-то
его зловещего спутника.
     Зия продолжала:
     -- Ощущения молодости.  Он забыл,  насколько он  молод  --  университет
помогает  этому  как  ничто другое.  Я  никогда  не  пыталась его состарить,
никогда, но забыть я ему позволила.
     -- А Бен всегда  был  староват, --  откликнулся  Фаррелл, -- даже когда
стрелял  из рогатки канцелярскими скрепками в  своей комнате в  общежитии. Я
думаю, вы моложе Бена.
     Лукавство вернулось  в  ее глаза  и легкость, с  какой они  изменялись,
почему-то вновь поразила его.
     -- Бываю иногда, -- сказала она.
     Собака неожиданно  вздыбилась, положив лапы ей на колени  и  прижавшись
щекою к ее  щеке, так что на  Фаррелла глядели теперь  два лица с одинаковым
выражением  непонятного  веселья,  только  у  Зии  рот  оставался  закрытым.
Фаррелл,  на  миг  повернувшийся к окну,  чтобы взглянуть на купу росших  за
домом  приземистых  дубков,  увидел  отраженным  в  стекле не  свое лицо,  а
одинокую фигуру, сидящую в кресле напротив: огромное тело каменной женщины с
осклабившейся головою собаки.
     Видение  продлилось  меньше  времени,  чем  требовалось  глазам,  чтобы
вникнуть  в него,  или сознанию, чтобы успеть отшатнуться, клятвенно  обещая
себе  после  обязательно  все записать.  Когда  Фаррелл  обернулся от  окна,
Брисеида уже начала облизывать масло, а Зия спихивала ее на пол.
     -- Вы ранены.
     В голосе Зии не  было ни тревоги, ни  того, что  Фаррелл мог бы назвать
озабоченностью --  разве  что легкая обида. Он оглядел себя и  только теперь
заметил, что правый рукав  распорот  от запястья до  локтя,  а края  распора
покрыты буровато-ржавыми пятнами.
     --  А,  пустяки,  просто царапина, --  сказал он.  -- Всегда  мечтал  о
возможности произнести эту фразу.
     Но  Зия уже  стояла  с  ним  рядом и  закатывала  рукав, не слушая  его
искренних протестов.
     -- Пятый закон Фаррелла: не гляди на это место, и оно не будет болеть.
     Рана  оказалась  длинным, неглубоким  протесом,  простеньким  и чистым,
выглядевшим именно тем,  чем  он  был, не  более. Пока Зия обмывала  руку  и
плотно  стягивала края  раны  похожими  на бабочек латками пластыря, Фаррелл
рассказывал  ей про Пирса-Харлоу, норовя так подать  это малопривлекательное
происшествие,  чтобы  получилась безобидная и глупая  похвальба. Чем пуще он
старался ее рассмешить, тем напряженнее и  резче  в движениях становились ее
руки -- по причине сочувствия, боязни за него или всего лишь презрения к его
глупости, этого он сказать бы не смог. Не в силах остановиться, он продолжал
пустословить,  пока  она не закончила и не встала, что-то  бормоча про себя,
словно застрявшая в дверях дряхлая  попрошайка.  Фаррелу показалось сначала,
что она говорит по-гречески.
     -- Что? -- переспросил он. -- Вы должны были знать об этом?
     Она  повернула к нему лицо, и Фаррелл пришел в замешательство, внезапно
поняв, что эта  странная,  лукавая,  коренастая женщина охвачена  гневом  на
самое себя, столь неистовым и неумолимым,  словно  именно она  и отвечала за
поступки   Пирса-Харлоу   да  и  попытку  ограбления   совершила  сама,   по
рассеянности. Серый  взор потемнел до асфальтового оттенка, в  воздухе кухни
запахло далекой грозой.
     -- Это мой дом, -- сказала она. -- Я должна была знать.
     -- Что знать? -- снова спросил Фаррелл. --  Что я напорюсь рукой на нож
какого-то предприимчивого бандита? Я и сам этого не знал, так вам-то откуда?
     Но  она продолжала качать головой, глядя на Брисеиду, сжавшуюся в комок
и скулившую.
     -- Нет, не снаружи, --  сказала  она, обращаясь к  собаке.-- Теперь уже
нет, с этим покончено. Но это -- мой дом.
     Первые слова  упали мягко,  как листья,  в  последних слышался  свист и
шелест метели.
     -- Это мой дом, -- повторила она.
     Фаррелл сказал:
     -- Мы говорили о Бене. О том, что он, в сущности, старше вас. Мы только
что говорили об этом.
     Ему казалось, что он ощущает, как в тишине ее гнев нагромождается между
ними,  зримо  скапливаясь  вокруг  большими сугробами,  полями  статического
электричества. Она взглянула  на Фаррелла, сощурилась, словно его потихоньку
относило прочь от нее,  и наконец,  обнажила  в холодном смешке мелкие белые
зубы.
     --  Ему  нравится, что я стара,  умна  и нечестива,  -- сказала она. --
Нравится. Но сама я иногда ощущаю себя,  как -- как кто?  --  как  колдунья,
королева  троллей,  заворожившая юного  рыцаря, чтобы он стал ей любовником:
колдовство  ее  будет  действовать,  пока  кто-то  не  произнесет   при  нем
определенного  слова.  Не  волшебного -- обычного,  какое можно  услышать на
кухне или в конюшне. И  как только  рыцарь  услышит  его, всему конец, он ее
бросит.  Подумайте, как ей приходится оберегать его --  не  от  магов,  а от
конюшенных мальчиков, не от принцесс, от кухарок. Но  что она может сделать?
И что бы она ни сделала, как долго это продлится? Рано или поздно  кто-то да
скажет при нем "солома" или "швабра". Что она может сделать?
     Фаррелл осторожно протянул руку, чтобы во второй раз за  утро коснуться
лютни.
     -- Не многое. Наверное, просто оставаться королевой. С королевами нынче
туго, троллей там или не троллей. На это сейчас многие жалуются.
     На сей раз  он  ее  смех  услышал,  неторопливый  и  неприбранный  смех
утренней женщины, и внезапно их оказалось за столом только двое, и ничего не
осталось в кухне, кроме солнца, собаки и запаха кофе с корицей.
     --  Сыграйте мне, --  сказала она,  и Фаррелл поиграл немного,  прямо в
кухне: кое-что из Дауленда, кое-что из Россетера. Затем ей захотелось узнать
о его скитаниях, и  они принялись негромко беседовать о  грузовых и рыбацких
судах, о рынках и  карнавалах, о языках и полиции. Он жил во множестве мест,
в большем их  числе, нежели Зия, побывал  он и на  Сиросе, острове, где  она
родилась и которого не видела с детства.
     --  Вы  знаете, --  сказала  она,  -- вы  долгое  время  были  для Бена
легендой. Вы вместо него совершали поступки.
     --  О, такой  человек  есть  у  каждого, --  отозвался  он.  --  Этакое
средоточие  грез.  Моя  легенда,  когда  я  в  последний раз  слышал  о ней,
объезжала на велосипеде Малайзию.
     В глазах Зии вновь загорелось лукавство.
     --  Но какой же странный  получился из  вас Одиссей, -- сказала она. --
Одно и то же приключение повторяется с вами снова и снова.
     Фаррелл недоуменно заморгал.
     --  Я читала ваши письма к Бену,  --  сказала Зия. -- Каждый раз, когда
вы, проснувшись,  осознаете, куда вас  занесло,  вы отыскиваете какую-нибудь
несусветную работу,  заводите  несколько колоритных  знакомств,  играете  на
лютне,  а  иногда  --  на  одно  письмо  --  появляется  женщина.  Потом  вы
просыпаетесь где-то в еще и все начинается заново. Вам по нраву такая жизнь?
     Со временем он почти уверил себя, что именно в этот момент их разговора
земля  вдруг  плавно  ушла  у  него  из-под  ног, как будто  на лестнице  не
оказалось ступеньки  или в  панели плиты, и он,  утратив  равновесие, начал,
кренясь, заваливаться, словно человек, внезапно вырванный  из сна, в котором
он падал куда-то. Но в само то мгновение он лишь  поувствовал, как краснеет,
произнося пылкую пошлость:
     -- Я делаю то, что делаю. И меня это устраивает.
     -- Да? Это печально.
     Она поднялась, чтобы перенести тарелки в мойку. Она  все еще  безмолвно
смеялась.
     --  Мне  кажется,  вы позволяете себе откусывать  лишь верхнюю  корочку
ваших переживаний, --  сказала  она,  --  довольствуетесь  тенью.  А  самого
лучшего не трогаете.
     Фаррелл взял лютню, дышавшую, как медленно просыпающееся существо.
     -- Вот оно  -- лучшее, -- сказал  он,  начиная  играть павану Нарваэса,
которой   страшно  гордился,   потому  что   сам  переложил  ее  для  лютни.
Просвечивающие аккорды, трепеща, соскальзывали с его пальцев. Пока он играл,
вошел  Бен, и  они  кивнули друг  другу, но Фаррелл  продолжал играть,  пока
павана не оборвалась  на нежном  и ломком арпеджо. Тогда он отложил лютню  и
встал, чтобы обняться с Беном.
     -- Испанское барокко, -- сказал он. -- В последний год, примерно, я его
много играл.
     Бен взял Фаррелла за плечи и потряс -- медленно, но с силой.
     -- А ты изменился, -- сказал Фаррелл.
     -- Зато ты ничуть, только глаза, -- ответил Бен.
     Зия наблюдала за ними, зарыв руку в мех Брисеиды.
     -- Занятно, -- медленно произнес Фаррелл, -- а вот твои глаза нисколько
не изменились.
     Он продолжал разглядывать Бена, опасливо, зачарованно и с тревогой. Бен
Кэссой, с  которым  он дожидался  автобуса  на утреннем нью-йоркском  снегу,
удивительно походил  на дельфина, а  в  едких водах школьного бассейна  он и
двигался, как  дельфин,  легко  и игриво. На суше же он, высокий, сутулый  и
близорукий,  то  и  дело о что-нибудь спотыкался.  Но теперь  он  двигался с
энергичной сдержанностью Зии, и  лоснистая кожа его  обветрилась  до суровой
прозрачности парусины,  а  круглое,  моргающее  лицо  -- с дельфиньим  лбом,
по-дельфиньи клювастое, по-дельфиньи лишенное теней -- погрубело, замкнулось
и накопило  столько темноты, что хватило  бы и на замок  крестоносца.  После
семи лет разлуки Фаррелл, разумеется, готов был увидеть и ставшую чище кожу,
и первую седину, но мимо этого человека он прошел бы на улице, и лишь отойдя
на  квартал,  обернулся  бы  неверяще   и  изумленно.   Тут  Бен  по  старой
библиотечной  привычке  сунул  в  рот  костяшку  левого  мизинца,  и Фаррелл
машинально произнес:
     -- Не делай этого. Мать же тебе не велела.
     -- Если  тебе  можно щелкать в классе пальцами, да к  тому же  пальцами
ног, так и я могу грызть мизинец, -- ответил Бен.
     Зия, подойдя, молча встала с ним рядом, и Бен обнял ее за плечи.
     --  Это мой  друг  Джо,  -- сказал он ей.  --  Он стаскивает под столом
башмаки и черт знает что вытворяет своими ступнями.
     Затем он глянул на Фаррелла и поцеловал ее, и она прижалась к нему.
     Немного погодя, она ушла  переодеваться,  а  Фаррелл начал рассказывать
Бену про  Пирса-Харлоу и открытый зеленый  автомобиль, но  рассказ получился
сбивчивым,  поскольку Фаррелл  толком не  спал уже тридцать  шесть часов,  и
теперь все  они  на  него  навалились. Поднимаясь  по  лестнице  на  пути  в
свободную  спальню,  он  вспомнил  о  двух  недавно разученных пьесах  Луиса
Милана, которые ему хотелось сыграть Бену, но Бен сказал, что ониподождут.
     -- У  меня в  девять  занятия и после еще работа  на  кафедре. Поспи до
моего возвращения, а потом сможешь играть для нас хоть целую ночь.
     -- А что у тебя там в девять? -- Фаррелл, не раздеваясь,  свернулся под
стеганым одеялом и с закрытыми глазами вслушивался в голос Бена.
     --  Все то же  мое универсальное  пугало.  Это  введение в "Эдды", но я
добавил туда  щепотку древнескандинавской этимологии, чуточку скандинавского
фольклора, немного истории, родственные литературные источники и параллели к
Писанию. Классический комикс по мотивам Снорри Стурлусона.
     Голос не изменился -- слишком медлительный для Нью-Йорка, мягкий голос,
временами  вдруг  словно проваливающийся  в  резкую хрипотцу,  делающую  его
странно похожим на  голоса, порой влезающие в междугородние разговоры. <i>Когда
слышишь, как кто-то переговаривается с Вайомингом или Миннесотой.</i>
     Фаррелл уже заснул -- и тут же проснулся, потому что Брисеида  облизала
ему  лицо.  Бен  обернулся,  чтобы позвать  собаку,  и последние  его  слова
пронеслись мимо сознания Фаррелла, едва коснувшись его.
     -- Ну, так что ты о ней думаешь?
     --  Чересчур  экспансивна,  --  пробурчал  Фаррелл,  --  но очень мила.
По-моему, у нее глисты.
     Он открыл глаза и ухмыльнулся, глядя на Бена.
     -- Что я  могу сказать?  У тебя от жизни с ней выросли скулы. Раньше ты
ни одной  похвалиться не мог. Мне никак не удавалось  понять, на  чем у тебя
лицо держится. Это сгодится?
     -- Нет,  --  ответил  Бен.  Добрые, карие, дельфиньи глаза  смотрели на
Фаррелла, почти не узнавая его, в них  не было ни совместной езды подземкой,
ни Гершвиновских  концертов  на  стадионе  Левисона,  ни  молча опознаваемых
старых  шуток и  общих словечек.  --  Попытайся еще раз, Джо. Это никуда  не
годится.
     Фаррелл попытался еще раз:
     -- Я испробовал  на ней все мои проверенные приемы обольщения,  но  она
так  меня  окоротила, что я,  боюсь,  получил  прободение  жизнерадостности.
Замечательная женщина. Нам с ней нужно немного привыкнуть друг к дружке.
     Руку начало дергать,  и  он  мысленно  обругал Зию  за  то,  что она не
оставила ее в покое.
     -- И ты извини меня, --  сказал он, -- но  я не  могу  представить  вас
вместе. Просто не могу, Бен.
     Выражение  Бена не изменилось. Фаррелл  только  теперь углядел шрам под
его  левым  глазом, неприметный и тонкий, но неровный, словно кожу пропороли
крышкой консервной банки.
     -- На этот счет не волнуйся, -- ровно произнес Бен. -- Никто не может.
     Внизу   звякнул  дверной  звонок.  На  три   четверти   спящий  Фаррелл
почувствовал,  как  Зия пошла открывать  -- тяжелая  поступь ее отдавалась в
кровати. Он пробормотал:
     --  Иди  ты  в  задницу,  Кэссой. Стоит  тут, будто  школьница  младших
классов,  которую распирают  секреты.  Не  знаю я,  что  ты  хочешь от  меня
услышать.
     Бен  издал  короткий смешок, напугавший  Фаррелла  едва  ли не  сильнее
всего,  случившегося  за  утро. Когда они  были детьми, Бен, казалось,  чаще
всего  застывал на самом пороге смеха, зарываясь каблуками в землю  от ужаса
перед  возможностью  счесть что-либо смешным. Фаррелл  буквально  видел, как
призраки  задушенных смешков пылают,  витая  вкруг тела  Бена  подобно огням
Святого Эльма.
     -- Да я, собственно говоря, и сам не знаю. Ладно, спи, после поговорим.
     Он похлопал Фаррелла по укрытой одеялом ноге и направился к двери.
     -- Ты меня приютишь ненадолго?
     Бен  обернулся  и  встал,  прислонясь к  дверному  косяку.  <i>К  чему  он
прислушивается, на что нацелено все его внимание?</i>
     -- С каких это пор ты задаешь подобные вопросы?
     -- С тех пор, как прошло семь лет, и к тому же в безработном жильце без
планов на будущее радости мало. Я завтра начну искать работу и  какое-нибудь
жилье. Это займет пару дней.
     -- Это займет куда больше времени.  Так что лучше затащи свои пожитки в
дом.
     -- Работы и мест для парковки, помнишь? -- сказал Фаррелл. -- Я  всегда
что-нибудь нахожу.  Консервный завод, помощник  повара,  санитар в больнице,
официант  в  баре. Билетер в  зоосаде  Бартон-парка.  Чиню  мотоциклы. Стелю
линолеум. Я не описывал тебе, как я примазался к их профсоюзу? Господи, Бен,
знали бы  люди, каких типов они  пускают в  свои дома,  чтобы  им  настелили
линолеум!
     Бен сказал:
     --  Я,  вероятно,  смогу  осенью  добыть  тебе  в   университете  место
преподавателя игры на гитаре. Не  мастер-класс, конечно,  но  и не  "Бегом к
моей  Лу".  Во всяком случае,  хуже  занятий в погребке "Веселый Птенчик" на
авеню А, не будет.
     Фаррелл протянул Брисеиде ладонь, и собака, плюхнувшись на нее  мордой,
сразу заснула.
     -- Да у меня теперь и гитары-то нет.
     -- А "Фернандес"?
     На миг на него уставился тот Бен, какого он помнил: беззащитный, всегда
немного испуганный и бесконечно, безумно честный.
     Фаррелл ответил:
     -- Я  его  толкнул  тому парню,  который  делал  мне  лютню. Хотел быть
уверенным, что это серьезно.
     -- Значит,  ты  все  же  сделал  что-то  необратимое,  --  Бен  говорил
медленно,  опустевшее  лицо снова напоминало  крепость. Фаррелл  услышал  на
лестнице голос Зии, а за ним другой, помоложе, от боли лишившийся пола.
     -- Сюзи, --  сказал Бен. -- Одна из клиенток Зии.  Платит ей  тем,  что
убирается  в  доме. Она  замужем за обормотом, который  интересуется  только
серфингом и верит, что рак заразен.
     -- Так она что, действительно психиатр, Зия?
     --   Консультант.   В   этой  стране   ей  приходится   называть   себя
консультантом.
     -- Это ты так с ней встретился? Ты мне ничего не рассказывал.
     Бен  пожал  плечами  на  давний,  кривобокий манер,  дернув  головой  в
сторону, как птица, когда она ловит рыбу. Он начал что-то говорить, но и Зия
разговаривала с женщиной  и медлительный, почти бессловесный ритм ее голоса,
долетавшего  из  другой  комнаты,  омывал  Фаррелла,  мягко  раскачивая  его
взад-вперед, наплывая  и  отступая, и вновь наплывая. С  каждым убаюкивающим
накатом что-то, почти  понятое им о ней, оставляло его, самой последней ушла
каменная женщина с головою собаки.
     Бен говорил:
     --  Вот  я  и  подумал, что  ты  можешь с таким же  успехом, заниматься
работой, которая тебе нравится.
     Фаррелл сел и с напористой ясностью произнес:
     --  Нет,  зубчики.  На  заднем сиденьи, лиловое  с зубчиками, --  затем
поморгал, глядя на  Бена,  и поинтересовался: --  А с чего ты взял,  что мне
нравится преподавать?
     Бен не ответил, и Фаррелл продолжал:
     -- Я  потому спрашиваю, что мне это вовсе  не нравится. Все, что у меня
получается достаточно хорошо,  мне  начинает нравиться.  Вся  эта дребедень,
несусветные работенки. Но я же и не  хочу  привязываться к ним  сильнее, чем
требуется. Несусветные, согласен, так тем они и хороши.
     И  тут  Бен улыбнулся неожиданной,  протяжной  улыбкой и  умиротворяюще
фосфоресцирующие  мерцание  сдержанного  удовольствия  вновь завитало вокруг
него.
     -- Ну вот, -- сказал Фаррелл. -- Теперь  ты вспомнил мою дурацкую шапку
с ушами.
     -- Нет, я вспомнил твой  дурацкий портфель и дурацкую записную  книжку,
из  которой вечно выпадали листки. И подумал о том, как ты играл, уже тогда.
Я совершенно не  мог понять, как ухитрялась такая записная книжка сочетаться
с подобной музыкой.
     -- Не мог? -- переспросил Фаррелл. -- Занятно.
     Он  повернулся  на  бок, к  большому  огорчению  Брисеиды,  и закопался
поглубже в одеяло, подложив под голову руку.
     -- Господи,  Бен, музыка --  единственное, что давалось мне без  всяких
усилий. Всему остальному приходилось учиться.



        III


     Ничто в обширном опыте Фаррелла по части омлетов и жареной картошки  не
подготовило  его  к  работе  у  "Тампера".  То,  чем  он  здесь   занимался,
представляло  собой  противоположность, абсолютное  отрицание, отречение  от
поварского искусства:  почти вся  его работа  сводилась к  подогреву снулого
фруктового пирога, периодическому доливу воды в  булькающие  баки  с кофе, с
чили  и с чем-то  оранжевым  да к  заполнению  красных пластиковых  корзинок
рыжеватыми  комками  кроличьего  мяса,  приготавливаемого  в  Фуллертоне  по
секретному рецепту  и дважды  в  неделю  доставляемого сюда грузовиком.  Ему
надлежало  также макать  эти куски либо в "Волшебный Луговой  Соус Тампера",
пахший горячим  гудроном, либо  в "Лесной Аромат  Тампера",  переименованный
Фарреллом в "Сумерки На Болоте". Вся прочая работа заключалась  в протирании
полов, отскабливании печей и фритюрной жаровни, а также -- перед уходом -- в
щелканьи  выключателем, отчего на крыше ресторанчика  озарялся ухмыляющийся,
вращаюший глазами и приплясывающий кролик.  Предполагалось,  что в  лапах он
держит "Ведерко Большого  Медведя",  наполненное "Кроличьей Корочкой", хотя,
возможно, в  ведерке содержались  "Кроличьи Косточки"  или "Заячий Закусон".
Фарреллу причиталось одно "Ведерко" в  день, но он предпочитал  кормиться  в
расположенном за углом японском ресторане.
     Как  и мистер Макинтайр, управляющий  "Тампера". Неуклюжий,  молчаливый
человек  с красноватым  лицом  и  серыми,  липкими, словно  старый  обмылок,
волосами,  он  зримо  кривился,  подавая  "Крольчачьи  Копчушки",   а  яркие
корзиночки с "Булочками Банни" подталкивал через  стойку кончиками  пальцев.
Фаррелл  проникся  к  мистеру Макинтайру  жалостью и  на  пятый день  работы
приготовил ему  омлет.  Это  был бакский  "piperade" --  с  луком,  с  двумя
разновидностями  перца,  с  помидорами  и  ветчиной. Фаррелл  добавил в него
особую смесь трав и пряностей, выторгованную  им  у  боливийского адвоката в
обмен  на текст  "Оды  к  Билли  Джо", и подал  омлет  мистеру Макинтайру на
бумажной  тарелочке  с отпечатанными  по ней  красными  и  синими кроличьими
следами.
     Мистер Макинтайр съел половину омлета и резко отодвинул тарелку, ничего
не сказав, лишь передернув плечами. Но до конца этого дня он так  и таскался
за  Фарреллом,  шелестящим  скорбным шепотком рассказывая  ему  о  различных
грибах и о суфле из куриной печени.
     --  Я  и  подумать не  мог,  что под  конец  жизни  придется  управлять
забегаловкой вроде  этой,  --  доверительно  говорил  он.  --  Я  ведь  умел
приготовить мясо по-бургундски или фасоль, запеченную  в жженом сахаре. А то
еще баббл-энд-скуик. Это такое английское блюдо. Напомните, чтобы я  показал
вам, как его делать. У меня была девушка-англичанка -- в Портсмуте, во время
войны. Я потом открыл в Портсмуте ресторан, но мы прогорели.
     -- Моя знаменитая ошибка, -- рассказывал  Фаррелл  тем  вечером Бену  с
Зией, -- вечно я связываюсь с туземцами, Он уже стал заговаривать о том, как
хорошо   было  бы   поколдовать   над  меню,  протащить  туда   контрабандой
какое-нибудь пристойное блюдо  -- не все же "Тамперовы  Тушки"  подавать, --
пока Дисней не подал на эту жалкую шарашку в суд и не отправил ее прямиком в
Банкрот-ленд. Нет, больше мистер Макинтайр омлетов от меня не получит.
     Рассказывая, он настраивал лютню, собираясь им поиграть, и теперь начал
гальярду,  но из-за молчания Зии сбился в  первых же  тактах  и остановился.
Когда он повернулся посмотреть, что с ней такое, Зия сказала:
     -- Но ведь тебе это должно было понравиться. Работать на человека,  все
еще неудовлетворенного, не желающего списывать себя в отходы. Чего бы лучше,
раз уж все равно приходиться на кого-то работать?
     -- Э нет, -- ответил Фаррелл. -- Только не для меня. Когда я поваренок,
я  поваренок,  а когда  я  шеф-повар, это  уже совсем другой расклад.  Я  не
отказываюсь  давать, но  хочу точно  знать,  что от  меня надеются получить.
Иначе  выходит   неразбериха,  приходится  утруждать   мозги,  чтобы  в  ней
разобраться, а это вредит музыке.
     Зия поднялась на ноги движением столь окончательным, что оно уничтожило
даже воспоминания о том, как она когда-то сидела. Голос ее остался низким  и
насмешливым, но Фаррелл, уже проживший с ней  рядом  неделю,  знал, что  она
движется быстро, лишь когда сердится.
     -- Кокетка, -- сказала она и вышла  из комнаты, а Фаррелл  замер, более
чем наполовину уверенный,  что лампы,  ковры  и стереопроигрыватель поскачут
следом  за ней,  и пианино медленно закружится в ее кильватерных струях. Все
струны на лютне снова расстроились.
     Фаррелл  сидел,  положив  на  колени  лютню  и  гадая, не существует ли
греческого слова, звучащего так же, как то, которое он только что слышал. Он
решил спросить  об этом у Бена, но  увидев в противоположном  конце  комнаты
плечи,  трясущиеся  за  наспех  сооруженным  несостоятельным  прикрытием  из
чрезмерных размеров альбома репродукций, передумал, снова настроил лютню и с
жаром заиграл "Lachrimae Antiquae[*]". Пожалуй, в начальные такты  он вложил
слишком  много  пыла, но дальше  все  пошло замечательно. Гостиная Зии  была
словно создана для паван.
     Сама  Зия неподвижно стояла где-то посреди дома. Фаррелл, не отрывавший
глаз от своей струящейся, тающей левой руки, знал это,  как знал точный миг,
в который Бен отложил альбом. Снаружи  в  темноте скулила под кухонным окном
Брисеида. Басовая партия чуть  запаздывала -- в меру истинного совершенства,
почти болезненно переступая  по его сухожилиям, балансируя на нервах, словно
на высоко натянутой  проволоке, а дискантовая танцевала под корнями  волос и
пронзительно отзывалась под  кожей на щеках. Он думал об  Эллен, и мысли его
были добры. <i>Я добрый, когда играю.  Играя, я становлюсь по-настоящему добрым
малым.</i>
     Когда  он закончил и  поднял глаза,  она стояла, положив  руку Бену  на
плечо и  медленно  расплетая  другой длинную  косу. Фаррелл  обнаружил,  что
ладони и губы у него похолодели. Он сказал:
     -- Иногда получается.
     Зия промолчала, а Бен ухмыльнулся и произнес:
     --  Эй, мистер,  а здорово  вы играете, -- он поднес  к губам  Фаррелла
воображаемый  микрофон. -- Мистер  Фаррелл,  не  могли бы  вы рассказать нам
немного о технике, необходимой для правильного исполнения музыки Дауленда.
     То была давняя их забава, которой они  еще ни разу не предавались после
его приезда. Лицо Фаррелла мгновенно обвисло и поглупело.
     --  А я чего же,  Дауленда, что ли, играл? Черт, всегда думал,  что это
вот  тот,  другой,  ну,  вы  знаете  --  как его, тоже  такой  весь из  себя
англичанин. Во-во, Вильям Берд! Так вы, выходит, уверены, что  это не Вильям
Берд?
     --  Для меня  вся  эта волшебная  музыка  звучит одинаково, --  ласково
ответил  Бен. --  А вот насчет вашего легато, мистер Фаррелл.  Я уверен, что
каждый молодой  лютнист  в  нашей  стране  сгорает  от желания узнать секрет
такого гладкого, беглого, чувственного легато.
     -- Еще  бы они не сгорали, -- гоготнув, произнес Фаррелл. --  Передайте
им, пускай "Клорокс" сосут.
     Он  встал,  намереваясь  отправиться  спать, и  уже  почти добрался  до
лестницы, когда Зия негромко окликнула его:
     -- Мистер Фаррелл.
     Она  не  сдвинулась с  места,  просто  стояла,  протянув  к  нему руку,
серьезно предлагая свой микрофон. <i>Королева Виктория  с трезубцем</i>, -- подумал
Фаррелл. Лицо Бена у нее за спиной на краткий миг вновь стало прежним лицом,
лицом из подземки, мягким  и бескостым, сморщившимся от  смущения за толстую
женщину в  длинном платье. Плоть ее протянутой руки провисала, как набрякшая
влагой туча.
     -- Мистер Фаррелл,  --  продолжала она, -- будьте добры, не могли бы вы
нам сказать,  во что  обошлось вам умение так играть?  От чего  вам пришлось
отказаться?
     -- От фасоли, запеченной в жженом сахаре,  --  ответил он и, поднявшись
по лестнице, обернулся на самом верху, хоть и не собирался этого делать. Они
смотрели не ему  вслед, но друг на  друга: Зия подняла лицо, лицо гадалки, к
рассеченному шрамом лицу Бена. Оттуда, где стоял Фаррелл, выпуклость Зииного
живота  казалась элегантной  и мощной, как  изгиб  его лютни. <i>Как это  у них
происходит?</i>  Он   впервые   поймал  себя  на   попытке  вообразить  медленно
смещающуюся  тяжесть   грудей,  покрытых,  словно  песчаные  дюны,   мягкими
складками,  угадать, какого  рода  дразнящие непристойности может  позволить
себе этот своевольный голос. <i>Не  следует  подобным образом помышлять об этих
делах -- ибо сие обратит нас в безумцев.</i> Он усмехнулся, передернулся и пошел
спать.
     В ту  же ночь  он почувствовал, что они занимаются любовью. Спальня  их
располагалась  на другом конце дома, единственным звуком, который когда-либо
долетал до него  оттуда,  было повизгивание  Брисеиды,  напрасно  просившей,
чтобы они впустили ее к себе.  Но пронзительность ощущения, которое охватило
его, не нуждалась во вскриках или  скрипе пружин, то была  уверенность столь
сильная, что он  сел, потея в темноте,  впитывая запах ее наслаждения, кожей
чувствуя  смех  Бена --  как будто он очутился вместе  с ними в постели.  Он
попытался снова заснуть,  но нечестивое соучастие вливалось в него отовсюду,
мотая  его  по постели,  как мотает гладкую  гальку прибой.  Пристыженный  и
напуганный, он закусил губу и крепко обхватил себя руками и все  же, в конце
концов,  крик вырвался  из него наружу, и помимо воли тело его содрогнулось,
беспомощно  отозвавшись  на  чужое  блаженство, воспользовавшееся  им, чтобы
придать  себе  еще  большую  пряность и тут  же забывшее  про него, едва оно
подчинилось.  Он сразу  провалился в беспамятство и  увидел во сне Тамперова
кролика,  напавшего на него с явным  намерением прикончить.  Неоновые  глаза
источали пламя, кролик тряс  его и вопил: "Ты шпионил! Шпионил!" -- и во сне
он знал, что это правда.
     За завтраком  Бен правил экзаменационные работы, а Зия сидела с газетой
в небольшом  кухонном эркере, поглощая любимую  утреннюю размазню -- йогурт,
мед,  манго  и высушенные зерна  хлебных  злаков  -- и  негромко хихикая над
рассказом в картинках. Один раз она перехватила взгляд Фаррелла и  попросила
заварить ей травяного  чая.  Когда  он уходил  на  работу,  она  дремала  --
пыльно-серая персидская кошка, подрагивая, растянувшаяся на угреве -- а Бен,
стуча карандашом, расставлял точки и клял средний класс за безграмотность.
     <i>Ибо сие обратит нас в безумцев.</i>
     Выходя из дому, Фаррелл буквальным образом  налетел  на Сюзи Мак-Манус.
Не заметить Сюзи было до  опасного легко,  так  мало  места занимала  она  в
пространстве  и  так бесшумно  обитала в нем. Женщина она  была худая, почти
изможденная, и бесцветная -- глаза, кожа,  волосы -- и  голос ее, когда  она
говорила с кем-либо, кроме  Зии, был столь же обескровлен, лишен каких бы то
ни было  интонаций.  Лишь  беседуя с  Зией, она  обретала какие-то краски, и
Фаррелл, время от времени застававший их наедине, всякий раз изумлялся тому,
насколько она молода. Он довольно быстро установил, что тоже в  состоянии ее
рассмешить,  но  то был  единственный доступный  ему способ  вызвать  ее  на
подобие разговора,  не говоря уж о  том, чтобы  понять, что она  бормочет  в
ответ на  его вопросы и прибаутки. В этот раз,  подхватив ее прежде, чем она
упала, Фаррелл игриво сказал:
     -- Сюзи, вот  уже третий  раз я  сбиваю вас  с ног  и наступаю  на ваше
поверженное тело. Наверное, теперь я уже просто обязан вас содержать, нет?
     Сюзи  ответила --  насколько он смог  разобрать -- совершенно серьезно,
обычным ее потупленным шепотком:
     -- О нет, для этого меня нужно топтать гораздо дольше.
     Она резко  нагнула  и повернула  набок  голову так что,  казалось,  еще
чуть-чуть и она посмотрит ему прямо  в лицо: была у нее такая манера, но при
всем том,  Фарреллу ни единого раза  не удалось заглянуть ей  в глаза. Затем
она исчезла (другая  ее  манера), скользнув  мимо  него к кухонной  двери  и
растворившись  в воздухе, двери  еще не достигнув. В  тот  день на  работе у
Фаррелла все валилось из рук.

     Немалую  часть  своей взрослой жизни  Фаррелл провел  в  поисках нового
жилья. В  любом  другом  городе  он не стал  бы  особенно  привередничать  и
обосновался достаточно быстро.  Но образ Авиценны, сложившийся у него десять
лет назад,  наполняли  просторные солнечные комнаты и  цветистые,  пьянящие,
хрупкие  дома, в  которых  жили  его  друзья.  Прошла неделя,  прежде чем он
уяснил, что едва ли не каждое из дорогих  ему мест, в которых он  напивался,
влюблялся  и  накуривался,  ныне  обратились  либо  в  автостоянки,  либо  в
университетские  оффисы. Несколько уцелевших остались счастливо неизменными,
только стоимость жилья  в  них  выросла вчетверо. Фаррелл немного постоял  в
расцвеченном фуксиями дворике под окном комнатушки Эллен. Он знал, что Эллен
давно уже съехала, иначе  бы он сюда не пришел, но постоять  следовало, хотя
бы для порядка.
     -- Так много было замечательных мест, -- пожаловался он Бену.--  Иногда
и не вспомнишь, в чьем доме что случилось, до того все они были хороши.
     --  Те  еще были  дыры,  --  ответил  Бен.  --  Просто  мы  по  молодой
толстокожести этого не замечали.
     -- Правда? Тем лучше для юношей и дев златых.
     Их было  только  двое в раздевалке факультетского спортзала,  куда  они
пришли,  чтобы поплавать. Бен  любил  бывать здесьхотя  бы  дважды в неделю,
после вечерних занятий.
     -- А я все  равно скучаю по  тем временам.  Не  по  себе  тогдашнему --
понимаешь? -- а по самим временам.
     Бен скользнул по нему взглядом.
     -- Черт возьми,  пока  они длились,  ты  тосковал по дому.  Тебя всегда
относило в сторону и назад, ты у нас чемпион западных штатов  по  скоростной
ностальгии, --  он  сунул  носки  в ботинки  и поставил  ботинки  в шкафчик,
сосредоточенное,   нежное  неистовство  его   движений  заставило   Фаррелла
вспомнить леопарда, переливающегося с зарезанной добычей  вверх, на развилку
дерева.  Бен  всегда  отличался  неожиданной  силой  --  то   был  результат
старательных тренировок -- но  сила его казалось  приобретенной, взятой  для
какого-то случая в найм, а не таким вот небрежным огнем. Он сказал:
     -- Пошли, обставлю тебя на пиво.
     Фаррелл был  хорошим  пловцом, поскольку Бен же и научил его  в прежнее
время всему, что  может дельфин толком  рассказать о  движении  в  воде.  На
протяжении  пяти дистанций  он достойно шел  вровень с Беном, но  на  шестой
начал  слишком  барахтаться,  вылез  на бортик  и  уселся,  болтая ногами  и
наблюдая, как его друг проходит бассейн из конца в конец, ровными всплесками
пропарывая воду и лишь  слегка  поворачивая голову, чтобы  набрать  воздуху.
Однако Фаррелла странно поразило, что раз  или  два  Бен  совсем  уходил под
воду,  молотя  руками  и задыхаясь,  причем  лицо его искажал ужас.  Фаррелл
решил,  что это одна из игр, которыми Бен  развлекается в  одиночестве,  тем
более что оба раза он снова включался в ритм и плыл дальше так же мощно, как
и всегда. После второго  сбоя Бен  вылез на  дальнем конце  бассейна и пошел
кругом него к Фарреллу, встряхиваясь, чтобы побыстрее обсохнуть.
     --  Прости,  --  сказал  он.   --  Собственно,  я  хотел  сделать  тебе
комплимент.  Ты   всегда  так  остро  чувствовал  любую  утрату  --  начинал
тревожиться о разных вещах еще до того, как они входили в моду, так было и с
китами, и  со  стариками.  Помню,  каждый раз, когда где-то что-то  заливали
асфальтом или сносили, или уничтожали, ты обязательно  знал об этом.  Это не
ностальгия, это способность оплакивать. Она тебя еще не покинула?
     Фаррелл пожал плечами.
     -- Отчасти  да,  отчасти  нет. Я становлюсь староват  для того,  чтобы,
слоняясь по свету, вести точный счет моих поражений.
     -- Это высокое призвание.
     Негромко  беседуя,  они  сидели на краю бассейна,  а струи  извергаемой
впускными отверстиями воды били их  по  ногам, и  огни Авиценны переливались
среди  холмов  за  маленькими  забранными  сеткой  оконцами.   Бен  спросил,
попадается ли Фарреллу кто-либо из прежних знакомых, и Фаррелл ответил:
     -- Знаешь, меня  это  даже  немного пугает.  Половина людей,  которых я
знал,  так и разгуливает  по Парнелл-стрит, посещая лекции по антропологии и
закатывая вечеринки.  Они теперь заседают  в других кофейнях, но лица все те
же.  Я  не  могу зайти в  это  новое  заведение, в  "Южную  Сороковую"  и не
нарваться при  этом на человека, желающего, чтобы я заглянул к нему и сыграл
"Рыбачий блюз".
     Бен кивнул.
     -- Людям свойственно застревать в Авиценне. Для любителей учиться  этот
город -- вроде асфальтовых озер Ла Бри.
     --  Меня все  это повергает в уныние. Они  начинают с  желания получить
ученую  степень,  а  кончают тем,  что  воруют  по мелочи  в  магазинах  или
поторговывают  наркотиками.  По-моему,  все здешние  водители  приехали сюда
после билля шестьдесят первого о льготах для военнослужащих и провалились на
устном экзамене.
     --  Да, конечно, --  негромко сказал  Бен, -- в жизни рано  или  поздно
наступает время, когда все лица начинают казаться знакомыми.
     Фаррелл  искоса взглянул на  него и увидел, как Бен  скребет и потирает
горло у  самых ключиц -- еще одна  привычка  скучающего,  доброжелательного,
сардонического подростка, явившегося невесть откуда на первый сбор учеников,
чтобы плюхнуться в соседнее кресло. Бен произнес:
     -- Жаль, что и я не провалился на устном экзамене.
     -- Ты вообще не способен провалиться на экзамене, -- сказал Фаррелл. --
Не знаешь, как это делается.
     -- Скорее -- зачем, -- нагнувшись, Бен носком ноги раз за разом выводил
на воде что-то, похожее на "Зия".
     Фаррелл спросил:
     -- Тебе здесь нравится?
     Бен не повернулся к нему.
     --  Я тут  в своем  роде  шишка,  Джо.  Меня заставляют пахать, но  все
отлично понимают, кто я такой. На следующий год со мной заключат пожизненный
контракт,  я  получу  совещательный  голос,  и возможность  делать все,  что
захочу. Потому что на мне  можно подзаработать. Я,  видишь ли, черт-те какой
первоклассный  специалист  по  исландской  литературе,   а  по  эту  сторону
Скалистых  гор нас  таких, может быть, трое, и  все. Так  что я  тут  хожу в
тузах.
     -- Тогда почему мы с тобой говорим об этом с какими-то ужимками?
     Бен, глядя  между своих ног  в воду, ухватился за  бортик  бассейна. Он
говорил ничего не выражающим голосом.
     -- Мне нравятся двое студентов на младших курсах и один из выпускников.
Нет, извини, двое выпускниов. Я начал халтурить во  время кафедральных часов
и ругаться с людьми на заседаниях комиссии, если  я на них вообще появляюсь.
Да тут  еще эта книга  о  слоге и  языке  поэзии поздних скальдов, которую я
якобы пишу. На факультете бушует дикая склока, а я по большей части  не могу
вспомнить, какую сторону  я будто  бы  поддерживаю. Правда, иногда вспомнить
удается, но от этого  становится  только хуже. Действительно, тут  уж  не до
ужимок.
     --  Ну, на следующий год твое положение, надо думать, сильно улучшится,
--  Фаррелл  очень  старался  сказать  что-нибудь  утешительное.  --  Ты  же
говоришь, что когда получишь контракт,  тебе предоставят свободу. Будешь сам
решать, куда тебе плыть, что совсем неплохо.
     -- То-то и  оно что -- куда? -- знакомый, ласковый, проницательный взор
уперся в Фаррелла, вдруг заметившего, что шрам под глазом Бена  набух и чуть
ли  не  вздрагивает, словно мелкая  мышца.  -- Не  думаю я, будто что-нибудь
улучшится. Со  скукой  я  справлюсь,  но мне  противно  презрение, которое я
начинаю испытывать.  Противно ощущение,  что  я  становлюсь подловат. Джо, я
представлял себе все совсем по-другому.
     -- Я  ничего  не знал,  --  сказал  Фаррелл. -- Мы  никогда особенно не
обсуждали  эту сторону  твоей жизни,  да ты  и не писал мне о своих  здешних
делах. Я полагал, это то, чего ты хотел -- комиссии и прочее.
     -- О,  хотеть -- другое дело, -- Бен ухватил Фаррелла за предплечье, не
крепко, но  с настоятельностью, от  которой кости  в испуге приникли одна  к
другой. -- Я получил, что  хотел, я, может быть, и теперь  хочу того же, так
мне во всяком случае кажется. Но представлял я себе все совсем по-другому.
     Бен напряженно вглядывался в Фаррелла, наморщась  от  желания заставить
его понять, как если б опять натаскивал его по химии.
     -- Совсем по-другому.
     Вздохнув,  зевнула  дверь, они повернули головы  и увидели, как  внутрь
вошел  и  остановился,  вглядываясь  в них  через  бассейн,  рослый,  голый,
белоглавый мужчина. Массивное с бугристой кожей лицо его  напомнило Фарреллу
каменные  вазы  с бананами и  виноградом в  садах по Шотландской  улице. Бен
отрывисто произнес:
     -- Пройди-ка пару дистанций, я хочу понаблюдать за тобой.
     Белоголовый  воскликнул  с самым  тяжким  шотландским  акцентом,  какой
Фаррелл когда-либо слышал:
     --  Ба,  клянусь  распятием,  да  это  воистину  достойный  лорд  Эгиль
Эйвиндссон Норвежский!
     Фаррелл подошел к ближнему концу бассейна и прыгнул в воду.  Он  нырнул
слишком  глубоко  и  сбился  с дыхания,  ему  понадобилось  почти  переплыть
бассейн, прежде чем он нашел  правильный ритм. При каждом повороте головы он
видел  белоголового,  который,  приветственно  воздев  руку,  машистым шагом
приближался к Бену, оскальзываясь на плитках,  но не снисходя до того, чтобы
как-то уравновесить свое тело, и лишь убыстряя  шаг. При всем том, облик его
являл  пожалуй даже  перезрелую величавость,  а  сам он благородно взревывал
голосом, напоминающим гомон деревянных колес на мокром деревянном мосту:
     -- Привет  тебе, Эгиль!  О, я  ищу тебя ныне весь день! Важные вести  о
герцоге Клавдио!
     Назад  Фаррелл  поплыл  медленно,  булькая  от  наслаждения.  Когда  он
приподнялся рядом с  ними из  воды,  белоголовый  мужчина с улыбкой  смотрел
сверху  вниз  на  Бена,  рокоча  и   погуживая  сквозь   мешанину  гортанных
придыханий:
     -- Меня  известил о сем  лорд Мортон Лесной, о да, и я  вправе  открыть
тебе, что участь бедняги нимало его не волнует...
     Бен снова копался в горле.
     -- Как поживаете? -- спросил Фаррелл.
     Белоглавый не дрогнул и не обернулся.
     Бен тяжело произнес:
     --  Ты неправильно бьешь  ногами, --  и, повернувшись к белоглавому, --
Кроф, познакомься с  самым близким из моих друзей  --  Джо Фаррелл. Джо, это
Кроуфорд Грант, Кроф.
     Фаррелл, ощущая себя  Девой Озера,  протянул из  воды  руку. Кроф Грант
чистейшим нью-хэмпширским голосом отозвался:
     -- Очень приятно, Бен много о вас рассказывал.
     Пожатие его было  достаточно  твердым, но Фаррелла он словно  не видел.
Ничто  не  изменилось  в  его  лице, признавая  приветствие Фаррелла,  да  и
синеватая ладонь вовсе не верила, что смыкаясь, обнимает нечто материальное.
А  перед самым  этим  безмятежным,  улыбчивым  отторжением  был  миг,  когда
Фаррелла пронизала дрожь сомнения в собственном существовании.
     Кроф Грант спокойно повернулся к Бену.
     -- И по сей причине я верю его речам о герцоге Клавдио, что-де еще пуще
склоняется он на сторону Лорда-Сенешаля, -- а ежели Клавдио переметнется, он
заберет у короля Богемонда его лучших людей. О да, ты усмехаешься, Эгиль, Но
буде  Клавдио  встанет  на сторону Гарта, то  войне конец и  си