ких, уничтожить их главарей: для этого и был пущен нелепый слух о колдовстве; летопись называет Челяднина и Скопина-Шуйского в числе распространителей этого слуха. Другой же их целью было разрядить народный гнев в определенном направлении. "Пусть поплатятся Глинские, - думали Шуйские и их сторонники. - Сорвет народишко злобу и на том успокоится..." Челяднин окончил свою недолгую речь. Молчание толпы прервал злобный выкрик Недоли: - Я, православные, знаю правду-истину! Волхвовала царева бабка Анна Глинская да дети ее, царевы дяди! Вон один стоит, побелел от нечистой совести! Недоля грозно указал пальцем на князя Юрия Глинского, который стоял на паперти в толпе бояр. Юрий действительно побледнел и отступил в задние ряды, стараясь укрыться за широкой спиной Федора Ордынцева. Молодой спальник слышал, как бешено бьется сердце вплотную прижавшегося к нему Глинского. А князю Юрию стал совершенно ясен коварный умысел Челяднина, подбившего его показаться толпе. - Коли будешь прятаться, князь, - говорил лукавый царедворец, - хуже будет. Поверит народ злым толкам, и тогда от него не укроешься. А так-то, с чистой совестью, чего бояться?.. Теперь князь Юрий стоял лицом к лицу со смертью. Пылающие яростью лица, злобно поднятые руки... "Бежать! Укрыться в святом храме!.. Туда не посмеют ворваться убийцы..." Юрий убежал в собор. Вслед ему понесся злобно-торжествующий рев Недоли, подхваченный сотнями голосов: - Повинен в волшебстве! Сознал свою вину! - Колдуну божий храм - не убежище! Толпа ринулась на паперть Успенского собора. Челяднина и других бояр грубо оттеснили, хотя они только для вида сопротивлялись людскому натиску. Один пылкий Федор Ордынцев попытался задержать нападающих и был сброшен с паперти, помятый, истерзанный, в разорванном кафтане. Юрий Глинский был убит, и труп его выбросили на всеобщее поругание. - Так и всем злодеям достанется! - шумела толпа. Слепой Лутоня расспрашивал людей, не видно ли среди бояр князя Лукьяна Вяземского, и очень огорчился, узнав, что его нет на площади. - Разыщу же я его, ирода! - злобился Лутоня. Весть о том, что царев дядя Юрий Глинский жизнью расплатился за свои злодеяния, молниеносно распространилась по Москве. Она воодушевила многих робких, которые еще не решались открыто выступить против бояр. Казнь Глинского показала, что и на знатных есть управа, что народ сильнее кучки бояр и их приспешников. Пламя бунта с каждым часом разгоралось все сильнее. Тысячные толпы, вооружившись топорами, вилами, дрекольем и дубинами, рассыпались по Москве. Клевреты Шуйских, шныряя среди восставших, старались направить их против сторонников Глинских. Люди Глинских - холопы, слуги и просто приверженцы - гибли сотнями. Но этим дело не ограничилось. Шуйские, как в сказке, выпустили грозного духа, с которым не в силах были справиться. Князь Лукьян Вяземский был одним из столпов партии Шуйских. Но страшный Лутоня явился к его усадьбе, уцелевшей от пожара, с двухтысячной толпой. Сам Вяземский успел сбежать и оставил за себя ключника Аверку, уже состарившегося, но еще бодрого. Аверка должен был оборонять хорошо огороженную усадьбу с сотней вооруженных слуг. Аверка узнал во главе нападавших слепого великана Лутоню. Да и немудрено было тиуну узнать своего заклятого врага: Лутоня каждый год появлялся у ворот княжеской усадьбы в тот день, когда выжгли ему глаза, призывал страшные проклятия на князя Лукьяна и его верного холопа Аверку и грозил местью. "Теперь он рассчитается со мной сполна!" - в страхе подумал Аверка и не ошибся. Лутоня во главе кучки молодцов первым подступил к воротам с огромным бревном. Несколько мощных ударов - и ворота рухнули. Княжескую челядь перебили, усадьбу сожгли. Два дня продолжались бои между повстанцами и боярскими дружинами. Всюду побеждал народ. Туда, где нападающие встречали особенно упорное сопротивление, являлась сильная подмога. Ужас охватил бояр и богатых дворян, понявших, как ничтожны их силы перед мощью народа. Даже наиболее смелые из знатных, которые вначале пытались наладить оборону своих поместий, поняли, что для них единственное спасение в бегстве. Но бежать открыто было невозможно: сотни тысяч глаз сторожили беглецов. Бояре надевали грязные лохмотья, пачкали грязью и золой белые лица и холеные руки, пробирались глухими закоулками. Многим удалось спастись, иные погибли. Тревожно было и в царском дворце. "Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои", - откровенно сознавался впоследствии Иван Васильевич, вспоминая о великом московском восстании 1547 года. На второй день восстания захотел отличиться перед царем князь Андрей Курбский. - Людишки московские - трусы и бездельники! - заявил князь. - Я нагряну на них с моей дружиной и мигом приведу к покорности! Царь с радостью согласился на предложение Курбского. Во главе трехсот воинов князь Андрей углубился в пределы города. Москвичи встретили дружину Курбского в угрюмом молчании; не начиная боя, они пропускали врагов, смыкались за ними. Курбский добрался до Лубянки. Поведение восставших его беспокоило. Привстав на стременах, князь огляделся. Его отряд был окружен плотной толпой: спереди и сзади сомкнулись грозные ряды бойцов. Они заполняли все улицы, выходившие на Лубянку; люди смотрели с крыш домов, стояли на стенах Китай-города... Князь Андрей понял: если он подаст знак к битве, из его дружины не уцелеет ни один человек. И, хмуро опустив глаза под насмешливыми взглядами москвичей, Курбский повернул коня. Бегство совершилось в таком же молчании, как и вступление в город. Выслушав сбивчивый рассказ Курбского о его неудаче, Иван Васильевич понял: велика сила народная, и если у москвичей явится достойный вождь, его царской власти будет грозить серьезная опасность. Но вождя не нашлось, и на третий день восстание пошло на убыль. Как всегда во время народных волнений, хаосом воспользовались бездельники и воры. Крестьяне и ремесленники думали о расправе с лиходеями-боярами. А боярская дворня - ленивые и развращенные холопы принялись грабить боярские и дворянские усадьбы. Из дома Ордынцевых, пользуясь временным безвластием после гибели Григория Филипповича, сбежал Тишка Верховой. Наглый, вконец испорченный праздной жизнью, Тишка решил, что настало время разбогатеть за чужой счет. Он нашел немало приятелей, таких же любителей чужого добра. Одна из воровских шаек особенно яростно громила боярские и дворянские дома, но не брезговала и скудной добычей, захваченной в курных избенках. Вел шайку плотный мужик среднего роста, с красным круглым лицом, с большой рыжей бородой: это и был Тихон Верховой. Во время мятежа Тишке Верховому и Головану довелось встретиться. Страдающий от сильных ожогов Голован лежал в уголке площади под навесом из обгорелых досок, который соорудили ему друзья - Нечай и Жук. Они даже ухитрились устроить больному мягкую подстилку из соломы и тряпья. С утра скоморохи оставляли товарищу пищу и питье на целый день, а сами уходили громить бояр. Этому делу Нечай отдавался с веселым азартом, а Жук - с угрюмым ожесточением. Возвращались они лишь поздним вечером, и весь день Голован скучал один. Тихон тащил за собой огромный узел с награбленным добром, высматривая, куда бы его пристроить, чтобы пуститься за новой добычей. Его внимание привлек навес Голована, и он решительно направился к нему. Взгляды Андрея и Тишки встретились. Тишка первый узнал Голована, так как тот хотя и сильно вырос, но мало изменился. Зато Тихона трудно было узнать: такой он стал дородный, краснолицый, бородатый. Тишка горделиво посмотрел на Андрея: - Э, парень, не высоко же ты поднялся! Скоморошествуешь? Зоркий мужик разглядел брошенные в угол навеса скоморошьи колпаки, дудки, бубен. Голован коротко рассказал о себе, умолчав, впрочем, о том, как он был в холопах у Артемия Оболенского: он знал коварство Тишки Верхового. Выслушав Андрея, Тишка самодовольно заметил: - А я вот не понапрасну из Выбутина убег: я теперь велик человек стал - дворецкий у спальника Ордынцева. Хочешь, похлопочу по старой дружбе? Мой боярин тебя в холопы примет. - Нет уж, спаси тебя бог за такую послугу! - хмуро усмехнулся Голован. - Ну, как знаешь! - Тишка спесиво задрал голову. - А можно мне свой узелок к тебе на время положить? Я тебе за сохранение малую толику пожертвую. - Нет уж, тащись прочь со своим нечистым добром! - вспылил Голован. - Эх ты, дурак! Тишка ушел, волоча за собой узел. Не все Глинские пали жертвой народного гнева: Анна Глинская, которую считали главной виновницей несчастья, и ее сын Михаил были в Ржеве, полученном ими на кормление. Во вторник, ровно через неделю после пожара и на третий день после гибели князя Юрия Глинского, тысячные толпы отправились на Воробьевы горы требовать от молодого царя выдачи остальных Глинских, его родственников. В числе людей, горевших желанием покарать виновников народного горя, случайно оказался и Тишка Верховой. Пока шествие продвигалось к воробьевскому дворцу, по толпе поползли слухи о том, что смельчаков, поднимающих руку на цареву родню, ожидает жестокая расправа. Слабые и нерешительные отставали. Сбежал и Тишка Верховой; вечером того же дня он как ни в чем не бывало смиренно прислуживал своему господину, спальнику Федору Григорьевичу. Иная судьба постигла смелого Лутоню. Слепец шел в первых рядах толпы, направлявшейся на Воробьевы горы. Его вели Нечай и Жук. Лутоня был вооружен такой увесистой дубиной, которую человек обыкновенной силы едва поднимал обеими руками. Но слепой богатырь ворочал ею, как перышком. - Вот что, братцы, - сказал Лутоня окружающим: - как начнется бой, поставьте меня лицом к царевым дружинникам, а сами бегите подальше: зашибу! У моей дубины глаз-то нету... Толпа повстанцев значительно поредела, когда приблизилась к горам, но остались самые смелые: их было около трех тысяч. Царская дружина, уступавшая по численности, но превосходившая вооружением, встретила мятежников под горой. Не вступая с ними ни в какие переговоры, дружинники бросились в битву. Передние ряды повстанцев подались назад, и лицом к лицу с нападающими оказался гигант Лутоня. Почувствовав по топоту ног и движению воздуха приближение врагов, слепец взмахнул дубиной. Царские воины в первый момент опешили; наступившее замешательство стоило жизни нескольким из них. На месте, где стоял слепой боец, завязалась жестокая схватка. Лутоня вертелся на месте с неожиданным проворством; длинная дубина образовала, вращаясь, страшный круг, в который никому не было доступа. Воинственные крики старика, вопли и стоны умирающих, лязг оружия - все смешалось в жуткую музыку боя. Лутоню издали кололи копьями, задевали мечами, но страх мешал царским дружинникам нанести слепому богатырю смертельную рану. А тот, вдруг прыгнув вперед, ударами тяжелой дубины разбивал головы, крушил врагам ребра... Как завороженные следили друзья Лутони за необычайным боем, где, казалось, ужасного старика невозможно было победить. Но вот они заметили, что ноги слепца слабеют, - он потерял слишком много крови из многочисленных ран. Жук, дико вскричав, первым бросился на выручку к Лутоне, но было поздно. Копье, брошенное издали с большой силой, пронзило сердце слепого, и тот упал мертвым. После смерти Лутони бой продолжался недолго. Гибель старика, казавшегося предводителем толпы, обескуражила мятежников, а царские дружинники ободрились. Нечая ранили в голову, но Жук успел взвалить его на плечи и унести. Дружинники не стали преследовать отступавших, боясь попасть в засаду. Восстание кончилось. Оно было первым предвестником тех великих бурь, которые в последующие века потрясали Русь. Отголоски московской грозы понеслись по стране. Во многих областях народ поднимался против наместников и расправлялся за обиды, что пришлось терпеть в течение многих лет. Кое-где власти сумели своими силами усмирить крестьян, в иные места пришлось посылать войска. Жук притащил раненого Нечая под тот же навес, где лежал больной Голован. Но друзьям недолго пришлось лежать вместе. От добрых людей Жук узнал, что схваченный Недоля оговаривает множество участников восстания. Нечаю и Жуку грозила казнь, и в тот же вечер они ушли из Москвы. Голована они поручили заботам другой артели скоморохов, которая пришла в Москву в тот день и не была замешана в восстании. Глава X ПОСЛЕ ВОССТАНИЯ Федор Ордынцев участвовал в вылазке Курбского, когда тот попытался усмирить мятежную Москву. Царь послал Ордынцева с князем Андреем неспроста. Привыкший к двуличию бояр, царь Иван не доверял Курбскому и хотел иметь отчет о событиях от верного человека. Федор видел бесславное отступление князя Андрея и правдиво рассказал о нем царю. Когда восстание отшумело, Федору довелось присутствовать при решении участи его главарей и зачинщиков. С молодым спальником Иван Васильевич обращался ласково, но в душе Федора всегда жил страх перед царем. Теперь этот страх получил еще более веские основания: Ордынцев видел неумолимо жестокое лицо царя, когда тот изрекал бунтовщикам смертные приговоры, мстя за трепет, с каким выслушивал вести о московском бунте. Федор видел и казни: погибли сотни главных участников восстания, а наряду с ними и многие оговоренные невинно. Ордынцев, с самых юных лет состоявший в придворной должности, человек начитанный и умный, понимал, что московский бунт повлечет за собой большие государственные преобразования. Ведь восстание показало, что народная мощь крайне опасна для верхушки общества, стоящей у власти. Силы немногочисленной кучки князей и бояр-кормленщиков были ничтожны. Откровенно беседуя со своим шурином Степаном Масальским, Федор как-то сказал: - Боярское время ушло. Пусть предки бояр когда-то сидели на княжеских уделах - народ про то позабыл. Вот мы с тобой, Степа, без малого полтора десятка лет при дворе, многое видели. Видели, как грызлись за власть Шуйские, Бельские, Глинские... А народ за их спиной стоял? Шуйские - потомки суздальских князей, а разве суздальская волость хоть раз поднялась за них? - Не припомню такого дела, - признался Степан. - Бывал я в Суздале, там народ Шуйских терпеть не может... - Как и Бельских, как и Глинских, как и всех кормленщиков, - подхватил Ордынцев. - У всех этих великих господ и жадность великая. Вот мы, дворяне, довольствуемся малым. Есть у меня деревенька, что за мной после отца закрепили, - мне того и достаточно. Таков же и ты, и Кеша Дубровин, и Василий Голохвастов... Да нас таких неисчислимо, и ежели царь даст нам силу, крепка будет и его власть... Думы и надежды дворянства не укрылись от Ивана Васильевича, который и сам понимал, что только сильное дворянство может стать опорой царской власти. Во главе нового правительства стали благовещенский поп Сильвестр и думный дворянин Алексей Адашев. (Думные дворяне имели право присутствовать на заседаниях Боярской думы и во время торжественных приемов иностранных послов.) Попа Сильвестра Федор Григорьевич знал хорошо: Сильвестр еще до большого пожара бывал во дворце у Ивана Васильевича. Читал Ордынцев и сборник поучений русскому человеку - "Домострой", составление которого молва приписывала Сильвестру. Став во главе правительства, властный и честолюбивый Сильвестр пытался обращаться и с царем Иваном в духе "Домостроя", требуя совершенного повиновения. Алексей Федорович Адашев происходил из среднепоместного дворянского рода. Неизвестно, как выдвинулся Адашев на такую видную роль, не соответствовавшую, по тогдашним понятиям, его незнатному происхождению. Но дело свое он выполнял умело, с блеском. Адашев взял на себя две важнейшие отрасли управления: он ведал внешними сношениями и государственной казной. Новое правительство - Сильвестр, Адашев и их ближайшие помощники и советники составили так называемую "Избранную Раду". Эта Рада пользовалась таким огромным влиянием, что без ее согласия царь не проводил ни одного важного мероприятия. (Избранная Рада - ближняя дума. Так назывался правительственный кружок при Иване IV.) Поп Сильвестр и неродовитый дворянин Адашев нуждались в сильной поддержке; они привлекли тех крупных бояр, которые сознавали, что создавшееся положение требует некоторых уступок дворянству. Первым из таких бояр оказался честолюбивый Андрей Михайлович Курбский, потомок князей - владетелей Ярославля. Курбского сблизили с царем большая начитанность и красноречие. Много лет Курбский был любимцем царя Ивана. (Впоследствии Курбский изменил родине и бежал в Литву. После этого между царем и Курбским велась знаменитая в истории переписка.) Мечты Федора Ордынцева, Степана Масальского и других молодых дворян сбылись в 1550 году. В этом году была составлена так называемая "Тысячная книга", в которую внесли тысячу семьдесят восемь избранных дворян. Отбор производился очень тщательно: люди попадали в "Тысячу" за собственные заслуги или за дела отцов. Попали в "Тысячу" и Федор Ордынцев, пожалованный в стольники, и Степан Масальский. Тысячников называли "лучшими государевыми людьми". Им дали поместья под Москвой. Из них впоследствии назначались военачальники, наместники областей, судьи, послы в иноземные государства... Многие блага получили тысячники, но многое и требовалось от них: они должны были быть всегда готовы "на посылки" и обязывались нести государеву службу, не щадя живота. Многие преобразования той поры вели к усилению центральной власти, и, однако, дело не было доведено до конца. Причиной тому - двойственность положения Избранной Рады. Избранная Рада хотела бы усилить самодержавную власть и дать ей опору в лице сильного, сплоченного дворянства, обеспеченного землей, единственным занятием которого являлась бы служба государству. Но члены Избранной Рады в большинстве были крупные бояре, потомки удельных князей, подобно Курбскому. Довести реформу до конца - означало для них лишиться земли, подорвать собственное влияние и свою силу в государстве, опуститься до мелких вотчинников, на которых они смотрели с презрением. Знатные члены Избранной Рады сумели это предотвратить и сохранили за крупными боярами громадные поместья. Так, еще в 70-х годах XVI века князь И. Ф. Мстиславский был полновластным владельцем укрепленного города Венева, где содержал собственное войско с пушками. Узкие интересы ничтожной кучки высшего боярства помешали довершить важные мероприятия, способствовавшие усилению государства, правда за счет увеличения гнета, лежавшего на простом народе. Централизация государства была проведена полностью позднее, в годы опричнины, когда Иван Васильевич взял правление в свои руки. Глава XI ХОРОМЫ ОРДЫНЦЕВА Москва после великого пожара строилась. По всем дорогам спешили в Москву крестьянские роспуски, а на них лежали обтесанные и перемеченные бревна: мужики везли в столицу готовые срубы. На Руси каждый мужик был плотник: за большим искусством не гнались, а немудреную избу поставить мог всякий. И вот застучали топоры на сотни верст вокруг Москвы и заскрипели по проселкам обозы. В несколько дней вырастали на месте сгоревших целые улицы. Хозяин вместе с приезжим мужиком ставил сруб обязательно на том же месте, где и прежде стояла изба; укрепляли стропила, накрывали кровлю кто тесом, а кто и соломой. Приходил запыхавшийся, косматый поп, наскоро бормотал молитвы, тыкал голик в чашу со "святой" водой, брызгал по углам, кропил склоненные головы хозяев. Это называлось: молебен с водосвятием; без этого обряда ни мужик, ни боярин не вселялись в новое жилье. (Голик - веник из голых березовых прутьев.) На старых пепелищах вновь расцветала жизнь. У купцов и бояр так быстро дело не налаживалось - им требовались богатые хоромы. Но и на это находилось на Руси много мастеров. Прослышав о небывалом пожаре, из разных областей стекались в Москву артели плотников и каменщиков; всем хватало работы. Вновь многолюдны стали московские улицы; с утра до вечера шумел народ на торговых площадях; снова потянулись в Москву купцы с товарами из далеких стран... Неистребимый город Москва, необычайна его жизненная сила, с чудесной быстротой залечивает он самые тяжкие свои раны. x x x Семья Ордынцевых оплакивала гибель Григория Филипповича. Но жизнь не стоит на месте: надо было восстанавливать двор, благо старик спас золото. Отцовское поместье приказ закрепил за Федором Ордынцевым. От отца Федор Григорьевич перенял пристрастие ко всему псковскому; для постройки хором он решил выписать каменщиков из Псковщины. Молодой стольник решил послать за мастерами Тихона Верхового. Тихон выразил большую радость, что выбор боярина пал на него, и усердно начал сборы. Но накануне дня отъезда он вывихнул ногу, споткнувшись о бревно. Мужик орал диким голосом, когда его несли в наспех построенную людскую, и никому не позволял притронуться к искалеченной ноге. Впрочем, когда в Псков послали другого, нога у Тихона зажила удивительно быстро. Из Пскова пришла артель Герасима Щупа. Щуп постарел, острую его бородку пронизала частая седина, но был он суетлив и добродушен по-прежнему. На дворе Ордынцева Щуп встретился с Тихоном Верховым, который распоряжался дворовыми, спесиво задирая рыжую бороду. Земляки разговорились. Щуп расспрашивал о пожаре и мятеже. Тихон рассказывал весьма осторожно, умалчивая о своих "подвигах" по части грабежа. Но он случайно упомянул о встрече с Голованом, и зодчий сразу загорелся: - Как, что ты говоришь! Голован в Москве? Да правда ли это? - Говорю тебе, видел его в нищенских отрепьях, - лениво процедил Тихон, которому непонятна была радость Щупа. Дворецкий кратко передал рассказ Голована о его скитаниях. - Ах, бедняга! - взмахивал руками Щуп. - Вот горе-то его пристигло: шутка ли, такого наставника потерять! В тот же день Герасим отправил на розыски Андрея трех своих работников, знавших Голована в лицо. Встретить парня посчастливилось Акиму Груздю, пожилому каменщику с морщинистым лицом и реденькой клочковатой бородкой. Голован сердечно распрощался со скоморохами, крепко обнял их, благодарил за все добро, которое от них видел, обещал никогда не забывать Нечая и Жука. Встреча с земляками была самая радостная. Каменщики обступили Андрея, хлопали его по плечу, удивлялись, как он вырос, как похорошел: - Богатырь прямо! - В батьку пошел! - Исхудал только без каменной работы... Голован прервал дружеские излияния вопросом об отце и матери. - Живут, - ответил Щуп. - Когда, бишь, я Илью видал? Да недели за две до того, как уйти нам из Пскова. Батька твой привез на базар свое изделие, ну мы с ним и поговорили. Здоровьем он, конечно, сдал. Главное, об тебе горюет. Уж очень давно, говорит, весточки от сына не получал... - Какие уж тут вести подашь, - смущенно сказал Голован, - коли сам еле-еле из беды выбрался!.. Он рассказал о зиме, проведенной в Москве с нищими, о том, как приютили его скоморохи. - Теперь этому конец! - твердо воскликнул Щуп. - С нами будешь работать. Не дело такому мастеру на скоморошьей дуде дудеть! Каменщики шумно изъявили одобрение словам Герасима. - Да, - спохватился Голован, - а как Паисий? Жив? - Что ему поделается, идолу гладкому! - сердито ответил Щуп. - Толще и здоровее прежнего. И все твоего батьку бранит за то, что не отдал тебя в монахи... - Значит, по-прежнему мне пути на родину нет, - огорчился Андрей. - Ничего, ты молодой, переживешь своего ворога, - утешил парня Герасим. Федор Григорьевич задумал поставить каменные хоромы в два жилья. Он потребовал, чтобы Щуп представил ему роспись, в которой, по обычаю, полагалось указать длину и ширину здания, расположение входов, размер дверей и окон. (Жилье - этаж.) Сговорившись между собой, зодчие сделали лучше. Голован нарисовал в красках, как будет выглядеть дом Ордынцева. Федор Григорьевич пришел в восторг. Сознавая, сколь важна работа, проделанная Андреем, он щедро вознаградил молодого мастера, купив ему одежду, приличную зодчему: кафтан и ферязь с золотым шитьем, сафьяновые сапоги на медных подковках, богатую меховую шапку, рубахи тончайшего полотна и красивую, расшитую опояску. Голован низко поклонился стольнику и побежал в чулан переодеваться. Когда он вышел, преобразившийся, высокий и стройный, с пышной шапкой темных непокорных волос, в богатом наряде, в красных сафьяновых сапогах, каменщики залюбовались им. - Чисто боярич! - с восторгом пробормотал Аким Груздь. А Щуп радостно воскликнул: - Ну, теперь, Ильин, ты житель! Вот посмотрела бы на тебя матка твоя... Голован загрустил, представив себе горе матери, не видевшей его столько лет. x x x Прошел год. Палаты стольнику Ордынцеву были выстроены: русские мастера работали на диво быстро и прочно. Голован уговорил Федора Григорьевича поставить здание не в глубине двора, а лицом на улицу. Величавые, высокие хоромы на глухом подклете, в два жилья, сложенные из красного кирпича, перепоясанные полосами из белого камня, с белыми же наличниками решетчатых окон, выглядели нарядно, торжественно: Андрей вспомнил наставления Булата и применил их к делу. Здание венчал шатровый верх с теремцами, со смотрильными башенками. Крыша была из листовой меди, ярко блиставшей на солнце. Со двора верхнее жилье окружали крытые обходы с узорчатыми перилами тончайшего рисунка. Крытые высокие всходни - крыльца - вели к хоромам с трех сторон. За дверями открывались сени; вдоль верха сеней, под самым потолком, шли решетки из красиво выточенных кленовых балясин. (Обходы - балконы.) Из сеней посетитель попадал в горницы. Шашечные дубовые полы сверкали; стены были обиты дорогими сукнами с прикрепленными к ним квадратиками разноцветного стекла; высокие печи облицованы были изразцами, на изразцах - рисунки. Вдоль стен в каждой горнице протягивались длинные лавки, покрытые коврами или цветными сукнами. Столы стояли дубовые, под снежно-белыми скатертями... Богато, привольно зажил стольник Федор Григорьевич в новых хоромах. За год работы и на дворе поднялись все нужные хозяйственные постройки: людские избы, баня, прачечная, пекарня, квасоварня, конюшня, скотные дворы... Ордынцев щедро расплатился с каменщиками. Узнав, что Голован остается работать в Москве, стольник разрешил ему поставить избу на своем обширном дворе. Артель на прощанье построила другу и земляку хорошенький пятистенный деревянный домик. Каменщики ушли. Андрей отправил со Щупом письмо родителям и послал деньги, заработанные на ордынцевской стройке. Этого должно было хватить старикам на несколько лет. Проводив друзей, Голован сидел один, в грустном раздумье. Когда-то удастся ему побывать в Выбутине? Увидит ли он Булата, своего старого наставника? Хорошо ли он сделал, послав отцу все деньги? Быть может, стоило оставить часть на выкуп Булата? Но сердце говорило Андрею, что он поступил хорошо. Еще неизвестно, жив ли Булат, а старые отец с матерью, вскормившие и вспоившие его, бедствуют... А теперь - работать и работать и быстро скопить деньги на выкуп пленника! Теперь он смело может жить в Москве: есть у него надежный поручитель, - стольник Ордынцев, известный самому царю. Размышления Голована были прерваны стуком отворяемой двери. Подняв голову, Андрей увидел Акима Груздя. - Али что позабыли? - удивленно спросил зодчий. Аким Груздь хитро улыбнулся, постучал указательным пальцем по кончику носа. Подмышкой он держал тощий узелок. - Я сяду, Ильин, у меня к тебе дело. - Говори, дядя Аким, слушаю! - Бирюком ведь тебе придется в новой избе сидеть. Не заскучаешь? (Бирюк - волк, в переносном смысле - одиночка.) - У меня дела много будет. - Так! Оно, конечно, и постряпать, и постирать, и печь истопить. Парочку тебе надобно... Андрей рассмеялся: - Да ты не сватом ли ко мне пришел? Я жениться не собираюсь. - Не собираешься? - Аким вздохнул с облегчением. - Ну, так я... я жить с тобой остаюсь, Ильин! - бухнул он и вытер пот с лица. - Вот и пожитки мои! Он развернул старенькие портки и рубаху, углядел в стене деревянный гвоздь. Повесив пожитки, скрестил руки на груди и уселся поплотнее. - Что это ты надумал, дядя Аким? А как же домой? - Эх, какой у меня дом! Разве не знаешь, что бобыль я? Да и ты на чужой стороне сирота. А сойдутся два бобыля - вот и семья готова... Неужто выгонишь, Андрюша? - Голос каменщика звучал задушевно. - Тебе ли тратить время на стряпню, на печку, на пустые бабьи дела! Коли у тебя такое соображение на зодческое художество, должон ты большие дела делать. А я тебе все обхлопочу, будь спокоен! Я, брат, шти сварю!.. Голос его пресекся, маленькие слезящиеся глаза смотрели на Голована с мольбой. Андрей растрогался, протянул Акиму руку: - Коли так - живи! Будешь мне заместо отца... Старый каменщик, хлопая Андрея по плечу, взволнованно бормотал: - Ну вишь... ну как же... Один горюет, а двое воюют... Уж мы с тобой!.. Аким оказался преданным товарищем. Его хозяйственные заботы освободили Андрею много времени. Федор Григорьевич разнес по Москве весть, что у него во дворе живет знатный мастер-строитель, и у Голована сразу нашлось много работы. x x x В том же году, как Щуп с артелью ушел на родину, Головану довелось встретиться на улице лицом к лицу с Мурдышом. Тиун узнал бывшего княжьего холопа. Он ухватил Андрея за грудь и злобно-радостно прошипел: - Попался, беглец! - Я тебя не знаю! - спокойно ответил Голован. - Не знаешь? Зато я тебя знаю! Ты Семейко Никаноров, извечный холоп нашего господина Артемия Оболенского! - Не знаю, про кого ты говоришь, человече! - промолвил Голован сдерживаясь, чтобы не наброситься на Мурдыша с кулаками. - Коли хочется тебе сведать, кто я таков, иди к государеву стольнику Ордынцеву Федору Григорьевичу. От него узнаешь, что я московский зодчий Андрей Ильин... Тут не вытерпел Аким Груздь, давно в нетерпении переминавшийся с ноги на ногу: - Да что ты байки баешь с этим побродягой, Ильин? Отойди-ка, я с ним поговорю по-своему! Тряся реденькой бороденкой, Груздь проворно засучил рукава. Из толпы, которая уже собралась вокруг, послышались гневные голоса: - Да что же это такое, хрестьяне? Боярские приспешники рады весь свет закабалить! Али мало их, собак, о прошлом годе учили?.. Яростные лица москвичей, сверкающие взоры так перепугали Мурдыша, что он рад был, когда выбрался из толпы, отделавшись парой здоровых тычков под ребра. Глава XII ПУШЕЧНЫЙ ДВОР У московских придворных было в обычае собираться по утрам у царского дворца. Потолкавшись на площади часа полтора-два и вдоволь посплетничав, дворяне расходились, за исключением тех, кого выкликали царские спальники. В один из июньских дней 1548 года Федора Ордынцева вызвали к царю. Стольник вошел в палату с душевным трепетом. Восемнадцатилетний Иван сидел в кресле. Царь был одет роскошно. Его голову покрывала черная бархатная скуфейка, расшитая крупным жемчугом. На царе была длинная, почти до пят, малиновая ферязь с рукавами до полу, перехваченная кованым золотым поясом. Холодные глаза царя смотрели спокойно и властно из-под черных, почти сросшихся бровей. Тонкий, с нервными, подвижными ноздрями нос сбоку походил на орлиный клюв. От углов тонких, плотно сжатых бескровных губ шли две глубокие складки. Жесткое это было, недоброе лицо, и чувствовалось в нем сознание огромного могущества, недоверие и презрение к людям. Но вдруг царь улыбнулся, глядя на смущенную фигуру молодого стольника, и черты его лица смягчились, подобрели. - Подойди поближе, Федор! - приказал царь. - Слушай мою речь, будет она о важных делах... Федор подошел потупив голову. - Знаю я тебя давно, - продолжал царь, - знаю и твое прилежание к книжному ученью. И, думается мне, понапрасну толчешься ты по утрам у моего дворца, на то много есть других охотников. Надо тебе настоящее дело дать, и дело такое я нашел. Наша неудача военная меня хотя и огорчила весьма, но отнюдь не отвратила от мысли исконную русскую землю, захваченную безбожными казанцами, под нашу высокую руку вернуть. Иван углубился в воспоминания о своем первом неудачном походе на Казань. Воспоминания эти были тяжелы для его самолюбия... Царь выехал во Владимир в декабре 1547 года. Вслед за ним отправилось войско, повезли пушки. Время для похода оказалось в высшей степени неблагоприятным. Зима стояла небывало теплая, шли дожди. Дороги раскисли, обратились в болота. Переправлять орудия через реки приходилось с великим трудом. Только в январе 1548 года артиллерия прибыла во Владимир. Ценой огромных усилий русское войско добралось до Нижнего Новгорода и там выжидало наступления холодов. Первые морозы вселили в царя и его полководцев надежду. Лед на Волге, казалось, укрепился. Войско двинулось в поход из Нижнего Новгорода в феврале. Но снова начались оттепели, лед сделался рыхлым; пушки проваливались, увлекая за собой лошадей и людей. Три дня простоял Иван Васильевич на острове Роботка посреди вздувшейся реки. Поверх льда шла вода, скрывая многочисленные промоины. Казалось, сама природа преграждала русским путь к Казани. Иван гневно проклинал судьбу. Но держать большое войско на пустынном острове было невозможно. Царь возвратился в Москву, отправив под Казань отряд под командованием воеводы Дмитрия Бельского и бывшего казанского хана Шиг-Алея,* теперь вассального правителя касимовских татар. (* Шах-Али.) Бельский и Шиг-Алей разбили рать хана Сафа-Гирея на подгородном Арском поле и прогнали ее в город, но ворваться в Казань не решились: неизвестно было, как посмотрит на это ногайский князь; сильная ногайская орда, ударив русским в спину, могла уничтожить московское воинство. И русские и казанцы хорошо понимали, что неудачный поход Ивана IV - только один из эпизодов многолетней борьбы. Казанский хан Сафа-Гирей не хотел жить в мире с Москвой, немало походов совершил он на пограничные русские земли, докатывался даже до Мурома; разбитый, отступал вспять, но не унимался. Теперь, когда малолетство Ивана кончилось, наступила пора покончить хотя бы с восточными последышами Золотой Орды. ... После долгой задумчивости царь заговорил снова: - Для нового похода надо нам все отрасли воинские крепить, и первую же из них - пушечный наряд. Вот и надумал я, Федор, отдать под твое ведение Пушечный двор. Сидит там окольничий Мусин-Пушкин. Недоволен я им: распустил людей, сам литейное дело не знает и учить не хочет - и стар, и ленив, и бестолков. - Дозволь, государь, слово молвить, - робко заметил Ордынцев. - Завистники на меня подымутся: род мой незнатен, и заслуги за мной никакой нет... - Насчет заслуг это ты мне предоставь знать, - обрезал Федора царь, и холодные глаза его загорелись гневом. - Будешь хорошо работать, направишь пушечное литье - вот тебе и заслуга, и за нее я тебя превозвышу. Хватит ставить на высокие должности родовитых бездельников, оттого и все наши неустройства. Но смотри у меня, Федор, литье изучи досконально, сам до всего доходи, чтобы тебя работники за нос не водили, как Мусина-Пушкина! - Работы я не боюсь, государь, - дрожащим голосом ответил Ордынцев. - Сколько у меня силы есть, всю положу на дело! - А силы у тебя, Григорьевич, много! - уже мягче промолвил царь, любуясь могучей фигурой молодого стольника. - Вон тебе плечи-то господь дал - косая сажень! Любую пушку на себе перенесешь! - А и перенесу, коли понадобится! - весело ответил Федор. x x x Артиллерия - один из важнейших родов войск - появилась в Европе в начале XIV века. И уже во второй половине этого века пушки были на Руси. Летописцы рассказывают об "арматах" великого князя Дмитрия Донского, а он правил Москвой с 1359 по 1389 год. (Арматы - пушки) Русские люди, искусные на всякое мастерство, быстро выучились пушечному делу: ковать и отливать пушки, стрелять из них. Русская артиллерийская техника не только не уступала западноевропейской, но зачастую превосходила ее: во время войн и осад московские пушкари стреляли дальше и метче, чем пушкари противника. (Пушки вначале ковали из железных полос и обтягивали железными обручами; позднее их стали отливать из бронзы.) Пушечным делом заведовал оружничий - один из видных чинов дворцовой администрации. А производство артиллерии и всякого огнестрельного оружия сосредоточивалось на московском Пушечном дворе. Пушечный двор, обнесенный частоколом, широко раскинулся по берегу Неглинки-реки. Рядом с ним располагались Кузнецкая и Оружейная слободы. Москва снабжала города и пограничные острожки пушками и пищалями, а зелье - порох - они готовили сами. Производство черного, или дымного, пороха из серы, селитры и угля являлось делом несложным. Перед походом объявлялось, сколько зелья должен сдать в казну боярский, дворянский, поповский двор. "А кто отговаривается, что зелья добыть не может, к тем посылать ямчужных мастеров показать, как зелье варят". (Ямчужный - селитренный.) ...Федор Григорьевич, подъехав к воротам Пушечного двора, оставил лошадь на попечение привратника и прошел внутрь. Ему долго пришлось бродить по обширному двору, где были разбросаны литейные цехи, сарайчики для готовых пушек и ядер, поленницы дров, кучи угля, руды. Едкий дым носился в воздухе, щекоча нос и горло. Полуголые люди спускали по желобам расплавленный металл в ямы, где были установлены формы. "Да, тут работать надо... - подумал стольник. - Порядок у них, как у нерадивой хозяйки в избе..." На вопрос Ордынцева, где найти старшего мастера, его посылали то в одну, то в другую сторону. Наконец он заметил двоих, склонившихся над пушкой, положенной на деревянные козлы. Один, хорошо одетый, обмерял пушку аршином, заглядывал в жерло, заставляя второго повертывать ствол. "Тут добьюсь толку..." Ордынцев с любопытством наблюдал издали. Мастер выпрямился, поднял трость: - Какова у тебя пушка отлилась? Какова? - Винюсь, батюшка, прости! Бес попутал! - Ты мне на беса не сваливай! - Трость заходила по спине виновного. - Каюсь, недосмотрел... - То-то! Перелить За угар да за дрова пеню внесешь: три алтына. И получишь за нерадение двадцать плетей. (Угар - потеря металла при переплавке.) Литейщик упал в ноги - Ба-а-атюшка! Сбавь по силе возможности! - Ну? - грозно подтвердил свой приказ мастер и ушел. Наказанный бросил вслед ему - Старый хрыч! Как громом ошарашил... - Поправил прожженный кожаный передник, сердито ткнул пушку ногой. - Чортова скотинка! Хозяина подвела... Откуда-то вывернулся другой литейщик, тоже в кожаном фартуке, с таким же зеленовато-бледным лицом, усыпанным черными точками. - Как это тебя, Гаврюха, угораздило? Гаврюха погладил опаленную бородку: - Сам не знаю! То ли меди не хватило? - Вот и заработал! - Ништо! У нашего брата спина дубленая! К пушкарям подошел Ордынцев: - Где мастер Мартын Туровец? - Вон ходит, литцов про