Против Благоприятный случай дает сначала ручку сосуда, а потом -- и его целиком. Благоприятный случай подобен Сивилле: уменьшая то, что предлагает, увеличивает его цену. Быстрота -- шлем Орка ^. То, что случается вовремя, всегда справедливо, то же, что случается поздно, ищет себе окольные пути. XLII. Приготовления За Кто, располагая небольшими силами, берется за большое дело, тот лишь обольщает себя пустыми надеждами. Недостаточная подготовка подкупает не судьбу, а благоразумие. Против Лучший момент закончить приготовления -- это первая возможность начать действовать. Пусть никто не надеется, как бы тщательно он ни приготовился, что ему удастся связать судьбу. Чередование приготовлений и самих действий -- достойно политической мудрости, но отделять их друг от друга весьма самонадеянно и опасно. Большие приготовления -- это расточительство и денег, и времени. XLIII. Предотвращение опасности За Большинство опасностей скорее обманывает нас, чем побеждает. Легче заранее предотвратить опасность, чем следить за ее развитием, постоянно принимая меры предосторожности. Не мала опасность, если уже кажется малой. Против Кто выступает против опасности, способствует ее росту и, принимая меры против нее, ее же укрепляет. Даже в мерах, предпринимаемых против опасности, заключены известные опасности. Лучше иметь дело с небольшим числом явных опасностей, чем с угрозой каждой из них. XLIV. Насильственные действия За Тех, кто придерживается пресловутой благоразумной мягкости в своих действиях, может научить только усиление зла. Необходимость, диктующая применение насильственных мер, сама же и применяет их. Против Всякая насильственная мера чревата новым злом. Только гнев и страх заставляют применять насилие. XLV. Подозрение За Недоверие -- это жилы мудрости; подозрение же -- средство для лечения суставов. Та верность, которую может поколебать подозрение, сама весьма подозрительна. Подозрение ослабляет непрочную верность, надежную же оно лишь укрепляет. Против Подозрение уничтожает верность. Неумеренная подозрительность -- это какое-то безумие общества. XLVI. Буквы закона За Когда отступают от буквы закона, то это уже не толкование его, а гадание. Когда отступают от буквы закона, судья превращается в законодателя. Против Смысл следует извлекать из совокупности слов и исходя из него толковать каждое слово в отдельности. Самая страшная тирания та, когда закон распинают на дыбе. XLVIII. В защиту свидетелей, против доказательств За Кто опирается на доказательства, тот выносит решение под влиянием таланта оратора, а не существа самого дела. Тот, кто верит логическим доказательствам больше чем свидетелям, должен больше доверять своему уму, чем чувству. Было бы очень удобно полагаться на логические доказательства, если бы люди не совершали алогичных поступков. Когда логические доказательства противоречат свидетельским показаниям, это представляется удивительным, но отнюдь не раскрывает истинного характера дела. Против Если нужно верить показаниям свидетелей больше, чем логическим доказательствам, то достаточно, чтобы судья не был глух. Доказательства -- это противоядие против отравы свидетельских показаний. Тем доказательствам надежнее всего верить, которые реже всего обманывают. Может быть, все эти антитезы, которые мы привели здесь, и не заслуживают столь большого внимания, однако раз уж они в свое время были составлены и собраны нами, то нам не хотелось бы, чтобы пропал плод нашего юношеского рвения, тем более что это, если внимательнее присмотреться, всего лишь семена, а не цветы. Юношеский характер этого сборника особенно чувствуется в том, что здесь преобладают сентенции морального и эпидиктического характера и очень мало из юридической области, относящихся к так называемому совещательному роду. Третье собрание, также относящееся к области подготовки материала для ораторской практики, которое необходимо создать, мы хотим назвать "Сборник малых формул". Эти формулы представляют собой, если можно так выразиться, прихожие, всякого рода служебные комнаты, коридоры и тому подобное ораторской речи, которые безо всякого различия могут быть приложимы к любому предмету речи. Таковы вступления, заключения, отступления, переходы, обещания, отклонения и многое другое в том же роде. Ведь подобно тому как удобное расположение фасадов, лестниц, дверей, окон, прихожих и коридоров в первую очередь создает как красоту, так и удобство здания, так и в ораторской речи все эти вводные и дополнительные элементы (при условии, что они построены и размещены со вкусом и знанием дела) придают всей структуре речи величайшее изящество и стройность. Мы приведем один или два примера таких формул и не станем долго задерживаться на этом. Ибо хотя они и весьма полезны, однако же, поскольку мы не можем здесь дать ничего своего и только лишь выписываем из Демосфена или Цицерона, или еще какого-нибудь образцового оратора отдельные формулы, нам кажется, нет смысла терять на это много времени. ПРИМЕРЫ МАЛЫХ ФОРМУЛ Заключение речи "совещательного" типа Таким образом можно будет и искупить прошлую вину, и предусмотреть меры против будущих затруднений ^. Королларий точного разделения Итак, все могут видеть, что я не желал ни обойти что-либо молчанием, ни затемнить своим изложением ^. Переход с предупреждением Но обойдем это таким образом, чтобы не терять из виду и постоянно наблюдать за ним "'. Возражение против укоренившегося мнения Я помогу вам понять, что во всей этой истории идет от самого существа дела, что явилось результатом ложного вымысла, а что раздула здесь зависть. Этих нескольких примеров будет вполне достаточно для того, чтобы понять, что мы имеем в виду. На этом мы завершим рассмотрение приложений к риторике, касающихся промптуария. Глава IV Два основных приложения к учению о передаче знания: критика и педагогика Остаются два основных приложения к учению о передаче знания -- критика и педагогика. Поскольку важнейшая часть учения о передаче знания состоит в создании книг, то соответствующая ей часть представляет собой чтение книг. Чтение же направляется либо советами учителей, либо собственным рвением и интересом. Именно эти вопросы и являются предметом двух названных нами учений. К критике прежде всего относятся тщательная редакция и издание исправленных текстов известных авторов; такой труд равно оказывает честь самим авторам и помощь учащимся. Однако в этом деле немало вреда принесло чрезмерное рвение некоторых исследователей. Большинство критиков усвоило себе правило, встречаясь с каким-нибудь непонятным им местом текста, сразу же предполагать ошибку в рукописи. Например, в том месте у Тацита, где некая колония просит у сената права убежища: Тацит рассказывает здесь, что император и сенат выслушали эту просьбу не слишком благосклонно и поэтому послы, сомневаясь в успехе своего дела, дали крупную сумму денег Титу Винию, с тем чтобы он оказал им покровительство, и таким образом добились успеха. "Тогда-то, -- говорит Тацит, -- старинный авторитет колонии приобрел значение" ^, давая понять, что аргументы, которые раньше представлялись маловажными, тогда, когда к ним присоединилась взятка, получили новый вес. А один критик, весьма известный, зачеркнул слово "тогда" (tum) и заменил его словом "такой" (tantum). И благодаря этой порочной практике критиков, как кто-то очень умно заметил, "издания, наиболее тщательно выправленные, часто являются наименее надежными". Более того, скажем откровенно, если сами критики не будут достаточно эрудированы в той области, которой посвящены издаваемые ими книги, их добросовестность не сможет избавить их от ошибок. Во-вторых, к критике относятся толкования и пояснения авторов, комментарии, схолии, примечания, собрания лучших мест и т. п. В такого рода исследованиях некоторых критиков поразила какая-то страшная болезнь, выражающаяся в том, что они, как правило, обходят все более или менее трудные места в тексте, а на местах достаточно ясных и простых останавливаются бесконечно долго, до тошноты подробно объясняя совершенно понятные вещи. Создается впечатление, что все это делается совсем не для того, чтобы разъяснить текст самого автора, а для того, чтобы этот критик, воспользовавшись удобным случаем, мог продемонстрировать свою всестороннюю эрудицию и широкую начитанность. Прежде всего здесь следовало бы пожелать (хотя это относится скорее к самой науке о передаче знания, чем к ее приложениям), чтобы тот писатель, который собирается излагать сравнительно трудный и важный материал, давал к нему собственные разъяснения, не прерывая текст изложения всякого рода отступлениями или объяснениями, дабы примечания не отступали от мысли самого автора. А нечто в этом роде мы подозреваем в комментариях Теона к Эвклиду ^. В-третьих, критика включает в себя и составление кратких оценок творчества издаваемых авторов (отсюда и само название этой дисциплины), сравнение их с другими писателями, разрабатывающими аналогичные проблемы. Такие оценки должны руководить учащимися в выборе книг и в то же время лучше подготовить их к самому чтению. И это последнее составляет самую важную сторону деятельности критиков, в которой, по крайней мере в наше время, прославились некоторые крупные ученые, во всяком случае значительно более крупные, чем это предполагает их скромная профессия критиков. Что же касается педагогики, то проще всего было бы ограничиться советом: "Бери за образец школы иезуитов", так как в настоящее время в области воспитания нет ничего лучше этих школ. Однако в соответствии с нашим порядком мы дадим здесь несколько советов, обратив внимание на некоторые упущенные моменты. Прежде всего мы всячески одобряем и поддерживаем воспитание детей и юношества в колледжах, а не дома под руководством частных учителей, В колледжах у детей рождается дух соревнования между сверстниками; а кроме того, у них всегда перед глазами строгий облик требовательных учителей, воспитывающий в них скромность и с первых шагов формирующий детские души на лучших примерах; наконец, вообще воспитание в колледжах имеет множество преимуществ. Что же касается порядка прохождения материала и методики обучения, то здесь мне прежде всего хотелось бы предостеречь от всякого рода сокращенных изложений материала и от той торопливости в обучении, которые превращают учеников в зазнаек и больше кричат о своих великих успехах, чем действительно их добиваются. Кроме того, в какой-то мере необходимо способствовать свободе умственных интересов учащихся, и, если ученик, выполнив все обязательные задания, сумеет выкроить себе время для занятий любимым делом, его. ни в коем случае не следует сдерживать. Далее, было бы весьма полезно обратить самое тщательное внимание (а это, пожалуй, до сих пор не было сделано) на то, что существуют два прямо противоположных метода подготовки, развития и упражнения умственных способностей человека. Первый начинает с наиболее легкого и постепенно приводит к более сложному; второй же с самого начала настойчиво требует выполнения наиболее сложных задач, с тем чтобы, когда самое трудное будет постигнуто, изучение более легких вопросов могло доставлять учащемуся лишь одно удовольствие. Первый метод равносилен тому, чтобы начинать плавать с пузырями, которые поддерживают тело в воде; второй -- все равно, что начинать танцевать в тяжелых башмаках, метающих движению. И нетрудно догадаться насколько рациональное соединение этих методов способствует развитию как душевных, так и физических способностей человека. Точно так же исключительно важным и требующим серьезного размышления делом является организация и выбор занятий в соответствии с характером умственных способностей учащихся. Учителя обязаны хорошо изучить и понять характер природных способностей учеников, чтобы иметь возможность дать родителям разумный совет относительно того рода деятельности, который им лучше избрать для своих детей. Вместе с тем нужно несколько внимательнее отнестись и к тому, что правильный и разумный отбор предметов занятий не только приводит к значительным успехам в той области, к которой учащийся проявляет свои природные склонности, но и дает средства помочь ему также и в тех областях, к которым он по своей природе оказывается совершенно неспособным. Например, если кто-то по складу своего ума совершенно не способен останавливаться так долго, как это необходимо, на одном предмете, но, подобно птице, перескакивает в своих мыслях с одного предмета на другой, то здесь могут оказать существенную помощь занятия математикой, где приходится начинать заново все доказательство, если мысль хотя бы на мгновение отвлечется в сторону. Совершенно очевидно также, что очень большая роль в обучении принадлежит упражнениям. Однако только очень немногие заметили, что необходимо не только разумно организовать упражнения, но и разумно их время от времени прерывать. Ведь Цицерон очень верно заметил, что "в упражнениях обычно развиваются как способности, так и недостатки" ^, в силу чего иной раз дурная привычка приобретается и закрепляется одновременно с хорошей. Поэтому лучше иногда прервать упражнения, а затем вновь возобновить их, чем беспрерывно и упорно продолжать их. Но об этом достаточно. Конечно, эти вещи на первый взгляд представляются не столь уж значительными и важными, однако они весьма полезны и практически необходимы. Ведь подобно тому как на дальнейшее развитие растений огромное влияние оказывают те благоприятные или неблагоприятные условия, в которых они находились в начале своего существования, или подобно тому как некоторые вполне основательно приписывают огромный рост и успехи римской империи заслугам и мудрости тех шести царей, которые в период младенчества этого государства были как бы его опекунами и кормильцами, так и воспитание и культура, приобретенные в детском или юношеском возрасте, обладают такими силами, хотя и скрытыми и недоступными постороннему взору, равных которым невозможно приобрести долгими годами настойчивого и напряженного труда. Не лишним будет также отметить, что способности даже в вещах не очень важных могут иногда производить серьезный и весьма значительный эффект, если они выпадают на долю незаурядных людей или проявляются в великих событиях. Мы приведем один весьма знаменательный пример и сделаем это тем охотнее, что иезуиты, по-видимому, отнюдь не пренебрегают этим средством и, как мне кажется, имеют на то весьма разумные основания. Речь идет о занятии, которое, являясь профессией, не пользуется никаким уважением, но, становясь одним из средств обучения, оказывается очень полезным. Мы имеем в виду игру актера в театре, поскольку она укрепляет память, развивает голос и четкость произношения, придает благородство облику и жестам, в немалой степени воспитывает уверенность в себе и, наконец, вообще приучает молодежь находиться перед большим стечением людей. В качестве примера мы приведем то место из Тацита, где он рассказывает о некоем Вибулене, бывшем актере, служившем тогда в одном из Паннонских легионов. После смерти Августа он поднял мятеж, и префект Влез вынужден был заключить в тюрьму некоторых из мятежников. Воины же, напав на тюрьму, взломали двери и освободили их. И вот Вибулен, обращаясь с речью к воинам, начал так: "Вы возвратили свет солнца и жизнь этим невинным страдальцам, но кто вернет жизнь моему брату, кто вернет мне моего брата? Влез приказал своим гладиаторам, которых он держит и вооружает на погибель воинам, зарезать его этой ночью, так как он был послан из войска Германика к вам для переговоров о наших общих интересах. Отвечай, Влез, куда бросил ты труп? Даже враги не отказывают погибшим в погребении. Когда я утешу свою скорбь рыданиями и поцелуями, прикажи зарезать и меня самого, лишь бы они могли похоронить нас, убитых не за какое-то преступление, но потому что мы радели за интересы легионов" ^. Этими словами он возбудил такую бурю негодования и возмущения, что, если бы вскоре после этого не выяснилось, что ничего подобного не было и что у него вообще никогда не было никакого брата, воинов едва ли удалось бы удержать от нападения на префекта; просто этот человек все это разыграл, как спектакль на сцене театра. Мы подошли, наконец, к концу нашего трактата о науках, изучающих деятельность разума. И хотя мы иногда отступали здесь от принятого деления, однако же пусть никто не считает, что мы вообще отвергаем все те подразделения, которые мы здесь не использовали. Отступить от принятого деления нас заставили соображения двоякого порядка. Во-первых, потому, что эти две задачи -- а именно свести в один класс явления, близкие по своей природе, и свалить в одну груду вещи, практически необходимые, -- совершенно различны по своей направленности и цели. Например, всякий королевский секретарь или государственный чиновник в своем кабинете разложит бумаги, несомненно, таким образом, что объединит вместе все аналогичные по своему характеру документы: он положит отдельно договоры, отдельно поручения, отдельно дипломатическую почту, отдельно внутреннюю переписку и т. п. -- каждую группу документов отдельно. И наоборот, он сложит в какую-нибудь отдельную шкатулку вместе все те бумаги, которые, по его мнению, несмотря на их различный характер, могут ему одновременно понадобиться. Точно так же и в этом всеобщем объединении наук нам следовало установить их деление в соответствии с природой самих вещей, в то время как если бы нам нужно было рассмотреть какую-то частную науку, то мы скорее приняли бы деления, приспособленные к нашим практическим нуждам. Второе соображение, заставившее нас изменить принятому делению, состоит в том, что присоединение к существующим наукам тех дисциплин, которые еще должны быть созданы, и объединение их в общее целое неизбежно должно было повести за собой изменение в разделении самих наук. Чтобы пояснить эту мысль, допустим, что в настоящий момент мы располагаем 15 науками, а с присоединением тех, которые должны быть созданы, их будет 20. Я утверждаю, что делители числа 15 не являются теми же, что и делители числа 20, ибо делители числа 15 суть 3 и 5, а делители числа 20 суть 2, 4, 5 и 10. Таким образом, ясно, что иначе невозможно было поступить. Но о логических науках сказано достаточно.  * КНИГА СЕДЬМАЯ *  Глава I Разделение этики на учение об идеале и ееоргики души *. Разделение идеала (т. е. блага) на простое благо и относительное благо. Разделение простого блага на благо личное и благо общественное Итак, великий государь, мы подошли к этике, которая наблюдает и изучает человеческую волю. Волю направляет правильно организованный разум, но сбивает с пути кажущееся благо. Волю приводят в действие аффекты, прислуживают же ей органы тела и произвольные движения. Об этом говорит Соломон: "Прежде всего, сын мой, береги сердце свое, ибо от него исходят все действия жизни" ". Пишущие об этой науке мне кажутся очень похожими на человека, который обещает научить искусству письма, а вместо этого только показывает прекрасные образцы отдельных букв и их сочетаний, но не говорит о том, как нужно водить пером и как писать эти буквы. Точно так же и авторы трактатов по этике показали нам прекрасные и величественные образцы блага, добродетели, долга, счастья и дали тщательные описания или изображения этих вещей, являющихся истинными объектами и целями человеческой воли и стремления. Но о том, каким образом можно лучше всего достичь этих замечательных самих по себе и прекрасно поставленных философами целей, т. е, какие средства и действия необходимы для того, чтобы заставить наш ум стремиться достигнуть этих целей, они или вообще ничего не говорят, или говорят весьма поверхностно, и такие рассуждения приносят мало пользы. Мы можем сколько угодно рассуждать о том, существуют ли нравственные добродетели в человеческой душе от природы, или они воспитываются в ней, торжественно устанавливая непреодолимое различие между благородными душами и низкой чернью, поскольку первые руководствуются побуждениями разума, а на вторых действуют лишь угрозы или поощрения; мы можем весьма тонко и остроумно советовать выправлять человеческий разум, подобно тому как выпрямляют палку, сгибая ее в противоположном направлении ^; мы можем одну за другой высказывать кроме этих и множество других аналогичных мыслей, однако все эти и им подобные рассуждения ни в коей мере не могут возместить отсутствие того, что мы требуем от упомянутой науки. Я полагаю, что причиной этого упущения является тот подводный камень, разбившись о который столько кораблей науки потерпело кораблекрушение: речь идет о том, что ученые считают неприличным заниматься вещами обыденными и простыми, недостаточно тонкими для того, чтобы исследовать их, и недостаточно важными для того, чтобы принести славу их исследователю. Трудно даже сказать, сколько вреда принесло науке то, что люди из-за какого-то врожденного высокомерия и тщеславия избирают себе только такие предметы и такие методы исследования, которые могут лишь лучше и эффектнее показать их способности, отнюдь не заботясь о том, какую пользу смогут извлечь читатели из их сочинений. Сенека прекрасно сказал, что "красноречие вредит тем, в ком оно вызывает любовь к самому себе, а не к делу" *, ибо сочинения должны быть такими, чтобы возбуждать в читателе любовь к самому предмету исследования, а не к его автору. Следовательно, только те идут по правильному пути, кто может сказать о своих советах то, что сказал Демосфен, и завершить их следующими словами: "Если вы все это сделаете, то не только будете сейчас хвалить оратора, но и сможете вскоре похвалить самих себя, поскольку улучшится ваше положение" ^ Я же, Ваше Величество, если уж говорить о себе, и в том сочинении, которое пишу сейчас, и в тех, которые собираюсь написать в будущем, сознательно и охотно весьма часто приношу в жертву благу человечества достоинство моего таланта и славу моего имени (если я в какой-то степени ими обладаю); и я, которому, может, следовало быть архитектором в философии и других науках, становлюсь простым рабочим, грузчиком и вообще чем угодно; та, поскольку другие по своей врожденной гордости избегают множества вещей, которые тем не менее совершенно необходимы, я сам беру на себя их исполнение. Но вернемся к тому, о чем мы начали говорить. Философы избрали для себя в этике прекрасный и благодатный материал, дающий им возможность лучше всего продемонстрировать либо остроту своего ума, либо силу красноречия. Что же касается тех вещей, которые чрезвычайно важны для практики, то, поскольку эти вещи не столь блистательны, они их в большинстве случаев вообще упускают из вида. Однако эти столь выдающиеся люди не должны были бы отчаяться в возможности разделить судьбу, подобную той, которую осмелился предсказать себе и которой действительно достиг поэт Вергилий, снискавший себе славу красноречивого, умного и ученого человека в равной мере как изложением своих сельскохозяйственных наблюдений, так и повествованием о героических деяниях Энея. Не сомневаюсь я в том, как трудно это словами Преодолеть и вещам дать блеск ограниченным должный ^. Действительно, если бы эти люди всерьез захотели писать не праздные сочинения для праздного чтения и на деле заботились об устройстве и организации практической жизни, то эти скромные георгики человеческой души должны были бы обладать для них не меньшей ценностью, чем знаменитые героические изображения добродетели блага и счастья, на создание которых было потрачено столько труда и усилий. Таким образом, мы разделим этику на два основных учения: первое -- об идеале (exemplar) или образе блага, и второе -- об управлении и воспитании (cultura) души; это второе учение мы называем "Георгики души". Первое учение имеет своим предметом природу блага, второе формулирует правила, руководствуясь которыми душа приспосабливает себя к этой природе. Учение об идеале, которое изучает природу блага, рассматривает благо либо как простое, либо как относительное, иначе говоря, оно исследует роды или степени блага. Только христианская вера отбросила наконец бесконечные рассуждения и спекуляции относительно высшей степени блага, которую называют счастьем, блаженством, высшим благом, являвшимися для язычников чем-то вроде теологии. Ведь как Аристотель говорит, что "юноши тоже могут быть счастливыми, но только в своих надеждах", так и христианская вера учит нас, что все мы должны поставить себя на место юношества для того, чтобы не помышлять ни о каком ином счастье, кроме того, которое заключено в надежде ". Таким образом, мы, слава Богу, освободились от этого учения, точно так же как от языческих представлений о небе (а древние, несомненно, отводили душе гораздо более высокую роль, чем та, на которую она способна: ведь мы же видим, как высоко поднимает ее Сенека: "Поистине великое дело -- обладать бренностью человека и безмятежностью бога" ^). Но мы в значительной части можем принять всю остальную часть их учения об идеале, поскольку она почти не утратила своей истинности и здравого смысла. Ведь рассматривая природу простого и положительного блага, они поистине изумительно и живо изобразили ее на великолепной картине, самым подробнейшим образом представив нашему взору формы, взаимные отношения, роды, части, подобия, объекты, области применения, характер действия и распределения различных добродетелей и обязанностей ^ Но они не ограничились этим: все это они донесли до человеческого разума с помощью удивительно тонких и остроумных доказательств, а сладостность и живость стиля еще более способствовали их убедительности. Более того, насколько это возможно сделать с помощью слов, они самым надежным образом оградили все эти определения от недобросовестных нападок и распространенных заблуждений. Они также не оставили в стороне и природу относительного блага, разделив блага на три порядка, сопоставив созерцательную жизнь с активной '╟, установив различие между добродетелью, вызывающей сопротивление, и добродетелью, утвердившейся и не подвергающейся никакой опасности, указав на противоречие и борьбу между нравственным и полезным", на неодинаковое значение отдельных добродетелей и необходимость выяснять, какая добродетель является более важной, какая менее, и т. п. В результате мне кажется, что эта часть этики, рассматривающая идеал, уже великолепно разработана и что древние показали себя в этой области замечательными учеными; однако же благочестивые и ревностные усилия теологов оставили далеко позади языческих философов в исследовании и определении обязанностей, нравственных добродетелей совести и греха. Тем не менее, возвращаясь к философам, я должен сказать, что если бы они, прежде чем рассматривать ходячие и общепринятые понятия добродетели, порока, страдания, наслаждения и т. п., несколько задержались на исследовании самих корней добра и зла или даже, более того, на внутреннем строении самих этих корней, то они, безусловно, пролили бы самый яркий свет на все то, что они стали бы исследовать вслед за этим; и прежде всего если бы они в такой же мере считались с природой, как и с моральными аксиомами, то смогли бы сделать свои учения менее пространными, но зато более глубокими. А так как все это или вообще не рассматривалось, или же рассматривалось весьма нечетко, то мы коротко разберем вновь этот вопрос и попытаемся вскрыть и прояснить сами источники нравственности, прежде чем перейти к учению о воспитании души, которое, как мы считаем, еще должно быть создано. Мы считаем, что это в какой-то мере придаст новые силы учению об идеале. Каждому предмету внутренне присуще стремление к двум проявлениям природы блага: к тому, которое делает вещь чем-то цельным в самой себе, и тому, которое делает вещь частью какого-то большего целого. И эта вторая сторона природы блага значительнее и важнее первой, ибо она стремится к сохранению более общей формы. Мы назовем первое индивидуальным, или личным, благом, второе -- общественным благом. Железо притягивается к магниту в силу определенной симпатии, но если кусок железа окажется несколько тяжелее, то он сразу забывает об этой своей любви и как порядочный гражданин, любящий свою родину, стремится к Земле, т. е. к той области, где находятся все его сородичи. Пойдем несколько дальше. Плотные и тяжелые тела стремятся к Земле, этому великому соединению плотных тел; однако, чтобы в природе не образовалось разрыва и, как говорят, не создалась пустота, эти тела поднимаются вверх и оставляют свои обязанности по отношению к Земле для того, чтобы исполнить свой долг по отношению к космосу. Таким образом, сохранение более общей формы почти всегда подчиняет себе менее значительные стремления. Эта преобладающая роль общественного блага особенно заметна в человеческих отношениях, если только люди остаются людьми. Знаменательны в этом отношении известные слова Помпея Великого, который, возглавляя во время голода в Риме доставку хлеба в город, ответил как-то своим друзьям, настойчиво требовавшим, чтобы он не выходил в море во время жестокой бури: "Мне необходимо сейчас плыть, а не жить" ^, так что любовь к жизни (которая очень велика в любом индивидууме) отступила у него перед любовью к республике и перед верностью ей. Но зачем мы так долго говорим об этом? Ведь во все века не существовало ни одной философской школы, или секты, или религиозного учения, ни одного закона и ни одной науки, которые в такой степени не возвысили бы значение общественного блага и не принизили бы значение индивидуального, как это сделала святая христианская вера; и совершенно ясно, что один и тот же Бог дал всем живым существам законы природы, а людям -- христианский закон. Поэтому мы читаем, что некоторые из святых и избранных мужей предпочитали быть вычеркнутыми из Книги жизни, только бы их братья достигли спасения, и к этому их побуждали некий экстаз и неодолимая любовь к общему благу. Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конец некоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Прежде всего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательная жизнь предпочтительное деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело в том, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни, имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самого индивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения, действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизни можно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуя уважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, кто он такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только он когда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходят туда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят как торговцы, чтобы продать свои товары; третьи -- чтобы встретиться со своими друзьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместе с ними; наконец, четвертые -- чтобы просто посмотреть на все, и он сам -- один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть ^. Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только Богу и ангелам подобает быть зрителями ^. И конечно же, никогда у нашей церкви не возникало какое бы то ни было сомнение по этому поводу, хотя у многих на устах и было изречением "Драгоценна в глазах божьих смерть святых его" ^, на основании которого они всегда превозносили знаменитую гражданскую смерть монахов и определенную уставами монашескую жизнь. Да и сама монастырская жизнь не является чисто созерцательной, а целиком занята церковными обязанностями: молитвами и исполнением обетов, написанием в тиши келий богословских книг для распространения закона божьего, подобно тому как это делал Моисей, удалившись на много дней в пустынные горы. Более того, Энох, седьмое колено после Адама, который, кажется, более, чем все остальные, был погружен в созерцательную жизнь (ибо говорят, что он "гулял вместе с Богом"), тем не менее подарил церкви Книгу пророчеств, которая цитируется также и святым Иудой '^ Что же касается чисто созерцательной, ограниченной самой в себе жизни, не распространяющей на человеческое общество ни одного луча тепла или света, то такой жизни теология, конечно, не знает. Этот принцип определяет и решение столь ожесточенного и упорного спора между школами Зенона и Сократа, с одной стороны видевших счастье в добродетели самой по себе или в ее проявлениях (ибо от нее всегда зависят важнейшие обязанности жизни), и множеством других сект и школ, с другой стороны, таких, как школа киренаиков и эпикурейцев, которые видели счастье в наслаждении, а добродетель, подобно авторам некоторых комедий, где госпожа меняется платьем со служанкой, делали лишь служанкой, и то потому, что без нее невозможно полное наслаждение, или вторая, в чем-то реформированная школа Эпикура, которая утверждала, что счастье состоит в спокойствии и ясности духа, свободного от всяких волнений, как будто желая сбросить с трона Юпитера и вернуть вновь Сатурна и золотой век, когда не было ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени и все время оставалась одна и та же неизменная и ровная погода. Наконец, сюда же примыкает и опровергнутая ныне школа Херилла и Пиррона, утверждавших, что счастье состоит в полном освобождении души от всяческих сомнений, и считавших, что вообще не существует никакой твердо определенной, неизменной природы добра и зла, а действия считаются хорошими или дурными в зависимости от того, совершаются ли они от души, по чистому и искреннему побуждению или же, наоборот, с отвращением и внутренним сопротивлением. Это представление вновь обрело жизнь в ереси анабаптистов, которые все поступки измеряют инстинктивными побуждениями духа и прочностью или непрочностью веры. Ясно, что все перечисленные нами учения имеют в виду только спокойствие и наслаждение отдельного лица и не имеют никакого отношения к общественному благу. Выдвинутое нами положение опровергает и философию Эпиктета, который исходит из того, что счастье должно строиться на том, что находится в нашей власти, и именно таким путем, по его мнению, мы сможем избежать зависимости от судьбы и случайностей. А между тем насколько счастливее тот, кто, может быть, даже терпит неудачу, действуя из честных побуждений, с благородными целями, преследующими общее благо, чем тот, кому постоянно сопутствует успех во всех его устремлениях, направленных на личное благополучие. Как в благородном порыве воскликнул Гонсальво, указывая воинам на Неаполь: "Мне намного приятнее встретить верную смерть, продвинувшись хотя бы на один шаг вперед, чем продлить на долгие годы жизнь, отступив хотя бы на шаг" '". С этим согласуются также и слова небесного вождя и полководца, который сказал, что "чистая совесть -- это непрерывный праздник" ^. Этими словами он ясно показывает, что ум в сознании своих добрых намерений, хотя бы и оказавшихся безуспешными, дает человеку более истинную, более чистую, более естественную радость, чем все те старания и средства, которые человек может употребить для удовлетворения своих желаний или достижения душевного покоя. Этот принцип разоблачает и то злоупотребление философией, которое стало развиваться во времена Эпиктета: речь идет о том, что философия превратилась в своего рода профессию и стала чуть ли не ремеслом, как будто философия существует не для того, чтобы преодолевать и подавлять волнения души, но для того, чтобы вообще избегать их и устранять все причины и случаи их возникновения, для чего будто бы необходим некий совершенно особый образ жизни, чтобы душа обладала такого рода здоровьем, каким обладало тело Геродика, о котором Аристотель рассказывает '^ что этот человек в течение всей своей жизни ничем не занимался, кроме заботы о собственном здоровье, воздерживаясь поэтому от бесчисленного множества вещей, и фактически чуть ли не совершенно лишил себя жизни. Между тем если бы люди хотели исполнять свои обязанности перед обществом, то им следовало бы особенно стремиться только к такому здоровью, благодаря которому они смогли бы переносить и преодолевать любые перемены и удары судьбы. Точно так же следует считать только ту душу истинно и в подлинном смысле слова здоровой и сильной, которая в состоянии преодолеть множество самых разнообразных искушений и волнений. Так что Диоген, как мне кажется, прекрасно сказал, что он ставит выше те душевные силы, которые помогают не осторожно воздерживаться, а мужественно выдерживать невзгоды, которые могут сдержать душевный порыв даже на самом краю пропасти и могли бы научить душу тому, что так ценится, например, в хорошо объезженных лошадях: в очень короткий промежуток суметь остановиться и повернуть назад ^. Наконец, это же выдвинутое нами положение разоблачает известную слабость некоторых из древнейших и в высшей степени уважаемых философов: их неспособность применяться к обстоятельствам, когда они слишком легко уклонялись от общественной деятельности, дабы избежать всякого рода обид и волнений, предпочитая жить по своему собственному усмотрению, в стороне от всех, как люди "священные и неприкосновенные", тогда как было бы естественнее, чтобы твердость истинно нравственного человека была подобна той, которую требовал от воина тот же самый Гонсальво, говоря, что его честь "должна быть соткана из более прочной нити, а вовсе не из такой тонкой, которую может разорвать самая пустячная сила". Глава II Разделение индивидуального, или личного, блага на активное и пассивное благо. Разделение пассивного блага на сохранение и совершенствование блага. Разделение общественного блага на общие обязанности и обязанности специальные Итак, вернемся к нашей теме и рассмотрим сначала индивидуальное, или личное, благо. Мы разделим его на благо активное и пассивное. Такое деление мы обнаруживаем в сущности во всей природе. Его можно было бы сравнить с разделением функций управления домашним хозяйством на обязанности эконома (promus) и ключника (condus), которое существовало у древних римлян ^. Особенно же отчетливо оно раскрывается в двух основных стремлениях каждого существа -- в стремлении к самосохранению и защите и в стремлении к размножению и распространению, И это последнее стремление, являющееся активным началом, своего рода экономом, представляется и более сильным, и более значительным; первое же стремление, пассивное по своему характеру, подобное тому самому ключнику, должно считаться более низким. Ведь по всем мироздании небесная природа, как правило, является активным началом, а земная природа -- пассивным. Да и среди наслаждений, доступных живым существам, наслаждение любви является более сильным, чем наслаждение чревоугодия. Точно так же и божественные ора