й, но все же Брисеида справляется дай Бог всякому. Дома она всего-навсего заеденный блохами пуфик, но снаружи -- глаза и ноги Зии, и далеко не от случая к случаю. Да, старушка Брисеида. Я принадлежу Зие, как и она, так что ей приходится мне помогать, но, надо сказать, Эгиля она боится до икоты. Что, конечно, не облегчает несчастной старой псине жизнь. Фаррелл, рука которого наткнулась в кармане на забытый пакетик с каштанами, вытащил его и неуверенно протянул Бену. Тот вырвал пакетик из его рук и проглотил каштаны, мучительно стараясь делать это помедленнее. -- О Господи, -- сказал Фаррелл. -- Погоди, у меня, по-моему, еще несколько штук завалялось в карманах. Когда и эти каштаны исчезли, Бен поднял глаза и, увидев выражение, с которым наблюдал за ним Фаррелл, без малого весело улыбнулся. -- Эгиль ничего не ест в нашем мире. Одна из тех мелочей, которые невозможно предугадать. -- Давай я тебя нормальным ленчем накормлю, -- сказал Фаррелл. -- У нас тут есть кафетерий, который все называют "Кладбищем слонов". Но Бен покачал головой и сказал: -- Не надо, лучше пройдемся. Давай погуляем немного, ладно? Фаррелл обнял его рукой за плечи, и на мгновение Бен всем телом припал к нему, отдыхая, заставив Фаррелла вспомнить, как спал на руках у Никласа Боннера Джошуа. Очень медленно они пошли назад по дорожке, которая, обогнув медвежьи клетки, терялась под слоем конфетных оберток. Бен передвигался как-то бочком, неуверенно, Фарреллу пришлось приноравливаться к нему, и они неторопливо продвигались между детских колясок, пожилых пар, школьников, двумя рядами спешивших вослед учителям, и красочных фигур детей постарше, подрабатывавших в зоопарке -- эти то и дело срывались с места и замирали, словно стайки тропических рыб. Дорогой Фаррелл и Бен с запинками беседовали о диссертациях, дотациях, факультетском начальстве и переселении душ. Трое мальчишек, подзуживая друг друга, все дальше и дальше наклонялись над рвом, окружавшим львиный загон, и Фаррелл походя шуганул их. -- Он реален, -- сказал, наконец, Бен. -- Вот что главное. Реальный человек, живущий прямо сейчас в Норвегии, неподалеку от действительно существующего селения, которое называется Хамар. У него есть жена, Ингеборг, трое детей, младший брат, который живет с ними, пятеро невольников -- ну да, рабов -- четыре вола, четыре лошади и свора злющих собак... Фаррелл, решительно игнорируя использование Беном настоящего времени, перебил его: -- О каком, собственно, веке речь? Когда все это было? -- Ну, судя по одежде и разговорам, веке в девятом, -- в интонации Бена начала проступать преподавательская размеренность, которую невозможно спутать ни с чем. -- Они говорят о Харальде Прекрасноволосом как о несомненном короле, так что битва при Хаврсфьорде, когда бы она ни произошла, уже позади. Исландия заселяется, датчане распространились по всему Средиземноморью. Сейчас многие из соплеменников Эгиля уходят с датчанами, тем более, что Шотландия, Ирландия и Оркнеи уже обобраны дочиста. Год восемьсот восьмидесятый, примерно так. Они стояли в птичнике, перед вольерами африканского марабу и кондора, потрепанных, но все еще зловеще величавых. Фаррелл забрался сюда намеренно -- его начальник страдал аллергией на птиц и редко подходил к этому зданию. Бен продолжал: -- Он владеет землей -- акров сто, может, немного меньше. Почва истощена, но Эгиль тяжко трудится и потому довольно зажиточен -- если говорить о недвижимости, он, вероятно, самый богатый человек в тех краях, не считая ярла, тамошнего властителя. По счастью, с ярлом он в добрых отношениях, они дружат с детства. После сбора урожая оба, как положено викингам, отправляются в набег -- сейчас они уже и командуют в походе на пару. Ему лет тридцать восемь, тридцать девять. И еще он замечательный резчик по дереву. Фаррелл вспомнил гостиную Зии и слепую женщину, которую выманивали из дерева ласкающие поглаживания Зииного ножа. Он сказал: -- А, так это ты о нем диссертацию писал. Я теперь вспомнил твое письмо про него. -- Нет, я писал о самом ярле. Понимаешь, ярл Хамара даже в восемьсот восьмидесятом -- личность уже наполовину легендарная, -- Бен бессознательно постукивал Фаррелла по плечу, твердыми клевками собранных в щепоть пальцев: он всегда делал так, объясняя что-либо. -- Он один из первых союзников Харальда Прекрасноволосого, он да еще ярл Лэйда, и о нем многое известно, потому что он вечно лезет в политику -- войны, заговоры, тайные сделки, мятежи, в общем, полный комплект. Самый настоящий буйный мерзавец, но людям он по душе. Скальды только и знают, что слагать о нем новые поэмы и песни. Он усмехнулся в ответ на взгляд Фаррелла. -- Джо, я ничего не могу поделать, мне приходится говорить именно так. Он жив, этот поразительный проходимец, и в эту самую минуту он продолжает свою сумасшедшую жизнь, затевает очередное надувательство ради одного только чистого удовольствия, ради игры и так будет до скончания его дней. Видит Бог, я бы с радостью переписал диссертацию заново. Я ведь считал его мертвым, а это большая разница. Фаррелл увидел, что марабу, мягко ступая, направляется к ним, переполняемый жеманной экзальтацией стервятника. Белый в пятнах живот птицы начинал линять, клочья лишайника пристали к большому шелушащемуся клюву -- ручки садовой мебели, простоявшей всю зиму под открытым небом -- к вздувшемуся красноватому зобу, сморщенному и мягкому, как мошонка. У марабу были изумительно ласковые карие глаза, помещенные в махонькую, голую, прыщеватую голову, похожую формой на согнутый локоть. Бен говорил: -- А об Эгиле ни песен и вообще ничего никто не слагает. Я ни слова о нем не нашел, ни единой ссылки, все пришлось узнавать от него самого. Эгиль фигура не особо романтическая, в нем нет ничего театрального -- простой крестьянин, начинающий лысеть, и если бы события, происходящие вокруг, не затрагивали лично его, он бы преспокойнейшим образом на них наплевал. Он, конечно, уходит с ярлом в набеги почти каждый год, но только потому, что видит в них перемену после мучений с каменистой землей и деревьями во время сбора урожая, да и занятие это более прибыльное. По той же причине в них ходит и большинство остальных. Он помнит наизусть кучу поэм, досконально разбирается в погоде и во множестве пустяковых игр -- детских, с камушками и ремешками. -- И не умеет плавать, -- прошептал Фаррелл, вспомнивший, как в бассейне на Бена нападал мгновенный ужас. Бен кивнул. -- Верно, плавать он совсем не умеет, он даже не избавился до сих пор от морской болезни. С другой стороны, он хорош с лошадьми и к тому же он прирожденный боец, от природы, тут и сам ярл с ним потягаться не может. Он грубовато фыркнул, напугав марабу. Птица выставила вперед жутковатую голову и зашипела, как жир на сковородке. -- Как ты узнал, что он лысеет? -- спросил Фаррелл. Налетел несильным порывом теплый ветер, встревожив птиц помельче, они начали неуклюже и неуверенно вспархивать в клетках. -- Да просто вижу это время от времени. В зеркале. Пошли дальше. Бен говорил теперь легко, почти болтая, перескакивая с одного на другое. -- На самом-то деле и Эгиля не следует записывать в заурядные, вечно всем недовольные землепашцы. Он тоже хлебнул лиха. Я не говорил тебе, что он три года прожил в рабстве в Марокко? Женился там, ребенка родил, но потом налетела шайка датчан, и он с ними ушел. И при Хаврсфьорде он побывал, там какой-то берсерк проткнул его копьем, оно зацепило желудок и, судя по шраму, вышло из-под лопатки. А однажды он видел морского змея -- невдалеке от Фарер. У змея была козлиная голова, и вонял он дохлым китом. -- С семьей-то в Марокко что случилось? Он ее потом отыскал? Но Бен не слышал его. Он опять потирал горло, с силой оттягивая кожу. -- Джо, ты не понимаешь, ты не можешь представить себе этой жизни. Запахов, тьмы под деревьями. Они очень много поют, сама их речь все время колеблется на грани пения. И погода, Боже ты мой, ночь напролет слышно, как замерзшие на лету птицы со стуком падают на кровлю. Не думаю, что где-нибудь еще есть такая погода и такая тьма. Пробегавший мимо ребенок тюкнул Фаррелла по лодыжке, испачкав штанину чем-то зеленым и мокрым. Фаррелл нагнулся, чтобы стереть пятно, и спросил, стараясь сохранить тон ворчливого безразличия: -- Как это у вас происходит? Ты вызываешь его, связываешься с ним, что вообще ты делаешь? Ты в состоянии этим управлять? Бен не ответил и не обернулся к нему. Фаррелл не трогал его, пока они не дошли до вольера гиеновых собак с мыса Доброй Надежды, там-то он и взорвался: -- Не можешь ты этим управлять! Он приходит, когда захочет, так? Припадки! Черт подери, это гораздо больше похоже на поздний период доктора Джекилла, тютелька в тютельку! Он не понимал, до какой степени рассержен и до какой глубины потрясен, пока не услышал собственного голоса. Бен, наконец, повернулся к нему лицом, обхватив себя руками за плечи, словно защищаясь от некой разрывающей его на части стужи, которой даже Эгиль Эйвиндссон не смог бы вообразить. Никлас Боннер, вот кто понял бы его. Никлас Боннер знает, что такое холод. -- Все не так просто, -- Фаррелл едва услышал Бена, но собаки прервали безостановочный бег трусцой по кругу и подтянулись поближе, свесив слюнявые пятнастые языки и обратив к Бену с Фарреллом морды, придававшие им сходство с летучими мышами. -- Он ведь тоже не в состоянии этим управлять. Он приходит не потому, что ему так хочется. -- Стало быть, налицо нарущение гражданских прав, -- сказал Фаррелл. Он начинал ощущать, как основательно ободраны его ребра. Еще и голова начинает болеть. -- Расскажи мне, как вы это делаете. Ответ был тих, ясен и звучал на удивление торжественно: -- Я люблю его, Джо. То, что происходит между нами -- это обмен, совсем как в любви. Он жив в своем мире, точно так же, как я в моем. Мы нашли способ обмениваться временами -- на десять секунд, на пять минут, на полдня, на двое суток. Просто сейчас все немного вышло из-под контроля. Совсем как в любви. Мимо прошел служитель, который нравился Фарреллу, покричал, сообщая, что решили предпринять ветеринары по поводу пораженной артритом задней ноги носорога. Бен неожиданно рассмеялся, дребезжащим и тонким смехом пилы, впивающейся в сырое дерево. -- А может быть, это больше похоже на шуточку Граучо Маркса, помнишь? -- насчет того, как он подцепил брайтову болезнь, а Брайт подцепил его. Казалось, он собирался коснуться Фаррелла, но не смог отвлечься от себя дольше, чем на мгновение. -- Джо, никто ни черта не знает о том, что значит быть викингом девятого столетия, никто, кроме меня. Знают дурацкие стихотворные формы, знают даты, королей, похоронные обряды, знают, кого победили датчане, а кого юты. Но никто, ни один человек в мире, не сможет рассказать тебе викинговского анекдота. Только я, понимаешь? Хочешь, расскажу? -- Если это насчет двух шведов, то я его уже слышал, -- устало ответил Фаррелл. -- Я хочу, чтобы ты рассказал мне, куда ты уходишь, как ты туда попадаешь и что испытываешь, когда попадешь. Он взглянул на часы и добавил: -- И я считаю, что тебе следует сделать это, как можно быстрее, потому что мне уже скоро грузиться в мой зелененький поезд. Черт, даже подмышки болят. Стар я уже для этого, как и для всего остального. -- Брайтова болезнь, -- сказал Бен. Он вновь рассмеялся, на сей раз как прежний Бен, и не сразу сумел остановиться. -- Джо, я не знаю, как тебе рассказать. Меня переполняют воспоминания, не принадлежащие мне. Вот эти каштаны, которые ты мне дал -- я съел их в этом времени, но ощутил их вкус и в другом. Кто-то там ощутил их вкус. У Фаррелла подлинным образом отвисла челюсть -- ощущение для него совершенно новое. -- Там у всего иной вкус, Джо. Там другой свет, другие созвездия, другие выражения лиц, Господи, да они даже свистят по-другому. По-другому чувствуют. Люди не видят снов так, как мы их видим. Ничего похожего на нас, ничего, -- голос Бена звучал достаточно ровно, но челюсти постукивали одна о другую. Он продолжал: -- Мне иногда снятся его сны, и я не способен сам выбраться из них, не могу проснуться. Не будь рядом Зии, я бы и не проснулся. И никто бы ничего не понял. -- А рядом с Эгилем есть кто-нибудь? Когда он видит твои сны? -- Бен заморгал и нахмурился, словно не расслышав вопроса. Фаррелл сказал: -- Техника, вот что мне нужно. Процедура. Произносишь ли ты "Сезам", выпиваешь ли какую-то мерзопакость или спокойно стоишь и определенным образом представляешь себе Эгиля. Расскажи же мне, Бен. Гиеновые собаки взволнованно приплясывали за прутьями, томимые мрачным нетерпением. Фарреллу казалось, что от них исходит смрад крови, конского навоза и шоколада, он мельком задумался, не учуяли ль они Эгиля, хотя бы как нечто, способное наполнить трепетом их девственный разум. Бен молчал, глядя на них. Фаррелл увидел, что его начальник, робко подбирается к нему и Бену, делая вид, что изучает содержимое мусорных урн. -- А Лига? Это с нее все началось, с того, что ты изображал Эгиля в Лиге? Она вас и связала друг с другом? Бен, медленно опустил руки, не отрывая от них глаз, будто Железный Дровосек после смазки. -- Лига облегчила дело. Знаешь, как клуб знакомств, -- теперь Фарреллу пришел черед удивленно заморгать. Бен криво улыбнулся. -- Ну, взаимопонимание. Обстановка сочувствия. Уютное осознание того, что тебе могут задать лишь строго определенные вопросы. Нет, Джо, ты переставил причину со следствием. Мне пришлось выдумывать Эгиля для Лиги -- как персонаж, этот их личностный отпечаток -- единственно ради уверенности, что как бы он себя ни повел, все будут думать, будто это по-прежнему я, изображающий викинга. Лига предоставила нам место, в котором мы можем встречаться, понимаешь? -- место, в котором никому не придет в голову, что я спятил. Как бы ни повел себя Эгиль. Фаррелл отступил, пропуская грузную женщину, передвигавшуюся с помощью рамки, в какой осваивают науку хождения младенцы. Женщина скосилась в сторону гиеновых собак и наморщила нос. -- Вы бы их все-таки мыли время от времени, -- сказала она Фарреллу. -- Кому может понравиться такая вонища? Люди, вроде вас, никогда о других не думают. По пятам за ней, захлебываясь слюной и источая мускусные ароматы, проследовали двое укутанных недорослей, а за ними появился начальник Фаррелла, со значительной миной постучал себя по часам, полуприсел, согнув ноги в коленях, и осведомился: -- Ду-дуу? Чуф-чуф? Динь-динь? -- Динь-динь, пожалуй, будет точнее всего, -- серьезно согласился Фаррелл. -- Я вот только друга провожу до машины. Начальник наладился возражать, но Фаррелл пояснил: -- Его что-то подташнивает, видимо, отравился в "Кладбище слонов", -- и оставил начальника в тревоге взирать им вслед, пока они покидали отгороженный участок с вольерами. Начальнику приходилось работать в зоопарках почише этого, и нервозность, вызванная таковым обстоятельтвом, время от времени проступала в его поведении. -- Ты на машине приехал? -- спросил Фаррелл. Бен, поколебавшись, кивнул. Фаррелл взял его под локоток и подтолкнул в сторону автостоянки. -- Я к тому, что тебе, может быть, не стоит садиться за руль? Эгиль не может вселиться в тебя на каком-нибудь перекрестке, как ты считаешь? И пытаясь, превратить свой вопрос в шутку, добавил: -- Сам знаешь, как в Калифорнии строго насчет просроченных водительских прав. -- Он не вселяется в меня. Я же тебе объяснял, тут скорее обмен. Терпеливый учительский тон заставил Фаррелла вспыхнуть так, что у него даже лицо закололо, будто от множества заноз. -- Слушай, Тугоротый, мне начхать на все, что ты объяснял. Я уже три раза видел его, и все три раза ты отсутствовал подолгу, ты был занят -- распоряжался его телом в девятом столетии, -- Бен остановился и открыл рот, собираясь возразить, но Фаррелл не предоставил ему такой возможности. -- Я все еще не знаю, чем и как ты там на самом деле занимаешься -- я знаю не больше этого несчастного простофили Эгиля, но я знаю, что такое страх, понимаешь? И мне по-настоящему стыдно за тебя, впервые в жизни, потому что я сроду не видел человека напуганного до такой степени, как этот мужик. (Одного все-таки видел -- желтоглазого, пришедшего к Зие.) Тебе должно быть стыдно. -- Да иди ты... долдон! Ты же ни хрена в этом не смыслишь! -- поглядеть со стороны, они вполне могли препираться в каком-нибудь манхэттенском закоулке по поводу правил уличного тенниса. -- Никакого вреда я ему не причиняю. И не могу причинить. Я люблю его. -- А его ты спрашивал? Или, может, он когда-нибудь просил тебя о любви, которая выдирает его из его собственной жизни? -- Фаррелла трясло, и он тряс Бена за плечо, заглядывая ему в глаза, надеясь найти в них след непостижимых мучений Эгиля. -- Он же не понимает, что с ним происходит, ему должно казаться, что он умирает, сходит с ума -- да он и сходит с ума тысячу лет назад. По-твоему, это обмен? Любовь? Это гребанный грабеж среди бела дня, Бен! -- Не брызгайся. Ты не понимаешь того, о чем говоришь. Они уже подошли к стоянке, Бен покачивался на каблуках, неуверенно озирая рыбьи спины машин. Фаррелл спросил: -- Зачем ты меня искал? -- Не помню. С шаткой решимостью лозоискателя, сдернутого с места своей волшебной рогулькой, Бен двинулся к ближайшему ряду машин. Фаррелл шел следом, слушая собственный голос, звучавший тонко, как писк комара. -- Отпусти его. Ты обязан его отпустить, -- он опять коснулся плеча Бена и опять испугался ощущения пепельной хрупкости, оставлямого в нем прикосновением к другу. -- Бен, это ведь и тебе не идет на пользу. Какие бы поразительные вещи ты там ни узнал, это же все не задаром. Ты не можешь так продолжать, ты сломаешься, просто развалишься на куски, как он, вот увидишь. Бен, я чувствую это. Бен сказал: -- Куда, к черту, подевалась машина? Он развернулся и пошел назад, так резко, что Фарреллу пришлось отскочить, чтобы дать ему дорогу. Лицо его стало непроницаемым, но Фаррелл увидел, что один из уголков рта оттянулся далеко назад, обнажая зубы. -- Я же ее вот здесь оставил, -- сказал Бен. -- Прямо на этом месте. Сукин сын. Больше они не разговаривали, пока, наконец, не отыскали машину в дальнем углу стоянки. Бен приблизился к ней с опаской, как будто и он, и она были впервые повстречавшимися дикими животными. Что-то в его движениях, в том, как он изнуренно волочил по земле несгибающиеся ноги, вызвало в Фаррелле желание заплакать, и он сказал: -- Давай лучше я отвезу тебя домой. Вас обоих. Бен покачал головой и полез в машину. Когда он включил зажигание, Фаррелл вцепился в рамку открытого окна. -- А Зия? -- требовательно спросил он. -- Как она относится к тому, что ты делаешь? Она же не верит в припадки, для этого нужен дурачок, вроде меня. Может, мне поговорить с ней, хочешь, Бен? Потому что я не уверен, что она знает все, до конца. Не думаю, чтобы Зия позволила тебе губить Эгиля своей любовью, если б она все знала. Бен взглянул на него и снова отвел глаза. Оставшаяся свободной левая рука, сжавшись в кулак, поползла от горла к губам, как если бы он собирался заткнуть смертельную рану. -- Ты так и не понял. Припадки -- это лишь средство, они открывают путь. И пока я не встретил ее, у меня никаких припадков не было. Они начались из-за того, что я живу в ее доме, делю с ней постель, погружаюсь в ее сознание. Считается, что людям этого делать не следует. Слишком велик дар, мы не способны его вместить, он нас разрывает. И все-так это дар, благословение, а как можно отказываться от благословения, даже если оно предназначено не тебе? Так что не тревожься за Эгиля, Джо. Эгиль от этого не умрет. В конце концов, благословение выпало мне, не ему. Машина скользнула из рук Фаррелла, и Бен уехал. XIV Диковинный исходил жар от когтей самки кобчика. Фаррелл успел внутренне приготовиться к тому, что ладонь его стиснет как бы лапа скелета, к огромным черным глазам, изучавшим его так, словно он отвечал описанию, данному в некоем объявлении о розыске преступника -- гляди немного в сторону, Фредерик предупредил, что не надо встречаться с ней взглядом -- и даже к невероятно мягкому оперению на груди, пахнувшему поначалу свежим сеном и мускатным орехом, а затем долго пролежавшими под солнцем старыми, чистыми костями. Что до когтей, то воображение предуведомило Фаррелла лишь об остроте их и мощи, но не о потрясающем тепле, легко проникавшем сквозь заемную оленьей кожи рукавицу, пульсируя в столь непосредственной близости к его коже, словно это сердце рыжехвостой птицы, похожее на маленький военный барабан, покоилось у него на ладони. Он, наконец, выпустил из груди воздух, и леди Хризеида подсунула руку под щиколотки птицы и мягко надавила на них, вынудив ее переступить на свою рукавицу. -- Она прекрасна, -- сказал Фаррелл. -- Видели бы вы, какова она в ее лучшую пору, -- сказала леди Хризеида. -- В этом году она рано начала линять, из одного лишь чувства противоречия, и потом она уже так стара и слаба, что навряд ли сможет даже на спор взять дичь в угон. Сможешь, Стрега? Рыжехвостка задумчиво ответила: "Кэк", -- она никак не могла решить стоит ей затравить Фаррелла или не стоит. За спиной у Фаррелла герцог Фредерик ответил вместо птицы: -- Добрая дама, пять баксов порукой, что она возьмет кролика еще до того, как Микаэла успеет даже приблизиться к куропатке. Он подтягивал ремешки на клобучке большой, темной масти птицы, превосходящей рыжехвостую Стрегу и ростом, и плечистостью, массивность ее и общее выражение зловещей гордыни напоминали Фарреллу мотоциклы Джулии. Прикосновения Фредерика раздражали птицу, она топотала ногами и время от времени резко взъерошивала все перья разом, издавая при этом такой щелчок, будто раскрывались венецианские жалюзи. Фредерик пошептался с птицей, поворковал, успокаивая ее, и громко объявил: -- Ну хорошо, я полагаю, нам следует начать. Похоже, что лорд Гарт и леди Эйффи уже не появятся, а собаки того и гляди спятят от нетерпения. Именем короля Богемонда и Святого Кита -- вперед! На место общего сбора явились шестеро, все в полных костюмах, с двумя собаками и шестью птицами -- только у Фаррелла, Джулии и Хамида ибн Шанфара не имелось ни того, ни другого. Слева от них, скрытое защитной полосой эвкалиптов гудело и бормотало береговое шоссе; впереди тянулся к неуловимому горизонту покрытый серо-зелеными и голубовато-серыми пятнами луг с по-летнему короткой стерней. Члены Гильдии Сокольничьих шагали по лугу среди этой живой пустоты, и каждый разделял незрячее безмолвие с накрытой клобучком птицей, горбившейся на его кулаке. Один только Фредерик и отличался веселой разговорчивостью, он не уделял Микаэле видимого внимания, разве что время от времени поглаживал ее по ногам. -- Микаэла родом из канадских кречетов, -- объяснял он Фарреллу с Джулией. -- Это самые крупные из соколов и самые быстрые. Пикировать на добычу, как сапсан, она не умеет, зато на равнине сравниться с ней не способен никто. -- Это они предназначались для императоров? -- спросила Джулия. Фредерик покачал головой. -- Для королей. Императорам и папам полагалось охотиться с орлами. У меня был когда-то беркут, но я его потерял, -- на миг его темное асимметричное лицо замкнулось, приобретя сходство с лицами прочих охотников. -- Его звали Саладин. Мне не следовало охотиться с ним. Хамид помнит. -- Вы собираетесь рассказать мне, что я помню и чего не помню? -- спокойно поинтересовался Хамид. Белое одеяние как бы стекало с него -- белое от тюрбана до туфель, не считая кинжала с красной рукояткой, торчавшего за белым кушаком. Он продолжал: -- Я вовсе не помню, как вы его потеряли. Я помню, как вы отпустили его. Фредерик не ответил. В разговор негромко вступила леди Хризеида: -- В сущности, это одно и то же. С ловчей птицей прощаешься всякий раз, как подбрасываешь ее в воздух, -- хочешь ты того или не хочешь, а приходится в эту минуту говорить ей "прощай". Как бы хорошо ты их ни знал, не тебе решать, уйдут они или вернутся. Они возвращаются, если им того хочется. Выбор всегда за ними. Пообок с умиротворенностью, удивлявшей Фаррелла, который никогда не видел профессиональных взгонщиков за работой, трусили два пойнтера. Сухая трава покалывала его ступни сквозь дырочки для шнурков. Поглядывая на своих спутников в накидках, дублетах и коротких штанах с рейтузами, несущих на одной руке птиц, а в другой колодки с заостренными ножками, он ощущал себя участником религиозной процессии, направляющейся к месту, где ей предстоит разыграть невнятно зловещее представление страстей Господних, забытый смысл которого известен ныне одному лишь Хамиду. Впечатление это усиливалось тем, что Хамид на ходу излагал ему историю Святого Кита, покровителя Лиги, вышедшего из моря и, подобно человеку, ходившему посуху. -- И скитался Святой Кит по земле, творя в ней великие чудеса, -- напевно повествовал Хамид резковатым, завораживающим говорком, к которому он прибегал, пересказывая легенды Лиги. -- Ибо исцелял он увечных и воскрешал усопших, и речами своими смирял свирепство вулканов. И утешал он неправо обиженных и беспомощных, и был им защитником. Восславим же Святого Кита, ходящего на хвосте. Последняя фраза повторялась раз за разом, наподобие рефрена. -- Я что-то не помню этого места насчет вулканов, -- сказала Джулия. Ее костюм мало отвечал принятым правилам -- колготки, свободная, слишком просторная для нее дымчатая блуза и нелепый, принадлежавший Фарреллу лиловый берет размером с небольшую пиццу. Леди Хризеида дала ей понести Стрегу, и Джулия держала кобчика близко к лицу, что тревожило Фаррелла. -- Только что вставил, -- обычным своим голосом ответил Хамид. -- Не все же ему сажать яблони да изобретать соевый сыр. Он вновь вернулся к ритуальному речитативу легенды. -- Но увы, сошлись однажды властители и обратились друг к другу с такими речами: "Доколе продлится сие? Или позволим мы бессмысленному морскому скоту облечь себя именем чудотворца и отнять у нас любовь наших подданных? Ну уж нет уж, Джек, уж это навряд ли!" Но простой народ повторял: "Восславим Святого Кита, ходящего на хвосте." Прямо под носами собак из густой лебеды выскочил кролик, в ошалении проскакал несколько секунд, сопутствуя охотникам, и невредимый, юркнул в нору под корнями виргинского дуба. Это был первый признак жизни, замеченный Фарреллом, начинавшим уже гадать, что же, собственно, служит птицам добычей в сухо похрустывающих под ногами лугах. Герцог Фредерик, махнув рукой в сторону кролика, сказал: -- Они тут кишмя кишат. И перепелки всех родов, и куропатки тоже. Около года назад какой-то малый, пытаясь привлечь сюда охотников, поселил здесь уйму кекликов и фазанов. Ничего у него толком не вышло, по-моему, только мы одни в этих местах и охотимся, но для ловчей птицы эти луга -- истинная кондитерская лавка, -- он ласково притиснул незащищенный кулак свободной руки к клюву Микаэлы, и та, легко куснув его, со странной, превратной нежностью потерлась клювом о костяшки хозяйских пальцев. Хамид напевал: -- И тогда властители приказали, чтобы все до единого рыцари той земли выступили против Святого Кита, и всякий из оных поспешил исполнить приказ, и лишь трое рыцарей не подчинились ему и покрыли себя позором, и были убиты. И призвали они всех в той земле, носивших оружие, и каждый меч и копье, кинжал и топор, и пику, и всякую деревенскую косу и дубину, дабы каждое из сих орудий нанесло Святому Киту свой собственный смертоносный удар. Так оно и свершилось, и лишь семеро мечей не коснулись его, ибо они по собственной воле изогнули свои клинки, став единственными в истории рода людского мечами, воистину обратившимися в орала. Так восславим же Святого Кита, ходящего на хвосте, -- он улыбнулся Фарреллу, показав лишь самые краешки зубов. Герцог Фредерик остановился на невысоком холме и воткнул в землю колодку, словно объявляя новый континент собственностью короля. Не сняв с Микаэлы клобучка, он пересадил ее на колодку. Собаки начали, наконец, проявлять признаки нетерпения, с силой натягивая поводки и негромко постанывая. Поглядев по сторонам, Фаррелл увидел, что и прочие соколятники поспешно пересаживают птиц на колодки -- странно тревожное ощущение, что здесь, на порыжелом склоне холма совершается религиозная церемония, по-прежнему не покидало его. Под теплым ветерком слегка подрагивали бубенчики, привязанные к ногам птиц, казалось, где-то вдалеке медленно движется караван. Хамид, безразличный ко всему, кроме своего рассказа, продолжал, встав рядом с Фарреллом: -- И там, где пал Святой Кит, мученическая кровь его пропитала собою землю, и в тот же миг возросли на том месте удивительные цветы, каких никогда не видели прежде. Цвет их был ал, а сдвоенные лепестки походили на хвостовой плавник кита, уходящего в глубину, и там, на этом священном месте, расцветают они и поныне -- каждый год, в день Турнира Святого Кита. И всякий рыцарь, что выходит на этот турнир, должен нести сей цветок на шлеме, ибо тем он чтит память Святого Кита и отдает ему должные почести. И несколько соколятников вместе с Хамидом негромко повторили рефрен: -- Восславим же все Святого Кита, ходящего на хвосте. Птиц спускали по порядку, установленному герцогом Фредериком, каждая оставалась в полете до тех пор, пока не брала добычу. Двое из шести, благодушная Стрега и нервно подрагивавший молодой тетеревятник, принадлежали к разряду птиц, которых спускают с руки, прямиком за бегущим кроликом или вспорхнувшей куропаткой. Остальные -- с более широкими крыльями и обезоруживающе круглыми личиками -- относились к истинным соколам, обученным зависать "в ожидании", забравшись на такую высоту, что они становились почти неприметными, и кружа там над своими оставшимися внизу "помощниками". Когда собаки, также работавшие по очереди, взгоняли дичь, заставляя ее подниматься в воздух ("Мы называем это подачей", -- сказал Фередрик), соколы падали вниз. Фарреллу нередко приходилось читать, что травящий "сверха" сапсан, догоняя добычу, способен развить скорость до двухсот миль в час. Цифры эти ничего ему не говорили, пока он в первый раз не услышал невообразимого дребезжащего воя бубенчиков, продирающихся на такой скорости сквозь пространство, и не увидел, как словно взрывается, подобно снежку, куропатка, получившая удар прямо по плоеному воротничку на шее. Окруженный вихрем взлетевших перьев, сапсан изящно опустился на землю, а большеногий, улыбающийся во все лицо юноша, подобрав монашескую рясу, галопом помчал к птице, чтобы взять ее на руку. Сапсан смирно вернулся с ним к колодке, что показалось Фарреллу чудом, не менее пугающим, чем вид той же птицы болидом свергающейся с белесых небес. Одна из собак уже алчно устремилась по свежему следу, между тем как принадлежащий испанскому колдуну мексиканский сокол, ставками поднимался ввысь, словно матрос, взбирающий по вантам, перебирая руками выбленки. В конце концов Фаррелл потерял птицу среди облаков, но колдун, стянув с плеча бинокль, медленно провожал ее и размахивал снятой с руки рукавицей, подзывая птицу поближе. Герцог Фредерик освободил Микаэлу от клобучка. Долю секунды кречетиха держала глаза закрытыми, а затем распахнула их с такой взрывной внезапностью, что Фаррелл отпрянул от темной, живой пустоты ее взгляда. Фредерик сказал: -- Приглядитесь к ней. Она ухитряется балансировать между привычкой и тем, что мы называем безумием. Такой вещи как будущее для нее не существует. Хотя, честно сказать, я не уверен, что существует и настоящее -- лишь нескончаемое прошлое раз за разом проходит вокруг нее, над ней и сквозь. Когда я держу ее на рукавице, -- он указал на кожаные должики, прикрепленные к ногам птицы, -- она еще как-то привязана к моему настоящему, но едва я ее отпускаю, как она кругами уходит в свое истинное время. А там и меня никогда не существовало, и ничто никуда не исчезало. -- И даже до свиных шкварок никто еще не додумался, -- добавила леди Хризеида. -- Эта птица нипочем не полетит туда, где ей не дадут свиных шкварок. Джулия, присев на землю, зарисовывала разминавшуюся Микаэлу, которая, как могла дальше, выпростала правые крыло и ногу. Фаррелл стоял рядом, поглядывая, как Джулия набрасывает тени больших скрытых в крыле костей, опрятные темнобурые полоски подстилающего оперения и напряженно скошенные черные маховые перья. Не поднимая головы, она сказала: -- Им полагалось быть здесь. Я места себе не нахожу из-за того, что они не пришли. -- Эйффи? -- откликнулся Фаррелл. Джулия кивнула. -- И ее отец. Он основал Гильдию Сокольничьих и не пропустил еще ни одного события, связанного с ловчими птицами. У меня на душе неспокойно. Она работала двумя карандашами, быстро сменяя один другим, намечая странный, словно пыльца бабочки, налет на перьях Микаэлы. -- Может, они просто заняты -- измышляют какую-нибудь пакость для предстоящей войны. Он ведь, кажется, в этом году один из капитанов? -- Теоретически да. А еще меня раздражает, когда люди подглядывают, как я работаю. Фаррелл подчеркнуто отодвинулся в сторону, гораздо дальше, чем требовалось. Со времени их ночной встречи с Микой Виллоузом Джулия чем дальше, тем чаще бывала с ним груба, на что он отвечал вспышками уязвленной досады. -- Если ты хочешь сказать, -- произнес он, -- что на самом деле капитаном будет Эйффи, то она ведь не имеет права появляться на войне. Даже мне это известно. Джулия не ответила, и в возникшее молчание грациозно вклинился Хамид: -- Да, вот оно как. Такая в этом году нас ожидает война. Испанский колдун, так и махавший в пустое по-видимости небо, провалился одной ногой в кроличью нору, упал и разбил бинокль. Хамид продолжал: -- Ныне нам предстоит воевать ради того, чтобы определить, имеет ли дочь Гарта де Монфокон право участвовать в войне или не имеет. Лорд Гарт послал на прошлой неделе вызов, и Богемонд дал Симону Дальнестраннику дозволение принять его. Короли не сражаются в войнах, но их обязанность -- назначить время, место, порядок сражения и указать, за какое дело предстоит биться. Богемонд остановил свой выбор на острове Казадор, на первой неделе августа. Сокол колдуна, наконец, пошел вниз и взял куропатку, и вперед выступила леди Хризеида с горбившейся на ее кулаке Стрегой. Фаррелл сказал неуверенно: -- Да, но все же не в этой войне. Если ее сторона победит, Эйффи сможет выйти на следующую. Если она победит. Хамид дернул плечом. -- С учетом того, что на двух предыдущих она тем не менее появлялась, говорить тут особенно не о чем. Джулия стремительно повернулась к нему, напугав Микаэлу, которая шустро перескочила на кулак Фредерика, но затем без посторонней помощи вернулась назад, шипя и хлопая крыльями. Хамид продолжал: -- Видите ли, будь она просто миловидной девчушкой, которой нравится изображать кого-то иного, никто бы против нее не возражал. Как оно и было в прошлые разы, -- он улыбнулся своей узкой, пугающей улыбкой. -- Но у Эйффи на уме нечто иное. Ей, быть может, и далеко до Елены Троянской, но она безусловно единственный известный мне подросток, ради и только ради которого ведется война. Это ее война. Вы полагаете, что девочка пропустит ее? Я иного мнения. Стрега оправдала скепсис леди Хризеиды, решительно проигнорировав поднятых для нее кроликов, и совершенно не выказыв склонности заниматься глупостями вроде полетов, не говоря уж о травле. Ее приходилось буквальным образом стряхивать с кулака, и каждый раз она, проковыляв по воздуху не более тридцати ярдов, плюхалась на землю, встопыривала перья и принималась сама себе объяснять нечто невразумительное. В конце концов леди Хризеида, в очередной раз подняв ее с земли, сказала Фредерику: -- Я попробую еще раз пустить ее после Микаэлы. Тут у нас кое-кто просто разбалован до невероятия. Над ее плечом Фаррелл увидел, что по полю к ним направляются трое. Никлас Боннер нес, держа ее перед собой, точно факел, птицу, сидевшую на колодке с ножкой высотой едва ли не с самого Никласа. Поначалу Фаррелл принял птицу за ястреба, и чертовски крупного ястреба, это видно даже отсюда. Затем Джулия издала странный звук, и Фаррелл, наконец, позволил себе осознать, что у птицы круглая голова с каким-то впалым ликом, круглые же глаза, большие, жесткие, лишенные тени, как пуговицы на военном мундире, и пара кисточек на голове, напоминавших больше рога или густые театральные брови, чем уши. Птица сидела неподвижно, не ухая и не разводя крылья, но кречетиха Микаэла вдруг закричала на рукавице герцога Фредерика, как гнутый гвоздь, выдираемый из доски. Поозиравшись, Фаррелл увидел, что каждый соколятник спешит накрыть свою птицу клобучком, чтобы не напугать ее соседством совы. Единственное исключение как раз и составила Микаэла. Герцог Фредерик держал ее, нежно прижимая к груди, что-то беззвучно нашептывая и глядя, как приближаются Эйффи, Никлас и Гарт де Монфокон. Рядом кто-то жалобно произнес: -- С ними же не охотятся. Я отродясь не слыхал, чтобы кто-то охотился с такой птицей. Джулия, захлопнув блокнот, подошла и встала близ Фаррелла. Ее ладонь, задевшая Фарреллову, была так же пугающе холодна, как горячи были ноги кобчика. Последнюю дюжину ярдов Эйффи прошла, почти пританцовывая. Она обогнала своих спутников, чтобы в глубоком реверансе присесть перед герцогом Фредериком и леди Хризеидой. -Пардон, пардон, пардон, -- прокричала она мелодичным, чуть дребезжащим и как бы хныкающим голоском. -- Опоздание наше постыдно, но право, мы в нем неповинны. Сколь ни усердствовала бедная ведьма, но отыскать столь большого лесного дьявола ей было весьма не легко. Одета она была для летнего дня, пожалуй, слишком тепло -- в бордовый бархат, свисавший с ее тощего тела, как двухсторонний фанерный плакат. Но даже в нем движения Эйффи отличала грациозная самоуверенность. Она выпрямилась и широко повела рукой в сторону виргинского филина, недвижно сидевшего на колодке, которую держал Никлас Боннер. -- Мой лорд, -- сказала она, -- и все достойное собрание, не примете ли вы меня с благосклонностью в честнейшее ваше содружество? Я хочу сказать -- я ведь пришла к вам с ловчей птицей, не так ли? Из-за ее спины Никлас Боннер улыбнулся Фарреллу, как старинному другу. Микаэла опять завопила, глядя на филина, и Фредерик слегка прикрыл ее краем накидки. -- Леди Эйффи, это нечто большее, нежели чудо, -- ровный голос его, насколько мог слышать Фаррел, лишь немного осел да еще появилась в нем чуть раздраженная утренняя хрипотца. -- Принести сюда такое создание... -- И без должиков, -- вскричала, прервая его, Эйффи. -- Заметьте, все вы, ничто не сковывает моего лесного дьявола, ничто не удерживает его в самый разгар яркого дня в окруженьи его заклятых врагов -- ничто, кроме нашего с ним уговора. К концу этой речи, неподдельное достоинство, с каким Эйффи ее начала, оказалось подорванным низменной радостью, разлетевшись, как парус в бурю, клочьями смеха. И все же, когда она сказала: -- А теперь мы станем охотиться с вами, -- в словах прозвучал едва заметный вопросительный оттенок, мельчайший трепет уязвимости, удививший и тронувший Фаррелла. До чего ж ей этого хочется, бедненькой. -- Мы -- Гильдия Сокольничьих, -- откликнулся герцог Фредерик. -- И даже если ваша птица обу