планах, потому что хочу знать, не согласитесь ли вы стать директором
нашей лаборатории".
"Вы уверены, что обращаетесь именно к тому человеку? - Говорю я. - Я -
профессор теоретической физики. Я не инженер-ракетчик и не авиаконструктор и
никто в подобных областях".
"Да, мы уверены, что обратились именно к тому человеку".
"Тогда где вы нашли мое имя и почему решили позвонить мне?"
"Сэр, ваше имя указано в патенте на ядерные ракетоносители"
"Аа.", - отвечаю я и вспоминаю, как оказалось мое имя на этом патенте.
Я расскажу эту историю. Я сказал этому человеку: "Простите, но я лучше
останусь профессором в Корнельском Университете".
А случилось вот что. Во время войны в Лос-Аламосе патентным бюро
правительства командовал очень симпатичный человек- капитан Смит. Смит
рассылал каждому записки, в которых говорилось что-то вроде: "Мы в патентном
бюро хотели бы запатентовать для правительства Соединенных Штатов каждую
идею, над которой вы сейчас работаете. Если у вас имеются какие-либо мысли о
ядерной энергии или ее применении, и вы думаете, что все об этом знают, то
совсем не обязательно, что все это знают. Приходите ко мне в офис и
расскажите об этой идее".
Я увидел Смита за ланчем, и когда мы возвращались вместе в технический
корпус, я сказал ему: "По поводу этих писем, что вы рассылаете повсюду: это
выглядит немного безумным, что мы должны бежать к вам с каждой новой
мыслью".
Мы спорили об этом так и эдак, пока не оказались у него в офисе, и я
сказал: "Существует так много идей о ядерной энергии, которые так очевидно
совершенны, что мне пришлось бы сидеть здесь весь день, чтобы пересказать их
все".
"НАПРИМЕР?"
"Нет ничего проще! - Сказал я. - Пример: ядерный реактор... под
водой... вода попадает внутрь... насыщенный пар выходит с другой стороны...
пшшшштс ... ... Вот подводная лодка. Или: ядерный реактор... воздух
стремительно мчится навстречу... разогревается ядерным реактором... выходит
назад... БУМ! ... Пропустить его по воздуху - и получится самолет. Или:
ядерный реактор... пропускаем через него водород...ЗЗУМ!... и- ракета. Или:
ядерный реактор... только вместо того, чтобы использовать обычный уран,
используем обогащенный уран, оксид бериллия (beryllium) при высоких
температурах делают его более эффективным... Вот вам электростанция! Есть
миллион идей!" Я сказал это и вышел из дверей. Ничего такого не произошло.
Спустя три месяца Смит звонит мне в офис и говорит: "Фейнман, подводная
лодка уже существует, но другие три открытия - ваши". Так что, когда парни в
авиаконструкторском бюро в Калифорнии стали планировать свою лабораторию,
они попытались разузнать, кто же является экспертом по ракетным двигателям и
всякой всячине. И нет ничего удивительного в том, что они просто посмотрели,
кто получил на это патент.
Между тем Смит дал мне подписать множество бумаг, касающихся трех идей,
которые я запатентовал для своего правительства. Это было наполовину
легально: когда вы отдаете свой патент правительству, документ, который вы
подписываете, не является легальным, покуда в него не будут внесены
какие-либо изменения. Так в документе, который я подписывал, значилось: "За
сумму в один доллар я, Ричард Фейнман, отдаю этот патент правительству..."
И я подписался под этим.
"И где же мой доллар?"
"но это только формальность, - сказал он, - у нас даже нет таких
фондов, которые могли бы вам выплатить этот доллар".
"Вы получили этот патент, и я подписал бумаги, в которых указано, что
мне полагается за это доллар, - настаивал я, - я хочу свой доллар!"
"Но это же глупо!"- протестовал Смит.
"Нет. Это законный документ, вы заставили меня его подписать и я
честный человек. Ничего глупого в этом нет".
"Хорошо. Ладно. - Ответил он раздраженно. - Я дам вам доллар из своего
кармана".
"Отлично!"
Я взял доллар и придумал, что буду с ним делать. Я отправился в
кондитерскую и накупил разных сладостей на доллар - домашнего печенья,
шоколадных конфет с начинкой, какие были очень вкусны в те времена -
множество всякой всячины.
Я вернулся со всем этим в теоретическую лабораторию и выдал им всем: "Я
получил приз! Угощайтесь все! Я получил приз - один доллар за мой патент!
Мне дали целый доллар за мои открытия!"
Те из присутствующих, у кого были такие же патенты, а множество людей
направляло туда свои идеи, все они направились к капитану Смиту требовать
свой доллар.
Он начал выворачивать для них свои карманы, но вскоре догадался, что
это может довести его до инсульта! Вероятно, в дальнейшем он сходил с ума,
пытаясь учредить фонд, где бы все эти парни могли получить свои законные
доллары, на выплате которых они так настаивали. Даже и не знаю, как он
отделался от этой проблемы.

ТЫ ПРОСТО ИХ СПРАШИВАЕШЬ?!
(Перевод главы М. Шифмана)

СЧАСТЛИВЫЕ ЧИСЛА

Однажды я сидел без дела в Принстоне и подслушал разговор математиков
об экспоненциальном ряде Маклорена, это- 1+x + x^2/2! + x^3/3!. Каждое
следующее слагаемое получается умножением предыдущего слагаемого на x и
делением на номер следующего слагаемого. Например: Чтобы получить следующее
слагаемое после x^4/4!, нужно умножить это слагаемое на x и разделить на 5.
Это очень просто.
Когда я был ребенком, меня восхищали подобные ряды, и я играл с ними. Я
вычислял число е, используя этот ряд, и видел, как быстро новые слагаемые
становятся очень маленькими.
Я промямлил что-то вроде того, как легко вычислить е в какой-либо
степени, используя экспоненциальный ряд, нужно только подставить степень
вместо x.
"Да, - говорили они, - хорошо, тогда что такое е в степени 3.3?" Это
сказал какой-то шутник, кажется, Туки.
Я ответил: "Ерунда. Это- 27.11"
Туки знал, что не так-то просто можно высчитать все это в голове: "Эй!
Как тебе это удалось?"
Кто-то другой сказал: "Ты же знаешь Фейнмана, он всегда дурачится. Это,
на самом деле, неверно".
Они пошли за таблицами и принялись искать результат, а пока они делали
это, я посчитал более точно и сказал: "27.1126"
Они нашли результат в таблице: "Правильно! Но как ты это сделал?!"
"Я просто посчитал ряд"
"Но никто не может посчитать ряд так быстро. Должно быть, ты знал ответ
раньше по счастливой случайности. А что скажешь про e^3?"
Видите ли, - ответил я, - это довольно тяжелая работа. Я могу считать
лишь по одному примеру в день".
"Ха! Так и знали, что это обман", - закричали они радостно.
"Так и быть, - сказал я, - это будет 20.085"
Они взглянули в книгу, поскольку я выдал на этот раз более точный
ответ. Они были крайне удивлены, потому что и этот ответ был верным.
Тогда эти великие математики дня принялись гадать, как я могу вычислять
е в степени x. Один сказал: "Он не может решать это только замещением и
арифметическими вычислениями, это слишком сложно. Здесь какой-то трюк. Ты
вряд ли сможешь сосчитать такое старое ? число (old number) как е^1.4."
Я сказал: "Да, это трудно, но только ради вас- 4.05."
Они снова посмотрели в книгу и обнаружили, что ответ был безоговорочно
верным. "Пожалуй, на сегодня хватит", - сказали они и удалились.
Вот как это происходило. Случилось так, что я знал три числа. Я знал
логарифм 10-и по основанию е (нужно было перевести числа от основания 10 к
основанию е), который был равен 2.3026 (так я знал, что е в степени 2.3
очень близко к 10); из-за радиоактивности (периоды распада и полураспада) я
знал логарифм 2-х по основанию е, который был равен 0.69315 (так я мог
знать, что е в степени 0.7 приблизительно будет равным 2); и я также знал,
что е равняется 2.71828.
Первое число, которое они мне дали, было е^3.3, и поскольку я знал, что
е^2.3 это десять, десять раз е получалось 27.18. Пока они размышляли, как
мне это удалось, я исправил дополнительно 0.0026 -
-- 2.3026 немного больше. Я знал, что не смог бы решить другие примеры,
это была чистая удача. Но когда парни предложили мне е^3, я понял, что это
было е^2.3 умножить на е^0.7 или десять на два. Так я узнал, что это
равнялось чему-то около 20-и. И пока они были обеспокоены тем, как я и это
сделал, я подогнал еще на 0.693.
Теперь я уж точно был уверен, что не смогу решить еще один, мне итак
уже исключительно повезло. Но парни предложили мне е^1.4, что значило е^0.7,
перемноженное само на себя. Так что все, что мне оставалось сделать, это -
слегка уточнить четверку.
Они так никогда и не узнали, как я это делал.
Когда я был в Лос-Аламосе, я обнаружил, что Ханс Бете был превосходный
мастер вычислений. К примеру, однажды мы подставляли числа в формулу, и, в
результате, получилось 48 в квадрате. Я побежал к калькулятору Марчант, а он
сказал: "Это будет 2300." Я стал жать на кнопки, а он добавил: "Если быть
точным, 2304."
Машина показала 2304. "Просто изумительно!", - удивился я.
"Разве ты не знаешь, как возводить в квадрат числа около50-и? - В свою
очередь удивился он. - От квадрата 50-и (а это будет 2500) вычитаешь по
сотне на каждое из чисел (в этом случае два раза), так ты получаешь 2300.
Если тебе нужна точность, ты возводишь в квадрат разницу и складываешь ее с
полученным результатом. Получается 2304."
Через несколько минут нам нужно было высчитать кубический корень из 2
1/2. Чтобы брать кубические корни на Марчанте, нужно было пользоваться
таблицей приближенных сумм (first approximation). Я открыл ящик, чтобы
вытащить таблицу (на этот раз расчеты требовали чуть больше времени) и он
сказал: "Около 1.35"
Я попробовал посчитать это на Мрчанте, и оказалось верно. "А как ты это
сделал? - спрашиваю я. - Ты знаешь секрет вычисления кубического корня из
чисел?"
"Ну, - отвечает он, - логарифм (от) 2 1/2 - такой-то. Одна треть этого
логарифма лежит между логарифмом (от)1.3, который такой-то и логарифмом из
1.4, который такой-то, так я интерполировал."
Таким образом, я узнал нечто: первое - что он знает таблицу логарифмов
и второе - арифметические вычисления для своих интерполяций он делал
быстрее, чем я, разыскивая результаты в таблицах и нажимая на кнопки своего
калькулятора. Это было очень впечатляюще.
После того и я попытался воспроизводить все эти вещи. Я запомнил
несколько логарифмов и стал подмечать кое-что. Например, если кто-нибудь
спрашивал: "Сколько будет 28 в квадрате?", я подмечал, что квадратный корень
из двух- это 1.4, а 28- это 20 раз по 1.4. Таким образом, квадрат 28 должен
быть около 400 раз по 2, т. е.- 800.
Если же кто-то начинал делить 1 на 1.73, можно было незамедлительно
ответить, что это будет .577, потому что 1.73- это число близкое к
квадратному корню из трех, таким образом, 1/1.73- это около одной трети
квадратного корня из 3. И если это 1/1.73 сравнить с перевернутой 7/4, можно
запомнить повторяющуюся десятичную дробь для седьмых: .571428...
Я обнаружил много забавного, пытаясь производить арифметические
вычисления быстро, используя трюки, которыми пользовался Ханс. Было большой
редкостью, если я видел что-то, чего не видел он и обыгрывал его в ответах,
а он от души смеялся, когда мне это удавалось. Он почти всегда был способен
решить любую задачу, плюс-минус пару процентов. Это было просто для него,
каждое число оказывалось близко к тому, которое он уже знает.
Однажды я почувствовал сильный азарт. Это было во время обеда в
техническом корпусе, я не знаю, как мне в голову пришла такая идея, но я
объявил: "Я смогу за шестьдесят секунд решить десять процентов любых
примеров, какие вы сможете изложить за десять секунд".
Присутствующие стали давать мне примеры, которые, по их мнению, были
трудными: например, интегрировать функцию вроде 1/(1+x4), которая трудно
менялась в ряду (изменяла ряд), который они предложили (which hardly changed
over the range they gave me). Самое трудное, что они мне задали - это бином
коэффициент x10 в (1+x)20. Я решил это вовремя.
Они все задали мне задачки, и я чувствовал себя великолепно, когда
увидел, что входит Пол Олум. Мы с Полон какое-то время были вместе в
Принстоне, прежде чем приехать в Лос-Аламос, и он всегда оказывался умнее
меня. К примеру, однажды я бездумно играл с рулеткой, которая скручивается
обратно, когда вы нажимаете на кнопку. Рулетка все время шлепала меня по
рукам, было даже больно. Я как-то воскликнул: "Что же я за идиот! Я
продолжаю играть с этой штукой, хотя она каждый раз причиняет мне боль".
На что он ответил: "Ты просто держишь ее неправильно". Он взял ее,
натянул ленту, нажал на кнопку, и она аккуратненько вернулась назад, не
задев его.
"Как у тебя это выходит?!" - Я был восхищен.
"Сам догадайся".
Следующие две недели я разгуливал по Принстону, щелкая рулеткой, пока
окончательно не ободрал себе руки. В конце концов, я не мог больше этим
заниматься. "Пол, я сдаюсь! Как, черт возьми, у тебя получается держать
рулетку так, чтобы она не била по рукам?"
"Кто тебе сказал, что она не бьет по рукам? Она также бьет меня по
рукам, как и тебя".
Я почувствовал себя очень глупо. Получалось, что он заставил меня
ходить везде с рулеткой и портить руки в течение двух недель.
И вот теперь Пол пришел в столовую, и все ужасно заволновались. "Эй,
Пол! - Позвали его. - Фейнман безумствует! Мы задали ему задачки, которые
можно сформулировать в течение десяти секунд и через минуту он ответит на
десять процентов из них. Не хочешь ли и ты попробовать?"
Он тут же сообщил: "Тангенс 10 к 100-ым (ой)".
Я пропал. Нужно было делить на Пи сотые дроби (?) (divide by Pi to 100
decimal places). Это было безнадежно.
Однажды я похвастался: "Если кому-то понадобится взять контурные
интегралы, я могу брать их другими методами".
И тут Пол предлагает мне ужасающий проклятый интеграл, полученный в
результате решения сложной функции, он знал ответ. Он выбрал (real part)
действительную часть и оставил сложную (complex part). Он развернул его
(unwrapped), так как его можно было решить только контурной интегрированием.
Он всегда подобным образом подкалывал меня. Он был очень остроумен.
Первое время, когда я приехал в Бразилию, я не знал, в какое время там
принято обедать. Я приходил в рестораны, когда там никого не было, заказывал
рис со стейком (который очень любил), а четыре официанта стояли вокруг.
Как-то в ресторан зашел японец. Я видел его раньше, он бродил
поблизости, пытаясь продавать счеты. Он заговорил с официантами и бросил им
вызов, сказав, что может складывать числа быстрее, чем кто-либо другой. Они
не очень-то хотели терять лицо и сказали: "Да, конечно. Почему бы тебе ни
поспорить вон с тем посетителем?"
Он подошел ко мне, но я запротестовал: "Но я не достаточно хорошо
говорю по-португальски!"
Официанты засмеялись и сказали: "Числа - это просто".
Они принесли мне карандаш и бумагу.
Японец попросил официанта назвать несколько примеров. Он побил меня
полностью, потому что, пока я записывал числа на бумагу, он уже складывал их
на своих счетах.
Я предложил официанту написать на двух листах одинаковые примеры и дать
нам их одновременно. Но и это не изменило результата. Он все равно считал
гораздо быстрее меня.
Тем временем японец вошел в раж. Он хотел доказать самому себе, что
способен на большее. "Умножаем", - сказал он.
Снова нам дали по примеру, и он опять выиграл, но уже не так быстро,
потому что в этом я был гораздо сильнее.
И тут он допустил ошибку - предложил поупражняться в делении. Он не
догадывался: чем труднее задача, тем больше у меня шансов к победе.
Мы оба решали длинный пример на деление. Закончилось ничьей.
Это здорово досадило японцу, потому что он, без сомнения, отлично
обучился считать на счетах, а тут вдруг его почти победил этот посетитель
ресторана.
"Кубические корни!" - Сказал он мстительным тоном. Он хотел брать
кубические корни с помощью арифметики! Нельзя отыскать в арифметике более
сложных и фундаментальных задач. Должно быть, это был его коронный номер в
мире, где принято пользоваться счетами.
Он написал число на бумажке - довольно крупное число, я все еще помню
его: 1729.03. Он начинает с ним работать, при этом бубня и бормоча:
"Мммммммммегмммммммебррр." Он трудится, словно демон. Он так напряженно и
сосредоточенно решает этот кубический корень!
Некоторое время я просто сижу.
Кто-то из официантов спрашивает меня: "Чем ты занят?"
Я указываю на свою голову и говорю: "Думаю". Затем я вывожу на бумаге
12, и через некоторое время- 12.002.
Человек со счетами вытирает пот со лба и говорит: "Двенадцать".
"Ну, уж нет, - говорю я, - там больше цифр!" Я знаю, если брать
кубический корень арифметически, каждая новая цифра требует даже большей
работы, чем предыдущая. Это очень тяжело сделать.
Он снова сосредоточенно захрюкал: "Ррррггрррррмммммм..." А я в это
время прибавил еще две цифры. Наконец, он поднимает голову и говорит:
"12.0!"
Официанты, тем временем, пребывают в радостном возбуждении. "Посмотри,
- говорят они ему, - он сделал это, только думая, а тебе понадобились счеты!
У него получилось больше цифр".
Он был абсолютно повержен, и ушел подавленный. Официанты стали
поздравлять друг друга.
Как посетитель ресторана победил такого счетовода? Число, которое было
задано- 1729.03. Я случайно знал, что в кубическом футе содержится 1728
кубических дюймов, следовательно, ответ должен быть чуть больше 12. Остается
остаток 1.03 и маленькая часть до 2000. Я хорошо знал, благодаря
вычислениям, что для маленьких дробей остаток кубического корня - это одна
треть остатка (excess) числа. Поэтому, все, что я должен был сделать, это
найти дробь 1/1728 и умножить ее на 4 (разделить на 3 и умножить на 12). Вот
таким образом я имел возможность вытащить все эти цифры.
Несколько недель спустя в бар для коктейлей отеля, в котором я
остановился, зашел этот человек. Я стоял возле стойки. Он узнал меня и
подошел: "Скажите, - спросил он, - как вам удалось решить ту задачку с
кубическим корнем так быстро?"
Я стал объяснять, что это был метод приближенных вычислений, он не
совсем точный и содержит некоторый процент ошибок: "Предположим, вы дали мне
число 28, а кубический корень из 27- это 3..."
Он берет свои счеты и ззззззззззззззз... "Да, точно", - говорит он
секундой позже.
Я понял: он вообще не знал чисел. Если вы пользуетесь счетами, вам
вообще не нужно запоминать все это множество арифметических комбинаций. Все,
что вам нужно знать, это как катать эти маленькие шарики вверх и вниз. Не
нужно помнить, что 9+7=16, вы знаете только: чтобы прибавить 9, нужно
толкнуть вверх десяток шариков, а затем один из них отправить вниз. В
основах арифметики мы действуем медленнее, но зато мы знаем числа.
Дальше - больше. Им овладела идея обучиться методу приближенных
вычислений, даже, несмотря на то, что с помощью этого метода кубический
корень не всегда можно было взять точно. Но я так и не смог объяснить ему,
как я брал кубические корни таким образом, и какая была для меня удача в
том, что он случайно выбрал именно число 1729.03.

О AMERICANO, OUTRA VEZ!

Однажды я подобрал автостопщика, который рассказывал мне, как здорово и
интересно в Южной Америке и что обязательно нужно туда съездить. Я посетовал
на то, что там другой язык, но он сказал: ерунда, поедешь и выучишь, это не
такая большая проблема. И я подумал: а ведь и, правда - хорошая идея. Я
поеду в Южную Америку.
В корнелле были языковые курсы, где языку обучали методом, который
использовали еще в течение войны. Студентов разбивали на небольшие группы,
примерно по десять человек, и в каждой группе присутствовал один носитель
изучаемого языка. Они говорили лишь на этом языке - ни слова на своем.
Поскольку я был очень молодо выглядящим профессором в Корнелле, я решил
посещать курсы, как обычный студент. И поскольку я еще не знал, куда именно
в Южной Америке я поеду, я решил выбрать испанский, потому что в подавляющем
большинстве стран континента говорили по-испански.
Когда пришло время записываться на курсы, мы стояли в коридоре и были
готовы уже зайти в класс, как вдруг мимо прошла сногсшибательная блондинка.
Знаете, как вдруг неожиданно приходит это чувство: ВАУ! Она выглядела
ослепительно. Я сказал себе: "Возможно, она тоже будет учиться на испанских
курсах. Это было бы великолепно!" Но нет, она вошла в класс португальского
языка. И я подумал: какого черта! Я, в таком случае, тоже буду изучать
португальский.
Я уже было пошел вслед за ней, как тут мое англосаксонское "Я" встало в
позу и заявило: "Нет, это не самая лучшая причина для выбора языка". Я
вернулся обратно и записался на испанский курс, к крайнему моему сожалению.
Некоторое время спустя я присутствовал на собрании в Обществе Физиков в
Нью-Йорке. Рядом со мной оказался Джайм Тиомно из Бразилии, он сказал мне:
"Где вы собираетесь провести следующее лето?"
"Подумываю побывать в Южной Америке".
"О! Почему бы вам ни приехать в Бразилию? Я могу предложить вам место в
Центре Физических Исследований".
Теперь я должен был сменить свой испанский на португальский.
Я нашел в Корнелле студента из Португалии и дважды в неделю он давал
мне уроки, только так я был способен изменить то, что уже выучил.
В самолете, летящем в Бразилию, я оказался на кресле рядом с парнем из
Колумбии. Он говорил только по-испански. Я не хотел с ним разговаривать,
потому что не хотел опять оказаться в нелепой ситуации. Но впереди нас
сидели два парня, которые говорили по-португальски. Я никогда до этого не
слышал живой португальской речи, я знал только своего учителя, который
разговаривал со мной очень медленно и отчетливо. И тут сидят эти двое и
говорят ужасающей скороговоркой, и я не могу даже разобрать ни слов, ни
артиклей, сплошное брррра-та бррррррра-та. Наконец, когда мы сделали
остановку в Тринидаде, чтобы заправиться, я подошел к этим парням и
заговорил очень медленно по-португальски, по крайней мере, я так считал, что
по-португальски: "Извините... Вы понимаете... что я сейчас говорю вам?"
"Pues nao, porque nao?" - Ответили они. ("Конечно, почему нет?")
Я объяснил, что учил португальский лишь несколько последних месяцев и
никогда прежде не слышал этот язык в настоящих диалогах, а сейчас слушал их
разговор, пока мы летели в самолете, и не понял ни слова из того, что они
говорили.
Они засмеялись и ответили: "Nao e Portugues! E Ladao! Judeo! " Тот
язык, на котором они говорили, был португальским так же, как Идиш можно
назвать немецким. Представьте себе парня, изучающего немецкий, который сидит
позади двух других парней, говорящих на идиш, и пытается сообразить, в чем
дело. Он понимает, что это немецкий, но какой-то совсем другой. Он
чувствует, что, должно быть, он знает немецкий еще совсем плохо. Когда мы
вернулись в самолет, они позвали другого человека, который говорил
по-португальски, и посадили меня рядом с ним. Он изучал нейрохирургию в
Мэриленде, поэтому с ним было очень просто разговаривать. Это было просто до
тех пор, пока речь шла о неврозах и цериброзах и обо всех подобных "сложных"
вещах. Длинные слова также, оказалось, легко переводить на португальский,
разница была лишь в их окончаниях. То, что в Английском языке оканчивалось
на "tion", в Португальском имело окончание "c,ао", "ly" преобразовывалось в
"mente" и так далее. Но когда он взглянул в окно и сказал что-то очень
простое, я растерялся: я не мог разобрать слов "небо голубое".
Я сошел с самолета в Ресайфе, и меня встретили тесть Цезара Латеса,
который был директором Центра Физических Исследований в Рио, его жена и еще
кто-то. Пока мужчины забирали мой багаж, дама стала разговаривать со мной
по-португальски: "Вы говорите по-португальски? Как это мило! Как случилось,
что вы знаете Португальский?"
Я говорил медленно, с ужасным напряжением: "Сначала я стал учить
испанский... Потом я узнал, что поеду в Бразилию..." И я затем хотел
сказать: "Так я стал учить Португальский. " Но не мог подобрать подходящего
слова к слову "так". Я знал, как составлять БОЛЬШИЕ слова, поэтому я
закончил предложение так: "CONSEQUENTEMENTE, apprendi Portugues."
Когда двое мужчин вернулись назад с багажом, она сказала им: "О! Он
говорит по-португальски и даже знает такие удивительные слова, как
CONSEQUENTEMENTE."
По громкой связи передали объявление: рейс на Рио был отменен, и до
следующего вторника туда не летали самолеты. А я должен был там быть, самое
позднее, в понедельник.
Я был абсолютно расстроен. Я спросил: "Может быть, тут летают грузовые
самолеты? Я раньше путешествовал на грузовых самолетах".
На это они ответили: "Профессор! Здесь в Ресайфе очень хорошо. Мы
покажем вам все вокруг. Почему бы вам ни отдохнуть? Вы в Бразилии".
Тем же вечером я пошел прогуляться в город и подошел к небольшой группе
людей, столпившихся вокруг вырытой посреди дороги огромной ямы для сточных
труб или чего-то еще. Там, прямо в яме, находился автомобиль. Это было
восхитительное зрелище. Автомобиль абсолютно точно соответствовал размерам
ямы, так что даже крыша его оказалась на одном уровне с дорогой. Рабочие не
позаботились выставить какие-либо знаки по окончании рабочего дня, и этот
парень просто въехал туда. Я отметил некоторую разницу: когда у нас копают
подобные траншеи, то вокруг ставят всевозможные объездные знаки и мигающие
огоньки, чтобы оповестить и сохранить нас. Здесь же они копают яму, а когда
рабочий день заканчивается, просто уходят.
Тем не менее, Ресайф оказался симпатичным городом, и я подождал до
следующего вторника, а потом полетел в Рио.
Когда я приехал в Рио, я встретился с Цезаром Латесом. Национальное
Телевидение хотело снять сюжет о нашей встрече. Они начали съемку, но
снимали без звука. Оператор сказал нам: "Ведите себя так, будто вы
разговариваете. Поговорите о том, о сем".
Латес спрашивает меня: "Вы уже знаете, где здесь можно найти подружку?"
Тем вечером бразильские телезрители видели директора Центра Физических
Исследований, принимающего у себя в гостях профессора из Соединенных Штатов
Америки, но мало кто из них знал, что темой их диалога в тот момент было то,
как найти девушку, с которой можно провести ночь.
Когда же я приехал в Центр, мы должны были решить, когда я буду читать
свои лекции: утром или вечером.
Латес сказал: "Студенты предпочитают вечер".
"Давайте поставим их на вечер".
"Но на пляже так замечательно по вечерам. Так почему бы вам ни
проводить лекции по утрам, чтобы вечером наслаждаться жизнью на пляже?"
"Но вы же сказали, что студенты предпочли бы приходить на лекции
вечером".
"Не беспокойтесь об этом. Делайте то, что наиболее удобно для вас.
Наслаждайтесь пляжем вечерами".
Так я научился смотреть на жизнь другими глазами, что здорово
отличалось от того взгляда, к которому я привык в своей стране. Во-первых:
они никогда не находились в такой спешке, в какой был я; а во вторых: если
это для вас окажется лучше, не думайте ни о чем другом! Я читал лекции по
утрам, а по вечерам наслаждался пляжной жизнью. И знал бы я об этом раньше,
я бы сразу стал учить Португальский, а не Испанский.
Сначала я думал, что буду читать лекции по-английски, но заметил что-то
не то. Когда студенты объясняли мне что-то по-португальски, я не очень
хорошо их понимал, хотя и знал португальский довольно сносно. Я не совсем
точно мог уловить, что именно они имеют в виду: говорят ли они "возрастает",
или "убывает", или "не возрастает", или "не убывает", или "убывает
медленно". Но когда они пытались говорить по-английски, они выговаривали
что-то вроде "спрасивать" или "зделоно", и я знал, что это значит, хотя и
произношение было отвратительным, и грамматика оставляла желать много
лучшего. И я решил, если я собираюсь говорить с ними и учить их, то для меня
будет лучше делать это на португальском языке. Даже если он будет бедным,
каким он был у меня, им все равно легче будет меня понимать.
Во время моего первого пребывания в Бразилии, которое длилось шесть
недель, меня пригласили сделать доклад в Бразильской Академии Наук о работе
в области квантовой электродинамики, которую я только что завершил. Я
подумал, что смогу подготовить свою речь на португальском языке и двое
студентов из Центра вызвались мне помочь в этом. Я начал с того, что написал
свою речь на абсолютно отвратительном португальском. Я делал это
самостоятельно, потому что, если бы текст писали они, там оказалось бы
слишком много слов, которых я не знал и даже не смог бы произнести
правильно. Я написал текст, а они исправляли грамматику, слова, приводили
все в божеский вид, но текст, все еще, оставался на том уровне, чтобы я мог
легко его прочесть и знал, о чем я все-таки говорю. Они тренировали мое
произношение, чтобы добиться совершенно правильных результатов. Например:
"де" должно было звучать как-то между "дех" и "дэй", и только так.
Я явился в Бразильскую Академию Наук на семинар. Первым выступающим был
химик, он читал свой доклад по-английски. Не знаю, делал ли он это из
вежливости, но я не мог понять, что он говорил, потому что произношение его
было очень скверным. Может быть, все остальные тоже говорили с таким
акцентом и понимали его получше, чем я. Этого я не мог знать. Затем выступил
следующий докладчик, и он, тоже, говорил по-английски.
Когда подошла моя очередь, я поднялся и сказал: "Прошу прощения, я не
знал, что за официальный язык в Бразильской Академии Наук принимают
Английский. Поэтому я не подготовил свою речь на Английском. Извините меня,
но я буду читать доклад на Португальском языке".
Я прочитал доклад, и все остались им очень довольны.
Следующий парень поднялся и сказал: "Следуя примеру моего коллеги из
Соединенных Штатов, я тоже сделаю свое выступление на Португальском". Таким
образом, я изменил языковую традицию Бразильской Академии Наук.
Спустя несколько лет, я встретил человека из Бразилии, который в
точности цитировал первые предложения из моего доклада в Академии Наук.
По-видимому, это произвело на них довольно сильное впечатление.
Но этот язык всегда оставался трудным для меня, и я тратил много
времени на его изучение: читал газеты и все такое. Я продолжал вести свои
лекции на португальском и называл этот язык "Португальский по Фейнману". То,
что я знал, было не совсем настоящим Португальским, потому что я понимал,
что говорю я сам, но, по-прежнему, не понимал, что говорят люди на улицах.
Поскольку мне очень понравилось в Бразилии во время моего первого
визита, я вернулся туда снова, год спустя, на этот раз - на десять месяцев.
Теперь я преподавал в Университете Рио-де-Жанейро. Предполагалось, что
Университет и будет платить мне, но они этого никогда не делали. Те деньги,
которые я должен был получать от Университета, я продолжал получать из
Центра.
Я, наконец, остановил свой выбор на отеле, расположенном прямо рядом с
пляжем Копакабана, который назывался "Мирамар". Все это время я жил в
комнате на тринадцатом этаже, окна которой выходили на океан, и я мог
наблюдать за девушками на пляже.
Оказалось, что в этом отеле останавливались пилоты и стюардессы
авиакомпании "Пан-Американ" в перерывах между рейсами, и их присутствие
немного докучало мне. Их комнаты всегда располагались на четвертом этаже, и
до поздней ночи происходило таинственное сюсюканье в лифте, снующем вверх и
вниз.
Однажды я отправился в путешествие на пару недель, а когда вернулся,
администратор сообщил мне, что мою комнату занял кто-то другой, потому что
на тот момент она была единственно свободной в отеле, а все мои вещи теперь
находятся в другом номере.
Этот номер был расположен рядом с кухней, и люди обычно не
останавливались в нем надолго. Администратор, вероятно, решил, что я
единственный, кто сможет оценить преимущества этого номера достаточно
хорошо, и не будет жаловаться, но будет терпеть все эти запахи. Я не
жаловался, ведь эта комната находилась на четвертом этаже рядом со
стюардессами, и это решало многие проблемы.
Как ни странно, служащим авиакомпании довольно наскучила их
повседневная жизнь, они часто ходили по ночам в бары, чтобы выпить. Они все
мне нравились, и чтобы быть компанейским, я несколько вечеров в неделю
отправлялся с ними в бар и всякий раз пропускал там по нескольку рюмок.
Однажды, в районе половины четвертого дня, я гулял по побережью в
Копакабане и проходил мимо бара, расположенного напротив пляжа. Я вдруг
почувствовал это ужасно сильное желание: "Именно сейчас я бы очень хотел
что-нибудь выпить! Прямо сейчас!"
Входя в бар, я поймал себя на мысли: "Постой-ка. Но ведь сейчас еще
только середина дня. И здесь никого нет. И нет никакого смысла пить без
компании. Откуда вдруг взялось такое сильное ощущение и такая необходимость
в том, что ты должен сейчас что-то пить?" И я здорово испугался.
С тех пор я больше никогда не пил. Думаю, это не было для меня реальной
опасностью, потому что я смог легко себя остановить. Но это сильное желание,
причину которого я не мог объяснить, ужаснуло меня. Видите ли, довольно
забавно, но я не хочу разрушать этот механизм удовольствия, который наносит
такие серьезные удары по жизни. Именно по этой причине, уже позже, я
отказался от экспериментов с ЛСД, что так досаждало моему любопытству перед
галлюцинациями.
Как-то в конце года, который я провел в Бразилии, я взял с собой в
музей одну из тех проводниц - очаровательную девушку с большими косами.
Когда мы зашли в Египетский отдел, я поймал себя на том, что я рассказываю
ей вещи вроде: "Крылья на саркофагах обозначают то-то и то-то; а вот в эти
вазы они клали внутренности; а за углом сейчас окажется то-то и то-то..." И
я подумал: "Помнишь, откуда ты все это узнал? - От Мэри Лу". И я
почувствовал себя очень одиноко без нее.
Я встречался с Мэри Лу в Корнелле, и позже, когда приехал в Пасадену и
узнал, что она находится недалеко - в Вест-Вуде. Она нравилась мне, но мы
начали ссориться, сначала немного, а потом решили, что наши отношения
безнадежны и разошлись. Но год спустя, когда я не мог придумать, куда же
пойти с этой стюардессой, я вдруг впал в депрессию.
Пока я рассказывал обо всем этом стюардессе, я думал о том, что Мэри
Лу, вероятно по-прежнему, также удивительна, и мы не должны были допускать
все эти ссоры.
Я написал ей письмо, в котором сделал предложение выйти за меня замуж.
Кто-нибудь мудрый мог бы сказать мне тогда, что это опасно. Когда вы далеко,
и под рукой у вас только бумага, и вы чувствуете одиночество, вы вспоминаете
только все хорошее и не можете вспомнить причин, по которым происходили ваши
ссоры. Ничего из этого не вышло. Наши ссоры снова начались, как ни в чем не
бывало, и наше супружество окончилось спустя два года.
В американском посольстве служил человек, который знал, что я люблю
музыку самба. Думаю, что я говорил ему об этом: когда я был в Бразилии в
первый раз, я услышал музыкантов, играющих самбу на улице. Я захотел узнать
побольше о бразильской музыке.
Он пригласил небольшую группу под названием "Региональ" играть в
апартаментах посольства каждую неделю, а я мог приходить туда и слушать их
игру. Музыкантов было трое или четверо, один из них был привратником в том
же посольстве. Они прямо там и играли довольно хорошую музыку. Им негде
больше было выступать. Один парень играл на тамбурине, который они называли
пандейро, у другого была маленькая гитара. Там не было барабанов, но я
откуда-то слышал их звук. Наконец, я догадался, что это и был тамбурин. Он
играл на нем весьма замысловато, потряхивая им между запястьями и ударяя по
коже большими пальцами. Я нашел это занятным и решил выучиться игре на
пандейро, насколько сумею.
Вскоре подошел сезон карнавалов. В эти сезоны все представляли свою
новую музыку. Никто не играл ничего нового до карнавала, а во время
карнавала звучали только новинки. Это было волнующее событие.
Оказалось, что привратник пишет музыку для маленькой "школы" самба. Эта
школа была не в смысле образовательной школы, а в смысле школы для чудаков с
Пляжа Копакабана, называлась она "Farqantes de Copacabana", что означало -
"Мошенники из Копакабаны". Это было как раз для меня, и он пригласил меня
играть там.
Эта школа самба была для парней из favelas- бедных районов города. Они
собирались в районах с множеством новых построек и многоквартирных домов и
могли играть там новую музыку для карнавалов.
Я выбрал себе для игры штуку под названием "frigideira". Это было
что-то вроде игрушечной металлической сковороды около шести дюймов в
диаметре с маленькой металлической палочкой, которой надо было по ней
стучать. Это аккомпанирующий инструмент, который создает быстрый ритмичный
металлический шум и сопровождает основной ритм музыки самба, наполняя его. Я
попробовал играть на ней, и у меня неплохо получилось. Мы начали играть, и
музыка зарычала, будто нас было шестьдесят человек, но тут голова
ритм-секции, огромный негр, завопил: "Остановитесь! Стойте-стойте! Подождите
минутку!" Все перестали играть. "Что-то не так с фригидейрой. - Прогудел он.
- О Americana, outra vez!" ("Опять Американец!")
Я почувствовал себя как-то неуютно. Я занимался все время. Я выходил
один на пляж с двумя палочками, которые выбрал, учился делать эти
потряхивающие движения запястьями, тренировался, тренировался и
тренировался. Я работал над этим, но всегда ощущал, будто недотягиваю,
огорчался, что-то ненастоящее было в моей игре.
Между тем, приближалось время карнавала. Однажды вечером лидер группы
побеседовал с каким-то парнем, а затем стал расхаживать среди нас, выбирая
людей. "Ты!" - Сказал он трубачу. "Ты!" - Сказал он солисту. "И ты!" -
Сказал он, указывая на меня. Я решил, что мы уже отыграли свое. Он сказал:
"Выходите вперед!"
Пятеро или шестеро из нас вышли на передний край площадки. Там
находился старый, переделанный Кадиллак. "Забирайтесь!" - Скомандовал он.
Там не оказалось достаточно места для нас всех, так что некоторым
пришлось усесться сверху. Я спросил парня, сидевшего рядом со мной: "Что он
делает? Он выгоняет нас?"
"Nao se, nao se" ("Не знаю, не знаю").
Мы поднялись вверх по дороге, которая завершалась на краю обрыва над
морем. Машина остановилась. Лидер сказал: "Выходите". И подвел нас прямо к
краю обрыва.
Он сказал: "Теперь выстраивайтесь в ряд! Ты - первый, ты - второй, ты -
третий! Начинайте играть и спускайтесь вниз. Шагом марш!"
Мы маршировали по исключительно крутой тропке, спускавшейся с края
обрыва. Наша маленькая группа - труба, вокал, гитара, пандейро и фригидейра
- спускалась вниз по тропе, чтобы играть на вечеринке, которая проходила в
роще, на открытом воздухе. Лидер хотел избавиться от нас и поэтому вместо
карнавала отправил нас на эту частную вечеринку, где хотели услышать музыку
самба. Он даже собрал деньги, чтобы заплатить за костюмы для нашего
ансамбля.
После этого я почувствовал себя лучше. Я понял: выбирая игрока на
фригидейре, он выбрал меня.
Произошла еще одна вещь, благодаря которой возросло мое чувство
собственной значимости. Какое-то время спустя к нам приехал парень из другой
школы самба в Леблоне, этот пляж находился дальше по побережью. Он захотел
присоединиться к нашей школе.
Босс спросил его: "Откуда ты?"
"Из Леблона."
"На чем ты играешь?"
"На фригидейре."
"Отлично. Сыграй что-нибудь, я послушаю, как ты играешь на фригидейре."
Парень достал свою фригидейру и металлическую палочку и... "Бра-ду-дуп,
чик-э-чик..." Это было великолепно!
Босс сказал: "Иди туда и вставай рядом с американцем. Будешь учить его,
как играть на фригидейре."
Я придумал такую теорию. Я был, как француз, который приехал в Америку.
Сначала он делает массу ошибок и его с трудом можно понять. Потом он учится,
пока не начинает говорить довольно хорошо, а его речь восхитительным образом
меняется, его акцент становится весьма благозвучным и его приятно слушать.
Так и у меня, должно быть был какой-то акцент в игре на фригидейре, потому
что я никак не мог конкурировать с тем парнем, который играл на ней всю свою
жизнь. Возможно, дело и было в этом чертовом акценте. Но как бы то ни было,
я стал очень успешным игроком на фригидейре.
Однажды, уже незадолго до начала карнавала, лидер школы самба заявил:
"А теперь мы будем репетировать, маршируя по улицам". Мы все вышли из нашего
помещения на улицу, которая была переполнена транспортом. На улицах
Копакабаны всегда творилась невообразимая путаница. Верьте или не верьте, но
там могли проходить троллейбусные линии, по которым троллейбусы проезжали в
одну сторону, в то время как автомобили, здесь же рядом, ехали в другую. Как
раз в это время в Копакабане был час-пик, и мы должны были маршировать прямо
посреди Авенида Атлантика.
Я подумал: "О, Боже! У босса нет лицензии, он не договорился с
полицией, он вообще ничего для этого не сделал. Он решил, что мы сможем
здесь просто, вот так вот, разгуливать здесь".
Но мы все же вышли на улицу, и все, кто там находился, пришли в
восторг. Несколько добровольцев из собравшейся вокруг толпы натянули веревку
в форме большого квадрата вокруг нас, чтобы пешеходы не проходили через это
поле. Люди выглядывали из окон. Все желали послушать новую музыку самба. Это
было очень здорово.
И вот, вскоре после того, как мы начали шагать по улице, я увидел
полицейского, идущего по другой стороне дороги. Он посмотрел, что
происходит, и стал регулировать движение транспорта. Все происходящее было
не официально. Никто об этом не договаривался, но все шло отлично. Люди
несли веревки, ограждающие нас, полицейский регулировал транспорт, прохожие
толпились вокруг, машины были зажаты к краю дороги, а мы прекрасно
продвигались вперед. Мы шествовали по улицам Копакабаны, наугад поворачивая,
шли через весь город.
Наконец, мы пришли в маленький сквер и остановились перед многоэтажным
домом, в котором жила мама нашего босса. Мы стояли там и играли, и его мать,
и тетя, и все, кто там был, спустились к нам. Они были в фартуках, потому
что работали на кухне, и надо было видеть, как они были обрадованы и
взволнованы, они чуть не плакали. Это было очень приятно, доставить им такую
радость. Все люди высунулись из окон - это было просто здорово! Я вспомнил,
как видел такой же самба бэнд во время прошлого своего визита в Бразилию.
Тогда я влюбился в эту музыку и как безумный шел следом за ними. И сейчас я
также находился в подобном состоянии.
Между прочим, когда мы шагали по улицам Капакабаны в тот день, я увидел
среди людей, сопровождающих нас, двух юных леди из посольства. На следующей
неделе я получил записку из посольства: "То, что вы делаете - замечательно,
ла-ла-ла..." Как если бы моей задачей было совершенствовать отношения между
Соединенными Штатами и Бразилией. Так или иначе, моя заслуга в этом
оказалась "замечательной".
Я не хотел ходить на репетиции в своей обычной одежде, в которой я
ходил в университет. Люди из бэнда были очень бедны и носили старую, даже
оборванную одежду. Я тоже надевал старые брюки, рубашку и все прочее, чтобы
не выглядеть белой вороной. Но в таком виде я не мог выходить через
вестибюль своего отеля люкс на Авенида Атлантика в Капакабана Бич. Поэтому я
спускался на лифте на самый нижний этаж и выходил через задний ход
подвального помещения.
Незадолго до карнавала должны были проходить соревнования между школами
самба с пляжей Копакабана, Ипанема и Леблон. Там были три или четыре школы,
и мы были одной из них. Мы должны были шествовать в наших костюмах по
Авенида Атлантика. Я чувствовал себя несколько не в своей тарелке: мне
придется маршировать по улицам в этом идиотском костюме, а ведь я не
бразилец. Мы должны были переодеться в греков, и я решил, что из меня
получится такой же замечательный грек, как и из них.
В день соревнований я обедал в ресторане отеля. Ко мне подошел старший
официант, он часто видел, как я постукиваю по столу, во время игры самба
групп, которые там выступали. Он сказал: "Мистер Фейнман, сегодня вечером
будет кое-что, что вам очень понравится. Это tipico Brasileiro (типично
бразильское событие): шествие самба школ, прямо здесь, перед отелем. Эта
музыка так хороша, что вы обязательно должны ее услышать".
Я ответил: "Пожалуй, но я немного занят сегодня вечером. Не знаю, смогу
ли".
"Но вы же так любите эту музыку! Не стоит пропускать такое событие. Это
же tipico Brasileiro!"
Он сильно настаивал, а я продолжал говорить, что не думаю, что смогу
быть здесь и увидеть все это. Он ужасно расстроился.
Тем же вечером я надел свою старую одежду и вышел через подвал, как
обычно. Мы надели костюмы в нашем репетиционном помещении и начали наш путь
по Авенида Атлантика: сотня бразильских греков в бумажных костюмах, а я шел
где-то в конце, играя на фригидейре.
Народ толпился по обе стороны Авенида, все кругом высунулись из окон, а
мы подходили к отелю "Мирамар", в котором я остановился. Люди стояли на
столах и креслах, и везде были толпы и толпы народа. А мы все шли вперед и
играли, покуда наш бэнд не поравнялся с отелем. Внезапно я увидел одного из
официантов, которого подняли на руках повыше над всеми. Даже сквозь весь
этот шум я услышал его вопль: "О, ПРОФЕССОР!" Таким образом, главный
официант узнал, почему я не мог остаться посмотреть сегодня вечером эти
состязания. Я сам принимал в них участие.
На следующий день я увидел даму, которую я знал по частым встречам на
пляже, окна ее квартиры выходили на Авенида. У нее было много друзей,
которые тоже смотрели парад самба школ, и когда мы проходили мимо, один из
них воскликнул: "Послушай того парня с фригидейрой, он отлично играет!"
Оказывается, я имел успех. Я неожиданно приобрел успех там, где и не
предполагал его получить.
Когда же подошло время карнавала, не так много людей из нашей школы
было выбрано для участия в нем. Специально для этого случая были сделаны
костюмы, но их было недостаточно для всех нас. Может быть, они решили, что
мы не сможем и не должны победить уже давно существующую большую школу самба
из города, я не знаю. Мы работали целыми днями, тренировались, маршировали,
готовились к карнавалу, но когда карнавал наступил, большинство из нас даже
не смогли участвовать в нем и соревноваться достойно, в полную силу. Даже
когда мы шествовали маршем по улицам, некоторые парни из нашего бэнда
слонялись без дела. Смешной результат! Я так и не понял этого до конца.
Может быть, главным было одержать победу в соревнованиях среди пляжных школ,
где каждый по-настоящему почувствовал свой уровень. Кстати, тогда мы и
победили.

В течение своего десятимесячного пребывания в Бразилии я
заинтересовался энергетическими уровнями (energy levels) легких ядер
(lighter nuclei). Я разработал всю теорию в комнате своего отеля и хотел
проверить данные (data) для эксперимента. Это были новые разработки, которые
делали эксперты из Калтека в Лаборатории Келлог. Я связался с ними по
любительскому радио (расписание было согласовано). Я нашел одного
конструктора, который занимался любительским радио в Бразилии и ходил к нему
домой примерно раз в неделю. Он связывался с оператором любительского радио
в Пасадене, а потом, поскольку это было немного нелегально, присваивал мне
зашифрованное в буквах имя. Он говорил: "Сейчас я соединю вас с ВКВХ. Он
сидит рядом со мной и хочет поговорить с вами".
Я говорил: "Это ВКВХ. Не могли бы вы подсказать интервал (spacing)
между определенными уровнями бора, о котором мы говорили на прошлой неделе".
И тому подобное. Я использовал исходные данные экспериментов, чтобы
регулировать, полученные мной коэффициенты и проверять, на правильном ли я
пути.
Первый парень уехал в отпуск, но предложил мне обратиться к другому
оператору любительского радио. Тот другой был слепым, но прекрасно
справлялся со своей радиостанцией. Оба они были очень приятными людьми и
связь с Калтеком, которую они мне предоставляли, оказалась весьма
эффективной и полезной для меня.
Что касается самой физики, я работал над довольно важным и достойным
предметом. Это было позже разработано и подтверждено другими людьми. Я
решил, хотя у меня было множество параметров, которые я должен был
урегулировать (adjust), что слишком много "феноменального регулирования
(подстановки = adjustment) коэффициентов (констант)", чтобы могло получиться
из этого что-либо стоящее. И я не был уверен в том, что это принесет пользу.
Мне необходимо было более глубокое понимание ядра (nuclei), и я никогда не
был достаточно убежден в том, что это могло иметь существенное значение. Я
никогда больше не работал над этим.

Относительно образования в Бразилии, у меня был интересный опыт. Я
преподавал группе студентов, которые, в итоге, сами должны были стать
учителями. Тогда, да и до сегодняшних дней, в Бразилии не было разнообразия
возможностей у людей, занимающихся наукой. Эти студенты прошли уже много
курсов, и этот должен был быть самым продвинутым: электромагнитные волны,
уравнение Максвелла и так далее.
Университет располагался в разных зданиях, разбросанных по городу. Свой
курс я проводил в здании с видом на бухту.
Я обнаружил очень странный феномен: я задавал вопрос, на который
студенты отвечали сразу и без особого труда. Но в следующий раз я задавал
вопрос- это мог быть тот же вопрос, по тому же предмету - и они совсем не
могли ответить на него. Например, однажды я говорил о поляризованном свете и
раздал всем полоски поляризатора.
Поляризатор пропускал свет, направленный по электрическому вектору лишь
в определенном направлении. Таким образом, я объяснял, в каком случае можно
считать свет поляризованным, на примере с поляризатором, окажется ли он
темным или светлым.
Сначала мы взяли полоску поляризатора и вращали ее до тех пор, пока
сквозь нее не прошло наибольшее количество света. Выполняя это, мы могли
сказать, что две полоски пропускают свет, поляризованный в одном и том же
направлении: что пропускает один отрезок поляризатора, также проходит и
через другой. Но после этого я спросил их, может ли кто-нибудь определить
абсолютное (точное) направление поляризации для одного отрезка поляризатора.
Ни у кого не было никаких мыслей на этот счет.
Я знал, что это требовало определенной доли изобретательности, поэтому
я дал им подсказку: "Посмотрите на свет, который отражается от воды в бухте
за окном".
Все продолжали молчать.
Тогда я сказал: "Вы слышали когда-нибудь об угле Брюстера?"
"Да, сэр. Угол Брюстера- это такой угол, при котором свет, отраженный
от поверхности (medium) с коэффициентом преломления полностью поляризован
(the angle at which light reflected from a medium with an index of
refraction is completely polarized)."
"И каким образом свет поляризуется при отражении?"
"Свет поляризован перпендикулярно к плоскости отражения, сэр".
Даже теперь я думаю об этом: они знали это; они даже знали то, что
коэффициент преломления равен тангенсу угла.
Я сказал: "Ну и?"
И ничего. Они только что сказали мне, что свет, отраженный от
поверхности с коэффициентом преломления, равно как и от воды в бухте за
окном, поляризован. Они даже сказали мне, каким образом он может быть
поляризован.
Я сказал: "Посмотрите на бухту за окном через поляризатор, и затем
поверните его".
"О-о. Он поляризован", - ответили они.
После серьезных исследований я, наконец, понял, что студенты помнили
все, но они не знали, что к чему относится и что обозначает. Когда они
слышали: "Свет, отраженный от поверхности имеет коэффициент преломления",
они не знали, что имеется в виду материал, подобный воде. Они не
догадывались, что "направление света" обозначает направление, в котором мы
видим все, на что смотрим. И так со всем остальным. Они запоминали все очень
тщательно, но ничего не переводили в доступные для понимания слова и формы.
И, если я спрашивал: "Что такое угол Брюстера?", - я словно бы подбирал
правильный пароль при входе в компьютер. Но если я говорил: "Посмотрите на
воду", - не происходило ничего. У них не было никаких соображений
относительно фразы "Посмотрите на воду".
Позже я присутствовал на лекции в инженерной школе. Лекция переводилась
на английский примерно следующим образом: "Если на два идентичных тела...
воздействовать с равным усилием... они будут двигаться с равным ускорением.
Если на два идентичных тела воздействовать с равным усилием, они будут
двигаться с равным ускорением". Все студенты сидели и прилежно писали под
диктовку, и когда профессор повторил предложение, они проверили, правильно
ли записали его. Затем они также записали следующее предложение, затем
следующее и следующее за ним. И только один я знал, что профессор говорит о
предметах с одинаковым моментом инерции (покоя?) (moment of inertia), это
трудно было вычислить.
Я не имел представления, каким образом они собираются выучить все это.
Он говорил о моменте покоя, но при этом не предлагал никаких примеров и
обсуждений о том, например, как трудно открыть дверь, когда снаружи на ее
ручку подвешен тяжелый груз, или же сравнить это усилие с тем, которое будет
произведено, если тот же груз подвесить на петли. Ничего об этом!
После лекции я спросил одного студента: "Ты вел все эти конспекты. Что
ты будешь с ними делать?"
Он ответил: "Мы учимся по ним. У нас будет экзамен".
"А как проходит экзамен?"
"Очень просто. Я могу сейчас рассказать один из вопросов". Он посмотрел
в свою тетрадь и сказал: "Когда два тела идентичны?' Ответ: `Два тела
идентичны, когда равное воздействие на них производит равное ускорение".
Таким образом, они сдавали экзамены и "учили" все это, но они совсем ничего
не знали о предмете, кроме того, что запомнили.
Затем я пришел на вступительный экзамен в инженерную школу. Это был
устный экзамен, и мне разрешили присутствовать на нем в качестве слушателя.
Один из студентов был абсолютно безупречен: он отлично ответил все. Его
просили рассказать о диамагнетизме, и он ответил превосходно. Но после его
спросили: "А что происходит со светом, когда он проходит под углом через
материал определенной толщины и определенным показателем преломления?"
"Он выходит параллельно самому себе, сэр ... смещаясь".
"Насколько он смещается?"
"Я не знаю, сэр, но могу это вычислить". Он решил эту задачу. Это было
хорошим результатом. Но это показалось мне несколько подозрительным.
После экзамена я подошел к этому блистательному молодому человеку и
объяснил ему, что я из Соединенных Штатов и хочу задать ему несколько
вопросов, которые ни в коем случае не повлияют на результат экзамена. Первый
вопрос, который я задал, был: "Вы можете привести какой-нибудь пример
сущности диамагнетизма (diamagnetic substance)?"
"Нет".
Тогда я спросил: "Если бы эта книга была сделана из стекла, и я смотрел
бы через нее на что-нибудь на столе, что бы произошло с изображением, если
бы я наклонил стекло?"
"Свет бы преломился, сэр, в два раза больше по отношению к углу, под
которым вы повернете книгу".
Я спросил: "Вы не путаете это с зеркалом, так ведь?"
"Нет, сэр".
Он только что говорил на экзамене, что свет будет смещаться,
параллельно (самому себе), и поэтому изображение будет сдвигаться к одной
стороне, а не поворачиваться под каким-либо углом. Он даже вычислил,
насколько он будет смещаться. Но он не догадался, что кусок стекла - это
тоже материал с показателем преломления и что его вычисления и являлись
ответом на мой вопрос.
В инженерной школе я преподавал Математический метод в физике, в
котором я пытался показать, как решать задачи методом проб и ошибок. Это
нечто, что люди обычно не изучают и не знают, и я начал с простых примеров
из арифметики, чтобы проиллюстрировать метод. Я был удивлен, когда,
примерно, восемь из восьмидесяти студентов обратились к первоначальному
условию. Тогда я посвятил целую лекцию, чтобы научить их делать это, чтобы
они не просто сидели, наблюдая, как я решаю все это.
После лекции ко мне подошла небольшая делегация от студентов, и они
поведали мне, что я не достаточно хорошо понял программу, по которой они
обучаются, что они могут обучаться, не решая задач, что они уже изучали
арифметику, и все это осталось много ниже их нынешнего уровня.
Я продолжал вести этот курс, но не имело значения, были ли темы более
сложными и продвинутыми, они никак не могли самостоятельно выполнять работы.
Конечно, я догадался, почему так происходило: они не умели этого делать!
Была еще одна вещь, которую я никак не мог заставить их сделать - они
никогда не задавали вопросы. Наконец, кто-то из студентов объяснил это мне:
"Если я задам вопрос во время лекции, то после все подходят ко мне с
претензией: зачем ты тратишь наше время на занятиях? Мы хотим узнать больше.
А ты перебиваешь и останавливаешь его, задавая свои вопросы".
Это было что-то вроде желания доказать свое преимущество перед другими,
когда никто не знал, что происходит, но все вели себя так (и заставляли
других признавать это), будто прекрасно во всем разбирались. Они делали вид,
будто все понимают и знают, и если один студент позволял себе задать вопрос,
показывая тем самым, что что-то ему может показаться неясным, все другие
смотрели на него свысока. Они демонстрировали, что ничего неясного здесь
быть не может, и говорили ему: "зачем ты тратишь наше время".
Я объяснял, как полезно работать всем вместе; обсуждать вопросы;
обговаривать непонятные моменты; - но они все равно не делали этого. Они
боялись ударить в грязь лицом, если вдруг спросят кого-то еще и обнаружат
свое непонимание. Все это вызывало жалость. Вроде бы, умные люди, и
занимались своим делом, но они придумали для себя эту смешную позицию,
странный вид "самообразования", которое, на самом деле, оказывалось
бессмысленным, крайне бессмысленным.
В конце академического года студенты попросили меня рассказать о моем
опыте преподавания в Бразилии. На этом докладе могли присутствовать не
только студенты, но и профессора, и представители правительства. Я взял с
них обещание, что мне будет позволено говорить все, что я захочу. Они
ответили: "Да, конечно! У нас свободная страна".
Итак, я пришел и принес с собой учебник по элементарной физике, по
которому они занимались в первый год обучения в колледже. Все они считали
этот учебник очень хорошим, потому что в нем было несколько образцов шрифта:
Жирным черным было отмечено то, что нужно было запомнить в первую очередь;
шрифтом послабее описывались менее значительные вещи и так далее.
Тут же кто-то сказал: "Вы ведь не будете говорить ничего плохого про
этот учебник, верно? Его автор присутствует здесь, и все считают этот
учебник очень удачным".
"Вы обещали мне, что я смогу говорить все, что захочу".
Лекторский зал был полон. Я начал свое выступление с определения науки,
как понимания и осознания проявлений природы. Затем я задал вопрос: "Но
какова истинная причина в изучении науки? Конечно, ни одна страна не может
считать себя цивилизованной до тех пор, пока... ла-ла-ла-ла..." Все сидели,
согласно кивая головами, потому что (я это знал) именно так они и думали.
Затем я продолжил: "Конечно же, все это- абсурд. Почему мы должны
держаться наравне с другими странами? Мы должны иметь для этого веские,
ощутимые причины, а не делать что-либо только потому, что другие страны так
делают". Затем я говорил о пользе науки и ее содействии к совершенствованию
человечества и условий жизни человечества, и все то, чем, я полагал, можно
было подразнить их немного.
Потом я сказал: "Основной целью моего выступления является
продемонстрировать вам то, что никакую науку в Бразилии не преподают".
Они сидели и думали: "Что? Никакую науку?! Но это же абсолютный абсурд!
Мы все получили здесь образование и изучили определенное количество курсов!"
Тогда я рассказал им, что одной из первых вещей, которая шокировала
меня, когда я приехал в Бразилию, были школьники начальных классов,
покупающие в книжном магазине учебники физики. Так много детей в Бразилии
изучают физику, причем начинают изучать ее гораздо раньше, чем дети в
Соединенных Штатах. Удивительно, почему тогда здесь нет такого количества
физиков? Множество детей так трудится, и ничего из этого не выходит.
Затем я провел аналогию с учащимся Греком, который любит греческий
язык, но знает, что в его родной стране не так уж много школьников изучают
его. Он приезжает в другую страну и с радостью находит тех, кто изучает
греческий, даже самых маленьких ребятишек из начальных классов. Он приходит
на экзамен к студенту, который хочет подтвердить определенный уровень своих
знаний греческого языка и спрашивает его: "Что подразумевал Сократ под идеей
связи между истиной и красотой?" Студент не может ответить. Тогда он задает
вопрос студенту иначе: "Что Сократ говорит Платону в "Третьем Диалоге"?"
Студент с легкостью начинает отвечать. Он цитирует все, сказанное Сократом,
слово в слово, на превосходном греческом языке.
Но в "Третьем Диалоге" Сократ говорил именно о родственной связи между
истиной и красотой.
Вот что узнал этот грек. Студенты в другой стране первым делом учатся
произносить греческие буквы, затем заучивают наизусть слова, затем
предложения и параграфы. Они могут слово в слово повторить все, что говорил
Сократ, но при этом не будут догадываться, что эти слова означают на самом
деле. Для студентов все эти слова звучат искусственно, точно набор звуков.
Никто даже не потрудился перевести их и сделать их доступными для понимания.
Я сказал: "Вот как мне видится ваше обучение школьников "наукам" здесь,
в Бразилии". (Большая дерзость, не так ли?)
Затем я взял учебник физики, по которому обучались школьники начальных
классов: "В этой книге не говорится ни о каких результатах опытов, за
исключением одного-единственного, где шарик катится по наклонной плоскости.
В этом месте показано, какое расстояние он пройдет за одну секунду, за две
секунды, за три секунды и так далее. Числа тоже содержат ошибки, поэтому,
когда смотришь на них, то думаешь, что это опытные результаты, потому что
они немного выше или ниже теоретических величин. В книге даже говорится об
исправлении ошибок, возможных при проведении опытов - это очень хорошо.
Неприятность в том, что когда вы вычисляете ускорение из исходного значения,
вы получаете правильный ответ. Но шар катится по наклонной плоскости, а
когда это происходит на самом деле, то инерция заставляет его крутится. Если
вы проводите опыт, то получаете лишь пять седьмых от правильного ответа,
потому что для вращения шара необходима дополнительная энергия. Поэтому этот
единственный пример результатов проведения опытов получен в результате
фальсифицированных опытов. Никто не пытался катать этот шар и никогда не
получал подобного результата".
"Я обнаружил кое-что еще. - Продолжал я. - Открывая любую страницу
наугад и указывая пальцем на первое попавшееся предложение, я могу
объяснить, что означает не учиться, а зубрить, в каждом из таких случаев.
Поэтому сейчас я смело пролистаю книгу на глазах у аудитории, укажу пальцем
любое место на странице, открывшейся случайно, прочитаю его и покажу вам то,
что имею в виду".
Я так и сделал. Трррррррам, - я остановил палец на странице и прочитал:
"Триболюминесценция. Триболюминесценция- это процесс выделения света при
разламывании кристаллов..."
Я сказал: "И в этом есть что-то от науки? Нет! Это лишь при помощи
других слов указанное значение слова. Здесь нет ни слова о природе. Какие
кристаллы производят свет, когда их расщепляют? Почему они производят свет?
Вы видели хотя бы одного студента, который пришел бы к себе домой и захотел
бы сам попробовать это сделать? Таких здесь нет.
Но если бы вместо этого вы написали: "Если взять кусок сахара и
расколоть его плоскогубцами в темноте, то можно увидеть голубоватую вспышку.
С другими кристаллами происходит то же самое. Никто не знает, почему так
происходит. Феномен называется "Триболюминесценцией". Тогда кому-нибудь
захотелось бы прийти домой, и попробовать сделать это самому. Тогда это и
оказалось бы экспериментом с природой". Я привел им этот пример, но не имело
никакого значения, на какой странице я открою книгу, вся она была написана
таким образом.
В завершении я сказал, что не мог понять, как люди могут получить
образование при такой системе, где люди сдают экзамены и учат других сдавать
экзамены, но при этом никто ничего не знает. "Но, тем не менее, я могу
ошибаться. - Прибавил я. - Двое студентов моей группе учились очень хорошо,
и я знаю одного физика, который получил образование в Бразилии. Таким
образом, для некоторых людей оказывается возможным проложить свой
собственный путь через эту систему. Плохо, что так происходит".
После того, как я закончил свое выступление, поднялся глава
министерства образования и науки и сказал: "Мистер Фейнман сказал то, что
нам всем очень тяжело было услышать. Но это доказывает, что он, на самом
деле, любит науку и в его критике присутствует искренность. Поэтому, я
полагаю, мы должны прислушаться к его словам. Я знал, что наша система
образования не здорова, но теперь я понял, что эта болезнь очень серьезна".
Он сел на свое место,
Его выступление дало всем возможность свободно высказываться и в зале
наступило большое оживление. Все вскакивали со своих мест и вносили
всевозможные предложения. Студенты организовали комиссию для более
продвинутого способа конспектировать лекции и еще одну комиссию, которая
должна была делать то и это.
Потом произошло то, чего я совершенно не ожидал. Один из студентов
встал и сказал: "Я один из тех двух студентов, о которых мистер Фейнман
упоминал в конце своего выступления. Я не учился в Бразилии, я получал
образование в Германии. В Бразилию я приехал только в этом году".
Другой студент, который был мной отмечен, сказал то же самое. А
профессор, которого я упоминал, поднялся и заявил: "Я получил образование
здесь, в Бразилии, во время войны, когда все профессора, к счастью, покинули
университет. И я обучался всему самостоятельно, читая книги. Поэтому я не
попал под бразильскую систему образования".
Я не ожидал этого, Я знал, что система плоха, но то, что она оказалась
никуда не годной на все сто процентов - было ужасно.
Программа моего пребывания в Бразилии была оплачена правительством
Соединенных Штатов, и в Государственном Департаменте меня попросили написать
отчет о работе в Бразилии. Я описал содержание речи, которую произнес не так
давно. Позже я где-то случайно подслушал реакцию кого-то из Государственного
Департамента на это. Она состояла примерно в следующем: "Это указывает на
то, насколько опасно отправлять таких наивных людей в Бразилию. Глупец, он
ведь может причинить крупные неприятности. Он не разбирается в этих делах".
Совершенно противоположная реакция. Думаю, что эта персона в Государственном
Департаменте и была наивной, полагая, что университет- это список курсов и
предписаний. В общем-то, так оно там и было.

ЧЕЛОВЕК С ТЫСЯЧЕЙ ЯЗЫКОВ

Пока я был в Бразилии, я всеми силами пытался изучать язык этой страны
и решил проводить свои лекции на Португальском. Вскоре после того, как я
вернулся в Калтек, меня пригласили на вечеринку, которую устроил профессор
Бехер. До того, как я появился на вечеринке, Бехер сказал гостям: "Этот
парень, Фейнман, думает, что он умный, потому что немного знает
Португальский. Давайте над ним подшутим. Здесь присутствует миссис Смит (в
ней текла кавказская кровь) выросла в Китае, пусть она поприветствует
Фейнмана по-китайски". Я приехал на вечеринку, ничего не подозревая, и Бехер
представил меня всем своим гостям: "Мистер Фейнман, это мистер такой-то".
"Приятно познакомиться с вами, мистер Фейнман".
"А это мистер такой-то".
"Очень приятно, мистер Фейнман".
"Это миссис Смит".
"Ай, чунг, нгонг джиа.", - сказала она, поклонившись.
Это так меня удивило, что я тут же решил ответить ей в том же духе. Я
вежливо поклонился и с абсолютной уверенностью произнес: "А чинг, джонг
джин".
"О, Господи! - Воскликнула она, теряя вежливое спокойствие. - Я знала,
что такое может случиться! Я говори на диалекте Мандаринов, а он на
Кантонезийском!"

КОНЕЧНО, МИСТЕР БИГ!

Каждое лето я пересекал Соединенные Штаты на своем автомобиле, стараясь
прокатиться по побережью Тихого океана. Но по разным причинам я
останавливался где-либо, обычно в Лас-Вегасе.
Помню, что мне там очень нравилось, особенно, первое время. Тогда и
теперь в Лас-Вегасе делали ставку на любителей азартных игр, и для отелей
было целой проблемой заманить таких клиентов именно к себе. Поэтому они
наперебой устраивали шоу и давали приемы, попасть на которые можно было за
дешево, почти бесплатно. Не нужно было заранее заказывать места: можно было
просто прийти, сесть за один из столиков и наслаждаться шоу. Это было так
замечательно для человека, который никогда не играет, и я не упускал никаких
возможностей: дешевое времяпрепровождение, еда, которая почти ничего не
стоила, хорошие представления. Мне, также, нравились девушки.
Однажды я сидел в бассейне своего мотеля. Ко мне подошел какой-то
парень и завел разговор. Не помню, с чего он начал, но его идея была такова,
что довольно глупо работать, чтобы зарабатывать себе на проживание, и что я,
по его мнению, этим и занимаюсь. "Посмотри, как легко мне здесь живется, -
говорил он мне, - я тут все время тусуюсь в бассейне или наслаждаюсь жизнью
в Вегасе."
"И как же тебе удается при этом нигде не работать?"
"Просто: я заключаю пари на лошадей".
"Я ничего не понимаю в лошадях, но я и не могу понять, как можно
прожить, заключая пари на лошадей", - заметил я скептически.
"Да можешь, конечно, - возразил он, - посмотри, как живу я и послушай,
что я тебе скажу. Я научу тебя это делать. Пойдем сейчас со мной, и я
гарантирую, что ты выиграешь сотню долларов".
"Но каким образом ты можешь это сделать?"
"Я держу пари на сотню долларов, что ты выиграешь. - Сказал он. - Если
ты победишь, это не будет тебе ничего стоить, а если проиграешь, получишь
свою сотню обратно".
Я подумал: "Неплохо. Если я выиграю сотню и должен буду ему заплатить,
я ничего не теряю. Это лишь проверка на то, как работает его система. А если
он ошибается, то я сам получу эту сотню. Превосходно!"
Он привел меня на ипподром и познакомил со всеми списками лошадей и
беговых дорожек. Он представил меня каким-то людям, которые сказали: "Да он
просто великолепен! Каждый из нас уже выигрывал так по сотне долларов".
Я уже начал осознавать, что мне придется вложить в это предприятие свои
собственные деньги и начал немного нервничать "Сколько я должен для этого
поставить?", - поинтересовался я. "О! Три-четыре сотни". У меня не было с
собой столько денег, к тому же, я начал беспокоиться: а что, если я
проиграю?
Тогда этот парень сказал мне: "Вот мой тебе совет: давай-ка ты
заплатишь только пятьдесят долларов, да и то, в том случае, если это
сработает. Если же выигрыша не будет, я отдам тебе все сто. Ты в любом
случае выиграешь". Я решил: "О! Теперь я выиграю вдвойне: либо пятьдесят,
либо сто. Как же ему удастся это проделать?" Потом я догадался, как это
происходит, если играть разумно и быть умеренным в игре. Нужно забыть о
небольших потерях, чтобы понять это. На первый взгляд казалось, что шанс
выиграть сотню долларов против потери четырех сотен - один к четырем. Но из
этих пяти раз, которые он играл с кем-либо, четыре раза побеждали ставки
людей, с которыми он заключал пари, и они возвращали ему по пятьдесят
долларов из ста. Таким образом, он получал две сотни и указывал всем на то,
как он умен. На пятый раз он выплачивал кому-нибудь сотню долларов. Так,
среднестатистически, получая две сотни, он расплачивался одной. Наконец, я
понял, как ему это удавалось.
Этот процесс продолжался несколько дней. Он изобрел некую схему
действий, которая, на первый взгляд, казалась немыслимой. Но, подумав над
этим, я, мало-помалу, стал догадываться, как она работала. И, в конце
концов, он безрассудно предложил: "Вот что: ты платишь мне пятьдесят
долларов за совет, и если ты проигрываешь, я возвращаю тебе все твои
деньги".
Теперь-то я не мог проиграть и согласился: "Хорошо. По рукам!"
"Отлично! - Сказал он. - Но, к сожалению, я должен ехать в эти выходные
в Сан-Франциско. Отправь мне результаты почтой. И если ты проиграешь свои
четыреста долларов, я вышлю их тебе обратно".
Первая схема, как ему получить деньги, была определена путем чистой
арифметики. Он уезжает из города. Единственный путь, которым он собирается
получить эти деньги, - не отправлять их. Простой обман.
Я никогда раньше не принимал никаких предложений от него, но это было
очень заманчиво, узнать, как же он себя поведет.
Еще одна забавная вещь была в Лас-Вегасе - знакомства с девушками из
шоу. Я думаю, им полагалось между представлениями проводить время в барах,
привлекая покупателей. Я познакомился с несколькими из них, разговаривал с
ними и обнаружил, что они очень приятные люди. Люди, которые говорят,
"Шоу-девочки, да ну!", уже довольно ограниченно и предопределенно думают о
них. Но в любой компании или команде, если ты смотришь внимательнее, можно
найти всевозможные типы людей. К примеру, там работала дочка декана
Восточного университета. Она была талантливой танцовщицей и любила
танцевать. Но когда лето заканчивалось, и работу танцовщицы было уже трудно
отыскать, она работала в подтанцовке в Лас-Вегасе. Большинство из этих
девчонок были очень милыми и дружелюбными людьми. Все были красивы, а я
ужасно люблю красивых девушек. На самом деле, девушки из шоу были основной
причиной, по которой мне так нравилось в Лас-Вегасе.
Поначалу, я немного боялся с ними общаться: они так красивы, имеют
такую репутацию и все такое прочее. Но я, все же, решил попробовать завязать
с ними знакомство, и заговаривал, первое время, с замирающим сердцем.
Сначала для меня это было трудно, но, постепенно, становилось проще, и,
наконец, я стал достаточно уверенным и понял, что никого не боюсь.
Я нашел для себя вид приключений, который довольно трудно объяснить.
Это, как рыбная ловля, где ты закидываешь удочку, а потом должен заручиться
немалым терпением. Когда я рассказывал кому-нибудь о своих развлечениях, мне
обычно говорили: "Пойдем вместе, это довольно интересно!" Но когда мы
приходили в бар, чтобы увидеть, что там будет происходить, они, как правило,
теряли терпение через двадцать минут. Нужно было потратить около двух-трех
дней, прежде чем что-то могло произойти. Я много говорил с девушками из шоу.
Одна представляла меня другой, и спустя какое-то время, часто, случалось
нечто весьма интересное.
Помню одну девушку, которая любила пить Джибсон. Она танцевала в отеле
"Фламинго", и я уже знал ее довольно хорошо. Когда я приезжал в город, я
заказывал Джибсон и просил принести его на ее столик, прежде чем она к нему
подойдет. Таким образом, я объявлял о своем прибытии.
Однажды я подсел к ней за столик, и она сказала: "Я сегодня с мужчиной.
Это- игрок из Техаса". Я слышал уже об этом парне. Когда бы и за каким бы
столом он не играл, вокруг него всегда собиралась толпа, чтобы посмотреть на
его игру. Он вернулся к столику, за которым мы сидели, и моя подружка
представила меня ему.
Первое, что он сказал, было: "Знаешь что? Я проиграл шестьдесят тысяч
долларов здесь, в Лас-Вегасе, прошлой ночью".
Я знал, что надо делать. Я повернулся к нему, без тени какой-либо
реакции, и спросил: "Предполагалось, что это будет хитрый план или глупая
выходка?"
Мы, как раз, завтракали в ресторане отеля. Он сказал: "Позвольте мне
оплатить ваш счет. Я играю здесь так часто, что мне это ничего не стоит".
"Спасибо. У меня достаточно денег, и мне не нужно беспокоиться о том,
кто заплатит за мой завтрак". Я осаждал его всякий раз, когда он пытался
произвести на меня впечатление.
Он испробовал все: показал, насколько он был богат; сколько нефти у
него есть в Техасе. Но ничего из этого не сработало, потому что я знал
формулу.
Так мы и завершили разговор, стараясь позабавить друг друга.
Однажды, когда мы сидели в баре, он сказал: "Видишь тех девушек, вон за
тем столиком? Это проститутки из Лос-Анджелеса".
Они выглядели превосходно. Определенно, они были высшего класса.
Он сказал: "Сказать, что я сделаю? Я представлю их тебе, а потом
заплачу за ту, какую ты захочешь".
Мне как-то совсем не хотелось подобных знакомств, и я знал, что он лишь
пытается произвести на меня впечатление. Я стал отказываться. Но потом
подумал: "Это что-то. Этот парень так старается произвести на меня
впечатление, что даже хочет для меня заплатить за одну из них. Если об этом
кому-нибудь рассказать..." И я сказал: "Ну, хорошо, представь меня им".
Мы подошли к их столику, он представил меня, а потом отошел на минуту.
Подошел официант и спросил, что мы будем пить. Я заказал воду, а девушка,
сидящая рядом со мной, спросила: "Можно я закажу шампанское?"
"Можешь заказывать, что захочешь, - ответил я холодно, - потому что
платить за это будешь ты сама".
"Что с тобой такое, - удивилась она, - ты скряга?"
"Со мной все в порядке".
"Ты, определенно, не джентльмен!" - возмутилась она.
"Ты правильно это подметила", - ответил я. За много лет до этого я
научился в Нью-Мексико не быть джентльменом.
Очень скоро они сами предложили купить мне напитки. Мы сдвинули
несколько столиков вместе. (Кстати, нефтяник из Техаса так больше и не
появился.)
Через некоторое время одна из девушек сказала: "Поехали с нами на "Ель
Ранчо". Возможно, там будет повеселее". Мы сели в их машину. Это была
классная машина, и с ними было очень приятно общаться. По дороге они
спросили, как меня зовут.
"Дик Фейнман".
"Откуда ты, Дик? Чем занимаешься?"
"Я из Пасадены, а работаю в Калтеке."
Одна из девушек спросила: "Это, случайно, не то место, откуда родом
ученый Паулинг?"
Я был в Лас-Вегасе много раз, возвращался туда снова и снова, но до сих
пор не встречал никого, кто что-либо знал о науке. Я общался с самыми
разными бизнесменами, и для них ученые были никем. "Да", - ответил я
изумившись.
"И там еще есть парень по имени Геллан, или как-то так. Он - физик". Я
не мог в это поверить. Я ехал в машине с проститутками, которые знали обо
всем этом.
"Да, его зовут Гель-Ман. Но откуда ты знаешь об этом?"
"А твоя фотография была в журнале "Тайм Мэгазин". Это была правда. В
этом журнале часто публиковали фотографии физиков из Соединенных Штатов, по
разным поводам. Моя фотография была там тоже, и Паулинга, и Гель-Мана.
"А как вы запомнили имена?" - поинтересовался я.
"Ну, мы просматривали фотографии и выбирали самого молодого и самого
симпатичного". (Гель-Ман был моложе меня.)
Мы приехали в отель "Ель Ранчо" и девушки продолжили разыгрывать передо
мной тот сценарий, который обычно отыгрывали перед ними. "Не хочешь ли
поиграть в казино?" - спросили они. Я поиграл немного на их деньги. Мне
нравилось, как мы проводили время.
Через какое-то время они сказали: "Послушай, мы тут кое-кого приметили.
Мы тебя покидаем". И они снова вернулись к своей работе.
Однажды я сидел в баре и заметил двух девушек рядом с мужчиной гораздо
старше их по возрасту. Вскоре он ушел, а они подошли и сели рядом со мной:
более симпатичная и живая девушка села рядом, а ее подруга, более тусклая,
по имени Пэм, по другую сторону от меня.
Все стало развиваться очень мило. Та девушка, что сидела рядом, была
очень дружелюбна. Скоро она придвинулась ко мне, и я обнял ее рукой. Зашли
двое мужчин и сели за соседний столик. А затем вышли, не дожидаясь
официанта.
"Ты видел этих мужчин?" - спросила моя новая подружка.
"Да".
"это друзья моего мужа".
"И что же это значит?"
"Видишь ли, я только что вышла замуж за Джона Бига, - вероятно, это был
очень известный человек, - и между нами произошла небольшая ссора. У нас
сейчас медовый месяц, а Джон все время играет. Он не обращает на меня
никакого внимания, поэтому я ушла развлекаться сама. Но он постоянно
посылает кого-нибудь шпионить за мной, чтобы проверить, чем я занимаюсь".
Она попросила меня проводить ее до ее комнаты в мотеле, и мы сели в мою
машину. По дороге я спросил ее: "А как насчет Джона?"
Она сказала: "Не беспокойся. Только смотри, не появится ли большая
красная машина с двумя антеннами. Если ты ее не видишь, значит, его нет
поблизости".
Следующей ночью я позвал "девушку с Джибсоном" и ее подругу на позднее
шоу в "Серебряную Туфельку". Там шоу проходили позже, чем во всех других
отелях. Девушки, занятые в других шоу, любили ходить туда, и конферансье
объявлял о прибытии некоторых танцовщиц, когда они появлялись там. Я вошел,
держа под руки двух очаровательных танцовщик, а он объявил: "А вот к нам
пришли мисс такая-то и мисс такая-то из "Фламинго"!" Все обернулись, чтобы
посмотреть, кто же пришел. Я чувствовал себя великолепно!
Мы сели за столик около бара, и вскоре вокруг столиков забегали
стремительные официанты, сдвигая столы, появились охранники с оружием. Они
готовили зал к празднику. Сюда пожаловал ДЖОН БИГ. Он подошел к бару, прямо
рядом с нашим столом, и, тут же, двое парней захотели потанцевать с
девушками, которых я сопровождал. Они пошли танцевать, а я остался один,
когда подошел ДЖОН и сел за мой столик.
"Здорово, - сказал он, что поделываете в Вегасе?"
Я был уверен, что он все прознал обо мне и своей жене. "Да так, валяю
дурака". (Я собирался действовать жестко.)
"Как давно вы уже здесь?"
"Четыре или пять ночей".
"Я знаю вас, - сказал он, - мы не виделись во Флориде?"
"Ну, я не могу сказать точно..."
Он назвал одно место, потом другое, а я не мог понять, чего он хочет
добиться. "Я знаю, - Сказал он. - Это было в "Эль Марокко". ("Эль Марокко"
был большим ночным клубом в Нью-Йорке, куда приходили известные деятели:
профессора или физики-теоретики. Верно?)
"Да, так оно и есть", - сказал он. Я удивился, когда же он успел
побывать там? Когда он узнал меня, он сказал: "Отлично. Можете представить
меня тем девушкам, с которыми вы пришли, после того, как они потанцуют?"
Это все, что он от меня хотел! Он не подглядывал за мной через замочную
скважину. Я представил его, но мои подружки сказали, что устали и хотят
домой.
Следующим вечером я видел Джона Бига во "Фламинго". Он стоял возле
стойки бара и говорил с барменом о фотоаппаратах, разглядывая фотографии.
Должно быть, он был фотограф-любитель. У него были все эти фотоаппараты и
камеры, но он говорил о них абсолютные глупости. После этого я решил, что он
никакой не фотограф-любитель, а просто богатый человек, который покупает
себе всевозможную аппаратуру.
К тому времени я уже решил, что он не знает, что я обманул его с его
женой. Он лишь хотел поговорить со мной из-за девушек, с которыми я был. И я
подумал, что могу поиграть. Я придумал себе роль ассистента для Джона Бига.
"Привет, Джон, - сказал я, - давай сделаем несколько снимков, я возьму
твою вспышку".
Я положил вспышку в карман, и мы начали фотографировать. Я держал для
него вспышку и давал те или иные советы. Ему все это нравилось.
Мы пришли в "Последнее укрытие", чтобы поиграть, и он начал выигрывать.
В отелях не любили отпускать азартных игроков, которым везло в игре, но я
понял, что он хочет уйти. Проблема состояла в том, как сделать это наиболее
деликатно.
"Джон, сейчас нам необходимо уйти", - сказал я серьезным тоном.
"Но я же побеждаю".
"Да, но на сегодняшний вечер у нас назначена важная встреча".
"Хорошо, подгоните мою машину".
"Конечно, мистер Биг". Он дал мне ключи и сказал, как она выглядит. Я
не подал вида, что уже знаю это.
Я пошел на парковку, и, конечно же, она стояла там: большая, широкая,
удивительная машина с двумя антеннами. Я залез внутрь и повернул ключ
зажигания, но она не завелась. У нее был автоматическая коробка передач.
Такие машины только что стали выпускать, и я ничего о них не знал. После
нескольких попыток я случайно переключил на отметку "ПАРК", и она
заработала. Я вел ее очень аккуратно, как машину за миллион долларов. Я
подъехал к входу отеля, подошел к столу, за которым он играл и сказал: "Ваша
машина подана, сэр".
"Я должен вас покинуть", - объявил он, и мы вышли. Он усадил меня за
руль. "Я хочу поехать в "Эль Ранчо". Вы знаете каких-нибудь девушек оттуда?"
Одну девушку я знал довольно хорошо, поэтому ответил положительно. К
тому времени я был уже абсолютно уверен, что единственной причиной, по
которой он согласился вести со мной эту игру, было его желание познакомиться
с девушками, которых я мог ему представить. Поэтому я перешел на более
деликатный маневр: "Прошлым вечером я познакомился с вашей женой..."
"С моей женой? Моей жены нет здесь, в Лас-Вегасе". Я рассказал ему о
девушке, которую я повстречал вчера в баре. "О! Я знаю, кого вы имеете в
виду. Я встретил эту девушку и ее подругу в Лос-Анджелесе и привез в
Лас-Вегас. Первое, что они сделали, в течение часа разговаривали по моему
телефону со своими друзьями из Техаса. Я пришел в бешенство и выгнал их вон.
Теперь она крутится везде и рассказывает всякому, что я ее муж". Все
прояснилось.
Мы прибыли в "Эль Ранчо". Шоу должно было начаться через пятьдесят
минут. Все места были заняты, негде было даже присесть. Джон подошел к
управляющему и заявил: "Мне нужен свободный столик".
"Да, сэр, мистер Биг! Он будет готов через несколько минут". Джон дал
ему чаевые и отправился играть. Между тем, я зашел за кулисы, где девушки
готовились к выступлению, и спросил свою подружку. Она вышла, и я объяснил,
что вместе со мной пришел Джон Биг, и ему хотелось бы после шоу провести
время в какой-нибудь компании.
"Конечно, Дик. - Ответила она. - Я возьму своих подруг, и мы увидимся
после шоу".
Я вернулся обратно в зал, чтобы найти Джона. Он все еще играл. "Иди без
меня. Я тут задержусь на минутку", - сказал он.
Было два свободных столика: прямо впереди и справа от сцены. Все
остальные были заняты. Я выбрал один. Джон не появился к началу шоу, девушки
вышли на сцену. Все они могли видеть меня за столиком. Прежде, они думали,
что я лишь некий профессор, теперь они могли считать меня БОЛЬШИМ
АВТОРИТЕТОМ.
Наконец, пришел Джон, и вскоре после этого, за свободный соседний
столик сели какие-то люди. Это были "жена" Джона, ее подруга Пэм и двое
мужчин.
Я наклонился к Джону: "Она за соседним столиком".
"Да".
Она увидела меня с Джоном, наклонилась ко мне из-за своего стола и
спросила: "Могу я поговорить с Джоном?"
Я не ответил ни слова. Джон тоже промолчал.
Я выждал немного, потом наклонился к Джону и сказал: "Она хочет
поговорить с вами".
Затем он выдержал небольшую паузу и ответил: "Хорошо".
Я подождал еще немного, наклонился к ней и сказал: "Джон будет с вами
говорить".
Она подошла к нашему столу, села, придвинулась ближе к Джону и начала,
прямо скажем, вполне определенно: "О, Джонни!"
Я очень люблю вредничать, когда дела развиваются подобным образом. Я
напомнил: "Телефон, Джон..."
"Да, кстати, что за идея, говорить целый час по телефону?" - спросил
он.
Она ответила, что это дело рук Пэм, только она звонила.
Она снова принялась за свое, тогда я указал, что это была ее идея взять
с собой Пэм.
"Да!" - сказал Джон. Мне невероятно нравилась
эта игра. Она продолжалась довольно долгое время.
Когда шоу закончилось, девушки из "Эль Ранчо" окружили наш столик, и мы
провели время в их обществе, пока им снова не пришлось вернуться на сцену
для выступления в следующем шоу. Тогда Джон сказал: "Я знаю один тихий
маленький бар, недалеко отсюда. Поехали туда".
Я отвез его в бар, и мы зашли внутрь. "Видишь ту женщину, вон там? -
Спросил Джон. - Она очень хороший юрист. Пойдем, я представлю ей тебя".
Джон представил нас друг другу, затем извинился и сказал, что ему надо
отойти на минутку. Он так и не вернулся. Я подумал, что он хотел вернуться к
своей "жене", а я начал надоедать ему.
Я сказал "привет" этой женщине, и заказал напиток только для себя, все
еще продолжая играть в эту игру и прикидываясь не джентльменом.
"Знаете, - сказала она, - я одна из лучших юристов здесь, в
Лас-Вегасе".
"Ну, нет, - ответил я, - неправда. Вы, может быть, и юрист, но только
днем. А сейчас, знаете, кто вы? Вы лишь завсегдатай в этом маленьком баре в
Вегасе".
Я понравился ей, и мы тогда танцевали в нескольких местах. Она
танцевала очень хорошо, а я люблю танцевать, поэтому мы великолепно провели
время вместе.
И вдруг, абсолютно внезапно, посреди танца, я почувствовал боль в
спине. Это была очень сильная боль, которая началась ни с того, ни с сего.
Теперь я знаю, что это было: я был на ногах в течение трех дней и ночей,
покуда продолжались мои безумные приключения. Я вымотался вконец.
Она сказала, что мы можем поехать к ней домой. И как только я добрался
до ее кровати, я моментально УСНУЛ! Выключился мгновенно.
Следующим утром я проснулся в этой чудесной кровати. Светило солнце, а
ее не было и следа. Вместо нее была горничная. "Сэр, - сказала она, - вы уже
проснулись? Я приготовлю завтрак".
"Да, но..."
"Я принесу его вам сюда. Что бы вы хотели?" - и она перечислила меню, в
котором были всевозможные варианты завтраков.
Я заказал завтрак, и мне принесли его в кровать - в кровать женщины,
которую я совсем не знал. Я не знал, кем она была, на самом деле, и откуда.
Я задал горничной несколько вопросов, но она тоже ничего не знала об
этой таинственной даме. Она только что поступила на работу, и это был первый
ее день здесь. Она думала, что я хозяин дома, и нашла мои вопросы очень
странными. В конце концов, я просто оделся и ушел. Больше никогда я не видел
эту загадочную женщину.

Первое время, пока я находился в Лас-Вегасе, я садился за каждый стол в
казино и подсчитывал вероятность выигрыша. Я обнаружил, что вероятность
выигрыша при игре в кости составляет примерно 0,493. То есть, если я ставлю
доллар, я должен выиграть доллар и сорок центов. И я подумал: "Почему бы мне
не поиграть? Вряд ли я смогу потерять свои деньги".
Я стал делать ставки и, сразу же, потерял пять долларов, один за
другим: первый, второй, третий, четвертый, пятый. Я-то подсчитал, что можно
проиграть только семь центов, а вместо этого лишился пяти долларов. С тех
пор я никогда больше не играл (на собственные деньги, разумеется). Это было
большой удачей для меня, что я начал с потерь.
Однажды я обедал с одной из моих подружек из шоу. Было тихое
послеобеденной время, никакой суматохи вокруг, как бывало обычно. Она
сказала: "Видишь того мужчину, который идет по лужайке? Это - Ник-Грек -
профессиональный игрок".
Теперь я знал отлично, что значила возможность выигрыша в Лас-Вегасе,
поэтому, я сказал: "Как он может быть профессиональным игроком?"
"Я сейчас позову его".
Ник подошел, она представила нас друг другу. "Мэрилин сказала мне, что
вы профессиональный игрок".
"Да, это верно".
"Я бы хотел узнать, как вам удается вести живую игру, ведь вероятность
выигрыша за столом составляет лишь 0,493".
"Вы совершенно правы, - ответил он, - я объясню вам. Я не ставлю на
рулетке, на игру в кости и на все в этом роде. Я делаю ставки лишь тогда,
когда выигрыш для меня очевиден".
"Ха! А как сделать так, чтобы он всегда был вам очевиден?" - спросил я
скептически.
"Это, на самом деле, очень просто, - сказал он, - я стою у стола, когда
кто-нибудь говорит: сейчас выпадет девять! Обязательно должна выпасть
девятка. Он взволнован, хочет сделать ставку. Теперь я знаю цену всем другим
числам и говорю ему: ставлю четыре к трем, что девятка не выпадет. И в
результате продолжительной игры я побеждаю. Я не ставлю на саму игу, вместо
этого я заключаю пари с людьми с предрассудками, которые одержимы суеверными
идеями о существовании счастливых чисел".
Ник продолжал рассказывать: "Таким образом, я заслужил репутацию. Люди
спорят со мной, если даже они знают, что вероятность выигрыша невелика. Они
спорят хотя бы ради шанса, в случае победы, рассказать кому-нибудь историю о
том, как они обыграли Ника-Грека. Так я играю по-настоящему, и мою игру
можно назвать живой. Это здорово".
Ник-Грек оказался довольно образованным персонажем. Он был весьма
приятным и привлекательным человеком. Я все теперь понял и поблагодарил его
за рассказ. Видите ли, я должен знать, как устроен мир.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ, ОТ КОТОРОГО ВЫ ДОЛЖНЫ ОТКАЗАТЬСЯ

В Корнелле было множество отделений, которыми я не очень-то
интересовался. (Это не значит, что с ними было что-то не так, просто,
сложилось, что мне не очень были интересны многие дисциплины.) Были
"доморощенные" науки, как, например, философия (ребята, которые учились на
этом факультете, были особенно неинтересными и бессодержательными). Еще были
культурологические дисциплины: музыка и все такое. Конечно, там были
некоторые люди, с которыми мне нравилось общаться. На математическом
факультете были профессор Кэк и профессор Феллер; на химическом - профессор
Кельвин; а на факультете зоологии - великий человек - доктор Гриффин,
который открыл, что летучие мыши ориентируются посредством отраженного
звука. Но было очень трудно, поймать этих парней и поговорить с ними
столько, сколько хочешь. Вместо этого было все остальное, что я находил
низкопробной чепухой. А Итака была довольно маленьким городком.
Погода там была не очень хороша. Однажды я ехал в машине, и начался
один из сильнейших снегопадов с сильным ветром. Такого никогда не ждешь, не
готовишься к этому. Обычно думаешь в таких случаях: "Ничего страшного. Не
может же он продолжаться долго. Пожалуй, я поеду дальше".
Между тем, снег становится все гуще, а машина начинает буксовать. Нужно
прицепить трос. Вы выбираетесь из машины, чтобы вытащить трос на снег, а там
так холодно, и вы начинаете дрожать. Потом вы закатываете машину обратно на
трос (you roll the car back onto the chains), и сталкиваетесь со следующей
проблемой. Или это было только в те времена? Не знаю, что делают с этим
сейчас. Там, на внутренней стороне, расположен крюк, который сначала нужно
было подцепить. И из-за того, что трос должен быть достаточно сильно
натянут, очень трудно зацепить его за этот крюк. Затем вы должны толкнуть
пальцами это сцепление вниз, а к тому времени, пальцы уже почти заморожены.
Вы находитесь с внешней стороны колес, а крюк расположен внутри, ваши руки
замерзают все больше, и уже очень трудно контролировать свои действия. Он
выскальзывает из рук, и так холодно, снег падает и падает, а вы все
пытаетесь закрепить его. Руки уже начинают болеть, а эта проклятая штука
никак не хочет цепляться. Я запомнил это, потому что тогда наступил момент,
когда я решил, что сейчас сойду сума. Должно быть, какая-то часть этого мира
никогда не сталкивалась с такой проблемой.
Помню, я пару раз ездил в Калтек по приглашению профессора Бехера. Он
знал меня как облупленного, и был очень хитер. Когда я приехал, он предложил
мне: "Фейнман, у меня есть еще одна машина, и я хочу одолжить ее тебе. Как
только ты захочешь поехать в Голливуд или Саммер-Стрип, пользуйся и
наслаждайся". И я брал его машину каждый вечер, чтобы поехать в
Саммер-Стрип, я объезжал ночные клубы, бары, различные мероприятия. Там я
искал все то, что нравилось мне со времени моих визитов в Лас-Вегас:
симпатичных девушек, важных персон и тому подобное. Бехер знал, чем можно
заинтересовать меня в Калтеке.
Знаете историю про осла, который стоит точно посередине, между двумя
стогами сена, и не знает, какой из них выбрать, потому что они одинаковые? В
результате, он остается ни с чем. Корнелл и Калтек стали делать мне
предложения. И, как только я решал, что в Калтеке гораздо лучше, мне делали
превосходное предложение в Корнелле. А когда я уже решал остаться в
Корнелле, мне предлагали что-нибудь в Калтеке. Теперь можете представить
себе этого осла между двумя стогами, который не может пошевелиться. Он
думает, что, как только он двинется в сторону одного стога сена, другой тут
же станет выше. Это очень усложняет жизнь.
Довод, который окончательно убедил меня, - мой академический отпуск. Я
хотел на это время снова поехать в Бразилию. Я только что получил
академический отпуск от Корнелла, десять месяцев. (sabbatical leave - время,
которое дается ученым для научной работы, обычно, это годичный отпуск. -
(Прим. Пер.) Я не хотел его терять, и теперь у меня была причина, благодаря
которой я мог принять решение. Я написал Бехеру в Калтек о своем решении.
Из Калтека пришел ответ: "Мы примем вас, независимо от этого, и оплатим
вам первый год, как академический отпуск". Вот как они поступили: и то, что
я решил, вновь потеряло всякий смысл. Итак, первый свой год работы в Калтеке
я провел в Бразилии. А приехал преподавать в Калтек лишь на второй год. И
вот, как это было.
Я работал в Калтеке с 1951 года, и был там очень счастлив. Это
идеальное место для таких односторонних парней, как я. Там всегда были самые
одаренные люди, которые, по-настоящему, интересовались тем, что они делали,
и с которыми я всегда мог общаться. Я чувствовал себя там очень уютно.
Но однажды, когда я находился в Калтеке еще не так долго, мы
подверглись сильной атаке смога. Тогда это, кажется, было даже хуже, чем
бывает сейчас, по крайней мере, это было гораздо ощутимей для глаз. Я стоял
на углу какой-то улицы, и из моих глаз текли слезы. Я подумал тогда: "Это
безумие! Это абсолютное СУМАСШЕСТВИЕ! Нужно возвращаться назад, в Корнелл,
убираться отсюда поскорее!" Я позвонил в Корнелл и спросил, как они считают,
возможно, было бы мне вернуться к ним снова. Они ответили: "Конечно! Мы все
уладим и позвоним вам завтра же".
На следующий день в принятии решения мне сопутствовала величайшая
удача. Должно быть, в этом мне помог сам Бог. Я шел в свой офис, и меня
вдруг догнал парень и сказал: "Эй, Фейнман! Ты слышал, что случилось? Бааде
открыл существование двух разных типов (популяций) звезд! Все измерения
расстояний между галактиками, которые мы делали, основаны на переменных
Сефидах одного типа. Но есть еще и другой тип. Так что Вселенная в два, в
три, даже в четыре раза старше, чем мы думаем!"
Я знал об этой проблеме. В те дни предполагалось, что Земля может быть
старше, чем Вселенная. Возраст Земли насчитывал четыре с половиной биллионов
лет, а Вселенной - только два или три биллиона. Это была большая
головоломка. И такое открытие все разрешило: Вселенная оказалась несравнимо
старше, чем полагали прежде. И я сразу же получил эту информацию, парень сам
подбежал ко мне, чтобы сказать все это.
Я еще шел по университетской территории к своему офису, как ко мне
подошел другой парень - Мэт Месельсон - биолог, который также, попутно,
занимался и физикой. (Я состоял в его комиссии по Ph.D) Он первый придумал
то, что называется денситометром (?) (density gradient centrifuge), с
помощью которой можно измерять плотность молекул. Он сказал: "Посмотри на
результаты эксперимента, которым я занимался".
Он доказал, что когда бактерии размножаются, существует одна молекула,
которая целиком, без изменений, переходит от одной бактерии к другой. Эта
молекула известна сегодня как ДНК. Понимаете, мы всегда думали, что все
делится. Мы думали, что бактерия разделяясь, отдает половину всего, что в
ней есть другой бактерии. Но это же невозможно: где-то остается одна
маленькая молекула, которая содержит генетическую информацию, и она не может
делиться пополам. Она создает точную копию себя самой и отправляет ее новой
бактерии, и такая же копия остается в старой. И он доказал это таким
образом: он вырастил бактерию в тяжелом азоте, а затем поместил их в обычный
азот. Когда он видел какие-то результаты, он взвешивал молекулы в своем
денситометре.
В первом поколении новых бактерий вес всех молекул хромосом находился
точно посередине между весом молекул, выращенных в тяжелом азоте и молекул
из обычного азота. Такой результат мог получиться при делении всего, включая
хромосомы молекул.
Но в последующих поколениях, когда можно было ожидать, что вес хромосом
молекул составит одну четвертую, одну восьмую или одну шестнадцатую от
разницы между тяжелыми и обычными молекулами, вес молекул разделился только
на две группы. Первая группа весила столько же, как в первом новом поколении
(разница между тяжелыми и более легкими молекулами, деленная пополам), а
вторая группа была легче - вес молекул, под действием обычного азота.
Процент утяжеленных молекул в каждом последующем поколении делился на два,
но к их весу это не относилось. Это было фундаментальное открытие - очень
важное и чрезвычайно волнующее. И когда я, наконец, добрался до своего
офиса, я сообразил, что все это произошло здесь, где нахожусь и я сам. Здесь
все ученые из различных областей науки могут говорить мне такие вещи, это
потрясающе. Я понял, что это и было тем, чего я всегда желал.
А когда мне, чуть позже, позвонили из Корнелла, и сказали, что все
улажено, и они готовы принять меня на работу, я ответил: "Извините, но я
опять изменил свое решение". Но тогда я решил больше никогда не менять
своего решения. Теперь ничего, абсолютно ничего, не могло повлиять на мое
окончательное решение.
Когда вы молоды, вы беспокоитесь о всяких вещах: должны ли вы туда
ехать, а как же вы оставите свою мать. Вы беспокоитесь, пытаетесь принять
какое-то решение, но потом появляется что-нибудь еще. Гораздо проще уже
точно решить: не беспокойтесь, такое решение уже ничто не сможет изменить.
Однажды, когда я был студентом МТИ, я уже сделал так. Я ужасно мучился и
утомился, выбирая десерт в ресторане, и, наконец, я решил, что я всегда буду
брать только шоколадное мороженое. Я никогда больше не беспокоился об этом,
потому что расправился с этой проблемой раз и навсегда. Теперь же, я выбрал,
что навсегда останусь в Калтеке.
Однажды некто попытался изменить мое мнение о Калтеке. Только что умер
Ферми, и факультет в Чикаго искал кого-нибудь, кто мог бы занять его место.
Из Чикаго приехало двое людей, и они спросили меня, могут ли они нанести
визит мне домой. Я не знал, зачем они приехали. Они стали рассказывать мне
все доводы, по которым я должен был обязательно поехать в Чикаго: я мог
делать то, я мог делать это, там было много великих людей, у меня появлялись
возможности делать удивительные вещи. Я не спрашивал у них, сколько они
будут мне платить, но они намекали на то, что скажут, как только я
поинтересуюсь. Наконец, они спросили, хочу ли я узнать, какое у меня будет
жалованье. Я ответил: "Нет. Я уже решил оставаться в Калтеке. В соседней
комнате находится моя жена Мэри Лу, и если она услышит, насколько велико
будет мое жалованье, мы обязательно поссоримся. Кроме того, я давно решил
больше не менять своего решения. Я остаюсь в Калтеке". Так я и не позволил
им сказать, сколько денег они хотят мне предложить.
Примерно через месяц после того, я был на собрании, ко мне подошла
Леона Маршал и сказала: "Это странно, что вы не приняли предложение из
Чикаго. Мы все очень разочарованы, и никак не можем понять, как и почему вы
отклонили столь потрясающее предложение".
"Это было очень просто, - ответил я, - я так и не позволил им сказать,
что за предложение это было".
Неделей позже я получил от нее письмо. Я распечатал его, и в первом же
предложении увидел: "Жалованье, которое вам предлагали, составляло... ...
..." И чудовищно огромная сумма, в три или в четыре раза больше тех денег,
которые я получал здесь. Ошеломляюще! Она продолжала свое письмо: "Я
сообщила вам о жаловании, прежде чем вы будете читать дальше. Может быть,
теперь вы пересмотрите свое решение, потому что вакансия еще открыта, и мы
бы хотели видеть на этом месте именно вас".
Я ответил им письмом, в котором говорилось: "После того, как я прочел
сумму своего жалованья, я решил, что должен отказаться. Причина, по которой
я должен отказаться, такова, что на то жалованье, которое вы мне
предлагаете, у меня будет возможность сделать то, что я всегда хотел. Я
заведу себе потрясающую любовницу, поселю ее в блестящую квартиру, буду
покупать ей красивые вещи... С таким жалованьем, какое вы мне предлагаете,
я, действительно, смогу это сделать, и я знаю, что произойдет со мной тогда.
Я буду беспокоиться о ней и о том, что она делает, мы будем ссориться, когда
я буду возвращаться домой и тому подобное. Все это будет доставлять мне
неприятности, и сделает меня несчастливым. Я не смогу заниматься физикой
также хорошо, и в моей жизни наступит большой беспорядок. То, чего я всегда
хотел, окажется губительным для меня. Вот почему я решил, что не могу
принять ваше предложение",

* ЧАСТЬ V. МИР ОДНОГО ФИЗИКА *

ВЫ РЕШИЛИ УРАВНЕНИЕ ДИРАКА?

Мое пребывание в Бразилии подходило к концу, когда я получил письмо от
профессора Вилера, в котором говорилось о том, что в Японии будет проходить
международная конференция по теоретической физике, и не хочу ли я туда
поехать. В Японии до войны были такие знаменитые физики, как Лауреат
Нобелевской Премии - профессор Юкава, Томонага и Нишина. Но как только
Япония вернулась к нормальной жизни после войны, мы все думали, что должны
поехать и помочь им. Вилер сослался на множество разговорников и
идиоматических словарей, и писал, что хорошо было бы, если мы все немного
подучили бы японский язык. Я нашел в Бразилии японку и попросил ее помочь
мне и поработать со мной над произношением. Я, также, учился понемногу
писать иероглифы палочкой на бумаге, и много читал о Японии. Тогда Япония
казалась мне очень таинственной, и я думал, что будет очень интересно
поехать в такую загадочную и удивительную страну. Поэтому я занимался очень
старательно. Когда мы прилетели туда, нас встретили в аэропорту и отвезли в
отель, спроектированный Франком Ллойдом Райтом. Это была имитация
Европейского отеля. Внизу нас встречал парень, одетый точно как Филипп
Моррис. Мы не ощущали, что мы в Японии. С таким же чувством мы могли
находиться в Европе или в Америке. Парень, который показал нам наши комнаты,
маячил поблизости, кидая на нас взгляды, выпрашивая чаевые. Все было, в
точности, как в Америке. Наш визит был полностью спланирован. В первый вечер
был дан обед на верхнем этаже отеля. Обед сервировали женщины, одетые в
японские наряды, но меню было в английской традиции. С огромным трудом мне
удалось выучить несколько японских фраз, и в конце приема я сказал
официантке: "Кохи-о моттекайте кудасаи". Она поклонилась и отошла. Мой друг
Маршак дважды переспросил: "Что? Что ты ей сказал?" "Я говорю по-японски", -
ответил я. "Да брось! Ты всегда дурачишься, Фейнман!" "О чем ты говоришь?" -
Спросил я серьезным тоном. "Ну, хорошо, о чем ты ее спросил?" "Я попросил ее
принести нам кофе". Маршак не поверил мне. Он сказал: "Я заключу с тобой
пари. Если она принесет кофе..." Появилась официантка с нашим кофе, Маршак
проиграл спор. Оказалось так, что я был единственным, кто хоть что-то знал
по-японски. Даже Вилер, который сказал всем, что они должны выучить
японский, сам ничего не выучил. И я не мог этого больше выносить. Я столько
читал об отелях в японском стиле, которые должны были сильно отличаться от
того, в котором мы остановились. На следующее утро я позвал в свой номер
японца, который организовывал нам всю программу: "Я хочу переехать в
японский отель". "Я боюсь, что это невозможно, профессор Фейнман". Я, также,
читал, что японцы очень вежливы, но очень упрямы, и что с ними нужно долго
работать. Я решил быть столь же упрямым и таким же вежливым. Это была битва,
которая продолжалась около тридцати минут. "Почему вы хотите переехать в
японский отель?" "Потому что, находясь в этом отеле, я не чувствую, что я в
Японии". "Японские отели не очень хороши для вас. Вам придется спать на
полу". "Это и есть то, чего я хочу. Я хочу увидеть, каковы они". "Там нет
стульев. Вам придется сидеть за столом тоже на полу". "Отлично! Это очень
изысканно. Это, как раз то, что я искал". Наконец, он сказал, в чем, на
самом деле, состоит проблема: "Если вы остановитесь в другом отеле, придется
останавливать автобус лишний раз, и заезжать за вами, чтобы забрать на
конференцию". "Нет-нет! - Возразил я. - Утром я буду приходить к этому отелю
и садиться на автобус здесь". "Ладно, тогда хорошо. Это очень хорошо". И это
было все, из-за чего он не соглашался. Потребовалось целых полчаса, чтобы
выяснить настоящую причину его отказа. Он уже собирался идти к телефону,
чтобы зарезервировать место в другом отеле, как вдруг остановился, - снова
проблема. Все было напрасно. Потребовалось еще пятнадцать минут, чтобы
обсудить, что в таком случае делать с почтой. Они уже договорились, что вся
почта с конференции будет приходить к ним в отель. "С этим тоже не будет
трудностей, - ответил я, - когда я буду приходить сюда каждое утро, я буду
спрашивать, есть ли для меня какая-нибудь корреспонденция". "Это очень
хорошо", - он добрался до телефона, и мы уже были на полпути к отелю в
японском стиле.
Сразу, как я туда попал, я понял, что это того стоило. Это было
очаровательное место. Прямо перед входом было место, где вам следует снимать
обувь. Затем навстречу вам выходит девушка, одетая в национальную одежду, -
оби - постукивая сандалиями - чит-чит. Она берет ваши вещи, вы следуете за
ней по залу, пол которого устлан матами, проходите через складную бумажную
дверь. Она идет маленькими шажками, и все это просто удивительно. Мы входим
в мою комнату, и парень, который организовывал все это, опускается на пол,
кланяется и дотрагивается носом до пола. Девушка тоже опускается и касается
носом пола. Я нахожусь в большом затруднении, должен ли я тоже дотронуться
носом до пола? Они обменялись приветствиями, и, убедившись, что я принял
комнату, вышли. Это была удивительная комната. Там были обычные стандартные
вещи, которые теперь всем нам хорошо известны, но для меня это было ново.
Там была небольшая расписанная ширма, ваза с искусно подобранной экибаной из
вербы, невысокий стол, циновка рядом с ним, а в конце комнаты - две складные
двери, которые открывались прямо в сад. Женщина, которая должна была
заботиться обо мне, была среднего возраста. Она помогла мне раздеться и
предложила юкатэ - простую широкую одежду, синего и белого цветов, которую
нужно было носить в отеле. Я открыл двери, чтобы наслаждаться прекрасным
садом, и сел за стол, сделать небольшую работу. Не прошло и двадцати минут,
как что-то промелькнуло мимо моего взгляда. Я поднял глаза, и увидел в саду,
немного в стороне от своих дверей, очень красивую молодую японку в
необычайно изысканной одежде. Я много читал о японских костюмах, и у меня
возникла мысль о том, зачем ее послали к моей комнате. Я подумал: "Это может
оказаться очень интересным". Она немного говорила по-английски и спросила:
"Вы не хотите осмотреть сад?" Я надел обувь, которую получил вместе с юкатэ,
и мы вышли в сад. Она взяла мою руку и показала мне все в этом саду.
Оказалось, что администратор направил ее ко мне, потому что она немного
говорит по-английски. Он подумал, что мне будет приятно, если она покажет
мне сад. Только и всего. Я был, конечно, несколько разочарован, но это была
встреча культур, и я знал, что очень просто можно было ошибиться в своих
предположениях. Некоторое время спустя, женщина, которая следила за моей
комнатой, пришла и сказала что-то по-японски о купании. Я знал, что японское
купание может оказаться весьма интересным, и очень хотел это попробовать. Я
сказал: "Хаи". Я читал, что купание в Японии очень усложнено. Они приносят
воду уже подогретой, и в воде для купания нельзя пользоваться мылом, чтобы
не портить ее для следующих купальщиков. Я спустился в банную секцию, и
услышал, как за закрытой дверью в следующее помещение купается кто-то еще.
Внезапно дверь заскользила в сторону и отворилась: человек, принимающий
ванну, похоже, решил посмотреть, кто сюда пожаловал. "Профессор, - сказал он
мне по-английски, - это очень большая ошибка, заходить в купальни, когда там
кто-то есть". Это был профессор Юкава. Он объяснил мне, что женщина,
спросившая меня о купании, не имела в виду, что она уже готова. В случае
моего согласия, она должна была все приготовить и сказать мне, когда
купальня будет свободна. Но люди со всего мира могут допустить такую
серьезную социальную ошибку. Мне повезло, что там был профессор Юкава. Этот
отель в японском стиле был изумительным, особенно, когда ко мне стали
приходить люди, чтобы посмотреть, как я там устроился. Разные парни заходили
ко мне в комнату, усаживались со мной на пол и мы начинали беседовать.
Мы не сидели с ними и пяти минут, как входила дама, и приносила поднос
со свечами и чаем. Это было так, будто я находился в собственном доме, а
обстановка отеля только способствовала хорошему приему гостей. У нас, если в
отеле к вам в комнату приходят гости, об этом никто не заботится, вы сами
должны позвонить в сервисную службу и все такое. Прием пищи в этом отеле
тоже был иным. В то время, пока вы едите, вам в компанию присылают девушку,
чтобы вам не было одиноко. Я не мог достаточно хорошо поддерживать с ней
разговор, но это тоже было хорошо. И еду подавали превосходную. К примеру,
суп подавали в закрытой чаше. Стоило приподнять крышку, и глазам открывалась
чудесная картина: там плавали только маленькие кусочки лука, но как это было
аппетитно. Очень важно, как еда будет выглядеть на тарелке. Я решил, что
останусь жить в Японии столько, сколько смогу. Это значило, что мне придется
есть рыбу. Я терпеть не мог рыбу с детства, но в Японии я узнал, что это
были лишь детские капризы. Я ел так много рыбы, и мне она нравилась. (Когда
я вернулся в Штаты, я первым делом отправился в рыбный ресторанчик. Там было
ужасно, как в детстве. Я не смог оставаться там долго. Позже я узнал, в чем
дело: рыба должна быть очень-очень свежей, если же это не так, она
приобретает характерный привкус, который так раздражает меня.) Однажды за
обедом в японском отеле мне подали странную вещь - в чашке было нечто
желтого цвета, размером с яичный желток. До этих пор я ел в Японии все, но
это блюдо напугало меня. Оно было все скукоженное, и выглядело, как
какие-нибудь мозги. Когда я спросил у девушки, что это такое, она ответила:
"Кури". От такого ответа мне не стало лучше. Я решил, что это могут быть
яйца осьминога или что-нибудь в таком роде. Я съел это с некоторой дрожью, и
лишь потому, что хотел остаться в Японии как можно дольше. (Я до сих пор
помню слово "кури", как будто моя жизнь зависела от этого, я не забыл его и
по прошествии тридцати лет.) На следующий день я спросил японца с
конференции, что это за завернутая в завитки штука. Я сказал ему, что это
было довольно трудно есть. Что же это такое, "кури"? "Это каштаны", -
ответил он.

Некоторые японцы из тех, кого я узнал, произвели на меня довольно
сильное впечатление. Один раз, когда наш автобус стоял уже долгое время и
никак не отправлялся в путь, кто-то сказал мне: "Эй, Фейнман! Ты ведь знаешь
японский, скажи им, чтобы ехали". Я сказал: "Хаяку! Хаяку! Ткимашо!
Ткимашо!" Это означало: "Поехали! Поехали! Быстрее! Быстрее!" Я догадывался,
что мой японский язык был практически бесконтрольным. Я знал эти выражения
из военного словаря, и они, должно быть, звучали очень грубо. Все возле
отеля забегали, словно мыши, говоря: "Да, сэр! Да, сэр!" Автобус тотчас же
тронулся. Конференция в Японии состояла из двух частей: первая проходила в
Токио, а вторая - в Киото. В автобусе по дороге в Киото, я рассказал своему
другу Эбрахаму Пэйсу об отеле в японском стиле, и ему тоже захотелось
попробовать там остановиться. Мы остановили в отеле "Мияко", где были
комнаты и в американском, и в японском стилях. Пэйс разделил со мной комнату
в японском стиле. Следующим утром молодая женщина, следившая за нашим
номером, приготовила ванну, которая находилась прямо в комнате. Немного
позже она вернулась с подносом, на котором был завтрак. Я был еще даже не
совсем одет. Она повернулась ко мне и сказала вежливо: "Охайо, гозаи мазу".
Это значит "Доброе утро". В это время Пэйс вышел из ванной, еще мокрый, и
абсолютно голый. Она повернулась к нему, и с таким же спокойствием
произнесла: "Охайо, гозаи мазу". А затем поставила перед нами поднос. Пэйс
посмотрел на меня и сказал: "Отлично, так значит, это мы нецивилизованные
люди". Если в Америке горничная, доставляя завтрак в номер, увидит там
обнаженного парня, то неминуемо начнутся крики, даже визг, переходящие в
большой шум и раздражение. Но в Японии к этому относятся привычно, так что
мы почувствовали, что они даже более нас цивилизованны и ведут себя
тактичнее в подобных ситуациях.

Я в то время работал над теорией жидкого гелия, и вычислил, как законы
квантовой динамики объясняют странный феномен (перехода в) супер-жидкое
состояние (super-fluidity). Я очень гордился своим достижением, и хотел
сделать доклад о своей работе на конференции в Киото. За день до моего
доклада был обед, и на обеде рядом со мной сидел никто иной, как профессор
Онсэйджер (Onsager) - первоклассный специалист в физике твердых тел и по
вопросам, связанным с жидким гелием. Он был одним из тех парней, которые
говорят очень мало, но если уж они что-то скажут, то это окажется весьма
значительным. "Фейнман, - обратился он ко мне недовольным тоном, - я слышал,
будто вы разобрались с жидким гелием". "Ну, да..." "Хм", - и это было все,
что он сказал мне на протяжении всего обеда. Звучало не очень-то ободряюще.
На следующий день я прочитал свой доклад и объяснил все, связанное с жидким
гелием. В конце я заметил, что существует еще нечто, что я был не в силах
вычислить: является ли переход между фазами жидкого гелия первопорядковым
(фазовый переход первого рода - first-order phase transition) (когда
температура остается неизменной при плавлении твердого тела или испарении
жидкости), или же это переход второго рода (как происходит иногда в
магнетизме, когда температура изменяется). Тогда профессор Онсэйджер
поднялся и суровым тоном заявил: "Профессор Фейнман новичок в нашей области,
и, я думаю, ему необходимо дополнить свое образование. Есть нечто, что он
должен знать, и нам следует сказать ему об этом". Я подумал: "Боже! Что же я
сделал неверно?" Онсэйджер сказал: "Нам следует сообщить Фейнману, что никто
никогда не мог вычислить правильно род любого фазового перехода, по той
причине... Но, несмотря на тот факт, что его теория не позволила ему
правильно определить порядок (род), это не значит, что он не понял другие
аспекты теории жидкого гелия вполне удовлетворительно". (Это походило на
комплимент, но исходя из того, как он начал об этом говорить, я подумал,
что, действительно, был близок к постижению этого.) На следующий день, не
позднее того, в моем номере зазвонил телефон. Это был "Тайм Мэгазин". Парень
на другом конце провода сказал: "Мы очень заинтересованы вашей работой. Есть
ли у вас копия вашего доклада, которую вы могли бы нам выслать?" Я никогда
прежде не печатался в "Тайм", и здорово разволновался. Я был горд своей
работой, и тем, как хорошо меня встретили на конференции, и поэтому сказал:
"Конечно". "Прекрасно, отошлите ее, пожалуйста, в наш филиал в Токио". Он
дал мне адрес. Я чувствовал себя победителем. Я повторил адрес, и парень
сказал: "Правильно. Большое вам спасибо, мистер Пэйс". "О, нет! - Сказал я
испуганно. - Я не Пэйс! Вы хотели говорить с Пэйсом? Извините, я передам
ему, что вы хотели говорить с ним, когда он вернется". Через несколько часов
пришел Пэйс. "Привет, Пэйс! Пэйс! - Заговорил я возбужденно. - Звонили из
"Тайм Мэгазин"! Они хотят, чтобы ты отправил им копию доклада, который ты
делаешь". "А, - сказал он, - продажная пресса". Я был дважды повержен.
Теперь я уже знаю, что Пэйс был прав, но в те дни я думал, что это так
здорово, увидеть свое имя в "Тайм Мэгазин". Это была первая моя поездка в
Японию. Я страстно желал вернуться туда снова, и сказал им, что мог бы
приехать в какой-либо университет, где бы хотели меня видеть. И японцы
предложили мне целый ряд мест, которые нужно было посетить и в каждом из них
предполагалось провести несколько дней. К тому времени я женился на Мери Лу,
и мы решали, куда бы нам поехать. В одном месте, специально для нас, ставили
целую танцевальную церемонию, которая обычно устраивалась только для больших
групп туристов. В другом - нас встречала бы яхта со студентами. В третьем -
нас встречал Мэр. Мы остановились в одном особенном маленьком тихом месте в
лесах, где делал остановку на своем пути император. Это было очаровательное
место, очень красивое, окруженное лесами, через которые текли ручьи. Там
царила тишина и утонченность. То, что император мог останавливаться в
подобном месте, указывало на большую восприимчивость к природе, чем обычно
бывает на западе. Во всех этих местах каждый, занимающийся физикой,
рассказывал мне, над чем он работает, и мы обсуждали это вместе. Они
описывали мне задачу в целом, а затем писали ряд уравнений. "Подождите
минуту, - говорил я, - у этой обобщенной теории есть какой-нибудь конкретный
пример?" "Да, конечно". "Хорошо, тогда приведите мне один пример". Это моя
особенность. Я не могу понять что-либо в общих чертах или в теории, пока не
пропущу через свою голову конкретный пример и не увижу, что он работает.
Некоторые сначала думают, что я медленно соображаю и не понимаю задачи,
потому что я все время задаю множество "бестолковых" вопросов, вроде таких:
"Катод под знаком плюс или под знаком минус? А ионы будут направляться туда
или сюда?" Но потом, когда парень уже напишет половину своих уравнений и
объяснит что-нибудь, я говорю: "Подождите-ка минуту, здесь есть ошибка. Это
не может быть правильным". Он смотрит на свои уравнения, и, конечно же,
через некоторое время находит ошибку, и с удивлением говорит: "Как, черт
возьми, этот парень, который с таким трудом пытался все это понять вначале,
нашел ошибку в этой мешанине из уравнений?" Он думает, что я просчитываю это
последовательно, шаг за шагом, с помощью математики, но это не так. У меня
есть конкретный физический пример того, что он анализирует, и я знаю,
благодаря интуиции и опыту, каковы свойства этого явления. И когда уравнение
показывает, что вещество будет вести себя так-то и так-то, а я знаю, что это
неверно, я вскакиваю и говорю: "Стойте! Здесь есть ошибка". Так в Японии я
не мог понять или обсуждать чью-либо работу, пока мне не приводили примеры
из физики, но большинство не могло найти ни одного примера. А те немногие
примеры, которые мне предлагали, часто оказывались такими слабыми и
неубедительными, что их можно было решить более легким аналитическим
методом. С тех пор я ничего уже не спрашивал о математических уравнениях, но
непрерывно задавал вопросы о физических свойствах того, над чем они
работали. Моему визиту был подведен итог в отчете, который распечатали на
мимеографе и распространили среди ученых. (Это была скромная, но эффективная
система общения, которую стали использовать в Японии после войны.) Бумага
имела название: "Бомбардировки Фейнмана и. Наша реакция". После посещения
ряда университетов, я провел месяц в институте Юкава в Киото. Я получал
настоящее удовольствие, работая там. Все там было очень приятно: приходишь
на работу, снимаешь обувь, кто-нибудь приходит и приносит чай, как раз в то
время, утром, когда этого хочется. Это было просто наслаждением. Пока я
находился в Киото, я старательно пытался учить японский язык. Я работал над
этим очень много, и добился, наконец, того, что мог самостоятельно ездить в
такси и делать в городе различные вещи. Я брал уроки японского у японца,
занимаясь по часу в день. Однажды мы изучали слово "видеть". "Итак, - сказал
он, - вы хотите сказать: 'могу я увидеть ваш сад?' Что вы скажете?" Я
построил предложение со словом, которое только что выучил. "Нет-нет! -
Возразил он. - Когда вы говорите кому-то 'не хотите ли вы посмотреть на мой
сад?' вы используете одно слово "видеть". Но когда вы хотите увидеть чей-то
сад, вы используете другое слово "видеть", оно более вежливое". "Не хотите
ли вы взглянуть на мой паршивый садик?" - вот как, по сути, следовало
говорить в первом случае. Но если вам захотелось посмотреть на садик другого
парня, вы должны были бы сказать что-нибудь следующее: "Могу ли я созерцать
ваш великолепный сад?" Вы должны использовать при этом два совершенно разных
слова. Затем он дал мне еще один вариант: "Вы направляетесь в храм и хотите
осмотреть сады..." Я построил предложение, на этот раз с вежливым "видеть".
"Нет-нет, - возразил он, - в храмах сады требуют еще большей почтительности.
Поэтому вы должны сказать что-нибудь, что соответствовало бы следующему:
"Могу ли я остановить свой взор на ваших изысканнейших садах?" Три или
четыре разных слова для одной идеи, причем, когда я делаю что-то, - это
оказывается презренным и жалким, а когда вы делаете то же самое, - это
становится изысканным. Я учил японский только по техническим необходимостям,
поэтому я решил проверить, существуют ли подобные проблемы в среде ученых.
На следующий день в институте, я спросил у ребят из офиса: "Как сказать
по-японски: 'я решаю уравнение Дирака'?" Они ответили: так-то и так-то.
"Хорошо. А теперь я хочу сказать: 'Не решите ли вы уравнение Дирака?' Как
мне сказать это?" "Вы должны использовать другое слово "решить", - ответили
они. "Но, почему? - Запротестовал я. - Когда я его решаю, я делаю то же
самое, что делаете вы?!" "Ну, да, только это нужно обозначать другим словом,
более вежливым". Я сдался. Я решил, что этот язык не для меня, и прекратил
изучать японский.

СЕМИПРОЦЕНТНОЕ РЕШЕНИЕ

Проблема состояла в том, чтобы найти верный закон бета распада. Были
обнаружены две частицы, называемые "Тау" и "Фета". У них была почти одна и
та же масса, но одни частицы распадались на два пи-мезона, (one
disintegrated into two pions) а другие - на три пи-мезона. Эти частицы имели
не только одну и ту же массу, у них был один и тот же период распада
(lifetime = продолжительность жизни), что оказалось забавным совпадением.
Все были заинтересованы этой проблемой. На собрании, куда я пошел, слушался
доклад о том, как вылетают эти частицы из циклотрона: под различными углами
и с различной энергией (energies). Они всегда производятся в одних и тех же
пропорциях - количество Тау-частиц всегда соответствует количеству
Фета-частиц. Это указывало только на одну возможность: это были одни и те же
частицы, но они иногда распадались на два пи-мезона, (decayed into two
pions) а иногда - на три пи-мезона. Но никто не мог допустить такую
возможность, потому что существовал закон, называемый правилом симметрии
(законом четности = parity rule = закон паритета). Он основывался на том
утверждении, что все законы физики зеркально-симметричны. В нем говорилось:
если что-то может распадаться на два пи-мезона, то оно не сможет уже
распадаться на три пи-мезона. В то примечательное время я не очень-то хорошо
разбирался во всех этих вещах. Я всегда шел немного позади. Казалось, что
все были умнее, а до меня вечно что-то не доходило. Но, именно тогда, моим
соседом по комнате был экспериментатор Мартин Блок. Однажды вечером он
сказал мне: "Почему вы все так настойчиво придерживаетесь этого правила
симметрии (четности, паритета)? Может быть, "Тау" и "Фета" и есть одни и те
же частицы. Каковы будут последствия, если правило симметрии окажется
неверным?" Я подумал минуту и ответил: "Это будет означать, что законы
природы для правой руки одни, а для левой - другие. В этом случае правую
руку можно считать физическим феноменом. Я не знаю, чем это будет нехорошо,
но это приведет к каким-либо плачевным последствиям. Почему бы тебе не
спросить об этом завтра у экспертов?" Он сказал: "Нет, они не будут меня
слушать. Спроси ты". На следующий день, на собрании, когда мы обсуждали
головоломку с Тау-Фета частицами, Оппенгеймер сказал: "Мы должны услышать
какие-нибудь новые идеи, мы совсем погрязли в этой проблеме". Тогда я
поднялся и сказал: "Я задаю этот вопрос от имени Мартина Блока: каковы
последствия того, если правило симметрии окажется неверным?" Мюррей Гель-Ман
часто дразнил меня тем, что у меня не хватает смелости задавать вопросы от
своего имени. Но на этот раз причина была другой: я подумал, а вдруг это
окажется важная идея. Ли или Йанг ответил что-то сложное, и я опять, как
обычно, не понял это достаточно хорошо. В конце собрания Блок спросил меня,
о чем он говорил, и я ответил, что не знаю, но насколько могу судить, вопрос
еще остается открытым. Еще допускается такая возможность. Не думаю, что так
оно и есть, но думаю, что возможность такая все же допускается. Норм Рэмзи
спросил меня, не провести ли ему эксперимент, который мог бы выявить
нарушение закона симметрии. Я ответил: "Это будет лучшим объяснением и
доказательством. Пятьдесят к одному, что вам не удастся ничего обнаружить".
Он ответил: "Этого мне достаточно". Но он так никогда и не сделал подобный
эксперимент.

Тем не менее, открытие о нарушении в законе симметрии было сделано Ву,
опытным путем. И это открытие повлекло за собой целый ряд новых возможностей
в теории бета распада. Сразу после этого стали проводиться всевозможные
многочисленные эксперименты. Некоторые показывали, что электроны, вылетающие
из ядра, вращаются влево, некоторые - вправо. Проводились все виды
экспериментов, и были сделаны различные открытия, связанные с симметрией. Но
данные были настолько запутанными, что никто не мог собрать информацию
воедино. Тогда же в Рочестере проходила ежегодная конференция (я, как
всегда, был позади всех), на которой Ли читал свой доклад о нарушении
симметрии. Ли и Йанг пришли к заключению, что симметрия может быть нарушена,
и теперь Ли работал над этой теорией. Во время этой конференции я находился
со своей сестрой в "Сиракузах". Я изучил этот доклад и сказал ей: "Не могу
понять, о чем пишут Ли и Йанг. Все это так сложно". "Неверно, - ответила
она, - когда ты говоришь, что не можешь это понять, это значит, что ты сам
не додумался до этого. Ты просто не дошел до этого своим собственным путем,
не подобрал к решению этой задачи своего ключа. Тебе нужно представить, что
ты опять студент, взять этот доклад, внимательно его прочесть, строчку за
строчкой, проверить все уравнения, и ты запросто во всем разберешься". Я
послушался ее совета, изучил весь доклад заново, и, действительно, убедился
в том, что это просто и очевидно. Я боялся за него браться, думал, что он
окажется слишком трудным для меня. ? Я вспомнил, что я делал когда-то давно
с левыми и правыми несимметричными уравнениями (left and right unsymmetrical
equations). Теперь, глядя на формулы Ли, становилось ясно, что решение к
этому можно было подобрать более легкое: все взаимодействие происходило
слева (возможно о системе координат, со знаком минус - прим. Пер. =
everything comes out coupled to the left). Для электронов и мюонов мои
прогнозы были одинаковы, я лишь изменил некоторые знаки (signs). Я не
осознавал тогда, что Ли приводил лишь самый простой пример взаимодействия
(coupling) мюонов, и не доказывал того, что все мюоны могут оказаться справа
(all muons would be full to the right), тогда как в моей теории говорилось,
что все мюоны должны дополняться автоматически (all muons would have to be
full automatically). Поэтому, я вывел, по сути, тот же прогноз, что и он. В
моей системе уравнений были другие знаки (signs), но я не знал, правильно ли
я определил их количество. Я предсказал несколько вещей, с которыми никто до
этого не экспериментировал. Но когда дело дошло до нейтронов и протонов, я
не мог разобраться с ними достаточно хорошо, потому что то, что на тот
момент было известно о взаимодействии нейтронов и протонов (proton-neutron
coupling), было беспорядочно и неудовлетворительно. На следующий день, когда
я вернулся на конференцию, некто Кен Кэйс, который должен был читать
какой-то доклад, дал мне пять минут из отпущенного ему времени, чтобы я мог
представить свою идею. Я сказал, что убежден, что все пары образуются (все
взаимодействие происходит) слева, и что знаки (у) электронов и мюонов
перевернуты (signs for electrons and muons are reversed), но у меня возникли
трудности с нейтронами. Позже опытники задавали мне какие-то вопросы о моих
предположениях. А потом я отправился на лето в Бразилию. Когда я вернулся
обратно в Штаты, то захотел узнать, как идут здесь дела с бета распадом. Я
приехал в Колумбию, в лабораторию профессора Ву, но ее там не оказалось.
Вместо нее, другая дама показала мне все имеющиеся данные - все эти
беспорядочные числа, которые ни к чему не подходили. Электроны, которые по
моей модели для бета распада, должны были вращаться влево, в некоторых
случаях вращались вправо. Ничего не сходилось. Я вернулся в Калтек и спросил
у опытников, что, собственно, происходит с бета распадом. Помню, что трое
парней - Ханс Енсен, Альдерт Вапстра и Феликс Боем - усадили меня на
маленький табурет и стали пересказывать все известные факты: результаты
опытов с разных концов страны и их собственные результаты. Поскольку я уже
знал этих парней, и знал, как осторожны они в работе, с большим вниманием я
отнесся именно к их результатам. Их результаты, единственные, отличались от
всех остальных. Теперь существовали все другие результаты плюс то, что
сделали они. Когда они закончили свой рассказ, они сказали: "Все так
перемешалось, что теперь даже принятые и доказанные вещи оказались под
вопросом. Например то, что бета распад нейтронов - это "S" и "Т" но в
результате всей этой путаницы, Мюррей говорит, что это может оказаться "V" и
"А". Я вскочил с табурета и закричал: "ТОГДА Я ВСЕ ПОНЯЛ!!!" Они решили, что
я шучу. Но это было именно то, с чем я потерпел неудачу на конференции в
Рочестере: распад (disintegration) нейтронов и протонов. Все выходило и
совпадало, кроме этого. Но если бы вместо "S" и "Т", это было "V" и "А", то
все вставало, как надо. Теперь моя теория была полной! Той ночью я вычислил
множество вещей с помощью этой теории. Первое, что я высчитал - это норму
(константу) распада мюонов и нейтронов (rate of disintegration of the muon
and the neutron). Если эта теория была верной, они должны были
взаимодействовать определенным образом, но неточность (нормы) составляла
девять процентов. Это очень близко, 9 процентов. Это должно было оказаться
более совершенным, но все равно этого было достаточно. Я последовал дальше и
проверил другие вещи, которые нужно было подогнать, и они подошли, совпали.
Я был очень возбужден. Это было впервые, и единственный раз за всю мою
карьеру, когда я узнал закон природы, которого не знал никто. (Конечно же,
это была неправда. Как выяснилось позже, по крайней мере, Мюррей Гель-Ман, а
также, Садаршан и Маршак, разработали ту же самую теорию. Но это не
испортило моей радости.) Я делал еще другие вещи, перед тем как обратиться к
чьей-либо теории и усовершенствовать метод вычислений, или же посчитать все
с помощью уравнения. Как, например, уравнение Шреденгера объясняет такой
феномен, как гелий. Мы знаем это уравнение, нам известен такой феномен, но
как это работает? Я подумал о Дираке, который составил свое собственное
новое уравнение, чтобы показать, как ведут себя электроны. И я применил это
(составил) уравнение для бета распада, оно не было столь же значимым, как
уравнение Дирака, но оно было хорошим. Это был единственный раз, когда я
совершил открытие нового закона. Я позвонил своей сестре в Нью-Йорк, чтобы
поблагодарить ее: ведь это она посоветовала мне сесть и внимательно изучить
доклад Ли и Йанга во время конференции в Рочестере. После того, как я
чувствовал себя отстающим и не разбирающимся в предмете, я оказался в самом
центре событий, я сделал открытие. И для этого мне понадобилось сделать
только то, что она предложила. Я был готов снова войти в физику с головой, и
я хотел поблагодарить ее за это. Я сказал ей, что все получилось, и все
сходится, исключая лишь девять процентов. Я был очень взволнован и продолжал
свои вычисления, и вещи, которые я подгонял, подходили одна к другой. Все
складывалось автоматически, без особого напряжения. К тому времени я уже
стал забывать о девяти процентах, потому что все остальное выходило
правильно. Я просидел за работой до поздней ночи, за маленьким столом,
который стоял у окна на кухне. Время все шло и шло, было уже два или три
часа ночи. Это была очень трудная работа, доказывать и просчитывать все эти
вещи. Я сосредоточенно размышлял, концентрировался, становилось все темнее,
уже стояла полная тишина... Как вдруг, - ТУК ТУК ТУК - громко постучали в
окно. Я взглянул и увидел в окне белое лицо, прямо в нескольких дюймах от
меня. Я заорал от ужаса и неожиданности. Это оказалась дама, которую я знал.
Она была сердита на меня за то, что я не позвонил ей и не сказал, что
вернулся из отпуска. Я пригласил ее войти и попытался объяснить, что именно
сейчас я очень-очень занят, я сделал некое открытие, очень важное. Я сказал:
"Пожалуйста, уходи. Позволь мне закончить эту работу". Она ответила: "Нет, я
не буду тебе мешать. Я посижу здесь, в гостиной". Я сказал: "Ну ладно, так и
быть". Но она сделала не совсем так. Лучше сказать, она была из такого рода
людей, которые с молчаливым укором сядут где-нибудь в углу, сложат ручки
вместе, "только бы не помешать" вам. Конечно, ее единственным намерением
было исключительно помешать мне! И у нее отлично это удавалось: я не мог
игнорировать ее. Я был здорово рассержен и взбешен, и уже не мог выносить
этого больше. Я делал все эти вычисления, я был на пороге большого открытия,
я ужасно волновался; - и все это было важнее для меня, чем эта дама, по
крайней мере, в тот момент. Не помню, каким образом, но я все же выпроводил
ее, хотя это было очень трудно сделать. Я еще поработал (было уже совсем
поздно), и почувствовал, что страшно проголодался. Я пошел в маленький
ресторанчик на главной улице, который находился в пяти или десяти кварталах
от дома. Я ходил туда раньше, когда засиживался допоздна. В подобных случаях
меня, поначалу, часто останавливала полиция: я шел по улице, занятый своими
мыслями, и когда внезапно какая-нибудь идея приходила в голову,
останавливался. Это бывает настолько сильнее вас, что невозможно уже идти
дальше. Когда вдруг обретаешь абсолютную уверенность в чем-либо. Так я мог
остановиться, иногда даже всплеснуть руками и сказать вслух самому себе:
"Расстояние в одном случае здесь такое-то, но если посмотреть на это с
другой стороны..." Я стоял посреди улицы, размахивая руками, когда подходил
полицейский: "Как вас зовут? Где вы живете? Чем вы занимаетесь?" "О! Я
думал, извините. Я живу здесь и часто хожу в ресторан..." Через некоторое
время они узнавали, кто я, и больше уже не останавливали меня. Итак, я
пришел в ресторан, и пока я ел, я был так возбужден, что рассказал какой-то
даме о только что сделанном мной открытии. А она стала говорить мне, что она
жена пожарного или лесника или еще кого-то, и так одинока. Все это не
интересовало меня совершенно. Вот как бывает.

Следующим утром, придя на работу, я сразу отправился к Вапстре, Боэму и
Енсену и сообщил им: "Я закончил работу над всем этим. Все сходится".
Кристи, который тоже был там, спросил: "Какую константу (для) бета распада
ты использовал?" "Такую-то, из такой-то книги". "Но теперь же известно, что
она неверна. Последние измерения показали, что погрешность изменилась на
семь процентов". Только тогда я вспомнил о девяти процентах. Это было для
меня словно голос с небес: я пришел домой, доработал всю эту теорию, в
которой говорилось, что распад нейтронов должен иметь неточности на девять
процентов. А мне говорят на следующее утро, что, на самом деле, это меняется
еще на семь процентов. Но, если бы это поменялось от девяти к шестнадцати,
было бы плохо, а если от девяти к двум, было бы хорошо. Сразу после этого
позвонила моя сестра из Нью-Йорка: "Что происходит? Как обстоят дела с
девятью процентами?" "Я только что узнал, что данные изменились еще на семь
процентов..." "В какую сторону?" "Я как раз пытаюсь это выяснить. Я тебе
перезвоню". Я был так возбужден, что не мог думать. Это похоже на то, как
будто вы спешите на самолет, и не знаете, опаздываете или нет. Вы не можете
выяснить это, потому что кто-то вам сообщает: "Сегодня переход на летнее
время". Да, но в какую сторону? Вы так взволнованы, что уже не в состоянии
думать. Итак, Кристи пошел в один кабинет, а я в другой, чтобы успокоиться и
восстановить наши способности к простым размышлениям. Хотя бы для того,
чтобы вновь уметь рассуждать: это происходит в таком-то случае, а это в
другом. На самом деле, это было не так трудно, просто мы здорово были
взвинчены. Кристи вышел из своей комнаты, я вышел из своей, и мы согласились
друг с другом: два процента. Они могли также возникнуть в результате ошибки
во время эксперимента. После того, как константа изменилась на семь
процентов, два процента могли оказаться простой ошибкой. Я позвонил сестре и
сказал: "Два процента". Теория оказалась верной. (На самом деле, это было
неправильно. Это оказалось ниже еще на один процент. Причину этого мы не
могли понять. Ее понял позже Никола Кабиббо. Эти два процента произошли не
по вине экспериментальной ошибки.) Мюррей Гель-Ман сравнил и объединил наши
идеи и написал доклад по этой теории. Теория оказалась довольно ясной и
точной. Она была относительно простой и подходила ко множеству вещей. Но,
как я уже говорил, там было ужасающее множество беспорядочных данных. И в
некоторых случаях мы заходили даже дальше, чем было нужно, так, что
эксперименты могли зайти в тупик. Хорошим примером этого послужил
эксперимент Валентина Теледжи (Telegdi), в котором он измерял число
электронов, разлетающихся в каждом направлении при распаде нейтрона. Наша
теория предполагала, что это число должно быть одним и тем же для всех
направлений, но Теледжи выявил, что в одном направлении выходит на
одиннадцать процентов больше, чем в другом. Теледжи был отличным и очень
осторожным опытником. И однажды, когда он выступал где-то с речью и сослался
на нашу теорию, он сказал: "Беда теоретиков в том, что они никогда не
обращают внимания на эксперименты". Теледжи даже прислал нам письмо, в
котором он не то, чтобы совсем разгромил нашу теорию, но достаточно
убежденно показал, что считает ее неверной. В конце письма он написал: "Ф-Г
теория бета распада (Фейнман - Гель-Ман) - анти Ф-Г". Мюррей сказал: "И что
мы должны с этим делать? Вы знаете Теледжи довольно хорошо". Я ответил: "Мы
просто подождем". Через два дня мы получили еще одно письмо от Теледжи, на
этот раз, совершенно противоположного содержания. Он обнаружил, благодаря
нашей теории, что упускал возможность того, что протон, отскакивая от
нейтрона, не остается одним и тем же во всех направлениях (the proton
recoiling from the neutron is not the same in all directions). Он полагал,
что это было одно и то же. Используя корректировки, которые предлагала наша
теория, и, отбросив ту теорию, которой он пользовался раньше, он исправил
результаты, и они теперь оказались абсолютно согласованными. Я знал, что
Теледжи был ослепительным, и было бы трудно выступать против его доводов. Но
к тому времени я был уже убежден, что неправильно что-то именно в его
опытах, и что он непременно должен обнаружить это. Он умел это делать
гораздо лучше всех нас. Поэтому я сказал, что мы не должны гадать или
пытаться считать все заново, но только подождать. Я пошел к профессору
Бехеру и рассказал ему о нашем успехе, а он ответил: "Да, вы приходите и
говорите, что спаривание (объединение = neutron-proton coupling) - это "V",
а не "Т". Все привыкли думать, что это "Т". Где фундаментальный эксперимент,
который показывает, что это "Т"? Почему вы не обратились к более ранним
экспериментам и не посмотрели, что же в них неверно?" Я вышел от него и
отыскал подлинные результаты опыта, в котором говорилось, что neutron-
proton coupling - это "Т". Я был потрясен одним фактом. Я вспомнил, что уже
читал эту статью раньше. (Были времена, когда я читал каждую заметку в
"Physical Review", этого было меньше, чем достаточно) И я опять вспомнил,
глядя на диаграммы, о том, что я думал тогда: "Это ничего не доказывает!"
Видите ли, там все зависело от одного или двух моментов (points), взятых с
самого края ряда данных. Но существует принцип, по которому последняя точка
в ряду данных является не совсем подходящей. Поэтому они взяли два момента:
последний и предпоследний. Я помню, что еще тогда заметил, что все
доказательство взаимодействия нейтронов и протонов (neutron-proton coupling)
основывалось на этих последних точках, которые были не самыми удачными.
Поэтому данный эксперимент ничего не доказывал. И когда я стал
интересоваться бета распадом, я, определенно, читал отчеты всех "экспертов
по бета распаду", которые говорили, что это "Т". Я никогда не смотрел на
подлинные данные экспериментов, я просто читал все эти отчеты, как дурак.
Был бы я хорошим физиком, я бы еще на конференции в Рочестере догадался
вернуться к оригинальной идее и пересмотрел бы все это: "На каком основании
мы полагаем, что это "Т"?" Вот что было бы благоразумно сделать. Я мог бы
уже тогда вспомнить, что доказательства этого факта неудовлетворительны. С
тех пор я никогда не обращаю внимания на то, что было сказано "экспертами".
Я вычисляю все самостоятельно. Когда все вокруг говорили, что теория кварков
удачна и хороша, я попросил двух докторов физики проделать всю работу по ней
вместе со мной. Я успокоился лишь тогда, когда сам все проверил и убедился в
том, что она, действительно, дает результаты, и все совпадает. Тогда лишь я
убедился, что эта теория имеет огромное значение. Я никогда больше не
совершал подобных ошибок и не читал мнений экспертов. Конечно, все мы живем
один раз, и совершаем все эти ошибки, учимся, как не надо делать, и в этом
наш предел.

ТРИНАДЦАТЬ РАЗ

Однажды преподаватель местного колледжа попросил меня прочитать лекцию
в колледже. Он предложил за нее пятьдесят долларов, но я сказал, что деньги
не особенно меня волнуют. "Это ведь городской колледж?" - спросил я. "Да". Я
подумал, сколько документов мне приходилось подписывать и просматривать
всякий раз, когда я имел дело с государственными учреждениями. Я засмеялся и
ответил: "Хорошо, я с радостью прочитаю у вас лекцию, но только с одним
условием. - Я сказал первое пришедшее в голову число. - Я не поставлю своей
подписи на документах больше тринадцати раз. Это, включая чек". Он тоже
засмеялся: "Тринадцать раз. Никаких проблем не будет". И вот, все началось.
Сначала я должен был подписать что-то, в чем говорилось, что я лоялен по
отношению к правительству, и без чего я не мог читать лекцию в городском
колледже. Я подписался там дважды. Так? Затем я подписал какой-то документ
от города, не помню, какой именно. Очень скоро число подписей стало быстро
расти. Потом я должен был подписаться под тем, что, действительно, являюсь
профессором, чтобы удостоверить городскую власть в том, что это ни
кто-нибудь там предложил своей жене или другу заработать денежки, даже не
читая лекции. Существовала масса вещей, которые нужно было удостоверить
своей подписью. И вот, этот парень, который сначала смеялся вместе со мной,
стал здорово нервничать, но условие оставалось в силе, и подписи подошли к
концу. Я подписался уже двенадцать раз, оставалась еще одна подпись, как раз
для чека. Наконец, я пришел в колледж и прочел лекцию. Через несколько дней
парень пришел ко мне и принес чек. Он был растерян, он не мог отдать мне чек
прежде, чем я подпишу бумагу о том, что я действительно прочел эту лекцию. Я
сказал: "Если я подпишу эту бумагу, я не смогу подписать чек. Но вы же были
там. Вы слышали, как я читал лекцию. Почему бы вам не подписать эту форму?"
"Послушайте, - сказал он, - Но все это выглядит довольно глупо!" "Нет. Мы
договорились об этом в самом начале. Мы не знали, будет ли количество
подписей соответствовать числу тринадцать, но мы согласились на это условие.
Думаю, что стоит довести дело до конца". Он сказал: "Я уже столько всего
сделал, обзвонил все инстанции. Я перепробовал все, но они говорят, что это
невозможно. Вы просто не сможете получить эти деньги, пока не получите эту
бумагу". "Отлично! - Ответил я. - Я поставил только двенадцать подписей и
провел лекцию, мне не нужны эти деньги". "Но я не хочу так с вами
поступать!" "Все в порядке. Мы сделали дело, не беспокойтесь". На следующий
день он позвонил мне: "Они не могут не дать вам этих денег. Они уже списали
их со счетов, и должны выплатить вам". "Отлично, если они должны выплатить
мне эти деньги, пусть они выплатят их мне". "Но вы должны подписать бумагу".
"Я не буду подписывать бумагу". Все были поставлены в тупик. Такого случая
еще не было, чтобы кто-то заработал деньги и не хотел подписывать документы,
чтобы их получить. В конце концов, все было улажено. На это потребовалось
много времени и сил. Но я использовал свою тринадцатую подпись для того,
чтобы обналичить чек.

ЭТО ЗВУЧИТ ДЛЯ МЕНЯ ПО-ГРЕЧЕСКИ

Не знаю почему, но, отправляясь в путешествие, я никогда не забочусь об
адресах, номерах телефонов и, вообще, о какой-либо информации о людях,
которые меня пригласили. Я всегда рассчитываю, что меня встретят, или кто-то
еще будет знать, куда нам нужно ехать, или как-нибудь все будет ясно и
понятно. Однажды, в 1957 году, я поехал на серьезную конференцию в
Университет Северной Каролины. Я был приглашен туда в качестве эксперта,
который отлично разбирается в различных областях. Я приземлился в аэропорту
днем позже после начала конференции (я никак не мог прилететь туда в первый
день), и направился на стоянку такси. Я сказал диспетчеру, что хотел бы
поехать в Университет Северной Каролины. "Какой вы имеете в виду, -
поинтересовался он, - Государственный Университет Северной Каролины в Ралей
или Университет Северной Каролины в Чапель Хилле?" Стоит ли говорить, что я
не имел об этом ни малейшего представления. "Где они?" - Спросил я, полагая,
что один может оказаться ближе другого. "Один расположен к северу отсюда, а
другой - к югу, примерно, на одном расстоянии". У меня не было никаких
подсказок на то, куда я должен был ехать, и не было никого, кто ехал бы туда
днем позже, как и я. Это обстоятельство и подкинуло мне идею. "Послушайте, -
сказал я диспетчеру, - Важное конференция началась там вчера, и, должно
быть, множество людей отправлялись туда вчера именно отсюда. Я опишу их: они
ходят с высокоподнятыми головами, и когда говорят друг с другом, то не
обращают никакого внимания на то, куда идут, говоря друг другу, что-то
вроде: "Г-му-ну, г-му-ну". Его лицо засияло. "Ах да, - сказал он, - вам
нужно в Чапель Хилл!" Он позвонил следующему таксисту, ожидающему своей
очереди: "Отвези этого парня в Университет в Чапель Хилл". "Большое
спасибо", - ответил я и поехал на конференцию.

И ЭТО ИСКУССТВО?

Однажды я играл на бонгах на одной вечеринке, и у меня получалось это
довольно хорошо. Одного из присутствовавших там парней моя игра особенно
вдохновила. Он пошел в ванную комнату, снял рубашку, размазал по своей груди
крем для бритья смешными узорами, вышел, и стал танцевать, как дикарь, а с
его ушей свисали вишни. Натуральный шизик! Мы тут же стали друзьями. Его имя
- Джерри Зорфиан, он художник. Мы часто подолгу спорили об искусстве и
науке. Я утверждал что-то вроде: "Художники утратили суть искусства. У них
не осталось предмета для творчества. Раньше это была религия, но теперь
художники утратили свою веру, и у них больше ничего не осталось. Они не
понимают техники того мира, в котором живут. Они ничего не знают о красоте
настоящего мира - мира науки - и в их сердцах нет ничего, что бы они могли
писать". Джерри отвечал, что художнику вовсе не нужно выбирать предметом
своего творчества физику. Существует множество эмоций, которые можно
выражать с помощью искусства. Кроме того, искусство может быть абстрактным.
К тому же, ученые разрушают красоту природы тем, что раскладывают ее на
математические формулы. Однажды я пришел к Джерри на день его рождения, и в
тот день наш идиотский спор продолжался до трех часов ночи. Следующим утром
я позвонил ему: "Слушай, Джерри, мы никогда не сможем завершить наши споры
только по той причине, что ты ни черта не смыслишь в науке, а я ни черта не
знаю об искусстве. Давай по воскресеньям давать друг другу уроки: ты мне
будешь давать уроки по искусству, а я тебе - по наукам. "Хорошо, -
согласился он, - я буду учить тебя рисовать". "Но это невозможно!" -
Возразил я. Когда я уже учился в институте, единственным, сто я мог
нарисовать, были пирамиды в пустыне, состоящие исключительно из прямых
линий. Правда, время от времени, я пробовал нарисовать еще и пальму, и
пририсовывал к ней солнышко. У меня не было абсолютно никакого таланта. Я
сидел рядом с парнем, который, несомненно, был в этом экспертом. Когда он
дорывался до рисования, получалось что-то в двух плоскостях, в виде
эллиптических пятен, что-то вроде нагроможденных друг на друга шляп, через
все это проходил сверху вниз стебель, завершающийся зеленым треугольником.
Предполагалось, что это дерево. Я поспорил с Джерри о том, что ему не
удастся научить меня рисовать. "Конечно, тебе придется поработать", -
ответил он. Я пообещал поработать, но, по-прежнему, держался того мнения,
что ему никогда не научить меня рисовать. Я очень хотел научиться рисовать,
и на то были свои причины: Я хотел передать те эмоции, которые вызывала у
меня красота этого мира. Такие эмоции трудно описать словами. Это похоже на
религиозное чувство, которое можно испытать, когда представляешь, что Бог
контролирует всю Вселенную. Возникает определенное чувство, когда думаешь о
вещах, которые возникают такими различными способами, и так по-разному себя
ведут. Но все они подчиняются одному и тому же порядку, одним и тем же
физическим законам. Это способность видеть проявления математической красоты
природы, как эта красота живет и действует внутри вещей; осмысление того,
что все явления, которые мы можем наблюдать - это результат сложного
внутреннего взаимодействия атомов друг с другом; чувство того, насколько
величественно и удивительно все это. Это чувство благоговейного трепета -
научного трепета - которое я и хотел передать посредством рисунка,
кому-нибудь, кто также разделял бы эту эмоцию. Это могло бы напомнить
кому-нибудь о величии и славе Вселенной. Джерри оказался очень хорошим
учителем. Сначала он предложил мне прийти домой, и нарисовать что-нибудь. Я
попробовал нарисовать ботинок, затем я попробовал нарисовать цветок в
горшке. Получилось просто отвратительно! Когда мы встретились в следующий
раз, я показал ему свои "эскизы". "О! Взгляни-ка сюда! - Отреагировал он. -
Край цветочного горшка не касается листьев. - (Я очертил эту линию выше
листьев.) - Это очень хорошо. Это способ показать глубину. Очень умный ход".
"И то, что все линии разной толщины (об этом я и вовсе не думал) - тоже
очень хорошо. Это глупо, когда рисуют все линии одинаковой толщины". Все
продолжалось в том же духе. Все, что я думал раньше, было ошибочно. Он
обращал внимание только на положительные моменты. Он никогда не говорил мне:
это не верно; никогда не тыкал меня носом в мои ошибки. И я продолжал свои
попытки, потихоньку, они получались все лучше, но я так никогда и не был
окончательно удовлетворен. Чтобы больше практиковаться, я записался на
заочные курсы в Международную Заочную Школу, и, должен признать, они
оказались хорошими. Там я начал с рисования пирамид и цилиндров, подбирал к
ним тени и тому подобное. Мы пробовали во многих техниках: в графике, в
рисунках пастелью, акварельными красками и масляными красками. В конце
концов, мое рвение иссякло: я приобрел масляные краски, но так и не
использовал их. Они присылами мне письма, убеждали и просили продолжить
занятия. Они действовали очень правильно. Я рисовал все время, и мой интерес
к этому стал возрастать. Если я присутствовал на каком-нибудь скучном
собрании (одним из таких было собрание, когда в Калтек приехал Карл Роджерс,
чтобы обсудить с нами, нужно ли здесь развивать психологическое отделение),
я рисовал людей вокруг. Я всегда носил с собой небольшой блокнот, и рисовал
везде, где бы не находился. Как и учил меня Джерри, я очень много трудился.
А Джерри, напротив, не особенно усердно учил физику. Он слишком просто
переключался. Я пытался обучить его электричеству или магнитным свойствам,
но как только я упоминал об электричестве, он вспоминал, что у него есть
какой-то мотор, который не работает, и который необходимо починить. Тогда я
показывал ему, как работает электромагнит: я сооружал кольцо из проволоки,
подвешивал гвоздик на струну, подавал напряжение, гвоздик входил в кольцо, а
Джерри заявлял: "О! Это похоже на траханье!". На этом все и заканчивалось.
Теперь мы спорили о другом: обучает ли он лучше, чем я, или я являюсь более
способным учеником, чем он. Я потерял надежду на то, что художник оценит и
поймет мои чувства относительно красоты природы, и уж тем более, сможет
отобразить их. Вместо этого я удвоил свои усилия в обучении рисованию,
поскольку уже мог заниматься этим самостоятельно. Это было весьма
амбициозное предприятие, и я сохранял намерение совершенствоваться в этом,
поскольку ставки были таковы, что я вообще не способен этому обучиться. В
самом начале процесса моего обучения рисованию, одна моя знакомая увидела
мои этюды и сказала: "Тебе бы не помешало посетить Художественный Музей
Пасадены. Там есть классы рисования, где работают натурщики - обнаженная
натура". "Нет, - ответил я, - я еще недостаточно хорошо рисую. Мне будет
неловко". "Ты вполне хорошо это делаешь. Тебе нужно увидеть других". Я
набрался храбрости и пошел туда. На первом уроке нам предложили приобрести
бумагу низкого качества газетного формата и различные карандаши и уголь. На
следующий урок пришла модель, и начала работать, меняя позы каждые десять
минут. Я начал зарисовывать модель, и пока я рисовал одну ногу, десять минут
истекли. Я оглянулся, и обнаружил, что все уже успели создать полную картину
с тенями на заднем плане и прочими вещами. Я понял, что это мне не по зубам.
Но в самом конце модель застыла в одной позе на тридцать минут, и мне с
огромными усилиями удалось сделать полный ее набросок. Появилась какая-то
надежда, и на этот раз я не спрятал свой рисунок от чужих глаз, как делал со
всеми предыдущими. После мы стали смотреть, что получилось у остальных, и я
обнаружил, что делали другие. Они нарисовали модель во всех подробных
деталях, со всеми тенями, с книгой, которая лежала на скамейке, на которой
она сидела. Нарисовали все! И все без исключения это сделали - чирк чирк
чирк чирк - углем на бумаге. И я понял, что это безнадежно, абсолютно
безнадежно. Я вернулся, чтобы прикрыть свой рисунок, состоящий из нескольких
линий, сгрудившихся в левом верхнем углу огромного листа (до того, я рисовал
только на бумаге форматом 8,5x11). Но все уже стояли вокруг моего рисунка:
"О! Посмотрите на этот эскиз! - Сказал кто-то. - Здесь просчитана каждая
линия". Я не знал, что это значит, но это ободрило меня настолько, что я
смог прийти и в следующий раз. Через некоторое время Джерри сказал мне, что
слишком подробные рисунки не всегда хороши. Его работа заключалась в том,
чтобы научить меня не беспокоиться о том, что делают другие. Он говорил мне,
что они вовсе не так уж сильны в этом деле. Я заметил, что преподаватель не
говорит нам почти ничего (единственное, что он сказал мне, что картины мои
занимают слишком мало места на листе). Вместо того, чтобы что-то разъяснять,
он пытался вдохновить нас на новые эксперименты. Я подумал о том, как мы
преподаем физику. Мы обладаем таким количеством техник и математических
методов, что, не переставая, говорим студентам, как нужно поступать с теми
или иными вещами. А учитель рисования, напротив, боится говорить что-либо.
Если ваши контуры состоят из слишком жирных линий, учитель не может сказать
вам: "ваши линии слишком жирные", потому что некоторые художники создали
великие произведения, используя в своих картинах жирные контуры. Учитель не
хочет втискивать вас в рамки определенного стиля или направления. Перед
учителем рисования стоит проблема, как объяснить ученикам предмет, не давая
инструкций, в то время как учитель физики должен преподавать больше технику,
нежели умение вдохновенно искать способы к решению задач и теорем. Мне
всегда советовали раскрепоститься, "расслабиться" и думать о рисовании более
свободно. Я подумал, что было бы странно, если бы кому-то, кто учился бы
водить машину, сказали бы то же самое: "Чувствуй себя свободно и
раскрепощено за рулем". Такое бы точно не прошло. Только когда у вас
появится достаточно мастерства и внимания, вы сможете чувствовать себя
свободным. Поэтому я сопротивлялся этому "расслабленному" состоянию. Одно из
упражнений, которое нам предложили для раскрепощения - рисовать, не глядя на
бумагу. Мы должны были не сводить глаз с модели, только смотреть на нее, и
выводить линии на бумаге, не глядя на то, что у нас получается. Кто-то
сказал: "Я не смогу этого сделать. Я все равно буду подглядывать. Держу
пари, что каждый из вас будет делать то же самое". "Я не буду", - ответил я.
"Вздор!" - Возразил он. Когда я закончил, все подошли, чтобы посмотреть, что
я сделал. Они поняли, что я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не подглядывал. В самом начале мой
карандаш поставил точку и сломался, и от рисунка на бумаге не осталось
ничего, кроме впечатления рисунка. Тогда я починил свой карандаш и сделал
еще одну попытку. Я нашел в своем рисунке что-то похожее на стиль Пикассо,
что мне весьма польстило. Причина, по которой мне понравился этот рисунок
была такова: я знал, что невозможно нарисовать что-либо хорошо таким
образом, поэтому и не должно было выйти хорошо, и во всех случаях так и
будет, если все время быть "расслабленным". Я думал, что "раскрепощение"
означает, делать рисунок кое-как, а на самом деле, это значило, успокоиться
и не думать о том, каким получается рисунок. Я добился некоторых достижений,
благодаря этим урокам, и был очень доволен собой. Вплоть до последней
сессии, все модели были не в лучшей форме, рисовать их было довольно
интересно. Но на последнее занятие пришла модель - ослепительная блондинка с
отличной фигурой. Тогда я понял, что до сих пор не знаю, как рисовать. У
меня и близко ничего не выходило похожего на эту красивую девушку. У нее не
было ничего общего с другими моделями. Если раньше какие-то детали
получались чуточку больше или меньше, это не имело большого значения, потому
что форма оригинала все равно не была идеальной. Но когда пытаешься рисовать
что-то более совершенное, ты уже не сможешь обманывать себя: все должно
получиться именно так, а не иначе. Во время одного из перерывов, я подслушал
как один парень, который, действительно, умел рисовать, просил, сможет ли
модель позировать индивидуально. Она согласилась. "Хорошо, но у меня пока
нет своей студии, я подумаю над этим". Я понял, что могу узнать больше от
этого парня, и у меня не будет больше шанса нарисовать эту чудесную
блондинку, пока я не сделаю что-нибудь для этого. "Извините, - сказал я ему,
- у меня дома, внизу, есть комната, которую можно приспособить под студию".
Оба они согласились. (...)

Ричард Фейнман "Конечно же, вы шутите, мистер Фейнман!" (главы из книги
- пер. Михайлова Любовь)

Last-modified: Fri, 02 Apr 2004 03:48:35 GMT
Оцените этот текст: