ной Кулшерифа-муллы с утра собирались посетители. Оставив сапоги у входа, мягко ступали по ковровым дорожкам степенные муллы в зеленых халатах. Они спешили засвидетельствовать почтение Джафару-мирзе. Джафар-мирза, горбун с уродливым туловищем, с длинными сильными руками, выслушивал комплименты с самодовольной улыбкой на лице, сильно тронутом оспой. Приходили к Кулшерифу-мулле и светские посетители. Первосвященник Казани был вторым по значению лицом после хана. В дни междуцарствий сеиды не раз брали в свои руки управление государством. Сеид являлся главным советником царя, ни одно важное мероприятие не совершалось без его одобрения. Много сокровищ скопил Кулшериф-мулла: сеида щедро одаряли все, кто хотел заручиться его покровительством. Проводив последнего посетителя, Джафар-мирза на цыпочках вошел к сеиду, ведя Никиту. Среднего роста, полный, с длинной седеющей бородой, имам Кулшериф сидел на подушках, поджав ноги по восточному обычаю. (Имам - высшее духовное звание у мусульман. Примерное соответствие духовных чинов у мусульман и православных: муэдзин - дьячок, пономарь, мулла - священник; имам - епископ; сеид - патриарх. Но сеида могли именовать имамом, а иногда к имени его даже прибавляли "мулла".) - Вот раб, о котором я тебе докладывал, эфенди, - сказал Джафар с низким поклоном. (Эфенди - господин; почтительное обращение, заимствованное турками и татарами у греков.) Булат стоял перед Кулшерифом; разговор переводил управитель, говоривший по-русски. - Бог сильный, знающий сделал тебя нашим рабом, - сказал сеид. - Не говорит ли это, что он милостивее к нам, правоверным, чем к урусам, и что он хочет очистить ваши души в горниле страдания? - Кабы не пришли мы с Андрюшей в эти края, не попал бы я к вам в руки, - ответил Никита. - Ну, да ведь известно: от судьбы не уйдешь! Поняв ответ русского в желательном для себя духе, Кулшериф продолжал: - А потому, исполняя повеления судьбы, ты должен принять нашу святую веру, урус! Никита покачал головой с выражением непоколебимой твердости: - Веру я не сменю. В какой родился, в той и помру. - Позволь мне, эфенди, убедить старика! - вмешался Джафар. Получив разрешение, заговорил по-русски: - Знаешь ли, как жить будешь легко, коли станешь нашим? - Своей вере не поругаюсь. Пленник я, но не постыжу родной страны изменой. Все уговоры остались бесполезными. После смерти матери сиротка Дуня привязалась к старому Никите. "Вот судьба... - думал Булат. - Андрюшеньки лишился - зато приемная внучка объявилась, на старости лет утешение!" Никита полюбил Дуню, как родную дочь. Он рассказывал девочке сказки, пел песни... Большую часть времени Дуня проводила в каморке Булата. Глава VI МОСКВА В том году, когда Голован пришел в Москву, исполнилось почти четыре века с тех пор, как славный город был впервые упомянут в летописи. Когда-то была на месте Москвы лесная чаща, дикий лось спускался к водопою с кручи, где стоит Кремль, медведь залегал в берлогу на обрывистом берегу Яузы. А стала Москва обширнее многих древних западных городов. Со всей Руси стекался народ под власть московских князей. Знали и рязанцы, и нижегородцы, и суздальцы: крепка жизнь за крепкими стенами Москвы. В надежде на поживу приезжали торговать и жить иноземные купцы из Любека, Гамбурга, из Кафы и самого Царь-града.* Не диво было услышать на московской торговой площади разноязыкую речь, увидеть чуждый наряд. (Кафа - город в Крыму, теперь Феодосия. * Прежнее название Константинополя, ныне Стамбул.) Андрей шел среди нищих, посматривая на видневшийся невдалеке Андроньевский монастырь. Отовсюду доносился стук топоров, скрипели возы с бревнами, камнем, тесом. Голован везде видел признаки оживленного труда, и ему казалось, что он принял правильное решение искать работу в Москве. Вдруг Андрей замер, низко опустил голову: навстречу на гнедой лошади ехал Мурдыш. Богатая шуба нараспашку открывала раззолоченную ферязь с бирюзовыми пуговицами, ноги в желтых сафьяновых сапогах опирались на серебряные стремена. Княжий тиун небрежно помахивал плеткой и свысока смотрел на встречных. За ним следовали слуги. Убогие отошли к сторонке, перекидывались замечаниями: - Расступись, народ, воевода плывет! - Дешево волк в пастухи нанялся, да мир кряхтит! - Ишь пышет, разбойник! Разминулись благополучно. - Как мне теперь быть, дедушка Силуян? - тревожно спросил Голован. - Ходи с опаской, изловить могут. Побудешь с нами, покудова заручки не найдутся... x x x Нищие остановились в Сыромятниках, у знакомой бабы-пирожницы. Разбившись по двое и по трое, убогие пошли за подаянием. Андрей присоединился к деду Силуяну и слепому Лутоне, которому служил поводырем. Первый день, когда Голован отправился с нищими, запечатлелся в его памяти. Они шли по правому берегу Яузы. Перегороженная плотинами, речка разливалась прудами, подернутыми тонким льдом. Под плотинами стояли мукомольные и шерстобитные мельницы. Местность была заселена мало. Редко попадались по крутым берегам Яузы убогие избенки. Дальше домики стали попригляднее, плотнее лепились друг к другу. - Здесь государевы серебряники живут, - объяснял дед Силуян, отлично знавший Москву. - Делают они к государеву столу серебро: кубки, чары, корцы и всякие иные столовые посуды... Они же, серебряники, готовят украшенья на конские сбруи и на пищали огнестрельные и куют серебряные стремена... (Корец - ковшик) Головану, любителю мастерства, захотелось посмотреть, как работают серебряники. Но для него, нищего в лохмотьях, это была неосуществимая мечта. Оставив Яузу, Силуян и его спутники повернули вправо - на Солянку. По улице движение шло бойко, но вид ее разочаровал Андрея: сплошные высокие заборы с воротами, покрытыми потемневшими двускатными кровельками. Головану, сыну искусного плотника Ильи Большого, лучшего резчика в округе, украшения карнизов и свесов показались бедными. Одни ворота распахнулись - выехал обоз. Нищие приткнулись к воротному столбу. Голован рассмотрел внутренность двора. "Боярская усадьба", - подумал Андрей. Хоромы стояли посреди двора, людские избы и службы разбросались повсюду. Ворота караулил дюжий мужик, а рядом прыгал на цепи огромный пес. - С опаской бояре живут! - добродушно сказал дед Силуян. Закрывая ворота, сторож закричал: - Эй, нищеброды, чего сглядываете? Сердитый и острый на язык Лутоня сразу нашел ответ: - У твоего боярина сглядишь! У него каждая деньга алтынным гвоздем прибита! (Деньга - полкопейки; алтынный гвоздь - такой, который стоит алтын, то есть три копейки.) - А ты ведаешь, слепень? - А то нет? Видать сову по полету!.. Э, да я и тебя по голосу признал: это ты вчерась своих родителей за чужой обедней поминал, благо на дармовщинку! А батька твой из блохи голенища выкроил! (Чужая обедня - церковная служба, заказанная другими.) Любопытная московская толпа, собравшаяся вокруг, захохотала. Побежденный в острословии привратник скрылся, буркнув: - Проходи, проходи! Ты тоже молодец: борода с помело, а брюхо голо... Лутоня отправился дальше, распевая густым басом: - А вот подайте пищу на братию нищу! Мы, нища братия, бога хвалим, Христа величаем, богатого боярина проклинаем... Окруженные ребятишками, которых привлекала богатырская внешность Лутони и мрачное, неподвижное его лицо, добрели нищие до Варварки.* (* Ныне улица Разина.) Эта улица, в которую они прошли через ворота Китай-городской стены, оказалась богаче Солянки. Тут даже попадались боярские хоромы, горделиво глядевшие на улицу, а не спрятанные в глубине усадьбы. Улица поражала многолюдством. Людской рокот оглушил Голована. Толпы народа катились встречными потоками; людские водовороты возникали на перекрестках, возле лавчонок, где продавали съестное. Баба, торговавшая пирогами, выхваляла товар пронзительным голосом: - А вот пироги! Пироги горячи! - Бублики! Бублики! - ревел дюжий парень. - На деньгу десяток, а дырки в придачу! - Отчего зачался мир-народ на земле?.. Отчего у нас ум-разум?.. - не смущаясь общим гамом, заунывно тянули Силуян и Лутоня. Андрей держался поближе к слепому, боясь затеряться в сутолоке. - Боярин едет! Боярин! - раздались крики. Верховые холопы с нагайками неслись по улице, и народ бросался кто куда. Не успевших ускользнуть настигали удары под хохот толпы. Досталось и Лутоне с Андреем, замешкавшимся на дороге. Боярин проехал гордый, надменный, высоко держа голову в драгоценной меховой шапке, сурово глядя на толпу. За ним следовала свита. - Я тебя, малый, в Кремль поведу! - сказал дед Силуян, когда наконец миновали суматошливую Варварку. Они прошли Пожар, пробираясь сквозь людскую гущу. (Пожаром прежде называлась Красная площадь.) Андрей не обращал внимания на толчки и ругань встречных, он забыл даже про Лутоню. День был ясный. Солнце играло на многочисленных куполах и главах кремлевских церквей, на жарко блестящих медных крышах царских хором. У Голована разбегались глаза, он не знал, куда смотреть. За высокими стенами красовался иной мир, о котором он слыхал только по рассказам старого Булата и который теперь представился ему воочию. Причудливыми легкими громадами рисовались на чистом небе великокняжеские палаты с массой шатров, шпилей, башенок... Выше их поднимали величавую голову Архангельский и Успенский соборы... В Кремль вошли через Фроловские ворота, сняв шапки. Голована удивило множество нищих у кремлевской стены, в воротах и на церковных папертях. Андрей сказал: - Нам не подадут: вишь, сколько убогих! Силуян спокойно возразил: - И, милый, Москва велика, на всех хватит! А может, будет раздача от государя либо от митрополита. Тогда и нам перепадет... Оставив Силуяна и Лутоню на паперти Архангельского собора и обещав скоро вернуться, Андрей пустился осматривать Кремль. Прошел час и второй, а Голован не возвращался. Обеспокоенный Силуян отправился на розыски. Старик нашел Андрея перед великокняжескими хоромами. Голован восторженно рассматривал их, потеряв всякое представление о времени. Великокняжеские хоромы выстроились не сразу; в течение десятков лет к ним прибавлялись бесчисленные пристройки: сени, терема, чердаки, повалуши... Эти естественно возникшие сложные сооружения были причудливо красивы, как деревья в лесу, выросшие на вольной воле... (Терем - женское помещение; повалуша - летняя спальня) Кремль восхищал зрителя родной русской красотой, хоть и не обязан был ею одному какому-то зодчему; ни один строитель не смог бы создать такой красоты, будь он самым гениальным художником мира: она рождалась веками, усилиями тысяч безыменных русских людей. Точно пьяный, с головой, кружащейся от множества впечатлений, вернулся Голован в лачугу к бабе-пирожнице. x x x Изо дня в день Силуян и его спутники бродили по Москве. Многие слободы ее ничем не отличались от деревень, какие видел Голован на Руси Улицы пролегали то меж покосившихся деревянных заборов, то меж простецких ивовых плетней. Из курных изб вырывались сизые столбы дыма, совсем как в Выбутине. Избушки крыты были тесом, дранью, соломой... В праздничные дни москвичи сидели на дерновых завалинках, щелкали орешки, пересмеивались, задирали прохожих. Парни и девки вели хороводы. Взявшись за руки, ходили кружком вокруг парня, припевая: И ходит царь, И ищет царь, Царь царевну свою. Королевну свою... Между слободами раскинулись поля. Ветер взвихривал мелкий сухой снежок. Безлюдье, как за сотни верст от Москвы. Потом снова вкривь и вкось тянулись улицы. Многими слободами окружена была главная, центральная часть Москвы. И каждую слободу населяли люди по преимуществу одного ремесла. В Серебрянической слободе, уже знакомой Головану, мастера выделывали золотую и серебряную посуду для великокняжеского стола. В Кожевниках ремесленники мяли кожи. Там купцы закупали сапожный товар: подошвенную кожу, юфть, сафьян. Хамовники и Кадаши готовили для дворцового обихода тонкое полотно на белье, скатерти, полотенца. В Садовниках каждый дом был окружен фруктовым садом, а за садами, у берега Москвы-реки, раскинулись огороды. Конюшни сосредоточивались в Конюшенной слободе; по соседству жили царские конюхи и кучера. А на Остожье стояло множество огромных стогов сена: годовой запас для великокняжеских конюшен. Остожье осталось навсегда памятно Головану: там между Лутоней и его молодым поводырем произошла крупная ссора. Из разговоров со сторожами слепец узнал, что стогами ведает его бывший господин Вяземский, по воле которого Лутоня лишился зрения. Старик решил свести старые счеты: он приказал Головану пробраться тайком к одному из стогов и поджечь его. Погода была ветреная, пожар быстро уничтожил бы огромные запасы сена, приготовленные на целый год для великокняжеских лошадей. - Пускай тогда почешется Вяземский! - злорадно говорил старик. - Небось узнает тогда государеву милость! Голован отказался выполнить приказ. Слепец гневно укорял парня в трусости, называл боярским приспешником. Только тогда утих Лутоня, когда Андрей сумел доказать ему, что пожар погубит не боярина Вяземского, а множество невинных людей из простого народа. Будут жестоко наказаны за небрежение сторожа; погорят избушки огородников, приютившиеся на берегу Москвы-реки. А если, на беду, огонь перекинется на соседние слободы, то количество жертв будет огромно... Старик побрел прочь от Остожья, сердито ворча себе под нос: - Ладно, пока спущу тебе, анафема Вяземский, а придет время, я с тобой посчитаюсь... Поначалу Головану казалось, что Москва - огромная государева вотчина, обслуживающая многочисленные нужды великокняжеского двора. "Вот так поместье у государя! - думал Андрей. - Я мыслил, боярин Оболенский велик, а он супротив государя - мошка..." Голован узнал Поварскую улицу и окружающие ее переулки: Скатертный, Столовый, Хлебный. Тут жили повара, хлебопеки, крендельщики, квасовары и медовары и всякие иные работники, готовившие пищу и питье к государеву столу. А ели и пили при дворе немало... У Новинского жили государевы охотники - сокольники, кречетники; у Ваганькова - псари; в Пресненских прудах были живорыбные садки для рыбы, издалека привозимой к государеву столу в кадках с водой... (Кречет - порода ястреба.) Только позднее понял Голован, что по неопытности замечал первое бросающееся в глаза. Москва не была княжеской вотчиной, хотя многие тысячи ее жителей обслуживали государевы нужды. Москва была столицей обширного государства, которому она дала свое имя (иностранцы называли русское государство Московией). Москва устанавливала порядок в стране, обеспечивала ее безопасность. В Москве были приказы, ведавшие государственными делами; московские гости торговали со всеми областями большого царства и с другими странами... Глава VII СКОМОРОХИ Зима подошла к концу, а Голован все еще ходил с нищими. Холопы Артемия Оболенского частенько наезжали в московский дом князя и жили подолгу. Андрей не раз видел на улицах знакомые лица из муромской княжеской вотчины. Спасало Андрея скромное положение поводыря слепого великана. Голован жил в постоянной тревоге, стал боязливым, раздражительным; высокий стан юноши согнулся, лицо похудело... Артель Силуяна поговаривала, что пора подаваться на полдень: нищие не любили засиживаться на месте. Андрей слушал такие разговоры с тоской. Что ему делать? Пойти с нищими, бродить по Руси, питаясь подаянием? А зодчество? А выкуп Булата? Головану казалось, что жизнь зашла в злосчастный тупик, из которого нет выхода. "Пойду в Холопий приказ! - надумал Андрей. - Открою всю правду-истину, как меня Мурдыш не по закону закабалил. И буду просить защиты..." Нищие единодушно отвергли отчаянный замысел: - Али ты с ума сошел? У дьяков вздумал правду искать! Тебя же с головой Оболенскому выдадут. И уж тогда не сбежишь... С сильным не борись, с богатым не судись! И опять Голован не знал, на что решиться. Если бы не была заказана дорога во Псков... В начале апреля нищие ушли из Москвы на юг. Голован остался. Баба-пирожница обещала давать ночлег. - А уж кормить не буду, не прогневайся! Сам видишь мои достатки... Голован тоскливо бродил по городу. Милостыню просить он не хотел. Надо искать работу, а как взяться за это в нищенской одежде, без поручителя... Погруженный в невеселые думы, Андрей вышел на площадь. Шумел и толкался народ. Двое в забавных пестрых костюмах, в колпаках с бубенчиками кружились, приплясывая, сходясь и снова расходясь. Скоморохи! Во время странствий по Москве Голован не раз видел скоморохов, и зрелище это было для него не ново. Один из скоморохов, высокий, вихлястый, с жиденькой козлиной бородкой, колотил в бубен; бубну вторили колокольчики, пришитые к колпаку. Второй, низкий и коренастый, играл на свирели; он мало двигался, довольствуясь тем, что повертывался вокруг себя. Зато высокий вертелся волчком и кружился вокруг товарища. Он ухарски взвизгнул, тряхнул бубном и завел плясовую: Прокалила Еремевна толокно Да поставила студить за окно. Ниоткуда тут возьмись Елизар, Толоконце все до крошки слизал!.. - Ой, ловко! Молодец, Нечай! Молодчага! - восторженно кричали зрители. В лице Нечая играла каждая жилка, губы, казалось, слизывали толокно из чашки, глаза щурились то озорно, то испуганно, руки упирались в бока, как у разгневанной бабы, или подхватывали и прятали пустую посудину. Товарищ Нечая высвистывал задорную плясовую, а лицо его оставалось сосредоточенным и даже угрюмым. - Дуй вовсю, Жук! - вскрикивал Нечай, бешено округляя веселые глаза и учащая пляс. - Сыпь, Матвей, не жалей лаптей! - отбивал он присядку под гул, хохот и крик толпы. Проворно оглядевшись вокруг, Нечай завел новую песню, резко отличную от первой. Лицо скомороха изобразило великую спесь и полное презрение к окружающим. Выпятив брюхо и важно толкая ближайших зрителей, Нечай медленно выводил: Как у нашего боярина хоромы высоки, Как у нашего боярина собаки злы... У него ли, милостивца, мошна толста... Что душа ни пожелает, то и все у него есть... А чего же у боярина, братцы, нет? У боярина у знатного совести нет! У боярина великого правды нет!.. - А ну, ты, детина, насчет великих бояр полегче! Из-за спин зрителей неожиданно появился рыжий мужчина, кривой на один глаз. Толпа встретила выходку пристава злобным гулом: (Пристав - низший полицейский чин того времени.) - Недоля! Княжеский заступник выполз! - Крив, собака, а боярское поношение сразу узрел! - Ищейка господская! Кривой Недоля, не обращая внимания на угрозы, пытался пробиться к Нечаю, но возмущенные зрители крепкими толчками выпроводили пристава за круг. - Ты нашего Нечая не тронь! Он за правду стоит! Еще полезешь не в свое дело - бока переломаем!.. Злобно ворча, Недоля ушел в соседний переулок. Представление кончилось. Сдернув колпак, Нечай начал обходить зрителей; в его шапку изредка падали медные гроши. Толпа рассеялась, на площади остались только два скомороха и замешкавшийся Голован. - Нет, Недоля каков! - весело подмигнул юноше Нечай, тряхнув колпаком со скудным сбором. - Он давно до меня добирается, а донести боится: знает, что за меня народ отплатит... А ты, паря, по обличью вроде не московский... "А что, если я этому скомороху откроюсь? - неожиданно подумал Голован. - Едва ли он станет боярскую руку тянуть. А мужик, видать, бывалый..." Так наболело у Андрея на душе, что он откровенно рассказал скоморохам свое прошлое, свои страхи и мечты. Слушатели и рассказчик сидели на паперти ветхой церквушки. Голован уселся лицом к лицу с Жуком. У Жука были черные волосы, спутанная, торчащая вперед короткая черная борода. - Так-то, друг Андрюша! - тепло и просто сказал Нечай. - Не минула и тебя боярская милость! Худо жить одинокому бедняку. Это ты, милый, ладно сделал, что нам правду выложил. У нас, скоморохов, хоть шуба овечья, да душа человечья, и мы тебя в беде не бросим... Как, Жук, возьмем малого с собой? - Пущай, - согласился Жук. Был он молчалив, а когда говорил, то запинался и как будто боролся с каждым словом. - А все же ты, паря, попробуй завтра по постройкам походить, - посоветовал Нечай. - По твоим рассказам, работник ты дельный. Коли войдешь в почесть к сильному, то и от Оболенского тебя заступит. А там справишься с делами, одежонку заведешь - станешь и деньги копить на выкуп наставника. - Попробую, - согласился Андрей. - Нос не вешай! Бог не выдаст, свинья не съест. Пошли!.. Нечай шагал, нелепо выворачивая ноги: приучила кривляться скоморошья жизнь. Демид Жук ступал твердо, точно сваи вколачивал. Покуда добрались до переулочка у Трубы,* скоморохи успели дать три представления и собрали еще несколько медяков. (* Старинное название Трубной площади.) Изба, куда привел гостя Нечай, служила пристанищем многим скоморохам. Голована накормили, уложили на лавку. Сон сморил усталого парня, но и сквозь сон он слышал, как входили в избу новые люди, шумели, рассказывали, кто сколько заработал, делили деньги... x x x Изба поднялась чуть свет. Высокая сгорбленная старуха, артельная хозяйка, поставила на стол щи, разложила огромные горбуши хлеба. Ели быстро, сосредоточенно, все торопились. После завтрака вспыхнула ссора между Нечаем и Жуком. Повздорили, куда идти. - На Арбат двинем, дружок, на Арбат! - бойко сыпал словами Нечай. - На Арбате мужики щедры, на Арбате бабы добры... Пошагали, сват, на Арбат? Демид отрицательно качал черной головой. - Так куда ж? Ну куда ж тебе хочется? - В Крутицы, - буркнул Жук. Нечай так и завихлялся длинным развинченным телом. - В Кру-ути-ицы? - тоненько протянул он. - В Крутицах чорт крутился, последнего умишка лишился!.. Идем, сват, на Арбат! - В Крутицы! - упрямо повторял Жук. Кончилось тем, что оба побросали котомки, бубны и свирель, зачем-то сняли колпаки и стали наступать один на другого. Нечай скороговоркой исчислял обиды, причиненные ему Жуком чуть не за десять лет, а тот твердил одно: - В Крутицы! Плотный старик с кудрявой головой хихикал и подзадоривал спорщиков: - А ну, ходи веселей! На кулаки давай! - Повернувшись к Головану, сказал: - Думаешь, раздерутся? Не-е... Они каждое утро так. Пошумят - и перестанут... Их водой не разольешь! Крик в самом деле прекратился. Порешили идти в Крутицы. Нечай подошел к Андрею: - А то, может, с нами, дружок? Кафтан достанем, колпак. Живем хоть не густо, а все хлебаем шти с капустой! - Попервоначалу опробую, по твоему совету, искать работу. - Не приневоливаю. А коли нужда прихватит - приходи! Всегда пригреем... Хозяйка! Ежели малый без нас придет, примай, как свово! А ты, Андрюша, коль куска хлеба не сыщешь, сюда путь держи. Дорогу запомни получше!.. x x x Мечты о работе разлетелись в прах. Голован обращался к артельным старостам на стройках, спрашивал, не нужно ли зодчего. Исхудалого просителя в лохмотьях строители встречали насмешливо: - Хо-хо, гляди, робя, какой зодчий набивается! - Бо-огат! Шестерней приехал! - Да ты, паря, алтын в руках держивал? Голован уходил под улюлюканье. Вслед неслось: - Озорной! Похвальщик! (Похвальщик - хвастун.) В одном месте его согласились принять подручным каменщика. Андрей с радостью ухватился за это предложение. Но его ожидало горькое разочарование. Уж он собирался, не теряя времени, приступить к работе, когда староста остановил его: - Погодь, малый! А у тя заручник есть? - На такую работу? - спросил озадаченный Голован. - Пускай заручится, что ты не беглый холоп либо вор. Ин возьмешь без заручника, хлопот не расхлебаешь... Голован повернулся и медленно пошел прочь. Обида переполняла сердце. Почему добры к беднякам только последние люди - убогие да скоморохи? Почему только они жалели бесприютного, давали пропитание и укрывали от преследований? А чуть кто повыше, к тем не приступись. Даже старосты на постройках смотрят с презрением и недоверием... Вечером Андрей разыскал Нечая и Жука. - Ну как, паря? - с живым участием спросил Нечай. - Плохо, друг! Никому я не нужен, на работу не берут. Пошел бы во Псков, да больно злобен на меня игумен Паисий, сгубит... - Тесные у тебя дела, - согласился Нечай. - Уж больно лохмотья твои страшны, всех отпугивают. Одно спасение: походи с нами, скопи деньжат, приоденься. Я тебя научу в бубен играть да тарелками в лад стучать. Али стыдишься? - Я не боярского роду! - Ну вот и хорошо. Зайдем по этому случаю в кабак! - Не пью я. - Это плохо, друг Андрюша! Какой из тебя после этого скоморох?.. Нужда научит калачи есть. Голован пошел со скоморохами по московским улицам, научился звенеть тарелками, притопывать под звон бубна, подпевать Нечаю... Глава VIII ВЕЛИКИЙ ПОЖАР Лето 1547 года было в разгаре. Долго стояла сухая, жаркая погода. Высохла грязь на площадях Москвы, в улицах, закоулках и тупиках, и каждый порыв ветра поднимал с земли пыльные тучи. Густая пыль тянулась за боярскими каретами и мужицкими телегами, клубилась из-под копыт лошадей и из-под ног пешеходов. Московские старожилы с опасением поглядывали на бурое небо, на поблекшее солнце, лучи которого едва пробивались сквозь пыльный воздух. - Быть беде! - шептались старики. - Быть великому пожару!.. Знающие люди не обманулись в своих предчувствиях. Большие пожары были нередки в Москве: почти ежегодно выгорала то та, то другая слобода с сотнями домов. Но пожар, случившийся во вторник 21 июня 1547 года, так опустошил Москву и последствия его были такими незаурядными, что подробное описание его попало в летопись. В этот день бушевала сильная буря. От небрежного обращения с огнем загорелась церковь Воздвиженья на Арбате. Огонь, по выражению летописца, понесся на запад, как молния, и все спалил вплоть до Москвы-реки. Река Москва служила надежным и дешевым путем для перевозки громоздких и недорогих товаров: дрова, доски и брусья, бочки со смолой и дегтем, со скипидаром и олифой - все это сплавлялось по Москве-реке и выгружалось в склады, расположенные на ее берегах. Страшное получилось зрелище, когда огонь дошел до этих складов. Бочки со скипидаром и смолой разрывались, как бомбы; пылающие клепки летели за десятки сажен и даже перекидывались на другой берег реки, создавая новые очаги пожара. Каменные стены амбаров раскалялись добела и казались прозрачными. Густой черный дым поднимался на огромную высоту и оттуда падал, подобно хлопьям черного снега... Пламя охватывало все новые и новые части города: загорелся Балчуг, вспыхнули Маросейка и Покровка, запылали лесные склады и стога сена на Остоженке... С громовым шумом взорвались десятки бочек пороха, хранившиеся на Пушечном дворе близ Неглинной. Море пламени заливало все новые и новые улицы и площади Москвы, и не было такой силы, которая могла бы остановить разлив этого моря. Только там замирал огонь, где ему преграждали дорогу огромные пустыри, через которые ветер не мог перекинуть пылающие головешки. Пожар не пощадил и Кремль. Вспыхнули кровли Успенского и Благовещенского соборов и крыша царского дворца, хотя на ней стояли десятки людей с ведрами воды и мокрыми тряпками. Люди напрасно пытались бороться с мириадами огненных искр, носившихся в воздухе подобно сердитым пчелам. Сгорела Оружейная палата с драгоценными образцами старинного оружия. Сгорела Постельная палата с государственной казной. Выгорел митрополичий двор со всем добром, накопленным владыками в течение десятилетий... Царская семья с самого начала пожара спаслась на Воробьевых горах. Молодой царь Иван* с ужасом смотрел с высоты на пожар, зарево которого виднелось за десятки верст вокруг. (* Иван был с величайшей пышностью коронован царем всея Руси 16 января 1547 года 3 февраля того же года царь женился на девушке знатного рода Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой.) Когда огонь только начал распространяться, москвичи принялись вытаскивать пожитки во дворы, на улицы и площади - прежде многим так удавалось спасать имущество. Но пламя пошло сплошным валом, накрывая сверху и дворы, и улицы, и площади. Народ был охвачен ужасом: стало ясно, что надо заботиться не о пожитках, а о спасении жизни. Многим и многим не удалось этого сделать... Люди метались среди узких и кривых уличек, переулочков и тупиков, охваченных пожаром, пытаясь выбраться на простор, на пустыри, разделявшие слободы. Хорошо поработали, спасая людей, скоморохи, прекрасные знатоки города, исходившие его вдоль и поперек. Нечай, Жук и Голован спасли в этот день сотни несчастных, задыхавшихся в густом дыму, изнемогавших в накаленном воздухе пожарища. Приказывая держаться друг за друга веренице измученных, отчаявшихся людей, скоморохи ползком пробирались по извилистым улицам и выводили их в безопасное место. Там, оставив их, еще не верящих своему спасению, Нечай и его товарищи снова отважно бросались в пылающие улицы. - Бог не выдаст, свинья не съест! - задорно кричал Нечай, поворачивая к Жуку и Головану покрытое копотью лицо, на котором блестели озорные глаза. - Когда и поработать для души спасенья, как не сегодня! Пошли, браты!.. Много раз повторялись отважные вылазки скоморохов в бушующее море огня, пока дело не кончилось бедой. В конце глухого тупика горела бедная избенка. Тревожное чувство заставило Голована приблизиться к поднятому окошку и заглянуть в него. То, что он увидел, заставило парня похолодеть от ужаса: в дальнем углу, смертельно испуганные, стояли двое детей лет по пяти-шести - мальчик и девочка. Гибель их казалась неизбежной, но Андрей окутал голову армяком и смело ринулся в пылающую избу. Он успел вытащить оцепеневших ребят, но, сбегая с крылечка, споткнулся. Невольным движением Голован бросил ребят подбегавшим к нему товарищам, и в это время горящая доска свалилась с крыши на спину Андрея. Нечай и Жук понесли Голована в безопасное место; парень с тяжелыми ожогами бредил и стонал. Спасенные ребятишки, держась за руки, побрели за скоморохами, но, к счастью, на ближнем пустыре им встретилась мать, уже оплакивавшая своих детей. Григорий Филиппович Ордынцев ехал в Москву из Серпухова. Еще за десяток верст от столицы его поразил вид дымной тучи, нависшей над городом, и запах гари. - Пожар! - закричал Ордынцев и ударил кучера в спину: - Гони, гони! Лошади понеслись птицами. Григорий Филиппович перепугался недаром. Немалые деньги, скопленные им за годы службы губным старостой, он обращал в драгоценности: золотые кубки и блюда, перстни, браслеты... Все это хранилось в кубышке, спрятанной в спальне. Тайник был известен ему одному: до поры до времени он не говорил о нем ни Федору, ни его жене Наталье. Старый Ордынцев не был скупцом, безрассудно обожающим сокровище, но мысль, что он один знает о нем, что власть распорядиться золотом всецело в его руках, веселила Григория Филипповича, и он решил открыть сыну тайну только на смертном одре. И теперь сокровищу угрожала гибель. Это еще не страшно, если золото побывает в огне: расплавившись, оно останется золотом. Но мысль, что сокровище могут украсть холопы, обнаружив тайник во время суматохи, всегда сопутствующей пожару, была нестерпима Ордынцеву. Он даже застонал от ярости: ему представилось, как Тишка Верховой, пряча под полой золото, с воровской ухмылкой пробирается по двору - зарыть добычу в укромном месте... Кони мчались все быстрее. Но вот телегу пришлось остановить перед стеной дыма и огня. - Бросай лошадей! За мной! - хрипло закричал Ордынцев кучеру. И они вдвоем ринулись в лабиринт горящих переулков. Холоп давно отстал, а тучное тело Григория Филипповича несла какая-то неведомая сила. Он пробирался через дворы, еще не охваченные пламенем, нырял под огненными завесами и упорно пробивался все вперед и вперед, на Покровку, к заветному сокровищу. И он пробился! Вбежал на пустынный двор, уже покинутый людьми, вскочил в пылающий дом и там, набросив на голову шубу, на четвереньках пробрался в свою опочивальню, обожженными руками открыл тайник и вытащил кубышку. "Цела!.." - пронеслась мысль в затуманенном сознании, и Ордынцев пополз к выходу. Только на третий день, когда на улицах, охваченных пожаром, сгорело все, что могло гореть, а дождь погасил головни и прибил к земле дым, люди стали возвращаться на родные пепелища. Федор Григорьевич уже знал от кучера о том, что случилось, и не чаял увидеть отца живым. Он нашел его труп на огороде: видно, крепок еще был Григорий Филиппович, коли, страшно обожженный, сумел он с тяжелой ношей выбраться на пустырь; но там старик обессилел и умер, накрыв своим телом сокровище, спасенное ценой жизни. Много жертв унес великий московский пожар. По словам летописца, более тысячи семисот человек погибло в огне. Глава IX ГРОЗНЫЕ ДНИ Прослышав о московском пожаре, артель деда Силуяна поспешно двинулась в Москву из-под Коломны. Настоял на этом Лутоня, которому показалось, что настало время расплатиться с Вяземским за свое увечье, за разбитую жизнь. Как мелкие ручейки соединяются в речки и реки и потом вливаются в море, так со всех сторон стремились в Москву кучки нищих, скоморохов, артели строителей и просто любопытные люди, которым хотелось поглазеть на небывалое зрелище: огромный город, выгоревший почти дотла. Чем ближе к Москве, тем гуще шли по дорогам народные толпы, с неумолчным гулом разговоров. В одном из больших сборищ гремел бас Лутони. Слепец в сотый раз рассказывал людям, как он по оговору тиуна безвинно лишился глаз. - Пришло время посчитаться с лиходеями-боярами! - говорил Лутоня при бурном одобрении слушателей. - Не иначе как они Москву сожгли! - А зачем, дяденька? - робко спросил светловолосый певун Савося. - Зачем? - сердито переспросил Лутоня. - Затем, что им, злодеям, людское горе слаще медового пряника. Иной бедняга, что все пожитки на пожаре потерял, постоит-постоит на пепелище, хлопнет руками об полы, да и пойдет продаваться к боярину в кабалу! - А ведь верно! - ахнули в толпе. - Чего вернее! Мудрый слепец! - Ах и злое же это, братцы, семя - бояре! Искоренить бы их! - вздохнули в толпе. - Затем и идем на Москву! - уверенно отчеканил Лутоня. Многотысячные толпы пришельцев заполнили московские площади и пустыри, перемешавшись с погорельцами, ютившимися под открытым небом. На каждом свободном клочке земли раскинулись таборы наподобие цыганских. На тех, кто сумел устроить себе палатку или навес из рядна, смотрели с завистью: это уж было какое-то подобие жилья. Большинству ложем служила земля, а покрывалом - облака, благо погода была летняя, теплая. (Рядно - большой кусок грубого холста.) Близ таборов невесть откуда взявшиеся торгаши продавали съестное: бублики, пироги, соленую рыбу... У кого не было денег, расплачивался одежонкой и всякими вещами, сохранившимися от пожара. С утра и до поздней ночи кипела Москва. Слухи, возникавшие в одном конце города, мгновенно передавались повсюду; около нищих и скоморохов собирался народ, жадный до новостей. Молва о том, что Москву выжгли бояре, становилась все увереннее, многим она уже казалась непреложной истиной. Нашлись десятки людей, которые, объявляя себя очевидцами, рассказывали, почему возник пожар. - А получилось это дело, братцы, так, - вдохновенно повествовал высокий кривой детина, давний недруг Нечая, пристав Недоля. - Литвинка Анна* с сыновьями раскопали могилы, вытащили из мертвецов сердца, положили их с бесовскими заклятьями в воду и той водой кропили Москву. И где покропят, там сейчас и занимается... (* Анна Глинская - бабка царя по матери.) - От воды? - усомнился подгородный мужичок с кнутом за поясом - только и осталось у него от лошади с телегой, уведенной в суматохе. - Так вода-то какая? - победоносно сказал Недоля. - Не простая вода, а колдовская. Скажи, - наступал он на собеседника: - у тебя хватит духу пойти на кладбище и из мертвых сердца вырезать? - Ну что ты, Христос с тобой! - испуганно попятился мужичок. - Да разве православный человек на такую страсть решится? - То-то и оно, а споришь! Православному это великий грех, а литвины - они ведь не нашей веры... - И ты сам видел? - допытывались другие слушатели. - Лопни мои глаза! Чтоб мне отца-мать не увидеть!.. Слухи о волшебстве Глинских бежали по Москве, как огонь в сухой траве. Кому выгодно было обвинить в великом злодеянии Глинских? Их старинным врагам Шуйским, потерпевшим несколько лет назад поражение в борьбе за власть. Недоля и другие наймиты Шуйских сеяли по Москве смуту, которая, по замыслу ее вдохновителей, должна была обрушиться на партию Глинских. Шуйские рассчитали плохо. Народный гнев копился давно, и не против одних Глинских, а против всего боярства, всех угнетателей. Народ помнил, что и при Шуйских ему жилось ничуть не легче, чем при Глинских: те и другие были одинаково ненавистны. В воскресенье, 26 июня, в Кремле, на Соборной площади, яблоку негде было упасть: так заполонили ее черные люди. (Черными людьми в старину называли простой народ.) Народ собрался не случайно: сторонники Шуйских накануне распространили молву, что в этот день после богослужения будут всенародно изобличены виновники злодейского поджога Москвы. Дюжий Недоля тоже был на площади, окруженный сообщниками. Дед Силуян жался к стенке, охраняемый от натиска толпы богатырской фигурой Лутони, который не стеснялся пускать в ход кулаки, если люди слишком напирали. Были там и Нечай с Жуком. Нечай, по обыкновению, сыпал злыми прибаутками, язвившими бояр без различия партий. Нетерпение толпы достигло предела, послышались злые выкрики: - Когда ж до дела дойдем? - В этой давке стоючи, живота лишишься! - Эй, там, передние, покричите попам, пускай побыстрее служат!.. Вдруг толпа заколыхалась, теснясь вперед; на соборную паперть вышли из храма бояре в пышном одеянии. Тучный Иван Петрович Челяднин выступил вперед и поднял руку, призывая народ к молчанию. На площади стало тихо. - Православные! - начал Челяднин. - Посланы мы царем Иваном Васильевичем вызнать правду про злоумышление, коим стольный город Москва сожжен. И вы, люди русские, кому про то черное дело ведомо, не боясь сильных и знатных, объявите истину, как на страшном суде господнем... Все было странно в этом выступлении царского посланца: как можно узнать правду о причинах пожара (если он даже и не возник случайно, как и было в действительности) у многотысячной толпы, накаленной яростью, настроенной по преимуществу против Глинских! Но никто как будто не замечал несообразности дела, а бояре Челяднин, Федор Скопин-Шуйский и другие политические противники Глинских, явившиеся в тот день перед народом, поставили себе двоякую цель. Прежде всего им хотелось сломить силу Глинс