сии по этому вопросу очевидно351. Теория значения. Был ли Ч. Пирс верификационистом? Верификационисты, как известно, полагали научно бессмысленными все те предложения, которые не могут быть редуцированы к фактуальным, то есть к предложениям о прямо или косвенно наблюдаемых физических объектах. Для Пирса такая постановка вопроса была неприемлема: поскольку "реальным существованием" обладают лишь универсалии, фактуальные предложения не могут быть "базисными". Однако и предложения об универсалиях также не могут считаться фундаментальными - это противоречило бы "фанероскопической" феноменологии. Как уже отмечалось, теория познания Пирса принципиально антифундаменталистская, поэтому основой его теории значения становится известный "принцип прагматизма": "Рассмотрите, какого рода следствия, могущие иметь практическое значение, имеет, как мы считаем, объект нашего познания. Тогда наше знание этих следствий составит полное понятие об этом объекте"352. Р. Элмидер предлагает уточнить мысль Пирса следующим образом: "Значение всякого данного термина определяется переводом высказывания, субъектом которого выступает этот термин, в множество условных предложений, антецеденты которых предписывают проведение некоторых действий с объектом, о котором идет речь, а консеквенты - описание некоторых наблюдаемых явлений, которые должны быть и являются результатами проделанных действий, если исходное высказывание истинно"353. Другими словами, значение термина - это не что иное, как условия верификации высказываний, содержащих этот термин в качестве субъекта. Именно ошибочная интерпретация этого положения Ч. Пирса, считает Р. Элмидер, приводила к сближению его теории значения с неопозитивистским верификационизмом. Но истинные условные предложения, из которых конституируется значение,- это законы, которым подчиняются объекты верифицируемого высказывания. Ч. Пирс писал: "Сказать, что тело твердое, или красное, или имеет некоторый вес или какое-нибудь другое свойство - значит сказать, что оно подчиняется некоторому закону..."354. Отсюда следует важный вывод о том, что, поскольку множество условных высказываний, определяющих в совокупности значение некоторого выражения, в принципе является бесконечным (имеется бесконечное множество "законов", которым подчиняется объект, стоящий за данным выражением), то значение может быть определено лишь частично, неполно: наше знание о предмете понятия является всегда незавершенным и, следовательно, опровержимым. Так, значения терминов, являющиеся для логических позитивистов фундаментом объективного знания, для Ч. Пирса выступают как гипотезы, подлежащие опытной проверке; от концепции значения перебрасывается мост к фаллибилизму (учению о принципиальной "погрешимости" знания) и к теории истины и научного исследования. В практической науке исследователи все же ограничивают множество предложений, определяющих значение используемого термина; эта граница очерчивается "концептуальным каркасом" работающей теории. Поэтому, отмечает Р. Элмидер, концепция значения Ч. Пирса гораздо ближе к "контекстуалистской" (или "холистской") теории значения У. Куайна, чем к "узкому верификационизму" логического позитивизма355. Другим важным отличием от неопозитивистов было отрицание Пирсом дихотомии "аналитическое-синтетическое" и признание принципиальной погрешимости математических и логических суждений (через нахождение контрпримеров), что связывает его идеи с современными работами И. Лакатоса. Учение об истине Ч. Пирс часто определял истину как "согласие абстрактного утверждения с идеальным пределом, к которому бесконечное исследование привело бы мнения ученых"356. Это означало, что, последовательно проходя стадии от смутных чувственных образов до фиксирования регулярностей и законов и затем к синтетической картине мира, познание устремлено к истине как к полному и абсолютному совпадению "реальности-в-себе" и "реальности-для-нас". Абсолютная (и потому недостижимая в конечном исследовании) истина является "регулятивной идеей", идеалом; что же касается истинности какой-либо данной научной теории, то этот вопрос решается коллективным приговором ученых: истинным признается то, относительно чего в настоящее время нет достаточно веских сомнений. На каком основании выносится этот приговор? Можно ли быть уверенным в объективности мнения ученых? Многие комментаторы указывают, что одним из гарантов объективности знания Ч. Пирс признавал коллективность (социальность) познания357. Ясно, однако, что этот гарант не может считаться достаточным: коллективным может быть и заблуждение, но еще хуже, что он не дает указания, в каком направлении познание стремится к истине как своему идеальному пределу. Существует ли единственная дорога к единственной истине? Или, что еще более важно: как узнать, находимся ли мы на верном пути к истине? Никакое считающееся сегодня истинным знание не гарантировано от опровержения завтра, откуда же берется уверенность в том, что освобождение от сегодняшних заблуждений ведет к истине, а не к следующим заблуждениям - и так без конца? У Пирса нет достаточно убедительных ответов на эти вопросы. Из многочисленных, но противоречивых высказываний Пирса об истине современные критики отбирают те, которые в большей степени согласуются с их собственной гносеологической позицией. "Теория познания Пирса,- утверждает Р. Элмидер,- представляет собой интересную и уникальную смесь концептуального идеализма и эпистемологического реализма"358. Это означает, что у Пирса имеется, по существу, два понятия истины, которые, как считает Р. Элмидер, не противоречат, но дополняют друг друга: истина как характеристика знания внутри данного концептуального каркаса безотносительно к "внешнему миру" и истина как идеальное соответствие с реальностью. Первая характеристика измеряется "когерентностью" знания, вторая выступает как регулятивное оправдание переходов от одних каркасов к другим. Поэтому "контроверза идеализма и материализма является наивным заблуждением", делает вывод Р. Элмидер; "теория истины как соответствия с реальностью имеет смысл только при допущении когерентной теории истины"359. Если регулятивная идея истины как совпадения с "реальностью" у Пирса обозначает лишь цель познания, но не дает "путевых указателей" направления к этой цели, остается лишь предположить, что способность выбирать верный путь заложена в самой природе научного исследования - в научном методе. Отношение между истиной и методом "переворачивается": не истина служит гарантом метода, а сам метод выступает условием истины! Эта идея особенно активно защищается Н. Решером360. С ее критикой выступил У. Куайн. Он писал: "Пирс впадал в искушение определить истину на основе научного метода как идеальную теорию, к которой приближаются как к пределу, если постоянно применяют предполагаемые каноны научного метода к непрерывно продолжающемуся опыту. Но помимо сомнительных допущений о единственности и конечности методологического арсенала науки и о возможности его неограниченного применения, в концепции Пирса возникает множество трудностей. Например, это неверное рассуждение по аналогии с числами, когда говорится о пределе для теории; ведь понятие предела зависит от понятия "ближе, чем", которое имеет смысл для чисел, но не для теорий. Но даже если бы удалось избежать этих трудностей, как бы силой воображения отождествляя истину с идеальным результатом применения научного метода ко всей совокупности внешних раздражений, все же и тогда мы не избавляемся от трудности, связанной с необоснованным утверждением единственности истины..."361. У. Куайн не прав, отмечает М. Хукер, когда упрекает Пирса в том, будто последний не понимал многообразия научной методологии. Ошибка Пирса в другом - он наивно верил в то, что любые методы, используемые наукой, в конечном счете ведут к единой и единственной истине362. Современные прагматисты не слишком охотно вспоминают те высказывания Ч. Пирса, в которых истина трактуется как "результат воздействия независимой действительности"363, но чаще обращаются к прагматистскому истолкованию истины как окончательного мнения (верования), к которому приходят исследователи, если они добросовестно и последовательно применяют каноны метода. Даже те комментаторы, которые совершенно резонно указывают, что "если не считать верной гипотезу реализма (то есть гипотезу об объективном существовании познаваемой реальности.-В. П.), то наука становится просто пустой забавой"364, не идут дальше признания полезности и необходимости этой "гипотезы" в качестве общего метанаучного принципа. Мысль о том, что "реализм" может быть принят только как "прагматический реализм", ясно и лаконично выражена в цитируемой статье П. Скейгстеда: "Прагматический реализм дает возможность избежать догматизма априористской метафизики, не впадая при этом в догматизм априористского эмпиризма"365. Когда же на первый план выдвигаются мысли Пирса о соблюдении правил "научной игры" как условия объективности и истинности, его доктрина, как отмечают многие комментаторы, становится очень похожей на "критический рационализм" К. Поппера. В самом деле, заявляют Е. Фримен и X. Сколимовский, попперовский фальсификационизм как критерий научности вполне согласуется с пирсовским прагматизмом в понимании объективности. Но преимущество К. Поппера, по их мнению, состоят в том, что он осуществил радикальный поворот "от позитивной к негативной форме прагматизма"366; заблуждение Пирса заключалось в том, что он верил, будто "в конце концов наука неизбежно должна натолкнуться на истину"367, тогда как Поппер настаивает на том, что мы можем никогда не напасть на истину, но если бы это и произошло, мы все равно никогда не узнаем об этом с определенностью. Я. Хакинг связывает идеи Пирса с "утонченной" формой "критического рационализма" - методологической доктриной И. Лакатоса. "Я рассматриваю,- пишет он,- методологию Лакатоса как утонченную и приближенную к история версию логики научного исследования Пирса. Это не значит, конечно, что я приписываю Пирсу те методологические открытия, которые сделал Лакатос... Но они оба исходили из неокантианской идеи: заменить исследование способов представления реальности в познании изучением метода". И далее Хакинг прямо заявляет, что методология является "объективным суррогатом истины368 и потому можно считать концепцию научно-исследовательских программ И. Лакатоса, "сочетающую в себе наиболее ценные элементы "волюнтаризма", прагматизма и реалистических теорий научного роста", разрешением "пустого спора между реалистами и идеалистами"369. Теория научного исследования Тенденция к подмене философской теории истины нормативной моделью научной деятельности является едва ли не преобладающей в современной "философии науки". И в этом аспекте наследие Ч. Пирса привлекает ее представителей. Характерна, например, следующая оценка: теория научного исследования Ч. Пирса может рассматриваться как первое приближение к построению научной эпистемологии, которая призвана объяснить непрерывный и рациональный рост знания, установить правила "контролируемого творчества"; "теория исследования составляет ядро философии Пирса; можно даже сказать, что вся его философия по существу является теорией исследования"370. Попытка реконструкции философии науки и теории научного исследования Ч. Пирса была предпринята Н. Решером371. Известно, отмечает он, что специфика научного метода, та его черта, которая позволяет науке приближаться к истине, по Ч. Пирсу, заключается в "самокорректируемости", то есть в постоянном исправлении собственных ошибок и улучшении своих результатов. В то же время Пирс часто называл основным методом научного исследования индукцию. Если учесть многолетние споры вокруг проблем индуктивной методологии, то столь высокая оценка индукции Пирсом способна вызвать сомнения даже у его почитателей. Поэтому важно уточнить, что именно понимал Ч. Пирс под индукцией и индуктивной методологией. Характерны следующие высказывания Ч. Пирса: "Индукция оправдывается не отношением между фактами, о которых идет речь в посылках, и фактами, о которых говорится в заключении; индукция не гарантирует необходимое или объективное следование вторых из первых. Оправдание индуктивного вывода состоит в том, что он достигается методом, который, если его правильно применять, должен вести к истинному знанию через длинную цепь своих отдельных применений то ли к действительному миру, то ли к любому мыслимому миру"372. Таким образом, "оправдание" индукции совпадает у Пирса с бесконечной применимостью научного метода. Ч. Пирс выделял три вида индуктивных рассуждений: простую ("рудиментарную") индукцию, качественную (содержательную) индукцию и количественную (статистическую) индукцию. Рудиментарная индукция - выведение общих утверждений на основе сходства между различными фрагментами опыта; это примитивный метод повседневного рассудка, в науке он почти не играет роли. Качественная индукция по сути то же самое, что гипотетико-дедуктивный метод; она состоит из двух основных компонент: абдукции - процесса выдвижения гипотез и их отбора по определенным критериям и ретродукции - процесса опытной проверки и элиминации ошибочных гипотез. Эти компоненты не просто дополняют друг друга, а находятся в динамическом взаимодействии. Количественная индукция - не что иное, как совокупность статистических методов. "Самокорректируемость" как основное свойство научного метода выглядит очевидной лишь для статистической методологии. В то же время некоторые критики (Г. фон Райт, Л. Лаудан, А. Шимони) сомневались, можно ли считать "самокорректирующейся" и гипотетико-дедуктивную методологию или качественную индукцию в терминологии Пирса? Эти сомнения могут быть отброшены, замечает Н. Решер, если учесть, чти "для Пирса научный метод - это не какой-то небольшой список правил (а 1а Милль), но внутренне сложный и утонченный органон, интеллектуальная дисциплина, требующая многолетнего изучения и применения в реальной теоретической и экспериментальной практике"373. Качественная индукция - это эволюционный процесс выдвижения и отбора гипотез. В результате многократных чередований абдукции и ретродукции набор соперничающих альтернативных гипотез редуцируется к некоторой наиболее предпочтительной теории. Эта теория должна доказать свои достоинства в сопоставлении с опытом. Показатель ее успешности представляет собой отношение числа удачных применений (предсказаний, проверок) к общему числу применений. Именно в этом моменте осуществляется связь статистики и содержательной индукции: статистические методы позволяют количественно оценить успешность данной теории (гипотезы) и обеспечивают самокорректируемость всего индуктивного процесса. Н. Решер подчеркивает, что для Пирса "единственной подлинной проверкой теории может служить только успешность выводов, предсказаний и применений, основанных на этой теории. Чисто "интеллектуальные" факторы, такие, как объясняющая способность, экономичность, интуитивная ясность, предполагаемая вероятность, согласованность с другими теориями и т.п., - все это соображения, относящиеся к процессу абдукции (выбору гипотезы или теории для проверки), но они уже не имеют отношения к ретродукции (проверке истинности теорий и установлению их приемлемости)"374. Например, превосходство теории Пастера над теорией Галена состоит не в большей внутренней гармоничности или простоте, а в том, что статистические показатели успешных применений первой оказываются выше. "Эта идея - статистического обоснования успешности или неудачи применяемой теории - является ядром концепции самокорректируемого совершенствования науки Ч. Пирса"375. С другой стороны,- и это отмечают почти все комментаторы - концепция индуктивного процесса у Пирса обнаруживает большое сходство с моделью "предположительного знания" К.Поппера. Ч. Пирс утверждал, что в качестве гипотез, подлежащих испытанию, предпочтительны наиболее "смелые" догадки, в наибольшей степени подверженные опровергающему экспериментированию или, в терминах Поппера, имеющие максимальный круг потенциальных фальсификаторов. Некоторые высказывания Пирса по этому вопросу можно легко принять за выдержки из известных сочинений К. Поппера. Например, Пирс писал: "С гипотезами следует поступать следующим образом: дедуктивно вывести следствия, сравнить их с результатами эксперимента, используя индукцию, отбросить гипотезу в случае неудачи, повторить попытку и т. д. Как долго будет продолжаться этот процесс, пока мы не найдем гипотезу, которая выдержит все испытания, сказать нельзя; но можно надеяться, что в конце концов нам удастся это сделать"376. "Было бы большим заблуждением,- писал он в другом месте,- полагать, что ум практического исследователя мог бы удовлетвориться такими научными положениями, которые, не будучи доказаны со всей тщательностью, выглядят в высшей степени вероятными. Напротив, ученый предпочитает гипотезы, кажущиеся почти невероятными, и рассматривает их снова и снова. Почему? Да просто потому, что любое научное высказывание может быть опровергнуто и вскоре забыто. Гипотеза - нечто такое, что может оказаться истинным,-- необходимо должна подвергаться проверке и опровержению фактами. Наилучшие гипотезы, то есть наиболее привлекательные для исследователя-те, которые в наибольшей степени подвержены опровержению, если они ложны. Это их преимущество перевешивает все другие мелкие достоинства. Ведь что такое эти "вероятные гипотезы"? Это те гипотезы, которые в большей степени соответствуют имеющимся у нас идеям. Но наши идеи могут быть ошибочными. Именно их подверженность ошибкам - как раз то, чем особенно интересуется ученый"377. Ч. Пирс придавал исключительное значение своей доктрине о принципиальной опровержимости научного знания (фоллибилизму). Она выступала для него воплощением антидогматического характера науки, ее бесконечного стремления к прогрессу. В этом отношении он не делал принципиальных различий между эмпирическим естествознанием и формальными науками: математикой и логикой. С. Хаак отмечает, что Ч. Пирс колебался при ответе на вопрос, распространим ли фоллибилизм на сферы логики и математики. Причина колебаний была очевидной: Пирс признавал необходимую истинность математических и логических суждений а также их дедуктивный характер, понятно, что эти положения трудно совместить с признанием опровержимости логических и математических теорем. И все же Пирс преодолевал эти колебания, расширяя доктрину фоллибилизма и на область формальных наук. С. Хаак видит основание этой позиции Пирса, перекликающейся с современными идеями У. Куайна и И. Лакатоса, в перенесении им акцента с рассмотрения математического и логического знания "самого по себе" на способ его получения, то есть на процесс математического открытия и формулирования логических выводов378. Но между пирсовским "фоллибилизмом" и попперовским фальсификационизмом все же имеется кардинальное различие, справедливо замечает Н. Решер. К. Поппер сводит механизм научного поиска к методу проб и устранения ошибок. Выдвижение и элиминация гипотез с точки зрения фальсификационистской методологии происходит вслепую, так как у человека нет "индуктивных инстинктов", позволяющих заранее отличать "хорошие" гипотезы от "плохих", нет позитивных рациональных критериев отбора (хотя имеется "негативный" - фальсификационистский - критерий предпочтения гипотез). "Поэтому для Поппера успех науки есть нечто случайное, необъяснимое, в буквальном смысле - сверхъестественное и непонятное"379. Ч. Пирс, как полагает Н. Решер, предвосхитил современную критику попперовской эволюционной концепции науки', однако и Пирсу также не удалось пойти дальше туманных догадок об "абдуктивных способностях" и "когнитивном инстинкте" исследователя, позволяющих ему выбирать из океана возможных предположений те гипотезы, которые в конечном счете все же ведут к истине. Ч. Пирс высказывал предположение о том, что эти способности являются результатом общей эволюции человеческого рода, кумуляцией интеллектуальных средств адаптации к среде, орудием выживания. Эти неясные и далекие от научной строгости идеи Пирса, должны быть, считает Н. Решер, заменены методологической теорией, формулирующей точные правила построения и предпочтения гипотез; такая теория стала бы воплощением мечты Пирса об органоне науки380. Проблема придания научной строгости и логической точности теории научного исследования в настоящее время широко обсуждается в методологической литературе. Рациональная реконструкция исследовательского процесса, очевидно, невозможна без применения точных средств логического и математического анализа тех реальных процедур, которыми характеризуется работа ученого (без гиперболизации и мистификации этих средств, свойственных логико-позитивистской философии науки). В западной литературе имеются интересные наблюдения, разработки и проекты комплексного применения логики, психологии науки и социологического анализа к процессам исследования381. Вместе с тем существенным недостатком многих таких исследований является тенденциозная подмена гносеологической основы изучения научных процессов становящейся самоцелью логической экспликацией исследовательских приемов и методов. Отрыв методологии от философской теории познания часто оборачивается искажением существа науки и научного метода. Все это в модернизированной форме воспроизводит конфликт противоречивых сторон философии Ч. Пирса. Как развивается наука? Между кумулятивизмом и релятивизмом Излюбленный пример абдуктивного рассуждения у Ч. Пирса - открытие Кеплером математической формулы орбиты Марса. Как известно, Кеплер начинал с описания большого количества наблюдений о положениях Марса в различные моменты времени. Эти данные лучше согласовались с системой Птолемея, чем с системой Коперника. Но Кеплер видел в системе Коперника более элегантную и экономную теорию небесных явлений. Вслед за Коперником он допускал "метафизическую" идею о том, что Солнце может как-то "заставлять" планеты вращаться вокруг себя. Поэтому он искал не просто теорию, с которой бы согласовывались все имеющиеся наблюдения, но такую теорию, которая бы объяснила эти наблюдения как необходимые. Из массы эмпирических данных, накопленных Тихо Браге, Кеплер сознательно отбирает те, которые согласовались с системой Коперника. Поскольку расхождение этой системы с фактами все же оставалось большим, чем у системы Птолемея, Кеплер идет на смелое изменение математического выражения теория Коперника, не изменяя ее основного содержания: он постулирует эллиптичность орбиты Марса. Рассматривая изложение этого эпизода из истории классической науки у Ч. Пирса, А. Айер замечает: "Этот пример вдвойне поучителен. Он показывает, что индуктивистская модель научных теорий как простых обобщений наблюдаемых фактов может быть неверной даже по отношению к эмпирическим теориям. Наблюдения должны быть отобраны: для того, чтобы знать, что именно наблюдается и при каких условиях, нужны какие-то предварительные гипотезы. С другой стороны, если согласиться, что проверка теорий состоит в попытках опровергнуть их, все же следует помнить, что опровержение теорий не есть самоцель а скорее средство получить более совершенную теорию"382. А. Айер подмечает две противоречивые тенденции в пирсовском анализе реальных процессов развития науки. С одной стороны, пример, рассмотренный Пирсом, показывает, что нет теоретически беспредпосылочного научного знания, наблюдения всегда являются интерпретированными, возможность заблуждения кроется уже в самом концептуально обусловленном отборе эмпирических фактов. Эти идеи Ч. Пирса в 60-70-е годы получили особый резонанс в работах теоретиков "исторической школы" в философии науки, сторонников концепции "полной теоретической нагруженности" языка наблюдения и связанного с ней тезиса о "несоизмеримости" научных теорий в рамках различных концептуальных каркасов. С другой стороны, Ч. Пирс понимал кроющуюся за критикой наивного индуктивизма и кумулятивизма опасность релятивизации научного знания. Если содержание знания определяется не независимой от него реальностью, а тем, что мы можем или хотим увидеть в ней, если истинность знания определяется не соответствием с реальностью, но соблюдением методологических канонов, то из-под науки ускользает почва объективности. Если же последовательно отказываться от истины как критерия научной объективности и рациональности и переносить акцент на прагматическую сторону науки, то с изменением методов и "концептуальных каркасов" произойдет и "изменение" самой реальности; ученые будут всякий раз оказываться в "новом мире" (по выражению Т. Куна), разрушая за собой мосты к "прежним мирам". Опасение перед релятивизмом и иррационализмом удерживало Пирса от подобных крайностей. При всех своих колебаниях он постоянно возвращался к "реализму" и настаивал на том, что прогресс науки состоит в приближении к "идеалу истины". Он отвергал чисто инструменталистский взгляд на науку, описание ее эволюции как простого перехода от одних теорий-инструментов к другим, более успешным в их практическом применении, критиковал современных ему инструменталистов (Э. Маха, К. Пирсона, Д. Дьюи, У. Джемса). В отличие от инструменталистов, замечает П. Скейгстед, Ч. Пирс рассматривал движение науки как процесс, по преимуществу определенный внутренними рациональными закономерностями, а не как род "адаптационной" деятельности, не имеющей непосредственной связи с истиной383. Напрашивается сопоставление взглядов Ч. Пирса по этому вопросу с современными спорами между "интерналистами" и "экстерналистами", а также с компромиссными эволюционными концепциями (С. Тулмин). Нельзя не признать, что своим стремлением сохранить неразрывность связи между рационализмом и классическим, идущим от античности пониманием истины как соответствия с действительностью, Ч. Пирс отличается от современных "рационалистов", подменяющих истину ее различными суррогатами вроде "канонов критики" или "успешности адаптации к требованиям интеллектуальной среды". Конечно, это стремление у Пирса было противоречивым и потому наталкивалось на серьезные затруднения. Гарантию истинности он искал в успешности применения знания: отсюда следовало представление о научной эволюции как о "кумулятивно-конвергирующем" процессе, проходящем две стадии: а) формирования общей структуры отношений между исследуемыми явлениями ("картины мира") и б) кумуляции уточнений параметров и их численных значений, входящих в уравнения, описывающие эту структуру384. История науки, однако, противоречит кумулятивистской модели. Уже при жизни Пирса эволюция фундаментального естествознания привела к радикальной ломке "картины мира", дух преобразований захватил даже математику и логику, незыблемость положений которых казалась самоочевидной на протяжении столетий. И в этом противоречии между "кумулятивизмом" Пирса и его стремлением приблизить нормативную теорию научного исследования к реальной практике ученых как в зародыше содержатся современные разногласия "философов науки". Вопросы философии, 1982, No 3 Пространство в человеческом измерении 1. Пространство в картинах бытия ... Дело не в том, что слово "бытие" остается для нас только звуком, а его значение только туманом, но в том, что мы выпали из того, о чем говорит это слово, и обратного пути пока не видим... М. Хайдеггер. Введение в метафизику. В науке издавна наблюдалось явление, характерное, впрочем, не только для этой сферы человеческой деятельности, которое можно было бы назвать "гонкой за лидером" - за наиболее развитой, завоевавшей всеобщее доверие теоретической системой, "парадигмой". На нее ориентировались прочие науки, стремясь подражать ей, походить на нее, заимствовать у нее методы, понятия, черпать аналогии, а то и "превратиться" в эту систему, слиться с ней, заложив свою независимость под проценты в виде решений (настоящих или мнимых) некоторых своих проблем инструментами и методами "парадигмы". Образцом научного знания некогда считалась геометрия Евклида. Именно к ней больше всего можно было отнести известные слова И. Канта о том, что во всякой науке столько истины, сколько в ней математики. Правда, к тому времени, когда были сказаны эти слова, уже существовала иная математика, позволившая физике стать почти столь же совершенной наукой, как прославленный античный образец. Б. Спиноза еще выстраивал всеобъемлющую философскую систему, предназначенную объяснить мир и основы человеческого участия в нем, методом, напоминающим геометрические доказательства, но после того, как идеи Ньютона и Лейбница получили законченное выражение в трудах классиков математической физики (Лагранжа, Эйлера и др.), именно механика стала образцом, и уже на ее основе пытались выстроить и мировоззренческие, и космологические, и социальные теории. Афоризм Канта получил новое звучание: в науках о природе, о человеке и человеческом обществе стали видеть столько истины, сколько им удавалось напоминать механику. Было и так, что не только математика и физика выступали образцами для других наук. Например, сдвиг в научном и культурном сознании, произведенный теорией биологической эволюции Ч. Дарвина, вызвал ряд попыток применить идеи и принципы анализа, разработанные в ней, в других областях науки - например, в социологии или политологии. Нечто подобное встречается и в настоящее время; концепция, выдвинутая в 70-х гг. американским философом С. Тулмином, заимствует схему Дарвина для объяснения процессов, в которых осуществляется историческое развитие научного знания. Очевидное влияние на современную науку оказывают принципы и результаты кибернетики, теории систем, информатики. Менялось и представление о науке-образце: если раньше таковой считалась фундаментальная наука, в максимальной степени отвечающая требованиям гипотетико-дедуктивного метода, то теперь, как считают многие методологи, более важны эвристические возможности теории, ее способность предлагать радикально новые идеи, позволяющие расширять круг объясненных и предсказанных явлений, сочетать свойства знаний и методов из очень разных сфер. Например, синергетика (теория самоорганизующихся систем, созданная Г. Хакеном), которая, по признанию многих, в настоящее время выходит если не в лидеры, то по крайней мере в привлекательный образец быстро развивающейся и много обещающей науки, сочетает в себе строгость математических теорий (например, теории колебаний и качественной теории дифференциальных уравнений) с понятиями, имеющими общеметодологическое и мировоззренческое содержание: порядок, "круговая причинность" (взаимозависимость порядка и векторов состояний системы) и др. У современной науки нет единственного образца. Тем более нельзя сегодня говорить о какой бы то ни было теории, как о той, чья "картина мира" и методологическая оснастка могли бы вобрать в себя все понятия, методы и результаты прочих наук. Научная картина мира наших дней - это многообразие различных понятийных и методологических структур, каждая из которых строит свой "универсум"; ни один из этих миров не может претендовать на единственность, но они перекликаются друг с другом, обмениваются понятиями, аналогиями, методами. Иногда они близко сходятся и образуют некие синтезирующие "образы" или "картины" (таковы, например, результаты взаимодействия космологии с теорией элементарных частиц, математики и физической химии с биологией, экономики с общей теорией систем и т. п.). Иногда, напротив, тенденции объединения сменяются дифференциацией: картины мира "разбегаются", становятся непохожими, вступают в спор между собой - и это вновь сменяется тягой к единству. В этом ритме бьется сердце науки нашего времени. Эти процессы затрагивают первичные, основные понятия, образующие "каркас" научного мышления. Таковы, например, понятия "пространства", "времени", "числа", "множества", "причинности", "вероятности", "размерности" и др. Они фундаментальны в том смысле, что без них немыслим ни один универсум, но в разных универсумах они имеют особый смысл, играют свою особенную роль. Трехмерное ("евклидово") пространство классической механики, четырехмерный пространственно-временной континуум Эйнштейна-Минковского, бесконечномерное пространство абстрактных математических теорий - у этих научных теорий есть нечто общее. А именно: пространство и время, фигурирующие в них, имеют размерность, их можно измерять подобно тому, как измеряют вес, плотность, теплоемкость или электропроводность. Издавна это казалось странным: чтобы измерять нечто, нужно это нечто иметь в качестве объекта - кусок металла, объем газа, источник тока и проводник и т.д. Но что мы измеряем, когда говорим, что пространство имеет "длину", "глубину" и "ширину" или что имеется в виду, когда говорят, что "время длится" - из бесконечности, или от нуль-момента до бесконечности, или как бы то ни было еще? Ни пространство, ни время, ни пространственно-временной континуум нельзя увидеть, к ним нельзя прикоснуться, почувствовать - они суть нечто "ненаблюдаемое" в принципе. Ни один прибор не усилит наши чувства так, чтобы мы восприняли пространство и время в качестве особых объектов, отделенных от тел, процессов, явлений. Когда-то это наводило на мысль о том, что пространство и время суть априорные формы чувственного восприятия (И. Кант), условия продуктивного познания, но не его результаты. Поэтому размерность пространства и времени есть следствие того, что мы смотрим на мир сквозь призму трехмерной пространственной и одномерной временной интуиции. Проблема не только в том, что априоризм субъективизирует пространство и время (это оставим в стороне); подозрительна сама апелляция к интуитивной очевидности пространственных и временных характеристик. Ведь, по сути, Кант объявил первичными чувственными интуициями те представления о пространстве и времени, которые лежали в основаниях ньютоновской теоретической физики. Это и есть тот случай, когда основные понятия лидирующей науки обретают характер "очевидностей", считаются бесспорными, совпадающими с "интуицией" или со "здравым смыслом", а всякие сомнения в этом или попытки введения других понятий, отличающихся от "очевидных", рассматриваются как парадоксальная игра интеллекта. Вспомним, что К. Гаусс не решился опубликовать свои исследования в области неевклидовой геометрии, а Н. Г. Чернышевский называл Н. А. Лобачевского свихнувшимся чудаком. Положение может измениться (тому немало примеров), и тогда былые очевидности уступают место иным, идущим от других теорий-образцов; но может быть и так, что каждый особый понятийный универсум опирается на собственные очевидности, которые и являются - в рамках этого универсума - основаниями всякого значимого рассуждения. Физические характеристики пространства также существенно зависят от того, о каком "универсуме" идет речь. В макромире процесс установления пространственных параметров не изменяет сами эти параметры; длина стола не изменится от того, что мы приложим к нему линейку. Но в микромире это уже не так: процедуры измерения оказывают вполне определенное воздействие на пространственные характеристики частицы. И в этом нет парадокса, таковы очевидности универсума квантовой физики. В большинстве современных макро- и микрофизических теорий пространство полагается гомогенным (однородным). Это означает, что хотя значения измеряемых пространственных величин могут меняться, но это всегда измерения одного и того же пространства, каждая "точка" или фрагмент которого ничем не отличаются от иных "точек" или фрагментов, разве что положением относительно выделенной системы координат. Но мыслима и иная картина мира, в которой пространство неоднородно. Каждая его "точка" или фрагмент обладают собственными характеристиками, и эти характеристики различны: то, что можно сказать об одном таком фрагменте, уже нельзя повторить о другом. Нельзя считать, что подобное возможно только вне науки. Такие картины мира имели место и в физике. Гомогенное пространство стало физическим понятием только после научной революции XVII-XVIII веков. В физике Аристотеля вообще нет понятия пространства, но есть понятие "места", занимаемого каким-либо телом. Тело, границы которого установлены неким другим, объемлющим его телом, занимает какое-то место (место Земли в Мировом океане, место океана - в воздухе, воздуха - в эфире и т. д.; мир в целом, Космос, не охватывается никаким иным телом, и вопрос о его "месте" не имеет смысла). Поэтому каждое место связано "по смыслу" с отношениями и взаимными движениями тел; у каждого тела, входящего в мировую структуру, имеется свое естественное место, которое, правда, может быть насильственно изменено (например, брошенный камень во время своего полета занимает "неестественные" места, но его траектория определена стремлением камня вернуться на "естественное" место). В своем историческом развитии физика шла от иерархии "мест" к однородному, абстрактному, лишенному качественной определенности пространству. Но образ негомогенного пространства, в котором отдельные фрагменты обладают различными смыслами, а эти смыслы имеют прямое отношение к человеческим стремлениям и ожиданиям, ценностям и идеалам на всем протяжении истории культуры основывался на "очевидностях", заложенных в основание культурно генерируемых картин мира. М. Элиаде считает, что такой образ характерен для первичного религиозного опыта (в котором пространство, существующее реально, является священным и противостоит бесформенной протяженности, окружающей это священное пространство), тогда как для профанного опыта характерно восприятие пространства как однородного и ценностно нейтрального385. Эту схему, конечно, нельзя применять как универсальное объяснение. Неоднородность, различная ценностная нагруженность пространства, хотя, действительно, исторически связывалась с мифологией и религией, присуща самым различным культурам, в том числе и таким, в которых пространственные воззрения испытывают определяющее воздействие научных знаний, теряют очевидную связь с религиозными переживаниями и идеями. В таких культурах "священность", к которой, по схеме М. Элиаде, в конечном счете сводится любое символическое или ритуальное отношение к пространству386, становится метафорой, синонимом культурной ценности, ориентиром поведения, символом духовной связи людей. Например, спустя сто