дость его в связи с поездкой на родину и предстоящими встречами была бы неполной, если бы он уже заранее не радовался своему возвращению сюда, и особенно новой встрече с ним, глубокоуважаемым учеяым, к которому он привязался всем сердцем и теперь, осмелев, намерен обратиться с просьбой: он хотел бы, вернувшись в Мариафельс, поступить к святому отцу в ученики и просит уделить ему хотя бы час или два в неделю. Отец Иаков, рассмеявшись, замахал руками и тут же стал отпускать прекраснейшие иронические комплименты по поводу такой многосторонней, непревзойденной системы касталийского образования, коей он, скромный черноризец, может только дивиться и в изумлении качать головой. Но Иозеф уже заметил, что отказано ему не всерьез, и когда он, прощаясь, подал отцу Иакову; руку, тот сказал ему дружелюбно, что по поводу его просьбы пусть не беспокоится, он охотно сделает все от него зависящее, и затем душевно простился с ним. С легким, радостным чувством отправился Кнехт в родные края, на каникулы, теперь уже твердо уверенный в полезности своего пребывания в монастыре. Уезжая, он вспомнил отроческие годы, но тут же осознал, что он уже не мальчик и не юноша: это подсказало ему ощущение стыда и какого-то внутреннего сопротивления, появлявшегося у него всякий раз, когда он каким-нибудь жестом, кличем, каким-нибудь иным ребячеством пытал ся дать выход чувству вольности, школярскому каникулярному счастью. Нет, то, что когда-то было само собой разумеющимся, торжеством освобождения -- ликующий клич навстречу птицам в ветвях, громко пропетая маршевая мелодия, легкая приплясывающая походка -- все это стало невозможным, да и вышло бы натянутым, наигранным, каким-то глупым ребячеством. Он ощутил, что он уже взрослый человек, с молодыми чувствами и молодыми силами, но уже отвыкший отдаваться минутному настроению, уже несвободный, принужденный к постоянной бодрственности, связанный долгом, но каким, собственно? Своей службой здесь? Обязанностью представлять в обители свою страну и свой Орден? Нет, то был сам Ордеи, то была иерархия, с которой он в эту минуту мгновенного самоанализа почувствовал себя неизъяснимо сросшимся, то была ответственность, включение в нечто общее и надличное, от чего молодые нередко становятся старыми, а старые -- молодыми, нечто крепко охватывающее, поддерживающее тебя и вместе с тем лишающее свободы, словно узы, что привязывают молодое деревце к тычине, -- нечто, отнимающее твою счастливую невинность и одновременно требующее от тебя все большей ясности "чистоты. В Монпоре он навестил старого Магистра музыки, который сам в свои молодые годы гостил в Мариафельсе, изучая там музыку бенедиктинцев, и который теперь принялся его подробно расспрашивать обо многом. Кнехт нашел старого учителя хотя несколько притихшим и отрешенным, но, по видимости, здоровее и бодрее, чем при последней, их встрече, усталость исчезла с его лица: уйдя на покой, он не помолодел, но стал привлекательнее и тоньше. Кнехту бросилось в глаза, что он спрашивал о знаменитом органе, ларцах с нотами, о мариафельсском хоре, даже о деревце в галерее, стоит ли оно еще, однако к тамошней деятельности Кнехта, к курсу Игры, к цели его отпуска он не проявил ни малейшего любопытства. И все же перед расставанием старик дал ему поистине ценный совет. -- Недавно я узнал, -- заметил он как бы шутя, -- что ты сделался чем-то вроде дипломата. Собственно, привлекательным поприщем это не назовешь, но говорят, тобою довольны. Что ж, дело, разумеется, твое. Но если ты не помышляешь о том, чтобы навсегда избрать этот путь, то будь начеку, Иозеф, кажется, тебя хотят поймать в ловушку. Но ты противься, это твое право. Нет, нет, не расспрашивай меня, я не скажу ни слова более. Сам увидишь. Несмотря на это предупреждение, застрявшее, словно заноза, у него в груди, Кнехт при возвращении в Вальдцель испытывал такую радость свидания с родиной, как яикогда прежде. Ему казалось, что Вальдцель -- не только его родина и самый красивый уголок в мире, но что этот уголок за время его отсутствия стал еще милей и аманчивей. Или он сам взглянул на него новыми глазами и обрел обостренную способность видеть? И это относилось не только к воротам, башням, деревьям, реке, дворикам и залам, знакомым фигурам и исстари привычным лицам, но и ко всей вальдцельской духовности, к Ордену и Игре у него родилось то чувство повышенной восприимчивости, возросшей проницательности и благодарности, как это свойственно вернувшемуся на родину страннику, ставшему в своих скитаниях умнее и зрелее. -- У меня такое ощущение, -- сказал он своему другу Тегуляриусу, в заключение пылкого похвального слова Вальдцелю и Касталии, -- у меня такое ощущение, будто я все проведенные здесь годы жил во сне, счастливо, но не сознавая этого, и будто я только теперь пробудился и вижу все остро, четко, убеждаясь в реальности своего счастья. Подумать только, два года, что я провел на чужбине, могут так обострить зрение! Отпуск вылился для него в праздник, особенно игры и дискуссии с товарищами в кругу элиты Vicus lusorum, встреча с друзьями, вальдцельский genius loci{2_5_03}. Но только после первого приема у Магистра Игры это высокое упоение смогло осуществиться сполна, а до тех пор к радости Кнехта примешивалась доля боязни. Magister Ludi задал ему меньше вопросов, чем Кнехт ожидал; едва упомянул.о начальном курсе Игры и о работе Иозефа в музыкальном архиве, и только об отце Иакове, казалось, мог слушать без конца, все вновь и вновь расспрашивая о нем самым подробным образом, Им и его миссией у бенедиктинцев довольны, даже очень довольны -- Кнехт заключил это не только по чрезвычайной ласковости Магистра, но, пожалуй, еще более по встрече с господином Дюбуа, к которому Магистр отправил его сразу по окончании приема. -- Дело свое ты сделал отлично, -- заявил тот и, усмехнувшись, добавил: -- Поистине, я не проявил тогда должного чутья, когда не советовал посылать тебя в монастырь. Тем, что ты, кроме аббата, привлек на нашу сторону великого отца Иакова и заставил его изменить к лучшему мнение о Касталии, ты достиг многого, очень многого, больше, чем кто-либо смел надеяться. Спустя два дня Магистр Игры пригласил Кнехта вместе с господином Дюбуа и тогдашним директором вальдцельской элитарной школы, преемником Цбиндена, к обеду, а во время беседы после трапезы как-то незаметно явился и новый Магистр музыки, затем Архивариус Ордена, еще два члена Верховной Коллегии, один из которых после того, как все разошлись, пригласил Иозефа зайти в дом для гостей и долго беседовал с ним. Именно это приглашение впервые зримо для всех выдвинуло Кнехта в самый узкий круг претендентов на высшие должности и создало между ним передним слоем элиты барьер, который он, Кнехт, внутренне пробужденный, стал весьма явственно ощущать. Пока, впрочем, ему предоставили четырехнедельный отпуск и официальное разрешение останавливаться во всех гостиницах Провинции, обычно выдаваемое касталийским чинам. Хотя никаких поручений на него не возложили, не обязав даже отмечаться, он все же заметил, что сверху за ним наблюдают, ибо, когда он действительно совершил несколько поездок и небольших путешествий, в том Числе в Койпергейм, Хирсланд и в Восточноазиатский институт, его повсюду немедленно приглашали к высшим должностным лицам. Он и в самом деле за эти несколько недель перезнакомился со всеми членами руководства Ордена, большинством Магистров и преподавателей курсов. Не будь этих весьма официальных приемов и знакомств, поездки Кнехта означали бы для него поистине возвращение в мир студенческой вольности. Но он ограничил себя, прежде всего ради Тегуляриуса, тяжело переживавшего каждый отнятый у него час, а также и ради Игры, ибо ему было весьма важно принять участие в новейших упражнениях и познакомиться с новыми проблемами, в чем Тегуляриус оказывал ему неоценимые услуги. Другой его близкий друг, Ферромонте, принадлежал теперь к окружению нового Магистра музыки, и с ним Кнехту за все каникулы удалось повидаться всего два раза; он застал его увлеченным своей работой, ушедшим в решение важной музыковедческой задачи, касавшейся греческой музыки и ее новой жизни в танцах и песнях балканских народов. Ферромонте охотно рассказывал другу о своих последних открытиях и находках: они относились к эпохе постепенного упадка барочной музыки, примерно с конца восемнадцатого столетия, и к проникновению нового музыкального материала из славянских народных мотивов. Однако большую часть праздничного каникулярного времени Кнехт уделил Вальдцелю и Игре; с Фрицем Тегуляриусом он проштудировал его записи семинарских занятий, проведенных Магистром на двух последних семестрах для особенно одаренных студентов, и снова, после двухгодичного перерыва, вживался в благородный мир Игры, магия которой представлялась ему столь же неотъемлемой от его жизни, как магия музыки. Только в самые последние дни отпуска Магистр Игры снова заговорил о миссии Иозефа в Мариафельсе о том, что ждет его в ближайшем будущем, о его задачах. Сначала в тоне непринужденной беседы, затем все серьезней и настойчивей рассказывал ему Магистр о плане Коллегии, которому большинство Магистров и господия Дюбуа придают особое значение, а именно: об учреждении в будущем постоянного представительства Касталии при Апостолическом Престоле в Риме. -- Ныне настал, -- так начал Магистр Томас, строя одну за другой свои убедительные и закругленные фразы, -- или, во всяком случае, приблизился исторический момент, когда необходимо перекинуть мост через пропасть, исстари разделявшую Рим и Орден, ибо, вне всяких сомнений, враг у них общий, им предстоит вместе встретить грядущие опасности, судьбы их неразделимы, они союзники по природе своей, а положение, существовавшее до сих пор, немыслимо, даже недостойно. Две мировые державы, историческая задача которых хранить и пестовать духовность и мирный порядок, живут раздельно, почти в отчуждении. Римская церковь, наперекор потрясениям и кризисам последнего военного периода и тяжелым потерям, устояла, очистилась и обновилась, в то время ках многие светские институты прежнего времени, долженствующие печься о развитии образования и наук, сгинули в водовороте крушения культуры; на их развалинах возникли Орден и Касталия. Уже это одно, а также столь почтенный возраст Римской церкви дают "б право на преимущества: она старшая годами, более досточтимая, более испытанная в бурях сила. Сейчас дрежде всего речь идет о том, чтобы и в Риме пробудить в поддержать сознание родственности обеих сил, их зависимости друг от друга во всех предстоящих кризисах. "Вон оно в чем дело, -- подумал Кнехт, -- они хотят меня послать в Рим, возможно навсегда!" -- и, памятуя о предостережении старого Магистра музыки, внутренне приготовился к отпору. Магистр Томас продолжал. Важным шагом в этом уже давно желанном для касталийсхой стороны ходе событий явилась миссия Кнехта в Мариафельсе. Миссия эта -- сама по себе всего лишь попытка, жест вежливости -- без всяких задних мыслей была задумана в ответ на приглашение партнера, в противном случае для нее не избрали бы несведущего в политике адепта Игры, а скорее всего прибегли бы к услугам кого-нибудь из молодых людей, подчиненных господину Дюбуа. Но этот опыт, это незначительное поручение дало неожиданный результат: благодаря ему один из ведущих умов сегодняшнего католицизма, отец Иаков, ближе познакомился с самым духом Касталии и получил о нем более благоприятное представление, хотя до сих пор относился к Касталия резко отрицательно. Орден благодарен Иозефу Кнехту за роль, которую он при этом сыграл. Таков, собствеяно, я был истинный смысл его миссии, в этом ее успех, используя его, следует продолжать шаги к сближению, в подобном же аспекте необходимо рассматривать всю дальнейшую деятельность и миссию Кнехта. Ему предоставлен отпуск, который, возможно, будет несколько продлен, если Кнехт того пожелает, с вим здесь довольно подробно беседовали, его познакомили с большинством членов Коллегии, все они выказали доверие Кнехту, а теперь поручили ему. Магистру, вновь отправить Кнехта с особым поручением и широкими полномочиями в Мариафельс, где, к счастью, его ожидает радушный прием. Магистр остановился, как бы предлагая собеседнику мдать вопрос, но тот ограничился вежливым жестом признательности, долженствующим дать понять, что он весь обратился в слух и готов выполнить порученное ему вадание. Магистр продолжал: -- Итак, поручение, которое мне надлежит тебе передать, заключается в следующем: мы намерены рано или поздно учредить постоянное представительство нашего Ордена при Ватикане, буде возможно, на взаимных началах. Как младшие, мы готовы выказать Риму хотя и не раболепное, но весьма почтительное отношение, мы охотно удовольствуемся вторым местом и предоставим ему первое. Быть может, -- мне это известно столь же мало, сколь и господину Дюбуа, -- папа уже теперь примет наше предложение; чего нам следует избежать во что бы то ни стало, так это прямого отказа. Ну так вот, есть человек, чей голос имеет огромный вес в Риме, и к нему у нас недавно открылся доступ: это отец Иаков. Итак, тебе поручается, возвратясь в бенедиктинскую обитель, жить так, как ты сам до сих пор жил, уделяя и впредь должное время своим исследованиям, курсу Игры, но все свое внимание, причем самое пристальное, ты должен обратить на отца Иакова, дабы привлечь его па _нашу сторону и заручиться его поддержкой в наших планах относительно Рима. Таким образом, на сей раз цель твоего поручения точно очерчена. Сколько тебе понадобится времени для достижения ее -- не суть важно, мы полагаем, что год или два, а возможно, и более. Тебе хорошо знаком тамошний ритм жизни, и ты научился приспосабливаться к нему. Ни в коем случае нельзя создавать впечатление, будто мы спешим и торопим, дело это должно созреть само, только тогда и следует говорить о нем, не так ли? Надеюсь, что ты согласен с таким предложениям, и прошу тебя высказать все твои сомнения, ежели бни у тебя имеются. Если хочешь, могу также дать тебе несколько дней на размышление. Кнехт заявил, что не нуждается в отсрочке, некоторые предшествовавшие этому разговоры уже подготовили его к подобному предложению, и он с готовностью берется исполнить возложенную на него задачу, однако тут же добавил: -- Вам должно быть известно, что такого рода поручения удаются лучше всего тогда, когда исполнитель их не вынужден подавлять внутреннее сопротивление. Против самой миссии я ничего не имею, вполне сознаю, важность ее и надеюсь справиться с ней. Но кое-какие опасения у меня возникают в связи с моим будущим. Прошу вас, magister, выслушать мое весьма личное эгоистичное признание и просьбу. Как вы знаете, я адепт Игры и, гостя у святых отцов, пропустил полных два года, ничему новому в Игре не научившись и частично утратив свое умение, а теперь к этим двум годам прибавится по меньшей мере еще один, а возможно, и два. Но мне не хотелось бы вновь отставать. Поэтому я прошу вас о предоставлении мне краткосрочных отпусков для поездок в Вальдцель и об установлении регулярной радиосвязи для слушания докладов и занятий вашего семинара адептов Игры. -- Охотно даю свое согласие, -- воскликнул Магистр, и в тоне его чувствовалось, что он считает разговор оконченным. Но Кнехт все же высказал и другие свои опасения, а именно: как бы, в случае, если поручение в Мариафельсе будет выполнено, его не отправили в Рим для использования на дипломатической службе. -- А подобная перспектива, -- закончил он, -- оказала бы на меня угнетающее действие и препятствовала бы успешному выполнению вашего поручения. Тянуть дипломатическую лямку -- нет, это меня не устраивает. Магистр сдвинул брови и в осуждение поднял палец: -- Ты говоришь о "дипломатической лямке" -- неудачное ты избрал слово. Право, никто и не думал заставлять тебя тянуть какую-то "лямку", речь идет скорее об отличии, о повышении. Я не уполномочен давать разъясйения или обещания по поводу того, как намерены использовать тебя в дальнейшим. Однако в какой-то мере я могу понять твою тревогу и надеюсь, что окажусь в состоянии помочь тебе, если твои опасения оправдаются. А теперь выслушай меня: ты обладаешь определенным даром завоевывать симпатии и любовь, недоброжелатель мог бы тебя назвать charmeur{2_5_02}. Возможно, этот твой дар и побудил Коллегию дважды направлять тебя в Мариафельс. Однако не злоупотребляй им, Иозеф, не стремись набивать себе цену. Когда тебе действительно удастся завоевать отца Иакова, тогда и настанет самая подходящая минута для оглашения твоей просьбы к Коллегии. Сейчас для этого не время. Сообщи мне, когда ты отправляешься в путь. Молча внимал Иозеф словам Магистра, более прислушиваясь к скрытому за ним доброжелательству, чем к звучавшему в них выговору, и скоро после этого разговора отбыл в Мариафельс. Там уверенность, какую порождает четко поставленная задача, сказалась на нем весьма благотворно. К тому же важная и почетная задача эта в одном отношении совпадала с сокровенным желанием самого исполнителя: как можно ближе сойтись с отцом Иаковом и завоевать его дружбу. То, что к миссии его относятся серьезно, что и сам он как бы повышен в ранге, доказывало ему изменившееся отношение монастырского начальства, особенно настоятеля; оно было весьма любезно, как и до этого, и все же на какую-то ощутимую долю уважительней. Теперь он уже был не просто гостем без титула и ранга, которого жалуют ради места, откуда он прибыл, и из благорасположения к нему лично, теперь его принимали как высокое должностное лицо Касталии, примерно как полномочного посла. Кнехт уже не был слеп к таким вещам и сделал свои заключения. Однако в манерах отца Иакова он не обнаружил перемен: Иозефа глубоко тронули приветливость и радушие, с какими встретил его ученый, без напоминаний заговоривший о совместных занятиях. Соответственно этому распорядок дня Кнехта выглядел несколько иначе, чем прежде. Теперь в его планах курс Игры занимал далеко не первое место, а о его занятиях в музыкальном Архиве, а также о товарищеском сотрудничестве с органистом вообще более не заходила речь. Превыше всего теперь ставились уроки отца Иакова, посвященные одновременно нескольким дисциплинам исторической науки, ибо патер вводил своего любимца не только в начальную историю ордена бенедиктинцев, но и в источниковедение раннего средневековья, помимо того уделяя не менее часа чтению старинных хронистов в оригинале. Должно быть, ему пришлись по душе и настойчивые просьбы Кнехта разрешить юному Антону участие вэтих совместных занятиях, но он без труда убедил Иозефа в том, что даже самое доброжелательное третье лицо обременит подобного рода частные уроки, и Антон, ничего не подозревавший о заступничестве Кнехта, был приглашен только на чтение хронистов, что исполнило его счастьем и благодарностью. Несомненно, эти занятия доставили юному послушнику, о дальнейшей судьбе которого нам ничего не известно, подлинное наслаждение, являясь вместе с тем высоким отличием и стимулом: два самых светлых и оригинальных ума своего времени удостоили его чести принять участие в их трудах, присутствовать при их беседах. В ответ на уроки святого отца Кнехт, сразу же после занятий источниковедением и эпиграфикой, посвящал его в историю и структуру Касталии и знакомил с основными идеями Игры, при этом ученик превращался в учителя, а уважаемый педагог во внимательного слушателя, чьи вопросы и суровая критика могли кого угодно поставить в тупик. Недоверие отца Иакова ко всему касталийскому никогда на затихало. Не видя в основе касталийского духа подлинной религиозности, он вообще сомневался в способности Касталии создать тип человека, который можно было бы принять всерьез, хотя в лице Кнехта перед ним был благородный образец именно подобного воспитания. После того, как, благодаря их общим занятиям, с отцом Иаковом произошло нечто похожее на обращение (если вообще о таком можно говорить) и он давно уже решил способствовать сближению Касталии с Римом, недоверие его все еще не исчезло полностью: заметки Кнехта, сделанные сразу же после состоявшихся бесед, полны разительных примеров тому. Приведем один из них: Отец Иаков: "Вы, касталийцы, великие виртуозы по части учености и эстетики, вы измеряете весомость гласных в старинном стихотворении и соотносите ее формулу с орбитой какой-нибудь планеты. Это восхитительно, но это -- игра. Не что иное, как игра есть и ваша тайна тайн, и ваш символ -- Игра в бисер. Готов признать, что вы пытаетесь превратить эту милую Игру в некое подобие таинства или хотя бы в средство духовного возвышения. Однако ж таинства не возникают из та"йх усилий, и Игра остается игрой". Иозеф: "Вы полагаете, святой отец, что нам недостает теологической основы?" Отец Иаков: "Да что там, о теологии мы уж лучше помолчим, вы далеки отнес. Неплохо было бы вам обзавестись фундаментом попроще, антропологическим, например, -- жизненным учением и жизненными знаниями о человеке. Нет, не знаете вы человека, не знаете ни в его скотстве, ни в его богоподобии. Вы знаете только касталийца, особый вид, искусственно выведенный опытный экземпляр". Для Кнехта это был, разумеется, счастливый случай: совместные занятия давали ему самые широкие возможности привлечь отца Иакова на сторону Касталии и убедить его в ценности союзничества. Более того, создалась обстановка, настолько соответствовавшая самым заветным его желаниям, что очень скоро в нем заговорила совесть. Ему стало казаться постыдным и недостойным, что этот столь уважаемый человек сидит, доверившись ему, сидит тут рядом, гуляет взад и вперед по галерее, ничего и не подозревая о том, что сделался объектом и целью тайных политических планов и действий. Кнехт уже не мог более мириться с подобным положением и только было принялся придумывать форму, в которую он облечет свое признание, как старик, к его величайшему удивлению, опередил его. -- Дорогой друг, -- сказал он однажды, как бы невзначай, -- поистине мы с вами придумали себе в высшей степени приятный и, я надеюсь, плодотворный вид общения. Оба рода деятельности, которые на протяжении всей моей жизни были самыми любимыми для меня -- учиться и учить, -- превосходно сочетаются в наших совместных занятиях, и для меня они оказались совсем кстати, ибо я начинаю стареть и не мог бы придумать себе более целительной и бодрящей терапии, нежели наши занятия. Итак, что касается меня, то я при этом обмене, во всяком случае, остаюсь в выигрыше. Но я вовсе не уверен, что и вы, мой друг, вернее, те, кто послал вас сюда и на службе у кого вы состоите, извлекут из происходящего те выгоды, какие они, быть может, надеются извлечь. Мне хотелось бы предупредить возможное разочарование, к тому же я не хочу, чтобы между нами возникли какие-нибудь неясности, а потому позвольте мне, старому практику, задать один вопрос: сколь меня ни радует ваше пребывание в нашей любезной обители, оно, конечно, не раз приводило меня в недоумение. До недавнего времени, короче, до вашего отпуска, я полагал, что цель и смысл вашего присутствия здесь для вас самих по меньшей мере не вполне ясны. Справедливы ли мои наблюдения? Кнехт подтвердил, и отец Иаков продолжал: -- Отлично. Но после вашего возвращения из отпуска произошли перемены. Вас более не мучают ни мысли, ни заботы о цели вашего приезда сюда, вы ее уже знаете. Так это? Отлично. Следовательно, я на верном пути. По всей вероятности, и мои догадки о цели вашего пребывания здесь также верны. Вы выполняете дипломатическое поручение, и касается оно не монастыря и не нашего настоятеля, оно касается меня... Теперь вы видите, что от вашей тайны уже мало что осталось. Дабы полностью прояснить положение, я советую вам сообщить мне до конца все остальное. Итак, каково ваше поручение? Кнехт вскочил и в замешательстве, в смущении, почти в отчаянии стоял перед стариком. Затем он воскликнул: -- Вы правы! Впрочем, облегчив мое положение, вы в то же время пристыдили меня, опередив в моих намерениях. С некоторых пор я ломаю себе голову над тем, каким образом сообщить нашим отношениям ту ясность, которой вы только что столь быстро добились. К счастью, моя просьба о помощи и ваше согласие ввести меня в вашу науку последовали до моего отпуска, а то ведь и впрямь могло показаться, что это всего лишь дипломатическая уловка с моей стороны и наши совместные занятия -- только предлог. Старик дружески успокоил его: -- Моей единственной целью было помочь нам обоим выйти из затруднительного положения. Чистота ваших намерений не нуждается в доказательствах. Если я опередил вас и не сделал ничего такого, что не было бы желательным и для вас, то, стало быть, все в порядке. О характере данного Кнехту поручения, которое теперь тут же было раскрыто, отец Иаков заметил: -- Ваши касталийские господа являют собой хотя и не слишком гениальных, однако же вполне сносных дипломатов, и притом удача на их стороне. О вашем поручении я должен не спеша поразмыслить, и мой выбор будет отчасти зависеть от того, в какой мере вам удастся ввести меня в миркасталийских установлений и идей, да еще сделать их для меня приемлемыми. Спешить мы не будем. Видя, что Кнехт все еще не вполне пришел в себя, он С резким смешком прибавил: -- Если угодно, можете усмотреть в моем поведении и особый род урока. Мы с вами два дипломата, а каждая встреча таковых есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим, инициатива ускользала из моих рук, вы знали больше, чем я. Теперь положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным, а стало быть, верным. Если Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца Иакова для целей касталийской Коллегии, то все же существенно важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со своей стороны, явиться для этого ученого и влиятельного человека умелым проводником в касталийский мир. Кнехт был во многих отношениях предметом зависти для многих своих друзей и учеников, как постоянно незаурядные люди вызывают зависть не только своим внутренним величием, но а своей мнимой удачливостью, своей по видимости счастливой судьбой. Меньший видит в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к вершинам всякому наблюдателю в самом деле представляется необыкновенно блистательным, быстрым и как будто бы незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да, счастье улыбалось ему! Не будем пытаться объяснять это "счастье" с точки зрения рацио или морали, как каузальное следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни с этикой, оно в самой сущности своей -- нечто магическое, принадлежащее архаическим, юношеским ступеням человечества. Наивный счастливец, одаренный феями, баловень богов -- не предмет для рационального рассмотрения, в том числе и биографического, он -- своего рода символ и находится за пределами личного и исторического. И все же встречаются выдающиеся люди, из жизни которых никак не вычеркнешь "счастья", пусть все оно заключается лишь в том, что они и посильная им задача встречаются исторически и биографически, что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно к таким, пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его, во всяком случае, на определенном отрезке, производит впечатление, будто все им желаемое снизошло на него словно манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать этот аспект, хотя мы могли бы вполне рационально объяснить его лишь через посредство такого биографического метода, который чужд нам и вообще нежелателен и недозволен в Касталии, то есть разрешая себе бесконечные экскурсы о самом что ни на есть личном и приватном -- о здоровье и недугах, о колебаниях и волнах в жизнеощущении и самоутверждении. "Мы убеждены, что подобный, для нас немыслимый вид биографии привел бы вйс к усмотрению полнейшего равновесия между счастьем и страданиями Иозефз Кнехта весе же исказил бы и его облик, и его жизнь. Довольно отклонений. Мы говорили о том, что Кнехт служил предметом зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало у людей меньшего масштаба такой зависти, как его отношения со старым бенедиктинским ученым, где он был одновременно и учеником и учителем, и берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где счастливо сочетались дружба и интимное рабочее содружество. Да и самого Кнехта ни одно его завоевание со времени Старшего Брата в Бамбуковой роще не наполняло большим счастьем, ни одно не порождало такого ощущения отличия и вместо стыда, награды и призыва к новым делам. Едва ли не всеми его близкими учениками засвидетельствовано, с какой радостью, сколь часто и охотно он рассказывал впоследствии об отце Иакове. У него Кнехт научился тому, что в тогдашней Касталии он вряд ли смог бы почерпнуть. Он приобрел не только некоторое представление о методах и средствах исторического познания и исследования и первый свой опыт применении их, но и гораздо большее: он понял и пережил историю не как o6лaсть знании, а как реальность, как жизнь, что с необходимостью повлекло за собой пресуществление и его собственного личного бытия в субстанцию истории. У обыкновенного ученого он этому не смог бы научиться. Отец Иаков, в придачу к своей солидной учености, был не только мудрым созерцателем, но и деятельным созидателей; он использовал место, на которое его поставила судьба, не для того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце бедам и чаяниям своей эпохи, он сам был участник событий своего времени, он нес свою долю вины и ответственности за них; он не только трудился над обозрением, упорядочением, осмыслением давно минувшего и имел дело не только с идеями, но и преодолевал строптивое сопротивление материи и людей. Отца Иакова вместе с его соратником и соперником, недавно умершим иезуитом, не без причины считали теми, кто заложил основы дипломатической и моральной мощи, высокого политического авторитета, которые вновь обрела после периода бездействия и великой скудости Римская церковь. Если во время бесед учителя с учеником редко когда заходила речь о политической современности -- тому препятствовали не только умение отца Иакова молчать и воздерживаться от замечаний, но в не меньшей мере страх более молодого собеседника перед вовлечением в сферу дипломатии и политики, -- то все же политический вес и деятельность бенедиктинца настолько сказывались в его экскурсах во всемирную историю, что каждая его мысль, каждый взгляд, проницающий переплетение мировых сил, выдавал практического политика, однако не честолюбивого интригана от политики, не правителя и не вождя, равным образом и не властолюбца, но советчика и примирителя, государственного мужа, чья активность и стремление вперед смягчались мудростью и глубоким проникновением в несовершенство и многосложность человеческой природы, которому его великая слава, его опытность, его знание людей и обстоятельств и, не в последнюю очередь, его бескорыстие и личная безупречность давали немаловажную власть. Обо всем этом Кнехт, прибыв впервые в Мариафельс, не имел никакого представления, он не знал даже имени святого отца. Большинство касталийцев пребывали в такой политической невинности и слепоте, как разве что некоторые представители ученого сословия более ранних эпох; активных политических прав и обязанностей они не имели, газеты редко кто читал, и если такова была позиция итаковы привычки среднего касталийца, то еще больший страх перед актуальностью, политикой, газетой испытывали адепты Игры, любившие смотреть на себя как на подлинную элиту, сливки Педагогической провинции и очень пекшиеся о том, чтобы окружавшая их весьма разреженная и прозрачная атмосфера интеллектуально-артистического существования ничем не была бы омрачена. Ведь при своем первом появлении в обители Кнехт не имел дипломатического поручения, он прибыл туда как учитель Игры и не обладал другими политическими сведениями, кроме тех, что сообщил ему господин Дюбуа за две-три недели, предшествовавшие отъезду из Вальдцеля. По сравнению с тем временем он знал теперь гораздо больше, однако ж ни в коей мере не изменил неприязни вальдцельца к занятиям политикой. И хотя в этом отношении он много почерпнул из общения с отцом Иаковом, но не потому, что чувствовал какую-нибудь потребность (как это было с историей, до которой он был поистине жаден), нет, это случилось само собой, незаметно и неизбежно. Дабы пополнить свой арсенал и успешно решить почетную задачу, читая святому отцу лекции de rebus Саstaliensibus{2_5_04}, Кнехт захватил из Вальдцеля книги о строе и истории Педагогической провинции, о системе школ элиты и о становлении Игры в бисер. Некоторые из этих книг сослужили ему хорошую службу двадцать лет назад в спорах с Плинио Дезиньори (с тех пор он их в руки не брал); другие, в то время ему еще недоступные, так как были предназначены лишь для должностных лиц Касталии, он сам прочитал только теперь. Вот и получилось, что в то самое время, когда область познании и интересов его так расширилась, он был вынужден пересмотреть и свой собственный духовный и исторический багаж, ибо нуждался в осознании и укреплении его. Стараясь как можно яснее и проще представить отцу Иакову самую сущность Ордена и всей касталийской системы, он, как это и следовало ожидать, очень скоро обнаружил самую слабую сторону своего собственного, а потому и всего касталийского образования; выяснилось, что представление его об исторической обстановке, создавшей в свое время предпосылки для возникновения Ордена и всего, что за этим последовало, более того, сделавшей это возникновение необходимым, было весьма бледным и схематичным, оставлявшим многое желать в смысле наглядности и стройности. Отца Иакова можно было назвать кем угодно, только не пассивным учеником, что и привело к весьма плодотворным коллегиальным занятиям, к живому общению: в то время как Иозеф излагал святому отцу историю касталийского Ордена, старый ученый в каком-то смысле помогал ему самому впервые увидеть и пережить эту историю в правильном освещении, прослеживая ее корни в общей истории мира и государств. Ниже мы убедимся в том, как этот интенсивный, а порой, благодаря темпераменту святого отца, выливающийся в бурные диспуты обмен мнениями продолжал оказывать влияние на Кнехта и многие годы спустя, вплоть до его последних дней. С другой стороны, все последующее поведение отца Иакова свидетельствует о том, как внимательно он слушая лекции Кнехта и в какой мере он сам, в результате этих совместных занятий, узнал, а затем и признал Касталию. Этим двум людям мы обязаны сохранившимся до нынешнего дня согласием между Римом и Касталией, которое началось с благожелательного нейтралитета и обмена от случая к случаю результатами научных исследований, а временами доходило до сотрудничества и союза. В конце концов, отец Иаков пожелал, -- а ведь сперва он с улыбкой отказался от этого, -- чтобы его познакомили и с теорией Игры; должно быть, он почувствовал, что именно в Игре скрыта тайна Ордена, так сказать, вера его и религия, и коль скоро он решил проникнуть в этот, до сих пор лишь понаслышке знакомый ему и мало для него привлекательный мир, он со всей присущей ему энергией и хитростью двинулся в самый его центр, и если так и не стал мастером Игры -- для этого он был просто слишком стар, -- то гений Игры и Ордена навряд ли приобретал когда-нибудь вне Касталии более серьезного и ценного друга, нежели великий бенедиктинец. Время от времени, когда Кнехт прощался с Иаковом после очередных занятий, тот давал ему понять, что вечером будет для него дома, напряжение занятий и пыл диспутов сменялись спокойным музицированием, для которого Иозеф обычно приносил клавикорды или скрипку, после чего старик садился за клавир в мягком сиянии свечи, сладковатый запах которой наполнял маленькую келью вместе с музыкой Корелли, Скарлатта, Телемана или Баха, каковых они играли вместе или поочередно. Старик рано отходил ко сну, между тем как Иозеф, освеженный этой маленькой музыкальной молитвой, трудился потом до глубокой ночи, насколько это дозволялось монастырским распорядком. Помимо ученичества и преподавания у отца Иакова, не слишком строго поставленного курса Игры и время от времени китайского коллоквиума с настоятелем Гервасием. Кнехт был занят еще одним довольно обширным трудом: пропустив два года, он теперь принимал участие в ежегодных состязаниях вальдцельской элиты. На заданные три-четыре главных темы необходимо было разработать проекты Игры, причем особое внимание обращалось на новые дерзновенные и оригинальные комбинации тем (при условии величайшей формальной точности и корректности), и в этом единственном случае конкурентам дозволялось выходить за рамки канонов, иначе говоря, пользоваться новыми, еще не вошедшими в официальный кодекс и алфавит Игры шифрами. Благодаря этому подобные состязания, наряду с ежегодной публичной Игрой, превращались в самое волнующее событие Viciis Ilisorum -- соревнование кандидатов, имевших наибольшие шансы ввести новые знаки Игры, а наивысшее отличие, чрезвычайно редкое, между прочим, состояло не только в том, что партия победителя разыгрывалась публично; но предложенные им дополнения к грамматике и языковому богатству признавались официально, а затем включались в архив и язык Игры. Когда-то, примерно лет двадцать пять назад, этой редкой чести удостоился{2_5_07} великий Томас фон дер Траве{2_5_06}, нынешний Magister Ludi, за его новые аббревиатуры алхимических Значений знаков Зодиака, да и вообще в дальнейшем Магистр Томас многое сделал для познания и освоения алхимии как весьма поучительного тайного языка. На сей раз Кнехт отказался от использования новых игровых значений, которых у него, как у всякого кандидата, имелся определенный запас, не воспользовался он и возможностью выказать свою приверженность психологическому методу Игры, чего, собственно, следовало от него ожидать. Он построил партию хотя и весьма современную и своеобычную по своей структуре и тематике, однако прежде всего поражающую своей прозрачной и ясной классической композицией и строго симметричным, скупым на орнаментовку, старомодно-изящным исполнением. Возможно, причиной тому послужила его отдаленность от Вальдцеля и Архива Игры, но, возможно, и занятость историческими штудиями, а может быть, он сознательно или бессознательно руководился желанием так стилизовать свою партию, как это более всего отвечало бы вкусу его учителя и друга, отца Иакова. Мы этого не знаем. Выше мы употребили выражение "психологический метод Игры", которое, может быть, не будет понято всеми читателями, однако во времена Кнехта это было ходовое сл