из железных прутьев, паутина была очень простой и почти бесцветной. Лишь изредка на ней дрожали радуги, когда паучиха суетливо пробегала, вдевая свою нить туда, куда надо. Но эта паутина притягивала взоры зрителей -- и единорога тоже: туда-сюда, все глубже и глубже, пока, наконец, не начинало казаться, что они вглядываются в огромные расщелины мира, черные пропасти, что неумолимо расширяются и не разваливают мир на куски только потому, что его стягивает эта паутина Арахны. Единорог встряхнулась и со вздохом освободилась от наваждения: теперь перед нею снова была обычная паутина, очень простая и почти бесцветная. -- Это не похоже на остальное, -- сказала она. -- Не похоже, -- проворчал, соглашаяеь Шмендрик. -- Но это заслуга не Мамаши Фортуны. Видишь ли, паучиха сама в это верит. Она сама видит эти кошачьи колыбельки и считает их собственной работой. В магии Мамаши Фортуны вся разница заключена в том, веришь ты или нет. Если бы только это полчище недоумков поумерило свою страсть к чудесам, от всего ее ведьмовского колдовства ничего бы не осталось, кроме паучьего всхливывания. Да и того никто бы не услышал. Единорогу не хотелоеь больше смотреть в паутину. Она взглянула в клетку, которая стояла ближе всех к ее собственной, и внезапно в груди у нее дыхание замерло холодным железом. На насесте из дуба там сидело создание с телом огромной бронзовой птицы и лицом старой ведьмы, стиснутым и смертоносным, как те когти, которыми она сжимала дерево. У нее были круглые лохматые медвежьи уши, но по чешуйчатым плечам ее, мешаясь с яркими лезвиями перьев, рассылались волосы лунного цвета, густые и молодые вокруг исполненного ненависти человечьего лица. От нее исходило мерцание, но при одном взгляде в ее сторону свет в небе гас. Увидев единорога, она испустила странный звук -- что-то между шипом и хмыком. Единорог спокойно произнесла: -- Она настоящая. Это гарпия Селаэно. Лицо Шмендрика стало цвета овсянки: -- Старуха поймала ее случайно, -- прошептал он. -- Она спала -- так же, как и ты. Но удачи старухе она не принесла, и обе это знают. Мастерства Мамаши Фортуны едва-едва хватает на то, чтобы удержать чудовище, а гарпия одним своим присутствием истончает все ее чары настолько, что очень скоро у старухи сил не хватит даже на то, чтобы поджарить яичницу. Ей не следовало этого делать -- не нужно было связываться с настоящей гарпией, с настоящим единорогом. От истины ее магия всегда тает, но она никак не может удержаться, чтобы не попытаться подчинить истину себе. Однако на этот раз... -- Сестра радуги, хотите -- верьте, хотите -- нет... -- Слышали они, как Рух разглагольствует перед пораженными зеваками. -- Ее имя означает "Темная" -- та, чьи крылья затмевают небо перед бурей. Она и две ее милые сестренки почти довели царя Финея до голодной смерти, выхватывая и оскверняя его пищу прежде, чем тот мог донести ее до рта. Но сыновья Северного Ветра заставили их бросить это занятие -- не так ли, моя красотка? -- Гарпия не издала ни звука, и Рух осклабился, точно сам был клеткой. -- Она дралась свирепее, чем все остальные вместе взятые, -- продолжал он. -- Будто целую преисподнюю пытались связать одной волосинкой -- но силы Мамаши Фортуны достаточно велики даже для такой трудной задачи. Полли хочет печенюшку? Кое-кто в толпе хихикнул. Когти гарпии сжали насест так, что дерево застонало. -- Тебе нужно оказаться на свободе прежде, чем освободится она, -- произнес волшебник. -- Она не должна застать тебя в клетке. -- Я не осмеливаюсь дотронуться до железа, -- ответила единорог. -- Я бы открыла замок рогом, но не могу достать его. Я не смогу выйти. -- Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее оставался довольно спокойным. Шмендрик-Волшебник весь подобрался и вырос еще на несколько дюймов, чего она никак от него не ожидала. -- Не страшись ничего, -- величественно произнес он. -- Я напускаю на себя таинственность, а на самом деле у меня -- чувствительное сердце... -- Но тут его прервало приближение Руха и следовавшей за ним толпы, уже намного более спокойной, чем вначале, когда все они грязно потешались над мантикором. Волшебник удрал, успев лишь тихо бросить напоследок: -- Не бойся, Шмендрик с тобой. Ничего не делай, пока я не дам тебе знать!.. Его голос достиг слуха единорога, такой слабый и одинокий, что она не была уверена, действительно ли что-то услышала или же лишь почувствовала, как эхо обмахнуло ее. Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, всматриваясь внутрь со странной робостью. Рух сказал просто: -- Единорог. -- И отошел в сторону. Единорог слышала, как у них прыгали сердца, закипали слезы и внутри замирало дыхание, но никто не произносил ни слова. В их лицах была печаль, была утрата, была нежность, и она поняла, что ее узнали, и приняла их голод по чуду как дань себе. Она подумала о прабабке охотника и спросила себя: как это -- "стареть" и как это -- "плакать"?.. -- Большинство представлений, -- сказал Рух через некоторое время, -- на этом бы и закончились, ибо что еще вам могли бы показать после настоящего единорога? Но в Полночном Карнавале Мамаши Фортуны есть еще одна тайна -- Демон разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, отвратительнее гарпии, и, конечно же, -- более всеобщий, нежели все единороги на свете. Он взмахнул рукой по направлению к последнему фургону -- и черные полотнища, медленно извиваясь, стали сползать с него, хотя за их концы никто не тянул. -- Смотрите же на нее! -- вскричал Рух. -- Узрите Последнее, узрите Самый Конец! Зрите Элли! За решетками было темнее, чем вечер снаружи, и холод шевелился там, как что-то живое. В этом холоде что-то двигалось, и единорог увидела там Элли -- старую, костлявую, оборванную женщину. Та съежилась в клетке, раскачиваясь из стороны в сторону и пытаясь согреться над огнем, которого там не было. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, тьма должна была раздавить ее своей тяжестью, такой беззащитной и одинокой, что зрители должны были бы в жалости поспешить к ней и освободить ее. Но те вместо этого начали тесниться в молчании назад, словно Элли, как призрак, преследовала их. Она же на них и не смотрела. Она сидела в темноте и поскрипывала себе под нос песенку: ее голос походил на скрежет пилы, вгрызавшейся в дерево, и, как это дерево, казалось, готов был упасть куда-то вниз. Украденного -- не забыть, Что сорвано -- взойдет, Что убито -- будет жить, Что уйдет -- уйдет. -- Не очень внушительна на вид, а? -- спросил Рух. -- Но ни один герой не выстоит перед ней, ни один бог ее не одолеет, никакие волшебства от нее не уберегут и ее не удержат, ибо она -- не наш пленник. Даже пока мы ее здесь вам показываем, она бродит среди вас, касаясь вас и беря от вас. Ибо Элли -- это сама Старость. Холод из клетки дотянулся до единорогам и там, где он коснулся ее, она ощутила дрожь и слабость. Она чувствовала, как увядает, расслабляется, чувствовала, как красота покидает ее с каждым выдохом. Уродство цеплялось за гриву, пригибало вниз голову, дергало за хвост, иссушало кожу, вгрызалось в тело и впивалось в мысли воспоминаниями о том, какой она была когда-то. Где-то поблизости гарпия вскрикнула низко и нетерпеливо, но она с радостью бы свернулась в тени бронзовых крыльев -- только бы спрятаться от этого последнего демона. Песня Элли зубьями пилы рассекала ей сердце: Морское -- на земле умрет, И мягкое -- сгниет. Подарок руку обожжет, А что уйдет -- уйдет. Представление окончись. Толпа украдкой расходилась, и никто не уходил поодиночке, все держались парами, кучками, незнакомые люди брали друг друга за руки, то и дело оглядываясь, не бредет ли вслед за ними Элли. Рух жалобно прокричал им вдогонку: -- Не желают ли джентльмены остаться и услышать рассказ про сатира? -- И кисло при этом расхохотался, только ускорив их медленный уход. -- Ночные существа при свете естества! -- Они торопливо протискивались мимо клетки единорога в густевшем воздухе -- и дальше, прочъ, а хохот Руха подхлестывал их, подгонял домой, а Элли все пела и пела. Все это -- иллюзия, говорила себе единорог. Все это -- обман. Ей чудом удалось поднять потяжелевшую от смерти голову и взглянуть в глубь темноты последней клетки -- и увидела она вовсе никакую не Старость, а саму Мамашу Фортуну. Та потягивалась, посмеивалась и сползала на землю со своей прежней жутковатой грацией. И единорог поняла, что вовсе не стала смертной и безобразной, -- но и прекрасной себя она тоже больше не ощущала. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала она. -- Мне понравилось, -- сказала Мамаша Фортуна Руху. Мне всегда нравится. Я, наверное, в душе актриса. -- Ты лучше проверь эту чертову гарпию, -- ответил Рух. -- Я в этот раз просто чувствовал, как она высвобождается. Как будто веревка, что ее держит, -- это я, и она меня развязывает. -- Он поежился и понизил голос. -- Избавься от нее, -- хрипло вымолвил он, -- прежде, чем она расшвыряет нас по небу, как кровавые облака. Она все время только об этом и думает. Я просто знаю, как она об этом думает. -- Тихо, дурень? -- собственный голос ведьмы был яростен от страха. -- Если она удерет, я могу превратить ее в ветер, или в снег, или в семь нот музыки. Но я предпочитаю сохранить ее. Ни у одной ведьмы на свете нет в плену настоящей гарпии, и ни у одной ее никогда не будет. Я буду ее держать, даже если для этого придется каждый день кормить ее куском твоей печенки. -- О, очень мило, -- сказал Рух, подавшись от нее в сторону. -- А что, если она захочет только твоей печенки? Что ты тогда сделаешь? -- требовательно спросил он. -- Все равно отдам ей твою, -- ответила Мамаша Фортуна. -- Ей все равно. Гарпии не очень сообразительны. Одна в лунном свете, старуха скользила от клетки к клетке, гремя замками и щупая свои чары, как хозяйка на рынке пробует на ощупь арбузы. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало звук, пронзительный, словно копье, и расправило крылья во всем их ужасающем великолепии. Единорогу на мгновение почудилось, что прутья клетки начали корчиться и стекать вниз струйками дождя, но Мамаша Фортуна щелкнула узловатыми пальцами, -- и прутья вновь стали железом, а гарпия опять опустилась в ожидании на насест. -- Пока рано, -- произнесла ведьма. -- Пока рано. Они глядели друг на друга одинаковыми глазами. Мамаша Фортуна сказала: -- Ты моя. Если ты убьешь меня, ты моя. Гарпия не пошевельнулась, но луну скрыло облако. -- Еще рано, -- повторила Мамаша Фортуна и отвернулась к клетке единорога. -- Ну? -- произнесла она своим сладким дымчатым голосом. -- Я тебя попугала немножко, правда? -- Она рассмеялась, как будто спешащие куда-то змеи поползли внезапно через скользкую грязь, и шагнула поближе: -- Что бы там ни говорил твой друг волшебник, каким-то маленьким искусством я все же владею. Одурачить единорога так, чтобы та поверила, что она на самом деле стара и грязна -- я бы сказала, что для этого нужно кое-какое умение. Это что -- "грошовые чары" удерживают у нас нашу Темную Пленницу? Никого иного, пока я... -- Не хвастайся, старуха, -- перебила ее единорог. -- Твоя смерть сидит вон в той клетке и слыщит тебя. -- Да, -- спокойно ответила Мамаша Фортуна. -- Но я, по крайней мере, знаю, где она сидит. Ты же за своей собственной смертью вышла охотиться на дорогу. -- И она снова рассмеялась. -- А я вот знаю, где и твоя смерть. Но я избавила тебя от этой находки, и ты должна мне за это спасибо сказать. Забыв, где она находится, единорог кинулась на старуху -- и наткнулась на решетку. Ей было больно, но она не отступала: -- Красный Бык, -- вымолвила она. -- Где мне найти Красного Быка? Мамаша Фортуна шагнула к клетке еще ближе: -- Красный Бык Короля Хаггарда, -- пробормотала она. -- Значит, про Быка ты знаешь. -- Она обнажила два оставшихся во рту зуба. -- Что ж, он тебя не получит. Ты принадлежишь мне. Единорог покачала головой. -- Ты же сама все знаешь, -- нежно ответила она. -- Освободи гарпию, пока еще есть время, и меня отпусти тоже. Оставь себе свои бедные тени, если хочешь, но выпусти нас. Застоявшийся взгляд ведьмы вспыхнул с такой дикой яркостью, что обтрепанная компания лунных мотыльков, отправлявшаяся на ночную гулянку, впорхнула ей чуть ли не в самые глаза и зашипела, обращаясь в снежинки пепла. -- Да я скорее вообще брошу шоу-бизнес! -- рявкнула она. -- Тащиться сквозь вечность, влача на себе свои доморощенные кошмары, -- ты думаешь, я об этом мечтала, когда была юной и полной зла? Ты думаешь, я избрала эту скудную магию, произрастающую из глупости, потому, что никогда не знала истинного ведовства? Я проделываю свои трюки с собаками и мартышками, потому что не могу коснуться травы -- но я знаю разницу. А теперь ты просишь, чтобы я сама отказалась постоянно видеть тебя, отказалась от присутствия твоей силы. Я сказала Руху, что, если придется, скормила бы его печень гарпии -- и скормлю. А чтобы удержать тебя, я бы взяла твоего друга Шмендрика и я бы... -- В припадке ярости она довела себя до какой-то совершенной тарабарщины и, наконец, умолкла. -- Кстати о печени, -- сказала единорог. -- Настоящего волшебства никогда не добиться, если делать подношения из чужой печени. Надо вырвать свою и не рассчитывать потом получить ее обратно. Все настоящие колдуньи это знают. Несколько песчинок прошуршало по щеке Мамаши Фортуны, пока она глядела на единорога. Все ведъмы так плачут. Она отвернулась и быстро заковыляла прочь, к своему фургону, но вдруг снова остановилась и, обернувшись, ухмынулась своим ледяным оскалом: -- Но я все равно дважды тебя перехитрила. Ты что, в самом деле решила, что эти болваны узнают тебя без моей помощи? Нет, мне пришлось придать тебе такую форму, которую они могли бы понять, дать тебе такой рог, который они могли бы увидеть. В наше время нужна дешевая карнавальная ведьма, чтобы народ признал настоящего единорога. Тебе гораздо полезнее остаться со мной и быть фальшивой, поскольку во всем этом мире только Красный Бык узнает тебя, когда увидит. Она исчезла в своем фургоне, а гарпия заставила луну снова выйти из-за тучи. III Шмендрик вернулся незадолго до рассвета, проскользнув между клеток молчаливо, словно вода. Только гарпия проронила какой-то звук, пока он пробирался мимо. -- Я не мог удрать быстрее, -- сказал он единорогу. -- Она приказала Руху следить за мной, а он едва ли вообще когда-нибудь спит. Но я загадал ему загадку, а он всегда думает над ответом всю ночь напролет. В следующий раз я расскажу ему анекдот, ему будет чем заняться целую неделю. Единорог стояла серо и недвижно. -- На мне какое-то заклятие, -- произнесла она. -- Почему ты мне не сказал? -- Я думал, ты знаешь, -- бережно ответил волшебник. -- В конце концов, неужели ты не задумывалась, как получилось, что они тебя узнали? -- Он улыбнулся, и улыбка состарила его лицо. -- Нет, конечно же. Ты бы никогда не стала над этим задумываться. -- На мне прежде никогда не было никаких чар, -- сказала она. Долгая и глубокая дрожь пробежала по всему ее телу. -- Никогда но существовало такого мира, в котором меня бы не знали. -- Я вижу, вижу, каково тебе! -- с горячностью воскликнул Шмендрик. Она взглянула на него т мными бесконечными глазами, и тот нервно улыбнулся и посмотрел на свои руки. -- Редкого человека принимают за того, кто он есть на самом деле, -- сказал он. -- В мире полно неверных суждений. Вот я, к примеру, признал в тебе единорога как только увидел, и я знаю, что я -- твой друг. Ты же принимаешь меня за шута, за болвана или за предателя. Таким я и должен быть, если ты меня таким видишь. Заклятие на тебе -- это всего лишь колдовство. Оно исчезнет, как только ты выйдешь на свободу, но чары ошибки, которые ты сама напустила на меня, в твоих глазах будут лежать на мне вечно. Мы -- не всегда те, кем кажемся, и едва ли когда-нибудь -- те, кем мечтаем быть. И все же я читал или слышал в какой-то песне, что когда время было юным, единороги могли отличать одно от другого -- ложное сияние от истинного, смех губ от горя сердца. Его спокойный голос парил в воздухе, небо светлело, и на какой-то миг единорог перестала слышать, как ноют прутья клетки и шуршат с мягким перезвоном крылья гарпии. -- Я думаю, что ты -- мой друг, -- произнесла она. -- Ты поможешь мне? -- Если я не помогу тебе, то не помогу никогда и никому, -- ответил волшебник. -- Ты -- мой последний шанс. Один за другим печальные звери Полночного Карнавала, хныкая, чихая и вздрагивая, просыпались. Одному снились скалы, жуки и нежные листики; другому -- прыжки в высокой горячей траве; третьему -- грязь и кровь. А одному снилась рука, чесавшая такое одинокое место за ухом. Одна лишь гарпия не спала и теперь, не мигая, глядела на солнце. Шмендрик сказал: -- Если она освободится раньше нас, мы пропали. Поблизости они услышали голос Руха -- тот голос всегда раздавался поблизости: -- Шмендрик! Эй, Шмендрик, я догагался! Это кофейник, верно? Волшебник начал медленно отходить прочь: -- Сегодня вечером, -- еле слышно пробормотал он единорогу. -- Верь мне до зари. -- И ушел через силу, трепеща полами плаша; и, как и прежде, единорогу показалось, что он оставил позади какую-то часть себя. Рух прискакал к клеткам минуту спустя, являя собой образец убийственной экономии времени. Где-то во внутренностях своего черного фургона Мамаша Фортуна ворчала себе под нос песенку Элли: Можно всё перековать -- Смерть своё вернет. Истины двоим не знать: Что уйдет -- уйдет. Вскорости начал лениво собираться новый улов зрителей. Рух зазывал их внутрь, то и дело крича "Ночные существа! ", будто железный попугай, а Шмендрик стоял у кассы и показывал фокусы. Единорог наблюдала за ним со все большим интересом и возраставшим сомнением -- сомнением не в сердце волшебника, а в его ремесле. Тот творил целую свинью из одного свиного уха; превращал проповедь в камни, стакан воды -- в пригоршню воды, пятерку пик -- в туза пик, а кролика -- в золотую рыбку, которая потом все равно утонула. Каждый раз, когда ему удавалось повергнуть зрителей в замешательство, он бросал быстрый взгляд на единорога, словно хотел сказать: "Ох, ну ты же знаешь, что я сделал на самом деле". А один раз он превратил засохшую розу в семя. Единорогу это понравилось, даже несмотря на то, что оно оказалось семенем редиски. Снова началось предстевление. Снова Рух вел толпу от одного несчастного мифа Мамаши Фортуны к другому. Дракон неистовствовал, Цербер выл, призывая Ад себе на помощь, сатир искушал женщин, пока те не начинали плакать. Зрители украдкой косили и тыкали пальцами в желтые бивни и разбухшее жало мантикора, замирали при мысли о Мидгардском Змее, поражались новой паутине Арахны, похожей на сеть рыбака, в которой запуталась мокрая луна. Каждый из них принимал паутину за настоящую, но лишь сама паучиха действительно верила, что в ней запуталась настоящая луна. На этот раз Рух не стал рассказывать историю про Царя Финея и Аргонавтов. Он провел своих посетителей мимо клетки с гарпией настолько быстро, насколько мог, едва провякав ее имя и то, что оно значит. Гарпия улыбнулась. Никто ее улыбки не заметил, кроме единорога, да и та пожалела, что в ту минуту случайно не смотрела куда-нибудь в другую сторону. Когда они все выстроились перед ее клеткой и в молчании уставились на нее, она горько подумала: их глаза так печальны. Насколько же печальнее они могли быть, если бы чары, что скрывают меня, рассеялись, и они остались бы смотреть на простую белую кобылу? Ведьма права. Никто не признал бы меня. Но тихий голос, довольно похожий на голос Шмендрика-Волшебника, произнес где-то внутри: "Но ведь их глаза так печальны". А когда Рух завопил: "Узрите Самый Конец! " -- и черные покровы сползли, и появилась Элли, и забормотала в холоде и тьме, единорог ощутила тот же самый страх старости, что обращал в бегство толпу, хоть и знала, что в клетке сидит всего лишь Мамаша Фортуна. Единорог сказала себе: ведьма знает больше, чем думает, что она знает. Ночь пришла быстро -- может быть, потому, что ее торопила гарпия. Солнце утонуло в грязных тучах, словно камень в морских волнах -- и примерно с такой же вероятностью своего нового восхода оттуда. Ни луны, ни звезд не было. Мамаша Фортуна, скользя, обошла дозором свои клетки. Гарпия не пошевелилась, даже когда старуха подошла совсем близко, и поэтому та долго стояла и смотрела на нее. -- Пока рано, -- наконец, пробормотала ведьма, -- пока рано. Но голос ее был полон усталости и сомнения. Она коротко всмотрелась в единорога желтыми мазками глаз, живыми среди жирного тяжелого мрака. -- Ну, одним днем больше, -- произнесла она с надтреснутым вздохом и вновь отвернулась. Караван не издал ни звука после того, как она ушла. Все звери спали -- кроме паучихи, которая ткала, и гарпии, которая выжидала. А ночь скрипела, натягиваясь все туже и туже, и единорог все ждала, что вот-вот она расколется, разойдется, разорвав шов в небесах, и оттуда проглянет... Снова решетка, думала она. Где же волшебник? Наконец, тот прибежал, просверлив тишину, пританцовывая, как кот на морозе, спотыкаясь о тени. Приблизившись к клетке с единорогом, он отвесил ей радостный поклон и горделиво произнес: -- Шмендрик -- с вами! В ближайшей клетке единорог услышала зазубренную дрожь бронзы. -- Мне кажется, у нас мало времени, -- сказала она. -- Ты правда можешь освободить меня? Высокий человек улыбнулся, и даже его бледные, торжественные пальцы весело забегали. -- Я же сказал тебе, что ведьма сделала три большие ошибки. Твое пленение было последней, взятие гарпии -- второй, потому что вы обе реальны, и Мамаше Фортуне удается присвоить вас не больше, чем удлинить зиму хотя бы на один день. Но принять меня за такого же шарлатана, как и она сама, -- это было ее первым фатальным безрассудством. Ибо я тоже реален. Я -- Шмендрик-Волшебник, последний из раскаленных свами, и я -- старше, чем выгляжу. -- Где другой человек? -- спросила единорог. Шмендрик уже закатывал рукава: -- О Рухе не беспокойся. Я загадал ему еще одну загадку -- ту, на которую нет ответа. Он, может, даже никогда и не шевельнется снова. Волшебник произнес три угловатых слова и щелкнул пальцами. Клетка исчезла. Единорог оказалась в роще -- апельсиновые и лимонные деревья, груши и гранаты, миндаль и акации, -- под ногами у нее была мягкая весенняя земля, а над ней росло небо. Сердце ее стало легким, как дым, пока она собирала силы для одного громадного прыжка в сладкую ночь. Но потом она позволила этому нетронутому прыжку тихо испариться, ибо поняла, что прутья решеток по-прежнему на месте, хоть она их и не видела. Она была слишком стара, чтобы не знать этого. -- Прости, -- произнес Шмендрик где-то в темноте. -- Мне захотелось, чтобы именно эти чары освободили тебя. Теперь он спел что-то низкое и холодное -- и странные деревья унесло прочь легким пухом одуванчиков. -- Это более верные чары, -- сказал он. -- Прутья теперь хрупки, как старый сыр, и я их разломаю в крошки и разбросаю, вот так... Но он ахнул и отдернул руки. С каждого его длинного пальца капала кровь. -- Я, должно быть, взял не тот акцент, -- хрипло вымолвил он. Спрятав руки под плащ, он попытался говорить беззаботно: -- Иногда выходит, иногда нет. На этот раз раздалось царапанье кремнистых фраз, и окровавленные руки Шмендрика замелькали по небу. Что-то серое и ухмыляющееся, что-то похожее на медведя, но больше, чем медведь, что-то мутно хмыкающее, хромая, вылезло откуда-то, готовое расколоть клетку, как орех, и выташить оттуда куски плоти единорога своими когтями. Шмендрик приказал ему убираться обратно, в ночь, но оно уходить не хотело. Единорог забилась в угол и опустила голову. Но тут гарпия, позванивая, мягко зашевелилась в своей клетке, и серая безликая тварь повернула то, что должно было быть ее головой, и увидела гарпию. Тень твари издала приглушенное блеянье ужаса и исчезла. Волшебник чертыхнулся и поежился: -- Я уже призывал его когда-то очень давно и в тот раз тоже не мог с ним справиться. Теперь мы обязаны нашими жизнями гарпии, а она еще может прийти за ними прежде, чем взойдет солнце. Он молча замер, сплетая израненные пальцы и ожидая, что единорог ответит ему что-нибудь. -- Я попытаюсь еще раз, -- наконец, произнес он. -- Хорошо? Единорогу показалось, что она еще видит, как вскипает ночь там, куда исчезла серая тень. -- Да, -- ответила она. Шмендрик глубоко вздохнул, три раза плюнул и произнес слова, звучавшие, словно колокольчики в толще морских вод. Над своими плевками он разбросал пригоршню порошка и торжествующе улыбнулся, когда порошок пыхнул единой зеленой тихой вспышкой. Когда пламя угасло, он сказал еще три слова. Они были похожи на звук, который могли бы издавать пчелы, если бы их улей стоял на Луне. Клетка начала уменьшаться. Единорогу не было видно, как двигались прутья, но каждый раз, когда Шмендрик произносил: "О, нет! " -- единорогу оставалось все меньше и меньше места. Повернуться она бы уже не смогла. Решетки втягивались внутрь, будто безжалостный прибой или рассвет. Они бы наверняка рассекли ее тело и окружили бы собой ее сердце, которое уже готовы были сделать своим пленником навсегда. В тот раз, когда тварь, вызванная Шмендриком, скалясь, шла к ней, единорог не проронила ни звука, но сейчас она вскрикнула. Крик ее был крохотным и отчаянным -- но она не сдавалась. Шмендрик остановил решетки, хотя единорог не знала, как именно. Если тот и произносил какие-то магические слова, то она их не слышала. Клетка прекратила ссыхаться, когда от прутьев до ее кожи оставалось лишь одно дыхание. Единорог все равно их ощущала -- каждый из них был маленьким холодным ветерком, мяукающим от голода. Но дотянуться до нее они не могли. Руки волшебника упали вниз. -- Я больше не осмеливаюсь, -- тяжко вымолвил он. -- В следующий раз у меня может не получиться... -- Его голос жалобно затих, а в глазах было такое же поражение, как и в руках. -- Ведьма во мне не ошиблась, -- сказал он. -- Попытайся еще, -- сказала единорог. -- Ты мой друг. Попытайся еще раз. Но Шмендрик, горько улыбаясь, уже шарил по карманам в поисках чего-то, что бренчало и звякало. -- Я знал, что до этого дойдет, -- бормотал он. -- Мне снилось по-другому, но я знал. -- Он извлек кольцо, на котором болталось несколько ржавых ключей. -- Ты достойна службы великого колдуна, -- сказал он единорогу, -- но, боюсь, тебе придется довольствоваться услугами второсортного карманника. Единороги не знают ничего ни о нужде, ни о стыде, ни о сомнении, ни о долгах, но, как ты, быть может, уже заметила, смертные берут все, что могут взять. А Рух умеет сосредотачиваться только на чем-то одном зараз. Единорог вдруг поняла, что ни одно животное Полночного Карнавала не спит -- вс было тихо, но все наблюдали за ней. В соседней клетке гарпия начала медленно переминаться с ноги на ногу. -- Торопись, -- сказала единорог. -- Торопись. Шмендрик уже вставлял ключ в презрительно хихикавший замок. При первой попытке, которая не удалась, тот молчал, но стоило Шмендрику подобрать второй ключ, как замок громко завопил: -- Хо-хо, вот так волшебник! Вот так волшебник! -- У него был голос Мамаши Фортуны. -- Ах, заткнись и посиней, -- в сердцах пробурчал Шмендрик, но единорог почувствовала, как тот покраснел. Ключ повернулся, замок щелкнул и разомкнулся, по-прежнему презрительно хрюкая. Шмендрик широко распахнул дверцу клетки и тихо сказал: -- Выходите, леди. Вы свободны. Единорог легко ступила на землю, и Шмендрик-Волшебник отпрянул во внезапном изумлении: -- О, -- прошептал он. -- Когда между нами была решетка, ты была другой. Ты была меньше и не такой... ах... О, Боже... Единорог снова стояла в своем лесу, черном, мокром и разоренном, потому что ее там так долго не было. Кто-то издалека звал ее, но она уже была дома -- согревала деревья и пробуждала траву ото сна. Потом она услыхала голос Руха -- булто лодка скребла днищем по гальке: -- Ладно, Шмендрик, я сдаюсь. Так почему ворон похож на письменный стол? Единорог перешла в глубочайшую тень, и Рух увидел только волшебника и пустую ссохшуюся клетку. Его рука метнулась к карману, потом отскочила снова. -- Ах ты вредный воришка! -- оскалился железом он. -- Она нанижет тебя на колючую проволоку и сделает бусы для гарпии. -- Он развернулся и двинулся прямиком к фургону Мамаши Фортуны. -- Беги, -- сказал волшебник. Одним отчаянным, глупым, летящим прыжком он оказался на спине Руха, наглухо и наслепо обхватив его длинными руками. Они повалились наземь вместе, но Шмендрик выкарабкался быстрее и коленями прижал плечи Руха к земле. -- Колючая проволока, -- хватал он ртом воздух, -- ах ты куча камней, ах ты мусор, ах ты мерзость запустения, да я набью тебя напастями, пока они у тебя из глаз не полезут. Я превращу твое сердце в зеленую травку, а вс, что ты любишь, -- в баранов. Я превращу тебя в писаку-поэта с его мечтаньями. Я заставлю твои ногти расти внутрь -- только попробуй связаться со мной. Рух потряс головой и сел, отшвырнув Шмендрика футов на десять. -- Что ты мелешь? -- хмыкнул он. -- Ты даже сметану в масло превратить не можешь. Волшебник уже поднялся было на ноги, но Рух толкнул его обратно и уселся на него сверху. -- Ты никогда мне не нравился, -- приятно сообщил он. -- Ты лбишь важничать и не очень силен. -- Тяжелые, будто сама ночь, его ручищи сомкнулись на горле волшебника. Единорог всего этого не видела. Она стояла у самой дальней клетки, где рычал, повизгивал и пластался по полу мантикор. Единорог коснулась замка кончиком рога и перешла к клетке с драконом, даже не оглянувшись. Одного за другим выпустила она всех -- сатира, Цербера, Мидгардского Змея. Заклятия пропадали, как только они оказывались на свободе, снова чувствуя себя львом, обезьяной, змеей, крокодилом, радостной собакой. Все они прыгали, ковыляли или соскальзывали в ночь, и никто не сказал единорогу спасибо, да та и не смотрела, как они уходили. Лишь паучиха не обратила никакого внимания, когда единорог позвала ее в открытую дверь. Арахна ткала паутину, которая ей самой казалась Млечным Путем, начинавшим опадать, как снег. Единорог прошептала: -- Ткачиха, свобода -- лучше, свобода -- лучше. -- Но паучиха, не слыша, перебегала вверх и вниз по своему железному станку. Она не остановилась, даже когда единорог воскликнула: -- Она на самом деле очень симпатичная, Арахна, но это ведь не искусство. -- Новая паутина опадала по прутьям клетки, словно снег. Потом поднялся ветер. Паутину сдуло единорогу прямо в глаза, и она исчезла. Гарпия начала бить крыльями, призывая всю свою силу, будто подкравшаяся волна с ревом тащила за собой на берег воду и песок. Налитая кровью луна вырвалась из облаков, и единорог увидела гарпию -- набухшее золото, ее развевавшиеся волосы разгорались, а холодные, медленные крылья раскачивали клетку. Гарпия смеялась. В тени клетки единорога на коленях стояли Рух и Шмендрик. Волшебник сжимал тяжелую связку ключей, а Рух тер руками голову и моргал. Их лица, обращенные к восстававшей гарпии, были слепы от ужаса, и оба они гнулись по ветру. Ветер сталкивал их вместе, и их кости звенели. Единорог зашагала к клетке гарпии. Шмендрик-Волшебник, крошечный и бледный, все открывал и закрывал рот, обернув лицо навстречу единорогу, и та знала, что он кричал ей изо всех сил, хотя ничего не могла услышать: -- Она убьет тебя, она убьет тебя! Убегай, глупая, пока она еще в плену! Она убьет тебя, если ты ее освободишь! -- Но единорог шла дальше, следуя свету своего рога, пока не остановилась перед Селаэно -- Темной Гарпией. На мгновение ледяные крылья молча зависли в воздухе, словно облака, и старые желтые глаза впились в сердце единорога и притянули его ближе. "Я убью тебя, если ты меня освободишь, -- говорил этот взгляд. -- Освободи меня. " Единорог опустила голову, и рог ее коснулся замка на двери клетки. Дверь не распахнулась, и железные решетки не растаяли в свете звезд: гарпия расправила крылья, и четыре стены ее тюрьмы медленно раскрылись и опали, словно лепестки какого-то огромного цветка, пробудившегося в ночи. А сама гарпия расцвела во всем этом разорении, ужасная и свободная, крича кошмарным криком, с развевающимися волосами, подобными мечу. Луна съежилась и трусливо бежала. Единорог слышала собственный голос -- она кричала не в ужасе, но в изумлении: -- О, ты -- как я! -- Она радостно встала на дыбы, чтобы встретить стремительное падение гарпии, и ее рог взметнулся ввысь, навстречу злобному ветру. Гарпия нанесла один удар, промахнулась и развернулась прочь. Ее крылья бряцали, дыхание извергало жар и вонь. Она пылала над головой единорога, и та видела свое отражение в бронзовой груди гарпии и чувствовала, как от тела чудовища исходит сияние. Так они кружили друг напротив друга, будто двойная звезда, и под ссохшимся небом не было ничего реальнее их. Гарпия смеялась от восторга, и ее глаза стали медового цвета. Единорог знала, что она готовится к новому удару. Вот она сложила крылья и звездой пала вниз -- но не на единорога, а куда-то за нее, так близко, что какое-то перышко до крови оцарапало ей плечо: яркие когти гарпии тянулись к сердцу Мамаши Фортуны, которая распростерла острые руки, точно призывая гарпию домой. -- Не сами! -- победно выла ведьма им обеим. -- Вы никогда не смогли бы освободиться сами! Вас держала я! Я! -- Гарпия, наконец, дотянулась до нее -- и она сломалась, как мертвал палка, и упала на землю. Гарпия, сгорбившись, накрыла ее тело собой, и ее бронзовые крылья стали красными. Единорог отвернулась. Где-то поблизости она слышала детский голосок, твердивший, что она должна бежать, она должна бежать. Это был волшебник. Его глаза были огромны и пусты, а лицо, и так всегда слишком молодое, проваливалось куда-то в детство, пока единорог смотрела на него. -- Нет, -- ответила она. -- Пойдем со мной. Гарпия издала густой счастливый звук, от которого колени волшебника вновь растаяли. Но единорог повторила: -- Пойдем со мной. -- Они вместе вышли из Полночного Карнавала. Луны не было, но в глазах волшебника луной сияла единорог -- холодной, белой и очень старой луной, освещавшей ему путь к спасению -- или к безумию. Он шел за единорогом, ни разу не оглянувшись назад, когда услышал отчаянный сбивчивый топот тяжелых ног, гром бронзовых крыльев и прерванный на полузвуке вопль Руха. -- Он бежал, -- сказала единорог. -- Никогда нельзя бегать ни от чего бессмертного. Это привлекает их внимание. -- Ее голос был нежен и безжалостен. -- Никогда не беги, -- говорила она. -- Иди медленно и притворяйся, что думаешь о чем-то другом. Пой песню, читай стихи, показывай свои фокусы, но иди медленно, и она, может быть, не станет тебя догонять. Иди очень медленно, волшебник. Так они уходили вместе сквозь ночь, шаг за шагом -- высокий человек в черном и рогатый белый зверь. Волшебник, насколько осмеливался, теснее прижимался к свету единорога, ибо за кругом этого света крались голодные тени, тени тех звуков, что доносились оттуда, где гарпия крушила то немногое, что еще оставалось от Полночного Карнавала. Но еще долго после того, как эти звуки замерли, за ними, навстречу утренней заре на чужой и странной дороге, следовал другой звук -- крохотный, сухой плач паучихи. IV Волшебник, как новорожденное дитя, долго плакал, прежде, чем смог, наконец, прошептать: -- Бедная старуха... Единорог ничего на это не сказала. Шмендрик поднял голову и странно посмотрел на нее. Начинался серый утренний дождик, и единорог сияла в нем, словно дельфин. -- Нет, -- произнесла она в ответ на взгляд человека. -- Я никогда не смогу об этом пожалеть. Волшебник молчал, скорчившись под дождем у дороги и кутаясь в свой насквозь промокший плащ, пока сам не стал напоминать сломанный черный зонтик. Единорог ждала, чувствуя, как дни ее жизни вместе с дождем опадают вокруг. -- Я умею печалиться, -- как утешение предложила она, -- но это не одно и то же. Когда Шмендрик вновь поднял глаза, ему удалось придать лицу подобающее выражение, но оно все равно никак ему не давалось и постоянно куда-то ускользало. -- Куда ты теперь пойдешь? -- спросил он. -- Куда ты шла, когда она тебя поймала? -- Я искала свой народ, -- ответила единорог. -- Ты их не видел, волшебник? Они дики и белы, как море, -- как и я. Шмендрик сурово покачал головой: -- Я никогда в жизни не видел никого, похожего на тебя, -- когда бодрствовал, по крайней мере. Давно, когда я еще был мальчишкой, считалось, что несколько единорогов по-прежнему живы, но я знал только одного человека, который единорога действительно видел. Они все ушли, и в этом нет сомнения, леди, -- все, кроме тебя. Когда ты проходишь, эхо твоих шагов разносится там, где раньше были они все. -- Нет, -- ответила единорог, -- это не так, ибо их видели другие. -- Ее обрадовало, что единороги существовали еще относительно недавно -- когда волшебник был ребенком. -- Мотылек рассказывал мне про Красного Быка, а ведьма говорила о Короле Хаггарде. Поэтому я иду туда, где они есть, где бы они ни были, чтобы узнать все, что знают они. Ты можешь сказать мне, где правит Хаггард? Выражение лица почти совсем оставило волшебника, но он ухитрился поймать его за кончик и начал очень медленно улыбаться, точно его рот стал железным. Через некоторое время он окончательно согнул его в должную форму, но это была все-таки железная улыбка. -- Я могу прочесть тебе стихи, -- произнес он. -- Там, где холмы ножей острей, Где жизни не пустить корней, Где души скисли, как вино, -- Хаггард правит там давно. -- Значит, я пойму, когда доберусь туда, -- сказала единорог, думая, что он смеется над нею. -- А ты знаешь какие-нибудь стихи про Красного Быка? -- Таких не существует, -- ответил Шмендрик. Он поднялся на ноги, бледный и улыбающийся. -- О Короле Хаггарде я знаю только то, что слышал. Он -- старый человек, скаредный, как конец ноября. Он правит бесплодной страной у моря. Некоторые говорят, что когда-то та земля была зеленой и мягкой, но пришел Хаггард, коснулся ее, и она увяла. У крестьян есть даже такая поговорка про поле, погибшее от пожара, саранчи или суховея: "загублено, как сердце Хаггарда". Еще люди говорят, что в его замке нет ни света, ни огней, что он посылает своих слуг красть цыплят, простыни и пироги с подоконников. Рассказывают, что смеялся Король Хаггард в последний раз, когда... Единорог топнула ногой. Шмендрик сказал: -- Что же до Красного Быка, то я знаю меньше, чем слышал, ибо я слышал огромное множество историй, и все они противоречат одна другой. Бык реален. Бык -- призрак. Бык -- это сам Хаггард, когда заходит солнце. Бык жил в той земле еще до прихода Хаггарда, или пришел вместе с ним, или пришел к нему. Он защищает его от набегов и революций, он сберегает Хаггарду деньги на вооружение армии. Он держит Короля пленником в его же собственном замке. Он дьявол, которому Хаггард продал душу. Чтобы владеть им, Хаггард продал душу. Бык принадлежит Хаггарду. Хаггард принадлежит Быку. Единорог ощутила дрожь уверенности, пробежавшую сквозь все ее тело, расширяясь волнами дальше и дальше от сердца, как круги по воде. У нее в голове снова зудел мотылек: "Они прошли по всем дорогам очень давно, и вслед за ними бежал Крас