сердца,-- думаю я про себя. Радость или горе, которое может вынести сердце, не вместится ни в какой иной сосуд. Когда мы возвращались в наше пристанище, все лавки, кроме лепешечной, были еще закрыты. По обе стороны улицы стояли рядами узкие, высокие деревянные тахты. Паломники, совершившие предрассветный намаз, укладывались спать. Мои спутники также растянулись на своих местах. Сон бежал от меня, и я вышел во двор. Правда, трудно назвать это двором. Многоэтажные арабские дома построены по-особому: пройдя подворотню и очутившись во дворе, вы ничего не увидите, кроме стен, уходящих вверх, и окон, ни клочка неба, ничего. Стены и окна, одни только стены и окна. Глиняные или сложенные из кирпича ступеньки ведут наверх. Через каждые четыре-пять ступенек лестница поворачивает вправо. На каждой лестничной площадке натыкаешься на закуток для омовения или туалета, на дверь кухни, либо жилой комнаты. В закутках сделаны из цемента небольшие вместилйца для воды, литров на сто пятьдесят. Слуги таскают воду из артезианского колодца за несколько кварталов отсюда. Такие водохранилища устроены и у входа в жилые комнаты, но там в цементную стеку водоемов вделаны краны. Использованная вода стекает по бетонным каназкам на лестничную площадку и затем в ближайший туалет или место для омовения. Я поднялся на площадку покурить между третьим и четвертым этажами. В оконном проеме виднелась западная часть города. Большинство домов не имеет окон наружу, а если и имеет, то без стекол. Зимой не бывает холодов, поэтому в застекленных окнах нужды нет. Тысячелетний город похож на старый цветастый халат, на который нашито множество заплаток из новой материи: кое-где высятся шести-семиэтажные здания, выкрашенные в белый, красный или розовый цвет, напоминающие по архитектуре богатые частные дома американского юга. Вокруг них лепятся низенькие полуразрушенные одно- и двухэтажные домишки. Утренний ветерок колышет занавески на окнах, метет пыль со старых потрескавшихся стен и треплет жалкую одежонку, развешенную во дворах для просушки. Вспоминаются сказки из "Тысячи и одной ночи". Вспоминаются города времен халифа Харуна ар-Рашида. Кажется, что жизнь обитателей благословенной Мекки течет все так же, как и тысячу лет назад. Только призыв муэдзина к молитве транслируется радиодинамиками мечетей да дома богатеев освещены электричеством, а вместо караванов верблюдов и нагруженных коней и ишаков по улицам снуют автомобили американских и европейских марок. Вон полуразрушенный домик без каких-либо признаков жизни. "...Принц проснулся и увидел себя в убогом покое. В углу стоял красивый сундук. Принц встрепенулся. Почуяв недоброе, он быстро взломал замок и обнаружил в сундуке луноликую красавицу, залитую кровью. Со всех сторон сундука торчали стальные шампуры, пронзившие прекрасное тело девушки. Да, это была его возлюбленная. Принц потерял сознание..." Может быть, подобное совершается в этих местах и поныне. Кто знает? Жизнь течет по-прежнему, религия та же, верующие те же... Хотя нет, все это весьма одряхлело. В старом теле много недугов. И надежды на исцеление меньше. Мулла Урок-ака нашел-таки меня и попросил сигарету. -- У вас сон какой-то непорядочный, дохтур-джан,-- сказал он, пуская клубы дыма в оконный проем.-- Не понимаю, вы же врач, неужели не можете что-нибудь сделать? -- Мы находимся рядом с домом Аллаха. -- Да, да, с домом Аллаха,-- воодушевившись, радостно подхватил Урок-ака.-- Отдадимся на милость божью. Ладно, пойдемте, пора завтракать. Сегодня, иншалла, отправимся к великому Арафату. Принесли лепешки, варенье и несколько блюдец с небольшими порциями яичницы. Кто был половчее, тому досталась яичница. Мы с Исрафилом еще не успели забыть общепринятые правила поведения за дастархоном и вынуждены были заморить червяка лишь кусочком лепешки с чаем. Завтрак еще не кончился, когда появился высокий, худой, чернявый, с редкой бородкой человек. -- Я шейх Замзама,-- представился он.-- Будь благословен ваш хаджж. Ответив на приветствие, мы почтительно усадили его во главу стола. У шейха были удивительно острые глаза, будто пара буравчиков, которые продырявливали все, что попадалось им на пути. Шейх не ходил вокруг да около, он был человек деловой и без обиняков взял быка за рога. Он объявил, что является прямым и законным наследником старинного и благородного рода, которому поручено оберегать святой источник дома господня. Поэтому долг каждого паломника совершить богоугодное дело: порадовать шейха каким-нибудь подарком. Хаджи, отперев чемоданы, одарили шейха подарками: кусками ткани, узконосыми азиатскими галошами и так удостоились чести получить его благословение. Наблюдая, как мои спутники колдуют над своими чемоданами, я вспомнил, что еще ни разу после приезда сюда не проверял чемоданчика с медикаментами. Я раскрыл его, но тут шейх Замзама проворно вскочил со своего почетного места и, осыпая меня благословениями, встал надо мной. -- Вы не привезли нам подношения с родины? -- прямо спросил шейх, опускаясь на корточки и бросая недовольные взгляды на полный медикаментов и инструментов чемодан. Йод из одной стеклянки вытек и окрасил бинт. В жизни не встречал я шейха более нахального и назойливого и решил, что столь редкий экземпляр рода человеческого поистине заслуживает подарка. Я выдал ему две пачки рафинада и две пачки зеленого чая из моего запаса.. Естественно, что молитва, обращенная ко мне, не была слишком пышной. По одному, по двое в комнату стали входить эмигранты. Это были люди, которые лет тридцать пять-сороктому назад по разным причинам покинули родину и эмигрировали в Афганистан, Кашгарию или Иран и после долгих скитаний добрались до Аравии. Они здоровались со всеми за руку, затем, повременив минуту и оглядевшись, спрашивали, нет ли среди нас их земляков. Большим спросом пользовались андижанцы, бухарцы, наманганцы, казанцы, ташкентцы, ходжентцы и самаркандцы. Один старик интересовался ходжентцами. -- В нынешней группе ходжентцев нет, но я, ваш раб, и вот доктор, мы оба из Таджикистана,-- представился мой земляк мулла Тешабой. Старик тепло поздоровался с нами и принялся расспрашивать. Звали его мулла Ибрагим. Тешабой привез с собой несколько писем. Выбрав одно из них, он отдал его старику. Мы сидели втроем, друг против друга в углу комнаты. Остальные, разбившись на группы, тоже беседовали со своими земляками-эмигрантами. Взяв дрожащими руками конверт, мулла Ибрагим приблизил его к лицу, видимо, намереваясь в знак уважения приложить к глазам, но почему-то передумал и, молча прижав синенький конвертик к груди, долго смотрел на палас. Когда он начал читать письмо, слезы ручьем покатились у него по лицу, омывая белую бороду. Он поминутно вытирал глаза тыльной стороной ладони. Наконец, закончив чтение и еще раз пробежав письмо, он поднялся с места, произнес: "Дай бог вам долгой жизни, дай бог вам счастья",-- и пошел к двери. Руки и ноги его тряслись от волнения, но он все-таки не принял помощи Тешабоя, который, взяв его под локоть, хотел помочь сойти по крутой лестнице. Держась за стенку, он спустился вниз. Вчерашний наш руководитель по тавафу пришел за мной; кому-то срочно понадобился врач. Прихватив с собой переводчика, я вышел на улицу. Мужчина лет сорока, раскинув в стороны руки, лежал у ворот на сырой земле... (Был час, когда водоносы таскали воду). Его товарищ брызгал ему на лицо и грудь водой. Больной оказался афганцем. Увидев, что я не нуждаюсь в его помощи, Абдусамад-ака вернулся наверх. По рассказу товарища, больной только что совершил в Каабе таваф, сам дошел сюда и вдруг рухнул, потеряв сознание. Пульс прощупывался с трудом. По изможденному виду больного молено было решить, что он долгое время не имел во рту ни крошки. И на самом деле оказалось, он постился с начала месяца рамазана. Я и раньше слыхивал, что наиболее преданные Аллаху мусульмане, вознамерившись совершить паломничество в Мекку, говеют от начала рамазана и до дня Курбан-байрама, то есть три с лишним месяца. После инъекции кофеина пульс больного заметно улучшился. Наш мутаввиф сеид Абдуль Керим (к слову сказать, один из братьев Сайфи Ишана, хозяина дома) по моему требованию нехотя приказал перенести пожитки больного с первого этажа в одну из келий второго и побыстрее приготовить ему горячей и жидкой пищи. Из своих запасов я выдал ему коробочку поливитаминов, а Абдуль Керима предупредил, что если он хочет, чтобы больной не отдал богу душу, пусть распорядится хотя бы в течение одной недели кормить его легкой, но питательной пищей. Сеид показал на небо, что-то буркнул и ушел. Наверху меня ждал незнакомец. -- Вы, оказывается, из Душанбе! -- после приветствия воскликнул он.-- Мой старший брат кори Мир Сиродж живет там. Вы знаете его? -- К моему горю, нет. -- Некоторые зовут его Кори Сладкий. -- Ах, Кори Сладкий? Как же! Знаю, знаю, я встречал его в доме моего дяди. Он живет около текстильного комбината. -- Что? Где? Где, вы сказали, он живет? Я понял свою оплошность. Откуда знать зтому человеку слово "комбинат"? После долгих обоюдных расспросов мы пришли к выводу, что человек, которого я знал, то есть Кори Сладкий, действительно является родным братом моего гостя по имени Кулдош Ходжа-кондитер. -- Ай-ай-ай, как хорошо, что я встретил вас, не так ли? -- без умолку бубнил кондитер.-- И в прошлом году здесь бывало из Душанбе одно лицо, постарше вас, очень приятный человек. Я через них послал своей племяннице, дочери Кори Сладкого, да только они не доставили ленточку с узорами... Некрасиво поступили, не так ли? -- Чего не доставили? -- Ленточку, говорю, не доставили, узорную ленточку. Есть такая вещь, ее пришивают к обшлагу шаровар или по подолу рубахи. -- Но, может быть, она затерялась? -- Не знаю. Ну да ладно, не велика беда, не так ли? Ай-ай-ай, как хорошо, что вы приехали. Иншалла, мы еще с вами вдоволь побеседуем, не так ли? В прошлом году я пригласил к себе то лицо в свою скромную хижину. Изволили прийти. Все, чем богат, развернул перед ними. Слава Аллаху, живу в достатке, если протяну руку, обязательно чего-нибудь коснусь. Начиная от молочной рисовой каши и супа до фруктов и конфет различных, я поставил перед ними на дастархоне всякие земные блага. Они оказались общительными. Но все-таки одну ленточку не доставили. Мой старший брат кори Мир Сиродж, то есть я хочу сказать, Кори Сладкий, в своем драгоценнейшем для меня письме так именно и подчеркнули. Мой братец никогда не врет. Разве его побил шайтан, чтобы врать?! Наверное, ваше предположение правильно: затерялась она. Путь все-таки далекий, не так ли? Ленточка что, безделица, право, я послал ее не как драгоценность, а как святую вещь из благословенной Мекки. Девочка, слава богу, вступила в двенадцатый годок, не завтра, так послезавтра сыграют свадьбу, не так ли? Вот я и послал. Мой брат втихомолку уже привязал ее ноги к порогу чьего-то дома, помолвил, то есть. Кулдош Ходжа говорил быстро, глотая окончания слов. Тонкими, женственными пальцами он поминутно поглаживал брови, редкую с проседью бороду. -- Слава всевышнему, его покорный слуга живет, не ведая горя. В благословенной Мекке у меня два дома. Вообще-то я думаю, что и одного хватит. Но один мой ошно {Приятель (тадж.)} переселился в Эр-Рияд, в благородную столицу Саудовской Аравии, знаете, разумеется, не так ли? -- Да, да, наслышан. -- Так вот, один мой ошно переселился в этот благородный город и не пожелал, чтобы его дом достался чужому человеку. Я и выкупил его за двести золотых. У нас они называются динарами. Вы, конечно, видели наши деньги, не так ли? Вот и хорошо, спасибо вам. Сорок штук вот этих риалов составляют один динар, не так ли? Я купил дом за двести динаров. Конечно же даром. И в святом Таифе у меня тоже шикарный дом. Каждое лето провожу там. Иншалла, и вы поедете в святой Таиф. Правоверные, приезжающие с родины, каждый год ездят туда, не так ли? Ай-ай-ай, как хорошо, что вы приехали! Иншалла, совершите поездку в святой Таиф, потом в лучезарную Медину. У меня и в Медине большой дом. Там живет мой средний брат. Кори Сладкий у нас самый старший, а я самый младший. А тот средний. У нас есть еще сестра. Здесь живет, в благословенной Йекке. Ай-ай-ай, как хорошо, что вы приехали! Если вам нужно что-нибудь купить или продать, готов вам услужить, не так ли? -- Я ничего не привез для продажи. -- Скажите, пожалуйста! Ну да ладно, если вдруг захотите что-нибудь купить, я вам помогу, ведь мы тут старые жители, свои, не так ли? -- Так, так... Благодарю. Мы еще увидимся... Кулдош Ходжа словно не замечал, что я уже во второй раз порываюсь подняться с места, он словно не понимал, что я уже наговорился всласть, и все болтал и болтал с величайшим жаром о своих домах в разных городах, о том, что он имеет несколько жен, но бездетен. Я дал себе зарок, пока нахожусь здесь, никого ни о чем не спрашивать. По преданию десятого числа месяца Мухаррама 61 года хиджры {10 октября 680 года нашей эры. Хиджра (араб.) -- мусульманский религиозный лунный календарь: начат в 622 году} , то есть в день убийства имама Хусейна, сына хазрата Али и матушки Фатимы, полдень продолжался семьдесят два часа. Попробуйте сказать кому-нибудь: "Эй, мусульмане, это неверно! Никогда день или ночь не удлинялись и не укорачивалиь по случаю рождения или смерти кого-либо; закон времени действует строго в соответствии с законом движения тел в космическом пространстве". Попробуйте сказать так и вы не расхлебаете заваренную кашу. Не успеете закончить свои объяснения, как будете лежать бездыханным под грудой камней. Признаюсь, это не входило в мои планы. Ваш покорный слуга хотел не только сам в добром здравии ступить на землю родины, но и постараться, чтобы и подопечные здоровехонькими вернулись домой. Перед тем, как переступить порог Харама, Кори-ака прочитал молитву вступления в Каабу. Взяв свои чувяки в руки, все последовали его примеру. Затем Кори-ака сказал: -- Друзья, сейчас, иншалла, вы увидите еще одно чудо всемогущего Аллаха. Взгляните на страницу неба: сколько божьих птиц разгуливает там! Все они являются священными тварями этого лучезарного дома молитв. Мы взглянули на небо и в самом деле увидели множество голубей, горлиц и воробьев, которые, не обращая на нас внимания, летали по небу. -- Сейчас мы преступим устланный славой порог и вы, иншалла, своими глазами узреете, как эти бессловесные твари при полете сторонятся Каабы, храма создателя нашего Аллаха. Ни одно пернатое существо не посмеет двигать крылами над божьим храмом. Это одно из величайших чудес нашего властелина. Увы, первое, что мы узрели над Каабой, когда вышли из-под навеса, была пара голубей, которые нахально махали крыльями прямо над кубическим зданием дома божьего, покрытого сверху белым шелковым одеянием. Потом стая воробьев, а за ними еще одинокий голубь перелетели через Каабу. Я притворился, что ничего не заметил. Мой товарищ Искандар любит повторять, что воспитанный человек не тот, кто не проливает суп на скатерть, а тот, кто не замечает, как это совершил другой. Во время азана {Призыв к молитве} , когда муэдзин растягивал на мотив траурной песни слова "Аллах акбар", мне на мгновение показалось, что я давно умер и нахожусь на том свете, ожидая своей очереди у врат ада, пока архангелы Азраил, Мункар и Накир допрашивают какого-то несчастного мусульманина. -- Подлец,-- разом кричат Мункар и Накир,-- разве ты забыл, что еще в бытность твою на грешной земле, то есть тысячу сто одиннадцать лет тому назад в день понедельника третьей недели месяца Шаабан, ты прочитал на две молитвы меньше, чем предписывают фара и суннат? -- О, нет! Пусть все болезни ваши перейдут на мою голову, да стану я жертвой вашей миллионнопудовой булавы, нет, я не забыл,-- охрипшим голосом ответствует несчастный, едва шевеля обескровленными губами и не отрывая молящего взора от тяжеленной кувалды Мункара и Накира.-- Пощадите! В тот день заболел и лежал на одре смерти единственный мой сын, свет моих очей. Вот поэтому... Архангел Азраил шевельнул усами. Мункар и Нагиp вдвоем подняли свою палицу и принялись крутить ею над головой. -- Вот тебе "поэтому", ублюдок,-- рявкнули архангелы разом и так саданули бедного мусульманина по темени, что он размельчился на мириады частиц и разлетелся по всем семи континентам. Но божьи ангелы снова собрали все эти крошки в одно целое. Сверху не то донесся голос, не то брызнул свет, и бедный мусульманин вновь принял прежний облик. Мункар и Накир повторили вопрос. На этот раз оживший мусульманин только бормотал "Каюсь! Пощадите!", в том же ритме и на такой же траурный мотив, как муэдзин Каабатуллаха тянул свое "Аллах велик". От нестерпимой жары и острого запаха пота впритирку сидящих друг к другу людей дышать было трудно. Кааба-туллах от пола и до шпилей минаретов выложен мрамором. В такую жару благословенный Харам становится наглядным пособием к преданиям об аде. Мой дядя рассказывал, что в Каабе есть камень, который висит между небом и землей. Это чудо сотворил господь бог. Утром я видел аль-хаджар-уль-асвад. Нежась и гордясь собой он лежал в своей нише, облобызанный паломниками до блеска. Где же висячий камень? Я осматривался по сторонам. Некоторые говорили, что не священный черный камень, а сама Кааба висит в воздухе. Но ничто хоть в какой-то степени не подтверждало слышанных мной рассказов. Я спросил об этом Исрафила. -- Сам ищу,-- ответил он и, отвернувшись, принялся слушать радио, всем видом показывая, что мои вопросы сейчас неуместны. Вот уже битый час кто-то читал проповеди по-арабски. Самого проповедника не было видно, только радио разносило его голос по двору Харама и далеко окрест. Мои спутники постарше, хотя и не могли заловить содержания его речи, в умилении лили слезы в такт словам, качая головами. Потом читал проповедь на своем языке муфтий, приехавший из Турции. Он говорил о задачах мусульманского мира. Голос у него был звучный, но от его слов, честно говоря, попахивало плесенью. Его речь была сходна с теми, которые сорок два года тому назад произносил полководец войск ислама Энвер-паша, сперва на сборище бухарских джадидов {Представители молодой российской мусульманской буржуазии и их идеологии. Они стояли за реформу ислама в угоду мусульманской буржуазии. Большинство примкнуло к кадетам и в году Октябрьской революции выступило против нее} , а затем на контрреволюционных митингах в Восточной Бухаре. Этой своей мыслью я поделился с Исрафилом. -- А потом что стало с Энвер-пашой? -- Нашим отцам и дедам, видимо, по горло надоели эмиры и паши. Они погнали и этого пашу, но он не хотел уйти подобру-поздорову и был убит. Турецкий муфтий говорил не меньше часа. Башкирский мулла хорошо понимал его, но чем больше слушал, тем больше темнело лицо Исрафила, и он беспокойно ерзал на месте, с нетерпением ожидая, когда же придет конец этой внеочередной назидательной беседе. Придя домой, мы поели похлебку из лапши. Казначей роздал нам по пять долларов и сказал, что мы можем обменять их на саудовские деньги. Исрафил обменял свои доллары у одного менялы, я у другого, и мне дали на один риал меньше. Мы поняли, что курс денег зависит от совести менялы. На всех деньгах Саудовской Аравии, бумажных и металлических, была изображена финиковая пальма и на ее фоне две скрещенные кривые сабли. В такой маленькой стране, подумал я, столь воинственная эмблема. Чтобы напугать труса, достаточно и одной сабли, а человек не из пугливых и глазом не моргнет, нарисуй ты на своих деньгах хоть тысячу сабель и мечей. -- Исрафил, почему тут сразу две сабли? -- А почему ты спрашиваешь меня? -- Кого же спрашивать? Ты -- мулла, много читал религиозных книг... -- Но я все-таки гражданин СССР! -- Господи! Ведь никто и не считает тебя подданным Португалии или Южно-Африканской республики! -- Что это за намек?! -- Ты, оказывается, слишком мнительный. -- Но не дурак. Вот тебе и побеседовали! Некоторое время мы молча шагали вдоль торговых рядов. Удивительно беспечный народ здешние водители. По узким извилистым улочкам, битком набитым арбами, велосипедами, водоносами, пешеходами с кувшинами и корзинами на головах, они водят свои машины со скоростью сорок пять-пятьдесят километров в час. Иногда автомобиль какого-нибудь богатея пролетает на расстоянии спички от кальяна курильщика или локтя человека, пьющего чай из маленькой пиалы. Случается, что кувшин водоноса оказывается разбитым на мелкие осколки и вода обливает его ноги, давно не видавшие мыла. Или велосипедист от неожиданного соприкосновения с крылом движущегося с большой скоростью автомобиля отлетает в одну сторону, а его велосипед в другую. Но несмолкаемый шум и гомон торговых рядов быстро поглощает одинокие крики жертв автолихачества, и происшедшая трагедия вскоре забывается. Некоторые зажиточные паломники пожаловали сюда со всеми четырьмя законными женами. Мужчина важно, как гусь, шествует впереди. Старшая жена держится за ихрам мужа или за его руку. Вторая жена -- за уголок чадры первой жены, третья -- за вторую, а четвертая замыкает шествие. В Душанбе напротив моего дома когда-то находилась артель слепых. Идя по улице, они также цепочкой держали друг друга за руку или подол платья. Увидев большие ворота, я потащил туда Исрафила, чтобы посмотреть, что за ними скрывается. Во дворе, похожем на двор караван-сарая, было что-то вроде кафетерия. Под навесами стояло множество железных столиков и стульев. Найдя свободное место, мы сели. Поодаль, в одном из уголков, штук пятьдесят кальянов, больших и маленьких, сделанных из тыкв или медных, украшенных прихотливым чеканным орнаментом, ожидали клиентов. У некоторых чилим заменял длинный резиновый шланг. Такой кальян ставят в центр круга, и курильщики поочередно берут в рот шланг и курят. В краю, где туберкулез, тиф, дизентерия и прочие болезни ежегодно уносят тысячи жизней, такой кальян является ближайшим помощником архангела Азраила. Мы велели принести чай. В Аравии чай пьют черный, сладкий, сахар кладут прямо в чайник. -- Вижу тебе это не по душе,-- вдруг заговорил Исрафил. Он все еще был мрачен, как туча. -- О чем ты? -- О нашем разговоре. Ты же спрашивал меня о двух саблях. -- Э, брат, хватился! Хвост кошачий в прошлом году сгорел, а запах только теперь дошел. -- Нет уж, сейчас ты меня выслушаешь. Вокруг много людей, а привязался я только к тебе. Хоть бы раз ты подумал об этом, неблагодарный! -- Исрафил в сердцах поставил пиалу на стол и отвернулся. "Бревно! Истукан!" -- ругал я себя. Позабыл про семейные невзгоды и страдания приятеля и невольно обидел его. Душа у бедняги оказалась более нежной, чем я думал. -- Исрафил, дружище, извини меня. Ей-богу, я не хотел тебя обидеть. Поверь, ведь мы сидим под сенью Каабы. -- Ладно, что было, то быльем поросло,-- сказал он и, грустно улыбнувшись, прибавил: -- Хоть я и вижу, какую ценность для тебя представляет Кааба. Пройдясь по базару и торговым рядам, мы уже приближались к дому, когда нас догнал запыхавшийся земляк Исрафила. -- Послушайте, вы хоть что-нибудь смыслите в здешних деньгах? -- А что? -- Кажется, меня надул продавец фруктов. Гляньте, я дал ему бумажку в десять риалов и взял четыре апельсина. Вот что он мне дал сдачи. На потной ладони муллы Зульфикара лежали четыре риала и столько же курушей {Одна двадцатая риала; самая мелкая монета -- два куруша}. . Его обманули ровно на пять риалов. Нелегкое дело, имея в руках деньги, не знать, сколько они стоят. А может быть, произошла ошибка, и продавец принял десять риалов за пять? Наше вмешательство не принесло никакой пользы. Сколько мы ни показывали знаками на небо, на стены и минареты Каабы, как ни старались, нам не удалось пробудить совесть лавочника. Напротив, владельцы соседних лавок, сбежавшиеся со всех сторон, обвиняли нас в глупости, обзывали клеветниками и лжецами. В торговом мире есть железный закон: проверяйте деньги, не отходя от кассы. В противном случае можете жаловаться Аллаху. И хотя лавка пройдохи находилась у самых ворот дома божьего и жалобы и стенания муллы Зульфикара несомненно достигали ушей вездесущего, результат был нулевой. Мы с Исрафилом извлекли из этого случая урок и начали усиленно изучать арабский язык, в особенности "Вахид, итнен, саласа, арбаа, хамса, ситта..." -- повторяли мы от одного до десяти. "Сам будь начеку, а на соседа не думай, что он вор",-- твердит народная пословица. Здесь не Уфа и не Душанбе. Если не сможем оказать, что нас обокрали, над нами будут смеяться даже обезьяны. Дома меня ожидал мулла Ибрагим-ходжа. Старик сказал, что сегодня отправляется на Арафат. Он каждый год повторяет свой хаджж. После Арафата и долины Мина он на обратном пути заедет в благословенную Мекку, а затем вернется домой в лучезарную Медину. Когда мы, иншалла, посетим город, где почиет прах пророка, мулла Ибрагим надеется удостоиться чести еще раз внимать моим беседам, а пока просит, чтобы я рассказал ему о его родном городе. В последний раз я побывал в Ленинабаде года два назад. Обо всем, что видел там, рассказал старику. Я хорошо понимал, что наши паломники ежегодно рассказывали ему о бывшем Ходженте, но, по-видимому, он никак не мог насытить душу рассказами о своей родине, а может быть, и не мог поверить, что в советское время старинные города не разрушаются, а напротив, благоустраиваются и цветут. Ведь сведения, которые эмигранты черпали из радиопередач "Голоса Америки" рисовали именно такие картины. -- Говорят, базары закрыты? -- осторожно спросил старик, стараясь не задеть мои чувства. Я описал ему новый дворец-базар в квартале Пяндж-шанбе в городе Ленинабаде, один из самых красивых и больших колхозных рынков в Советском Союзе. Рассказал о знаменитом Дворце культуры колхоза "Москва", о комбинатах, заводах, рудниках, театрах, больницах, институтах и школах этого города. Поведал о славе его земляков, об искусных хирургах Комиле Тоджиеве, Зокире Ходжаеве и других врачах. Сообщил, что его земляк Султон Умаров является президентом Академии наук Таджикистана, Бободжан Гафуров в Москве руководит Институтом народов Азии, а книги писателя Рахима Джалила переведены на многие языки СССР и зарубежных стран... И вновь слезы оросили морщинистое лицо старика, потекли по бороде и усам, слезы сожаления, слезы разлуки и оторванности от родины. Эти горькие капли были плодом той жестокой ошибки, которая навеки останется для него непоправимой. АРАФАТ Взяв сумки, термосы и зонтики, мы погрузились в автобус. Красный диск солнца прятался за пыльный горизонт. Бесконечные потоки тех же разноцветных автомобилей, которыми были вчера запружены улицы благословенной Мекки, теперь, подняв до небес облака пыли, устремились к священной горе Арафат. Со всех сторон доносились голоса паломников, громко повторявших молитвы хаджжа. В нашем автобусе Тимурджан-кори распевал какой-то аят. Смеркается. Мы проезжаем священную долину Мина. От края и до края ее разбиты палатки для паломников. Тысячи палаток, тысячи разноцветных и узорчатых шатров. Послезавтра сюда явятся правоверные и трое суток будут предаваться молениям. Палатки и шатры установлены хозяевами гостиниц заранее, иначе их постояльцы останутся без крова. Мне, уже несколько дней облаченному в ихрам, перед светлыми очами Аллаха эти суета и борьба за место кажутся по меньшей мере странными. Мы проезжаем мимо второго палаточного городка, разбитого у священной горы Муздалифы. Провести ночь у подножия этой горы тоже наш священный долг. Больше часа ищем свое пристанище в третьем палаточном городке. Хотя люди Сайфи Ишана заблаговременно заняли место, но пока что ими поставлено всего две палатки. В меньшей, открытой с одной стороны и напоминающей айван, разместился наш руководитель со стариками. Вторую, попросторнее, заняли йеменские го-сти Сайфи Ишана с женами. Мы лежим под открытым небом на каком-то старом паласе... На шесте горит керосиновый фонарь. Я и Исрафил вынули из сумок московские сушки и запиваем их чаем. Мой термос, хоть и изящен, но зато мал. Благо, что Исрафил взял с собой двухлитровый термос. Будто знал, что и на том свете предусмотрительность не мешает. -- Уже второе мая,-- произнес я. -- Да, второе мая,-- вздохнув, отозвался Исрафил. -- В Таджикистане фруктовые деревья уже сбросили цветы и оделись в зеленые листья. Травы степей и лугов, молодая листва деревьев чисты и нежны, как изумруд. -- М-да,-- протянул Исрафил.-- И в моем краю леса и поля сейчас удивительно красивы и привлекательны. -- Почему-то здесь я не ощущаю запаха земли. В Душанбе, особенно после весеннего дождичка, этот запах опьяняет. -- По-урусски не разговаривать! -- раздался с дальнего конца нашего паласа окрик все того же Абдура-зикджана. Исрафил привстал, желая что-то сказать. -- Уважаемый вице-глава,-- по-прежнему по-русски и нарочито громко, чтобы все слышали, обратился я к Исрафилу,-- вот уже несколько дней я выполняю правила хаджжа о том, чтобы никого не обижать. Но кое-кто не соблюдает этого установления, и ты должен что-нибудь предпринять. -- Я вам говорю -- по-урусски не разговаривать! -- как тогда в Каабатулле с гневом и вызовом повторил Махсум-Жевака. Если нельзя разговаривать по-русски с башкирами, казахами и татарами, то что же делать -- повесить на рот замок? Порог дома Аллаха не подходящее место для споров, но надо было дать отпор Жеваке. Может быть, прочесть ему известное рубаи Авиценны о невежественных мудрецах? { Видимо, доктор имеет в виду следующее рубаи Абуали-ибн-Сины: "С ослами будь ослом -- не обижай свой лик! Ослепшего спроси -- он скажет: "Я велик!" А если у кого ослиных нет ушей, Тот для ословства -- явный еретик!" (Прим. автора)} Некоторые из моих спутников знают таджикский язык, потому что изучение таджикско-персидских классиков входит в программу духовных школ Средней Азии и Казахстана. Но башкиры и татары не говорят по-таджикски. Что же прикажете делать?! Может быть, лучше промолчать? Портить нервы спутникам -- несовместимо с врачебной этикой. Однако, встав с места, я громко спрашиваю: -- А почему, собственно, нельзя говорить по-русски? -- Не знаете почему? -- Нет. -- Не знаете, что это язык неверных?! -- Лет эдак двадцать пять назад слыхивал. Но теперь забыл. И, представьте, не встретил на своем пути умного человека, который своевременно напомнил бы мне об этом. -- Не надо быть таким забывчивым. -- Эти дни моя голова забита мыслями о хаджже. И еще мою голову не покидает одна мысль, мулла Абдуразикджан-ака, что пройдет еще несколько дней, и мы непременно вернемся домой. Там хорошо, Абдуразикджан-ака, хочешь, говори по-молдавски, хочешь, по-киргизски. Все больше распаляясь, я продолжал свою речь. Исрафил дергал и тянул меня за подол. -- Господа, -- вмешался в спор мулла Нариман,-- уважаемые господа, грех в такие дни затевать споры, нет, не возражайте, грех. -- Верно, дохтур-джан, нехорошо,-- вставил мулла Урок-ака. -- Не я начал. -- Абдуразикджан-ака, ну что вы за человек? К чему все эти разговоры?! -- мулла Урок-ака обернулся к моему противнику. -- Уж коли начался разговор, я должен вот что еще сказать,-- не унимался я.-- Вы знаете, что я таджик. Мой родной язык таджикский. Это язык Рудаки, Ибн Сины, Хафиза, Камола, Фирдоуси и Хайяма. Слава богу, на этом языке говорят десятки миллионов людей на земле. Я горжусь этим, но каждого, кто отзывается недобрым словом о другом языке, считаю самым что ни есть плохим гяуром. Мулла Абдуразикджан-ака, я это вам говорю. Я и впредь буду разговаривать по-русски с кем захочу. От этого языка даже самому неблагодарному человеку досталось одно хорошее, но чтобы уразуметь это, мало обладать только тучной фигурой. Махсум-Жевака поневоле проглотил эту колкость и смолчал. Другие тоже не раскрывали рта и сидели не шелохнувшись. Из шатра нашего руководителя выглянул переводчик и окликнул муллу Абдуразика, сказав, что его зовет Кори-ака. Жевака ушел. Несколько минут прошло в тяжком молчании. Потом Тимурджан-кори и мулла Нариман один за другим поднялись и тоже ушли в шатер. Подложив под голову сумку, я растянулся рядом с Исрафилом. Усеянное звездами небо казалось очень близким. Протяни руку и дотянешься сразу до нескольких звезд. Но, оказывается, во сто раз лучше, если твоя рука коснется не звезд, а руки друга и единомышленника. "Будь проклят тот, кто оторвался от родины. Кто оторвался от родины, тот раб на чужбине",-- поется в народной песне. Попасть в чужую среду и выслушивать всякие глупые распоряжения и нотации от какого-то чурбана, по-моему, ничем не отличается от тяжкого рабства. Хорошо бы, если человек перед выездом на чужбину брал с собой какой-нибудь знак своей страны и постоянно носил при себе. Пусть бы все встречные сразу видели, что ты из Союза Советских Республик, что все народы твоей родины всей своей мощью защищают тебя, хоть ты и находишься вдали от них. Да, это было бы хорошо, ведь земля еще носит на себе разных типов, для которых язык логики или уроки истории значат не боль- ше пустой соломинки. Такие фрукты склоняют голову только перед физической силой или силой оружия. В какое общество я попал! Уверен, что я первый гражданин СССР, выехавший вместе с соотечественниками за границу, который не гордится своими спутниками. Странный приоритет выпал на мою долю!.. -- Курбан, не обижайся, я завтра поговорю с Кори-ака. -- Поговоришь с Кори-ака... Ты и сам начальство. Почему смолчал, не вмешался? Если этот заступник шариата еще раз сделает мне подобное замечание, ей-богу, дело не кончится добром. Из шатра еще долго доносился голос Кори-ака, но разобрать его слова было трудно. Мое туловище лежало на паласе, ноги -- на песке. Я зарыл их поглубже в теплый слой песка и заснул. ...Канун Курбан-байрама начался с предрассветной молитвы, после которой паломники обычно часок-другой спят. Но сегодня молитва продолжалась без перерыва. Солнце поднялось уже высоко, когда нас позвали на завтрак. Прежде, приходя на место трапезы, я просил: "Подвиньтесь немножко", или попросту втискивался между сидящими и занимал место. Сегодня, как только я появился, мне без всяких просьб и разговоров освободили место. Может быть, это плоды моего вчерашнего красноречия? Или результат того, что Кори-ака как следует отчитал Махсума-Жеваку и других ученых мужей? Дастархон украшали несколько ломтей черствой лепешки и блюдца с праздничной едой -- нечто вроде жидкой мучной халвы, которую мы тоже едим в праздники. Но От халвы так несло запахом прогорклого топленого масла, что я ограничился куском лепешки и пиалой чая. -- Дохтур-джан, отведайте, пожалуйста, Есть это блюдо -- значит угодить богу,-- потчевал меня мулла Урок-ака. -- Премного благодарен. Богу угодно, чтобы люди ели то, к чему у них лежит сердце. Присутствие вашего покорного слуги становится все более неприятным кое-кому из моих спутников. Во взгляде Абдуразикджана-ака в это утро ясно было видно нечто близкое к ненависти. Хотя другие спутники были ласковы со мной, но за их мягкостью крылось что-то деланное, фальшивое. -- Уважаемые господа,-- начал мулла Нариман,-- с вашего позволения хочу напомнить, что благородство этой еды подчеркнуто в уважаемых и высокочтимых книгах, нет, не возражайте, подчеркнуто. Почтенная матушка Фатима...-- и мулла Нариман принялся разглагольствовать о кулинарном искусстве высокочтимой супруги хазрата Али, льва господа бога. Он пересказал известное предание о том, как матушка Фатима сварила из черных булыжников обед для своих детей, и подчеркнул, что репа появилась на свет именно благодаря способности матушки творить чудеса. -- Не возражайте, нет, не возражайте,-- закончил свою речь мулла Нариман,-- репа появилась именно тогда. Но уважаемый мулла напрасно настаивал на своем утверждении -- ему никто не возражал. Все эти ученые мужи, начиная от старого муллы Мушаррафа-кори и кончая молодым Тимурджаном-кори, нисколько не сомневались в том, что репа является результатом чудотворства матушки Фатимы, что рис произошел от выпавшего зуба пророка, что пшеницу привез нам с седьмого неба хазрат Адам, что мышь вышла из ноздрей свиньи, а кошка изо рта тигра, когда тому случилось однажды чихнуть на корабле хазрата Ноя... Приволокли трех баранов, купленных на деньги Кори-ака, казначея Абдухалила-ака и кого-то еще из стариков. Животных сейчас зарежут. День жертвоприношения вообще-то наступит завтра, но сегодня в качестве штрафа приносят в жертву овцу или барана те, кто в Хартуме вынужден был нарушать установления хаджжа, сняв с себя ихрам. Слуга Сайфи Ишана, эфиоп-великан, взяв барана за шкирку и пришептывая какую-то молитву, легко поднял его в воздух и с силой ударил оземь; затем, придавив все четыре ноги барана огромной ступней, взмахом большого сверкающего ножа отделил голову от туловища. Меньше чем за полчаса эфиоп разделал трех баранов: содрал с них шкуры, выпотрошил и вручил туши повару. Я не видывал столь проворного мясника. Он был куплен Сайфи Ишаном еще в детском возрасте и долгие годы провел слугой в доме. Его жизнь так и прошла на чужбине, без жены и детей, без своего угла, в рабском прислуживании своим господам. Впрочем цена его жизни была начертана в рано поседевших, но еще не потерявших пышность и курчавость волосах, в глубоких морщинах, прорезавших лоб и лицо вокруг губ, и грустных, глубоко запавших глазах. До недавнего времени в благословенной Мекке в дни Курбан-байрама устраивался невольничий рынок. Ловкие дельцы из племени мусульманских негров, зфиопов и берберов, суля райский кейф {Блаженное состояние} на том свете, уговаривали невежественных правоверных, ради спасения души, совершить паломничество в святые места. Они везли их в благословенную Мекку, обещая несчастным после почтения дома Аллаха место в раю, и продавали в рабство. Ныне работорговля и рабовладельчество официально запрещены во всем мире, и правительство его величества торжественно объявило, что подобному бесчестию нет места в Саудовской Аравии... Наш мутаввиф сеид Абдуль Керим, подцепив на длинный шест пустую консервную банку, повел нас к священному холму Арафат. Для того, чтобы паломники не потеряли друг друга в этом скопище народа, руководители каждой группы шли впереди, подняв над головой, словно знамя, зонт, платок или баранью шкуру. Знаменем нашей группы служила консервная банка из-под ананасов, привезенная из Индонезии. Выкрики "Лаббайка, Ал-лахумма, лаббайк!" и прочие священные возгласы перекатывались из края в край широкой долины. Вдалеке, километрах в трех отсюда, виднелась цепь невысоких гор. У подножия гряды выдавался вперед высокий холм. Туда мы и направились. По рассказам сведущих людей именно здесь в стародавние времена, через тысячелетия после изгнания из рая, встретились хазрат Адам и матушка Хава. Широкая асфальтированная дорога была так забита взмокшими от пота людьми, мечущимися из стороны в сторону, что нам, как и в Каабе, приходилось плечами, гр