л получить искры; нет, он случайно напал на это открытие и, как говорят, "совершил кражу у Юпитера". Поэтому что касается изобретения искусств, то открытием пластыря мы обязаны дикой козе, открытием модуляций в музыке -- соловью, открытием промываний желудка -- ибису ^ изобретением артиллерийского искусства -- подскочившей крышке котла; короче говоря, вообще мы всем этим обязаны случаю или любому другому обстоятельству значительно больше, чем диалектике. Мало чем отличается от только что названного и тот способ изобретения, который верно описывает Вергилий: Чтоб до различных искусств дошел в размышлениях опыт Мало-помалу... '╟ Ведь здесь речь идет именно о том методе открытия, на который способны сами животные и к которому они часто прибегают, т. е. о внимательнейшем интересе к какой-то одной вещи и о постоянном упражнении с ней, к которому этих животных неизбежно побуждает инстинкт самосохранения. Цицерон правильно заметил: "Постоянное занятие одним делом очень часто побеждает и природу, и искусство" ". Поэтому если о людях говорят: ...труд же упорный, Все победил, да нужда, что гнетет в обстоятельствах жестких ", то подобным же образом можно спросить о животных: Кто научил попугая говорить (здравствуйте) ? " Кто научил ворона в засуху бросать камушки в дупло дерева, на дне которого он заметил воду, чтобы таким образом он мог дотянуться до нее клювом, когда она поднимется? Кто показал пчелам путь, которым они всегда летят по воздуху на покрытые цветами луга, хотя эти луга иногда и очень далеко отстоят от их ульев, а потом возвращаются вновь в свои ульи? Кто научил муравья, прежде чем положить в свой муравейник зерна, обгрызать их, чтобы они не проросли и не сделали напрасным весь его труд? Таким образом, если мы обратим внимание в приведенном выше стихе Вергилия на глагол extundere (выковать), который указывает на трудность предприятия, и наречие paulatim (постепенно), которое указывает на медлительность этого процесса, то мы вновь придем туда, откуда мы отправились, т. е. к тем самым египетским божествам, ибо до сих пор люди в своих открытиях слабо использовали возможности разума и никогда не прибегали к помощи искусства. Во-вторых, если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика, доказывает справедливость нашего утверждения, ибо эта форма индукции, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, совершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний, подобный тому. о котором говорит поэт: Дар небесный теперь воздушного меда немедля. Я опишу... '* (ибо и сами знания извлекаются из отдельных фактов природы и искусства, как мед из полевых и садовых цветов), конечно же, обнаружит, что ум, действуя самостоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, которую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисления отдельных фактов без противоречащего случая, как это обычно делается у диалектиков, вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. Действительно, кто поручится, что какое-нибудь явление, полностью противоречащее его выводам, не остается неизвестным ему, когда отдельные факты, известные непосредственно или же по памяти, представляются ему лишь односторонне. Это похоже на то, как если бы Самуил остановился на тех сыновьях Исайи, которых он встретил у него дома, и не стал спрашивать о Давиде, находившемся в поле. И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые (а именно такие ученые посвящали себя исследованию подобных вопросов) широко использовать ее; единственной причиной этого является, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теорий и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. Они использовали отдельные частные случаи, как ликторов и стражу, для того, чтобы разогнать толпу и открыть путь своим догмам, но они вовсе не призывали их с самого начала на совещание для того, чтобы можно было сознательно и зрело обсудить истинное положение вещей. Действительно, наш ум поражает некое благочестивое религиозное удивление, когда мы видим, что и в человеческих, и в божественных вещах к заблуждению ведет один и тот же путь. Ведь подобно тому как при познании божественной истины трудно заставить себя в своем сознании как бы снова стать ребенком, так и при изучении истин человеческого ума считается чем-то низким и чуть ли не вызывающим презрение, когда люди, особенно пожилые, подобно детям, все еще перечитывают и изучают вновь первые элементы индукции. В-третьих, даже если допустить, что научные принципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным путем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной природой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью промежуточных посылок осуществляет сведение предложений к принципам. Эта форма открытия или доказательства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. и.; встречается она и в теологии, поскольку Богу по доброте его было угодно приспособиться к возможностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать противника аргументацией, истина при таком способе исследования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощренной речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения -- из слов, слова же -- это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые составляют душу слов) будут плохо и произвольно абстрагированы от реальных явлений, то разрушится и все здание ^. И даже тщательное изучение последовательности аргументаций или истинности посылок никогда не сможет полностью восстановить положение, ибо ошибка заключена, как говорят врачи, "в первом пищеварении", которое уже не могут исправить последующие функции. Таким образом, немало философов (и среди них некоторые очень известные) имели весьма серьезные и очевидные причины стать академиками и скептиками, отрицающими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. Я не стану отрицать, что некоторым кажется, что Сократ, отрицая достоверность собственного знания, делал это лишь иронически и, скрывая знание, спекулировал им, т. е. отрицал знание того, что ему было заведомо известно, для того, чтобы считали, что он знает и то, чего он в действительности не знал ^. И даже среди последователей новой Академии, к числу которых принадлежал и Цицерон, идея акаталепсии принималась не очень искренне. Ведь эту школу избрали себе те, кто отличался своим красноречием, для того, чтобы стяжать себе славу умением свободно говорить "за" и "против" любого положения; в результате они сошли с прямого пути, по которому должны были бы двигаться к истине, предпочитая ему приятные прогулки по живописным окрестностям. Однако известно, что некоторые философы как в старой, так и в новой Академии, а еще больше среди скептиков в буквальном смысле восприняли этот принцип акаталепсии. Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обманывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с активной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспериментам, способным объекты, недоступные нашим органам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым объектам. Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенности (не желающей считаться с самыми реальными вещами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприятий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить значение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. Ведь ни один человек не обладает такой твердой и опытной рукой, чтобы быть способным провести прямую линию или начертить совершенный круг, тогда как он легко может сделать это с помощью линейки или циркуля. Именно это мы и собираемся сделать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным материальным вещам, найти особое искусство указания и наведения (directio), которое раскрывало бы нам и делало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана. Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспериментов к аксиомам, которые в свою очередь сами указывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом (experientia literata), вторую -- истолкованием природы, или Новым Органоном. Впрочем, первая из этих частей (как мы уже говорили вкратце в другом месте ") едва ли должна считаться искусством или частью философии -- скорее ее следует принять за своеобразную проницательность, и поэтому мы иногда называем ее "охота Пана", заимствовав это наименование из мифа. Однако подобно тому как каждый может продвигаться на своем пути трояким образом: или идти на ощупь в темноте, или держаться за руку другого, потому что сам плохо видит, или, наконец, идти свободно, освещая себе путь, -- точно так же можно предпринимать всевозможные эксперименты: без всякой последовательности и системы -- это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом. Подлинный же светоч, который мы упомянули третьим, может дать нам лишь истолкование природы, или Новый Органон. Научный опыт, или "охота Пана", исследует модификации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисовать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, перенос, инверсия, усиление, применение, соединение и, наконец, случайности (sortes) экспериментов. Все это, вместе взятое, находится, однако, еще за пределами открытия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рассмотрению всех форм перехода от экспериментов к аксиомам или от аксиом к экспериментам. Изменение эксперимента прежде всего касается материи, т. е. речь идет о том, что эксперимент, проводившийся до сих пор постоянно с одной определенной материей, теперь проводится на других вещах подобного же рода. Например, бумагу делают только из полотняных лоскутов и никогда не делают ни из шелка (за исключением, может быть, Китая), ни из ворсистой ткани, так называемого камлота, ни из шерсти, хлопка и кожи, хотя эти три последних представляются менее подходящими и поэтому скорее могут быть использованы в соединении с другими, чем сами по себе. Точно так же широко распространена прививка плодовых деревьев; на диких же деревьях она применяется редко, а между тем, как говорят, вяз, привитый к вязу, разрастается удивительно пышно. Очень редко практикуется прививка и на цветах, хотя в последнее время ее стали производить на розах, удачно привив мускатную розу к обыкновенной. К изменениям эксперимента относительно материи мы причисляем также и его изменения относительно части предмета. Например, мы знаем, что черенок, привитый к стволу дерева, приживется скорее, чем посаженный в землю. А почему бы но предположить, что семя лука, внесенное в головку зеленого лука, не прорастет лучше, чем если его просто посеять в землю? Здесь речь идет о замене ствола корнем, так что эту операцию можно рассматривать как своеобразную прививку на корне. Во-вторых, изменение может касаться и действующей причины. Так, солнечные лучи с помощью зажигательных стекол настолько усиливают свою теплоту, что могут зажечь легко воспламеняющееся вещество; а нельзя ли с помощью тех же стекол сфокусировать и лунные лучи, чтобы выяснить, обладают ли все небесные тела какой-то теплотворной способностью? Точно так же, как нам известно, тепловые лучи усиливаются благодаря действию зажигательных стекол и зеркал; но происходит ли то же самое и с теплотой темных тел (например, камней или металлов, еще не разогретых добела), или же здесь скорее играют какую-то роль частицы света? Точно так же янтарь и гагат под влиянием трения притягивают соломинки; а будут ли они делать то же самое, если их нагреть на огне? В-третьих, изменение эксперимента может касаться и количества; в этом типе эксперимента нужно быть особенно внимательным, так как здесь нас подстерегает возможность многочисленных ошибок. Ведь люди убеждены, что с возрастанием или умножением количества пропорционально возрастают или умножаются и достоинства. И это становится чуть ли не постулатом и предполагается как своего рода математическая определенность, в то время как это утверждение абсолютно ложно. Свинцовый шар весом в один фунт, брошенный с башни, упадет на землю, предположим, через десять секунд; ну а шар в два фунта (у которого это так называемое естественное ускорение должно быть в два раза больше) упадет, следовательно, через пять секунд? А между тем он упадет почти в то же самое время и не ускорит своего падения в зависимости от изменения количества ^. Подобным же образом допустим, одна драхма серы, смешанная с полуфунтом стали, расплавляет ее, превращая в жидкое состояние; но значит ли это, что одной унции серы будет достаточно для того, чтобы расплавить четыре фунта стали? Такого результата не наступает. Ибо определенно известно, что сопротивление материи, подвергающейся воздействию, с увеличением массы возрастает сильнее, чем активная сила действующей материи. Кроме того, чрезмерное количество может быть в такой же мере ненадежным, как и слишком малое. Ведь самая обычная ошибка при выплавке и очищении металлов состоит в том, что для ускорения плавки увеличивают или температуру плавильной печи, или количество добавочных ингредиентов. Однако же и то и другое при чрезмерном увеличении мешает этому процессу, а не помогает ему, поскольку в результате значительная часть чистого металла сгорает и превращается в дым, так что мы теряем металл, а оставшаяся масса становится более твердой и неподатливой. Поэтому людям следует поразмыслить над известным шутливым рассказом Эзопа о женщине, которая надеялась, что ее курица будет ежедневно нести по два яйца, если ей давать в два раза больше ячменя. А курица ожирев, вообще перестала нести яйца. Так что весьма опасно полагаться на какой-нибудь естественный эксперимент до тех пор, пока он не проверен и в отношении большего, и в отношении меньшего количества вещества. Но об изменении эксперимента сказано достаточно. Распространение эксперимента может выступать в двух видах: как повторение и как расширение эксперимента, т. е. когда эксперимент или неоднократно повторяется, или ставится в какой-то более тонкой форме. Можно привести такой пример повторения. Винный спирт образуется из вина в результате однократной дистилляции; он значительно крепче и сильнее самого вина; а не превзойдет ли спирт по крепости самого себя, если его вторично подвергнуть дистилляции или сублимации? Но и повторение эксперимента таит в себе возможность ошибки. Ведь вторичная возгонка может не дать результата, аналогичного первому, да к тому же довольно часто при таком повторении эксперимента после достижения некоего предельного состояния природа не только не продвигается дальше, но, наоборот, отступает назад. Поэтому в этом типе эксперимента необходима осторожность. Подобным же образом ртуть в полотняной тряпке или еще в чем-нибудь, помещенная в расплавленный свинец, когда он уже начинает остывать, густеет и теряет текучесть; но быть может эта же ртуть при неоднократном повторении этого эксперимента настолько уплотнится, что станет ковкой? А вот пример расширения эксперимента. Вода в подвешенном состоянии, вливаясь сверху через продолговатое, горлышко сосуда в находящееся на более низком уровне вино, разбавленное водой, в конце концов отделит вино от воды, потому что вино будет подниматься в верхний сосуд, а вода оседать на дно нижнего ^; нужно проверить, нельзя ли, подобно тому как в нашем эксперименте вино и вода (два очевидно различных тела) отделяются друг от друга, отделить таким же образом с помощью своего рода весовой дистилляции более тонкие от более плотных частиц вина (несомненно, однородного тела) и таким образом в верхнем сосуде получить нечто подобное винному спирту, но только, может быть, более тонкое? Или, например, магнит притягивает цельный кусок железа; а если кусок магнита поместить в жидкое железо, будет ли он притягивать к себе частицы железа и покроется ли таким образом железной оболочкой? Или стрелка компаса располагается по направлению к полюсам; следует ли она при этом тем же путем, в том же направлении, что и небесные тела? А именно, если поставить стрелку в противоположном направлении, т. е. по направлению к югу, и, удержав ее некоторое время в таком положении, затем отпустить, то направится ли стрелка к северу, вращаясь с запада на восток или с востока на запад? Точно так же золото впитывает ртуть при соприкосновении с ней; неужели золото поглощает ртуть, не расширяя при этом своего объема, так что в результате создастся некая масса более тяжелая, чем само золото? Точно так же люди помогают памяти, помещая в определенных местах изображения лиц; достигнут ли они того же результата, если, отвлекаясь от изображений, будут воссоздавать также и поступки, и общий облик этих лиц? Но о развитии эксперимента сказано достаточно. Перенос эксперимента может идти тремя путями: или из природы или случайности в искусство, или из искусства или одного вида практики в другой, или из какой-то части искусства в другую часть того же искусства. Можно привести бесчисленное множество примеров переноса эксперимента из природы или случайности в искусство; собственно говоря, почти все механические искусства обязаны своим происхождением незначительным и случайным фактам и явлениям природы. Известна пословица: "Виноград рядом с виноградом быстрее зреет" ^. Она часто применяется, когда говорят о взаимных дружеских услугах. Но этот принцип великолепно используют у нас при изготовлении сидра, т. е. яблочного вина. Никогда не начинают рубить яблоки и выжимать сок из них прежде, чем дадут им некоторое время вылежаться в грудах и созреть от взаимного соприкосновения; тем самым удается избежать излишней кислоты. Точно так же искусственная радуга, образуемая прохождением лучей света через плотное облако брызг, простейшим образом подражает настоящей радуге, образующейся во влажных облаках. Точно так же и дистилляция жидкостей могла возникнуть либо из наблюдений над дождями или росой, либо из всем известного обыденного явления образования капель на блюде, стоящем на котле с кипящей водой. Кто осмелился бы подражать грому и молнии, если бы не подброшенная внезапно вверх со страшной силой и грохотом крышка во время опытов, производимых тем самым знаменитым монахом-химиком? ^ Но чем больше здесь можно привести примеров, тем меньше их нужно. Если бы люди имели возможность вести поиски полезного для себя, то им следовало бы внимательно, детально и целенаправленно изучать все природные действия и процессы, беспрестанно и напряженно обдумывая, решая, что из виденного можно использовать для развития искусств, ибо природа -- это зеркало искусства. Не менее многочисленны эксперименты, которые могут быть перенесены из одного искусства в другое, т. е. с одного вида практики на другой, хотя это встречается все же относительно реже, потому что природа -- у всех перед глазами, а отдельные искусства известны лишь тем мастерам, которые ими занимаются. Очки изобретены для того, чтобы помочь слабеющему зрению; но, может быть, кто-нибудь сумеет придумать какой-то инструмент, который, если его приложить к глохнущему уху, поможет восстановить слух? Точно так же известно, что бальзамирование и натирание медом предохраняет трупы от разложения; так нельзя ли что-то из этой практики перенести в медицину, что могло бы быть полезным и для живых людей? Точно так же издревле было известно искусство делать отпечатки на воске, камнях, свинце, и именно оно указало путь для печатания на бумаге, т. е. типографскому искусству. Точно так же известно, что соль в кулинарии употребляется для сохранения мяса, при этом с большим успехом зимой, чем летом; а нельзя ли эту практику с пользой применить к ваннам, чтобы регулировать их температуру, когда необходимо, меняя концентрацию соли? Точно так же совсем недавно в эксперименте по искусственному созданию снега было установлено, что соль обладает значительным свойством сгущения; но нельзя ли применить это ее свойство к сгущению металлов ^, поскольку еще раньше было известно, что активные воды, в состав которых входят некоторые соли, извлекают золотые песчинки из некоторых металлов, менее плотных, чем само золото? Точно так же известно, что картины своими изображениями оживляют воспоминание о самих предметах; но разве это не используется в так называемом искусстве памяти? И если говорить об этом вообще, ничто в такой мере не может способствовать этому как будто бы падающему с неба своеобразному ливню полезных и новых изобретений, как может этому способствовать объединение сведений об экспериментах, проводимых во многих видах технических искусств, в уме одного человека или небольшого числа людей, которые развивали бы их во взаимных обсуждениях, чтобы с помощью того, что мы назвали переносом эксперимента, все искусства могли бы взаимно способствовать друг другу и как бы зажигать друг друга взаимным смешением лучей. И хотя рациональный путь. указываемый Новым Органоном, обещает гораздо более значительные результаты, однако же и эта проницательность научного опыта способна щедро бросить человеческому роду весьма многое из того, что находится у нас под руками, подобно тому как в древности разбрасывались среди толпы подарки правителей. Нам остается еще сказать о переносе опыта из одной части искусства в другую, который, впрочем, мало чем отличается от переноса опыта из одного искусства в другое. Но так как некоторые искусства настолько велики по своему объему, что допускают перенос эксперимента в своих собственных пределах, нам показалось целесообразным указать и на этот вид переноса. Особенно потому, что в некоторых искусствах такого рода перенос играет чрезвычайно важную роль. Например, развитию медицинской науки могло бы принести огромную пользу, если бы удалось перенести эксперименты, производимые в той области медицины, которая занята лечением болезней, в область охраны здоровья и продления жизни. Ведь если бы какой-нибудь замечательный опиат был способен ослабить бурный приступ жара во время чумы, то никто бы не стал сомневаться, что какое-то аналогичное средство, систематически принимаемое в должной дозе, могло бы в известной мере ослабить и задержать то медленно и незаметно развивающееся повышение температуры, которое является возрастным явлением. Но о переносе эксперимента сказано достаточно. Инверсия эксперимента имеет место тогда, когда доказывается противоположное тому, что известно из эксперимента. Например: "Зеркала усиливают интенсивность тепла", но, может быть, и холода? ^ Точно так же: "Тепло, распространяясь, поднимается снизу вверх"; но, может быть, холод, распространяясь, опускается сверху вниз? Например, возьмем железную палочку и нагреем ее с одного конца, а затем, поставив ее в вертикальное положение так, чтобы нагретый конец оказался внизу, поднесем руку к верхнему концу палочки: руку сразу же обожжет; если же нагретый конец поместить сверху, а взяться рукой за нижний конец палочки, то рука почувствует жар намного позже. Если же нагреть всю палочку и один конец ее погрузить в снег или обернуть губкой, смоченной в холодной воде, и если при этом снег или губка охладят верхний конец палочки, то будет ли холод быстрее распространяться книзу, чем подниматься вверх, если охладить нижний конец палочки? Точно так же известно, что солнечные лучи отражаются от белой поверхности и концентрируются на темной; а не отражаются ли тени темной поверхностью, на белой же концентрируются? И мы видим, что именно так происходит в затемненном помещении, куда проникает свет лишь через узкое отверстие; изображения вещей, находящихся снаружи, воспринимаются на белой бумаге, на черной же мы не получаем никакого изображения. Точно так же мигрени облегчаются вскрытием лобовой вены; а облегчается ли боль во лбу надрезом черепа? Но об инверсии эксперимента сказано достаточно. Под усилением эксперимента мы понимаем доведение эксперимента до уничтожения или потери исследуемого свойства; в остальных видах охоты зверя только ловят, здесь же убивают. Вот пример усиления эксперимента. Магнит притягивает железо -- будем воздействовать на магнит и на железо, добиваясь, чтобы больше не происходило притяжения, например подвергая магнит нагреванию на огне или смачивая его в сильных растворах, чтобы выяснить, не исчезнет ли или по крайней мере не ослабеет ли его сила. Наоборот, если сталь или железо превратить в окисел железа или так называемую закаленную сталь либо подвергнуть ее воздействию сильных растворов, то будет ли магнит в этом случае притягивать их? Далее, магнит притягивает железо через всякую известную нам среду, т. е. если между ними поместить золото, серебро, стекло; будем теперь искать, если это только возможно, какую-то среду, которая бы останавливала силу магнитного притяжения: испытаем ртуть, масло, камедь, обожженный уголь и пр., что до сих пор еще не испытывалось в этом отношении. Точно так же недавно были изобретены оптические приборы, способные удивительным образом увеличивать очень мелкие, едва видимые предметы. Нужно применить эти инструменты и к таким мельчайшим объектам, что за их пределами уже ничего нельзя различить, и к таким крупным, изображения которых бы сливались. Таким образом, следует проверить, смогут ли они ясно обнаружить в моче то, что иным способом невозможно заметить? Смогут ли они в драгоценных камнях, совершенно чистых и прозрачных, обнаружить зерна или пятнышки? Смогут ли они показать как большие тела те мельчайшие пылинки, которые летают в лучах солнца (и по поводу которых совершенно без всякого основания упрекали Демокрита в том, что он будто бы видел в них свои атомы и первоосновы вещей)? Могут ли они показать порошок, смешанный из белил и киновари, в таком виде, что совершенно отчетливо будут видны зернышки белой и красной красок? Или наоборот, смогут ли они более значительные объекты (например, лицо или глаз) показать увеличенными в такой же степени, как они увеличивают блоху или червячка? Смогут ли они показать полотно или какую-нибудь другую, более тонкую и прозрачную ткань так, чтобы она представлялась нашему взгляду подобной сетке? Но мы не будем задерживаться дольше на усилении эксперимента, ибо все это по существу лежит за пределами просто научного опыта и относится скорее к области причин и аксиом, т. е. к Новому Органону. Ведь там, где мы встречаемся с отрицанием, изъятием, исключением, мы начинаем видеть какой-то свет, указывающий путь к открытию форм. Но об усилении эксперимента сказано достаточно. Применение эксперимента есть не что иное, как изобретательный перенос его на какой-нибудь другой полезный эксперимент. Можно привести такой пример: каждое тело имеет определенный объем и вес. Золото обладает большим весом и меньшим объемом, чем серебро, вода -- большим весом и меньшим объемом, чем вино. Отсюда можно сделать весьма полезный практический вывод: зная объем и вес предметов, можно определить, сколько серебра примешано к золоту либо сколько воды смешано с вином, -- это и было знаменитой "эврикой" Архимеда. Другой пример: мясо начинает портиться в одних помещениях быстрее, чем в других; было бы весьма полезно перенести этот эксперимент на исследование климата и применить этот принцип для того, чтобы определять более здоровый и менее здоровый для жизни климат, т. е. там, где мясо портится медленнее, там климат здоровее. Тот же самый принцип можно применить и к определению более здорового и менее здорового времени года. Но подобные примеры бесчисленны. Нужно только, чтобы люди не дремали, а беспрерывно обращали свои взгляды как на природу вещей, так и на человеческую практику. Но о применении эксперимента сказано достаточно. Соединение эксперимента -- это тесная связь и сцепление его применений; оно имеет место там, где отдельные явления не могли бы принести сами по себе какой-то пользы, но в соединении с другими оказываются полезными. Например, если хочешь получить поздние розы или фрукты, то этого можно добиться, срезав ранние почки; того же результата можно достичь, оставляя до середины весны корни растений не покрытыми землей; но намного вернее цель будет достигнута, если соединить оба этих способа. Точно так же особенно сильное охлаждение способны вызвать лед и селитра, если же их употребить вместе, то результат оказывается еще более значительным. Но все это очевидно само по себе. Тем не менее и здесь часто могут возникнуть ошибки (как и вообще в любой области, где еще не существует аксиом), вызванные соединением различных и обладающих противоположным действием веществ. Но о соединении эксперимента сказано достаточно. Остаются случайности эксперимента. Речь идет здесь о таком способе эксперимента, в котором совершенно отсутствует какое-либо рациональное начало, так что эксперимент производится чуть ли не в состоянии некоей одержимости, когда вдруг человеку приходит в голову провести какой-то опыт не потому, что размышление или какой-то другой эксперимент натолкнули его на этот опыт: просто он берется за него только потому, что подобный эксперимент до сих пор еще никогда не проводился. Однако я не уверен, что такой вид эксперимента, о котором мы сейчас ведем речь, не скрывает в себе возможности великого открытия, если только перевернуть в природе, так сказать, каждый камень. Ведь великие тайны природы почти всегда лежат в стороне от исхоженных дорог, вдали от известных путей, так что иной раз помогает даже сама абсурдность предприятия. Но если в то же время сюда присоединится и разумный расчет, т. е. если к тому соображению, что подобный эксперимент еще никогда не предпринимался, присоединится еще и серьезная и значительная причина предпринять такого рода эксперимент, то это даст самый лучший результат и поможет вырвать у природы ее тайны. Например, при воздействии огня на какое-нибудь природное тело, как известно, всегда происходит одно из двух: или какая-то часть вещества улетучивается (как, например, пламя и дым при обычном сгорании), или же по крайней мере происходит местное разделение частей вещества, оказывающихся на известном расстоянии друг от друга, как это имеет место в процессе дистилляции, когда гуща оседает на дне, а пары, пробыв некоторое время в свободном состоянии, собираются в приемниках. Но никто еще до сих пор не пытался произвести закрытой перегонки (именно так мы можем называть ее). А между тем представляется вполне вероятным, что сила тепла, если бы она действовала в закрытом теле, когда не может произойти ни потери вещества, ни его освобождения, может заставить этого Протея материи ^, закованного, наконец, в цепи, совершить многочисленные трансформации, при условии, конечно, если тепло будет регулироваться, с тем чтобы не произошло взрыва сосуда. Этот процесс можно уподобить тому, что происходит в естественной матке, где действующей силой является тепло и никакая часть вещества не исчезает и не выделяется. Отличие состоит только в том, что в матке происходит еще и процесс питания, что же касается изменений, то здесь существует, по-видимому, полная аналогия. Таковы примеры случайностей эксперимента. В заключение мы хотим, имея в виду такого рода эксперименты, дать следующий совет: не нужно падать духом и приходить в отчаяние, если эксперименты, которым отдано столько сил, не приводят к желаемому результату. Конечно, успех опыта значительно приятнее, но и неудача часто обогащает нас новыми знаниями. И нужно всегда помнить о том (мы повторяем это непрестанно), что к светоносным опытам следует стремиться еще настойчивее, чем к плодоносным. Мы уже сказали раньше, что научный опыт в пашем понимании -- это скорее проницательность и своего рода охотничье чутье, чем наука. О Новом же Органоне мы ничего не будем говорить и не станем даже вкратце касаться этой проблемы, потому что об этом (а ведь это самая важная проблема из всех существующих) мы намерены с божьей помощью написать специальное сочинение ^. Глава III Разделение науки об открытии доказательств на промптуарий ^ и топику. Разделение топики на общую и частную. Пример частной топики в исследовании о тяжелом и легком. Открытие доказательств не является в собственном смысле слова изобретением. Изобретать -- значит обнаруживать неизвестное, а не припоминать и обращаться вновь к тому, что уже раньше было известно. Задача же того открытия, о котором мы говорим в настоящий момент, сводится, кажется, к тому, чтобы из всей массы знаний, собранных и сохраняющихся в памяти, умело извлекать то, что необходимо для решения данного дела или вопроса. Ведь если кому-нибудь мало или вовсе ничего не известно об исследуемом предмете, тому не помогут и средства открытия; наоборот, тот, у кого есть, что сказать по рассматриваемому делу, и без всякого искусства изобретения сможет найти и привести достаточно аргументов (хотя, может быть, он сделает это и не так быстро и не так ловко). Так что, повторяю, этот вид открытия представляет собой, собственно, не изобретение, а лишь припоминание или полагание и его практическое применение. Но поскольку этот термин укрепился и получил распространение, то мы будем его употреблять. Ведь охотиться на какого-нибудь зверя и поймать его в равной мере можно и когда мы охотимся в диком лесу, и когда -- в ограде парка. Но, оставляя в стороне словесные тонкости, ясно одно, что основной целью здесь является скорее определенная готовность и умение использовать уже имеющиеся у нас знания, нежели увеличение и развитие их. Для того чтобы иметь в достаточном количестве средства вести спор или рассуждение, можно избрать два пути. Первый путь обозначает и как бы указывает пальцем, куда нужно направить исследование; это мы называем топикой. Второй путь требует составить заранее и хранить до тех пор, пока они не потребуются, доказательства, применимые ко всем особенно часто встречающимся в спорах случаям: мы будем называть это "промптуарий" (promptuarium). Этот последний путь едва ли заслуживает того, чтобы его рассматривали как часть науки, ибо он нуждается скорее в простой старательности, чем в научной подготовке. Тем не менее как раз в этой области Аристотель остроумно, хотя и не совсем верно, высмеивает софистов своего времени, говоря, что "они поступают совершенно так же, как тот, кто, объявив себя сапожником, вместо того, чтобы показать, как нужно делать башмаки, выставил бы только перед нами множество башмаков разного размера и фасона" ". Но здесь можно возразить, что, если бы этот сапожник вообще не имел в своей мастерской башмаков и шил бы их только на заказ, он бы стал совсем нищим и имел бы очень мало покупателей. А Спаситель наш совсем иначе говорит о божественной науке: "Всякий книжник, наученный царству небесному, подобен хозяину, который выносит из сокровищницы своей старое и новое" ^. Мы знаем, что древние учителя красноречия советовали ораторам иметь наготове различные заранее обработанные общие места, которые можно использовать для утверждения или опровержения любого тезиса, например в защиту духа закона, против буквы закона, и наоборот; в защиту логических доказательств, против свидетельских показаний, и наоборот. Сам Цицерон, опираясь на свой долгий опыт, откровенно утверждает, что усердный и старательный оратор может иметь заранее обдуманные и обработанные речи на любой случай, который может возникнуть, чтобы во время самого судебного разбирательства не было никакой необходимости вносить в речь что-нибудь новое и неожиданное за исключением новых имен и каких-то особых обстоятельств ^. Усердие же и заботливость Демосфена в ораторском искусстве были столь велики, что он, зная какое огромное влияние оказывает на людей вступительная часть речи, ибо она подготавливает их к слушанию дела и вызывает у них нужное оратору настроение, считал необходимым заранее составить множество различных вступлений ко всякого рода политическим и судебным речам, чтобы всегда иметь наготове такое вступление. Все эти примеры и авторитеты, пожалуй, вполне могут перевесить мнение Аристотеля, который был бы готов посоветовать нам сменять все наше платье на ножницы. Таким образом, не следовало отбрасывать эту часть науки, названную нами промптуарием; однако в этом месте о ней сказано достаточно. Ведь эта часть науки имеет такое же отношение к логике, как и к риторике; поэтому мы решили только вкратце коснуться ее в логике, отнеся более подробное ее рассмотрение в отдел риторики. Вторую часть науки об открытии, т. е. топику, мы разделим на общую и частную. Общая топика подробно и тщательно рассматривается в диалектике, и поэтому нам нет необходимости долго задерживаться на ее разъяснении. Однако мне представляется необходимым попутно напомнить, что общая топика имеет значение не только для аргументации, необходимой в спорах, но и в рассуждениях, когда мы обдумываем и обсуждаем сами с собой какую-нибудь проблему; более того, сущность ее сводится не только к тому, что она предлагает или советует, что мы должны утверждать или заявлять, но прежде всего к тому, что мы должны исследовать и о чем спрашивать. А умный вопрос -- это уже добрая половина знания. Ведь Платон правильно говорит: "Тот, кто о чем-то спрашивает, уже представляет себе в самом общем виде то, о чем он спрашивает, а иначе как бы он смог узнать правильность ответа, когда он будет найден" ^. Поэтому, чем более обширной