и к другим журналистам:
список его знакомств растет за время пребывания на родине. В Москве его
везут к Чаадаеву: он едет, забирается в угол на диван и, слушая все, что
говорят, делает вид, что дремлет. Его однокорытник Редкий, ставший
профессором Московского университета, или Погодин сводят его с Т. Н.
Грановским -- это уж из другой оперы, это нить, тянущаяся к Герцену,
Огареву.
Все будущие деятели и герои сороковых годов как бы проходят перед его
глазами -- и братья Киреевские, и Аксаковы (в том числе сыновья старика Иван
и Константин), и Ю. Ф. Самарин, пишущий диссертацию о Стефане Яворском и
Феофане Прокоповиче, и А. С. Хомяков, и Д. Н. Свербеев, и С. П. Шевырев (все
ядро начавшего выходить через год "Москвитянина"). Конечно, из этого списка
выпадают несколько лиц (в том числе Герцен и Станкевич), но все же для
внимательного взгляда Гоголя этого уже достаточно. Как достаточно ему двух
месяцев пребывания в Петербурге, чтоб с грустью почувствовать, как выходят
"из игры" прежние отцы и творцы общественного мнения, осколки пушкинской
эпохи -- Вяземский, Жуковский, Плетнев.
В Петербурге он живет сначала у Плетнева, потом переезжает к
Жуковскому, который имеет квартиру в Шепелевском дворце, Гоголь пробует
писать у него, но холод и пустынность комнат дворца гнетут его. О чем они
говорят в длинные зимние вечера, когда остаются один на один или едут к
Карамзиным, В. Ф. Одоевскому, А. О. Смирновой-Россет, Гончаровой? Вот запись
Жуковского сразу после возвращения в Петербург из заграничной поездки в 1839
году: "Дворец, чудно воздвигнутый в один год (речь идет о Зимнем дворце,
сгоревшем в 1838 году) : совершенный образец России, огромно, без точности,
без общей связи, выражение одной общей воли, которая, повелевая, рабствует.
Во всех мелочах отражается тот характер, который дал России Петр Великий:
скорей во что бы то ни стало. Мы не идем вперед, а скачем от пункта к
пункту, вперед ли, назад ли, все равно".
Идея, соответствующая идее "Мертвых душ", главы из которых Гоголь
читает всюду, где он бывает с Жуковским. В эти месяцы Гоголь предстал перед
встречавшей его радушно Русью (опять-таки это были дома ею знакомых,
некоторые аудитории зачитывавшихся им студентов, в частности, учеников
училища правоведения в Петербурге) заявляющим о каком-то новом вкладе,
который он вот-вот внесет в русскую жизнь. Уже отодвигались вдаль и
"Ревизор", и "Миргород", и "Арабески" (хотя их читали и перечитывали), уже
здание "Мертвых душ" заслоняло собою их, оно как бы делало Гоголя выше,
укрупняло его в глазах публики и ценителей и обещало, обещало.
4
Чтоб понять чувства Гоголя, надо пережить вместе с ним и это
свалившееся на него ликованье Руси, и успех, и вихрь вечеров, вечеринок,
встреч, знакомств, похвал, и неуютность бедности, зависимости, отсутствия
собственного места и дома на родине, которые он ощутил вместе. Ему не на что
было одеть и обуть сестер. С. Т. Аксаков рассказывает, как смущался он перед
ним, пока не открыл своей тайны: денег нет ни гроша, вдобавок к этому
потерял кошелек с последними ста рублями, а сестрам нужны платья, они
девушки, их надо куда-то поместить, где-то пристроить. Добрый Аксаков почти
прослезился, увидев это страдальчески-просительное выражение на лице Гоголя,
его смущение, которое было так странно в нем, застенчивость, боровшуюся с
гордостью, -- он занял для Гоголя две тысячи рублей.
Начались поездки по магазинам, покупки платьев, белья -- Гоголь ничего
в этом не понимал, забывал, что надо купить, но некому было об этом
позаботиться, кроме него. Сестры оказались "дикарками". Они неуклюже
двигались в своих белых муслиновых платьях (одевал по своему вкусу),
стеснялись. Он отвез их к генеральше В. О. Балабиной, они боялись выходить
за стол, есть чужое и голодали, плакали, ели чуть ли не уголь, ибо фамильная
гоголевская гордость жила и в них. Анет было девятнадцать, Лизе семнадцать
лет.
На них уже заглядывались молодые люди, и сами они поглядывали на
молодых людей; их слезы по поводу своего непрезентабельного вида тоже
расстраивали Гоголя, как и их капризы, перемены в настроении и скучанье по
институту.
В Петербург, как рассказывает С. Т. Аксаков, с которым Гоголь проделал
путь из Москвы, он ехал веселый в Петербурге скис, подавленный массою
свалившихся на него забот, холодом и грустными мыслями о своем будущем. Это
отразилось и в дневнике Жуковского: "15, середа. Обедал у Вьельгорского с
Гоголем. Рождение Анны Михайловны (младшая дочь Вьельгорских. -- И. 3.).
Вечер у Вяземского. Спор. Гоголь дикарь".
К чему относится это -- "дикарь"? К поведению Гоголя у Вьельгорских или
у Вяземского? Жуковский вообще был в то время недоволен Гоголем. Он никак не
мог смириться с гоголевской гордыней и бесцеремонностью, как он считал, в
отношении приличий света. Когда у Гоголя возникла идея оставить своих сестер
у А. П. Елагиной, матери братьев Киреевских и племянницы Жуковского,
Жуковский возмутился этим и назвал Гоголя "капризным эгоистом". По его
настоянию эта затея не состоялась. Вместе с тем добрейший Василий Андреевич
возился с Гоголем, как никто. Именно от Жуковского и через него поступали к
Гоголю основные суммы вспомоществования -- так случилось и на этот раз.
22 ноября Жуковский записал в дневнике "О Гоголе с императрицею".
И вот радостная для Гоголя весть: "Жуковский достал для меня деньги
4000..." "Если бы вы знали, -- пишет он Жуковскому уже из Москвы, -- как
мучится моя бедная совесть, что существование мое повиснуло на плечи
великодушных друзей моих". И это правда.
Маменька с младшей сестрой Ольгой приезжает в Москву на деньги
Данилевского. Нужно устраивать и маменьку. Нужны лишние комнаты для нее и
для сестры, приходится опять одолжаться у Погодина.
"Погодина мы боялись", -- пишет в своих воспоминаниях Елизавета
Васильевна Гоголь (Анет и Лизу он привез с собою в Москву и тоже поместил в
доме на Девичьем поле), он заставлял рано вставать. Его мать-старушка,
добрейшее существо, любила играть в карты, сестры Гоголя участвовали в этой
ее забаве. Погодин ловил их и кричал на мать. В своем бельведере -- они жили
в комнатах под самой крышей, -- за столом, в кабинете Погодина, куда им
удавалось иногда заглянуть вместе с его детьми, они чувствовали себя чужими,
приживалками, нахлебницами, и нервное состояние брата, страдавшего еще
больше, отражалось и на их состоянии.
"Редкий был у нас брат, -- пишет Елизавета Васильевна, -- несмотря на
всю свою молодость в то время, он заботился и пекся о нас, как мать". Я
подчеркиваю эти слова, потому что в тех же воспоминаниях Елизавета
Васильевна не очень тепло пишет о матери, которая, хоть и была добра к ним,
никогда не была так внимательна, так любовно заботлива (даже в мелочах), как
брат. Это чувствуется и по письмам Гоголя из-за границы, где он нежно пишет
сестрам "мои голубушки", "мои миленькие" и вспоминает эпизоды их жизни в
Петербурге, в Патриотическом институте, вспоминает с такой пронзительной
нежностью, какой трудно не покориться. "Душеньки мои, я о вас очень часто
вспоминаю и хотел бы вас перецеловать много раз. Помните ли, как мы виделись
с вами в этой узенькой маленькой комнате в институте, где стоит обыкновенно
фортепиано... Я помню как теперь, как Лиза просит меня не позабыть о том,
что скоро ее именины и что нужно купить орехов 4 фунта, конфектов два фунта,
варенья две банки, желе банку, пряников, яблок, изюму и проч. и проч... И
при этом у тебя, Лиза, пальцы были в черниле, и на переднике было чернильное
пятно, величиною в месяц.
Все это я помню и помню даже, как Анет была больна и лежала в лазарете,
и я у вас был; и потом помню, помню еще об одном, но не хочу говорить... о,
я все помню!" "Посылаю вам безделушки: по кольцу и по булавке. Глядите на
них больше, чем просто на кольца и булавки. К ним прижалась, прицепилась и
прилетела вместе с ними часть моих чувств и любви моей к вам. Как эти кольца
сожмут и обхватят пальцы ваши, так сжимает и обхватывает вас любовь моя. Как
эта булавка застегивает на груди вашей косынку, так хотел бы я вас
хранительно застегнуть и оградить, и укрыть от всего, что только есть
горького и неприятного на свете, молодые цветки мои! отрада мыслей моих!"
Нежность Гоголя мешается с каким-то странным чувством стеснительности
по отношению к сестрам, которых, вернувшись в Россию, он застал молодыми
женщинами. "Я была трусиха, -- пишет Елизавета Васильевна, -- и часто
просила брата, чтоб он посидел, пока я засну и потушил бы свечу, и он всегда
исполнял эти прихоти, сядет, бывало, на кровать и ждет, пока я засну. Его я
совершенно не конфузилась и была с ним, как с старшей сестрой. Раз он
нарисовал меня лежащую в ночном чепчике и кофточке -- я рассердилась и долго
приставала к нему отдать мне этот рисунок, который совершенно не был похож
на меня".
Гоголь нанял Анет музыкального учителя и почти каждый день возил ее к
нему на дом заниматься. Ему не хотелось тревожить и так недовольного
Погодина. Ему очень хотелось -- и это была заветная идея его жизни, идея
долга перед сестрами и семьей, -- чтоб из Анет и Лизы что-нибудь вышло, чтоб
они были счастливы, и он сделал все для этого. Порываясь обратно в Рим, он с
болью отрывал от сердца и этих своих "голубушек", судьба которых так и не
устраивалась: Анет пришлось отправить обратно в Малороссию, а Лизу он
оставил в Москве у малознакомой П. И. Раевской. Он отдавал их в чужие руки
(даже в руки маминьки) с горечью, видя, что они будут жить не так, как бы
ему хотелось.
Неоконченные работы тянут его в Рим, в уютные комнатки на Виа Феличе,
под защиту римского солнца и тени, в тишину своего рая обетованного. На
родине ему неуютно и холодно. Он пишет в Петербург Жуковскому о "странности
своего существования в России", которое похоже на "тяжелый сон". Во всех
письмах той поры он говорит об "окаменении", о
"бесчувственно-сострадательном оцепенении", которое овладевает им. "Иногда
мне приходило на мысль, -- признается он тому же Жуковскому, -- неужели мне
совершенно не дадут средств быть на свете. Неужели мне не могут дать
какого-нибудь официального поручения... Неужели меня не могут приклеить и
засчитать в какую-нибудь должность". Сколько здесь иронии и горького
идеализма! "Приклеить" -- как приклеивают муху к бумаге, как бумагу
приклеивают к бумаге, неся ее на подпись вышестоящему лицу.
Без должности нельзя. Кто ты? Отставной коллежский асессор, ездящий по
своим надобностям? А что это за надобности? И входят ли они в надобность
отечества, государства? В жалобе Гоголя слышится и крайняя степень давления
на Жуковского, и желание подыскать местечко полегче, потеплее, и странная
тоска по службе, по желанию быть полезным. Хоть какое-то "официальное
поручение"... И это пишет Гоголь, который давно расплевался со всеми
должностями и высмеял их в "Ревизоре"! Это пишет тот, кто уже не раз
повторял, что наша единственная служба на этой земле -- служба богу?
Но этот вопль внятен Жуковскому, который сам служит. Так и Пушкин
служил, издавая "Современник" и собирая материалы к истории Петра, и
Карамзин, и Державин, Фонвизин, Ломоносов. Русский человек без службы --
странный человек, непонятный человек, как бы оторвавшийся от корня
человек...
Но пора было ехать. Пора было собирать нехитрый багаж (мешок с книгами
и дорожными предметами, чемодан и заветный портфель с рукописями) и
грузиться в дилижанс, в который он и на этот раз грузился с попутчиком --
добрым малым, влюбленным в него молодым родственником Аксаковых В. А.
Пановым, согласившимся разделить с ним расходы до Рима. Гоголь дал смешное
объявление в газету, но его не приняли. Объявление гласило: "Некто, не
имеющий собственного экипажа, желает прокатиться до Вены с кем-нибудь,
имеющим собственный экипаж, на половинных издержках. Оный некто -- человек
смирный и незаносчивый: не будет делать во всю дорогу никаких запросов
своему попутчику и будет спать вплоть от Москвы до Вены. Спросить на
Девичьем поле в доме Погодина, Николая Васильева Гоголя". Напечатали так:
"Некто, не имеющий собственного экипажа, ищет попутчика до Вены, имеющего
собственный экипаж, на половинных издержках; на Девичьем поле в доме проф.
Погодина; спросить Николая Васильева Гоголя".
Прощание с Россией произошло на вечере в саду у Погодина 9 мая 1840
года. Это был день Николы вешнего, день ангела Гоголя. То был и обед и
прием, потому что в сад Погодина собралась вся интеллигентная Москва, хоть и
избранная, но в своей избранности вся: тут были и К. С. Аксаков, и А. И.
Тургенев, и князь Вяземский, и профессора Редкий и Армфельд, M. H. Загоскин,
М. Ф. Орлов, Ю. Ф. Самарин, М. А. Дмитриев, Хомяковы, Чертковы, Свербеевы,
Чаадаев, Глинки.
А. И. Тургенев записал в своем дневнике: "9 мая... к Гоголю на Девичьем
поле у Погодина, там уже молодая Россия съехалась... Стол накрыт в саду:
Лермонтов..."
О Лермонтове Гоголю прожужжал уши Белинский, только что вышел "Герой
нашего времени", все журналы были полны стихами Лермонтова. О его светских
похождениях шептались в гостиных.
Гоголь приглядывался к этому невысокому черноглазому поручику в
пехотной форме (его ссылали за дуэль на Кавказ), всматривался в его глубокие
темные глаза, посверкивавшие весело, и думал: кто ты? Метеор, которому
суждено, прочертив небо литературы, сгореть? Или капитальное явление --
новый Пушкин? Позже он напишет о Лермонтове: "он уже с ранних пор стал
выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось еще
ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, беспечальные расставания,
странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и
неизвестно зачем разрываемые". Он напишет о безочаровании, которое внес
Лермонтов в русскую поэзию, противопоставив его очарованью Шиллера и
разочарованью Байрона. "Признавши над собою власть какого-то
обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы
желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определительно,
даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он
хотел ему придать".
В то время когда Гоголь и Лермонтов встретились, "Демон" уже был
напечатан. По существу, уже все было напечатано Лермонтовым из того, что он
написал. Ему оставалось жить всего год.
Сад Погодина почтительно шумел. Рассаженные в клетках соловьи, искусно
прикрытые ветвями огромных лип, пели как вольные, варились кушанья, шел нар
от супов и котлет, сам Гоголь приготовлял в большом тазу жженку, в шутку
именуя ее Бенкендорфом. Лермонтов улыбался. Он вообще был весел в тот вечер
-- весел и самоуверен, он не стеснялся Гоголя, как молодые москвичи, и
проглядывал его -- будто бы невзначай, будто бы мимолетом, "...может быть,
-- напишет Гоголь несколько лет спустя о Лермонтове, -- ...отделался бы
он... от безотрадного своего состояния (приметы тому уже сияют в
стихотвореньях Ангел, Молитва и некоторых других), если бы только
сохранилось в нем самом побольше уваженья и любви к своему таланту. Но никто
еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к
нему какое-то даже хвастливое презренье, как Лермонтов. Незаметно в нем
никакой любви к детям своего же воображенья".
Две линии разделяли их: "круг", о котором пишет в том же отзыве Гоголь
(имея в виду светский круг, который ненавидел, как и Пушкин, и в который
стремился -- по своему рождению, по привычкам -- Лермонтов), и это
"безочарование". Лермонтовский Демон показался Гоголю демоном головы, а не
сердца, это был демон самолюбия, а не страдания -- он взывал к состраданию,
но сам не страдал. Но что он мог знать о душе, скрывавшейся под пехотным
мундиром и как бы отделившейся от этого взгляда темных глаз -- смеющихся и
наблюдающих, пытающихся постичь и его, Гоголя, который сам привык всех
постигать?
Они ходили по аллеям, прислушивались к голосам в саду, и говорили
что-то друг другу, стояли возле пруда. Гоголь попросил Лермонтова почитать
стихи, тот согласился. Читал он отрывок из "Мцыри" -- сцену поединка
молодого монаха с барсом, -- страсти в ней было много, но страсти, как
показалось Гоголю, опять-таки холодной. Да и день выдался нетеплым: тучи
набегали на Москву, дул ветер, весна в тот год задержалась. Прошел дождь,
загнавший всех под крышу, потом выглянуло солнышко, подсушило землю под
деревьями, песок, все снова вышли в сад, и тут-то запели соловьи, в сумерках
вспыхнуло голубое пламя жженки, и завязался общий шум.
На следующий день Гоголь и Лермонтов встретились у Е. А. Свербеевой. А.
И. Тургенев оставил об этой встрече запись. "Лермонтов и Гоголь. До 2
часов". Почему засиделись поздно? Ни Гоголь, ни Лермонтов ни словом не
поминают о той ночи. Встретились -- и разошлись. Оба уезжали: один в дальние
края, другой тоже в дальние, но не столь. Уже появился отдельно изданный
"Герой нашего времени".
"Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной
прозой, -- писал Гоголь об этом романе. -- Тут видно больше углубленья в
действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского
быта..." Живописец в устах Гоголя высшая похвала, благоуханная проза -- его
собственный идеал. Это Пушкин, переведенный в прозу, и эта запоздалая оценка
Лермонтова (статья появилась в 1847 году) есть дань таланта таланту, который
в ту майскую ночь прочеркнул небо Москвы, оставив впечатление тоскливое,
смутное.
Новое направление "Ангела" и "Молитвы", которое Гоголь отметил в
Лермонтове, может быть, искало своего продолжения, и на этом пути могли
сойтись Гоголь и Лермонтов. Но... "В нашу поэзию стреляют удачней, чем в
Луи-Филиппа", -- скажет, узнав о дуэли в Пятигорске, Вяземский. Он был
"похищен насильственною смертию... в поре самого цветущего мужества", --
напишет Гоголь. И добавит: "и никого это не поразило".
В ту ночь тень конца, может быть, была уловлена Гоголем в лице
Лермонтова. Презренье к своему таланту -- это он почувствовал в Лермонтове
тогда. Одни стихи не могли дать этого впечатления. Это надо было видеть.
Ценя божий дар, как жизнь, Гоголь не мог не ужаснуться этому состоянию
человека, который моложе его на пять лет. Почти юноша... "Монах" Гоголь,
нашедший себе убежище за Апеннинами, и гусар Лермонтов, ищущий за горами
Кавказа пули, которая могла бы усмирить его ненасытную гордость, -- что
могло быть между ними общего? Гоголь оставался, а Лермонтов уходил. Никто,
кажется, не хотел разделить с ним его ношу -- ношу ответственности за
русскую поэзию, за саму Россию.
"Русь! чего же ты хочешь от меня?.. Что глядишь ты так, и зачем все,
что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?" -- эти строки
могли родиться только после поездки в Россию. Может, родились они в дороге,
когда дилижанс, увозящий Гоголя снова в Рим, скрылся за горой Перхушкова,
куда приехали проводить его Аксаковы, Щепкин и Погодин.
Гоголь отбыл в Европу, увозя с собой не только боли и обиды, нанесенные
ему на родине (долги, невозможность устроить сестер, попрошайничество за них
и за себя), но и тоску ожидания новой встречи с нею, тоску отрадную и
печально-щемящую, ибо он понимал: придется возвращаться.
Он бежит от Руси не так, как бежал в 1836 году -- с негодованием и
попреками, а с жалостью сына, покидающего остающуюся одинокой мать.
Глава четвертая
ПОВОРОТ
Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей... да отлетит темное
сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же
светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.
Гоголь -- H. M. Языкову, сентябрь 1841 года
l
Несмотря на грустные мысли, путешествие все же было незаметным: его
скрашивал добрый спутник Панов. Ехали через Варшаву, в середине июня прибыли
в Вену. Здесь Гоголь решил остановиться, ему советовали попользоваться вновь
открытыми водами. Он снял комнату и засел за трагедию о запорожских казаках.
Писалось. Тихая чинная Вена не мешала ему. Вечера он просиживал в опере,
слушал любимых итальянских певцов или прогуливался по вылизанным уличкам
австрийской столицы, в которой царил дух Меттерниха -- дух приличия и
порядка, искусственно удержанный в этом центре Европы. Жадно накинулся он на
писанье, оголодав после российских хлопот и раздражений. Оставив "Мертвые
души", он в который раз взялся за запорожцев и уже читал Панову первые
сцены, весьма, судя по отзывам последнего, напоминавшие "Тараса Бульбу". Но,
видно, не суждено было Гоголю стать автором трагедии. Что-то мучило его и
внутри самого вдохновенья: писалось и смеялось, в груди жило чувство -- иное
надо писать, иное просится на бумагу: мучили "Мертвые". Он то и дело
заглядывал в тетрадку, куда были записаны уже готовые главы, и его глаз
перебегал в иное повествование, и иные мысли набегали на ум, тревожа и
отрывая от писавшегося.
К тому же он набросился на эти воды... Он всегда верил врачам, верил на
первых порах, когда они предлагали ему новое лекарство, азартно брался за
дело, принимал пилюли, пил воду, но чуть ему делалось хуже, он сваливал это
на новый вид лечения и с отвращением бросал его, бросал, не окончивши курса.
Тут случилось так же. Сначала воды освежили его и подняли дух. Он
почувствовал легкость в теле, ему не писалось, а почти пелось, и письма его
в Москву и Петербург на первых порах веселы и обнадеживающи.
Но вот что-то сломалось в его настроении, что-то лопнуло: то ли
сказалось напряжение, испытанное за месяцы пребывания в России, то ли
перегрузка в труде, то ли лечение подействовало. Слабое отклонение в
здоровье -- и все пошло прахом. Страх включился в работу нервов. Страх
болезненного расстройства, которое не позволит ему закончить его труд (в
первую очередь "Мертвые души"), страх слечь окончательно, страх новой
болезни, которую он раньше не испытывал: воды разбередили желудок, потом все
"бросилось на грудь", он почувствовал тяжесть в груди и давление. Раньше
портилось что-то одно -- сейчас все распустилось разом. Горела в сухом жару
голова, дышать было нечем, ни есть, ни спать он не мог, и страх, нарастая
как ком, катил его под гору.
Случилось это в какие-нибудь дни -- он вдруг оказался на дне глубокой
ямы, сверзившись в нее с высоты "радости и сладкого трепета", испытанного по
приезде в Вену. Но и тогда уже его остерегал страх, что все это быстро
исчезнет, что "может быть, это только мгновенье, может, это опять скроется
от меня...". Он со слишком большой радостью ухватился за свое свежее
состояние, слишком поверил в него, чтоб тут же не усомниться, а надолго ли
оно?
Почувствовав "бодрость юности", он тут же испугался, что юность эта
лишь обман, и стал цепляться за минуту, молить ее задержаться, остановиться,
продлиться. Он не мог уже отдаться ей просто так, без оглядки, без
вымаливания прав на нее, которых он, как ему казалось в его тридцать один
год, уже не имел. Все это вместе и произвело раздражение нервов, которое
привело к болезни. Страх потерять вдохновенье соединился со страхом смерти,
точней, он перешел в него, и теперь Гоголя гнала вниз уже сама болезнь.
"Если б я знал, что из меня решительно уже ничего не может быть (страшнее
чего, конечно, ничего не может быть на свете)..." -- писал он позднее,
рассказывая о венской болезни.
Он бросает пить воды, ибо "лечение опасно". Он тащится к новым
докторам, которые дают новые, совсем противоположные советы. "Остановившееся
пищеварение... болезненная тоска... ни двух минут... в покойном положении ни
на постеле, ни на стуле, ни на ногах". Вспомнился ему в эти минуты умирающий
Иосиф Вьельгорский: того тоже охватывала в последние дни подобная же тоска,
он метался, не находил места, как будто бы хотел бежать от своей участи, но
уже не мог двигаться.
Он бежит из душного центра (на Вену навалилась жара) за город, гуляет в
тени деревьев, лежит на траве. Он лечится, как зверь, самыми простыми
способами -- удалением от близких, свежею водою источника (обыкновенной
водой -- не минеральной), он пытается pacceяться -- и каждый день смотрит в
зеркало на свой язык, вглядывается в изменившийся Цвет лица и думает самое
худшее. Сам воздух кажется ему "неприятным" -- тень отца приходит в
бессонные ночи, и он вспоминает, что, по рассказам матери, тот так же
предчувствовал свой конец и, чтоб не привлекать в свидетели близких, уехал
умирать из дому. Умереть вдали от России, в чужой земле, среди чопорных
австрияков, которым до него нет никакого дела, и быть погребену в чужой
земле... Вот когда охватывает его тоска по России и по холмику возле церкви
в Васильевке, где покоится прах его отца. Страх смерти соединяется со
страхом остаться здесь навсегда.
Никогда еще смерть не подходила к Гоголю так близко, как на этот раз. И
он понял, что боится ее, боится панически, боится ее холодных прикосновений,
ее небытия. Физический страх, который потряс его в те дни, унижал и
осквернял в нем человека. Дух как бы отлетел от плоти, которая оказалась
неуправляемой, всесильной и стала на эти минуты всем: более ничего в нем не
оставалось. "Малейшее какое-нибудь движение, незначащее усилие, и со мной
делается чорт знает что. Страшно, просто страшно. Я боюсь. А так было хорошо
началось дело. Я начал такую вещь, какой, верно, у меня до сих пор не было,
-- и теперь из-под самых облаков да в грязь". Это написано в октябре 1840
года, несколько месяцев спустя после Вены. Это лишь остаточное состояние
страха -- что же творилось с ним там, когда он уже прощался с жизнью и даже
"нацарапал тощее завещание"? Да, страх подвел его к этой черте, он вызвал
доверенное лицо и продиктовал ему короткие распоряжения насчет своего
имущества и долгов. Заметим, что долгов этих было ни много ни мало как
одиннадцать тысяч. Он был должник, он всегда жил вперед, на не заработанное
им, под аванс, который ему приходилось оправдывать. Ему давали, в него
верили. Вера эта и ожидание, сопровождавшее ее, стали его погонялою и
ямщиком, который гнал гоголевскую тройку, увязающую в колеях и обочинах,
вперед.
Страх смерти, страх животный, "грязный", оскорбил духовное в Гоголе.
Ему захотелось очищающего горного воздуха, возвышения над собой, в котором
ничто не страшно и смерть не страшна. Он понял, что был рабом себя,
пленником себя, что он слишком был в себе и для себя.
Венский кризис -- более чем недуг, настигший Гоголя в дороге. Это та
остановка в пути, которая выправляет весь путь. Полумертвый садится он в
дилижанс и с последними надеждами на перемену места просит везти его в Рим.
Он даже не в Рим теперь стремится, а просто прочь из Вены, прочь с того
места, где настигло его предупрежденье божие (он уже так думает об этой
болезни), -- он готов хоть на Камчатку фельдъегерем ехать, лишь бы убежать.
И, как всегда, дорога его спасает.
Робко пишет он в Россию из Рима: "если бы еще раз воскреснуть мне..."
"Мне бы два года теперь... только два года..." -- просит он робко у жизни.
Меняется и его отношение к России. Если раньше он твердил, что ездил
туда по обязанности или -- в лучшем случае, -- чтоб обновить воспоминания и
поднабраться "злости" (ибо негодование стало гаснуть в нем вместе с
остальными чувствами), поковыряться с пользой для книги в русском быте и
подзапастись подробностями, то теперь он осознает это отношение к ней как
грех, а бегство рассматривает как наказание. "Все дурное изгладилось из моей
памяти, -- пишет он 17 октября из Рима Погодину, -- даже прежнее, и вместо
этого одно только прекрасное и чистое со мною, все, что удалось мне еще
более узнать в друзьях моих, и я в моем болезненном состоянии поминутно
делаю упрек себе: и зачем я ездил в Россию. Теперь не могу глядеть я ни на
Колизей, ни на бессмертный купол, ни на воздух, ни на все, глядеть всеми
глазами совершенно на них, глаза мои видят другое, мысль моя развлечена. Она
с вами". Конечно, он заговаривает себя (и судьбу), он старается замолить
свой грех в словах, но и чувства его уже повернулись в ту сторону, и
скоро-скоро и он сам, и другие поймут это, увидят воочию.
28 декабря он пишет С. Т. Аксакову: "Теперь я пишу к вам, потому что
здоров, благодаря чудной силе бога, воскресившего меня от болезни, от
которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих
мыслях и моей жизни!" И тут же, частью, выдает -- что именно: "Я теперь
приготовляю к совершенной очистке первый том "Мертвых душ". Переменяю,
перечищаю, многое переработываю вовсе и вижу, что их печатание не может
обойтись без моего присутствия. Между тем, дальнейшее продолжение его
выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может
быть со временем что-то колоссальное, если только позволят слабые мои силы.
По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие
явления может навести незначащий сюжет..."
Это очень важное признание. Оно свидетельство того, что заключительные
главы первого тома, как и выстраивающаяся идея его, устремляющаяся в
продолжение поэмы, писались и складывались уже после Вены и осветились
светом ее.
"Здоров благодаря силе бога... много чудного... как угодно будет высшей
силе... невидимая рука, ведущая меня..." Так писал он и раньше. Но то были
фразы из головы или из восторженного молодого чувства, еще
заносчиво-опрометчивого, еще не страдавшего, -- теперь иное дело. Гимн богу
за избавление от болезни, за предоставление возможности творить дальше
становится выстраданно-личным, он перерастает в убеждение, которое многие
поначалу примут за ослепление, за причуду, за очередную странность в
"странном" Гоголе.
Именно в это время созревает в Гоголе мысль, что бог недаром совершил
все это, что есть в этом не только всеобщая милость божия, но и снисхождение
лично к нему, избрание его в число тех, кому доверено представлять высшее
мнение на земле.
Продолжение "незначащего сюжета" подсказано этим выздоровлением, этим
выходом из испытания, из страшной минуты, в которую ему было дано сурово
осмотреть себя. Дойдя до второго тома "Мертвых душ", мы поймем, как именно
сказался венский кризис на его идее, -- впрочем, том этот, по утверждению
Анненкова, приехавшего к Гоголю в Рим весной 1841 года, уже начал писаться,
он уже в бумагах, и "продолжение" не мираж, а реальность. Оно уже выглянуло
из туманной дали и перенеслось на бумагу.
Гоголь перебеливает "Ревизора", пишет вторую редакцию "Портрета". "В
начале же 42 года выплатится мною все... -- пишет Гоголь С. Т. Аксакову. --
Теперь я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской
груди. Все было дивно и мудро расположено высшею волей: и мой приезд в
Москву, и мое нынешнее путешествие в Рим -- все было благо". Речь идет о
выплате долгов, которые Гоголь собирается покрыть изданием "Мертвых душ" и
собранием сочинений, но тут же говорится и о высшей плате -- плате
благодарности за спасение. "Вся жизнь моя отныне -- один благодарный гимн".
Как благодарность за отпущенные ему лишние минуты он рассматривает теперь и
саму жизнь свою, и труд свой. Отныне труд этот как бы не принадлежит ему --
он весь расплата и счастливая дань тому, кто продлил дни Гоголя, кто указал
ему на оставшуюся часть дороги и на саму дорогу. Идея эта и становится
главной идеей второй редакции "Портрета".
Многое списано здесь с Италии, с ее натуры и фактуры, обогащено опытом
знакомства с ее живописью и природой. Отвлеченная Италия первой редакции
здесь оживает, художник, который поразил Чарткова своей верностью искусству
и идеалу, начинает приобретать черты великого русского живописца Иванова, и
"божественный сюжет" его картины -- сюжет "Явления Мессии". Весь облик
художника -- бывшего соученика Чарткова по академии, уехавшего в Италию
совершенствоваться в мастерстве и отдалившегося от искусов света, -- списан
с Иванова: и его костюм, и привычки, и изгойничество в среде даже самих
художников, его влюбленность в Рафаэля и неутомимые труды по копированию
классиков итальянского Возрождения, дающие ему возможность выработать свой
цвет и свою линию.
Но самое важное во второй редакции "Портрета" -- это судьба еще одного
художника, того самого, который написал старика ростовщика и пустил его в
свет на гибель и страданье людям. Этот художник должен пройти путь
искупления, путь расплаты за свой грех (грех искусства, соблазнившегося
яркостью зла, неотразимостью зла) -- и он платит за него жизнями своих
сыновей и жены. Но этого мало -- и собственная жизнь художника с той поры
меняется. Он удаляется в монастырь, где годами покаяния и отречения от
мирского приближается внутренне к новой истине, к истине познания красоты
добра, заключенной в божественном образе. "Настоятель монастыря, узнавши об
искусстве его кисти, требовал от него написать главный образ в церковь. Но
смиренный брат сказал наотрез, что он недостоин взяться за кисть, что она
осквернена, что трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою
душу, чтоб удостоиться приступить к такому делу". В прежней редакции его
сын-офицер приезжал к нему в монастырь и заставал отца иссохшим и далеким от
мира старцем. Он пророчествует о пришествии антихриста и просит сына по
истечении пятидесяти лет со дня написания портрета найти и уничтожить
зловещий портрет. В новой редакции отец просветлен: "И следов измождения не
было заметно на его лице, оно сияло светлостью небесного веселия".
И сын его здесь не офицер, а тоже художник, и является он к отцу за
благословением перед отъездом в Италию -- "лучшую мечту двадцатилетнего
художника". Он, как и автор картины с "божественным сюжетом", сразившей
Чарткова, избирает путь высшего служения искусству. Он приезжает к отцу как
наследник его дела, чтоб, выслушав рассказ о страшном опыте страдания, выйти
на свою светлую дорогу. "Спасай чистоту души своей, -- скажет ему отец. --
...Пуще всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник,
владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном
художник-создатель так же велик, как и в великом, в презренном у него уже
нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа
создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь
чистилище его души".
Эпоха чистилища открывается и в самой жизни Гоголя. Идеей чистилища
видится ему отныне и второй том "Мертвых душ". И Чичиков ждет своего часа
искупления вины и греха перед людьми и перед богом, и он нечист, и уже рука
Гоголя поднимается, чтоб поднять его из "грязи", чтоб заставить его
оглянуться окрест себя и оглядеть собственную жизнь. Вот почему
переписывается "Портрет", переделывается "Бульба", шлифуются и получают иной
ход "Мертвые души", и автор выходит к своим читателям и зрителям в
"Театральном разъезде". Этот выход Гоголя предваряет грядущий его выход в
"Выбранных местах из переписки с друзьями".
"Всякий перелом, посылаемый человеку, чудно-благодетелен, -- пишет он
после венского кризиса. -- Это лучшее, что только есть в жизни. Звезда и
светильник, указующий ему, наконец, его настоящий путь".
2
Кажется, подыскивается ответ к вопросу "Где выход? Где дорога?". Он
вырисовывается на исходе 1840 года, когда поздоровевший, пополневший и
успокоившийся Гоголь вновь уединяется в своем Риме и пишет. Это счастливые
минуты вознаграждения, освобождения в новом его состоянии и упоения
творчеством. Он ловит эту минуту, как птицу, способную выпорхнуть и улететь,
он удерживает ее возле себя и в себе и благодарит, благодарит за то, что она
пребывает с ним.
Эту-то минуту в жизни Гоголя и запечатлел на своем портрете Моллер. К
ней можно поставить эпиграфом слова Гоголя: "И как путешественник, который
уложил уже все свои вещи в чемодан и усталый, по покойный ожидает только
подъезда кареты, понесущей его в далекий, желанный и верный путь, так я,
перетерпев урочное время своих испытаний, изготовясь внутреннею удаленною от
мира жизнию, покойно, неторопливо по пути, начертанному свыше, готов идти
укрепленный мыслью и духом". В лице Гоголя на этой картине спокойствие и
равновесие. Это пора равноденствия его жизни. Все умиротворилось в этом
лице, пришло в согласие с душевным состоянием, все как бы нежно озарилось
постигнутым внутренним светом. Это лицо доброе, светлое и благодарное, хотя
загадочная гоголевская улыбка, прячущаяся в выражении его полных розовых губ
и карих, глядящих раскрыто на зрителя глаз, придает этой гармонии
одушевляющую индивидуальность: то лицо Гоголя, первого насмешника на Руси.
Темно-коричневый тон его шинели и сюртука, темный платок,
подхватывающий под самый подбородок шею, как бы высветляют лик -- его
округло-правильные черты, его светлость ("светлость, какою объят я весь в
сию самую минуту"), его притягательную открытость. Да, Гоголь открыт в этом
портрете, как ни в каком другом. Его льющиеся волосы мягко закрывают часть
лба -- высокого благородного лба, -- и красивые дуги бровей дают его облику
сходство с обликом женским, юношески не огрубевшим, может быть, детским. "О,
моя юность! О, моя свежесть!" -- кажется, они возвратились на эту минуту к
нему, и их-то схватил и увековечил художник.
Кто хочет понять Гоголя той поры, должен вглядеться в этот портрет. Это
портрет не столько лица и телесного сходства, сколько портрет души, так ясно
отразившейся на лице, так выразившейся, так вписавшейся и в гармонию
композиции, и в музыку красок. Из темного вырастает, возвышаясь над ним,
светлое, просветленное, прекрасно-одухотворенное, и вновь вспоминаешь
Гоголя: "Смех светел". Это портрет идеального Гоголя и портрет идеала в
Гоголе -- того начала, из которого вышло все, что он написал до "перелома" и
напишет после него. Просто здесь он на вершине, он облит солнцем Рима, он
свеж еще. "Если вы сами собой проберетесь на русскую дорогу, -- пишет он в
те дни молодому К. Аксакову, -- ее употребите, как лес, для поднятия себя на
известную вышину, с которой можно начать здание, полетящее к небесам или
просто на утесистую гору, с которой шире и дале откроются вам виды".
С этой вышины он и смотрит на нас. Он как бы достиг ее внутренне, и
свет, озаривший его, смягчил его черты. Он смотрит с высоты и смотрит
по-домашнему, близко, интимно, легкой улыбкой как бы скрашивая свой вопрос.
Анненков пишет, что Гоголь, позируя Моллеру, нарочно придал себе
саркастическую улыбку. Но в этой улыбке сквозит доверчивость, благодушие.
Гоголь весело смотрит в неизвестное ему "далеко" и как бы говорит
примиряюще: "У меня на душе хорошо, светло". Эти слова он напишет в одном из
своих писем уже по возвращении в Россию, но отблеск того состояния будет
лежать на них.
Каждая жизнь имеет свою вершину, свой перевал, когда на какое-то время
силы как бы задерживаются в нас, как бы приходят в равновесие и с собой и с
обстоятельствами. Как-то Гоголь написал из Рима -- еще до венского кризиса,
-- что он "взамен того фонтана поэзии, который носил в себе... увидел поэзию
не в себе, а вокруг себя". "Теперь мне нет ничего в свете выше природы", --
добавлял он. Это ощущение себя счастливой частью природы как бы владеет им в
зиму-весну 1840/41 года. Душа приходит в соответствие с тем, что ее
окружает. Никакого восстания, возмущения, ропота на судьбу. Пусть это миг,
но он светлым пятном остается навсегда в истории души, которая способна
чувствовать светлое, сознавать себя светлой. В такую минуту созна