наскальными рисунками. С конца февраля он стал замечать в
себе какую-то дергающуюся суетливость, какое-то жжение было в душе, ему
начинало казаться, что его зовут куда-то, что его ждут где-то, и однажды,
шаря под кроватью, не нашел ничего звякающего или булькающего (начинал
попивать), зато нащупал книгу, раскрыл ее и прочитал: "Ночной дождь висит
над Севастополем непроницаемым дымом". Паустовский! Фраза мычала -- жалобно
и грустно, доверчивым теленком, она звала и указывала. Ясно теперь, куда
стремиться. В час похорон И. В. Сталина он зажег в чуланчике свечи, прощался
с прошлым. Теперь, надеялся он, вымарают из анкет все гибельные пункты,
теперь утонут и лягут на недосягаемое дно когда-то вылетевшие слова. Выждав
месяц, он отправился в отпуск, в Москву, выпрашивать прощение. И получил
его. "Ночной дождь висит над Севастополем..." -- и Севастополь получил он,
назначение в базу флота, кем именно -- пока неизвестно, пока -- в
распоряжение отдела кадров офицерского состава, и когда прибыл, когда увидел
знакомую Северную бухту, сонные корабли в ней, то так потянуло на крейсера,
так потянуло!.. Не болванам или умникам подчиняется на кораблях человек, а
самому кораблю, тому образу жизни, который избрали себе корабли, чтоб
остаться на плаву, сохраняя боеспособность. На корабли, только туда! А не
получится -- что ж, придется вновь подаваться в газетчики.
17
-- Командирам батарей, башен и групп собраться в кают-компании! --
объявили по корабельной трансляции. К совещаниям на линкоре привыкли. В
присутствии старпома Вербицкий однажды как бы случайно выразился: "Ходим на
совещания, не щадя живота своего!" Поскольку немедленного нагоняя не
последовало, выражение прижилось, освоилось дивизией крейсеров, а потом уж и
бригадами эсминцев. Время было предобеденное, 11.20. Поэтому многие пришли в
белых кителях. Рассаживались, переговаривались, поглядывали на старпома.
Милютин молчал. Совещание -- без руля и ветрил -- уносилось в неведомые
дали. Тихо спорили о "Звезде" Казакевича, экранизированной недавно, еще о
чем-то. Вестовой откупорил бутылку нарзана, Милютин выпил. Прищурился,
вглядываясь в крохотные буковки на этикетке. За столом 3-го артдивизиона
заговорили вдруг о ППСС -- правилах предупреждения столкновений судов в
море. На носу экзамены, флагманский штурман грозился прибыть и наставить
двоек, а неясностей в правилах этих полно. Например, утверждается, что
турецкие фелюги в тумане сигнал опасности подают барабаном. Как это
понимать? Чем отличается турецкий барабан от европейского? Искажается ли
звук барабана туманом? Не лупят же турки по барабану до потери сознания,
должна же быть какая-то последовательность в ударах. Короче, что на барабане
исполняют? -- "Турецкий марш" Моцарта, -- сказал Милютин. -- Тема
сегодняшнего совещания такова: поэзия. Офицеры подняли головы. Надо было
слушать чрезвычайно внимательно, иначе не расшифруешь. Были уже беседы о
театре, кино и балете. -- Как вам всем известно, -- начал старпом, -- выходу
корабля в длительное плавание предшествуют мероприятия по линии всех боевых
частей и служб. Штурман, например, определяет девиацию магнитных компасов,
изучает район предполагаемого плавания и делает предварительную прокладку.
Работа штурмана в чем-то похожа на подготовку прозаика к писанию романа. В
отличие от прозаика поэт чаще всего выходит в открытое море наобум, без
запасов питьевой воды и даже без карт. Лоции он не знает, о глубинах в
районе плавания не осведомлен, о господствующих ветрах тем более, хотя
красивое выражение "роза ветров" ему знакомо... Милютин сделал паузу, обвел
взглядом кают-компанию, убедился в том, что его понимают так же
исполнительно и хорошо, как и на ходовом мостике. Завершая теоретическую
часть, напомнил о том, что некоторые поэты не хуже прозаиков знают условия
мореплавания. шпаргалку с ветрами, глубинами и течениями прячут в рукаве, а
иные, намереваясь катером пересечь Северную бухту, делают вид, будто они на
плоту хотят доплыть до американского континента, громко прощаются с родными
и современниками, заранее оплакивают себя и пишут завещания, юридического
значения не имеющие... Разные бывают поэты, полусонно продолжал он. Один
поэт настаивал на том, что он солдатский поэт. К сведению: солдатские поэты
любят пить с генералами, чего никак не скажешь о матросских поэтах.
Последние почему-то стыдятся своего низкого воинского звания и слова
"матросский" избегают. Кроме того, адмиралы не терпят амикошонства, с
подчиненными пьют редко. "Певцы моря" стихов не сочиняют, развивал свои
мысли старпом, песен тем более не поют, "певцы моря" -- эти прозаики низкой
квалификации, на кораблях флота никогда не служившие. Кое-кто, поправился
Милютин, и служил некоторое время, но был вовремя выгнан -- за полную
неспособность определиться в море по звездам, тем самым звездам, которые
светят на каждой их странице. В газетах промелькнуло такое: "поэт Балтики".
Поскольку не существует "поэта Северного моря" или "поэта Каспия", то "поэт
Балтики" создан, конечно, в порядке эксперимента...
Лягнув затем "народных поэтов" за то, что титул свой получают из рук,
никогда не державших томика Некрасова, старпом приступил к "просто поэтам".
-- Сами того не сознавая, они обнаруживают великолепное знание уставов и
наставлений. Возьмем, к примеру, Твардовского. Все, надеюсь, читали его
"Теркина". Трижды или четырежды этот Твардовский обсасывает следующую мысль:
"В каждой роте служит Теркин". Есть вариант: "Теркин придан каждой роте".
Голос Милютина окреп. -- Чрезвычайно ценное замечание!.. Один Теркин на всю
роту! Один! А не два! Не три! Тонко чувствующий устав внутренней службы, не
говоря уже о корабельном, просто поэт Александр Трифонович Твардовский
написал, в назидание строевым командирам, главу о том, что произошло, когда
в подразделении оказалось несколько Теркиных... Вопросы есть?.. Вопросов
нет. Вы свободны. Офицеры поднимались из-за столов, укрепленные в твердом
убеждении: только командиру 5-й батареи лейтенанту Манцеву дозволено
увольнять на берег 30% личного состава. Никому более.
18
-- Товарищ лейтенант! -- позвал шепотом Дрыглюк, и Олег тут же спрыгнул
с койки, шагнул к умывальнику. Брюки выглажены, белый китель тоже, от
надраенных пуговиц по каюте забегали зайчики, чехол на фуражке белее снега.
14.40 -- пора на вахту, менять чистоплюя Петухова, опротивевшего и
опостылевшего до мертвого равнодушия, до тупого безразличия. Четыре года
проучились в одном классе, год как служили на одном корабле, в одном
дивизионе, на учениях и тревогах слышали в шлемофонах дыхание друг друга. Да
тут убежишь с линкора на самую грязную посудину флота, лишь бы расстаться с
другом юности. Отдан правый якорю, на клюзе 76 метров, ветер зюйд-вест 2
балла, море штиль, запущено пародинамо No 2, командир на берегу, барказ No
374 на Минной стенке -- такие вот новости преподнес при сдаче-приеме вахты
лейтенант Петухов, командир группы управления, и добавил, снимая с рукава
красно-белую повязку, самое существенное, сказал, что Юрий Иванович, старпом
то есть, сегодня "зело любезен". -- Ясно, -- ответил Олег и отвернулся. Ни
старпом, ни Байков, ни вся кают-компания не могли выбить из Петухова книжной
дури, тот изъяснялся на языке мичманов из лавреневского "Разлома" и
лейтенантов из "Капитального ремонта" Соболева
Корабль только вчера вернулся из пятисуточного похода (стрельба главным
калибром), в базу пришел поздно вечером, женатые офицеры попрыгали в барказ
-- и к дому, все прочие отсыпались. На юте -- ни души, кроме вахты,
разумеется. Жара. Ни облачка в небе. Справа от Угольной пристани вытащены на
берег лодочки с домашними названиями: "Саша", "Витя", "Нина". А слева --
пляж, девушки Корабельной стороны показывают себя эскадре. В воздухе бухты,
во всем мире -- какая-то легкость, сытость, покой и благодать. Хорошо на
земле живут люди! Сигнальщики доложили о барказе, и Олег поднял бинокль.
Барказ -- линкоровский, рейсовый, идет от Минной стенки, на барказе --
офицер, не в белом кителе, а в синем, что сразу выдавало в нем человека,
только что прибывшего в Севастополь, а два чемодана и шинель дополняли его
до ясности: офицер назначен на линкор. Но куда именно? На линкоре
традиционная нехватка офицеров, 2-й артдивизион вообще на голодном пайке, на
зачетных стрельбах Манцев управляет огнем 6-й батареи, Гущину тоже
приходится работать за двоих. Лукьянов расстался с начальником клуба,
который понес какую-то ахинею перед киносеансом. Инструктор физподготовки
сделал головокружительное сальто и теперь командовал танцами в Доме
офицеров. Барказ подошел к трапу. На ют будущий сослуживец поднимался, как
на трибуну: неторопливо, прямо держась, осознавая, будто под глазами
тысячных толп, собственную значимость. -- Старший лейтенант Званцев прибыл
для дальнейшего прохождения службы на вашем корабле. Не очень-то грамотно,
отметил про себя Олег, но не расстилаться же по палубе перед вахтенным
офицером. Он глянул в поданные Званцевым документы и оторопел. Не
артиллерист прибыл, не связист, не механик, не пропагандист и не инструктор
физподготовки, как это могло показаться. Адъютант командира линейного
корабля! Святое место адъютанта командира действительно пустовало. Незаконно
и временно, то есть одиннадцатый или двенадцатый год, его занимал мичман
Орляинцев, во всем устраивавший командира линкора, и менять его на офицера
он не желал, как не желали того и предшественники командира. Адъютантом по
уставу мог быть только офицер, окончивший командный факультет Высшего
военно-морского училища и знавший по меньшей мере один иностранный язык.
Таких офицеров сыскать на эскадре не так уж трудно, никто, однако, на линкор
не просился и в адъютанты вообще не набивался, должность эта ни в грош не
ставилась. И, главное, все знали, что нежелание расставаться с Орляинцевым
командиры линкора выразили четко: все прибывавшие на линкор адъютанты
подвергались -- по негласному указанию старпомов -- унизительным расспросам,
прямым советам бежать с линкора без оглядки; с адъютантов требовали справку
из санпропускника или ночного профилактория, уличали адъютантов в
зазнайстве, невежестве, в чем угодно, лишь бы те поняли, что лишние они
здесь. -- Мне кажется, мы уже встречались... -- неуверенно предположил Олег,
и Званцев обрадованно подтвердил. Да, конечно, встречались -- в училище,
Званцев кончил его тремя годами раньше, но мог хорошо помниться по
фотографиям в "Огоньке" и "Советском воине", он же был знаменосцем и
ассистентом знаменосца на всех парадах. -- Доверяли... -- улыбнулся Званцев,
и улыбка его, интонация выразили: не тому доверяли, зря доверяли. Еще раз,
отступив на шаг, глянул Олег на прибывшего. Старший лейтенант отличался
отменной строевой выправкой, естественно расслабленная поза его не могла
скрыть прямизны позвоночника, эта необыкновенная прямизна была от природы,
Званцев еще в колыбели обладал осанкою офицера почетного караула. На
полголовы выше Олега, голос богатой баритональной окраски, щеки слегка
обвисли, нос был крупным, именно крупным, а не длинным, и не было во
взгляде, в лице той одеревенелости, что присуща плакатным красавцам. Такой
офицер, подумал Олег, украсил бы ют в час похорон Сталина, такому офицеру
нашлось бы место и на ходовом мостике. Званцев ему понравился. И он
Званцеву. Руки их встретились, рукопожатие было твердым и честным. Они
улыбнулись друг другу. И Олег, зная, что гнать адъютанта все равно придется,
мысленно обругал отдел кадров: ведь отлично осведомлены о том, что адъютанты
не нужны на линкоре, но шлют и шлют, избавляются от тех, кто им самим не
нужен! Но гнать надо, и Манцев громко, чтоб вахта слышала, сказал: --
Значит, адъютантом командира?.. Ну, добро! Дрыглюк поправил бескозырку в
знак того, что понял, и командир вахтенного поста на юте тоже выразил
понимание того, что надо вахте делать. -- Товарищ старший матрос! --
приказал Олег своему вестовому. -- Проводите старшего лейтенанта к помощнику
командира!
И Дрыглюк повел Званцева не к помощнику, а в каюту командира 4-й башни.
Старший лейтенант Ваня Вербицкий был мастером по части розыгрышей и
пакостей, славился умением науськивать да нападать из-за угла. Они ушли, а
на ют поднялся старший помощник, сел за столик спиной к Манцеву, снял
фуражку, вытянул перед собой руки, смотрел на северный берег бухты, всем
видом своим показывая, что идти с рапортом к нему не надо, что сейчас он вне
службы, позволил себе маленький отдых, решил погреться на солнышке, вот и
все. Частые отлучки старшего помощника командира корабля на берег
несовместимы с его пребыванием в этой должности -- такую мысль выражали все
корабельные уставы русского флота, и для Милютина много значили редкие
минуты отрешенности от службы, которая рядом, под ногами, под глазами.
Прошло десять минут. Олег подогнал к трапу барказ, чтоб на нем отправить
Званцева обратно на берег. Ждал. Наконец показался Дрыглюк, а вслед за ними
Званцев, и Званцев не казался человеком надломленным, он не бросился к
чемоданам и шинели, чтоб забрать их и полезть в барказ. Несколько смущен,
всего лишь. Он, видимо, полагал, что все прибывающие служить на линкор
офицеры проходят некоторое испытание через розыгрыши, таков, конечно,
корабельный обычай. И считая, что с ними, розыгрышами, покончено уже, он с
прежним дружелюбием приблизился к Олегу, спросил, когда вернется с берега
командир корабля, и вдруг осекся, замолчал, будто оцепенел. Он, Званцев,
смотрел на Милютина, на спину его, и вопрос был во взгляде его, Званцев
словно силился вспомнить, кто этот человек за столиком, сидящий к нему
спиной и узнавший Званцева по голосу, потому что -- Манцев видел -- спина
Милютина дрогнула, когда зазвучал баритон Званцева, лопатки натянули синий
шелк рабочего кителя. "Кто это?" -- взглядом спросил Званцев у Олега
Манцева, но тот отвечать не собирался. На юте старший помощник командира
корабля -- и вахтенный офицер обязан исполнять все его приказания, даже если
они выражены шевелением лопаток. -- Капитан Бродский, срочно на ют1 -- дал
он команду по трансляции, надеясь теперь только на понятливость корабельного
терапевта, уже не одного адъютанта спровадившего на берег выстукиванием,
выслушиванием и даже проверкою на геморроидальность. Но тут поднялся из-за
столика Милютин, надел фуражку, повернулся, показал себя, размыто как-то
глянул на Званцева, и тот невольно сделал шаг назад, растерянно огляделся,
ища чемоданы... "Да, да, я понял, я ухожу", -- кивнул он, и Олег понял, что
когда-то они, Милютин и Званцев, служили вместе, и так служили, что не
ходить им теперь по одной палубе и встречаться им нельзя в кают-компании. По
отработанному ритуалу проводов Дрыглюку полагалось: шинель отвергнутому
адъютанту -- отдать, чемоданы же -- швырнуть в барказ, к ногам моториста. Но
Олег смилостивился. -- Отдай ему чемоданы, -- приказал он. -- Там знамя. Ему
доверяли... Минная стенка и обратно! -- крикнул он рулевому.
19
Дважды в неделю командир БЧ-2 предъявлял старшему помощнику "Книгу
увольнения офицерского состава БЧ", и Милютин жирным красным карандашом
вычеркивал фамилию командира 5-й батареи. Так длилось шесть недель. Старший
помощник командира забыл, кажется, о своих прямых обязанностях, о том, что
он руководит боевой и политической подготовкой всего линкора. От подъема до
отбоя он кружил над 5-й батареей, коршуном падая на зазевавшихся. Учебные
боевые тревоги -- специально для оставшихся на корабле 70% личного состава.
Учения по борьбе с пожарами -- за несколько часов до увольнения. С лупою
проверял старпом участок шкафута от 73-го до 81-го шпангоута, который по
приборкам драила батарея. Обходил казематы и кубрики, в белых перчатках
держа белейший носовой платок с вышитыми буквами "Ю. М.". Манцев -- рядом,
тенью следовал за самым грозным офицером эскадры. "Грязь!" -- "Никак нет,
товарищ капитан 2 ранга! Это военно-морская пыль!" -- "Не возражать: грязь,
грязь!" -- "Никак нет, военно-морская пыль!" Две недели продолжалась эта
пытка. И внезапно кончилась, старпом потерял вдруг всякий интерес к 5-й
батарее. ("Мною неоднократно проверялась повседневная служба и боевая
подготовка вышеупомянутого подразделения, и существенных изъянов обнаружено
не было". ) Только неделю спустя Манцев догадался: теперь ему не страшны
никакие комиссии, капитан 2 ранга пришел на помощь ему, лейтенанту, и
показал, к а к надо командовать батареей. Наказание еще ожидало его, слова
Волгина не забывал ни Манцев, ни, конечно, Милютин. Надо было как-то
привыкать к безвылазному сидению на корабле. И однажды Манцев забрался на
крышу 2-й башни. Внизу, Ha палубе, шли тренировки матросов на станке
заряжания. Десятки раз бывал на этих тренировках Олег, сам руководил ими. И
вдруг увидел то, чего не замечал ранее, что ушло от внимания всех офицеров
эскадры. Станок заряжания -- палубная артиллерийская установка с обрезанным
стволом, без прицельного приспособления, без щита. Тренировка на станке
простейшая: подавай снаряд, бросай его в канал ствола, закрывай замок,
производи выстрел, открывай замок и начинай подавать следующий снаряд.
Реально -- в бою и на учениях -- матросы, заряжая и стреляя, по-другому
берут ' снаряд, иначе и стреляют: не те орудия, не те снаряды.; На линкоре
только шесть артустановок, где матросы действуют, как на станке заряжания:
76-миллиметровые орудия 3-го артдивизиона. Но на тренировки выводятся
расчеты башен главного калибра, противоминного и даже зенитчики
37-миллиметровых автоматов. Почему же, задумался Олег, адмиралы Главного
штаба так упорно вводят станок заряжания в боевую подготовку? Традиции?
(Станку пятьдесят лет от роду, не меньше.)- Укрепление навыков повиновения?
Взаимопонимание -- догадался Олег. Знакомый человек узнается издали по
походке. Как узнается, по каким признакам -- никто объяснить не может. Точно
так и матросы, тренированные станком, без слов понимают друг друга. Наклон
головы впереди стоящего может изменить темп заряжания; взгляд, брошенный
через плечо, говорит больше россыпи команд. Так бывает всегда, когда
несколько сильных и ловких мужчин сообща делают нужную и нравящуюся им
работу. Тренировка на станке создавала особую психологическую атмосферу
оповещения, опознавания и согласования, без чего невозможна правильная
работа орудийных расчетов на учениях и при стрельбах. Но почему тогда в
расчетах станка заряжания матросы разных орудий? Зачем комендору 3-го орудия
приучаться к заряжающему 7-го орудия? Боевая тревога разделит их. Много лет
назад умнейший человек, экономя время и место, стал тренировать орудийные
расчеты на свободном пространстве палубы, на списанной пушке. Тренировки
остались и поныне, а идея забылась, и то, что происходит сейчас на линкоре,
на эскадре -- это что-то близкое к воинскому преступлению, методически
неверное решение, рассогласование орудийных расчетов. Дошло до тоги, что на
станок заряжания посылают вместо наряда вне очереди.
5-я батарея стала тренироваться отныне орудийными расчетами, а не
сборными группами. Щелкал секундомер от пальца Олега, нормативы, замечал он,
перекрываются. Но не только секунды радовали. Орудийные расчеты жили вместе,
в одном кубрике, обедали в одном каземате, там же несли боевые готовности, и
тренировки на верхней палубе сглаживали, притупляли неизбежные в коллективе
стычки. Командиры орудий докладывали об этом. Пилипчук, из отпуска
вернувшийся и новые порядки отвергавший, тоже признал полезность тренировок.
Валерьянов поздравил подчиненного: "Прелестно, мой друг..." Через несколько
дней комдив пригласил Манцева к себе, показал отпечатанное на машинке
произведение в форме статьи, предназначавшейся "Морскому сборнику". Статья
называлась так: "Психологические основы корабельных тренировок". Авторы: А.
Валерьянов и О. Манцев. -- Я кое-что дополнил, -- скромно заметил командир
дивизиона. Статью Олег прочитал. Возмутился. -- Позвольте!.. Откуда все это?
-- От вас, от вас... Из ваших уст. Я ведь с вами ежедневно встречаюсь, я
сижу с вами в КДП, я присутствую на ваших учениях и тренировках. И все
записываю... Он достал папку, на ней крупными буквами было написана: МАНЦЕВ.
-- Вы сами не знаете, кто вы, -- грустно констатировал командир дивизиона.
-- Счастливейший период переживает Ваша голова, со второй декады мая в ней
зафонтанировали идеи. Поток идей, праздник идей. А ими мы не богаты,
упускать их нельзя... Командиры дивизионов заглядывают в эту папочку.
Байкову она нравится. Старпом -- между нами! -- брал ее на вечерок. Вот так
вот. Дерзайте, лейтенант Манцев.
20
Артисты приехали в Севастополь, и холостые офицеры радостно встретили
их. Баржа в Южной бухте давно уже превратилась в плавучую гостиницу для
артистов, и до баржи их провожали, у баржи назначали свидания, а на барже
устраивали веселые и скромные вечеринки. Олег познакомился с востроносой
худенькой девчонкой, как чайка крикливой, такой же вечно голодной. Девчонка
до весны работала в симферопольском театре кукол, потом ее вышибли оттуда за
какие-то грешки, но стали включать во все концертные труппы, так она и
оказалась на барже. Офицеры 2-й бригады эсминцев прозвали ее Дюймовочкой --
не за рост, а за тонюсенький голосок. В нем, несмотря на пронзительную
крикливость, слышалось большое уважение к себе. Олег же владел голосами,
какими произносятся тронные речи или созываются народные ополчения. Он и
Дюймовочка разыгрывали веселые представления на барже. Сбегались на них
артисты, офицеры, знакомые офицеров, просто те, кому надоели казенные
спектакли в театре имени Луначарского. Дюймовочка изображала в стельку
пьяного матроса, во всем остальном верного уставу и преданного флоту. После
серии столкновений с гражданскими и военными властями, околпаченными ею,
Дюймовочка нарывалась на коменданта города, опытного и неподкупного воина,
славного ветерана, мастера любой диалог превращать в монолог. -- Вы почему
напились, я вас спрашиваю? -- Я, товарищ полковник... -- Молчать, когда с
вами разговаривают! Я вас спрашиваю, почему вы пьяны? -- Я, товарищ
полковник... -- Молчать, когда с вами беседуют старшие!.. Я вас спрашиваю...
В двадцать два года Олег обладал немалым -- для лейтенанта -- сценическим
опытом: школьный драмкружок, училищная самодеятельность с непременным дуэтом
Фомы и Еремы из "Вольного ветра". Он мог петь, плясать, говорить нужными
голосами, следить за залом,. умело вызывать аплодисменты. Дюймовочка могла
изображать все: толпу, разудалого лейтенанта, сонную непоколебимость
правопорядка и сомнения перста указующего; говорили, что воспитывалась она в
цирке -- откуда иначе эта буффонада, умение заплетать себя в узел или со
стройностью флагштока стоять на кончиках пальцев. Неуемная мысль ее бегала
по базарным рядам, шла, расталкивая прохожих, по Большой Морской,
протискивалась во дворик комендатуры, стремительно неслась по палубам
крейсеров, и мысль везде находила нечто великое и забавное. Однажды в ряды
зрителей вперся хозяин Минной стенки капитан 2 ранга Барбаш. Хмуро оглядел
собравшихся любителей Мельпомены, мысленно прикинул, кого на гауптвахту, а
кого к себе на монолог, но, к удивлению и радости баржи, сел и воззрился на
Манцева, слушал внимательно, а Дюймовочке даже похлопал. Вероятно,
Дюймовочка была гениальной артисткой -- театра одного гениального актера.
Под плеск забортной воды журчали в трюме разговоры о русском балагане, о
Петрушке, о скоморохах. Олег не мог слышать их, он тянул Дюймовочку в
ресторан, подкармливал ее, чтоб она не рассыпалась в пепел после
самосожжения на сцене. Забегали и к Векшиным в надежде на хлебосольство
Ритки. Фотографировали трехлетнюю дочь Степы -- с разных позиций, в разных
занятиях: за столом, на ночном горшке, при поимке таракана. Девочку звали
Верой, так и родился фотомонтаж "Наша Вера", позднее выставленный в 61-й
каюте. Дюймовочка провожала Олега до барказа, холодный нос ее бездушно
касался его щеки. Стояли жаркие безветренные дни и ночи. В черной воде
отражались то ли звезды, то ли огни бухты. Вода была черным ковром с
вытканными желтыми лепестками, и барказ катился по ковру. Олег обычно на
банку не садился, стоял рядом с рулевым, ухватившись за поручни, и все
впитывал: и шорох вод, и потрескивание звезд, и всплески матросских
разговоров на баке.
Когда сигнальщики доложили вахтенному офицеру, -- а вахтенным стоял
Олег Манцев, -- что катер под флагом начальника штаба эскадры отошел от
Графской пристани, Олег стал наблюдать за "Ворошиловым". Сыграют
"захождение" или нет? Если да, то и Олегу следует вызывать горниста. Устав
обязывал приветствовать катер с начальником штаба эскадры, отдавать ему
честь, то есть играть на горне "захождение", давать по трансляции команду
"стать к борту!". Но при условии, если расстояние до катера не превышало 3
кабельтовых. Если же превышало, то вахтенный офицер спускался на срез и с
площадки трапа приветствовал катер, прикладывая руку к фуражке, взглядом и
поворотом головы сопровождая высокое должностное лицо. Этот простенький
уставной обряд из-за условий Северной бухты и опасного нрава начальника
штаба усложнился и углубился до проблемы "быть или не быть?". 3 кабельтова
не отмерены флажками, не выставлены буями и вешками. И не так важны 3
кабельтова, как состояние духа и тела начальника штаба. Сыграно "захождение"
или не сыграно, 3 кабельтова или 3,5 кабельтова, но если адмиралу что-то не
понравится, катер опишет дугу, на малом ходу пройдет рядом с трапом, чтобы
узнать, кто на вахте, а затем развернется, подлетит к кораблю, приговор
будет изречен мегафоном и подтвержден растопыренными пальцами: "Десять суток
ареста при каюте!" Мысли начальника штаба эскадры настолько своенравны и
буйно-стихийны, что, к примеру, объявленный вахтенному "Кутузова" арест
означал на самом деле "предупреждение о неполном служебном соответствии"
помощнику командира "Нахимова". Старпомы, когда вахтенные докладывали о
наказании, обычно хватали телефонную трубку и обзванивали коллег,
допытываясь до истины. Какова она ни была, вахтенные арест не отбывали,
достаточно было и того, что их фамилию знает начальник штаба эскадры.
"Захождение" на "Ворошилове" не сыграли. А катер шел, прижимаясь к берегу
Корабельной стороны, в 4 кабельтовых от линкора, и явно направляясь не к
линкору. Олег стоял на площадке трапа, "поедая глазами" начальство. На
хорошем ходу катер проскочил мимо Угольной пристани, определенно целясь на
"Дзержинский". На крейсере уже заметили его. Испуганным, голосом вахтенный
объявил по трансляции: "Горнист наверх!" Вдруг катер стремительно повернул к
линкору, к трапу, из рубки катера вышел контр-адмирал, цапнул мегафон и с
расстояния слышимости рявкнул: "Фамилия?" -- Лейтенант Манцев! -- крикнул
Олег вслед катеру, сложив ладони рупором. Теперь следовало достойно принять
десять суток ареста. Катер между тем приближался к точке, откуда он мог
развить полный ход, чтоб на крутом развороте -- лихо, по-морскому -- вновь
подойти к линкору и отхлестать вахтенного, старпома, всю эскадру. Но
произошло неслыханное, небывалое, непредвиденное. Катер достиг исходной
точки маневрирования и -- остановился, застопорил двигатель. Он болтался на
волнах, лишенный хода, его сносило к берегу, а катер все не решался пойти в
атаку на вахтенного, и даже Манцев не понимал, что нерешительность катера --
от услышанной адмиралом фамилии, что о командире 5-й батареи начальник штаба
эскадры знает много больше того, что обязан знать, а знать о нем он вообще
не обязан, и раздумье адмирала означало: "Ждешь 10 суток ареста при каюте?
Не жди. Так дешево не отделаешься". Наконец катер фыркнул, как-то нехотя
вышел из дрейфа и на полном ходу полетел к "Дзержинскому". Там сразу запели
два горна. Олег опустил занемевшую руку. Поднялся на ют. Локоть к локтю
стояли: горнист, Ваоя Дрыглюк, командир поста на юте, рассыльный дежурного
'офицера. Кто-то из боцкоманды торчит у вьюшки. Кто-то из офицеров выжидающе
смотрит. И -- Милютин. Старший помощник командира корабля все видел, все
понял, о чем жестом дал знать Олегу, когда тот бросился докладывать ему.
Жестом же попросил у Олега бинокль и направил его на "Дзержинский", на юте
которого ждали теперь того, чего так и не получил Манцев. Ни слова не сказал
Юрий Иванович. Но и так было понятно. Зимою Милютин уходил на "Дзержинский"
командиром, и, возвращая Олегу бинокль, предлагая и ему посмотреть на
учиняемый флотоводцем разгром вахты, он показывал ему цену своего риска,
давал возможность соизмерить несоизмеримое: мутные лейтенантские страстишки
-- и отточенное желание старпома стать командиром. Это беспробудное, сосущее
желание в крови каждого старшего помощника, и если уж Милютин это желание
подавляет, то не ради страстишек, а для чего-то несравненно большего.
На барже Олег. узнал, что Дюймовочки нет и не будет. У нее кончился
пропуск в закрытый город Севастополь, и продлить ей этот пропуск не удалось.
К светлой грусти примешивалась досада. Непредвиденный отъезд срывал новую
программу, над ударным номером ее с упоением работала Дюймовочка. О высылке
ее из Севастополя на Минной стенке знали многие. Кто-то сказал Олегу, что,
знать, на юге девчонке не светит, подалась на север. Олег промолчал. Он-то
знал, что на север Дюймовочка не двинется по той простоя причине, что там
она замерзнет. Весь гардероб ее был на ней, и все, что могло на теле ее
держаться и не распадаться, ежедневно штопалось и перештопывалось.
Пренебрегая монастырскими порядками баржи, Олег однажды вломился в каморку
Дюймовочки и застал ее за истинно женским делом: мелькала игла. "О, Олег,
если б ты знал, как все надоело!.." -- расплакалась вдруг она... Жалко стало
девчонку, рука потянулась было в карман за деньгами, но вовремя подумалось,
что такая вот нищая жизнь и помогает Дюймовочке быть на сцене талантливой.
Он рассказал о штопке Рите Векшиной, та вспыхнула, отрезала: "Не бойся,
такая не пропадет!", -- и музыкальное ухо Олега покоробилось: слова Ритки
звучали с акцентом пыльной и грязной провинции, что москвича всегда
отвращает.
-- Не горюй, -- утешили Олега на Минной. -- Скоро другие приедут, на
замену. Найдешь себе новую партнершу, те еще номера будете на сцене
откалывать!.. И опять Олег промолчал... Не будет больше никаких Дюймовочек,
знал он уже. И номеров на сцене, и чечетки на палубе, и военно-морских
анекдотов. Все самое приятное уходит из жизни как-то незаметно, следов не
оставляя. Давно ушла травка, обычная, зеленая, которой покрыта земля, -- а
так в детстве нравилось по травке этой ползать! А лес вообще видишь в
дальномере, когда линкор идет вдоль побережья. И девушки уходят, и
Дюймовочка вот улетела неизвестно куда. Прощай, лейтенантская юность... Олег
брел по Минной стенке, не зная, куда податься, как вдруг его окликнули по
фамилии. Он остановился и обернулся. -- Лейтенант Манцев -- это ты?.. Так
вот что, Манцев, погляди и запомни меня! Перед Олегом стоял низкорослый
капитан 2 ранга. На грубом квадратном лице его горели свирепые глаза,
кривоватый нос был привален к правой щеке, где-то на затылке начинался шрам,
узкой лентой пересекал шею и уходил под китель. -- Запомнил?.. Так знай,
Манцев: увижу тебя на моем корабле -- прикажу выбросить за борт! Услышу
разговорчики насчет увольнения матросов -- отведу в комендатуру!
Разрешите узнать название корабля, с борта которого я полечу в воду?
-- Я -- командир эскадренного миноносца "Бойкий" капитан 2 ранга
Жилкин! Запомнил?.. Прощай!.. К Олегу приблизился смеющийся штурман с
"Безбоязненного", слышавший разговор от начала до конца. -- Каков, а?
-- Он чей? -- спросил Олег, потому что "Бойкий" входил в состав 1-й
бригады эсминцев, прозванной королевской: все или почти все командиры
эсминцев этой бригады были зятьями, племянниками или двоюродными братьями
московских адмиралов; когда же на севастопольские экраны вышел американский
фильм "Королевские пираты", то соответствующее прозвище получили и командиры
кораблей из клана родственников.
-- Ничей. Самоучка без роду, без племени.
23
Офицеров и сверхсрочников увольняли до утра, то есть до подъема флага.
Применительно к линкору это означало, что в 07.15 рейсовый барказ с
уволенными отваливал от Минной стенки и в 07.30 подходил к левому трапу
линкора. Прибежавшие на стенку чуть позже 07.15 могли еще рассчитывать на
случай, на оказию. Не выпадал случай -- готовились к односторонней беседе с
Милютиным, после которой по собственному почину пропускали два или три
увольнения. Безоблачным июньским утром капитан-лейтенант Болдырев опоздал на
барказ. Подвели его не безукоризненно точные часы, которые он трижды в
неделю сверял с хронометром в штурманской рубке. Подгадил шофер такси:
прошедшую ночь Болдырев провел в Симферополе. Появление на корабле после
подъема было для Болдырева поступком столь безнравственным, что исход беседы
со старпомом его никак не пугал. Самосуд был страшнее. Капитан-лейтенант
Всеволод Всеволодович Болдырев приговорил бы себя к аресту при каюте сроком
на один месяц -- за поведение, порочащее высокое звание офицера и должность,
этим офицером занимаемую. Продуктивно и целесообразно мыслящий Болдырев
огляделся. Надо было найти плавсредство, которое в считанные минуты
перенесет его на корабль. Линкоровские и крейсерские барказы
пришвартовывались к стенке невдалеке от эсминцев 1-й бригады. Но сегодня их
не было, иначе Болдырев попросил бы у друзей бригадный катерок. Есть друзья
и в управлении вспомогательных судов гавани, там дали бы рейдовый буксир, но
подойти на буксире к борту линкора в момент, когда на обоих шкафутах
выстроена к подъему флага команда, было равносильно тому, как если бы
Болдырев поднялся на ют босым или без брюк. Между тем в двух метрах от
Болдырева покачивался на воде изящный катерок. Мотор на нем был заглушен,
катерок волнами прижимался к пирсу, и кранцы, выброшенные за борт и
предохранявшие корпус от ударов о пирс, громко и смачно поскрипывали. Это
единственно годное для передвижения плавсредство ожидало хозяина, командира
крейсера "Нахимов". Командиры новых крейсеров казались Болдыреву
заносчивыми, гонористыми, обидчивыми и нервными людьми, чему он находил
объяснения и оправдания. Но просить командира "Нахимова" подбросить его,
линкоровского офицера, на линкор Болдырев не мог, хотя в просьбе его не было
ничего предосудительного. Бывали же случаи, когда командиры "Дзержинского" и
"Кутузова" забирали с собою опаздывающих линкоровцев, чтоб досадить этим
Юрию Ивановичу или сделать ему приятное, а скорее всего то и другое вместе.
Однако Болдыреву было известно, что неделю уже Милютин и командир "Нахимова"
пребывают в ссоре. Еще раз оглядел он рейд Южной бухты и водную гладь у
Графской пристани в последней надежде, что сейчас откуда-нибудь возникнет
барказ. Нет, все напрасно. Вдруг мимо Болдырева промчался матрос и крикнул
лейтенанту на катере, что тому приказано идти к крейсеру, командир же
крейсера остается на берегу, в штабе, откуда позвонит, Лейтенанта на
командирском катере Болдырев заметил давно, вспомнить же фамилию его не
смог, потому что знакомился только с теми, кто полезен для будущего. Но
сейчас представлялась редкостная возможность: обогнать на этом катере
линкоровский барказ и прибыть на корабль вовремя. -- На катере!.. Лейтенант1
Закинь на линкор! Опаздываю! На катере уже убрали кранцы, но мотор не
заводили. От того, что эсминцев рядом не было и все в Южной бухте застыло
перед сигналом на построение, каждое слово Болдырева звучало явственно,
внушительно, и на катере все посмотрели на стоящего у рубки лейтенанта, не
спешившего почему-то с ответом. Он стоял спиной к Болдыреву, и тот по
затылку определил, что острижен лейтенант почти как новобранец, очень
коротко. Предчувствие неудачи охватило Болдырева. -- До "Ворошилова" могу,
-- отозвался лейтенант в тот момент, когда Болдырев собрался повторить
просьбу. -- Дальше -- нет. Из- машинного отсека раздавались уже пырскающие
звуки заводимого двигателя, а Болдырев, понимая, что каждая секунда дорога,
молчал и никак не мог опомниться от удивления. Почему только до
"Ворошилова"? Может, он ошибся и лейтенант служит на "Ворошилове"? Нет, на
корме катера хорошо виден знак принадлежности катера именно "Нахимову" --
желтый треугольник на красном фоне. Что же тогда мешает катеру слегка
изменить маршрут? Наконец он догадался, и догадка была столь необыкновенно
проста, столь позорна для лейтенанта, что Болдырев надменно усмехнулся и
тяжелым взглядом уперся в спину вышколенного недоумка.
Разгадка же была в том, что с кормы "Нахимова" могли увидеть катер у
трапа линкора, подход же катера к "Ворошилову" оставался не замеченным
старпомом "Нахимова", а тот мог спросить лейтенанта, зачем катер подходил к
линкору, -- вот чего боялся этот слюнтяй. -- Пойми, время! -- строго сказал
Болдырев и фалангою указательного пальца постучал по стеклу часов, как
указкою по столу, когда матросы на занятиях в кубрике отказывались понимать
очевиднейшие истины. -- Скажешь Сергею Петровичу (Болдырев хорошо знал
старпома с "Нахимова"), что Болдырев с линкора попросил.
Услышав о старпоме, лейтенант .обеими руками вцепился в поручни на
рубке, медленно повернулся, как-то дико, затравленно глянул исподлобья на
Болдырева... На лице его отразились все степени страха -- от легкого испуга
до всепроникающего оцепенения. И Болдырев понял, что лейтенант затуркан и
забит разносами старпома, комдива и командира БЧ, что любой -- любой! --
разговор со старпомом ему в великую тягость, что отработка повседневной
службы, которой занят сейчас "Нахимов", смотры и осмотры, замечания,
выговоры и аресты при каюте -- все, что составляет будни крейсера, на
котором флаг поднят всего полгода назад, не обожгло и не закалило сырого
лейтенанта, не превратило его в стойкого жизнелюбца, довольного тем, что и
сегодня его (ха-ха!) не сняли с вахты, не сделало из него неприступного
человека, такого, как Болдырев, а измочалило настолько, что он потерял волю,
характер, веру. Болдырев молча (при матросах все-таки!) повернулся на
каблуках, дошел до расписания рейсов, в котором, конечно, не обнаружил для
себя ничего нового, тем же неторопливым шагом добрался до кафе на стенке,
потребовал стакан чая, булочку и выпил чай, держа стакан двумя пальцами, от
себя подальше, стараясь даже рукавом тужурки не касаться буфетной стойки
презираемого им заведения, куда перед обедом забегали мичмана и главстаршины
обеих бригад. На линкор он прибыл в 08.47 и, смотря в переносье старпома,
четко доложил об опоздании, на что Юрий Иванович Милютин задумчиво
промолвил, что, право, не заметил отсутствия капитан-лейтенанта Болдырева,
ибо полагал и сейчас полагает: увольняться ведь Болдырев хотел в следующую
субботу? Болдырев радостно сообразил, что берег ему воспрещен на ближайшие
десять дней. Так, только так следовало понимать старпома. Прошла неделя,
другая, третья, а он не сходил с корабля. Ему вспоминался лейтенант. Есть
друзья на "Нахимове", им рассказать -- они внушат недоумку, что исполнять
просьбы капитан-лейтенанта Болдырева повелевает ему не устав, а великое
братство офицеров плавсостава. Но текли дни, и Всеволод Болдырев, всегда
пристально за собой наблюдавший, с удивлением обнаружил, что презрение к
лейтенанту понемногу улетучивается, что он уже немножечко жалеет лейтенанта.
Да и как не посочувствовать бедолаге: старпом на "Нахимове" крикливый и
глупый, командир чванливый,