рошо? - Возле дома стоял мебельный фургон. Какие-то мужчины в фартуках. Мать плакала. Половину моей комнаты уже освободили. - Где была Хайди? - Хайди не было. Отсутствовала. Не входила в число тех, кто там был. - Никто не позвал ее? Вашу старшую сестру, любимицу отца? Которая жила всего в десяти милях оттуда? Счастливую и благополучную в своем семейном гнездышке? Почему же Хайди не появилась, не помогла? - Наверное, беременна была, - небрежно сказала Чарли, разглядывая свои руки. - Она всегда беременна. Но Курц лишь смотрел на нее долгим взглядом и ничего не говорил. - Кто, вы сказали, была беременна? - спросил он, словно не расслышал. - Хайди. - Чарли, Хайди не была беременна. Первый раз она забеременела на следующий год. - Хорошо, не была так не была. - Почему же она не приехала, не оказала помощь своим родным? - Может быть, она знать ничего об этом не желала, не имела к этому отношения. Вот все, что я помню, Марти, хоть убейте. Прошло ведь десять лет. Я была тогда ребенком, совсем другим человеком. - Значит, это из-за позора. Хайди не могла примириться с позором. Я имею в виду банкротство вашего отца. - Ну а какой же еще позор можно иметь в виду? - бросила она. Курц счел ее вопрос риторическим. Он опять погрузился в бумаги, читая то, на что указывал ему Литвак своим длинным пальцем. - Так или иначе, Хайди к этому не имела отношения, и весь груз ответственности в этот тяжелый для семьи период приняли на свои хрупкие плечи вы, не правда ли? Шестнадцатилетняя Чарли поспешила на помощь, чтобы "продолжить опасный путь среди обломков капиталистического благополучия", если использовать ваше недавнее изящное высказывание. "Это был незабываемый наглядный урок". Все утехи потребительской системы - красивая мебель, красивые платья, - все эти признаки буржуазной респектабельности, все на ваших глазах исчезло, было отнято у вас. Вы остались одна. Управлять и распоряжаться. На непререкаемой высоте по отношению к своим несчастным буржуазным родителям, которые должны были бы родиться рабочими, но, по досадному упущению, не родились ими. Вы утешали их. Помогали им сносить их позор. Чуть ли не отпускали им, как я думаю, их грехи. Трудная задача, - печально добавил он, - очень трудная. И он замолчал, ожидая, что скажет она. Но и она молчала. Курц заговорил первым: - Чарли, мы понимаем, что это весьма болезненно для вас, и все же мы просим вас продолжать. Вы остановились на мебельном фургоне, описали, как увозили пожитки. Что еще вы нам расскажете? - Про пони. - Они забрали и пони? - Я уже говорила это. - Вместе с мебелью? В том же фургоне? - Нет. В другом. Что за чушь! - Значит, фургонов было два. И оба пришли одновременно. Или сначала один, потом другой? - Не помню. - Где находился ваш отец все это время? Может быть, в кабинете? Смотрел в окно, наблюдая за происходящим? Как ведет себя человек в его положении, как переносит свой позор? - Он был в саду. - И что делал? - Смотрел на розы. Любовался ими. И все твердил, что розы он не отдаст. Что бы ни случилось. Все повторял и повторял одно и то же: "Если они заберут мои розы, я себя убью". - А мама? - Мама была на кухне. Готовила. Единственное, на чем она могла сосредоточиться. - Готовила на газовой плите или на электрической? - На электрической. - Если я не ослышался, вы сказали, что компания отключила электричество? - Потом включила опять. - А плиту они не забрали? - По закону они оставляют плиту... Плиту, стол и по одному стулу на каждого. - А ножи и вилки? - По одному прибору на каждого. - Почему они не опечатали дом? Не вышвырнули вас на улицу? - Он был на имя матери. Еще гораздо раньше она настояла на этом. - Мудрая женщина. Однако дом был записан на имя вашего отца. Откуда, вы сказали, директриса узнала о его банкротстве? Чарли чуть было не потеряла нить. На секунду образы, теснившиеся в голове, стали расплываться, но затем они обрели четкие очертания и вновь начали подсказывать ей необходимые слова; мать в лиловой косынке склонилась над плитой, она исступленно готовит хлебный пудинг - любимое блюдо их семьи. Отец с землисто-серым лицом, в синем двубортном пиджаке любуется розами. Директриса, заложив руки за спину, греет свою твидовую задницу возле незажженного камина в своей элегантной гостиной. - Из "Лондон газетт", - безразлично отвечала она. - Там сообщается обо всех банкротствах. - Она была подписчицей этого издания? - Вероятно. Курц кивнул, неспешно, задумчиво, потом взял карандаш и в лежавшем перед ним блокноте написал на листке слово "вероятно", написал так, чтобы она могла это прочесть. - Так, а после банкротства пошли фальшивые чеки и распоряжения о выплате. Верно? Поговорим, если можно, о процессе. - Я уже рассказывала. Папа не разрешил нам на нем присутствовать. Сначала он собирался защищаться, защищаться как лев. Мы должны были сидеть в первом ряду, чтобы вдохновлять его. Но после того как ему предъявили улики, он передумал. - В чем его обвиняли? - В присвоении денег клиентов. - Какой срок дали? - Восемнадцать месяцев минус тот срок, что он уже отсидел. Я рассказывала, Марта. Все это я уже вам говорила. Так зачем вам еще? - Вы посещали его в тюрьме? - Он не хотел. Стыдился. - Стыдился, - задумчиво повторил Курц. - Такой стыд. Позор. Падение. Вы и сами так думали, верно? - А вы бы предпочли, чтобы не думала? - Нет, Чарли, конечно, нет. Он опять сделал маленькую паузу. - Так, продолжаем. Вы остались дома. В школу не вернулись, несмотря на блестящие способности, с образованием было покончено - вы ухаживали за матерью, ждали из тюрьмы отца. Так? - Так. - Тюрьму обходили стороной? - Господи, - горько пробормотала она, - зачем еще и рану бередить! - Даже и взглянуть в ту сторону боялись? - Да! Она не плакала, сдерживала слезы с мужеством, которое должно было вызывать у них восхищение. Наверное, думают: "Как вытерпела она такое - тогда и теперь?" - Что-нибудь из этого тебе пригодится, Майк? - спросил Курц у Литвака, не спуская глаз с Чарли. - Грандиозно, - выдохнул Литвак, в то время как перо его продолжало свой бег по бумаге. - Чрезвычайно ценная информация, мы сможем ее использовать. Только вот интересно, не запомнился ли ей какой-нибудь яркий случай из того периода или, может быть, даже лучше когда отец вышел из тюрьмы, в последние месяцы его жизни? - Чарли? - кратко осведомился Курц, переадресовывая ей вопрос Литвака. Чарли изображала глубокое раздумье, пока ее не осенило вдохновение. - Ну, вот есть, например, история с дверями. - С дверями? - переспросил Литвак. - С какими дверями? - Расскажите нам, - предложил Курц. Большим и указательным пальцами Чарли тихонько пощипывала переносицу, что должно было обозначать печаль и легкую мигрень. Много раз рассказывала она эту историю, но никогда еще рассказ ее не был столь красочен. - Мы считали, что он пробудет в тюрьме еще около месяца, он не звонил - как бы он мог звонить? В доме все было разворочено. Мы жили на вспомоществование. И вдруг он появляется. Похудевший, помолодевший. Стриженый. "Привет, Чэс, меня выпустили". Обнимает меня. Плачет. А мама сидит наверху и боится спуститься вниз. Он совершенно не изменился. Единственное - это двери. Он не мог открыть дверь, подходил к двери и замирал. Стоит по стойке "смирно", голову свесит и ждет, когда тюремщик подойдет и отомкнет замок. - А тюремщик - это она, - тихо подал голос сидевший рядышком Литвак. - Его родная дочь. Вот это да! - В первый раз я сама не поверила. Не поверила собственным глазам. Кричу: "Да открой же ты эту проклятую дверь!", а у него руки не слушаются! Литвак строчил как одержимый, но Курц был настроен менее восторженно. Он опять погрузился в бумаги, и лицо его выражало серьезные сомнения. Чарли не выдержала. Резко повернувшись на стуле, она обратилась к Иосифу, в словах ее была скрытая мольба о пощаде, просьба отпустить ее, снять с крючка: - Ну, как допрос, все в порядке? - По-моему, допрос очень успешный, - ответил он. - Успешнее даже, чем представление "Святой Иоанны"? - Твои реплики гораздо остроумнее, чем текст Шоу, Чарли, милая. "Это не похвала, он всего лишь утешает меня", - невесело подумала она. Но почему он с ней так суров? Так резок? Так сдержан, с тех пор как привез ее сюда. Южноафриканская Роза внесла поднос с сандвичами. За ней шла Рахиль с печеньем и сладким кофе в термосе. - Здесь что, никогда не спят? - жалобно протянула Чарли, принимаясь за еду. Но никто ее вопроса не расслышал. Вернее, так как все его, конечно, слышали, он просто остался без ответа. Безобидная игра в вопросы-ответы кончилась. Перед рассветом, когда голова у Чарли была совершенно ясной, а возмущение достигло предела, наступил важный момент: тлеющий огонь ее политических убеждений, которые, по словам Курца, они так уважали, предстояло раздуть в пламя - яркое и открытое. В умелых руках Курца все обрело свою хронологию, причины, следствия. Люди, оказавшие на вас первоначальное влияние, - попрошу перечислить. Время, место, имя. Назовите нам, пожалуйста, пять ваших основополагающих принципов, десять первых встреч с активистами-неформалами. Но Чарли была уже не в том состоянии, чтобы спокойно рассказывать и перечислять. Сонное оцепенение прошло, в душе зашевелились беспокойство и протест, о чем говорили и суховатая решительность ее тона, и быстрые подозрительные взгляды, которые она то и дело бросала на них. Они ей надоели. Надоело чувствовать себя завербованной. Служа верой и правдой этому союзу, основанному на силе оружия, надоело ходить из комнаты в комнату с завязанными глазами и не понимать, что делают с твоими руками ловкие руки и что шепчут тебе в ухо хитрые голоса. Жертва готовилась к бою. - Чарли, дорогая, все эти строгости для протокола, - уверял ее Курц. - Когда все будет зафиксировано, мы, так и быть, разрешим вам опустить кое над чем завесу молчания. Но пока что он настоял на утомительной процедуре перечисления тьмы-тьмущей всевозможного народа, каких-то сидячих и лежачих забастовок, маршей протеста и революционных субботних манифестаций, причем всякий раз он просил ее рассказать и о том, что ее побудило участвовать в той или иной акции. - Ради бога, не пытайтесь вы оценивать нас! - наконец не выдержала она. - Поступки наши нелогичны, мы не обучены и неорганизованны. - Кто это "мы", милочка? - И никакие мы не милочки! Просто люди. Взрослые люди, ясно? И хватит надо мной издеваться! - Чарли, ну разве мы издеваемся? О чем вы говорите! - К чертям собачьим! Ох, как же она ненавидела себя в подобном состоянии! Ненавидела свою грубость - грубость от безысходности. Словно бьешься в запертую дверь, бессмысленно барабанишь слабыми девчоночьими кулачками, оголтело выкрикивая срывающимся голосом рискованные слова. И в то же время ей нравилась свежесть красок, которыми такая ярость вдруг зажигала мир, чувство раскованности, осколки стекла вокруг. - Зачем отвергающим вера? - воскликнула она, вспомнив хлесткий и до смерти надоевший афоризм Ала. - Вам не приходило в голову, что отвергать - это уже само по себе акт веры? Наша борьба, Марти, борьба совсем особая и единственно справедливая. Не сила против силы, не война Запада против Востока. Голодные ополчились против всяческих свиней. Рабы против угнетателей. Вы считаете себя свободными, так? Это лишь потому, что в цепях не вы, а другие! Вы жрете, а рядом голодают! Вы мчитесь во весь опор, а кто-то должен стоять по стойке "смирно"! Все это надо поломать! Когда-то она верила в это, верила истово. Может быть, и сейчас еще верит. Раз уверовав, ясно различала перед собою цель. Она стучалась в чужие двери со своей проповедью и замечала, когда ее охватывало вдохновение, как с лиц спадает маска враждебности. Искренняя вера толкала ее на борьбу - за право людей на инакомыслие, за то, чтобы помочь друг другу выбраться из трясины буржуазности, освободиться от капиталистического и расового гнета, за естественное и вольное содружество и братство людей. - Видите ли, Марти, разница между вашим и моим поколением в том, что нам почему-то не безразлично, на кого или на что тратить жизнь! Нам почему-то вовсе не улыбается перспектива отдавать жизнь ради транснациональной корпорации, которая расположена в Лихтенштейне, а филиалы - на Антильских островах! - Все это она заимствовала у Ала. Она даже сопроводила фразу, совсем как он, характерным звуком, выражающим сарказм и отчасти напоминающим отрыжку. - Мы не считаем разумным, когда люди, которых мы в жизни не видели и не слышали, которых никак не уполномочивали действовать от нашего имени, занимаются тем, что ведут мир к гибели. Нам не нравятся, как это ни странно, диктатуры - все равно, одиночек ли это или группы лиц, учреждения или даже страны, - и мы не в восторге от гонки вооружений, опасности химической войны и тому подобных составных частей смертоносной игры. Мы против того, чтобы израильское государство было ударным батальоном империалистической Америки, и не согласны раз и навсегда объявить арабов либо паршивыми дикарями, либо развратными нефтяными магнатами. Мы отвергаем все это. Предпочитаем отринуть некоторые догмы, некоторые предрассудки и установления. Отринуть что-то - это уже позиция, уже факт позитивный. Отсутствие предрассудков - разве это не позитивно, а? - Каким же образом, по-вашему, они ведут мир к гибели, Чарли? - спросил Курц, и Литвак аккуратно записал вопрос. - Травят землю. Жгут. Засоряют мир всякой чушью - колониализмом, целенаправленным, рассчитанным совращением рабочих и... ("Что там следующее? Без паники, сейчас вспомню текст", - промелькнуло в голове).....и незачем выспрашивать у меня имена, адреса и кто были пять моих духовных вождей, как вы это делали, да, Марти? Вожди мои здесь, - она стукнула себя в грудь, - и нечего ухмыляться, если я не в состоянии цитировать вам на память Че Гевару всю эту ночь, пропади она пропадом, достаточно поинтересоваться, хочу ли я, чтобы мир выжил, а мои дети... - Вы можете цитировать Че Гевару? - спросил Курц, весьма заинтересованный. - Да нет, конечно, на кой он мне сдался! Откуда-то сзади, казалось - очень издалека, послышался голос Иосифа. Он уточнял ее ответ: - Могла бы, если б выучила. У нее превосходная память. - В голосе его звучали нотки гордости за свое творение. - Ей стоит раз услышать что-нибудь - и кончено, уже усвоила. Если постарается, может выучить все его работы за неделю. Почему он вдруг заговорил? Из желания сгладить? Предупредить? Загородить Чарли от неминуемой опасности, прикрыть собой? Но Чарли сейчас было не до этих тонкостей, а Курц и Литвак вполголоса совещались друг с другом, на этот раз на иврите. - Вы бы не могли в моем присутствии ограничиваться английским, вы, двое? - вскричала она. - Минутку, милочка, - беззлобно ответил Курц и опять перешел на иврит. Так же бесстрастно-тщательно, подобно хирургу ("Только для протокола, Чарли!"), он обсудил с ней все, на чем держалось ее нестойкое мировоззрение. Чарли громила, собиралась с духом и громила вновь с отчаянной решимостью недоучки. Неизменно вежливый, редко возражавший ей Курц сверялся с ее делом, устраивал паузы для кратких совещаний с Литваком или для собственных таинственных надобностей и писал что-то в лежавшем перед ним отдельном блокноте. Яростно барахтаясь в поисках выхода, Чарли воображала себя опять студенткой, разыгрывающей этюды в театральной школе, вживающейся в роль, которая чем дальше, тем больше обнаруживала свою бессмысленность. Она делала жесты - нелепые, совершенно не соответствующие ее словам. Протестовала - что должно было означать свободу. Кричала - что должно было означать протест. Она слышала собственный голос, ни на что не похожий, чужой. Из постельных бесед с давно позабытым любовником она выхватывала строчку Руссо, а вот высказывание Маркузе, где она его подобрала? Бог весть! Она заметила, что Курц откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, кивает каким-то своим мыслям. Карандаш он положил - значит, кончено, по крайней мере с его стороны. - От всей души поздравляю вас, Чарли! - торжественно заявил Курц. - Вы говорили с беспримерной откровенностью и чистосердечием. Мы очень вам благодарны. - Несомненно, - пробормотал протоколист Литвак. - К вашим услугам, - ответила Чарли, думая, какая она, наверное, сейчас красная и уродливая. - Не возражаете, если я сформулирую вам вашу позицию? - спросил Курц. - Возражаю. - Почему же? - спросил Курц, не выказывая удивления. - Потому что мы придерживаемся альтернативных взглядов, вот почему. Мы не образуем никакой партии, никакой организации и ни в грош не ставим ваши хреновые формулировки. Как бы ей хотелось избавиться от них от всех или чтобы ей хоть легче было ругаться: Несмотря на ее возражения, Курц все же принялся формулировать, делая это весьма серьезно и обдуманно: - С одной стороны, Чарли, мы видим тут основную посылку классического анархизма, с восемнадцатого века и по сей день. - Чушь собачья! - Современная жизнь, - невозмутимо продолжал Курц, - дает больше пищи для подобных теорий, чем та, которой жили наши предки, потому что в наши дни государство-нация сильно как никогда, и это же относится ко всякого рода корпорациям и возможностям регламентировать всех и вся. Она понимала, что он кладет ее на обе лопатки, но не знала, как помешать этому. Он сделал паузу, ожидая ее возражений, но все, что она могла, это отвернуться от него и спрятать все растущую неуверенность под маской яростного негодования. - Вы выступаете против засилья техники, - ровным голосом продолжал Курц. - Что ж, Хаксли еще раньше сформулировал эту точку зрения. Вы желаете высвободить в человеке его природное начало, которому, по-вашему, не свойственно ни стремление к главенству, ни агрессивность. Но чтобы это свершилось, сперва надо уничтожить эксплуатацию. Каким же образом? Приумножение собственности есть зло, следовательно, зло и сама собственность, а значит, злом являются и те, кто эту собственность охраняет, и из этого можно сделать вывод: так как эволюционный - демократический - путь развития вы открыто отрицаете, вы должны стремиться к тому, чтобы уничтожить собственность и казнить богачей. Вы согласны с этим, Чарли? - Не порите чушь! Ко мне это все не относится! Курц явно был разочарован. - Вы хотите сказать, что отрицаете необходимость уничтожения грабительской власти государства, Чарли? В чем же дело? Откуда эта неожиданная застенчивость? Я прав, Майк? - опять обратился он к Литваку. - "Власть государства - это власть тираническая", - тут же находчиво ввернул Литвак. - Это точные слова Чарли. А еще она говорила о "государственном насилии", "государственном терроре", "диктаторской власти государства" - одним словом, ругала государство на все лады, - прибавил он удивленно. - Но это не значит, что я убиваю людей и граблю банки! С чего вы это взяли? Возмущение Чарли не произвело на Курца никакого впечатления. - Вы показали нам, Чарли, что законы правопорядка - это лишь жестокие слуги, на которых держится неправедная власть. - И что истинная справедливость в судах и не ночевала, - от себя добавил Литвак. - Конечно! Виновата система - косная, насквозь прогнившая, бесчестная, она... - Так почему бы вам ее не разрушить? - благодушно осведомился Курц. - Не взорвать ее вместе со всеми полицейскими, которые вам мешают, а заодно и с теми, которые не мешают? Не подложить бомбы под всех этих империалистов и колониалистов, где бы они ни находились? Где же ваша хваленая цельность натуры? Куда подевалась? - Не хочу я ничего подрывать! Я хочу мира! Хочу, чтобы все были свободны! - отчаянно упорствовала она, устремляясь в безопасную гавань. Но Курц словно не слышал ее. - Вы разочаровываете меня, Чарли. Ни с того ни с сего вы теряете последовательность. Вы сделали определенные наблюдения. Так почему же не довершить начатое? Давайте, Чарли, переходите к действию! Вы свободны, и вы здесь. Так зачем слова? Продемонстрируйте нам дело! Заразительная веселость Курца достигла апогея. Он так сощурился, что глаза его превратились в щелки, а дубленая кожа вся пошла морщинами. Но Чарли тоже была опытным бойцом и отвечала смело, под стать ему, не стесняясь в словах, била его словами наотмашь в последней отчаянной попытке освободиться. - Послушайте, Марти, я - пустой номер, понимаете? Необразованная, почти неграмотная, не умею ни считать, ни рассуждать, ни анализировать, ведь училась-то я в частных школах, которые слова доброго не стоят! Бог мой, чего бы я не дала, чтобы родиться в какой-нибудь захолустной дыре и чтобы отец мой зарабатывал на жизнь собственными руками, а не обиранием почтенных старушек! Как я устала от поучений, когда мне по сто тысяч раз на дню объясняют, почему любовь и уважение к ближнему следует сдать в архив, а кроме того, сейчас мое единственное желание - спать! - Чарли, вы упомянули вскользь, что ездили с Алом на какой-то семинар радикалов в Дорсете, - сказал Курц, аккуратно разворачивая газетную вырезку. - "Недельный курс радикализма" - так вы, по-моему, охарактеризовали его. Мы не очень подробно поговорили о том, что там происходило. Насколько я помню, мы как-то замяли этот вопрос. Вы не возражаете, если мы к этому вернемся? С видом человека, желающего освежить что-то в памяти, Курц молча перечитал вырезку, время от времени покачивая головой, словно говоря: "Ну и ну!" - Интересно, должно быть, - добродушно продолжал он. - "Отработка боевых приемов холостым оружием", "Техника диверсии" с заменой взрывчатки полиэтиленом, разумеется, "Как скрываться в подполье", "Способы выживания". "Философия ведения партизанской войны в городе". Не оставлены без внимания даже правила хорошего тона. Видите: "Как в повседневных условиях обуздать непокорных". Мне нравится этот эвфемизм! - Он поглядел, откуда вырезка. - Сообщение верно, или мы имеем дело с типичным преувеличением продажной сионистской прессы? В доброжелательность Курца она теперь не верила, да он и не старался ее в этом убедить. Единственной его целью было доказать ей экстремизм ее взглядов и, как следует припугнув, заставить ужаснуться убеждениям, о которых она сама и не подозревала. Бывают дознания, преследующие раскрытие истины, есть и другие, цель которых - ложь. Курцу нужна была ложь. Его скрипучий голос стал строже, маска веселости спала. - Не расскажете ли об этом поподробнее, а, Чарли? - Это был ангажемент Ала, не мой, - решительно заявила она, первый раз увиливая. - Но вы же ездили вместе. - Это давало возможность недорого провести уикенд за городом, а у нас тогда было туго с деньгами. Только и всего. - Только и всего, - негромко повторил он, и она сразу же почувствовала себя виноватой. Последовавшая затем тишина показалась ей слишком глубокой. В одиночку ей такой тишины не выдержать. - Не только мы ездили, - возразила она, - а еще... Господи боже, да нас было человек двадцать! Все наши, актеры... Некоторые еще и театральной школы не окончили. Они наняли автобус, достали травку и всю ночь куролесили. Ну и что тут дурного, спрашивается? Но морально-этическая сторона дела Курца в тот момент не интересовала. - Они, - сказал он. - А чем занимались вы? Вели автобус? Мы слышали, вы прекрасно водите машину. - Я уже сказала, что была с Алом. Это был его ангажемент, не мой. Почва уходила у нее из-под ног, она падала в пропасть, не понимая, когда оступилась и кто подтолкнул ее. А может, она просто устала и ослабела. Может, она все время и ждала этого. - И часто вы развлекаетесь таким образом, Чарли? Говорите безо всякого стеснения обо всем. Курите травку. Спите с кем попало, в то время как другие обучаются терроризму. Судя по вашим словам, для вас это вещь привычная. Верно? Привычная? - Нет, не привычная! Дело прошлое. Теперь с этим покончено, и я больше не развлекаюсь таким образом! - Так скажете, как часто это было? - Вовсе не часто. - Сколько раз? - Раз-другой. И все. Потом надоело. Падает, падает. Вниз головой. Быстрее и быстрее. Все вертится водоворотом вокруг, но она еще цела. Иосиф, вытащи меня отсюда! Но ведь это Иосиф ее сюда и притащил! Она прислушивалась, не произнесет ли он хоть слово, посылала ему сигналы затылком, не поворачивая головы. Но ответа не было. Курц смотрел на нее в упор, но она не отводила глаз. С каким бы удовольствием она прожгла его взглядом, ослепила своим гневом! - "Раз-другой", - задумчиво повторил он. - Так ведь, Майк? Литвак поднял голову от своих записей. - "Раз-другой", - эхом отозвался он. - Не скажете ли, почему вдруг вам надоело? - спросил Курц. Не спуская с нее взгляда, он потянулся за папкой Литвака. - Это было мерзко, - сказала она, эффектно понизив голос. - Судя по откликам, да, - отозвался Курц, открывая папку. - Я не про политику. Я имею в виду секс. Для меня это было слишком. Вот что я хотела сказать. Не притворяйтесь, что не поняли. Послюнив палец, Курц перевернул страницу. Опять послюнил и опять перевернул. Пробормотал что-то Литваку. Литвак ответил ему коротко и тихо. Говорили они не по-английски. Закрыл досье и сунул его обратно в папку. - "Раз-другой. И все. Потом надоело", - задумчиво повторил он. - Хотите переписать показания? - Это еще зачем? - "Раз-другой". Верно записано? - Ну а как может быть иначе? - "Раз-другой" значит два раза. Верно? Лампочка над ней покачнулась или это ей показалось? Открыто, не таясь, она обернулась. Иосиф склонился над своим столом, слишком занятый, он даже головы не поднял. Отвернувшись от него, она поняла, что Курц все еще ждет ответа. - Два раза или три, - ответила она. - Не все ли равно? - А если четыре? Может, "раз-другой" значит "четыре раза"? - Ах, оставьте вы! - По-моему, это вопрос лингвистический. "В прошлом году я раз-другой был у тетки". Ведь это может значить три раза, правда? Возможно, даже и четыре. Вот пять - это уже предел. Про пять мы обычно говорим "раз шесть". - Он опять зашуршал бумагами. - Хотите переделать "раз-другой" на "раз шесть", Чарли? - Я сказала "раз-другой" и именно это имела в виду! - Значит, два раза? - Два. - Так. Понятно. "На этом семинаре я была только два раза. Кое-кто интересовался там проблемами военными, я же занималась только сексом, отдыхала, общалась. И все". Подпись "Чарли". Может, назовете даты ваших поездок на семинар? Она назвала прошлый год, вскоре после того, как начался ее роман с Алом. - А второй раз? - Забыла. Какая разница? - "Забыла", - протянул он медленно голосом словно замирающим, но по-прежнему звучным. Ей почудилось, что он шагает прямо на нее - диковинный, уродливый зверь. - Второй раз был вскоре после первого, или между этими двумя событиями прошло какое-то время? - Не знаю. - Не знает. Значит, ваш первый уикенд был задуман как вводный курс для новичков. Верно я говорю? - Да. - И во что же ввел вас этот курс? - Я уже сказала. Это был групповой секс. - Никаких бесед, обсуждений, занятий? - Обсуждения были. - Что же вы обсуждали? - Основные принципы. - Принципы чего? - Левого радикализма. А вы чего подумали? - Вам запомнились какие-нибудь выступления? - Прыщеватая лесбиянка говорила о женском движении. Один шотландец рассказывал о Кубе. И еще что-то. Алу очень понравилось. - А на втором уикенде, неизвестно когда состоявшемся, втором и последнем, кто выступал? Молчание. - И это забыли? - Да. - Странно, правда? Первый уикенд вы так хорошо, во всех подробностях помните - и секс, и обсуждавшиеся темы, и кто выступал. А второй уикенд совершенно улетучился у вас из памяти. - После того как я всю ночь отвечаю на ваши идиотские вопросы, - ничего странного! - Куда это вы собрались? - спросил Курц. - Хотите пройти в ванную? Рахиль, проводи Чарли в ванную! Роза! Она стояла, не двигалась. Из темноты послышались мягкие шаги. Шаги приближались. - Я ухожу. Пользуясь данным мне правом выбора. Я хочу прекратить это. Сейчас. - Правом выбора вы можете пользоваться не всегда, а лишь когда мы вам скажем. Если вы забыли, кто выступал на втором семинаре, то, может быть, вспомните, чему он был посвящен? Она продолжала стоять, и почему-то это делало ее как бы меньше. Она огляделась и увидела Иосифа - он сидел, отвернувшись от настольной лампы, подперев голову рукой. Ее испуганному воображению почудилось, что он брошен на нейтральную полосу где-то между ее и чужим миром. Но куда бы она ни отводила взгляд, вся комната полнилась Курцем, а голос его оглушал всех сидящих в этой комнате. Голос Курца звучал отовсюду, и неважно, лечь ли ей на пол или вылететь в окно с цветными витражами - даже за сотни миль от этого места ей никуда не деться от этого голоса, оглушительно бьющего по нервам. Она убрала руки со стола, спрятала за спину, сжала изо всех сил, потому что они перестали ей повиноваться. Руки - вот это очень важно. Руки красноречивы. Руки выдают. Руки жались друг к другу, как перепуганные дети. Курц выспрашивал у нее о принятой семинаром резолюции. - Разве вы не подписывали ее, Чарли? - Не знаю. - Но, Чарли, в конце любого собрания выносится резолюция. Ее обсуждают. Затем она принимается. Какую же резолюцию вы вынесли? Вы всерьез хотите уверить меня, что ничего не знаете о ней, не знаете даже, подписали вы ее или нет? Может быть, вы отказались подписывать? - Нет. - Чарли, ну подумайте сами, как может человек ваших умственных способностей, способностей еще и недооцененных, забыть такую вещь, как официальная резолюция, принятая трехдневным семинаром? Резолюция, которая сначала выносится в виде проекта, затем проекта с поправками, за которую голосуют, принимают или отвергают, подписывают или не подписывают? Как такое возможно? Ведь принятие резолюции - это целое мероприятие, требующее тщательной подготовки. Откуда вдруг такая неопределенность, если во всем прочем вы проявляете завидную четкость? Ей все равно. Настолько все равно, что ничего не стоит даже признаться в этом ему. Она до смерти устала. Ей хочется сесть, но ноги приросли к полу. Ей хочется перерыва - пописать, подкраситься и спать, спать. И лишь остатки актерского навыка подсказывали ей, что она должна выстоять и выдержать все до конца. Сверху она смотрела, как Курц вытащил из папки чистый лист бумаги. Покорпев над ним, он вдруг спросил Литвака: - Она упомянула о двух посещениях семинара, так? - О двух, самое большее, - подтвердил Литвак. - Вы дали ей полную возможность исправить показания, но она упорно утверждает, что их было два. - А сколько значится у нас? - Пять. - Так откуда же взялась цифра два? - Это преуменьшенная цифра, - пояснил Литвак, голосом еще более удрученным, нежели у Курца. - Преуменьшена процентов на двести. - Значит, она врет, - тихо, словно с трудом постигая сказанное, заметил Курц. - Конечно, - подтвердил Литвак. - Я не врала! Я забыла! Это все Ал придумал! Я поехала ради Ала, больше ни для чего! Среди самопишущих ручек серого цвета в верхнем кармане куртки Курц держал еще и носовой платок цвета хаки. Вытащив платок, Курц странным характерным движением вытер щеки, потом рот. Положив платок обратно в карман, он опять потрогал часы на столе, передвинул их немного вправо в соответствии с ритуалом, ведомым лишь ему одному. - Хотите сесть? - Нет. Отказ, казалось, огорчил его. - Чарли, я перестаю вас понимать. Моя вера в вас постепенно убывает. - Ну и черт с ней, с вашей верой! Найдите себе еще кого-нибудь и шпыняйте его на здоровье! Чего мне расшаркиваться перед вами, шайкой еврейских бандитов! Ступайте подложите еще парочку бомб в машины к арабам. А меня оставьте в покое! Ненавижу вас! Всех до единого! Выкрикивая это, Чарли испытывала странное чувство - словно они слушают не ее слова, не то, что она говорит, а как говорит. Если бы кто-нибудь вдруг вмешался, сказал: "Еще разок, Чарли, и лучше помедленнее", она бы ни капельки не удивилась. Но теперь настала очередь Курца, а если Курц собрался говорить, то - она это уже хорошо усвоила - никто на свете, включая его еврейского господа бога, не мог бы этому помешать. - Я не понимаю вашей уклончивости, Чарли, - решительно начал он. Речь его набирала темп, звучность. - Не понимаю несоответствия между той Чарли, какой вы хотите казаться, и той, которая предстает из нашего досье. Первое ваше посещение школы революционеров-активистов произошло пятнадцатого июля прошлого года, это был двухдневный семинар для новичков, посвященный проблемам колониализма и революции, и вы прибыли туда на автобусе - группа активистов, и Аластер в том числе. Второе посещение состоялось месяц спустя и также вместе с Аластером; на этот раз там перед вами выступили политический репатриант из Боливии, отказавшийся назвать свое имя, и господин, представлявший, по его словам, один из временных комитетов ИРА, господин этот тоже предпочел остаться неизвестным. Вы великодушно подписали в пользу каждой из организаций чек на пять фунтов - у нас есть фотокопии обоих чеков, они здесь. - Я подписала их за Ала! У него денег не было! - Третий раз вы были там еще через месяц - приняли участие в весьма оживленной дискуссии, посвященной деятельности американского мыслителя Торо. Участники семинара вынесли ему приговор, под которым подписались и вы, приговор гласил, что в вопросах революционной борьбы Торо оставался на позициях аморфного идеализма, что значения революционного действия он так и не понял - в общем, бродяга он, бродяга и есть! Вы не только поддержали такой приговор, но и предложили в дополнение принять резолюцию, призывавшую участников оставаться стойкими радикалами. - И это для Ала! Я хотела им понравиться. Хотела угодить Алу. Да я на следующий же день все забыла! - Но в октябре вы с Аластером снова были там, на этот раз на семинаре, посвященном проблеме фашизации европейского капитализма, вы играли там весьма заметную роль, выступали в дискуссиях, развлекали ваших товарищей выдуманными историями из жизни вашего преступника-отца и дуры-матери - словом, кошмарами вашего сурового детства. Она уже не возражала. Не видела, не соображала. Глаза застилала туманная пелена, она закусила губу и лишь крепче сжимала зубы, сдерживая боль. Но не слушать она не могла - громкий голос Марти проникал ей в душу. - А самое последнее ваше посещение, как напомнил нам Майк, состоялось в феврале этого года, когда вы и Аластер почтили своим присутствием заседание, на котором речь шла исключительно о теме вам вовсе незнакомой, как упорно утверждали вы всего минуту назад, до того как походя оскорбили государство Израиль. Тема эта - прискорбное распространение сионизма в мире и связи его с американским империализмом. Докладчиком был господин, естественно, представлявший мощную организацию палестинских революционеров, но какое крыло ее, он сообщить отказался. Так же недвусмысленно он отказался и открыть лицо, спрятанное под черным вязаным шлемом, - деталь эта придавала ему вид достаточно зловещий. Неужели и теперь вы не припомнили его? - Но ответить ей он не дал, тут же продолжив: - Говорил он о том, как борется с сионистами, как убивает их. "Автомат - это паспорт моей страны, - сказал он. - Мы больше не изгнанники! Мы - революционные бойцы!" Речь его вызвала некоторое замешательство, кое-кто выразил сомнение, не зашел ли он слишком далеко, кое-кто, но не вы. - Курц помолчал, но она так ничего и не сказала. - Почему вы скрыли это от нас, Чарли? Почему вы мечетесь, делая ошибку за ошибкой, не зная, что еще придумать? Разве я не объяснил вам, что нас интересует ваше прошлое? Что оно очень ценно для нас? И опять он терпеливо подождал ее ответа, и опять ответа не последовало. - Мы знаем, что ваш отец не был в заключении. Судебные исполнители никогда не входили к вам в дом, никто и в мыслях не имел ничего у вас конфисковывать. Незадачливый господин действительно потерпел небольшое фиаско по собственной оплошности, но при этом никто не пострадал, кроме двух служащих местного банка. Он был уволен с почетом, если можно так выразиться, после чего прожил еще немало лет. Несколько друзей его скинулись, собрали небольшую сумму, и ваша матушка до конца его дней оставалась его преданной и добродетельной супругой. Что же касается вашего исключения из школы, то виноват в этом вовсе не ваш отец, а только вы сами. Вы повели себя слишком - как бы это сказать поделикатнее? - слишком легкомысленно с несколькими молодыми людьми, жившими по соседству, и слух об этом дошел до ушей школьной администрации. Вас, разумеется, тотчас же исключили как девицу с дурными наклонностями и возмутительницу спокойствия, и вы опять поселились под кровом ваших чересчур снисходительных родителей, которые, к вашему великому огорчению, простили вам и эту выходку, как прощали все ваши прегрешения, и сделали все от них зависящее, чтобы поверить всему, что вы им наплели. С годами вы опутали эту историю подобающим количеством лжи, дабы придать ей благопристойный вид, и сами же уверовали в эту ложь, хотя память иногда просыпается в вас, толкая на поступки более чем странные. - И опять он передвинул часы на более безопасное, с его точки зрения, место. - Мы ваши друзья, Чарли. Думаете, мы когда-нибудь упрекнем вас за это? Думаете, мы не понимаем, что в ваших политических убеждениях выразились поиски истины, нравственных ориентиров, поиски сочувствия, в котором вы некогда так нуждались и которого не нашли? Ведь мы ваши друзья. И не похожи на серых, сонных и унылых провинциальных конформистов. Мы хотим поддержать вас, использовать вас для дела. Зачем же вы громоздите ложь на ложь, когда единственным нашим желанием с начала и до конца было услышать от вас правду - полную и неприкрашенную? Зачем же вы мешаете вашим друзьям, вместо того чтобы полностью довериться им? Красной горячей волной ее затопил гнев. Волна гнева подняла ее, омыла, она чувствовала, как гнев набухает в ней, объемлет ее, охватывает со всех сторон - единственный ее друг и союзник. Профессиональное чутье актрисы подсказало ей довериться этому чувству, подождать, пока оно завладеет ею окончательно, в то время как крохотное существо, ее подлинное "я", так старавшееся держаться прямо, облегченно вздохнув, на цыпочках удалится за кулисы, чтобы оттуда следить за действием. Гнев вытеснил растерянность, притупил боль и стыд, гнев обострил все чувства, вернул ясность мысли. Шагнув к Курцу, она подняла кулак для удара, но Курц был слишком стар и слишком храбр: не один удар довелось получить ему на своем веку! А кроме того, она не рассчиталась еще с тем, кто сзади. Конечно, это Курц своим умелым обхаживанием зажег спичку, разгоревшуюся в пожар. Но ведь заманил-то ее сюда, в эту позорную западню, Иосиф своей хитростью и своими чарами! Резко повернувшись, она сделала к нему два медленных шага, надеясь, что кто-нибудь ее остановит, но никто не остановил. Ударом