сто обертывается хорошим, а хорошее становится плохим. Это диалектика жизни как процесса, перед которым оказалась бессильной религия с ее попытками установить вечные истины и вечные требования к человеку. - Сейчас вообще принято обвинять друг друга, искать виноватых, грозить карами, - задумчиво сказала Сима. - Мы все время осуждаем. А по-моему, куда интереснее стараться понять, а не осудить... понять, что во всяком человеке есть слабости, гармонирующие с его сильными сторонами. Екатерина Алексеевна молча обняла Симу за плечи, погладила по голове. - Я рассужу по-солдатски, - вмешался Селезнев, - солдату с передовой идти некуда, пока воюет. Или в могилу, или в госпиталь. Настоящему человеку в жизни некуда деваться, как стоять на передовой. - Ай да отец! - восхищенно воскликнула Ирина. Но Гирин с сомнением покачал головой. - Весь мир стоит на том, что идущие впереди, храбрые и сильные бойцы за свои труды имеют и славу, и почет, и большую долю, - Гирин налег на последние слова, - в распределении благ. Но коммунисты должны идти на самоотказ от этих лишних благ. И это еще полдела на пути к коммунизму. Другие полдела и более трудные - отсутствие иждивенчества слабых. Они должны совершать свою меньшую долю работы, но с не меньшим героизмом и самоотречением, чем сильные. В этом второе плечо диалектического равновесия в коммунистическом обществе. И еще добавлю специально для вас, девушки и молодые женщины. Пусть поймет каждая женщина-мать, что она и ее ребенок не отдельные искорки, летящие во тьму и угасающие без следа, но звенья в бесконечной цепи, протянутой из прошлого в необозримое будущее. Крепость цепи зависит от каждого звена. А это звено нуждается в охране психики с детского возраста. Вот и все, что я могу сказать вам в заключение, и я опять виноват - вечно увлекаюсь. Воцарившееся молчание было прервано аспирантом-кристаллографом: - Уже поздно, и Рита подает мне знаки. Ей хочется танцевать, и мне тоже. Но все-таки позвольте очень важный вопрос: правильно ли я понял, что ваши уравновешенные люди с благородной психикой - это средние люди, не тупицы, но и не гении. А как же гении в науке и в искусстве? Не будут ли ваши психически уравновешенные и физически совершенные люди просто безыменной толпой? - Ни в коем случае! Если соберутся люди с, многосторонним развитием и высокой общественной сознательностью - я бы хотел быть в такой толпе! Что же касается гениев, то если понимать под этим словом людей, намного превосходящих среднего человека своими способностями, они двоякого характера. Те, которые в силу исключительного запаса физических и психических сил обладают выдающейся работоспособностью и успевают сделать гораздо больше других, средних людей, так же хорошо уравновешены психически. Это и есть настоящие люди будущего. Но есть и другой тип гениев, у которых односторонне развита какая-либо одна способность в ущерб другим. Вследствие особой концентрации усилий, фанатической одержимости эти люди в чем-то одном намного опережают среднего человека, но психика их неуравновешенна, очень часто параноидальна. Такие гении, с одной стороны, полезные члены общества, с другой - трудные в общежитии и нередко опасные. Но довольно, мы с вами забираемся уже в другую область. Как метко выразился Спенсер, наше знание похоже на шар: чем больше он становится, тем больше у него точек соприкосновения с неизвестным. Всякое обсуждение тоже: чем детальнее разбирать вопрос, тем больше возникает побочных проблем. А потому стоит ли слишком увлекаться дискуссиями и жертвовать для них возможностью танцевать с такими превосходными танцорками, как Маргарита Леонидовна и Серафима Юрьевна? Или с сибирской королевой?.. Селезневы уехали в воскресенье, а в понедельник Андреев вернулся домой раньше обычного, сразу прошел в кабинет и повалился на диван. Едва Екатерина Алексеевна услышала громкое исполнение стихотворения "Четыре" известного геолога Драверта, положенного Андреевым на свою собственную мелодию, как поняла, что муж получил очередной "пинок судьбы", как он называл крупные неприятности. Я встретил четвертую. Россыпь хрустела, Брусника меж кедров цвела. Она ничего от меня не хотела, Но самой желанной была. Она немедленно начала испытанное женское лечение: приготовила его любимые киевские котлеты, достала острый сыр и молдавский коньяк. Профессор выпил, уселся на диван и бесстыдно закурил на глазах у жены. - Что случилось, Леонид? - спросила она. - Да ничего особенного. Шел наискосок через двор, где сейчас стройка около нашего института. Смотрю, стоит старая трехтонка, ЗИС, такая же, на каких я пробивался через монгольскую пустыню или корежился по таежным просекам. Стоит брошенная, с кабиной, заколоченной фанерой, упершись радиатором в забор. Конечный тупик ее службы. - Так, а дальше? - Разве не ясно, что и я тоже скоро вот так же упрусь носом в забор? Екатерина Алексеевна внимательно вгляделась в мужа, сощурилась и присела рядом. - Выкладывай, Леонид! И Андреев рассказал жене о том, что только что был в КГБ. На его имя была прислана толстая книга из Западной Германии с совершенно ему неизвестным обратным адресом. В слегка отклеенном переплете книги он нашел шифровальный код, адрес явки и уведомительное письмо, что "согласно договоренности наш представитель доставит вам пятнадцать тысяч долларов в обмен на обещанную вами информацию". Следователь рассмотрел книгу, "обличительные" документы и сказал: - Успокойтесь и поверьте моему опыту. Те, кто может платить такие деньги, умеют лучше прятать шифровки. Следовательно, тут возникает мысль о провокации. Вы, кажется, уже обращались к нам по поводу визита анкарского археолога Дерагази? - Да. Но каков подлец! - Видимо, это только начало, как бы ни было прислано чего-нибудь похуже. Мы, конечно, постараемся оградить вас, если вы дадите разрешение осмотреть ваши бандероли, но ведь можно и пропустить что-нибудь с виду безобидное. - А что может быть похуже? - Ну, например, книга или письмо с отравой, рукопись, скрепленная так, что вы обязательно уколетесь, разнимая листки. Образцы камней или кристаллов, в которые вделан сильный заряд радиоактивного вещества или испаряющегося на воздухе яда... Да мало ли что сможет придумать дьявольская изобретательность! А что она у них дьявольская, это вы можете мне поверить. Поэтому будьте очень осторожны! Не доверяйте даже присланному от давнишних ваших коллег, ведь воспользоваться их адресами ничего не стоит. - Понимаю, большое спасибо! Но... есть еще один человек, и его, наверное, тоже надо предупредить. - Вы имеете в виду доктора Гирина? Его не предупредить надо, а побить! Своим необдуманным экспериментом он спугнул Дерагази и лишил нас возможности его разоблачения. - А может, Дерагази и не дал бы вам такой возможности? - Не спорю, может быть. Но чего добился ваш Гирин? Ничего! Философская декларация, извлеченная им из археолога, что она стоит? Мало ли кому как хочется думать. А все из-за неверия в наши методы! - Но как же все-таки с Гириным? - Не беспокойтесь! Ваш самонадеянный доктор сказал, что он ничего не боится, потому что, видите ли, он приказал забыть о себе! Смешно думать, что Дерагази послушается. На прощание следователь напомнил Андрееву, что они с нетерпением ждут от него или Ивернева соображений, что могло интересовать шайку Дерагази в материалах Ивернева-старшего. Рассказав все это жене, Андреев вернулся к началу. - Понимаешь, какая гадость! Пятнадцать тысяч! Вот мразь! И сумму-то покрупнее придумал, чтобы правдоподобнее было: клюнул, мол, старый дурак, не устоял... Теперь я понимаю, как чувствовали себя безвинно оклеветанные люди. - Нет, не понимаешь, - возразила жена, - на тебя только сделали неудачную попытку набросить подозрение. Господам кажется, что у нас еще остались маньяки, вероятно искренне верившие, что стоит любого советского ученого выпустить за границу, как он сразу же с корабля или поезда побежит в английскую или американскую разведку. Вот я, давайте сто фунтов! Профессор фыркнул, совсем как Рита, и махнул рукой, постепенно успокаиваясь. Рюмка коньяку и сигарета довершили дело. Еще через несколько минут Андреев громко распевал цыганский романс. Внезапно он оборвал пение и задумался. "Перерою все еще раз! Съезжу в Ленинград, к милейшей Евгении Сергеевне. Пусть покажет мне личный архив Максимилиана Федоровича. Все же у меня процент бестолковости должен бы быть поменьше, чем у Мстислава..." Глава четвертая. МИЛОСТЬ БОГОВ В наступившую жару москвичи толпами устремлялись за город. Не отставали и Сима с Гириным. Сергей уехал на лето на какие-то строительные работы и доверил любимому учителю свое бесценное сокровище - мотоцикл, обмененный на выигранный по лотерее холодильник плюс все сбережения сестры и гонорар Гирина за статью. Гирин, бывший в юности мотоциклистом, вспомнил былое. Правда, при современном движении нельзя было позволять себе особой лихости, но машина давала возможность быстро достичь хороших купальных мест, не заваленных телами жаждущих солнца и воды. Чаще всего они ездили к одной излучине Москвы-реки, где маленькая плотина подпирала воду, а отсутствие близкой дороги мешало скоплению купальщиков. Гирин проезжал коровьей тропинкой, лавируя между посинелых еловых пней, и спускался по песчаному откосу прямо на желтую от цветов лужайку в ограде густого ивняка. Сима растягивалась на старых мостках, неизвестно зачем выведенных далеко в реку, и погружалась в задумчивость, следя за медленным колыханием кувшинок на слабом течении. Вода, отражая металлическое знойное небо, казалась маслянистой и, сдавленная крутыми берегами, темнела в глубине. Дно виднелось таинственным и недосягаемым. Гирин садился в конце мостков, поближе к ветхим, вбитым под берегом кольям и болтал ногами в прохладной чистой воде. Сима, загорелая, в лиловом купальнике, с видом ученой исследовательницы ловко выуживала толстые зеленые стебли с цветами. Гирин, не отрываясь, смотрел на нее со странной тревогой на душе. Потому что большая любовь - это всегда ответственность и забота, защита и опасение, думы о том, как устроить и облегчить жизнь для самого дорогого в мире существа. Они прятали в кустах машину и одежду и плыли вниз по течению, со смехом соскальзывая на животах по замшелому камню, подпиравшему размытый край плотинки. Ниже река сильно обмелела: там было едва по пояс. Сима и Гирин ухитрялись плыть по быстринке гуськом, с головами под водой, лишь изредка набирая воздуху. Потом они шли, мокрые и чуть продрогшие, по влажной береговой тропке, шлепая по теплым прозрачным лужам. Осевшая на дно глина, густая, как сливки, приятно продавливалась между пальцами босых ног, а сухой, пронизанный солнцем ветер быстро осушал и гладил согревавшуюся кожу. Яркий день, выдавшийся с утра, после полудня резко изменился. Низкие тучи наползли с юго-запада, и озябшие купальщики не смогли погреться на солнце. Гирин нашел затишное место под обрывом, собрал кое-какие сучки и разложил маленький костер. - Боюсь, что кончается хорошая погода, - огорченно сказал Гирин. - А там кончится у вас отпуск. - У меня еще много времени, - сказала Сима, - так много, что я не знаю, стоит ли мне сейчас использовать все. Особенно если вы не будете со мной. - Я скоро уеду в Индию. - Да, вы как-то упоминали об этом. Честно говоря, завидую. Когда-нибудь и я попаду в эту замечательную страну. Я ведь переписываюсь с индийскими преподавательницами гимнастики. Они считают, что в нашей школе художественной гимнастики много танцевальных элементов. Она очень подходит для Индии. - Так почему бы вам не поехать теперь же? - Это невозможно для простого смертного, как я, не приглашенного какими-либо организациями и не имеющего денег на туристическую поездку. Пока они у нас непомерно дороги! - Сима, почему бы вам не поехать со мной - у меня все расходы оплачены индийским институтом... Я вовсе не шучу, - добавил Гирин на иронически недоверчивый взгляд Симы. - Вы знаете, что я не принадлежу к острякам, а сейчас речь идет о самом важном в моей жизни. - Не понимаю! - Поскольку мне суждено вроде д`Артаньяна свой век прожить в малых чинах, вы можете поехать со мной только в одном качестве - жены! Сима вздрогнула, отступила на шаг, коротко вздохнула. В ее широко раскрывшихся глазах Гирин прочитал испуг, радость и что-то похожее на досаду или разочарование. - Вас смутило мое предложение, - поторопился добавить он, - но ведь все к тому шло, и я... Сима подалась к нему одним из своих неуловимых движений и положила кончики пальцев на губы Гирина. Не поднимая глаз, Сима заговорила. Ее щеки запылали. - Видите, я, должно быть, совсем не такая... как вам кажется. Наверное, я испорченная. - Какая дьявольская чепуха! - с возмущением воскликнул Гирин. - О нет! Вот вы не знаете. В первый момент от ваших слов огромная радость - и сразу огорчение. Почему так? - Как? - Ну, поймите же! - Ах, вот оно что, - Гирин рассмеялся с невыразимым облегчением, нагнулся, схватил ее. Продолжая смеяться, он высоко подбросил ее, поймал и крепко прижал к груди. Сима обняла его шею. И как тогда, в Никитском саду, она струной вытянулась на руках Гирина, целуя его. Прошло много времени, прежде чем он опустил Симу на землю. - Хорошо, все хорошо! - воскликнула она, прижимаясь к нему. И снова Гирин поднял ее, чтобы не отрываться от ее глаз, бездонных и огромных, тех самых пресловутых погибельных омутов, о каких мечтает с начала человеческого рода каждый добрый молодец. - Видите теперь, что я глупая, видите, - зашептала, зажмуривая глаза, Сима, - мне надо было догадаться еще в Никитском саду, а я не поняла даже после того, как видела битву с Дерагази. Вы боялись своего... влияния, да, верно? Верно, Иван, мой милый? Ты милый, - громко повторила Сима, прислушиваясь к звучанию слов. - Верно! - ответил Гирин, зарываясь лицом в ее растрепавшиеся волосы, и снова поцеловал ее так крепко, что Сима опять замерла, как коненковское изваяние. Капли дождя упали на лицо Симы. - Поехали! - Гирин шагнул к мотоциклу. - Иначе наш конь не вывезет по глине. Быть нам мокрыми! - Быть! - с восторгом согласилась Сима, закидывая голову, чтобы отвести с лица запутанные ветром черные пряди. Едва успели они выехать на шоссе, как темные облака нависли над головой. Гирин понесся наперегонки с ветром, пока шоссе было сухим, но все же не успел спастись от дождя. Уже перед самой Москвой ливень, шумный, яростный и теплый, обрушился на них, вымочил до нитки. Сощурив глаза и едва различая дорогу, Гирин был вынужден свернуть к краю шоссе и замедлить ход, а мокрая Сима, прижавшись щекой к его спине, пела весело, как бы дразня непогоду: Жал я в новенькой деревне, не видел веселья, Только видел я веселье в одно воскресенье. По задворкам девица водицу носила, Не воду носила - дорожку торила. Плеск дождя, шумящие под колесами брызги создавали естественный аккомпанемент словам. Коромысло тонко гнется, свежа вода льется, То не свежа вода льется - девица смеется! Сердце молодецкое бьется, бьется!.. Гирин осторожно миновал перекресток и въехал на Бородинский мост. - Поедем прямо ко мне. Сушиться и пить чудодейственный зеленый чай! - Перед люй-чаем не могу устоять! Сима прикорнула на диване, закутавшись в пижаму Гирина. Гирин вошел, неся чайник. С Симой, уютно свернувшейся в клубок, его комната стала совсем иной. Таково было свойство Симы придавать окружающим предметам какую-то подчеркнуто особенную прелесть. Узкая, непримечательная речка с Симой на берегу делалась вдруг значительной, таинственной, наполнялась солнечной приветливостью. Стоя у стола с чайником, он думал, глядя на Симу: "Стремление к таинственности и загадочности места, жилища или особенно человека, свойственное всем романтикам, вызвано ожиданием глубины, необыкновенности, разнообразия. Если же за первым впечатлением открывается нечто мелкое, как блюдце, то получается реакция разочарования, то есть устойчивое торможение, тем более сильное, чем сильнее были ожидания. А с Симой - чувство новизны и глубины всегда сопутствует ей. Возникает ли это из ее особенной сдержанности или миража в любящих глазах? Во всяком случае, теперь понятно, откуда у древних славян была вера в существование прекрасных волшебниц лесов и полей, называющихся "девами жизни", позднее русалками, которые передавали человеку радость жизни и силу природы". Вопросительный взгляд Симы прервал размышления Гирина. - Я подумал о радости и силе, - пояснил он, - считающихся особым даром судьбы, милостью богов. А на самом деле они лежат в основе здоровой человеческой души, возникают в человеке. Следовательно, он сам дарит себя этими благами. - Как же это суметь? - Дело не в умении, а в способности на огромные душевные подъемы. Впрочем, может быть, и нет никакой такой особой способности, а все дело в обстоятельствах, отмыкающих запертую психическую силу. - И у тебя бывали такие минуты? - Бывали. - И как? - В такие минуты кажется, что стоишь на пороге неведомой страны, как будто перешагнув за черту привычной, знакомой жизни. Все физические и душевные силы необычайно напряжены и сосредоточены лишь на одном, а все остальное воспринимается приглушенно, как бы стороной, и в то же время очень остро и тонко. Появляется безразличие ко всему, кроме единственной цели. Нет, пожалуй, не безразличие, а скорее колдовское бесстрашие перед властью жизни, той, что сковывает человека, определяя его поступки. Все призрачней и невесомей становишься, и наконец появляется чувство близости смерти. То ли волшебная страна, то ли смерть. Один шаг отделяет тебя от той или другой, и не знаешь, может это одно и то же? Кажется, что можешь умереть в любую последующую минуту, но это вовсе не страшно, наоборот, притягательно. Многим такое ощущение может показаться странным, но если они вспомнят свои полудетские чувства первого прикосновения двух влюбленных... - И не только любви! - воскликнула Сима. - Когда что-нибудь бывает особенно хорошо, кажется, что можно тут же умереть. И пусть, и не страшно! - Ага, ты знаешь! Это чувство ясной и близкой смерти появляется в моменты наивысших душевных подъемов. Наше подсознательное предупреждает нас, что мы стоим на краю и перетянутая струна жизни вот-вот готова лопнуть. Интересно, что абсолютно отсутствует всякий страх смерти. Вместо него приходит чувство единения со всем миром, чистоты и прозрения. Ты читала прекрасную книгу австрийского геолога Тихи "Чо-Ойю, милость богов"? - Нет, и по тебе вижу, что много потеряла. - Много. Тихи написал правдивую повесть о своем восхождении с маленькой и легко снаряженной экспедицией на один из еще не покоренных гималайских гигантов, Чо-Ойю (Богиня бирюзы), высотой восемь тысяч двести метров. Только отчаянным порывом, с безмерным напряжением сил храбрые шерпы и австрийцы взяли вершину. Тихи понимал весь риск этого похода и то, что он закончился победой, счел подарком судьбы, "милостью богов". Вот что он пишет о дне взятия вершины. Гирин мгновенно нашел на полке небольшую книгу с изображением шерпа-альпиниста на фоне снежных вершин и прочитал: - "Все ниже уходили другие вершины, все шире открывалось синее небо Тибета... Мы достигли "зоны смерти" - высоты восьми тысяч метров. Этот термин не выдуман жадными до сенсаций журналистами, его ввели врачи, установившие, что на этой высоте в организме человека, если не применять кислорода, может остановиться обмен веществ, то есть наступит смерть. Процесс необратим..." Они шли без кислорода, - заметил Гирин, поднимая глаза от книги. От Симы не укрылся их необычный блеск, выдававший волнение. - "Как ни труден каждый шаг на высоте, как ни задыхались мы, тем не менее испытывали самое большое и счастливое приключение. Возможно, причиной этого являлась чисто физическая близость неба, сознание, что мы достигли границ нашего мира. Возможно, нехватка кислорода заставляла извилины мозга работать по-другому... Я чувствовал себя одновременно богом и жалкой пылинкой. Небо, лед, скалы и я стали неделимым целым. Мне казалось, что я перешел через границу реального мира и достиг мира с другими законами. И я вспоминаю слова Уильяма Блека: "Если бы были открыты ворота абсолютной воспринимаемости, человеку все казалось бы так, как это есть, - бесконечностью". Здесь эти ворота широко раскрылись, и меня заполняло непередаваемое сверхчеловеческое счастье. Ничто не изменилось оттого, что я, когда мог ясно мыслить, был убежден, что должен умереть в этот день. Мы поднимаемся поздно, не сможем вернуться в лагерь и обязательно замерзнем. Эта мысль входила в мое счастливое настроение. Она не содержала в себе ничего угрожающего или героического и не заставляла меня спешить. Радость от будущего успеха, а теперь я был убежден, что мы достигнем вершины, уже не играла никакой роли. Вершина имела ту же ценность, как все окружающее и я сам, - она была просто частью целого. Несмотря на убеждение, что день кончится нашей смертью, я более не чувствовал ответственности за идущих рядом друзей. Понятия переместились и уступили место не равнодушию, а другой оценке... Вдруг подъем прекратился (они шли без отдыха уже восемь часов! - с восхищением заметил Гирин), и над нами было только бесконечное синее небо. Как колокол, оно опускалось вокруг нас. Покорение вершины - большая радость, но близость неба - величественнее. Мало людей до нас было так близко к нему..." Без всяких машин, лишь с помощью ног! - заметил. Гирин, закрыл книгу и протянул ее Симе. - Я прочитал большой отрывок, потому что здесь Тихи очень точно передает состояние величайшего напряжения всех физических и душевных сил, неизмеримой радости на пороге смерти. - Не понимаю, почему это так, - задумчиво проговорила Сима. - И я не знаю. Нет исчерпывающего объяснения. Хотя с точки зрения психофизиологии основа явления понятна. Человек как организм, биологическая машина приспособлен к тому, чтобы время от времени переносить громадные напряжения всех сил. На это рассчитана и психика, и потому такие мгновения приносят ни с чем не сравнимую радость. Они неизбежно редки, потому что не могут быть долгими, да и обстановка, их вызывающая, всегда чрезвычайна и во многих случаях заканчивается смертью. Помнишь прекрасный рассказ Уэллса "Зеленая дверь" - туда нельзя заглядывать часто, потому что можно не вернуться! Высочайшее напряжение всех сил всегда приводило к таким выдающимся достижениям, в чем бы они ни заключались, что они считались ниспосланными свыше, милостью богов. На деле же эти дары были по праву добыты человеком, сумевшим отдать всего себя для этого. Разве не прекрасно, что содеянное человеком кажется божественным и скрытые в нем силы настолько велики, что почитаются как милость богов? - Мне кажется, что в бою должны быть такие состояния, когда уже нет ни страха, ни опасения за себя или товарищей и только радость битвы, - взволнованно сказала Сима. - Конечно же! Разве подъем на Чо-Ойю не тот же бой? Добавлю: не только нет страха смерти, но может исчезнуть чувство боли. Знаменитые масаи Восточной Африки - "храбрейшие из храбрых", которые охотятся на львов со щитом и копьем, приходят в такой боевой экстаз, что совершенно не чувствуют ран. Когти и зубы льва наносят им жестокие ранения. Не раз охотники-европейцы тут же зашивали им раны, а воины, находясь еще в пылу сражения, с отвердевшими, точно каменными, телами, совершенно не замечали операций. Замечательно, что при таких психических состояниях заживление тоже происходит быстро. Мы только еще начинаем понимать важность психического воздействия на процессы выздоровления и вообще преодоления болезни - не так уж давно все это считалось чепухой. А, например, в Бирме даже для слонов применяют психологическое лечение. - Не говори такое своим коллегам, иначе они сотрут тебя в порошок. - Обдерут пальцы! - А мне - можешь! - Знатоки слонов уверяют, что по характеру, возрастным изменениям и отношению к болезни слон очень похож на человека, разве что несколько мужественнее в некоторых отношениях и слабее - в других. Бывает так, что слон заболевает чем-то неизвестным, что не поддается обычным способам лечения и не требует операции. Слон устает бороться с болезнью, несколько раз тяжело вздыхает, стонет и ложится. Если его немедленно не поднять, то он уже более никогда не встанет. И тогда бирманские слоновые лекари решаются на крайнее средство - с гиком бросают в глаза слону страшно едкий перец. Нестерпимая боль приводит животное в ярость, оно поднимается и... выздоравливает. Сима не выдержала и залилась смехом. - Я представила себе, - виновато созналась девушка, - как ты приходишь к больному и после осмотра сыплешь ему перец в глаза. Воображаю! - Перец не перец, - пробурчал Гирин, - но и человек не слон, можно будет найти другие способы. - Скажем, револьвер и ужасающую брань! - прищурилась Сима. Гирин проницательно посмотрел на нее. - Оставь женские штучки, Сима. Скажи сразу - что плохо? - Ничего не плохо, но... я не поеду с тобой и вообще - зачем я вам? - Как ты можешь так шутить! - Я отнюдь не шучу. Неужели ты... вы этого не видите? У вас в жизни было уже все, вы захвачены наукой, что вам еще надо? Гирин замер в недоумении, как остановленная на скаку лошадь, потом тряхнул головой, будто сбрасывая что-то. - Надо еще много и прежде всего тебя! - последнее слово прозвучало резко, как удар, и Сима физически почувствовала его силу. - Ты ошибаешься, думая, что я тот самый Ваня Гирин, который носился на гребной лодке по Неве. И не тот, кто добросовестно практиковал в северной больнице или был главным хирургом и командовал госпиталем. Даже не тот, кто приехал в Москву почти два года назад. Всех нас меняют, лепят по-иному, оставляя лишь основу, время и опыт, да еще собственное старание - падение или совершенствование. И новому Ивану Гирину нужна позарез Серафима Юрьевна Металина - такая, как она есть сейчас, сию минуту. - Но у тебя превыше всего наука! - Тот, для кого превыше всего наука, одержимый фанатик, а я никогда не был и не буду таким. Но не буду тебя уверять, что в тебе - вся жизнь. Нет, как бы я ни любил тебя, мне надо, кроме тебя, еще много, так же как и тебе, помимо меня. Иначе что ж - мир как комната, и все, что в этой комнате, вырастет, словно в кошмаре, до чудовищно преувеличенных размеров! Да? - Да! - тихо сказала Сима, снова приближая к лицу Гирина свои погибельные глаза. И на этот раз вся власть над прошлым, настоящим и будущим перешла к Симе. И никогда еще Гирин не испытывал такой светлой радости и столь полного соответствия чувств. Наконец Сима высвободилась, вскочила и велела Гирину любоваться слоном. Когда он повернулся, Сима уже переоделась, стояла у приоткрытого окна и, смотрясь в него, как в зеркало, оглаживала на себе высохшее платье. - А как же утюг? - воскликнул Гирин. - Не надо. Мне пора, я обещала сегодня позаниматься с девочками. - А вечером, попозже? - Мне хочется побыть одной! И не надо смотреть так изучающе, Иван, хороший мой... - прошептала, покраснев, Сима. - Ничего нет за этим. Просто побыть одной. Сима, поднявшись на носки и вытянув шею, крепко поцеловала Гирина. Гирин застал профессора Андреева над кучей раскрытых толстых справочников, с дымящейся папиросой в зубах - явление экстраординарное. - Простите великодушно, что побеспокоил, но тут Мстислав прямо обращается к вашей милости! По возвышенной фразеологии было ясно, что профессор чувствует себя на грани важных событий. - Прочтите, утром доставлена из МИДа. "Убедительно прошу проверить материалах отца упоминание новом минерале двт прозрачные сероватые кристаллы тчк спросите Гирина что известно воздействии мозг излучений зпт ядов зпт газов заключенных кристаллах минералов приводящее потере памяти тчк выясните срочно. Сугорина описание камней похищенных прошлой весной Горном музее телеграфируйте мне Нью-Дели посольство Ивернев". Профессор озабоченно следил за выражением лица Гирина, и, не увидев достойной, по его мнению, реакции, недовольно вздохнул. - Ничего не знаете? - с оттенком презрения воскликнул геолог. - Ничего, Леонид Кириллович! - сознался Гирин. - Конечно, я подумаю, посоветуюсь со знающими людьми - биофизиками, биохимиками, но боюсь... - Эх, вы! - А вы! - Так ведь тут что-то новое! - А почему вы не допускаете, что может быть нечто совершенно новое и неизвестное в нашей области? Чужая наука обязана быть мудрее? Студенческое представление, позвольте сказать. - Да я ничего, - примирительно буркнул Андреев. - Значит, попробуете выяснить? Только если можно - поскорее. - Конечно! Все же два-три дня понадобятся. - Ну, так это отлично. Я сегодня еду в Ленинград читать дневники, попутно выясню у матери Мстислава, где Сугорин, и снесусь с ним. Меньше чем в три дня тоже не уложиться. Ужинать будем? - Нет. - Ну и хорошо. Мне к семи часам в Шереметьево. Спустя несколько часов Андреев вел неторопливый разговор с матерью Ивернева. - Мы с вами, кажется, однолетки, Леонид Кириллович? - Если вы девятьсот второго года. - Тогда вы постарше: я - девятьсот пятого. Но все равно, мы одного поколения. Следовательно, вам понятно, что я не могу ничего знать о делах тринадцатого-пятнадцатого года. Ищите сами. Располагайтесь в комнате Мстислава. Я вам помогу лишь технической работой: разбирать почерк Максимилиана Федоровича. Плохо быть второй женой, да еще поздней. Ведь Максимилиан Федорович женился на мне в двадцать восьмом, когда мне было всего двадцать три, а ему уже сорок четыре. Его первая жена умерла в двадцать пятом. - Почему же плохо, я не понимаю? - Потому что не дойдешь вместе до конца и останешься одиноким стражем его памяти. - А сын? - Он, наверное, придет к пониманию отца, когда меня уже не будет. Я говорю о большом, глубоком, влияющем на жизнь и вовсе не хочу упрекнуть Мстислава в недостатке сыновней почтительности. - М-м... - После ваших вопросов я впервые почувствовала, какой большой кусок жизни мужа прошел до меня и без меня. И я ничего не знаю о нем. Не о внешнем, это все мне рассказано, а вот так - душой. Я бы, может, угадала и нашла, что вы ищете, но не могу, не чувствую, где оно скрыто, в каких словах. - Ничего, вместе что-нибудь да сообразим, - уверенно сказал Андреев, опускаясь в кресло перед старым столом; некогда служившим Иверневу-отцу, а теперь заполнившимся результатами исследований сына. Лишь на второй день Евгения Сергеевна обратила внимание Андреева на подчеркнутую резко и твердо фразу в записной книжке 1916 года: "Не забыть поговорить с Д. У. насчет моих серых камней - для Анерта". Через две страницы, сплошь исписанные цифрами расчетов предстоящей свадьбы, в самом низу обнаружилась малоразборчивая фраза: "Вчера был у Алексея Козьмича на квартире (улица Гоголя, 19) - он продал мои камни. Эд. Эд. будет огорчен, да и я теперь не смогу..." Дальше карандаш скользнул по краю странички, и надпись обрывалась. - Вот это те серые камни, очевидно, ключ ко всему, что произошло, - сказал Андреев, закуривая папиросу, ставшую невкусной, - надо искать теперь дальше. Но дальше, сколько оба ни листали плотные, еще свежие страницы, ничего не нашлось, и едва наметившаяся путеводная нить исчезла. Глава пятая. СЕРЫЙ КРИСТАЛЛ Ураган сотрясал тонкие стены тропической постройки. Слабому, точно ребенок, Иверневу мерещились могучие ветры Гималайских гор. Чередой проходили в памяти образы прекрасного Кашмира, качались и дрожали, будто в мираже, и пропадали, развеиваясь на стенах комнаты, затянутых светлой тканью. Подолгу стоял перед ним и часто возвращался один, видимо, накрепко врезавшийся в память пейзаж. Высоко в горах, за пределами лесов, находилась долина, засыпанная камнем и обставленная гигантскими хребтами. От нее отходила вбок исполинская промоина, крутая, как воронка, врезанная глубоко в стену снегового кряжа. У самого устья ее стояла маленькая деревушка - всего пять домиков и одно заботливо выращенное деревцо. С вершины перевала, откуда смотрел Ивернев, домишки казались немногим большими, чем обломки скал, щедро насыпанные с левого борта долины. Вверху, на непомерной высоте, вихрилась буря, вздымавшая блестящее облако снеговой пыли, полупрозрачным покровом ползущее вниз. Яркое солнце и глубокое синее небо отражались от колоссальных языков снега, спускавшихся между черным хаосом иззубренных скал почти до устья боковой воронки. Дно долины направо и налево насколько хватал глаз было однообразно серым, как может быть сер однородный камень, исторгнутый из рассеченных недр горы. Эта почти пугающая необъятность каменного моря, гигантских скалистых стен и голубоватых ослепительных снегов окружала ничтожные жилища человека, такие хрупкие, что их делалось жаль, точно несчастное живое существо. Но в домах жили гордые, сильные и уверенные люди, будто рожденные этими грозными горами. Когда он думал об этих людях, лежа в полусне-полубреду, его охватывало лихорадочное возбуждение. Он был несказанно счастлив, что они там живут и что они такие. Болезнь оставляла его, но впереди все еще предстояло несколько дней беспомощного лежания в постели. Скверный паратиф, подхваченный в тысячелетнем, колодце когда, поддаваясь минутной слабости и нестерпимой жажде, он решился напиться сырой воды. Новые друзья не отдали его в больницу, а организовали отличный медицинский уход, наняв двух юных и невероятно строгих медсестер, которых сопровождал смешливый и лукавый "брат милосердия". Врач - толстый, маленький, всегда потный - посещал геолога каждый день, приезжая на смрадно дымящем старом автомобиле, которым он управлял со сноровкой, достойной профессионального гонщика. Все шло хорошо, только Ивернев нервничал, злился на себя и судьбу из-за нелепой болезни. Он давно должен был быть в Дели, где ждут его телеграмма и письма от Андреева и Сугорина, вероятно, и Гирина. Очень может быть, что разгадка отцовской тайны, людей с кольцами и черной короны находится там, в этих ничего не значащих для других людей ответах на его телеграмму. Удивительно, какие хорошие люди окружали его! Итальянцы, индийский художник Рамамурти и его прекрасная жена отложили свой отъезд в Дели, чтобы дождаться его выздоровления. Чезаре погибал от любопытства в ожидании ответа из России. И не только любопытство удерживало его. Если бы загадка черной короны как-то прояснилась, он знал бы, каковы могут быть последствия странной болезни Леа. Недавнее нападение наемных похитителей свидетельствовало, что тень, появившаяся за спиной итальянца в Кейптауне, последовала за ним сюда, в этот большой индийский город. По здравому смыслу всем надо было уехать, но они медлили. Может быть, в этом была повинна Сандра, проникшаяся к русскому геологу глубокой симпатией. Как-то в приступе меланхолии, вызванной усталостью и полным отсутствием каких-либо вестей о Тате - мать писала обо всем, только не о том, что было всего важнее для ее сына, - он рассказал Сандре о причине своей тоски. И Сандра нашла в чем-то сходство в своей судьбе и трагедии Ивернева. От Андреа долго не было писем, и ей казалось, что он исчез так же бесследно, как и Тата. В компании двух счастливых пар Сандра иногда тосковала по своему храброму рыцарю и принялась опекать Ивернева. Может быть, скорой поправкой он был обязан ей, ежедневно навещавшей и развлекавшей его. А сегодня Сандра принесла телеграмму из Дели, извещавшую о приезде туда доктора Гирина. Чтобы не волновать мать, Ивернев ничего не сообщил о болезни, и Гирин приглашал его повидаться. Ивернев тут же продиктовал Сандре телеграмму: "Лежу больной Мадрасе, очень нужно увидеться, захватите почту посольстве дорога самолетом будет оплачена". Последнее Ивернев добавил, зная о весьма скромных достатках ученых, приезжающих на конгрессы. Его собственный заработок был куда больше. Вряд ли посещение Мадраса входило в планы Гирина, как большинство приезжавших на конференции русских, он должен был посетить лишь Бомбей и Калькутту. Но Ивернев ошибался - после конференции в Дели Гирина повезли именно в Мадрас. Ивернев в первый раз сел на постели, и это событие совпало с появлением Гирина. Доктор вошел, еще более громоздкий в белом просторном костюме с непривычной и явно мешавшей ему шляпой в руке, в сопровождении невысокой загорелой молодой женщины, большеглазой и черноволосой, оказавшейся его женой. Гирин с наслаждением подставил лицо вентилятору. Сима, несмотря на узкое платье, казалось, не чувствовала зноя, и ее гладкая кожа была сухой. Такой же способностью переносить жару удивляла Ивернева и Тиллоттама. Начались расспросы о Москве, родных и знакомых, о всем том, что показалось бы незначащим иностранцу, но столь же важно для встретившихся соотечественников, как те обычные, но полные скрытого смысла слова, какими обмениваются влюбленные. Вспомнив что-то, Ивернев вдруг замолк, и Гирин, понимающе кивнув, извлек из кармана пакет. Тот нетерпеливо разорвал обертку, начал читать. Гирин встал, и они с женой направились на веранду. - Простите, Иван Родионович! - От смущения слабый голос Ивернева стал еще тише. - И Серафима Юрьевна. Я так давно и с нетерпением ждал вестей, что забыл приличия. - Пустое. Тем более что там есть действительно интересные вещи. Прочтите, тогда и я добавлю немного. Я выполнил вашу просьбу, правда, с ничтожным результатом. - Гирин прикрыл за собою легкую дверь, и они с Симой спустились по каменным ступеням в крошечный садик. - С этой стороны тень и ветер с моря. Жарко тут для нашего брата северянина, а ведь я всегда легко переносил жару. Как тебе ничего не делается? Горжусь и завидую. Вот это настоящая терморегуляция! - Слишком много занимался в последний год этой самой терморегуляцией, - укорила Сима, - только теоретически. - Сознаюсь, - Сима поцеловала Гирина, поднявшись на носки и обняв его закинутыми за шею руками. - За что? - спросил Гирин, ладонями отводя назад ее волосы и касаясь маленьких ушей, которые он так любил. - Когда мужчины перестанут задавать этот вопрос? От пещер мы дошли до звездолетов, и все по-прежнему... - Традиция неплоха! - расхохотался Гирин. С громким шуршанием гравия у ворот затормозил низкий зеленый автомобиль. - Без сомнения, гости к Иверневу, - шепнула Сима, как будто здесь кто-нибудь мог понять русскую речь. - Д-да! - поморщился Гирин. - Беда мне, если кто-нибудь не говорит по-английски! - Опять позднее раскаяние. - Сознательно предпочел лишний шаг в науке совершенствованию в языках! И в общем ничего страшного, стоило. Я не намерен много странствовать по загранице, английского хватит. Из автомобиля вышло много людей. Три женщины: две дочерна загорелые европеянки и очень смуглая дочь Индии, казавшаяся еще темнее в черном сари. Четверо мужчин - два индийца, два европейца, в каждой паре - старик и молодой. - Целая делегация п