йствительно выражает общую идею, объединяющую эти направления. Идея эта, на первый взгляд, проста и заключается в следующем: существует объективная реальность, познаваемая в ходе исторической эволюции особых познавательных средств-научных теорий. Однако ощущение простоты немедленно исчезает, как только задаются вопросы о том, каков статус утверждений о существовании объективной реальности (научный или метафизический), что значит "быть познаваемым", в чем состоит специфика научных теорий по сравнению с иными формами и средствами познания, со "здравым смыслом" или с обыденным познанием, как исторически изменяются отношения между теориями и реальностью и др. Различие ответов на эти вопросы и определяют различные варианты "научного реализма". Н. С. Юлина отмечает: "Смысл реализма, собственно говоря, состоит в обосновании в противовес неопозитивистскому конвенциализму и инструментализму дескриптивистского, референциального, онтологического характера терминов науки. Вместе с тем "научные реалисты" сохраняют характерный для неопозитивизма " лингвистический акцент" и сциентистские мировоззренческие установки. Онтологическая проблема "Что есть в мире?" ограничивается ими анализом природы языка, статуса теоретических объектов науки, критериев онтологической отнесенности понятий науки, соотношения языка науки и традиционного философского языка и т.п. Для анализа этих вопросов широко используются аналитические методы"290. Итак, для "научных реалистов" проблема "Что и каким образом используется в языке?" является ключом к проблеме "Что есть в мире?". Такой методологический подход характерен для всей аналитической философии. "Новые реалисты- отличаются только тем, что говорят не о языке вообще, а о языке науки, научных теорий. Впрочем, надо отметить, что, оставаясь в общем и целом в русле аналитической философии, "научный реализм" иногда пытается говорить языком трансцендентальной философии. Так, по мнению Р. Бхаскара, в философии науки присутствуют три основных подхода к проблеме соотношения научной теории и реальности: А. Классический эмпиризм, рассматривающий научное знание как систему фактуальных предложений; в идеале эта совокупность изоморфна совокупности атомарных "событий", образующей "внешний мир" для познающего субъекта; наука в таком понимании является "эпифеноменом природы". Б. Трансцендентальный идеализм, рассматривающий научное знание как идеальную структуру, порождаемую человеческим мышлением: объекты "внешнего мира" суть явления, уловленные в сети "идеалов и норм естественного порядка", диктуемых самим мышлением; наука строит, конструирует природу. В. Трансцендентальный реализм, рассматривающий "объекты познания как определенные структуры и механизмы, порождающие явления; знание об этих объектах приобретается в ходе социально обусловленной научной деятельности"291. В отличие от идеализма реализм считает объекты познания независимыми от познавательной деятельности субъекта. В отличие от эмпиризма он понимает мир как взаимодействие взаимосвязанных структур и каузальных механизмов, а не атомарных событий. Если для эмпиризма реально существуют только единичные объекты восприятия, то для трансцендентального реализма тот же статус имеют общие свойства предметов и процессов, а также каузальные связи. Р. Бхаскар причисляет себя к третьему из указанных подходов и подчеркивает его достоинства по сравнению с другими: "Только трансцендентальный реализм может утвердить идею об управляемом естественными законами и независимом от человека мире. Именно эта идея необходима для адекватного понимания науки"292. Мы видим, что Бхаскар рассматривает онтологическое допущение "мир состоит из каузальных механизмов" как основание для формулирования задачи науки и природы научного знания именно как "знания об управляемом естественными законами мире": "Научное знание возможно именно потому, что вещи и объекты подчиняются естественным законам..."293. Но здесь возникает давно и хорошо известная трудность: если все, что мы знаем о мире, может быть удостоверено только наукой, то и данное онтологическое допущение должно иметь научный статус. Однако оно играет роль основания для науки, предпосылки, необходимого условия и потому размещается где-то вне пределов научного знания (неопозитивисты называли такие предложения метафизическими). Поэтому-то Бхаскар избегает называть свою позицию "научным реализмом" и прибегает к названию, ассоциирующемуся c некоторыми аспектами философии Канта, - "трансцендентальный реализм". "Трансцендентальный реализм" как бы напрямую соединяет онтологию с методологией, метафизику с философией науки. Такая связь оправдывается интуицией и здравым смыслом ученого, верящего в объективное существование законов, формулируемых научными теориями, несмотря на то, что эта вера не может найти непосредственного подтверждения в чувственном опыте. "Давайте же освободимся из тюрьмы чувственных данных и вспомним, что мы находимся в действенном контакте с материальным миром, хотя этот контакт далеко не всегда будет безошибочным",-призывает Дж. Смарт294. Каузальные механизмы, конечно, не наблюдаемы (как не наблюдаемы и такие теоретические объекты, как электроны или гены), но можно ли считать "ненаблюдаемость" основанием для отрицания за подобными объектами онтологического статуса? Ведь именно научные теории, рассуждает Смарт, способны объяснить, почему человек не может наблюдать фотон так же, как он наблюдает луч света в темноте. Научные теории не только утверждают существование элементарных частиц, но вместе с тем объясняют и их невидимость. И уж, конечно, нам не следует пятиться к Беркли и полагать, что существовать-значит быть воспринимаемым295. Со времени Д. Юма против такого рода реализма выдвигалось возражение: каузальные связи в природе, если и существуют, не могут быть установлены опытным путем; если же им приписывается априорный характер, то наука, прибегающая к такому приему, перестает быть эмпирической и попадает в зависимость от метафизики; суждения о наличии таких связей не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты опытным путем, как не могут быть объяснены и в рамках науки (хотя сами выступают как принципы объяснения явлений). Бхаскар называет такую позицию скептицизмом, который опровергается самим существованием науки. Научное раскрытие причинных связей в природе возможно именно потому, что они существуют реально, и это доказывается именно опытным путем. Следовательно, "трансцендентальный реалист" наполняет понятие опыта иным содержанием, чем то, какое в него вкладывали позитивисты. В опыт, наряду с наблюдениями, входят и обнаруживающие себя в этих наблюдениях "каузальные механизмы". Онтологические утверждения о таких реальных, но ненаблюдаемых сущностях формируются двояким образом: вначале они в самом общем виде формулируются философией (метафизикой), точнее философской онтологией, а затем приобретают конкретное содержание в научных теориях и уже в этом виде входят в их структуру, становятся опытно-проверяемыми предложениями. Именно это включение метафизики в сферу компетенции методологии науки, соединение метафизики с научным знанием вызывает споры между различными направлениями внутри "научного реализма", так и между "научными реалистами", с одной стороны, и их оппонентами (инструменталистами, идеалистами)-с другой. Внутри реалистического лагеря оппозицию против альянса метафизики и науки составляют те реалисты, которые при всем их антипозитивизме не выходят за рамки антиметафизической традиции. В наиболее четкой форме такая оппозиция представлена У. Селларсом и его последователями. "Научный реализм" Селларса-это попытка уйти от двух неприемлемых крайностей: эмпирического фундаментализма и спекулятивной метафизики. Первую из них У.Селларс назвал "мифом о данных". Согласно этому мифу в основе знания, в том числе и научного, лежит особый слой "невыводного" знания, якобы приобретаемого в процессе непосредственного чувственного контакта с внешним миром296. Этому мифу Селларс противопоставляет учение о том, что ощущения и восприятия становятся "данными" только будучи интерпретированы в некоторой языковой системе, обучение которой является прямой и необходимой предпосылкой всякого осмысленного наблюдения; все, что человек ощущает или воспринимает, определено языковым "каркасом" (framework), которым он пользуется. Существуют две принципиально различные возможности выбора языковых каркасов, сквозь призму которых люди могут наблюдать внешний мир. Первая-это подключение к каркасу "здравого смысла", антропоцентрической картины мира, в которой реальность изображается как совокупность человеческих восприятий, а мир исчерпывается множеством объектов, ощущаемых и воспринимаемых людьми. Эта картина оформляется как множество "образов повседневного опыта" (Manifest Images), возникающих в ходе практического взаимодействия человека с окружающим его миром и достаточных для обычных жизненных целей людей. Но в то же время, отмечает Селларс, концептуальный каркас, из которого вытекают эти образы, "совершенно неадекватен истинному положению дел и не может быть понят как описание всей совокупности реально существующих вещей"297. Вторая возможность - это создание теоретических каркасов - научных теорий, в особенности физических теорий микромира. Этими средствами формируются образы, в которых отображается реальность как таковая (Scientific Images). Если образы повседневного опыта могут рассматриваться как аналоги кантовских феноменов298, то "научные образы"-это изображения "вещей самих по себе", в той мере, в какой вообще применима аналогия с кантовыми понятиями. В этом и состоит замысел Селларса: метафизическое постулирование онтологических сущностей вытесняется научным их постижением. Но этот замысел соединен с методологическим тезисом о детерминированности всякого знания языковым каркасом. И таким образом онтологическая проблематика оказывается в зависимости от принятой методологической установки: ведь ученый смотрит на мир сквозь призму теорий и увидит он мире не только то, что позволяет ему увидеть его теория,-следовательно,, в мире могут быть переведены и вопросы о том, что есть в теории, какими свойствами обладает теория, каким критериям она удовлетворяет. Методология науки, по Селларсу, и должна заняться разработкой этих критериев, определением свойств, необходимых для того, чтобы "научные образы" считались адекватными отображениями реальных объектов и их отношений. Уже в этом моменте очевидна принципиальная трудность, с которой сталкивается "антиметафизический" научный реализм: он ставит перед собой задачу определить адекватность научных образов или понятий и суждений научных теорий, как бы ни на миг не покидая "внутреннее пространство" теорий! Проблема оказывается неразрешимой: нельзя обращаться к чувственному опыту-ведь он зиждется на "фантомах", "иллюзиях", неадекватных образах, но нельзя обращаться и к опыту, интерпретированному в теоретических терминах,-ведь он не скажет ничего, что не было бы "подсказано" самой теорией. Так критика "мифа о данных" оборачивается другим мифом - "мифом каркаса", по выражению К. Поппера: методолог, взявший на себя задачи онтологии, должен решать вопрос об отношении теории к действительности, не имея выхода к этой действительности и ограничиваясь анализом и оценкой свойств своей теории. 2. "Научный реализм" перед лицом инструменталистской критики Указанная трудность-мишень для критики "научных реалистов" со стороны их оппонентов, инструменталистов и конвенционалистов. Если "научные реалисты" желают оставаться метафизиками и просто постулировать существование объективной реальности как универсум объектов и их отношений, изображаемого в научных теориях, этого нельзя запретить, так что их полемика с инструменталистами становится беспредметной. Но "научные реалисты" претендуют на нечто большее - они утверждают, что изображения реальности, получаемые с помощью научных теорий, адекватны этой реальности, совпадают с ней. Это побуждает использовать для оценки научных теорий так называемую "корреспондентную теорию истины". Согласно этой теории утверждения истинны, если реальность соответствует тому, что говорится в этих утверждениях. Но как можно установить это "соответствие"? Понятно, что для этого надо как-то выйти за пределы языковых каркасов научных теорий и обратиться к чему-то независимому от этих теорий. К чему же? "Миф каркаса" обесценивает обращение к "теоретически-нейтральному" опыту, ибо все существенные данные интерпретированы теорией и потому не могут быть беспристрастными свидетелями научной ставке теории и реальности. Антиметафизическая установка запрещает обращаться и к "реальности самой по себе", такое обращение было бы отказом от кредо "научного реализма": только наука способна отвечать на онтологически значимые вопросы. Остается одно - обратиться к самим теориям и по их характеристикам и свойствам пытаться определить, насколько они адекватны и способны "отобразить" реальность такой, какой она есть. Это напоминает ситуацию, когда исследователь судит об адекватности показаний прибора по исправности, надежности, "гарантированности" самого прибора. Но легко понять, что все эти характеристики в конечном счете определяются через "соответствие" его показаний тому, что есть на самом деле: круг замыкается и положение кажется безвыходным. Чтобы избавиться от подобных затруднений, инструментализм вообще склоняется к отказу от самой проблемы "соответствия": надо раз и навсегда признать, что никакой реальности, кроме той, какая "изображается" в научных теориях, для науки нет. Теории вообще дают нам не "изображения", а "конструкты"-особые средства, инструменты, с помощью которых ученые решают определенные задачи: упорядочивают данные опыта, предсказывают явления, достигают так называемого "практического успеха". Эта классическая позиция не вполне последовательно разделялась логическими позитивистами. Они склонялись к инструменталистской трактовке "теоретических терминов", но оставляли возможность реалистической интерпретации терминов наблюдения. Другое дело, что логические позитивисты не смогли выбраться из лабиринта затруднений, возникающих из-за отождествления реальности и ее чувственных образов, соскальзывая к субъективному идеализму. Но отказ от рассмотрения языка наблюдения как теоретически независимой инстанции, упор на теоретическую интепретированность опытных данных, характерных для позитивистской философии науки, открывали перспективу более последовательного инструментализма. когда уже все теоретическое знание выступает как набор "схем" или "конструктов", а отношение теории к реальности-вопросом "трансцендентальной аргументации", не имеющим внутритеоретического обоснования299. Такой инструментализм уже не мог довольствоваться критикой в адрес "научных реалистов", основанной на известном рассуждении, которое в середине 50-х годов было названо К. Гемпелем "дилеммой теоретика". Суть этого рассуждения сводилась к следующему: если теоретические термины и выполняют какую-либо научную функцию, то она может состоять только в установлении определенных связей между наблюдаемыми явлениями, однако эти связи могут быть установлены и без помощи теоретических терминов, следовательно, последние могут быть элиминированы из теории. "Дилемма теоретика" строилась на очевидно эмпирицистской посылке: научно значимая онтология строится только на базе языка наблюдения, следовательно, теоретические термины не имеют реальных референтов, а являются лишь полезными, но в принципе устранимыми "инструментальными" функциями. Если же противоположность между языком наблюдения и теоретическим языком снимается и оба эти языка трактуются либо в реалистическом, либо в инструменталистском духе, конфликт между реалистической и инструменталистской позициями становится предельно обнаженным и острым: инструменталист уже атакует не частные положения реалистов (о референциальном статусе теоретических терминов), а целиком реалистическую концепцию. Впрочем, эта атака должна вестись без применения "метафизического оружия" и опираться только на определенные методологические положения. Следуя этому принципу, участники полемики ставят себя в двусмысленное положение: хотя их разногласия имеют философский характер, по взаимному согласию полемика переносится на почву методологии. Например, к числу аргументов инструменталистов против "научных реалистов" относятся следующие: - аргумент "идеализации", выдвинутый некогда еще П. Дюгемом: между теорией и реальностью всегда сохраняется неустранимый разрыв, ведь реальность предстает в наблюдении своей текучестью, нерасчлененностью, наблюдения неточны, смутны, часто противоречат друг Другу, теории же идеализируют действительность, рационализируют ее и придают ей гармоничность, но именно поэтому принципиально возможно даже бесконечное множество таких идеализаций, эмпирически эквивалентных, но логически несовместимых; выбор одной из таких идеализаций осуществляется лишь по прагматическим соображениям; - аргумент "неопределенности" (его связывают с именем А. Пуанкаре): реалист не может привести доказательств того, что избранная им теория истинна; ведь опыт может в равной степени поддерживать даже альтернативные теории, а метафизические доводы не должны быть критериями истинности в науке; отсюда-дилемма, стоящая перед реалистами, которые должны либо сказать, что опыт не является для них решающей инстанцией для проверки истинности теорий и тем самым покинуть почву научного эмпиризма, либо признать множественность истины, что делает это понятие явно нереалистическим; - аргумент "научных революций", ставший популярным особенно в последние десятилетия: самые прочные убеждения в том, что научные теории дают истинное описание и объяснение реальности, разрушаются, когда наступает время радикальных концептуальных сдвигов в науке; "история науки не позволяет нам забывать, что даже самые фундаментальные теории и их объекты не будут служить нам вечно"300; трудность состоит в том, что "реализм предполагает, будто сточки зрения будущей науки наши нынешние теории будут считаться референтативными и частично или приблизительно истинными, тогда как история учит, если ока вообще чему-либо учит, что и сегодняшние теории будут опровергнуты, как это было в прошлом"301. Мы видим, что эти, как и подобные, аргументы связаны с общей и фундаментальной проблемой истинности научных теорий. Именно к этой проблеме легко сводятся все возражения в адрес "научного реализма": правомерно ли говорить об истинности теории как о ее "соответствии" с реальностью? Последовательный инструменталист не приемлет такого определения истины, как не соглашается и с его модификациями и уточнениями в реалистическом духе. Например, "научный реалист" может говорить о "приблизительной истине", то есть о том, что научные теории описывают и объясняют реальность только с некоторой степенью точности, с отдельных сторон, неполно и т.д. Относительная истина-не то же самое, что ложность. Скажем, теория идеальных газов может быть бесконечное число раз "опровергнута" опытом с реальными газами, но это не означает, что теория идеальных газов ложна; ведь она дает возможность осуществлять точные предсказания, близко подходя к истине- настолько, насколько того требуют наши практические интересы. Однако, замечает Дж. Уоррел, такое рассуждение все равно опирается на посылку о "соответствии с реальностью": чтобы знать, как близко подходит к действительности, к реальности утверждение теории, надо уже знать какова "на самом деле" эта реальность! Или в ответ на аргумент "идеализации" от "научного реалиста" можно было бы услышать, что "на самом деле" теории не могут быть вполне эмпирически эквивалентными, одна из них должна быть истинной, а альтернативы-ложными. Эмпирическая эквивалентность несовместимых теорий-это временное состояние, и всегда остается надежда решить спор теорий, изобретая все новые и новые эксперименты. Верно, замечает Уоррел, но такое рассуждение доказывает лишь то, что мы не располагаем удовлетворительным критерием эквивалентности теорий, коль скоро тут приходится говорить обо всех возможных экспериментах. На практике, однако, ученые вынуждены поступать (и достаточно часто) в духе рекомендаций инструменталистов и полагать истинной ту теорию, которая удовлетворяет определенным методологическим критериям302. С другой стороны, не следует примитивизировать позицию инструментализма; во всяком случае его классики (А. Пуанкаре, П. Дюгем) никогда не рассматривали научные теории как набор инструментов, выбор которых чисто произволен. Напротив, они видели основание применимости этих "инструментов" в их относительных достоинствах (простоте, широте, применимости и т.п.), проверяемых именно опытным путем. Однако среди этих достоинств они не помещали такую характеристику, как "соответствие с реальностью", поскольку вкладывали в это понятие метафизический смысл, несовместимый с требованиями научного метода. С точки зрения А. Пуанкаре, отмечают исследователи, "одинаково неверно было бы сомневаться в истинности научных теорий или верить в абсолютную непогрешимость науки, отрицать ценность добытых учеными знаний или приписывать их творениям статус окончательной, непререкаемой истины"303. В своей методологической позиции выдающийся французский ученый искал противовес неприемлемой метафизике. В то же время "научный реализм", с точки зрения инструментализма, берется за невыполнимую задачу: быть одновременно методологической и метафизической доктриной. Что может возразить инструментализму "научный реализм"? Сослаться на реалистическую склонность ученых? Действительно, ученые стремятся формулировать истинные утверждения о реальности и видят в этом цель научного познания. Но инструменталисты отрицают не это, а возможность достижения данной цели. "Научные реалисты" утверждают, что без реалистической интерпретации бессмысленно говорить о научном прогрессе и вообще развитие науки становится необъяснимым чудом. "То, что термины зрелых научных теорий являются, как правило, обозначающими, ... что теории, принятые в зрелой науке, являются приблизительно истинными, что один и тот же термин может обозначать одну и ту же вещь, даже если он встречается в различных теориях,-все эти утверждения рассматриваются научным реалистом не как тавтологии, а как условие единственно научного объяснения успеха науки и, следовательно, как условие любого адекватного описания науки в ее отношении к своим объектам", - поясняет Х. Патнэм304. Но инструменталисты возразят, что "успех науки", то есть возрастающую способность научных теорий объяснять и предсказывать явления, можно описать без всякой ссылки на "истинность" или "приблизительную истинность"; более того, сами эти понятия следует определить через понятие "эмпирической успешности", а если такая попытка не удастся, то и вовсе отказаться от них. Такой путь, по существу, предлагает Л. Лаудан. В истории науки, утверждает он, можно найти массу примеров, когда "эмпирически успешными" были теории, которые с современной точки зрения нельзя считать даже в минимальной степени истинными (теория хрустальных небесных сфер, гуморальная теория в медицине, химия флогистона, теория эфира и т.п.). Некоторые "научные реалисты", в принципе соглашаясь с такими примерами, все же настаивают, что теории должны характеризоваться своей истинностью. Например, К. Хардин и А. Розенберг попытались доказать, что: а) как теории, которые в прошлом использовались для объяснения и предсказания явлений, так и понятия, объем которых с современной точки зрения пуст, тем не менее могут считаться приблизительно истинными (таковы атомистика Дальтона, генетика Менделя и др.); б) такого рода понятия, не имея денотатов, все же обладали референцией, поскольку "указывали" на те же (или почти те же) явления, какие впоследствии были объяснены современными, "более истинными" теориями305. Лаудан считает, что эта попытка неудачна. Во-первых, "истинная" теория, понятиям которой ничто не соответствует в реальности,-это если не абсурд, то совсем не "реалистическая" концепция, некий "реализм без реальности". Во-вторых, референция, столь резко отделенная от денотации,-слишком аморфное семантическое понятие; ведь в таком случае можно говорить и о том, что "стремление к своему естественному месту" у Аристотеля обладало той же референцией, что и современное понятие гравитации, эфир указывал на то, что теперь называют "электромагнитным полем" и т.д. Не слишком ли далеко можно уйти в этом направлении? Тот факт,-заявляет Лаудан,-что а) две теории занимаются в точности одними и теми же (или многими одинаковыми) проблемами и б) эти теории связывают решаемые ими проблемы в сходные "узлы", конечно, еще не говорит о том, что в) онтологические конструкты этих теорий, вводимые с целью объяснения, "указывают" на одни и те же объекты306. Если же стать на точку зрения Хардина и Розенберга и считать "эмпирическую успешность" теории гарантом существования теоретических объектов, то доктрина "научного реализма" превращается всего лишь в спорную семантическую теорию, не имеющую ясной эпистемологической основы; претензии же на такую эпистемологию, то есть попытки определить "приблизительную истинность" без опоры на "эмпирическую успешность", выглядят не более чем утопическими грезами. Отсюда, согласно Лаудану, следует вывод: "научный реализм" -необоснованная доктрина; наука-не движение к Истине, а род рациональной, то есть подчиненной ряду интеллектуальных норм и правил, деятельности по решению проблем307. 3. Истинность или эмпирическая адекватность? "Научный реализм" в полемике против "конструктивного эмпиризма" Последовательный инструментализм (особенно после критики его со стороны К. Поппера) не пользуется откровенной поддержкой в современной философии науки. В полемике с "научными реалистами" чаще выдвигаются смягченные или более тонкие концепции, которые хотя и открещиваются от крайностей инструментализма, но по сути родственны ему. Наряду со взглядами Лаудана в этом отношении может быть поставлен "конструктивный эмпиризм" Б. ван Фраассена. Смысл его позиции в следующем. По отношению к научным теориям уместны два типа вопросов: а) о структуре теории и ее методологических характеристиках; 6) об отношении теории к фрагменту реальности, к ее предметной области. Между "научными реалистами" и "конструктивными эмпиристами" нет согласия по вопросам первого типа, дискуссия идет по содержанию и формулировкам вопросов второго типа. Для "научного реалиста" главное достоинство теории - в ее соответствии с реальностью. "Конструктивный эмпирист" считает, что такое достоинство, если вообще существует, не может быть обнаружено ученым, который должен выше всего оценивать эмпирическую адекватность, то есть способность теории "спасать явления" (охватывать описанием и объяснением максимальное количество наблюдаемых фактов)308. Такой эмпиризм, в отличие от позитивистского, конструктивен в том смысле, что упомянутое достоинство является продуктом сознательного теоретического конструирования: вначале строятся достаточно богатые модели, позволяющие описывать максимальный круг явлений, затем семейство этих моделей сужается таким образом, чтобы обеспечить наибольшее эмпирическое содержание, информированность об определенном множестве явлений. Именно эта цель, будучи достигнута, становится в глазах ученого главным достоинством теоретической конструкции и главным аргументом, с помощью которого он защищает свою теорию перед оппонентами и коллегами. Что же касается "истины", то это понятие приемлемо только как синоним эмпирической адекватности, иначе всякие разговоры об истине пустословны. "Чтобы быть хорошей, теория не обязана быть истинной"309. "Истинность" и "информативность" можно рассматривать как две крайние точки в линейно-упорядоченном континууме оценок, применимых к научному знанию. Стремясь к одной из них, мы неизбежно удаляемся от другой. Например, тавтологии "предельно истинны", а противоречия - максимально "содержательны" (из противоречия следует все что угодно). Отношение исследователя к этим крайним точкам не одинаково: тавтологии допускаются, а противоречия отбрасываются. Но реальное продвижение науки связано не с умножением тавтологий, а со смелыми и рискованными догадками. Здесь ван Фраассен солидарен с К. Поппером и так же, как он, критикует инструментализм за то, что последний не соотносит теоретическое знание с реальностью. Но это соотнесение не может идти напрямую (как на то якобы претендуют "научные реалисты"), а измеряется лишь эмпирической адекватностью. Это понятие трудно определить точным образом, но это не так уж необходимо. Недостаток современной методологии науки, замечает ван Фраассен, вообще состоит в чрезмерном увлечении логической точностью определений. "Определение эмпирической адекватности может стать до абсурда затруднительным, если проводится чисто лингвистическими операциями; большинство таких определений годны лишь на то, чтобы заставить кого-либо с отвращением от них отвернуться и занять позицию реалиста или позитивиста. Я призываю вернуться к эмпиризму, каким он был до позитивистской Реформации"310. Итак, не истинность, а эмпирическая адекватность является работающим критерием оценки теорий. Но дело в том, что эмпирически адекватными могут быть (и были) ложные теории! Этот аргумент подобен бумерангу-ведь именно он выдвигался против "научного реализма", против его претензий на истинность как характеристику научных теорий. Теперь Уоррел возвращает его ван Фраассену: отброшенные теории ранее полагались не только истинными, но и "спасающими явления"! "Я полагаю,- пишет Уоррел,-что если Б. ван Фраассен выдвигает альтернативу реализму, ему следовало бы более убедительно показать, в чем состоит ее превосходство; если же он просто хочет ослабить тезис реализма, то мы вправе спросить, почему ослабление философской концепции означает ее улучшение, а не принимать это априорно"311. "Конструктивный эмпиризм", продолжает Уоррел, не может ответить на главный вопрос: как это может быть, чтобы ложные теории успешно "спасали явления"? Другой парадокс эмпирической адекватности связан с рассмотрением эмпирически эквивалентных, но несовместимых теорий. Если считать эмпирическую адекватность синонимом истинности, то получается, что противоречащие друг другу эмпирически эквивалентные теории в равной степени истинны! Разумеется, "конструктивный эмпирист" может возразить, что такой парадокс возникает только для самих же "научных реалистов"; его не будет, если говорить об одинаковой приемлемости эмпирически эквивалентных теорий. Но тогда разговор уже переходит в область прагматики, возразит "научный реалист": ведь вопрос о том, принимать или не принимать теорию, не связан однозначно с вопросом об. ее истинности. Для реалиста же понятие эмпирически эквивалентных, но несовместимых теорий, по-видимому, все же является неприемлемым. Но как его оспорить? Можно попытаться критически проанализировать понятие "эмпирическая эквивалентность". Предположим, что оно определяется по отношению ко всем возможным данным или по отношению к некоторой ограниченной области данных, либо по отношению к тому, что известно в настоящее время. Например, теории Птолемея и Коперника могут считаться эмпирически эквивалентными по отношению к чисто кинетическим данным об относительных положениях Солнца и планет. Но они неэквивалентны по отношению к более широкой области данных, включающих ссылки на абсолютное пространство, инерциальные системы отсчета, эфир или фиксированный центр универсума. Другой пример: Максвелл отмечал эмпирическую эквивалентность электро- и магнитостатической теории, с одной стороны, и веберовской теории атомизма, пустого пространства и дальнодействия-с другой. Но эти теории эмпирически неэквивалентны, если в область наблюдения включаются движущиеся заряды и распространение электромагнитных волн. Поэтому, рассматривая такие случаи, реалист скажет, что для сравнения теорий должно расширить область наблюдения и тогда уж пытаться поставить решающие эксперименты. "Научная практика... убеждает в том, что "теория" понимается не как аксиоматически построенное исчисление, - пишет М.Хессе. - Множество ее эмпирических следствий не ограничено логически выводимыми из нее теоремами. Сталкиваясь с эмпирической эквивалентностью теорий (Птолемея и Коперника, Максвелла и Вебера), научная практика почти всегда стремится к тому, чтобы найти решающие проверки допустимых, но не выводимых дедуктивно следствий из этих теорий. Это могут быть следствия, полученные путем присоединения иных", считающихся верными, теорий, либо утверждений о каких-то конкретных условиях, либо это могут быть "более простые" или "более естественные" приемы согласования опытных данных, а также выводы по аналогии, заимствованной из соответствующих областей знаний. Эти выводы позволяют проводить такое различение между сравниваемыми теориями, которого не обеспечивают прямые логические выводы"312. Все это должно вести к выводу о том, что альтернативные теории не могут в действительности быть эмпирически эквивалентными и при более широком понимании эксперимента всегда можно эмпирически обосновать преимущества одной из них. Но оппоненты "научного реализма" могут придать понятию эмпирической эквивалентности более сильный смысл, понимая его как "эквивалентность по отношению ко всякому возможному опыту". Пример таких онтологически несовместимых, но эмпирически эквивалентных относительно любого возможного опыта теорий приводит Патнэм: это теории пространства как "составленного" либо из сходящихся линейных сегментов, либо из точек313. Такие примеры, считает Хессе, наиболее затруднительны для "научного реализма". Чтобы как-то справиться с подобными примерами, реалист должен выдвинуть встречные требования: исключить неясное понятие "всякого возможного опыта" и говорить только о реально достижимых опытных данных; затем нужно ввести различение между более сильными и слабыми подтверждениями, что дало бы возможность обосновать преимущества одной теории перед другой, даже если формально они выглядят эмпирически эквивалентными. Так, К. Глаймур предлагает следующий критерий: "Гипотезы подтверждаются по отношению к определенной теории и посредством некоторого набора опытных данных, ели применяя теорию, мы можем вывести из этих данных частный случай гипотезы, но без них такой вывод не получается"314. Примером может служить вывод Ньютоном обратно-квадратичного закона для спутников Юпитера. Опытные данные, используемые Ньютоном, заключались в следующем: вектор, проведенный от Юпитера к его спутникам, описывает равные площади в равные промежутки времени, а периоды обращения спутников равны 3/2 расстояния от Юпитера. Другими словами, движение спутников удовлетворяет второму и третьему законам Кеплера. Применяя второй закон механики, Ньютон вывел, что существует сила, действующая между спутниками и Юпитером, и она обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Иначе говоря, из опытных данных и механики он вывел частный случай универсального закона гравитации и тем самым подтвердил этот закон по отношению к механике. Центральной идеей данного критерия подтверждения является то, что ученые предпочитают общие теории, содержащие многообразие внутренних связей. Это ценное обобщение методологического критерия простоты. Но, как замечает Хессе, данный критерий пригоден только для внутренне сцепленных систем гипотез, но не может не рассматриваться как общая теория сравнения различных теорий по силе их опытных подтверждений. Есть и более глубокая проблема: должна ли внутренняя сцепленность рассматриваться как показатель истинности теории? Ведь различные элементы аристотелевской космологии неплохо сцеплены друг с другом, но вряд ли кто-либо решится утверждать сегодня истинность этой теории. М. Фридмэн предложил "семантически ориентированный" критерии подтверждаемости. Согласно этому критерию, теории подтверждаются лучше, чем их наблюдаемые следствия. Это происходит потому, что подтверждающие данные в пользу одного закона могут считаться подтверждениями и другого закона, если имеется теория, которая связывает эти законы. Например, если удается соединить механику с законами газов (кинетическая теория газов), то подтверждения механических законов становятся подтверждениями о газовых315. Однако, по мнению Хессе, критерий Фридмэна противоречит обычному пониманию того, какую роль играет вероятность в процессе подтверждения: "Вряд ли можно согласиться с тем, что обоснованная уверенность в множестве посылок выше, чем уверенность в их наблюдаемых следствиях"316. Поэтому она предлагает применить к этой концепции подход Бэйеса, связывающий вероятность гипотезы с вероятностью исходных данных. "Идеи Фридмэна о том, что подтверждение объединяющей теории каким-то образом оказывается более высоким, чем подтверждение простой конъюнкции ее следствий, не могут получить буквального выражения в теории вероятностей, но они могут быть переформулированы в требование, чтобы хорошая теория обладала более высоким подтверждением, чем произведение исходных вероятностей некоторых пар ее следствий, взятых в отдельности"317. Это означало бы, что даже если мы имеем дело с парой эмпирически эквивалентных теорий, можно сказать, что теория, обладающая большей унифицированностью или взаимозависимостью некоторых своих следствий, обладает и большей вероятностью по сравнению с другой теорией. Все это может рассматриваться как аргумент против инструментализма, однако это не может быть достаточным аргументом в пользу реалистического толкования научных теорий: ведь критерии связанности и взаимозависимости следствий не обеспечивают истинности теорий. Поэтому, делает вывод Хессе, мы должны ограничиться более скромным вариантом реализма: хорошей теорией надо считать ту, которая обеспечивает наиболее подтверждаемые опытом и взаимосвязанные эмпирические следствия 318. Но ведь это почти то же самое, к чему призывает ван Фраассен! "Конструктивный эмпирист" и "научный реалист" как бы делают шаг навстречу друг другу и в нерешительности останавливаются: дальнейшее движение означало бы отказ от своих собственных позиций! Как верно заметил А. Масгрейв, ван Фраассену не удается доказать преимущества своей позиции над "научным реализмом", но поднимаемые им вопросы заставляют "научных реалистов" более самокритично отн