свисал назад, правый заваливался вперед. -- Ты тогда в отпуске был... -- Орляинцев говорил медленно, будто выплывая из сна. -- Совместное учение флота и Таврического военного округа. Эскадра шла в базу, зная, что боевая готовность No 2 по флоту будет еще до 18 декабря и что увольнения отменены. Все ясно. Следующий красный прямоугольник вырастал 20 декабря, малюсенький короткий прямоугольник с малым числом нарушений. Матросы к 20 декабря перегорели. Все совсем ясно. Олег шел к себе, отчетливо представляя чувства матроса-середнячка. Нет у него наказания "месяц без берега" или "две очереди без берега". Возможно, что ему вообще не объявляли взысканий перед строем. Но за ним замечались кое-какие грешки: последним или предпоследним прибежал на построение, чуть замешкался с докладом о готовности поста к бою, медленно вставал по сигналу "подъем", во время приборки задержался в гальюне... Мелочи, которые водятся за каждым. Но они-то, мелочи эти, дают право старшине и командиру подразделения матроса не увольнять. А корабль пришел в базу, до берега, благодатного южного берега, рукой подать. И берег недосягаем. Матрос знает, что увольнение -- мера поощрения, что на берег ходят особо дисциплинированные воины. И матрос раздражен. Казалось бы, наоборот: поход, учения, тревога за тревогой, прерывистый сон, вахты, дежурства, волна заливает казематы, сыро, холодно, нога разбита в кровь при последней тренировке, за бортом -- унылое однообразие моря, -- вот когда можно вспылить, послать по матушке друга-кореша и старшину в придачу. Но нет: ни ропота, ни просьб, приказания выполняются беспрекословно. Берег же сразу разваливает психическую устойчивость. Берег рядом. Кто-то ведь будет признан достойным увольнения, кто-то ведь попадет на Приморский бульвар. А танцы на Корабельной стороне? А Матросский бульвар с эстрадою? А Водная станция? А знакомство с девушкой? А телефонный разговор с домом? Это все для достойных. Большинство матросов -- недостойные. И матрос в увольнение не записывается. Он знает, что получит отказ. Раз отказали, два отказали. Что дальше? На праздник, по какому-либо другому поводу матрос увольняется-таки на берег. И, зная, что следующего увольнения не видать ему полгода, матрос пьет, буянит, скандалит. Наказания он не боится, оно для него не существует. Выходит, что приказ о "мере поощрения" рождает массово -- сотнями, тысячами, целыми кораблями -- матросов-нарушителей. Возможен и такой вариант: матрос горд, матрос чрезвычайно самолюбив, есть такие матросы. Отмеченный клеймом неувольнения, он мысленно прерывает все связи с берегом, берег для него -- абстракция. Такой матрос на берег не идет даже тогда, когда его зовут в барказ. Психика его перестраивается, человек ищет возмещения. И некоторые матросы впадают в книжный запой, глотая фантастику, сказки, А есть такие, что ожесточились, лица у них каменные, и никому не позволено заглянуть в глаза их. Они приучились молчать, они ушли в себя. Люди страдают! Страдают молча, не жалуясь! Что в душе их? Что? А три матроса (Олег лихорадочно копался в книгах увольнений) вообще не были на берегу четырнадцать месяцев уже! Ужас. Как тут не вспомнить училище, где одно время тоже месяцами не выходили в город, увольнений лишались двоечники и проштрафившиеся. Но прибыла комиссия из Москвы, медицинские светила вынесли постановление: раз в месяц -- обязательно в город, потому что человек не может постоянно существовать в одном и том же замкнутом пространстве. Те же книги увольнений показали: на берег регулярно сходят шесть человек: командиры орудий, все "старички", вестовой Дрыглюк и комсорг батареи. Обычно же на шкафуте, в строю увольняющихся дивизиона, три человека от 5-й батареи, то есть 10%. Корабельный устав определяет иную норму: 30%. Утром Олег проснулся -- и не нашел в себе сострадания к матросам. Исчезла и ночная возвышеннесть в мыслях. Были они сухими, четкими, артиллерийскими, утренними. Он вызвал в каюту старшину батареи. Мичман Пилипчук прибыл незамедлительно. Доложил -- и потянул из кармана тряпицу, вытер ею руки, будто они в орудийном масле, хотя -- Манцев знал -- давно уже Пилипчук к металлу прикасается руками командиров орудий. Не отрываясь от осточертевшей офицерский писанины (конспекты, планы, тезисы), Олег Манцев бросил: -- В отпуск, Пилипчук! В отпуск! Увижу на борту после обеда -- сам уйду в отпуск. И будешь до декабря торчать на корабле. Летом, сам знаешь, отпуска нам не светят. Вот бумага, пиши рапорт. -- До обеда словчусь... В обед со всех матросов были сняты взыскания, чтоб потом какой-нибудь ретивый строевик не придрался. Командирам же орудий было приказано: очередность увольнений определять на месяц вперед, увольнение должно стать нормой, а не случайностью. Поскольку личный состав батареи взысканий не имеет и службу несет исправно, увольнение -- вполне заслуженная мера поощрения со стороны командира подразделения, однако, продолжал инструктаж командир батареи, все имеет свои границы, всю батарею на берег не отпустишь, поэтому следует руководствоваться статьей Корабельного устава о нормах увольнения, а статья эта, 654-я, гласит: "Нормы увольнения матросов и старшин срочной службы устанавливаются командиром соединения в пределах не более 30% их общего наличного числа". Инструктаж проводился в каюте. Манцев снял с полки КУ-51, Корабельный устав, утвержденный министром в 1951 году, дал командирам орудий подержать его в руках и прочитать статью 654-ю. -- Могу поклясться: приказа о норме увольнения в 5, 10, 15 или 20% нет, не было и не будет!.. Вопросы есть? Вопросов не было, и командиры орудий вышли. Степа Векшин вздыхал по-бабьи и косился на портьеру. Из могильной тишины вырвался наконец голос Гущина: -- Наш дуралей и красавчик думает, что Голгофа -- это название шалмана в Балаклаве... Первые два увольнения прошли незамеченными. Избегая лишних расспросов, дежурные по 2-му артдивизиону выстраивали увольняющихся не отдельно по батареям, а сводили их в общую колонну. Следующее увольнение приходилось на воскресный день. Утром с берега прибыл Милютин, часом спустя катер унес командира корабля на Графскую пристань. В 12.30 увольняемые на берег матросы и старшины выстроились на левом шкафуте. -- Товарищи офицеры!.. Старпом показался на юте, принял рапорт дежурного по кораблю. Белые и синие кителя начальников служб и командиров боевых частей облепили Милютина, свита выстроилась клином, началась проверка увольняющихся. Медленно, с короткими остановками клин двигался вдоль шкафута, выбивая на остановках тех, кого острый глаз Милютина считал возможною жертвою береговых патрулей. Выбитые либо стремглав летели вниз, в кубрики -- менять форменки, бескозырки, брюки, либо неторопливо переходили на правый шкафут и плелись к люку на средней палубе -- их уже увольнением не поощрили, и Манцев, поднявшийся на грот-мачту, глазами провожал эти бредущие по шкафуту фигурки. Как кегли, из строя выбитые, эти матросы сегодня или завтра вскипят при окрике старшины, будут наказаны, и берег закроется для них еще на несколько месяцев. Благополучно проскочившие сквозь чистилище, расслабятся на берегу, и расслабление подведет их, на безобидное замечание патруля матрос ответит неоправданно резко, а то и просто запаникует. Так образуется порочный круг, о существовании которого знают все, и прежде всего офицеры плавсостава с повязками патрулей: они старались ничего не видеть, уходили с маршрутов, ни во что не вмешивались. Бездействие патрулей рождало безнаказанность, вычерчивало новые порочные круги, и никто уже не мог установить точно, с какого момента на боевых постах кораблей техника переставала слушаться людей, и тогда команды с мостика принимались так же натужно, как и введенная "мера поощрения". Наверное, думал Манцев, адмирал Немченко знал, отчего учения и тренировки стали тягостными на эскадре. "Думать!" -- приказал он офицерам. Следовательно, думать надо и ему, лейтенанту Манцеву. Между тем старший помощник дошел до увольняющихся 1-го артдивизиона, бегло осмотрел их, а потом совершил маневр: перешел на правый шкафут, за спинами выстроенных направился в нос, а затем вновь оказался на левом шкафуте. Матросы БЧ-5 и служб протопали мимо артиллеристов, осмотру их не подвергали, Столь же быстро начали посадку в барказы батареи 3-го артдивизиона. На левом шкафуте остались двадцать четыре человека, и для них прозвучали одна за другой две команды: -- Второй дивизион -- р-разойдись!.. Пятая батарея -- становись!.. Еще одна команда -- и голая правда вылезла наружу: 5-я батарея отправляла на берег почти столько же, сколько все остальные батареи (6-я, 7-я и 8-я) и группа управления. К предстоящей экзекуции Олег Манцев приготовился более чем грамотно. Под его надзором вестовой перешил вторую сверху пуговицу рабочего кителя, она была на особо прочной нитке, фундаментально закреплена, неотрываемо, но благодаря искусству Дрыглюка казалась висящей на гнилой ниточке, готовой сорваться и упасть. Свисая чуть ниже петли, она нервировала глаз, как одиноко торчащий ствол трехорудийной башни. -- Командир батареи -- ко мне! Манцев доложил о себе -- чисто, громко, весело. -- Ваши подчиненные? -- Так точно, товарищ капитан 2 ранга! -- Надо полагать, в строю самые лучшие, самые примерные? Так точно, товарищ капитан 2 ранга! -- Вам известен приказ о том, что увольнение есть мера поощрения? ' -- Так точно, товарищ капитан 2 ранга! Все находящиеся в строю матросы и старшины поощрены мною увольнением за успехи в боевой и политической подготовке! Взысканий и замечаний не имеют! Поднесенные ему карточки взысканий и поощрений старпом внимательно рассмотреть и изучить не мог. Мешала пуговица, вторая пуговица сверху на рабочем кителе командира батареи. Какого черта она не падает? -- Ранее имели взыскания? -- Имели. Все взыскания сняты мною по рекомендации командующего флотом, на разборе АС No 13. Это была козырная карта. Но старпом -- лицо с особыми полномочиями, а в отсутствии командира переплетение уставных обязанностей создает ситуацию, когда любые действия старпома получают автоматическое утверждение -- с прибытием на борт командира. Глаза старпома оторвались от пуговицы на кителе Манцева. Прошлись по матросам, опять напоролись на пуговицу. Рука Милютина дернулась: до зуда в пальцах, хотелось цапнуть пуговицу, вырвать с мясом, с корнем, чтоб китель затрещал! Старпом произнес обыденно, спокойно: -- Снять брюки. Проверить ширину. Такого на линкоре еще не было. Строй дрогнул. И тогда запел высокий строевой голос Манцева: -- Пят-тая батарея!.. Брюки-и... снять! Двадцать рук потянулись к ремням, расстегивая их... Голос комбата, знакомый и повелительный, придал неуставной команде обязательность. Брюки были мгновенно сняты, запыхавшийся интендант принесенной линейкой измерил их ширину. За брюками последовали форменки, тельняшки. Кое-кто из свиты посчитал нужным исчезнуть, ушел и Лукьянов, что-то неразборчиво сказав Милютину. И по-прежнему стойко держался рядом дежурный офицер командир 3-го артдивизиона капитан-лейтенант Болдырев. Всеми делами на юте вершил вахтенный, он и отправил в рейс барказ с увольняющимися. Десять человек 5-й батареи продолжали стоять на шкафуте. -- Как заведывания? -- Заведывания, товарищ капитан 2 ранга, содержатся в образцовом порядке. Рундуки проверены мною лично час назад! Старпом глянул на часы: 13.10. По распорядку дня команда отдыхает. Нельзя спуститься в кубрик, и под предлогом проверки выбросить из рундуков вещи и на этом основании признать увольняемых неготовыми к берегу. -- Где старшина батареи мичман Пилипчук? -- Старшина батареи мичман Пилипчук отбыл в отпуск. товарищ капитан 2 ранга! Манцев начинал понимать, что старший помощник все события подгоняет под объяснительную записку в форме рапорта. "Внешний вид увольняющихся был мною проверен досконально... Отсутствие же находящегося в отпуске старшины батареи не позволило мне более глубоко вникнуть в состояние дисциплины и уставного порядка подразделения, которым командует лейтенант Манцев, положительно характеризуемый командиром дивизиона капитан-лейтенантом Валерьяновым..." Запустив руку в карман брюк, Милютин вытащил белые перчатки. Неизвестно было, изготовляются такие перчатки массово, для продажи в ларьках и магазинах военторга, или шьются специально для старпомов из особо липкой ткани. Старший помощник мог этими перчатками обнаружить пылинку на стерилизованном бинте. Минуту или другую посвятил старпом надеванию перчаток. Потом гипсовым пальцем мазнул по лбу правофлангового. Пот, заливавший матроса, перенесся на перчатку пятном. Капитан 2 ранга Милютин выразительно глянул на лейтенанта Манцева. И тот раскрыл рот. -- Старший матрос Куганов!.. Бегом!.. Кубрик -- полотенце -- мыло!.. Вымыться дочиста!.. Вернуться в строй!.. Пять минут!.. Паузами рубленная команда пропевалась на одном дыхании, -- годами надо было орать в пустых артиллерийских кабинетах училища, чтоб выработать такой голос, дерзко и уверенно заставляющий одной лишь подстегивающей интонацией своей исполнять приказания. Обладание таким голосом ставится в заслугу, наличие такого голоса отмечается в характеристиках. -- Отставить, -- произнес тихо старпом. И повернулся к Болдыреву. -- Первым же барказом -- на берег. Всех. А теперь Манцеву: -- Следовать за мной. У 4-й башни старпом все-таки вцепился в пуговицу и резко дернул. Пуговица осталась на кителе. Еще рывок. Пуговица держалась. Старпом задумался. Пальцем указывал место на юте, где должен был остановиться и застыть Манцев. Сам же сел за столик, заговорил с оперативным дежурным штаба эскадры капитаном 1 ранга Пуртовым, флагманским минером. Час был такой, когда на юте никого не бывает, кроме дежурных и вахтенных. Солнце резало глаза Манцеву, и он не заметил, как на ют упругим шариком выкатился командир бригады крейсеров, до 18.00 замещавший начальника штаба эскадры. -- Приветствую, старпом!.. Погодка-то, а?.. Погода зовет... Куда зовет погода, старпом? -- На пляж, -- предположил Милютин. -- Или в кусты. Флагманский минер мыслил более глубоко -- В подвалы "Массандры", -- сказал он. -- Там прохладно. -- Точно!.. Старпом, ты знаешь, что сказал один великий писатель, когда его попотчевали в подвалах винного треста "Арарат"? "Легче подняться на гору Арарат, чем выбраться из подвалов ее". -- Это какой писатель? -- кисло поинтересовался Милютин. -- Не Горький ли? -- Нет, Ведь крейсер "Максим Горький" на Балтике! -- Ну, вам виднее, Петр Иванович... Говорят, на воду спустят еще два крейсера: "Демьян Бедный" и "Михаил Голодный". Будет на Балтике босяцкая бригада крейсеров. Есть же там дивизион "хреновой погоды": "Смерч", "Ураган", "Тайфун"... -- Три крейсера для бригады маловато, -- внес поправку Пуртов. И Милютин меланхолически изрек: -- Земля русская талантами не оскудела. Если уж припомнить всех голодранцев в поэзии начала века, то на всю эскадру хватит: Сергей Грустный, Андрей Скорбный, Михаил Одинокий, Темный, имя не помню... Все трое захохотали, улыбнулся про себя и Манцев: кажется, флагарта эскадры прозвали Васькой Темным. -- Максим Горемыка, Алексей Никчемный, -- перечислял Милютин. Командир бригады остановил его: -- Это уже для бригады эсминцев... Ты что хочешь сказать, старпом? Что этой армадой, наводящей ужас на, так сказать, возможного врага, командовать буду я? -- Как можно... И в мыслях не было, -- разыграл возмущение Милютин. -- Вовсе нет! Неподвижным изваянием стоя, Олег Манцев слушал треп, набирался ума. О поэтах-голодранцах он и слыхом не слыхивал. Надо, видимо, спросить у командира котельной группы, знатока поэзии. Пуговицу Олег не пытался подтянуть к петле. Он понял: у адмиралов другие глаза, иное поле зрения. -- Тогда скажи сразу: лейтенанта зачем гвоздями к палубе приколотил? -- Угла на линкоре не нашел, товарищ адмирал, чтоб поставить в него непослушного мальчугана... Ишь, что надумал! Уволил на берег ровно тридцать процентов! На том основании, что все они хорошие, все достойны поощрения!.. ("О случившемся мною был поставлен в известность исполняющий обязанности начальника штаба эскадры командир бригады крейсеров контр-адмирал Волгин П. И., а также оперативный дежурный штаба эскадры флагманский минер капитан 1 ранга Пуртов С. В. -- для последующего доклада вышестоящему руководству". ) -- А они достойны? -- Это та самая батарея, -- напомнил Милютин как можно внушительнее, -- что выполнила стрельбу номер тринадцать. Надо было как-то реагировать. Матросов с берега уже не вытащишь, а лейтенант еще не испустил дух. -- Достойны или нет, это покажет увольнение, -- сказал флагмин. -- Точно, флажок! -- хохотнул командир бригады. -- Жди звонка из комендатуры. Сообщат, что линкоровцы в трусах и майках маршируют по Большой Морской. Ты ведь, старпом, проверял трусы да майки? Я же слышал. -- Так точно, проверял. ("Со стороны контр-адмирала Волгина было выражено мнение о недопустимости осмотра нижнего белья у личного состава, поскольку это входит в компетенцию командиров и старшин подразделений...") Вестовой принес пятилитровый медный чайник с газировкой. Пили, отдувались. Флагмина поволокло на воспоминания. -- Ровно одиннадцать лет назад, в этот же день, лежу я на носилках во-он там, на пригорке, "Колхида" загружалась ранеными на Угольной, жара, дымами солнце закрыто... -- А как фамилия этого арапа? -- Манцев. Лейтенант Манцев, -- ответил Милютин, вглядываясь в стакан, где пузырилась вода. -- Значит, отстрелял тринадцатую... Что ж он раньше не мог на линкор прийти, а? Года два с половиною назад? Собеседники командира дивизии понимающе хмыкнули. Два с половиною года назад Волгин командовал этим линкором, и дважды при нем корабль не мог отстрелять эту несчастливую АС No 13. -- Опоздал лейтенант, не дождался меня... Старпом, он у тебя часто опаздывает? -- Конкретно не помню... Но если замечу... -- Тогда и накажи. Строго. Решительно. Своей властью. Есть, товарищ адмирал!.. ("Им же, контр-адмиралом Волгиным, было указано: принимая во внимание молодость лейтенанта Манцева О. П. и недостаточность опыта, ограничиться устным замечанием, но предупредить, что первое же серьезное нарушение дисциплины повлечет за собой применение более жестких мер...") Каюта начальника политотдела эскадры -- на "Ворошилове". Завтрак, подъем флага, разбор почты -- и катер с Долгушиным отрывается от борта, летит к "Кутузову". Две недели назад крейсер опростоволосился: входил в базу, справа -- пляж, ход самый малый, до пляжа рукой подать -- и вдруг башни 100-миллиметрового калибра стали разворачиваться, целясь на граждан в плавках, паника поднялась. Виноват молоденький командир батареи, решил через дальномер своего КП посмотреть на бережок, да забыл, что башни были синхронно связаны с командным пунктом. Уже две недели командира батареи поносили на всех совещаниях, того и гляди -- попадет в список, которому предшествует сакраментальная формула: "Наряду с офицерами, с которых можно брать пример, есть и такие, которые..." Влететь в этот перечень -- легче легкого, а выбираться из него месяцами, годами надо. -- Немедленно наказать! -- наставлял Долгушин замполита "Кутузова". -- Мягко наказать! За... За... За... неправильное использование техники. И точка. Хватит. Больше чтоб я о нем не слышал. Беречь надо. Учить, а не отучивать. Молодые кадры -- наше будущее. Кстати, как вообще служат выпускники училища Фрунзе? И не только на вашем корабле? Замполит отозвался как-то неопределенно, фамилии называл. Но ту, которую хотел услышать Долгушин, так и не упомянул. Более того, испугался вдруг, стал отрабатывать назад, заговорил о том, что мягким наказанием дело о панике на пляже не закроешь, потому что на командира крейсера сильно давит начальник штаба эскадры. -- Это я беру на себя! -- отмел все страхи Долгушин. На "Дзержинском" еще комичнее. Опоздавший на барказ лейтенант до крейсера добрался на ялике, к борту подошел в момент, когда на флагштоке начали плавно и величаво поднимать бело-синее полотнище стяга ВМС. Дисциплинированный, что ни говори, лейтенант стоя решил поприветствовать флаг, раскачал утлый ялик -- -и рухнул в воду. Лейтенант этот вот-вот попадет в достославный список, вчера о нем -- вскользь, правда, -- говорили на комсомольской конференции. Еще немного -- и начнет склоняться во всех падежах, переходить из одного доклада в другой. -- "Опоздание с берега!" -- и точка! И -- ша! И не падал он за борт! И не плавал, держа правую руку у фуражки! Выговор! Ну, не увольнять месяц. И если еще раз услышу... Возражение то же -- начальник штаба эскадры, вот кто жаждет крови... И вместе с возражениями -- надежда на Долгушина, на его умение урезонивать грозного адмирала. Отнюдь не беспочвенные надежды: Иван Данилович собственными ушами -- не раз притом -- выслушивал славословия в свой адрес, внимал россказням о том, что будто бы проложена им дорожка к сердцу буйного и несдержанного начальника штаба. О, если бы знали, какими камнями эта дорожка выложена. Как только адмирал входит в гнев и обзывает эсминец лайбой, а командира эсминца -- тюхой, Долгушин еле слышно шепчет на ухо ему самые известные глупости: "У пора была собака, он ее любил..." Или: "Жил-был у бабушки серенький козлик..." И словно кость попадает тому в горло, брань обрывается, красивые черные глаза оторопело смотрят на Долгушина, а уж Долгушин напускает на себя глубокомыслие. И не такой уж свирепый человек и не такой уж нетерпимый, как это кажется. Но быть иным ему нельзя: командующий эскадрой -- тишайший из тишайших, скромнейший из скромнейших, словечка обидного или громкого не скажет, и при таком молчальнике поневоле начальнику штаба надо прикидываться громовержцем. Линейный корабль скалою высится рядом, по правому борту "Дзержинскогв", кривая труба лихо заломлена назад, как фуражка окосевшего мичмана. Внушительное сооружение, дредноут. А ход -- 16 узлов, и этот ход стреножит всю эскадру. Анахронизм, посмешище, давно пора на прикол поставить это страшилище. И давно бы пора нагрянуть на линкор, призвать того лейтенанта, которого он ищет, к ответу, закричать, спросить: "Что делаешь? Почему? Подумал о том, что..." -- Кстати, в каких нормах проводится увольнение личного состава? -- В полном соответствии с принятой системой, то есть "увольнение -- мера поощрения"! В полном! -- подчеркнул замполит "Дзержинского". Ага, значит, догадывается: кое-где увольнение проводится иначе! Еще один стремительный бросок на катере -- и "Куйбышев". Вопрос тот же: молодые офицеры. Но роли переменились -- Долгушин требовал наказаний, а командир и замполит "Куйбышева" горой стояли за своих лейтенантов. И отстояли их. Цифры, факты, документы -- все было подано начальнику политотдела в наичестнейшем виде. Неправоту свою Иван Данилович признал не сразу, но и без тупого упрямства, не стал цепляться к мелочам. Да и нравился ему хитрюга и умница замполит. И командир достоин уважения хотя бы потому, что небезразличны ему судьбы тех, с кем он связан -- уставом, службой, корабельным расписанием -- в тугой и неразрубаемый узел. Хитрюг не перехитришь, и Долгушин спросил в лоб: -- Вам фамилия линкоровского офицера лейтенанта Манцева ничего не говорит? Определенно говорит, по глазам видно. Но молчат, замполит наморщил лоб, умело изображая работу памяти, командир же с наигранным изумлением поднял брови. Иван Данилович ждал. Молчание затягивалось. Вдруг замполит как-то обрадованно раскрыл рот и даже приподнялся. -- Дунька! -- выпалил он, и командир крейсера закивал, подтверждая. -- Кто-то там на линкоре получил Дуньку!.. Не Манцев ли? -- Какую Дуньку? -- оторопел Иван Данилович. Ему в два голоса объяснили: Дунька -- это "дунька", надбавка к окладу, ею оплачивались береговые расходы офицерской семьи. Вроде бы эта "дунька" полагалась и командирам батарей, чему никто не верил. -- Далась вам эта "дунька" 1 -- проворчал Иван Данилович. Поднялся на ют -- а катера уже нет, оперативный штаба погнал катер на Минную стенку за флагманским штурманом. Но служба на "Куйбышеве" -- выше всяких похвал, у трапа ждет командирский катер, матросы на катере смотрят так, словно на них сапоги семимильные, прикажи -- куда угодно доставят. Вахтенный офицер на юте -- явно из прошлогоднего выпуска -- присутствием на палубе командира и начальника политотдела не смущен, командует лихо, продувная бестия, если всмотреться и вслушаться. Ему-то каково служить? Молодыми офицерами не зря интересовался Иван Данилович. Считалось, по всем наблюдениям и донесениям, что лейтенанты эскадры озабочены лишь тем, как побыстрее освоить вверенную Родиной технику, приобрести необходимые командные качества и шаг за шагом продвигаться к вожделенным адмиральским погонам. И вдруг в мае -- приказ министра о разрешении уходить в запас, и в лейтенантских каютах стали сочиняться рапорты -- белая косточка уходила с флота, штурманы и артиллеристы, вот что озадачивало. Не желали служить те, кому исстари русский флот оказывал привилегии. На "гражданку" потянулись с самых благополучных кораблей, с наиновейших. Когда копнули, когда выслушали отступников, в тихое удивление пришли. Да, кое-где на крейсерах навели такие порядки, когда унижение офицерского достоинства стало средством, без которого целей боевой подготовки не достигнешь. И бумаг развелось столько, что выброси их за борт -- осадка крейсеров уменьшится на фут. Десятки тысяч рублей стоит государству воспитание одного лейтенанта в училище -- такую цифру услышал однажды Долгушин на совещании. И закричал: "Тьфу на эти деньги! Не рубли по ветру пускаем! Народное достояние! Души людские! " Но не так уж волнует его сейчас участь всех лейтенантов эскадры. Мысли заняты всего лишь одним лейтенантом -- с линкора, на который глаза не смотрели бы. После святого для моряка послеобеденного отдыха Иван Данилович перебрался на Минную стенку. Старая катерная привычка сказывалась: пришел с моря -- иди домой. В каюте на "Ворошилове" не сиделось, тянуло на берег -- не к радостям его, а к незыблемости сущего, к неподвижности и вечности того, на чем остаются следы твоих ног. Поэтому и упоителен так выход в море на торпедном катере, короткий отрезок пути, который может стать последним, стремительный бросок туда, где надо оставить в море торпеду. Береговая каюта его -- двенадцать квадратных метров, комнатенка на втором этаже управления вспомогательных судов гавани, кое-какая мебелишка, а на столе -- для напоминания, предостережения и оповещения -- макет торпедного катера Г-5, самого маленького и самого грозного корабля в мире. И пусть все, кого нужда гонит в этот кабинет, знают: здесь удаль торпедной атаки, здесь трассирующие залпы, здесь могут прошить рубку пулеметной очередью и здесь тебя, окровавленного, поднимут, перевяжут и спасут. С этого катерка начиналась служба, с него -- легкого, бойкого, верткого, хрупкого, быстровоспламеняющегося. Как все-таки много значит первый в жизни корабль, на котором ты -- командир! Все одноклассники его, попавшие на крейсеры и в штабы, люди основательные, грузные. Он же, как и шестнадцать лет назад, легок на подъем, неусидчив, для него все базы -- маневренные, и комнатенку эту он зовет странно для непосвященного уха: маневренный кабинет. Ожоги на руках и под сетчатой майкой -- это тоже катерная жизнь, "катержная", как тогда говорили. От той жизни и привычка бешено жестикулировать, когда волнуешься, -- со стороны, наверное, забавно видеть себя, махающего руками. Рации ненадежные, связь часто отказывала, вот и приходилось руками показывать командирам катеров, что делать надо. Впрочем, сами знали и понимали, много руками не скажешь. Академия, правда, укоротила руки, там язык был в почете. Кусочек Минной стенки виден из окна кабинета Ивана Даниловича, корабли 2-й бригады эсминцев пришвартованы кормами, правее их -- катера брандвахты, баржи, буксиры, спасательное судно, миноноска, в прошлом веке построенная, но на плаву еще, иногда даже выходит в море, дочапает до мыса Феолент, испуганно развернется -- и опять сюда, под глаза Ивана Даниловича. На той стороне бухты -- судоверфь, там по ночам желтые всполохи электросварки, там на приколе суда, которым надо бы ходить и ходить. Открыв дверь маневренного кабинета, Иван Данилович распахнул еще и окно, чтоб проветрилось, чтоб шумы всей Южной бухты ворвались в комнатенку. -- Манцев! -- громко сказал он. И еще громче: -- Манцев! Он долго искал человека, носящего эту фамилию. Просматривал политдонесения прошлых месяцев, вчитывался в свежие, только что пришедшие. И продолжал слушать, внимать слухам. А слухами земля полна, и земля стала по-иному крутиться после марта 1953 года. Смерть вождя взбаламутила застойные воды всех севастопольских бухт. Иные слухи возникали из ничего, мыльными пузырями, тут же лопаясь: другие, вырванные, казалось бы, с корнем, вырастали вновь, давая буйные побеги; были слухи, перераставшие в неопровержимые газетные факты; незыблемо стояли устные вымыслы, питаемые злобой и потребою дня; слухи шли приливными волнами, и корабли захлестывались ими до клотиков, чтобы при отливе обнажиться до ракушек на днищах. Предстоит что-то новое и облагораживающее -- это было во всех слухах, такой сквознячок погуливал на базе флота. Говорили, что права корабельных парторганизаций будут расширены, что им станут подвластны персональные дела командиров кораблей 1-го ранга, ныне подотчетные только парткомиссии флота. Говорили о пересмотре всех кадровых перемещений. Говорили... Чего только не говорили! Иван Данилович никак не мог опомниться от Мартыновой слободы, прислушивался к тому, что говорилось об увольнении на берег, и в начале июня до него долетела первая весть об офицере, который своей властью отменил приказ командующего эскадрой. Вести этой он не придал никакого значения. Молодому офицеру, желавшему уйти с флота, нужно было набрать некоторое количество штрафных, так сказать, баллов, чтоб заработать себе уничтожающую характеристику, -- с иной в запас не уйдешь. И те, кто хотел быть на "гражданке" к началу экзаменов в институты, отваживались на поступки, от которых немели языки у кадровиков. Таким был, наверное, и офицер, с явно провокационными целями нарушивший приказ о "мере поощрения". С ним все ясно: рапорт удовлетворить, от должности отстранить, отправить в распоряжение ОКОСа -- отдела кадров офицерского состава. Вскоре и должность обозначилась у офицера, и корабль стал известен, на котором он служил. И, наконец, фамилия. Командир 5-й батареи линейного корабля лейтенант Манцев Олег Павлович -- и о нем в политдонесениях с линкора ни словечка, ни строчки. Зато -- по слухам -- матросы 5-й батареи надобности бегать в Мартынову слободу не испытывали, ходили в театр, библиотеку, познакомились с семьями коренных севастопольцев, то есть жили по официальным рекомендациям, служили тоже исправно. Этот лейтенант Манцев по-своему боролся с Мартыновой слободой и достиг поразительных успехов. Объясняются они просто: увольнения на берег стали в батарее нормою, а не исключением, поскольку все до одного матроса увольнением поощряются. Тем не менее приказ нарушен. И заместитель командира линкора по политчасти капитан 2 ранга Лукьянов о сем -- ни гугу. -- Манцев! -- заорал Иван Данилович и закрыл окно. Сейчас появятся ходоки, комсомольцы обеих бригад и береговых служб, офицеры крейсеров и линкоров, -- им до берегового кабинета Долгушина добраться легче, чем до каюты на "Ворошилове". Иван Данилович уселся за стол, убрал с него все бумаги, пусть ходоки знают: ни одно слово их из этого кабинета не выпорхнет, -- смелее говорите, друзья! -- Сам виноват! -- оборвал он комсорга крейсера "Нахимов", когда тот стал жаловаться. Катер ему вахтенный, видите ли, не дал, на "Кутузов" не мог попасть, на семинар. -- Почти все вахтенные крейсера -- комсомольцы, а ты -- их комсомольский начальник! Все же позвонил Долгушин командиру "Нахимова", упрекнул. Затем небрежно поинтересовался у комсорга: -- Как с увольнением на крейсере? -- Нормально! Об увольнении на берег он спрашивал у всех, кто приходил к нему в этот день, и ответ получал одинаковый: "Нормально!" И начинал тихо злиться. Послушаешь -- тишь и благодать на эскадре, а выйдешь на Минную стенку в час посадки на барказы -- и видишь: колышется матросская масса, сквернословит, вином от нее попахивает. Или "нормально" потому, что с начальником политотдела эскадры откровенничать не хотят? Но уж самого Лукьянова он припрет к стенке. Одно из достоинств кабинета на Минной -- возможность увидеть человека в самый для человека неудобный момент. Подкараулить его у барказа, подстеречь на пути к дому, к семье -- и спросить. Ценя свое неслужебное время, человек не станет отвечать фразами из передовицы, а за Лукьяновым такое замечается. Покинув кабинет, Иван Данилович с грохотом скатился по ветхому трапу, пошел вдоль Минной стенки, среди спешащих домой офицеров зорко высматривая линкоровского замполита. Увидел, обогнул его сзади, атаковал с кормы, остановил. Заговорил о том, что готовится отчет о роли партийных организаций кораблей в укреплении дисциплины. Как стало известно, линкор может похвалиться определенными успехами в этой области. В частности, некто Манцев весьма оригинально увольняет свою батарею, сделал ее сплошь отличной. Не пора ли поделиться богатым опытом? Тем более что он не находит отражения в документах, которые составляются самим замполитом. Говорил, а сам всматривался в Лукьянова, видел, что атака удалась, замполит не ударится сейчас в трескучую казенную тягомотину. Замполит холодно смотрел на Долгушина -- непроницаемый, недоступный, словно прикрытый броней линейного корабля. Ответил бесстрастно: да, коммунисты линкора активно борются за укрепление дисциплины как на корабле, так и на берегу, и опыт накоплен богатый, спору нет. Он, этот опыт, изучается. Поскольку речь зашла о Манцеве, то следует сказать, что лейтенант Манцев -- лучший офицер линкора и, если позволите, эскадры. Чтобы правильно оценить его деятельность, следует глубже понять смысл общепринятой системы увольнения, вот тогда-то и окажется, что командир 5-й батареи правильно понял приказ командующего эскадрой. Долгушин остолбенел. Только сейчас он сообразил: Лукьянов прав! Введенная командующим система увольнения преследует единственную цель: матрос на берегу и на корабле -- образец дисциплины, и этого-то как раз и добился Манцев. И тем не менее приказ нарушен, искажен, не выполнен и не выполняется. Как, почему -- непостижимо! И еще более дико то, что ни Лукьянову, ни Манцеву этого объяснить нельзя. Их нельзя и наказывать: не за что! Они не только защищены броневым поясом. По их броне запрещено и бить. Фантастическая головоломка! С капитаном 1 ранга Долгушиным случилось непоправимое: немо разевая рот, он вдруг начал бешено жестикулировать; уже выйдя в точку залпа, он понял, что выпускать торпеду нельзя, что надо срочно отворачивать, ложиться на обратный курс, под огнем противника, который не прозевает, всадит сейчас очередь в подставленный при повороте борт. Капитан 2 ранга дождался момента, когда капитан 1 ранга Долгушин обретет власть над своими руками, и прицельно выпустил всего лишь один снаряд, осколочно-фугасный. Едкой насмешкой было наполнено его предложение: -- Богатым опытом с вами поделится командование... В частности, на крейсере "Нахимов" тоже оригинально решают проблему увольнения: второй месяц как на берег не сошел ни один матрос! 16 Уже полтора года старший лейтенант Званцев томился в Симферополе, не пытаясь избавиться от опостылевшего города и запаха гнилых фруктов. Дом офицеров -- вот куда получил он назначение и терпел, не роптал, определенный на самую черную работу, оформлял доски почета, расставлял запятые в стенгазетах. -- Обнищал и обнаглел! -- так сказал он о себе, встретив случайно собрата по профессии, корреспондента "Красной Звезды", а тот преодолел неловкость и напрямую спросил, не чужими ли лаврами увенчал себя Званцев, по белу свету пустив клевету на заслуженных адмиралов. Званцев ответил словами Хайяма: "Посылает судьба мне плевки по пятам, все поступки к дурным причисляя делам..." Адмиралы, конечно, взбеленились, узнав себя в боцманах из фельетона в "Водном транспорте", наказание последовало незамедлительно, чему сама редакция "Красного флота" радовалась, избавляясь от собственного корреспондента Алексея Званцева, с которым уже хлебнула горя. И он радовался, с газетою расставаясь, потому и не рвался из Симферополя. Военкомат часто звал его на помощь, он помогал составлять речи военно-патриотического содержания, в страдную для призывных комиссий пору выписывал повестки -- красивым четким почерком, и вообще казалось, что все он может делать красиво и четко. И в призывную комиссию его включали, усаживали за длинный, покрытый красным сукном стол, он как бы представлял ВМФ. Комнату снимал невдалеке от вокзала, паровозные дымы и гудки напоминали о детстве, о полустанке в сибирской глухомани, мимо которого неслись поезда. Запах горелого угля возбуждал, а сужавшаяся в перспективе железнодорожная колея сулила движение ко все прибывающему и прибывающему счастью. И к людям начинал присматриваться -- к тем, кто подобен был паровозу, который при одном весе с вагоном мог тащить за собой целую связку их, состав длиной в километр. Жизнь, которая началась после Сибири, всегда выдвигала его в паровозы, но почти всегда получалось, что он оказывался в хвосте состава, а то и вовсе без движения, на очередном полустанке, у которого не задерживался ни один поезд. В 44-м году уцепился за подножку, доехал до Каспия, страстно захотелось быть моряком и -- училище на берегу Невы. Правофланговый во взводе, роте, ассистент знаменосца на всех парадах. "К торжественному маршу!" -- возглашает командующий парадом; застыли парадные батальоны, над притихшей площадью гулкой дробью разносятся шаги бегущих линейных. "Побатальонно!... Первый батальон прямо!.. Остальные..." Ветер полощет знамена, эхо отраженных команд гуляет над фуражками и бескозырками, благоговением и строгостью налиты глаза батальонов, а перед знаменными группами, перед генералами и адмиралами, что во главе полков, копошатся люди в штатском, вооруженные фотоаппаратами, снимают, щелкают, ищут выгодный ракурс -- единственные люди на площади, над которыми не властны команды с трибун, с сотен возвышений над замершими в ожидании толпами. Таким человеком в штатском и сделала судьба Алексея Званцева -- наблюдателем, замечающим муху на щеке знаменосца, пятна, проступающие вдруг на небесно-голубых одеждах газетно-парадной действительности. Над ним властвовали голоса, усиленные динамиками площадей, но он будто не слышал их. Училище окончил с отличием, служить захотел на новых крейсерах, уже спущенных на воду, но назначили его, словно в насмешку, на берег, в штаб Кронштадтской крепости, и почему так получилось, допытываться не стал, анкета могла подгадить, слово всплыть, не к месту сказанное. От службы в штабе увильнул, знакомствами уже оброс и пошел в газетчики. И вот -- Симферополь, грязная комнатушка, при ней чуланчик, обклеенный "Правдой" 30-х годов, он пробирался в него с фонарем, как в пещеру с