Александр Говоров. Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса Сцены из московской жизни 1716 года М.: Детская литература, 1980 Рассказывается о семье Киприановых, открывших на Красной площади у Спасских ворот типографию и книжную лавку. Герои книги - сын Киприанова и его дружок Максюта, приказчик из торговых рядов, а также девушки, дочь купца Степанида и беглая раскольница Устя, - переживают разнообразные приключения. Ярко показаны быт и обычаи старой Москвы Петровской эпохи. ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГЕ Приступая к чтению романа исторического, юный читатель заранее знает, что вслед за автором он попадет в другое, но реальное время, увидит характеры и судьбы не просто литературных героев, но людей, действительно живших, известных в истории. Александр Алексеевич Говоров как писатель-историк уже не раз помогал нам стать "очевидцами" прошлого, проникнуть в разные времена и побывать в разных странах. Его первая историческая повесть - "Алкамен - театральный мальчик" (1964). В V веке до н. э. в рабовладельческой Греции живет при театре Алкамен - ребенок, родившийся в неволе. А характер у него совсем не рабский, напротив, мальчик остро осознает свое человеческое достоинство и готов бороться за свободу, за справедливость. Роман "Флореаль" (1968). Великие и кровавые события Парижской коммуны. Активные участники баррикад сражаются во имя идеи справедливой революции. Мы зримо узнаем вместе с автором большие и малые улицы Парижа, знаменитые площади. Видим и такого "героя", как Валерьян Неретин. В спокойной жизни "безликий и второстепенный", он оказался в условиях революции безвольным до трусости, до предательства. Автор безжалостен к этому герою, вернее, не автор - судьба. Следующий роман "Последние Каролинги" (1972). Действие происходит в той же Франции, но в отдаленные времена, в IX веке. Средневековье, жестокая борьба за государственную власть Каролингов - "последних", потому что исторически срок их правления истекал. Но не они, "сильные мира" того, а простой народ Франции, раздираемой дворцовыми переворотами, оказывается в центре романа. Здесь герой не Каролинги, даже не Эд, действительно известный в истории бастард (то есть незаконнорожденный) из их династии, а юная Азарика, дочь мельника. Ее сил хватило не только на борьбу, но и на милосердие... Так всякий раз герои книг А. Говорова по-своему и в обстоятельствах своего времени борются против несправедливости, отстаивают честь и достоинство простого человека, труженика. Роман "Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса" обращает читателя к истории нашей Родины. В центре внимания здесь семья Киприановых. Эта фамилия не выдумана автором. Имена отца и сына Киприановых известны в истории русского книжного дела. Целый ряд документов свидетельствует об их жизни и деятельности, но, конечно, отрывочно, да и не всегда объективно верно. Трудился В. Киприанов-старший во времена, которые принято называть "петровскими реформами", то есть в начале XVIII века в Москве. Что легко представить себе? Личность царя Петра - выдающегося военного деятеля, человека просвещенного, видевшего необходимость развития образования в своем отечестве... и тирана-монарха, "прославившегося" также нестерпимо жестокими действиями по отношению к народу России. "Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен", - записано в петровском воинском уставе. Хорошо известны, конечно, события исторической важности: победные сражения, сооружение новой столицы, открытие новых школ, издание новых книг. О Петре I, о его новой столице Санкт-Петербурге написано много. А вот о Москве того времени рассказывает в своем новом романе А. Говоров. Можно ли в наши дни проникнуться ощущением старой Москвы? Так, чтобы увидеть тех москвичей в их обыденных делах и те страсти, что волновали их, те улицы, что были в начале XVIII века на месте наших, городские слободы и слободских людей и, наконец, Красную площадь, тесную, сплошь застроенную деревянными "полатками". Припомните это, когда прочтете роман А. Говорова о "московской жизни 1716 года". Итак, "полатка" Василия Киприанова размещалась на Красной площади у Спасских ворот. Это известно доподлинно. Еще известно по документам, что Киприанов-старший оборудовал там типографию и его предприятие стало первым в России, принадлежащим частному лицу. Это был случай уникальный, так как книжное дело в России тогда находилось в полной монополии царского государства и до массового появления частных типографий и книготорговых предприятий было еще далеко. Киприанов сам составлял ту продукцию, которую и печатал, в основном карты, таблицы, чертежи. Полномочия вести такого рода издательскую деятельность, а также следить в Москве за содержанием печатных и рукописных книг, которые продавались неорганизованно, в ларях и разносчиками, были получены им по специальному царскому указу от 1705 г. В то же время В. Киприанов главной целью своей жизни считал открытие в Москве общедоступной (бесплатной) библиотеки (проект библиотеки сохранился в архивах). Казалось бы, выданные привилегии говорят о признании заслуг Киприанова-старшего. Но в самый расцвет его деятельности произошло труднообъяснимое: Киприанов был возвращен в слободу как не имеющий права заниматься своей профессией. Вот эти события в его жизни вызывают много вопросов. Известно, что Киприанов по рождению был слободской, то есть человек, обязанный оставаться в той слободе, где родился, пожизненно, знать ремесло только своей слободы. Такие люди не имели прав на перемену занятий. Нет ответа на вопрос, где приобрел В. Киприанов большие познания в математических науках, в гравировальном деле. Как вышел из слободы? Как стал сотрудником знаменитого Якова Брюса, петровского вельможи, просвещеннейшего человека своего времени? Вот хотя бы прославленный Брюсов календарь, вся Россия знала его. А календарь хоть и назван "Брюсовым", составлен был В. Киприановым-старшим. Наконец, что вызвало катастрофу: почему человека, действующего в соответствии с царским указом, все же насильственно и позорно пытались вернуть к самой неквалифицированной работе в слободе, где он был когда-то приписан? Киприанову удалось вернуться к своему любимому делу, но каким образом? Документы об этом молчат. Ответ мы найдем в романе А. Говорова. И хотя это вымысел, но вымысел достоверный. Так археолог по обломкам старинной вазы восстанавливает весь сосуд, писатель-историк по отдельным фактам воссоздает целую историю. В этой книге - историю семьи Киприановых. В своей "полатке" Киприанов-старший не только трудился, но и жил со своими двумя сыновьями - Васильями. И это в документах отражено. Но вот мценские родственники, появление приемного сына - это вымысел автора. Не известны истории и имена юных героинь романа, некоторых друзей Киприановых, а также разбойников. Хотя многие вельможи, правительственные чиновники, описанные в романе, действительно жили в то время. Есть основания предполагать, что В. Киприанов погиб в пожаре 1723 года, когда пострадала его знаменитая "полатка". Его сын, наследник, пытался продолжить начатое отцом дело. Он обратился к царскому правительству с предложениями открыть всенародную библиотеку, арендовать на двадцать лет Московский печатный двор с тем, чтобы наладить его работу, пришедшую к тому времени в упадок. Но этим его планам не суждено было сбыться. Наступили годы, когда петровские реформы резко пошли на убыль. Просвещение, культура русского народа для самодержцев были не только не нужны, но даже и опасны. Это отразилось на судьбе В. В. Киприанова-младшего. Постепенно он отходит от больших и трудных замыслов в книжном деле, превращается в дельца, больше интересующегося своими кирпичными заводиками, продажей чая и кофе... Киприанов-сын дожил до расцвета деятельности М. В. Ломоносова, до открытия Московского университета, университетской типографии, газеты, книжной лавки. Но сам он стал другим. Жизнь Москвы 1716 года по воле автора откроется читателю не только достоверно, но и своеобразно. Была тогда такая литература - лубочная, или просто лубок: яркие, со множеством веселых и грустных картинок книжки "для народа". Настрой такого лубка вы почувствуете в "сценах из московской жизни", где герои иной раз переживают то, что принято называть приключениями. Хотя как знать, может быть, так оно и было? Посвящаю моему сыну Алеше Глава первая. ТИШЕ, МЫШИ, КОТ НА КРЫШЕ Когда спустя много долгих лет и еще более долгих зим Василий Васильев сын Киприанов-младший, став уже московским первой гильдии купцом и комиссионером императорской Академии наук, желал вспомнить, как у него все так ладно началось да с чего все так пошло удачно, он представлял себе далекий зимний вечер в канун Рождества 1715 года, по старому счету - седьмь тысящ два ста два-десять третьего. В тот вечер засиделись допоздна за работой в недостроенной еще отцовской типографии, в грыдоровальной, то есть гравюрной, мастерской. Спешил каждый до праздника закончить свой урок, кто при сальном огарке, кто при лучине. Отец, поджав губы и опустя очки на краешек носа, самолично шлифовал готовые плашки. Под деловитый визг напильников и крученье шкива какие уж тут разговоры, но толковали помалу, все о войне, о дороговизне да о внезапной болезни царя. Впрочем, о последнем более молчали, нежели говорили, но у всякого на уме - что-то станет после Петра? Опять боярщина, сонное царство или наоборот - засилье иноземцев, кулак да взятка? Вот тогда-то и распахнулась снаружи дверь, как бы знаменуя некий поворот в судьбе младшего Киприанова, и впустила в мастерскую целое облако морозного пара. В облаке этом, словно эллино-языческий бог, явился подмастерье Алеха Ростовцев, который загулял три дня назад. Щеки у него пылали, не то от стужи, не то от бражки, он сорвал с головы малахай и усиленно им размахивал. - Онуфрич! - взывал он. - Эй, Онуфрич, ты где? Онуфричем запросто называли отца. Киприанов-старший этим не чинился, хотя в работе никому спуска не давал. - На торжке-то, Онуфрич, что сказывают, слышь? Все оторвались от работы, отец остановил крученье станка. Слышно стало, как на воле бесится вьюга, стегает по бревенчатой стене. Алеха, однако, добившись всеобщего внимания, не торопился объяснять, что именно сказывают на торжке. Расстегивал себе полушубок, щелчком сбивая намерзшие льдинки. - Дверь-то за собою прикрой, гулена! - крикнул ему отставной солдат Федька, который мучился не то от зубов, не то от собственной зловредности. - Да говори, чего знаешь, не томи! Алеха поднял палец и, оглядев присутствующих, объявил: - Из Санктпитера из бурха сановник прибыл, наиважнейший! Вновь завыло шлифовальное колесо, зашаркали напильники. Отец неторопливо протер очки в серебряной оправе, которые ему подарил сам благодетель генерал-фельдцейхмейстер господин Брюс, и склонился над своей плашкой. О чем только не болтают на торжке! Если бы про царское здоровье какая новость, а сановник - что ж... Сановники теперь, почитай, чуть не каждую неделю наезжают - то подать им новая, то рекрутский набор! - Грешно вам... - обиделся Алеха, видя, что все от него отворотились. - А знаете, какой на том сановнике чин? - И выкрикнул, ударив себя в молодецкую грудь: - Неудобь сказуемый, вот! Все засмеялись, а Киприанов-старший, любуясь отшлифованной плашкой, сказал миролюбиво: - Ну какой же такой может у него быть неудобь сказуемый чин? Алеха перекрестился с опаскою и свистящим шепотом сказал: - Сам господин обер-фискал! Вот это уж была новость под стать царскому здоровью! Подмастерья переглянулись, а хозяин отложил плашки и снова взялся протирать очки. - Да-да... - покачал он головой. - Ежели вправду обер-фискал, так что же это значит? Это значит снова гвардии майор Андрей Иванович Ушаков. Тот самый, братцы, который о прошлом годе генерал-фельдцейхмейстера нашего, господина Брюса, в похищении казны многой обвинил... Да что там! Самого Александр Данилыча, светлейшего князя Меншикова, чуть в Сибирь не упек! Грозен батюшка, господин обер-фискал, сам-то ласков да обходителен, а мягко стелет, так жестко спать. - И как же он Санктпитер-то покинул, коль царь там хворый? - спросила баба Марьяна, киприановская домоправительница, которая пришла звать всех на ужин. - Там-то он небось нужней? - Бунта боятся! - ухмыльнулся отставной солдат Федька сквозь ладонь, которой зажимал больные зубы. - За власть дрожат! Киприанов прервал его: - Не тебе бы, Федор, высших персон дела обсуждать. Лучше о своих повинностях думай, как их тебе исполнять. Что же до господина обер-фискала, то его наипервейшая забота как раз о том, чтобы никто от повинностей своих отнюдь не ухоранивался! - А что, мужички, - сказала баба Марьяна, подбоченясь, - ловко же сей обер-фискал с министрами разделывается, а? Уж на что был орел адмиралтейц-советник Кикин, самого царевича наперсник, и то как он его? Всех чинов-заслуг лишил - и к нам, в московскую нашу опалу! От этих ее слов отставной солдат пришел в восторг, забыв о зубной боли. - Ух, баба! Так и разит, так и палит! Тебе бы, Марьяна, самой в обер-фискалы, вот бы ты жулья всякого наловила. Еще бы ты нам, темным, разобъяснила: зачем тот гвардии майор снова на Москву пожаловал? Опять скакунов боярских будет стричь или на сей раз на нас, сирых клячонках, разгуляется? - Я знаю, я знаю! - снова всколготился подмастерье Алеха. - Слушайте меня, слушайте, я знаю! - Дайте же ему сказать, - заступилась Марьяна. - Не то еще лопнет от избытка новостей. - Я точно знаю, - заверил Алеха. - Фискал к нам прислан, чтобы учредить астанблей. - Что, что? Повтори. - Астам... Астам... Ассамблею, вот как! - Что же это такое? Министерия какая или полк? - Этого никто знать не знает. Однако говорят, в Питере таковое давно уж устроено. Один старичок баил, будто там благородные люди для того действа совместно собираются и некоторые боярыни вот до сих заголясь... - Так это - баня? - обрадовался Федька. - Ха-ха! - Не верите мне? - надрывался Алеха. - Вот истинно, пред образами - правда! Да пусть вот Бяшенька скажет, он человек ученый, не чета вам всем! Бяшенька, Бяша - это и есть Василий-младший, сын Киприанов, такое прозвище с детства у него. Дура нянька учиняла ему забаву: "Бушки-бяшки, бушки-бяшки!" - и пальцем брюшко щекотала. И он, несмышленыш, послушно за нею лепетал: "Бяша" да "Бяша". Так и прилепилось к нему это дурацкое прозвище! - Пожалуй, Васка, - сказал отец, - растолкуй уж ты людям, что есть ассамблея. - "Ассамблея" слово французское, которое на русском языке выразить невозможно. Но обстоятельно ежели сказать - сие есть вольное в котором-нибудь доме собрание гостей. И делается оное для всеобщих танцев. И не для одних только танцев, но и для пользы - переговорить, услышать, где что творится. Притом же и забава. - Книжник, ах, книжник Василий наш Васильевич! - умилялся солдат Федька, опять не без ехидства. А отец переспросил сосредоточенно: - Так сие получается - танцы? Бяша кивнул головой. - А ты говорил - баня! - напустился Федька на оторопевшего Алеху. - Соберут бояр, князей, генералов, станут они в хоровод и пойдут "ножкой топ-топ, ручкой хлоп-хлоп"... Баба Марьяна усмехнулась: - Муд-ре-цы! Царь при смерти, меж наследниками неразбериха, у царевича прынец родился, маленький, и у царя, глядь, новый царевич, вот где ума-то надо прилагать, а они - астанблей! Алеха продолжал настаивать на своем, Федька его поддразнивал, подмастерья смеялись, а Бяша слушал, как отец, занимаясь своими плашками, говорил Саттерупу, пленному шведу, который работал в киприановской мастерской: - Конечно, когда государь изволил перенести резиденцию во вновь основанный Санктпитербурх град, в нашей матушке-Москве все быльем поросло. В полдень лавки запираем и спим до заката. Ужинаем в три пуза и опять на боковую, от чего апокалипсические чудища снятся... А смута не спит, смута копошится, стрельцов еще мятежных не забыли. На площадях что ни день антихриста кричат! А тут еще слухи про распрю у государя царевича с государем отцом... Киприанов еще покрутил шлифовальное "колесо и снова, подняв очки, рассматривал на свет гладкость плашки. Наклонился к Саттерупу: - Ежели слушать на Торжке все байки, ума можно решиться. А ходят такие слухи, за которые прямо хватать - да в застенок, в Преображенский приказ! Пленный швед согласно кивал головой, развязывая кисет с табачком. Хотя известно, что толковать с ним бесполезно, - за пятнадцать лет в плену он не выучил ни одного путного русского слова. - А правду сказать - есть, есть у нас ради чего приехать обер-фискалу. - Отец раскурил с Саттерупом по трубочке. - Взять того же Кикина, бывшего царского клеврета, который ныне у нас обретается. Или Аврама Лопухина, брата отставленной царицы... Вся Москва скажет - они-то царевича на непослушание и подбивали, с отцом стравливали, прости господь! И ныне, как узнали, что царь Петр Алексеевич соборовался, так и понеслись! Заметив, что сын внимательно слушает его откровения, Киприанов погрозил ему пальцем и вынул карманные часы-луковицу: - Шабаш, братцы! Пошли-ка, возьмемся за ложки-плошки, поварешки! А на другой день Бяша, то есть Василий-младший, сын Киприанов, воочию столкнулся с этим самым страшным обер-фискалом, которому суждено будет сыграть такую решительную роль в его, Васильевой, судьбе. Был сочельник. С утра Москва кипела, готовясь к празднику. Хватали все что попало, на прилавки шли, как на турецкую крепость, особенно приезжие. Каждому хотелось привезти домой московский гостинец. Отец приказал: - Ступай-ка, Васка, в школу к Леонтию Филипповичу. Отнеси ему напечатанные листы учебника, пусть читает, правит. Хоть и грех работать в праздник, но бездельничать еще больший грех - так ведь Леонтий Филиппович говаривает? Леонтий Филиппович - это Магницкий, учитель Навигацкой школы. Он отца когда-то, молодого, выучил и к типографскому делу приспособил, он и Бяшу в школе учил до прошлого года. Бяша пристроился в сани к попутному мужичку. Снег визжал под полозьями, лошади фыркали, сметая хвостами снежную изморозь. По закаленевшей бревенчатой мостовой перестук копыт напоминал барабанную дробь. - Позволь, позволь! - покрикивал мужичок. Куда там! Сани еле пробирались по запруженным улицам. Бяша соскочил - ноги коченели, пешком все-таки согреваешься, сапогами топаешь. Никольская, Сретенка - сплошная толкучка, крик, божба, целое воинство лотошников. Двери всех церквей распахнуты, теплятся огоньки лампад. Нищие гнусавят наперебой, показывают увечья, сморкаются прямо под ноги, поневоле отдашь полушку. У Бяши была способность на ходу забывать обо всем, погружаясь в свои мысли. Не заметил, как и выбежал из-под арки приземистых Сретенских ворот, помчался бодрее с папкою под мышкой, похлопывал рукавицами, размышлял. Что есть фискалы и зачем они просвещенному государству необходимы? Бяша видел указ 1711 года; там правительствующему Сенату предписывалось: учинить фискалов по всяким делам, а как быть им - то пришлется известие. Отец бы тут по своей привычке поворчал: у нас-де, на Руси, все так и делается тяп да ляп, а как быть дальше - то пришлется известие. Бяша знал, что "фиск, фискус" - слово латинское, и обозначает оно императорское имущество, казну. Фискал, стало быть, и есть тот чиновник, который имение оное блюдет и приумножает. Так и в иных государевых указах писано - все те указы имеются в книжной лавке, где Бяша сидельцем, - сказано, что фискал имеет тайный надсмотр за соблюдением законов, кто неправду учинит. Кто умысел имеет ко вреду государственного интереса. Но, как говаривает отец, где предел есть той их тайной власти? Бяша подскакивал на бегу, коченея, ресницы его слиплись от инея. Вдруг почувствовал, что попал на раскатанную наледь и, теряя равновесие, катится по ней. Выронил папку, затем рукавицы, замахал руками, словно мельница, но удержался, только ткнулся с разбегу в чей-то обширный живот. - Ой! - охнул тот, в кого ударился Бяша, но даже не пошатнулся. Просунул пальцы под Бяшину шапку, видимо чтобы взять его за ухо. Тут Бяша опомнился от своих размышлений. Он находился уже в самом конце Сретенки, у Сухаревой башни, где и помещалась Навигацкая школа. А кругом - сухаревская толкучка, ямщицкий рынок: санки, возки, рыдваны, кареты. Из одной кареты, с орлами на дверцах, как раз и вышел тот господин, которому Бяша столь неудачно угодил в брюхо. Бяша оробел, потому что тот, кто в такой карете ездит, может и кнутом попотчевать. Но господин лишь потрепал его за ухо и оттолкнул с усмешечкой. И был он весь приятный, словно круглый пряник, или, вернее, будто масленичный блин, - румяный, улыбчивый, средних лет. Незнакомец осведомился, куда это так юноша поспешает, и, узнав, что в Навигацкую школу к Леонтию Филипповичу, просиял еще более. Галантно сделал ручкой, показав дорогу по наружной каменной лестнице башни. Оказывается, он сам шел туда. Знакомство завязалось. По мере того как они поднимались по ступеням, Бяша поведал, что он сын Киприанова, того самого, который библиотекарь на Спасском мосту ("Ах, вот оно что!" - сказал незнакомец и сделался еще любезнее, хотя, казалось бы, любезнее быть уже невозможно), что он сам ученик старика Магницкого. Впрочем, знакомство их было довольно односторонним - когда они поднялись на верхнюю площадку лестницы, где дул отвратительный колючий ветер, незнакомый господин знал о Бяше все, а тот о нем ничего. - Ну, а знаешь ли, почему сия башня Сухаревой зовется? - спросил его незнакомец, словно на экзамене. Бяша, увлекаясь, вынул очки из кармашка (да, да, он был близорук, как и отец, и ужасно этого стеснялся!) и обвел рукою расстилавшиеся внизу бревенчатые слободы, заваленные снегом крыши, тысячи морозных дымов в сером декабрьском небе. - Леонтий Сухарев был полковник стрелецкий, его роты жили здесь. Когда же случилось его царскому величеству злоумышленников ради бежать в Троицкий монастырь, сей Леонтий Сухарев привел к царю свой полк прежде прочих. От сего имени и башня. - Бежать, говоришь? - переспросил господин, и взгляд его, дотоле сонный и любезный, стал отточенным, как лезвие. Бяша тотчас понял свою неловкость и спешил поправиться - не бежать, конечно, удалиться, - но чувство какой-то вины неискупимой так и осталось в нем сидеть, словно заноза. Вольно было новому знакомцу стоять на площадке в богатой шубе и, улыбаясь, похлопывать рукавицами. Бедный Бяша в своем утлом кожушке весь изныл на ледяном ветру, гадая, чего господин сей ждет, зачем не входит в школу. Наконец тот засмеялся и перегнулся через парапет, подзывая поручика. И тут Бяшу осенило: он же просто ждал, когда Бяша догадается открыть перед ним тяжелую с кольцом дверь Сухаревой башни! В школьной полутьме слышалось, как в классной зале младшие повторяют хором слоги: "Прю, трю, фрю, хрю... Бря, вря, гря, дря, жря..." Магницкий сердился и стучал на них линейкой. Старик заставил их трудиться даже в сочельник, по своей пословице, чтобы зря по торжищам не шатались, грехов лишних не накопляли. Дождавшись перемены, Бяша выполнил отцовское поручение и мог бы уходить, но задержался в караулке у печки: в Сухаревой башне зимой холод похлеще, чем на улице. Тут его окликнул Преображенский поручик, который прибыл с тем самым улыбчивым господином, и объявил: - Гвардии майор и кавалер Андрей Иванович Ушаков просит вашего батюшку, библиотекариуса Василья Киприанова, непременно пожаловать на ассамблею, которая состоится на святой. И вас также, - слегка поклонился он оторопевшему Бяше и даже приложил два пальца к треуголке. - Менуэт танцуете? Будут танцы и все прочее, что для младых юношей особливую приятность имеет. Он подмигнул Бяше и состроил черным усом гримасу. Затем удалился четким шагом в гулкий сумрак башни. "Ну и ну!" - сказал про себя Бяша и побежал домой. На улицах между тем все сделалось вдруг по-иному. Люди суетились еще стремительней и бестолковей, какие-то бабы и дети бежали в одну сторону, крича: "Колодников выпускают!" В морозном воздухе поднялся трезвон всех колоколов, хотя для сочельникового боя было еще рано. Дома ждала его куча новостей. - Государь выздороветь изволил! - радостно сообщил отец. - Только что в церквах объявляли. Царская милость - колодников освободили, недоимки простили. Баба Марьяна принесла четверть вина прямо в мастерскую, отец разлил по глиняным кружкам. - Виват! - закричали все. - Виват государю нашему Петру Великому, отцу отечества! - громче всех крикнул Бяша, у которого от глотка пенной закружилась голова. А подмастерье Алеха спешил ему рассказать, что обер-фискал действительно привез указ об ассамблее на святках и уже некоторым закоренелым домоседам и домоседкам якобы успел пригрозить, что под караулом их на танцы доставит. Святки - это двенадцать дней непрерывных праздников. Тут и Рождество, и колядки, и купание в проруби на Ердань-реке. Тут и Новый год, и огненные потехи, когда каждый двор иллюминирован чадящей плошкой, а в морозное небо взметаются, рассыпаясь, разноцветные ракеты. Архиереи грозят с амвонов: "Не смейте затевать игрищ, не смейте гаданьями грешить!" Куда там! Тут же, возле церквей, и скачут, и на ходулях ходят, и в бубны бьют: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!" Мчится, набившись в розвальни, куча ряженых - в харях, в личинах. Свистят, гогочут, богохульствуют: "В Москве, на доске, на горячем песке!.." А тут еще и ассамблея! У Киприановых народ смирный, работящий. Для всяческих дел эти двенадцать дней гульбы - нож острый. Но что поделаешь - отец блюдет все церковные установления. Сам, правда, в ряженых не ездит, но, коль нагрянут родичи или кто-нибудь из торговой братии, Киприанов ужасается, делая вид, что не распознал под козьей мордой кума, а под вывороченным тулупом - какого-нибудь начальника из Ратуши. Наутро постенает, держась за разламывающийся затылок, и будет потом весь праздник кидать взгляды в угол, где на рабочем столе дожидается недоконченная ландкарта Московской губернии... Второго генваря прибежал с поздравлениями Бяшин друг Максимка Тузов, в просторечии Максюта, сиделец из Суконного ряда. На Максюте новенький немецкий полукафтанчик с зернеными пуговицами, по воротнику расшит канителью. И башмаки у него с пряжками, телятинные, и на буйных кудрях вместо привычного колпака - треуголка с позументом. - Максюта, огарышек ты мой! - встретила его баба Марьяна, которая жалела парня за неприкаянное сиротство. - Окоченел же ты, уши-то, глянь, сизые! Надел бы малахай, валеночки! Федька-непочетчик загрохотал: - Да ты погляди лучше, каков он жених! Кровь с молоком! Он небось на кафтан да на треуголку два лета копил. А ты - малахай! Максюта повернулся к Федьке спиной и увел Бяшу в нижние сени, за штабель кирпича, - секретничать. - На ассамблею идешь? - спросил он. Ему уже все было известно - и то, как Бяша на Сухаревке с обер-фискалом познакомился, и то, как перед Новым годом Киприановых посетил сержант из губернского правления в сопровождении барабанщика. Объявил громогласно, что господин губернатор приглашает библиотекариуса Киприанова с сыном, и в списке отметил. И добавил: "Покорнейше просят, дабы ваша милость не смели отсутствовать". У Максюты щеки пылали - его-то никто не приглашал! У Максютки этого отец ходил в солдаты волонтером, чтобы вызволить семью из крепостной неволи, да пропал где-то без следа в болотах Ингерманландии. Теперь сын тянет отцовскую лямку, а ныне от господина своего, от стольника Елагина, отпущен на оброк в торговлю. А уж доведись ему на эту ассамблею - вот бы блеснул! Они с канунниковскими приказчиками в пустом амбаре давно танцы разучивают - менуэт, контрданс, - жаль, что негде показать. Максюта торопился выложить приятелю все, что знал: - Ассамблея та в честь царского выздоровления. Хотели машкерад устроить, но хлопотно, опять же пожаров опасаются. Да еще бояре наши московские не охочи на ассамблею ту ехать. Окольничий Хилков с женою объявил было, что чревом страдает, так твой знакомец, обер-фискал, знаешь что учинил? Привез немецкого лекаря и при себе же велел Хилковым клистиры вкатить, ха-ха-ха! А княгиня Барятинская с дочерьми, так та причастилась, исповедалась, словно не на ассамблею, а в татарскую неволю их отдают. Скоро сам все увидишь, избранник Фортуны! Он любил пышные выражения. - А где ассамблея та будет? - спросил Бяша. - Мы ведь, будто праведники в раю, всегда все последние узнаем. У отца нашего одни ландкарты в голове. Максюта обрадовался случаю показать свою осведомленность: - Ну как же! Во дворце покойного генерала Лефорта, что на Яузе, в Немецкой слободе. Других таких палат на Москве не сыщешь. Эх, мать честная, вот напляшетесь! Хозяин наш взял подряд на украшение того чертога: закуплено два ста полотен самых дорогих тканей - столбы оборачивать. Матерьял - алтабас турецкий, золотой муравой тканный, по двадцать восемь алтын - помрачение ума! Впрочем, не вы одни повеселитесь. Я, например, в тот же вечер пойду на другой берег Яузы, в Лефортов сад, гуляти, потехи там усмотревати. Что мне мороз! Теперь настала пора объяснить, что за дружба у Бяши с Максютой, где это они так сошлись. Начать с того, что два года тому назад Киприанову удалось-таки купить у Ратуши право на полатку у Спасских ворот Кремля на Красной площади, у Покрова богородицы собора, который слывет також - Василий Блаженный. Стоит оная полатка у самого крестца, то есть у входа на мост, и окружена всякими ларями, шкапчиками и прочей торговой ерундой. Да и сама эта полатка хоть и каменная, да дрянная. Всего она в два жилья, то есть этажа, над лавошными растворами - навес из деревянных столбов, на москворецком лексиконе - галдарея, и вся она в рассадинах от ветхости. А владел ранее той полаткой стрелец Степан Ступин, затем он сгинул там же, где и все прочие мятежные стрельцы сгинули, а полатка его и домашняя рухлядь были отписаны на великого государя. Ратушные крючкотворы, как водится, стали покупщику оной полатки Киприанову клинья вставлять всяческие. Заломили ценищу - четыреста рублев! Тянули таким образом добрых десять лет, и только позапрошлым летом Киприанов получил у бургомистра связку ржавых ключей и разрешительную грамотку. Но открывать теми ключами ничего не пришлось, потому что замки оказались давно сбиты. Какие-то шатущие люди ночевали в той полатке и костры там разводили под самым, сказать, под носом у кремлевской стражи! Заговорили, зашумели о киприановской покупке в Китай-городе. Еще бы! Не где-нибудь, а в Покромном ряду близ кремлевских ворот. И кто? Не гость какой-нибудь жалованный, не гостиной и даже не суконной сотни человек - нет, самый что ни на есть черный тяглец, невесть откуда этот Киприанов, Кадашевский ткач! А что трудится тот Киприанов не за страх, а за совесть даже и без определенного ему жалованья, что печатает и ландкарты, и таблицы, и куншты своим коштом, не тратя из казны ни копейки, что звания себе даже самого ничтожного не имеет, то все им, завистникам, нипочто! Еле вымолил он, Киприанов, при заступничестве все того же благодетеля, генерал-фельдцейхмейстера господина Брюса, чтобы ему, государевой гражданской типографии делателю и книжной торговли держателю Василью Онуфриеву Киприанову, была пожалована хоть какая честная титла, как пишут приказные писны, которая ни во что станет, то есть совсем чепуха! И титла была ему пожалована - библиотекариус. Приходили на Спасский крестец долгополые, с широченными брадами, из-под которых свисали знаки об оплате пошлины - "За бороду деньги взяты". Хмуро глядели, сложа руки, как в бывшую ступинскую полатку вносят известь и кирпич, втаскивают шрифтолитейную утварь. Выходил к ним Киприанов, становился молча напротив. Столь на них не похожий - бритый, в фартуке, прожженном кислотой, - попыхивал трубкой-носогрейкой, поблескивал стеклами брюсовских очков. Раз куда-то бежал Бяша по отцову поручению, а приказчики из вонючих рядов - Овощного и Рыбного - свистели ему вслед. Ну, к этому-то Бяша уж привык! Вдруг от паперти Николы Москворецкого наперерез ему ринулась ватага крючников. Конечно, на торговой улице всяких ватаг полно, но эти устремились так, что у Бяши екнуло под ложечкой. - Это ты, очкарь? - заорал передний, сбивая в пыль Бяшины очки. - На, получай! Еретик ты, как и твой батюшка! Затем началось избиение, потому что Бяша юноша хоть и высокого роста, но, конечно же, управиться с оравой этаких мордачей не мог и только защищался ладонями. А из всех лавок и лабазов москворецкой сотни вопили, свистели, гоготали: - Вжарь ему, ребята, вжарь! Сапогом лягнули в колено, он упал и подумал: "Господи, только скорей!" На родимых Кадашах ему приходилось видеть трупы изувеченных во время бессмысленной драки. Но внезапно он почувствовал, что его оставили в покое. Приподнявшись, Бяша увидел, как в столбе пыли сшибаются две ватаги, причем подбегают какие-то новые, с палками. А из лавок Овощного ряда стали выть уж по-иному, жалобно: - Суконщики! Портошники вы! Честно ли вам драться железными аршинами? - А восьмером на одного нападать честно? - Он же не суконщик, этот очкарь, что вам до него? Потом Бяша помнит, как лежал он в заросшем рву возле кремлевской башни. Сквозь огромные зеленые лопухи мирно светило солнце, над стоячей водой стрекоза трепетала хрупкими крыльями, а на вышине стен перекликались часовые. Над Бяшей склонился, прикладывая к его синякам подорожник, спаситель - Максюта. Так они подружились, и, когда стали друг дружке все про себя рассказывать, Максюта вдруг огорошил Бяшу признанием: - А ты знаешь, почему я тогда выручил тебя? - Почему? - Потому что ты живешь в Ступина полатке. - Как так? - А просто. В Ступина полатке зарыт клад. Разбогатеть - была мечта Максима Тузова. Его образцом был светлейший князь Ижорский, Александр Данилович Меншиков, генерал-фельдмаршал и кавалер, всех чинов-званий его не перечесть. Максюта то и дело отыскивал где-нибудь в божедомках очевидцев, которые якобы помнили, как "Данилыч" пирогами торговал. Впрочем, и хвастаться этим надо было с оглядкой - за столь ясную память можно было угодить в Преображенский приказ. - Да где ж у нас может быть клад? - недоумевал Бяша. - Полатка-то вся в тютельку, еле умещаемся. Только местом и дорожим. Тогда Максюта рассказал историю Степана Ступина, стрельца Цыклерова полка, который жил припеваючи, торговал не считаючи, а прибыль подсчитывать довелось в застенке у палача. Польстился он на сулу царевны Марфы, которая обещала ему сокровища, коль он поможет освободить сестру ее, бывшую правительницу Софью, из затворов Новодевичьего монастыря. Сперва его все же помиловали - поломали на дыбе и сослали куда-то в крепость. К нему и семья уехала - жена, дочка-малолетка, - все бросили, все зорению предали. Оттуда он, сказывают, утек, когда на Дону казак Кондрат Булавин супротив царя мятеж поднял. И был у того Булавина сей Ступин не последним человеком. Да все ж и тут не пофартило - как Булавина порешили и войско его разбежалось, один из казаков, попавших в царский плен, не выдержал мучений и крикнул слово и дело государево. Его тотчас на особый допрос как доносчика по царскому интересу. И показал тот казак на Степку, на Ступина. Злато, мол, царевнино злодей Степка все ж утаил и схоронил, а где - неведомо. И начали тогда того Степку искать среди булавинских пленных, а то могли бы и вовсе забыть про него. И нашли и вновь пытали. Умер, однако, Степан в застенке, а тайны не сказал. В этом месте рассказа Бяша приходил в волнение и обрушивался на приятеля: - Да откуда ж, мол, знать, что клад зарыт именно здесь, в полатке? Ежели б власти хоть чуть пронюхали, они бы полатку начисто снесли, а землю всю перекопали! А уж сами воры и разбойнички, удалые работнички, разве бы не расстарались? Москва-матушка ими кишмя кишит. - Ты же сам сказывал, - возражал Максюта. - Как вы пошли полатку эту открывать, оказались в ней какие-то гулящие люди. Может, они и копали? Приятели облазили весь погреб, осмотрели дворик, амбарушку, пристройку. Никаких следов, что закапывали, что раскапывали, - ничего. Впрочем, у Максюты был и запасный план обогащения. - Женюсь на хозяина моего дочке, на Степаниде. Бяша и этот его план подвергал уничтожению: - Хозяин твой - первейший торговый человек. Гостиной сотни бурмистр, в Ратуше заседает, капиталами ворочает. Дочку-то свою небось за благородного хочет, не менее. Так куда уж тебе... Максюта от споров уклонялся, однако рассказывал, что к Степаниде этой приставлена злющая немка и ходят учителя, среди них тот самый Леонтий Филиппович, который и Бяшу математике учил. - На что ж ей математика? - удивился Бяша, который с наукой сией был не в ладах. - Неужто девушке рангоут рассчитывать или геодезической съемкой заниматься? - Денежки отцовские считать! - возликовал Максюта, видя, что хоть в чем-то да оказался догадливее своего многомудрого товарища. - Как ты не понимаешь? Денежки! Впрочем, она больше песенки любит. И теперь, рассказывая другу о приготовлениях к ассамблее, Максюта загрустил: - Завидую тебе, Васка... Ведь там будет она! - Кто - она? - Ох, какой же ты стал недогадливый! Она! Максюта стал описывать, какие приготовления к ассамблее идут в доме его хозяина. Платьев уж с десяток рассмотрено и отвергнуто. Остановились на шелковом, гишпанском, выделки простой, но цвета яркого, смородинного. Прическа под названием "расцветающая невинность", с локончиками. А юбка от француза Рекса, который шьет на Кузнецком мосту, - с фижмами, ширины необозримой, под ней каркас в три обруча из китового зуба. Максюта приводил такие подробности туалета, что было ясно - он не зря обучается в суконной сотне. - Смотри, друг Васка, ты хоть на контрданс-то ее там пригласи. Боярские сынки - персоны кичливые, станут ли они звать купецкую дочь? Ты не забыл, как я тебя контрдансу учил? Он взял приятеля за талию и принялся крутить столь яростно, что у того слетели очки и пришлось их отыскивать на кирпичном полу. Глядя на его давно не стриженную голову, Максюта спохватился: - Постой, да есть ли у тебя волосы накладные, сиречь парик? Это услышала баба Марьяна, которая как раз пришла звать друзей откушать. Всплеснула руками: - Ой, да ничего у них нету, у этих Киприановых! Хоть бы кафтан приличный либо камзол. Сам-то вычисленьями занимается, доходишки скудные и те в типографию просадил. О парне бы подумал - женить пора, а он чуть не босиком бегает! Пошли с Марьяной к отцу, а Максюта предусмотрительно удалился, потому что старший Киприанов не жаловал его, считал пустограем. Отперли старую кованую скрыню, еще приданое покойной Бяшиной матери. Баба Марьяна вытаскивала оттуда одну рухлядину за другой, как бы демонстрируя невидимым зрителям: - Гляньте, православные, в чем царский наш библиотекариус щеголять изволит. И