и и отголоски мыслей; настало время показать
себя: Франция и весь мир слушают вас! Члены Конвента не заставляют долго
просить себя: речи, устные памфлеты следуют одни за другими со всем
доступным красноречием; список председателя все пополняется именами желающих
говорить; изо дня в день, ежедневно и ежечасно гремит неутомимая трибуна -
крикливые галереи с большим разнообразием поставляют теноров и дискантов.
Иначе было бы, пожалуй, слишком однообразно.
Патриоты на Горе и в галереях или по ночам в зданиях секций и в
Якобинском клубе совещаются среди крикливых Tricoteuses, следя за всем
происходящим рысьими глазами и подавая голос в случае надобности, иногда
даже очень громко. Депутат Тюрио, бывший адвокат и избиратель Тюрио,
видевший с вершины Бастилии, как Сен-Антуан поднялся наподобие океана, этот
Тюрио может растягивать формулы с таким же усердием, как и всякий другой.
Жестокий Бийо не смолчит, если задеть его. Не молчит и жестокий Жан-Бон -
тоже иезуит своего рода, имя его не следует писать, как часто делается в
словарях, Jambon, что значит просто "ветчина"!
Но вообще пусть ни один человек не считает, что Людовик невиновен.
Единственный вопрос, возникающий или возникший перед разумным человеком, -
это следующий: может ли Конвент судить Людовика? Или его должен судить весь
народ в народном собрании и, следовательно, с отсрочкой? Все отсрочки! "Вы,
жирондисты, фальшивые государственные мужи!" - ревет патриотизм, почти теряя
терпение. Но в самом деле, подумаем, что же делать этим бедным жирондистам?
Высказать свое мнение, что Людовик - военнопленный и не может быть казнен
без несправедливости, беззакония и произвола? Но высказать такое мнение
значило бы окончательно потерять всякую опору у решительных патриотов. Да,
собственно говоря, это даже не убеждение, а только предположение и туманный
вопрос. Сколько есть бедных жирондистов, уверенных только в одном: что
всякий человек, и жирондист также, должен иметь в чем-то опору и твердо
стоять на ней, сохраняя хорошие отношения с почтенными людьми! Вот в чем они
убеждены и во что верят. Им приходится мучительно извиваться между двумя
рогами этой дилеммы19.
А тем временем Франция не бездействует и Европа также. Мы сказали уже,
что Конвент - это сердце, из которого исходят и в которое входят различные
влияния. Казнь короля, называть ли ее мученичеством или достойной карой,
оказала бы большое влияние! В двух отношениях Конвент уже оказал влияние на
все нации, и притом к большому своему вреду. 19 ноября он издал один декрет,
который затем подтвердил, развив его детально, - это декрет о том, что
всякая нация, которая пожелает отряхнуть с себя цепи деспотизма, этим самым
становится, так сказать, сестрой Франции и может рассчитывать на ее помощь и
поддержку. Этот декрет, который поднял шум среди дипломатов, публицистов и
профессоров международного права и который не может одобрить никакая "цепь
деспотизма", никакая власть, был внесен депутатом Шамбоном, жирондистом, в
сущности, быть может, просто как красивая риторическая формула.
Во второй раз Конвент уронил свой авторитет перед лицом всех наций по
еще более жалкому поводу, который произвела дребезжащая, как погремушка, и
такая же пустая голова некоего Жакоба Дюпона из департамента Луара. Конвент
рассуждал как раз о проекте народного образования, и депутат Дюпон сказал в
своей речи: "Я должен признаться, господин председатель, что лично я
атеист"20, думая, вероятно, что миру интересно знать это. Франция
приняла это заявление без комментариев, во всяком случае без громких
комментариев, так как во Франции в это время и без того было шумно. Но
остальные страны приняли его в штыки, с ужасом и изумлением21, и
влияние его или впечатление было в высшей степени печальным! А теперь если к
этим двум впечатлениям прибавить еще третье, которое, пульсируя, обойдет
весь земной шар, - если прибавить еще цареубийство?
В процесс Людовика вмешиваются иностранные дворы: Испания, Англия, но
их не слушают, хотя они и являются, по крайней мере Испания, с пальмовой
ветвью в одной руке и с обнаженным мечом - в другой. Но и дома, какие бурно
пульсирующие волны накатываются на Конвент из окружающего его Парижа и всей
Франции! Сыплются петиции, просьбы о равном правосудии в царстве так
называемого Равенства. Живые патриоты умоляют; и разве не умоляют мертвые
патриоты, о вы, национальные депутаты? Разве 1200 мертвецов, зарытые в
холодных могилах, не умоляют вас немой пантомимой смерти красноречивее, чем
словами? Увечные патриоты ковыляют на костылях вокруг зала Манежа, требуя
справедливости. Раненые десятого августа, вдовы и сироты убитых являются в
полном составе с петицией, ковыляя и проходя в красноречивом безмолвии по
залу; одного раненого патриота, который не может даже ковылять, приносят
сюда на кровати и проносят, наравне с головами, в горизонтальном
положении22. Трибуна Конвента, смолкшая было при этом зрелище,
начинает снова греметь юридическими громами. А снаружи Париж завывает все
сильнее. Слышится зычный голос Сен-Юрюга и истерическое красноречие Pere
Duchesne; "Варле*, апостол Свободы", с пикой и в красном колпаке, бежит,
таща складную ораторскую табуретку. "Кара изменнику!" - кричит весь
патриотический мир. Подумайте также и о другом крике, громко оглашающем
улицы: "Дайте нам хлеба или убейте нас! Хлеба и Равенства! Кара изменнику,
чтобы мы имели хлеб!"
* Варле Жан Франсуа - активный деятель секции Прав Человека, участник
движения "бешеных".
Умеренные или нерешительные патриоты противостоят решительным. Мэр
Шамбон слышит о страшной свалке в Национальном театре: дело дошло до ссоры,
а затем и до драки между решительными и нерешительными патриотами из-за
новой драмы под названием "Ami de lois" ("Друг законов"). Это одна из самых
слабых из когда-либо написанных драм, но с поучительными намеками,
вследствие которых залетали пудреные парики друзей порядка и черные волосы с
якобинских голов, и мэр Шамбон спешит с Сантером, надеясь утихомирить
страсти. Но вместо успокоения нашего бедного мэра так "тискают", говорит
отчет, и так бранят и позорят, говорим мы, что он с сожалением окончательно
покидает свой кратковременный пост, "так как у него слабые легкие". Об этой
несчастной драме "Ami de lois" идут дебаты в самом Конвенте: так вспыльчивы
и раздражены друг против друга умеренные и неумеренные
патриоты23.
А мало ли среди этих двух кланов явных и тайных аристократов, шпионов,
прибывающих из Лондона с важными пакетами, притворяющихся прибывшими из
Лондона? Один из последних, по имени Виар, утверждал, что может обвинить
Ролана или даже жену Ролана, к великой радости Шабо и Горы. Но жена Ролана,
будучи вызвана, тотчас явилась в зал Конвента и с своей светлой
безмятежностью немногими ясными словами рассеяла в прах обвинение Виара при
рукоплесканиях всех друзей порядка24. Так завывает одичалый Париж
среди театральных бунтов, криков "Хлеба или убейте нас!", среди ярости,
голода и неестественной подозрительности. Ролан становится все раздраженнее
в своих посланиях и письмах и доходит почти до истеричности. Марат, которому
никакая земная сила не может помешать видеть насквозь изменников и Роланов,
три дня лежит в постели; неоценимый Друг Народа чуть не умирает от
сердечного приступа, лихорадки и головной боли: "О peuple babillard, si tu
savais agir!" (О болтливый народ, если бы ты умел действовать!)
И в довершение всего победоносный Дюмурье приезжает в эти новогодние
дни в Париж, как опасаются, с недобрыми намерениями. Он заявляет, будто
приехал жаловаться на министра Паша и на хищения Гассенфраца, а также для
того, чтобы обсудить план весенней кампании. Однако находят, что он слишком
много вращается среди жирондистов. Уж не замышляют ли они вместе заговор
против якобинцев, против равенства и наказания Людовика? Имеются его письма
к Конвенту. Не желает ли он играть роль Лафайета, этот новый победоносный
генерал? Пусть он удалится вновь, но изобличенный25.
А трибуна Конвента продолжает греметь юридическим красноречием и
предположениями, не переходящими в действие, и в списке председателя все еще
значатся 50 ораторов. Эти жирондистские председатели как будто оказывают
предпочтение своей партии; мы подозреваем, что они плутуют со списком -
ораторов с Горы не слышно. Гремят весь декабрь до января и Нового года, а
конца все не видно! Париж толпится и воет вокруг все громче, воет, как
вихрь. Париж хочет "привезти пушки с Сен-Дени"; поговаривают о том, чтобы
"закрыть заставы", к ужасу Ролана.
Вслед за тем трибуна Конвента внезапно перестает греметь: мы обрываем
сразу, кто бы ни стоял в списке, и кончаем. В будущий вторник, 15 января
1793 года, приступят к поименному голосованию, и тем или иным путем эта
великая игра будет наконец разыграна!
Глава седьмая. ТРИ ГОЛОСОВАНИЯ
Виновен ли Людовик Капет в заговоре против свободы? Должен ли наш
приговор быть окончательным, или он нуждается в ратификации путем обращения
к народу? Если Людовик виновен, то какое должно быть наказание? Такова
форма, принятая после смятения и "многочасовой нерешительности"; таковы три
следующих один за другим вопроса, относительно которых предстоит теперь
высказаться Конвенту. Париж волнуется вокруг его зала, толпится и шумит.
Европа и все народы ждут его ответов. Каждый депутат должен лично, от своего
имени ответить: виновен или не виновен?
Относительно виновности, как указано выше, в душе патриотов нет
сомнений. Подавляющее большинство высказывается за виновность; Конвент
единогласно постановляет: "Виновен", за исключением каких-нибудь 28 человек,
которые не высказываются за невиновность, а совсем отказываются от
голосования. Второй вопрос также не возбуждает сомнений вопреки расчетам
жирондистов. Разве обращение к народу не окажется просто междоусобной
войной, только под другим названием? Большинством двух против одного
отвечают, что обращения к народу не должно быть; значит, и это установлено.
Шумные патриоты теперь, в десять часов вечера, могут умолкнуть на ночь и
отправиться спать не без надежды. Вторник прошел хорошо. Завтра решится,
какое наказание! Завтра - решительный бой!
Можете вообразить себе, какое стечение патриотов на следующий день, в
среду; весь Париж поднимается на носки, и все депутаты на местах! 749
почтенных депутатов, из них около 20 отсутствуют, находясь в командировках;
Дюшатель и семеро других отсутствуют по болезни. Однако ожидающим патриотам
и стоящему на носках Парижу приходится запастись терпением: эта среда опять
проходит в дебатах и волнении; жирондисты предлагают, чтобы решение
утверждалось "большинством в две трети"; патриоты яростно противятся им.
Дантон, только что вернувшийся из поездки в Нидерланды, добивается отнесения
предложения жирондистов "к порядку дня"; он добивается потом даже того,
чтобы вопрос решался безотлагательно, sans desemparer, в непрерывном
заседании, пока решение не будет принято.
И вот наконец в восемь часов вечера начинается это изумительное
голосование посредством вызова по именам, appel nominal. Какое наказание?
Нерешительные жирондисты, решительные патриоты, люди, боящиеся короля, люди,
боящиеся анархии, должны отвечать здесь и сейчас же. Бесчисленное множество
патриотов волнуется в тускло освещенных лампами коридорах, теснится на всех
галереях, во что бы то ни стало желая слышать. Приставы громко вызывают
каждого депутата по имени и департаменту; каждый должен взойти на трибуну и
дать ответ.
Очевидцы изобразили эту сцену третьего голосования и голосований,
вытекающих из него, как самую странную во всей революции; сцену,
растянувшуюся до бесконечности, продолжавшуюся с немногими короткими
перерывами от среды до утра воскресенья. Длинная ночь переходит в день,
утренняя бледность покрывает все лица, и снова спускаются зимние тени, и
зажигаются тусклые лампы; но днем и ночью, в череде часов, депутаты один за
другим непрерывно поднимаются по ступеням трибуны, останавливаются там на
некоторое время в более ярком освещении наверху и произносят свое роковое
слово, вновь погружаясь затем во мрак и толчею. В полночный час они похожи
на призраков, на выходцев из ада! Никогда председателю Верньо и никакому
другому председателю на земле не приходилось руководить ничем подобным.
Жизнь короля и многое другое, зависящее от нее, дрожа, колеблется на весах.
Один за другим члены Конвента поднимаются на трибуну; шум стихает, пока не
произнесено: "Смерть", "Изгнание", "Пожизненное заключение". Многие говорят:
"Смерть", но в самых осторожных, строго обдуманных фразах, с пояснениями,
подкреплениями, какие только могут придумать, и со слабыми ходатайствами о
помиловании. Многие говорят: "Изгнание; все, только не смертная казнь". Весы
колеблются, никто не может еще предсказать, куда они склонятся. Патриоты в
беспокойстве и ревут; приставы не могут усмирить их.
Ввиду такого яростного рева патриотов многие из бедных жирондистов
говорят: "Смерть", мотивируя это столь неприятное для них слово краткой
казуистикой и иезуитскими измышлениями. Даже Верньо говорит: "Смерть" - и
также приводит иезуитские мотивы. Богатый Лепелетье Сен-Фаржо, сначала
принадлежавший к дворянству, потом к патриотической левой в Конституанте,
много говоривший и вносивший доклады, и там, и в других местах, против
смертной казни, тем не менее теперь говорит: "Смерть" - слово, за которое он
дорого поплатится. Манюэль, в прошлом августе определенно принадлежавший к
решительным патриотам, но с сентября и с сентябрьских событий все более
отстававший от них, высказывается за изгнание. Но ни одно слово его не могло
бы встретить сочувствия в этом Конвенте, и он в немой злобе покидает это
собрание навсегда. В коридоре его сильно толкают. Филипп Эгалите голосует
согласно голосу своей души и зову своей совести - голосует за смерть; при
этом слове, произнесенном им, даже патриоты качают головой, и по залу суда
проносятся ропот и содрогание. Мнение Робеспьера не может подлежать
сомнению; речь его длинна. Поднимается Сиейес и, едва остановившись, почти
на ходу, кричит: "La mort sans phrases!" (Смерть без разговоров!) - и
исчезает, как привидение или исчадие ада!
Однако если читатель думает, что вся эта процедура носит погребальный,
печальный или хотя бы только серьезный характер, то он сильно ошибается.
"Приставы в отделении Горы, - говорит Мерсье, - превратились в оперных
капельдинеров": они открывают и закрывают галереи для привилегированных лиц,
для "любовниц д'Орлеана-Эгалите" или для других разряженных знатных дам,
шуршащих кружевами и трехцветными лентами. Галантные депутаты постоянно
наведываются сюда, угощая их мороженым, прохладительными напитками и
болтовней; разряженные красавицы кивают в ответ; некоторые принесли с собой
карточки и булавки и отмечают проколами "да" и "нет", как при игре в Rouge
et Noir. Выше царит Mere Duchesse со своими ненарумяненными амазонками; она
не может удержаться от протяжных "га-га!", когда подается голос не за
смерть. На галереях закусывают, пьют вино и водку, "как в открытой таверне,
en pleine tabagie". Во всех соседних кофейнях держатся пари. Но в зале
Конвента на всех лицах усталость, нетерпение, крайнее переутомление, они
оживляются лишь изредка, при новом обороте игры. Некоторые депутаты
засыпают; приставы ходят и будят их, когда им надо голосовать; другие
депутаты рассчитывают, не успеют ли они сбегать пообедать. Фигуры
поднимаются, как бледные призраки, в тусклом свете ламп и произносят с этой
трибуны только одно слово: "Смерть". "Tout est optique, - говорит Мерсье, -
весь мир представляет оптическую тень"26. Поздно ночью в четверг,
когда голосование кончено и секретари подсчитывают голоса, является больной,
похожий на призрак Дюшатель; его несут на стуле, завернутым в одеяла, "в
халат и в ночном колпаке", и он вотирует за помилование: ведь и один голос
может перетянуть чашу весов.
Нет! Среди гробового молчания председатель Верньо скорбным голосом
принужден сказать: "Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому
присужден Людовик Капет, - смерть". Смертная казнь присуждена незначительным
большинством - в 53 голоса. Мало того, если мы отнимем у одной стороны 26
голосов, сказавших "смерть", но связавших с нею слабое ходатайство о
помиловании, и прибавим их к противной стороне, то получится большинство
всего в один голос.
Итак, приговор гласит: "Смерть!" Но как он будет приведен в исполнение?
Он еще не исполнен! Едва объявлен результат голосования, как входят трое
защитников Людовика с протестом от его имени и с просьбой об отсрочке для
обращения к народу. Де Сез и Тронше ходатайствуют об этом в кратких
красноречивых словах, а старый Мальзерб ходатайствует с красноречивым
отсутствием красноречия, прерывающимися фразами, с волнением и рыданиями;
благородный седой старец с его энергией, смелым умом и честностью не в силах
справиться со своими чувствами и заливается немыми слезами27.
Обращение к народу отвергается, так как об этом уже состоялось
постановление. Что же касается отсрочки, которую они называют sursis, то это
будет подвергнуто обсуждению и поставлено на голосование завтра: сейчас
заседание закрывается. В ответ на это патриоты с Горы "свистят", но
"деспотическое большинство" решило так, и заседание откладывается.
Значит, еще четвертое голосование, ворчит негодующий патриотизм, еще
голосование и бог весть сколько других и сколько отложенных голосований, и
все дело будет оставаться в неопределенности! И при каждом новом голосовании
эти иезуиты-жирондисты, даже те, кто голосовал за смерть, будут стараться
найти какую-нибудь лазейку! Патриотизм должен быть бдительным и неистовым.
Одно деспотическое закрытие заседания уже было, а теперь еще другое, в
полночь, под предлогом усталости; вся пятница проходит в колебаниях, в
торговле, в пересчете числа голосов, которое оказалось подсчитанным верно!
Патриоты ревут все громче; от долгого ожидания они впали почти в бешенство,
и глаза их налились кровью.
"Отсрочка: да или нет?" - вопрос этот голосуется в субботу, весь день и
всю ночь. Нервы у всех истощены, все сердца в отчаянии; наконец-то дело
близится к концу. Верньо, несмотря на рев, осмеливается сказать: "Да,
отсрочка", хотя голосовал за смерть. Филипп Эгалите по душе и совести
говорит: "Нет". Следующий поднимающийся на трибуну депутат говорит: "Раз
Филипп говорит: "Нет", я со своей стороны говорю: "Да"" (Moi, je dit:
"Oui"). Весы продолжают колебаться. Наконец в три часа утра, в воскресенье,
председатель объявляет: "Отсрочка отвергнута большинством в 70 голосов.
Смерть в 24 часа!"
Министр юстиции Гара должен отправиться в Тампль с этой мрачной вестью;
он несколько раз восклицает: "Quelle commission affreuse!" (Какое ужасное
поручение!)28 Людовик просит духовника и еще три дня жизни, чтобы
приготовиться к смерти. Духовника разрешают; три дня и всякие отсрочки
отвергаются.
Итак, спасенья нет? Толстые каменные стены отвечают - нет. Неужели у
короля Людовика нет друзей? Неужели нет энергичных людей, которые с
отчаянным мужеством решились бы на все в таких крайних обстоятельствах?
Друзья короля Людовика далеко, и они слабы. Даже в кофейнях за него не
поднимается ни одного голоса. Капитан Даммартен уже не обедает теперь в
ресторане Мео, не видно там и сеющих смерть усачей в отпуску, показывающих
кинжалы усовершенствованного образца. Храбрые роялисты, собиравшиеся у Мео,
далеко за границами; они рассеяны и блуждают по свету, или кости их белеют в
Аргоннском лесу. Только несколько слабых священников "расклеивают за ночь на
всех углах воззвания", призывающие к освобождению короля и приглашающие
набожных женщин восстать в его защиту; священников хватают во время
распространения этих листовок и отправляют в тюрьму29.
Но нет, у Людовика нашелся один заступник из тех, кто бывал у Мео; он
постарался сделать все, что мог, и даже более того: убил депутата и довел до
исступления всех парижских патриотов! В пять часов вечера, в субботу,
Лепелетье Сен-Фаржо, подав свой голос против отсрочки, побежал перекусить в
ресторан Феврье в Пале-Руаяле. Он пообедал и уже расплачивался, когда к нему
подошел коренастый мужчина "с черными волосами и синим подбородком", в
широком камзоле; это был, как потом вспомнили Феврье и присутствующие, некий
Пари из бывшей королевской гвардии. "Вы Лепелетье?" - спрашивает он. - "Да".
- "Вы голосовали по делу короля?" - "Я подал голос за смерть". - "Scelerat,
вот тебе!" - крикнул Пари и, выхватив саблю из-под камзола, вонзил ее
глубоко в бок Лепелетье. Феврье схватил его, но он вырвался и убежал.
Депутат Лепелетье лежит мертвый; он скончался в сильных мучениях в час
дня - за два часа до того, как голоса против отсрочки были окончательно
подсчитаны. Пари скитается в бегах по Франции; его не удается схватить;
через несколько месяцев его находят застрелившимся в далекой глухой
гостинице30*. Робеспьер имеет основания думать, что принц д'Артуа
находится тайно в Париже и что весь Конвент целиком будет перебит. Сантер
удваивает и утраивает все свои патрули. Сострадание тонет в ярости и страхе,
и Конвент отказывает в трех днях жизни и во всякой отсрочке.
* Феликс, со свойственной ему любовью к чудесному, полагает, что
самоубийцей в гостинице был не Пари, а какой-нибудь его двойник. -Примеч.
авт.
Глава восьмая. PLACE DE LA REVOLUTION*
Итак, вот до какого конца дожил ты, о злополучный Людовик! Потомок
шестидесяти королей должен умереть на эшафоте в согласии со всей буквой
закона. Форма этого закона, форма общества вырабатывалась в царствование
шестидесяти королей, в продолжение тысячи лет и тем или иным образом
превратилась в весьма странную машину. Несомненно, машина эта в случае
необходимости может быть и страшной, мертвой, слепой, не тем, чем она должна
была бы быть, и быстрым ударом или холодной, медленной пыткой она погубила
жизни бесчисленных людей. И вот теперь сам король или, вернее, королевская
власть в его лице должна погибнуть в жестоких мучениях, подобно Фаларису,
заключенному в чрево своего же собственного раскаленного медного быка! **
Так всегда бывает, и ты должен бы знать это, гордый деспот. Несправедливость
порождает несправедливость: проклятия и ложь, как бы далеко они ни
разбрелись по свету, всегда "возвращаются домой". Невинный Людовик несет на
себе грехи многих поколений; в свою очередь он должен испытать, что
праведного людского суда нет на земле и что плохо было бы ему, если б не
существовало другого, высшего суда.
* Площадь Революции - площадь у берега Сены, между садом Тюильри и
Елисейскими Полями. Центр площади занимала конная статуя Людовика XV.
Первоначально площадь называлась его именем. В 1792 г. она переименована в
площадь Революции, с 1795 г. - площадь Согласия.
** Способ казни, придуманный агригентским тираном Фаларисом (VI в. до
н. э. ).
Король, умирающий таким насильственным образом, поражает воображение,
что и должно быть, и не может не быть. И однако, в сущности умирает ведь не
король, а человек! Королевский сан - это платье; главная же утрата - это
утрата кожи. Может ли мир во всей своей совокупности сделать нечто худшее
человеку, у которого отнимают жизнь? Лалли шел на место казни, подгоняемый
плетьми, с забитым деревянными гвоздями ртом. Мелкие людишки, приговоренные
за карманное воровство, переживают в немой муке целую пятиактную трагедию,
когда идут не замечаемые никем на виселицу; они тоже осушают до дна кубок
предсмертной тоски. Для королей и для нищих, для справедливо и несправедливо
осужденных смерть одинаково жестокая вещь. Пожалей их всех; но и величайшее
твое сострадание, увеличенное всеми соображениями и вспомогательными
средствами вроде мыслей о контрасте между троном и эшафотом, - как
неизмеримо мало все это по сравнению с тем, о чем ты жалеешь!
Пришел духовник. Аббат Эджворт, ирландец родом, которого король знал по
его хорошей репутации, немедленно явился для своей торжественной миссии.
Покинь же землю, злополучный король; она с ее злобой пойдет своею дорогой,
ты тоже можешь идти своей. Остается еще тяжелая сцена расставания с любимыми
и близкими. Милых сердцу, окруженных такой же жестокой опасностью, нужно
оставить здесь! Пусть читатель взглянет глазами камердинера Клери сквозь
стеклянную дверь, около которой стоит на страже и муниципалитет: он увидит
одну из самых душераздирающих сцен.
"В половине девятого отворилась дверь в переднюю; первой показалась
королева, ведя за руку сына, потом madame Royale* и сестра короля Елизавета;
все они бросились в объятия короля. Несколько минут царило молчание,
нарушаемое только рыданиями. Королева пошевельнулась, чтобы отвести Его
Величество во внутреннюю комнату, где ожидал Эджворт, о чем они не знали.
"Нет, - сказал король, - пойдемте в столовую, мне можно вас видеть только
там". Они вошли туда, и я притворил дверь, которая была стеклянная. Король
сел; королева села по левую руку его, принцесса Елизавета - по правую,
madame Royale - почти насупротив, а маленький принц стоял между коленями
отца. Все они наклонялись к королю и часто обнимали его. Эта горестная сцена
продолжалась час и три четверти, во время которых мы ничего не могли
слышать; мы могли только видеть, что всякий раз, когда король говорил,
рыдания принцесс усиливались и продолжались несколько минут; потом король
опять начинал говорить"31.
* Дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты, герцогиня Ангулемская
(1778-1851).
Итак, наше свидание и наше расставание кончаются! Конец огорчениям,
которые мы причиняли друг другу; конец жалким радостям, которые мы верно
делили; конец всей нашей любви и страданиям и всем нашим суетным земным
трудам! Добрая душа, я никогда более, никогда вовеки не увижу тебя! Никогда!
- Читатель, знаком ли тебе жестокий смысл этого слова?
Тягостная сцена эта продолжалась около двух часов, потом они отрываются
друг от друга. "Обещай, что ты еще увидишься с нами завтра". Он обещает: "О,
да, да, еще раз; а теперь идите, милые, любимые; молите бога за себя и за
меня!" Тяжелая сцена кончилась; он не увидит их завтра. Проходя по передней,
королева взглянула на стоящих на страже муниципальных церберов и с женской
несдержанностью воскликнула сквозь слезы: "Vout etes tous des scelerats!"
(Все вы злодеи!)
Король Людовик крепко спал до пяти часов утра, когда Клери, согласно
его приказанию, разбудил его. Клери стал причесывать его, а он, достав из
карманных часов кольцо, все пытался надеть его на палец; это было
обручальное кольцо, которое он как немой прощальный привет хотел вернуть
королеве. В половине седьмого он причастился и продолжал молиться и
беседовать с аббатом Эджвортом. Он не хочет видеть свою семью: это было бы
слишком тяжело.
В восемь часов входят члены муниципалитета; король передает им свое
завещание, поручения и вещи, которые они сначала грубо отказываются принять;
потом дает им сверток золотых - 125 луидоров: их нужно возвратить Мальзербу,
который одолжил ему их. В девять часов Сантер говорит: "Пора". Король просит
позволения удалиться еще на три минуты. По прошествии трех минут Сантер
повторяет, что пора. Топнув правой ногой о пол, Людовик отвечает: "Partons"
(едем). Как отдается сквозь бастионы и укрепления Тампля бой барабанов в
сердце августейшей жены, которая скоро останется вдовой! "Значит, он ушел,
не повидавшись с нами?" Королева, сестра короля и его дети горько плачут.
Над всеми ими также витает смерть; все погибнут ужасным образом, за
исключением одной - герцогини Ангулемской, которая останется жить, но не в
добрый час.
У ворот Тампля слышится несколько слабых криков: "Grace! Grace!" Может
быть, то были голоса милосердных женщин. На остальных улицах царит гробовая
тишина. Не допускается ни один невооруженный человек; вооруженные, если даже
и испытывают сострадание, не смеют выражать его, потому что каждый страшится
своих соседей. Все окна закрыты, из них никто не смотрит. Все лавки закрыты.
В это утро по этим улицам не проезжает никаких экипажей, кроме одного.
Восемьдесят тысяч вооруженных людей стоят рядами, подобно вооруженным
статуям; стоят пушки, канониры с зажженными фитилями, но без слов, без
движения; это город, чарами превращенный в безмолвие и камень; единственный
звук - это громыханье медленно катящегося экипажа. Людовик читает по
молитвеннику молитвы умирающих; громыханье кареты, этот похоронный марш,
проникает в его ухо среди великой тишины, но мысль тщетно пытается
обратиться к небу и забыть землю.
Часы бьют десять; взгляните на площадь Революции, некогда площадь
Людовика XV: около старого пьедестала, на котором когда-то стояла статуя
этого короля, теперь возвышается гильотина! Далеко вокруг только пушки и
вооруженные люди; позади теснятся зрители; Орлеан-Эгалите приехал в
кабриолете. Быстрые гонцы (hoquetons) спешат каждые три минуты в городскую
Ратушу; неподалеку заседает Конвент, мстящий за Лепелетье. Не обращая ни на
что внимания, Людовик продолжает читать молитвы умирающих - он кончает их
еще через пять минут; тогда экипаж открывается. В каком настроении
осужденный? Десять различных свидетелей дают на этот счет десять разных
показаний. Теперь, когда он прибыл к черному Мальстрему и пучине Смерти, в
нем борются все настроения: скорбь, негодование, покорность, старающаяся
смириться. "Позаботьтесь о господине Эджворте", - коротко поручает он
сидящему с ним офицеру, и затем оба выходят из экипажа.
Барабаны бьют. "Taisez vous!" (Замолчите!) - кричит король "страшным
голосом (d'une voix terrible)". Он всходит на эшафот не без промедления; на
нем коричневый камзол, серые панталоны, белые чулки. Он снимает камзол и
остается в белом фланелевом жилете с рукавами. Палачи подходят к нему, чтобы
связать его, он отталкивает их и противится; аббат Эджворт вынужден
напомнить ему, что Спаситель, в которого веруют люди, покорился и дал себя
связать. Руки короля связаны, голова обнажена - роковая минута наступила. Он
подходит к краю эшафота. "Лицо его горит", и он говорит: "Французы, я умираю
безвинно; говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед богом. Я прощаю
своих врагов; желаю, чтобы Франция... " Генерал на коне, Сантер или какой
другой, выскакивает вперед с поднятой рукой: "Tambours!" Барабаны заглушают
голос осужденного. "Палачи, исполняйте свою работу!" Палачи, опасаясь быть
убитыми сами (если они не сделают того, что им приказано, то Сантер и его
вооруженные ряды бросятся на них), хватают несчастного Людовика; на эшафоте
происходит отчаянная борьба одного против шестерых, и его привязывают
наконец к доске. Аббат Эджворт, нагнувшись, напутствует его: "Сын Святого
Людовика, взойди на небеса!" Топор падает - жизнь короля пресеклась. Был
понедельник 21 января 1793 года. Королю было тридцать восемь лет, четыре
месяца и двадцать восемь дней32.
Палач Сансон показывает голову; дикий крик "Vive la Republique!"
разносится, все усиливаясь; машут шляпами, фуражками, поднятыми на штыки;
студенты из Коллегии четырех наций подхватывают этот крик на набережной, и
он разносится по всему Парижу. Орлеан уезжает в своем кабриолете; советники
городской Ратуши потирают руки, говоря: "Кончено, кончено!" Кровью короля
смачивают носовые платки, концы пик. Палач Сансон, хотя впоследствии он
отрицал это33, продает пряди его волос; кусочки коричневого
камзола долго еще носят в кольцах34. Таким образом, в
какие-нибудь полчаса все доделано, и вся толпа разошлась. Пирожники,
продавцы кофе и молока выкрикивают свои обычные ежедневные возгласы. В этот
вечер, говорит Прюдом, патриоты в кофейнях пожимали друг другу руки
сердечнее обыкновенного. И только через несколько дней, по словам Мерсье,
обыватели поняли, какое серьезное дело эта казнь.
Бесспорно, это дело серьезное, и оно не пройдет бесследно. На следующее
утро Ролан, давно уже по горло сытый огорчениями и отвращением, подает в
отставку. Отчеты его все готовы, точно переписаны черным по белому до
последнего сантима; он желает только, чтобы их приняли, чтобы затем
удалиться подальше, во мрак, в деревню, к своим книгам. Но отчеты никогда не
будут приняты, и он никогда не удалится туда.
Ролан подал в отставку во вторник. В четверг происходят похороны
Лепелетье де Сен-Фаржо и помещение его останков в Пантеон Великих Людей.
Похороны эти замечательны, как дикая помпезность зимнего дня. Тело несут
полуобнаженное: саван не закрывает смертельной раны; саблю и окровавленное
платье несут напоказ; "мрачная музыка" играет суровые похоронные мотивы;
венки из дубовых листьев сыплются из окон; председатель Верньо шествует с
Конвентом, с Якобинским клубом и с патриотами всех цветов - скорбь сроднила
их всех.
Похороны Лепелетье примечательны также и в другом отношении: это
последний акт, совершенный этими людьми в согласии! Все партии и оттенки
мнений, волнующие эту раздираемую смутой Францию и ее Конвент, стоят теперь,
так сказать, лицом к лицу, кинжал к кинжалу, после того как жизнь короля,
вокруг которой все они боролись и сражались, выброшена прочь. Дюмурье,
завоевывающий Голландию, ворчит в опасном недовольстве во главе армий.
Говорят, что он желает иметь короля и что королем его будет молодой
Орлеан-Эгалите. Депутат Фоше в "Journal des Amis" проклинает свою жизнь
горше, чем Иов, и призывает кинжалы цареубийц, "виперы Аррса" или
Робеспьера, Плутона, Дантона, отвратительного мясника Лежандра и призрак
д'Эрбуа, чтобы они поскорее отправили его на тот свет35. Это
говорит Те Deum Фоше, Фоше бастильской победы, член Cercle Social. Ужасен
был смертоносный град, грохотавший вокруг нашего парламентерского флага в
день Бастилии, но он был ничто в сравнении с таким крушением святой надежды,
какое произошло теперь, с превращением золотого века в свинцовый шлак и
сернистую черноту вечного мрака!
В самой Франции убийство короля разделило всех друзей, а за пределами
ее соединило всех врагов. Братство народов, революционная пропаганда,
атеизм, цареубийство - полное разрушение социального порядка в мире! Все
короли, приверженцы королей и враги анархии соединяются в коалицию, как для
войны за собственную жизнь. Англия извещает гражданина Шовлена, посланника,
или, вернее, мантию посланника, что он должен покинуть эту страну в
восьмидневный срок. Согласно этому, посол и его мантия, Шовелен и Талейран,
уезжают36. Талейран, замешанный в истории с железным шкафом,
оказавшимся в Тюильри, находит, что ему безопаснее отправиться в Америку.
Англия выгнала посольство, Англия объявляет войну, по-видимому
возмущенная главным образом состоянием реки Шельды. Испания объявляет войну,
возмущенная главным образом чем-то другим, что, без сомнения, указано в ее
манифесте37. Мы находим даже, что не Англия объявила войну первой
и не Испания, но что Франция сама первая объявила войну им
обеим38. Это пункт необычайно интересный для парламента и
журналистики того времени, но лишенный всякого интереса в настоящее время.
Все объявляют войну. Меч обнажен, ножны отброшены. Дантон в своем обычном
высоком риторическом стиле промолвил: "Нам угрожает коалиция монархов, а мы
бросаем к их ногам в качестве перчатки голову монарха".
* Книга III. ЖИРОНДИСТЫ *
Глава первая. ПРИЧИНА И ДЕЙСТВИЕ
Огромное революционное движение, которое мы сравниваем со взрывом ада и
преисподней, смело королевскую власть, аристократию и жизнь короля. Теперь
вопрос заключается в том, что оно сделает в ближайшем будущем, в какую форму
оно выльется. Сформируется ли оно в царство законности и свободы, согласно
привычкам, убеждениям и стараниям образованных, состоятельных, уважаемых
классов? Иными словами, взорвется ли излившийся описанным образом поток
вулканической лавы и потечет ли согласно формуле жирондистов и
предустановленным законам философии? Благо нашим друзьям-жирондистам, если
это будет так.
Однако не правдоподобнее ли предположить, что теперь, когда не осталось
никакой внешней силы, королевской или иной, которая могла бы контролировать
это движение, оно пойдет своим собственным путем, и, вероятно, весьма
своеобразным? И далее, что к руководству им придет человек или люди, лучше
всего понимающие его внутренние тенденции, могущие их выразить и
осуществить? Наконец как движение, по самой природе своей лишенное порядка,
возникшее вне и ниже пределов порядка, не должно ли оно действовать и
развиваться не как нечто упорядоченное, а как хаос, разрушительно и
самоистребительно, до тех пор пока не появится нечто, заключающее в себе
порядок и достаточно сильное, чтобы снова подчинить себе это движение? Можно
также предположить, что это нечто будет не формулой с философскими
предложениями и судебным красноречием, а действительностью, и, быть может, с
мечом в руке!
Что касается формулы жирондистов, предлагающей респектабельную
республику для средних классов теперь, когда всякая аристократия
основательно разгромлена, то мало оснований ожидать, чтобы дело остановилось
на этом. Свобода, Равенство и Братство - таков выразительный, пророческий
лозунг. Может ли быть осуществлением их республика для почтенных, белолицых
средних классов? Главными двигателями Французской революции, как всегда
будет при подобных революциях во всех странах, были голод, нищета и тяжелый
кошмарный гнет, давивший 25 миллионов существ, а не оскорбленные самолюбия
или спорные воззрения философствующих адвокатов, богатых лавочников и
земельного дворянства. Феодальные Fleurs-de-lys сделались из рук вон плохим
походным знаменем и должны были быть разорваны и истоптаны, но денежный
мешок Маммоны (ибо в те времена "респектабельная республика для средних
классов" означала именно это) еще хуже. В сущности это действительно самое
худшее и низменное из всех знамен и символов власти среди людей; и оно
возможно только во времена всеобщего атеизма и неверия во все, за
исключением грубой силы и чувственности; гордость происхождением, чиновная
гордость, любая другая возможная гордость лучше гордости кошельком. Свобода,
Равенство, Братство - санкюлоты будут искать эти вещи не в денежном мешке, а
в другом месте.
Поэтому мы говорим, что революционная Франция, лишенная контроля извне,
лишенная высшего порядка внутри, превратится в одно из самых бурных зрелищ,
когда-либо виденных на земле, и его не сможет регулировать никакая
жирондистская формула. Это неизмеримая сила, составленная из многих
разнородных соединимых и несоединимых сил. Говоря более ясным языком,
Франция неминуемо должна разделиться на партии, из которых каждая будет
стараться приобрести власть; отсюда возникнут противоречия, ожесточение, и
одна партия за другой будут приходить к убеждению, что они не могут не
только действовать совместно, но и существовать совместно.
Что касается числа партий, то, строго говоря, партий будет столько же,
сколько мнений. Согласно этому правилу, в самом Национальном Конвенте, не
говоря уже о Франции вообще, партий должно быть 749, ибо каждый человек
имеет свое собственное мнение. Но так как каждый человек имеет в одно и то
же время собственную натуру, или потребность идти собственным путем, и
общественную натуру, или потребность видеть себя идущим бок о бок с другими,
то что тут может образоваться, кроме разложения, опрометчивости, бесконечной
сутолоки притяжений и отта