Оцените этот текст:




----------------------------------------------------------------------------
     Оригинал здесь - ONLINE БИБЛИОТЕКА -
----------------------------------------------------------------------------


     Мадемуазель Анне Ганской.
     Дорогое дитя, вы - радость всей вашей семьи; ваша пелеринка, белая  или
розовая, порхает в густой зелени  Верховни,  словно  блуждающий  огонек,  да
которым с нежностью следят любящие взоры вашей матери и отца, - так  уместно
ли посвящать вам эту  печальную  повесть?  Но  узнать  о  горестях,  которых
никогда не испытает молодая девушка, окруженная, как вы, обожанием, вам  все
же, быть может, следует -  ибо  ваши  прелестные  ручки  могут  когда-нибудь
облегчить эти горести В истории  наших  нравов  столь  трудно,  Анна,  найти
случай, достойный вашего внимания,  что  автор  лишен  был  выбора;  но  вы,
возможно, поймете, как вы счастливы, читая повесть, которую посылает вам,
     Ваш старый друг де Бальзак.

     Ранним утром в октябре 1827 года на маленькой площади  в  нижней  части
города Провена стоял юноша лет шестнадцати, в котором не трудно  было  сразу
же признать пролетария (латинское слово, с недавних  пор  смело  пущенное  в
обращение). В столь ранний час он  мог  никем  не  замеченный  рассматривать
дома, выходившие на эту продолговатую  прямоугольную  площадь.  Мельницы  на
речках Провена уже работали. В ярком блеске и свежести утра  шум  мельничных
колес, повторяемый эхом верхнего  города,  лишь  подчеркивал  тишину,  такую
глубокую, что слышно было чуть ли  не  за  милю,  как  дребезжит  и  лязгает
дилижанс, проезжающий по большой  дороге.  Дома  вдоль  площади,  обсаженной
тенистыми липами, представляли собой два ряда  незамысловатых  строений,  по
одному виду  которых  угадывалась  дремотная  и  размеренная  жизнь  местных
буржуа. Здесь не было и следа торговой суеты. В те времена  даже  в  жилищах
богачей  роскошно  разукрашенные  ворота  были  редкостью,  а  если  где   и
встречались, то не часто поворачивались на своих петлях - разве что  у  г-на
Мартене: он по необходимости завел собственный кабриолет для своих врачебных
разъездов. Фасады домов увиты были виноградной лозой либо вьющимися  розами,
пышные пучки которых, взбегая по стенам на длинных стеблях,  благоухали  под
окнами второго этажа. Площадь  одним  концом  своим  почти  соприкасалась  с
главной улицей нижнего города, а вторым - упиралась в  другую,  параллельную
ей улицу, сады которой спускались к одной из двух  речек,  орошающих  долину
Провена.
     В этой-то самой тихой части площади молодой рабочий и  разыскал  нужный
ему  дом  по  указанным  приметам:  фасад  из  белого  камня,  в   желобках,
изображающих мелкую кладку; окна с выступами, обнесенными решеткой из тонких
железных  прутьев  с  желтыми  розетками;  на  окнах   серые   ставни;   дом
двухэтажный. Крутая шиферная крыша  над  фасадом  прорезана  тремя  оконцами
мансарды и увенчана новеньким модным флюгером - вырезанной из жести  фигурой
охотника, который прицелился в зайца. Ко входной двери  ведут  три  каменные
ступеньки. По одну ее сторону - конец  свинцовой  трубы,  откуда  в  сточную
канавку извергаются помои, что указывает на близость кухни; по другую -  два
окна,  тщательно  закрытые  серыми  ставнями,  в  ставнях  просветы  в  виде
сердечка; молодой рабочий решил, что тут должна быть столовая. Под каждым из
окон первого этажа, приподнятого над  землей  на  высоту  трех  ступеней,  -
отдушины погреба, прикрытые крашеными железными дверцами с вычурным сквозным
узором. Все  здесь  сверкало  новизной.  В  кричащей  роскоши  этого  заново
отделанного дома, резко выделявшейся среди обветшалых фасадов других  домов,
наблюдатель тотчас же угадал бы пошлый вкус и тупое самодовольство  ушедшего
на покой лавочника. Юноша смотрел на  дом  с  чувством  какого-то  грустного
удовлетворения; о чем-то, видимо, размышляя, он переводил взгляд с кухни  на
мансарду. В розовых лучах зари за одним из  окон  мансарды  явственно  стали
видны коленкоровые занавески, - за двумя другими  их  не  было.  Лицо  юноши
просияло, он отступил на несколько шагов, прислонился к  стволу  липы  и  на
протяжный лад, как поют обычно жители  западной  Франции,  запел  бретонский
романс Брюгьера, композитора, одарившего нас чудесными  песнями.  В  Бретани
деревенские парни поют эту песню новобрачным в день их свадьбы:

     Пришли мы все сюда
     поздравить новобрачных:
     И вашего супруга
     И вас, его подруга!

     Покрепче всех цепей колечке золотое:
     Навек соединило -
     Лишь разлучит могила!

     Теперь уж не для вас и пляски и забавы, -
     Куда уж вам, соседка!
     Теперь вы - домоседка.

     Вам больше не плясать, а быть женой примерной
     И, кроме лишь супруга,
     Не знать иного друга.

     Примите же цветы, что мы вам преподносим.
     Ах, век цветов не боле,
     Чем век девичьей воли!

     Этот народный напев был полон прелести и не  уступал  по  красоте  тому
мотиву, на который Шатобриан положил свои  стихи:  "Скажи,  ты  помнишь  ли,
сестрица?" Какая  же  бретонка,  услышав  его  вдруг  в  Шампани,  маленьком
бриарском городке, устояла  бы  перед  властью  нахлынувших  воспоминаний  о
родном ей древнем и славном крае, отраженном в этой песне, как в зеркале, со
всем своим добродушием, со своими нравами и картинами природы! Песня  дышала
какой-то глубоко трогательной меланхолией, навеянной мыслями  о  жизни.  Эта
способность безыскусственного и зачастую веселого напева пробуждать  в  душе
целый мир серьезных,  нежных  и  грустных  образов  -  особое  свойство  тех
народных песен, которые представляют собой  как  бы  музыкальный  пережиток,
если под словом "пережиток" понимать все то, что пережило народы  и  уцелело
среди исторических потрясений. Рабочий не спускал глаз с занавесок мансарды,
но после первого куплета не уловил за ними никакого движения. При  втором  -
коленкор заколыхался. А при словах: "Примите же цветы" - в  окне  показалось
девичье личико. Белая ручка осторожно приоткрыла  окно,  и  молодая  девушка
приветливо кивнула головой - в тот  самый  миг,  когда  странник  заканчивал
песню двустишием, бесхитростно выражавшим меланхолическую мысль:

     Ах, век цветов не боле,
     Чем век девичьей воли!

     Юноша достал вдруг из-под куртки золотистый цветок, цветок дрока, часто
встречающийся в Бретани, но сорванный, конечно, на полях Бри, где он большая
редкость.
     - Неужели это вы, Бриго? - тихо спросила молодая девушка.
     - Да, да, Пьеретта.  Я  живу  в  Париже,  а  сейчас  брожу  по  Франции
странствующим подмастерьем;  но  готов  обосноваться  здесь,  раз  вы  здесь
живете.
     Тут  во  втором  этаже,  под  комнатой  Пьеретты,  щелкнул   шпингалет.
Бретоночка в смятении бросила одно только слово: "Бегите!" - и юноша,  точно
вспугнутый лягушонок, отскочил к переулку, который, огибая мельницу, ведет к
Большой улице, главной артерии нижнего города; но как он  ни  был  проворен,
его башмаки с  подковками  громко  застучали  по  мелким  камням  провенской
мостовой, и этот звук, легко различимый среди пения  мельничных  колес,  мог
быть услышан тем, кто открывал окно.
     То была женщина. Ибо нет мужчины, который  бы  вырвался  из  сладостных
оков утреннего сна, чтобы послушать трубадура в рабочей куртке; только  дева
просыпается при звуках любовной песни. Это действительно была дева -  притом
старая дева. Распахнув ставни, точно летучая мышь - крылья, она  осмотрелась
по сторонам, но до нее лишь смутно  донеслись  шаги  убегавшего  Бриго.  Что
может  быть  оскорбительней  для  глаза,  чем   безобразная   старая   дева,
высунувшаяся  утром  из  окна?   Из   всех   смехотворно-уродливых   картин,
развлекающих  путешественника,  который   проезжает   через   провинциальные
городки, эта, пожалуй,  самая  неприятная:  так  много  в  ней  грустного  и
отталкивающего,  что  пропадает  всякая   охота   смеяться.   Старая   дева,
обладательница столь тонкого слуха,  появилась  в  окне  без  обычных  своих
прикрас, без накладных волос и высокого кружевного воротничка.
     Из-под ночного чепца, съехавшего набок во время сна, выглядывал  у  нее
тот ужасный колпачок из черной тафты,  которым  старухи  прикрывают  макушку
головы. Это придавало  ей  зловещий  вид,  каким  художники  любят  наделять
колдуний. Пергаментные виски, уши и шея оставались почти  совсем  открытыми;
бороздившие их глубокие  морщины  выделялись  уродливыми  красными  линиями,
подчеркнутыми белизной кофты, завязанной у шеи витым шнурком. Сквозь прореху
распахнувшейся кофты, как у равнодушной к своей внешности старой крестьянки,
виднелась высохшая грудь. Тощая рука походила на обернутую тряпицей палку. В
рамке окна старая дева казалась высокой: у нее было крупное,  длинное  лицо,
напоминавшее  несоразмерно  большие  лица  швейцарцев.  Оно  грешило  полным
отсутствием гармонии, отличалось сухостью черт и неприятным оттенком кожи, а
написанная  на  нем  бесчувственность  способна  была   внушить   отвращение
физиономисту. Бесчувственность проступала теперь явственно,  между  тем  как
обычно она прикрывалась торгашеской улыбочкой и слащавой любезностью,  столь
ловко подделанной под добродушие, что  окружающие  могли  счесть  эту  особу
доброй. Старая дева была владелицей дома совместно с  братом.  Брат  ее  так
крепко спал в своей комнате, что его не  разбудил  бы  даже  мощный  оркестр
Большой оперы. Выглянув из окна, старая дева подняла  к  мансарде  маленькие
бледно-голубые,  холодные  глаза  с  вечно  припухшими  веками  и  короткими
ресницами; она старалась увидеть Пьеретту,  но,  убедившись  в  бесплодности
своих попыток, скрылась в комнате, подобно тому  как  черепаха,  высунув  на
мгновение голову, тотчас же прячет  ее  обратно  под  свой  панцирь.  Ставни
захлопнулись, и тишину площади нарушали лишь приезжавшие в  город  крестьяне
да ранние пешеходы. Когда в  доме  есть  старая  дева  -  нет  надобности  в
сторожевых псах: ни одно, даже самое незначительное происшествие не  пройдет
незамеченным ею, каждое будет обсуждено  и  из  каждого  будут  сделаны  все
возможные выводы. Вот почему и этот случай дал пищу для серьезных подозрений
и послужил началом  одной  из  скрытых  семейных  драм,  которые,  оставаясь
тайными, не менее от  этого  жестоки,  -  если  только  позволено,  впрочем,
назвать драмой случай из домашнего быта.
     Пьеретта больше уже не ложилась. Появление Бриго было для нее  огромным
событием. В течение ночи, этого земного рая для несчастных, она  избавлялась
от огорчений и придирок, которые ей  приходилось  сносить  днем.  Как  герою
какой-то баллады, не то русской, не то немецкой, сон ей  казался  счастливой
явью, а день - дурным сном. То было  первое  радостное  пробуждение  за  три
года. Поэтические воспоминания детства сладостной мелодией зазвучали у нее в
душе. Первый куплет, пропетый Бриго, она слышала сквозь сон,  при  втором  -
вскочила с постели, третий же поверг ее в сомнение  (все  несчастные  сродни
апостолу Фоме); при четвертом куплете она босиком, в одной рубашке подбежала
к окну и узнала друга своего детства Бриго. Да, это ведь  та  самая  широкая
куртка с короткими прямоугольными полами и с боковыми карманами,  обычная  в
Бретани синяя суконная куртка; тот самый цветной жилет  из  грубой  бумажной
ткани, полотняная рубаха с широким отложным воротником и  застежкой  в  виде
золотого сердечка,  серьги,  тяжелые  башмаки,  штаны  из  синего  холста  с
неравномерно окрашенными нитями - словом, все те простые и прочные вещи,  из
которых  состоит  костюм  бретонского  бедняка.  Большие  роговые  пуговицы,
белевшие на жилете и куртке, заставили сердце  Пьеретты  учащенно  забиться.
Золотистый дрок вызвал на глазах  ее  слезы;  но  цветы  воспоминаний,  едва
распустившись в ее душе, были смяты жестоким страхом. У нее мелькнула мысль,
что двоюродная сестра могла, пожалуй, слышать, как она вскочила и  подбежала
к окну; она угадала присутствие старой девы и подала Бриго тревожный сигнал,
которому бедный бретонец, ничего не поняв,  все  же  поспешил  повиноваться.
Нерассуждающая его  покорность  свидетельствовала  о  беззаветной  и  чистой
любви, которая извечно существует на нашей планете, но цветет, как  алоэ  на
острове Isola bella  <Прекрасный  остров  (итал.).>,  лишь  два-три  раза  в
столетие.  Наивнейшая  самоотверженность  наивнейшего  чувства  умилила   бы
всякого, кто наблюдал бы стремительное бегство  Бриго.  Жак  Бриго  был  под
стать четырнадцатилетней Пьеретте Лоррен: оба были  еще  детьми!  Видя,  как
отскочил в сторону Бриго, которому передалось ее смятение, Пьеретта не могла
удержаться от слез. Она опустилась в убогое кресло, стоявшее перед столиком,
над которым висело зеркало. Облокотившись на этот  стол  и  подперев  голову
руками, она сидела в задумчивости целый час, воскрешая  в  памяти  Ле  Марэ,
городок Пан-Гоэль, смелые путешествия по пруду в челноке, отвязанном для нее
от  старой  ивы  маленьким  Жаком,  морщинистые   лица   бабушки   и   деда,
страдальческий облик матери, красивые черты майора Бриго - словом, все  свое
беззаботное детство! Это тоже было  как  сон:  мгновения  яркой  радости  на
тусклом сереньком фоне. Ее прекрасные пепельно-белокурые волосы растрепались
под смявшимся за ночь перкалевым чепчиком с оборочкой, который она сама  для
себя смастерила. С обеих сторон, у висков,  свисали  локоны,  выбившиеся  из
бумажных папильоток. Толстая распустившаяся коса упала на спину.  Цвет  лица
указывал на тяжелую болезнь,  которой  подвержены  молодые  девушки,  -  она
известна под  названием  "бледной  немочи"  и  лишает  больную  естественных
красок, убивает  аппетит,  свидетельствуя  о  серьезном  расстройстве  всего
организма. Тело Пьеретты было воскового цвета. Стоило  взглянуть  на  шею  и
плечи, бледные, как исчахшая без  света  и  воздуха  травка,  чтобы  понять,
отчего так худы эти вытянутые  вперед  и  скрещенные  руки.  Тоненькие  ноги
Пьеретты,  казалось,  потеряли  от  болезни  всю  свою  упругость;  сорочка,
покрывавшая их  лишь  до  половины,  позволяла  видеть  слабые  сухожилия  и
голубоватые вены, проступавшие под бледной  кожей.  Губы  девочки  стали  от
холода совсем лиловыми. Грустная  улыбка,  приподнимавшая  уголки  ее  тонко
обрисованного рта, открывала мелкие зубы цвета слоновой  кости,  хорошенькие
полупрозрачные зубки, так  гармонировавшие  с  нежными  ушками,  остреньким,
изящным носом, со всем  складом  ее  круглого  и  необыкновенно  миловидного
личика.  Вся  жизнь  этого  прелестного  лица   сосредоточилась   в   глазах
золотисто-табачного цвета с черными точками,  с  глубоким  зрачком.  Веселая
резвушка  Пьеретта  была   теперь   грустна.   Утраченная   жизнерадостность
сохранилась лишь в живости глаз, в чистой прелести  юного  лба,  в  коротком
подбородке  с  ямочкой.  Длинные  темные   ресницы   бахромками   легли   на
побледневшие от болезни щеках. Чрезмерная бледность придавала  поразительную
чистоту всем чертам ее лица. Ухо,  словно  изваянное  из  мрамора,  казалось
маленьким чудом искусства. Пьеретта страдала по множеству причин. Вам, может
быть, хочется узнать ее историю? Вот она.
     Мать  Пьеретты,  в  девичестве  мадемуазель  Офре  из   Провена,   была
единокровной сестрой г-жи Рогрон, матери нынешних владельцев этого дома.
     Женившись в первый раз в восемнадцатилетнем возрасте, г-н Офре  вступил
вторично в брак уже шестидесяти девяти лет. От первого  брака  у  него  была
единственная, довольно безобразная дочь, по семнадцатому году выданная замуж
за Рогрона, содержателя провенского трактира.
     У старика Офре родилась  дочь  и  от  второго  брака,  но  на  сей  раз
прелестная. Таким образом, в силу исключительных обстоятельств, между  двумя
дочерьми г-на Офре была огромная разница в летах: когда  на  свет  появилась
вторая дочь, дочери от первого брака было уже за пятьдесят. К тому  времени,
как старик отец одарил  ее  сестрой,  г-жа  Рогрон  была  уже  матерью  двух
взрослых детей.
     На девятнадцатом году младшая дочь пылкого старца вышла замуж по  любви
за бретонского  офицера  Лоррена,  капитана  императорской  гвардии.  Любовь
нередко  пробуждает  честолюбие.  Капитан,  желая  поскорее   получить   чин
полковника, перешел из гвардии в армию. Батальонный командир  Лоррен  и  его
жена безбедно жили на деньги, которые им посылали супруги Офре,  блистали  в
Париже или носились по Германии, в зависимости от того, давал  ли  император
сражения или заключал мир; но вскоре  бывший  провенский  бакалейщик  старик
Офре скончался восьмидесяти восьми лет от роду, не успев сделать  завещания.
Трактирщик с женой так ловко прибрали к рукам наследство старика, что  вдова
получила лишь дом на площади да несколько арпанов земли. Мать  молодой  г-жи
Лоррен осталась вдовой в тридцать восемь лет. Как многим вдовам, ей пришла в
голову пагубная мысль вторично выйти замуж.  Она  продала  своей  падчерице,
старухе Рогрон, дом и землю, доставшиеся ей в  силу  брачного  контракта,  и
обвенчалась с молодым врачом  по  фамилии  Неро,  который  промотал  все  ее
состояние. Два года спустя она умерла от горя в полной нищете.
     Таким образом исчезла большая  часть  наследства,  причитавшегося  г-же
Лоррен после смерти старика Офре, и все оно свелось приблизительно к  восьми
тысячам франков. Майор Лоррен геройски пал на поле брани в Монтеро,  оставив
двадцатилетнюю вдову с годовалой дочерью на  руках  и  без  иных  средств  к
существованию, кроме полагавшейся ей  пенсии  и  будущего  наследства  после
свекра и свекрови, мелких торговцев в Пан-Гоэле,  городке,  расположенном  в
той части Вандеи, которая называется Ле Марэ.  Старики  Лоррены  -  родители
погибшего офицера, дед и бабушка Пьеретты  Лоррен  с  отцовской  стороны,  -
торговали строительным лесом, черепицей, шифером, трубами и т, п. То  ли  им
не везло, то ли они не умели торговать,  но  дело  шло  плохо,  они  еле-еле
сводили концы с  концами.  Из-за  банкротства  известного  банкирского  дома
Коллине в Нанте, вызванного событиями 1814 года, и в связи с ними  внезапным
падением  цен  на  колониальные  товары,  старики  лишились  своего  вклада,
составлявшего двадцать четыре тысячи франков. Невестку  свою  они  встретили
поэтому с  радостью.  Вдова  майора  получала  восемьсот  франков  пенсии  -
огромные деньги в Пан-Гоэле. Восемь тысяч франков, которые  после  множества
формальных проволочек, ввиду дальности расстояния, прислали ей зять и сестра
Рогроны, она отдала Лорренам под закладную на их домишко в  Нанте,  стоивший
не более десяти тысяч франков и приносивший сто экю дохода.
     Младшая г-жа Лоррен умерла в 1819 году,  почти  одновременно  со  своей
матерью, через три года после ее рокового замужества. Дочь престарелого Офре
и его молодой супруги была маленьким, хрупким и болезненным созданием; сырой
воздух Ле Марэ был ей вреден. Но чтобы удержать ее  у  себя,  родители  мужа
уверили ее, что нигде в мире не найти страны здоровее и приятней, чем их  Ле
Марэ, арена действий Шаретта. Лоррены так за ней ухаживали, так ее ласкали и
лелеяли, что после  ее  смерти  уважение  к  ним  только  возросло.  Кое-кто
утверждал, впрочем, что бывший вандеец Бриго - один из  тех  упорных  людей,
которые сражались против республики под началом Шаретта, Мерсье, маркиза  де
Монторана и барона дю Геника, - сыграл немалую роль в том, что младшая  г-жа
Лоррен примирилась со своим местопребыванием. Но будь это даже и так,  здесь
проявилась его горячо преданная и любящая душа. Весь  Пан-Гоэль  видел,  как
Бриго, почтительно называемый майором - чин, полученный им  в  "католических
войсках", - проводил целые дни и вечера  подле  вдовы  майора  императорских
войск.  Под  конец  даже  кюре  Пан-Гоэля   позволил   себе   обратиться   с
наставлениями к старухе Лоррен: он просил ее уговорить невестку  обвенчаться
с Бриго, обещая выхлопотать ему при содействии виконта де  Кергаруэта  место
мирового судьи кантона Пан-Гоэль.
     Смерть бедной молодой женщины разрушила эти планы. Пьеретта осталась  у
деда с бабкой, от которых ей причиталось четыреста франков процентов в  год,
- деньги эти, естественно, расходовались на ее содержание. Торговля стариков
шла все хуже и хуже; у них появился деятельный и ловкий конкурент,  которого
они нещадно бранили, не предпринимая ничего другого, чтобы себя отстоять. Их
друг и советчик майор Бриго умер спустя полгода после смерти своей подруги -
то ли с горя, то ли от ран: их у него было двадцать семь. Плохой  сосед  был
хорошим коммерсантом и задумал положить конец  всякой  конкуренции,  разорив
своих соперников. Его стараниями Лоррены получили взаймы деньги под  вексель
и, как он и предвидел, расплатиться  не  могли,  так  что  на  старости  лет
вынуждены были  объявить  себя  несостоятельными.  Бабушка  предъявила  свои
законные права - им дано было преимущество перед закладкой Пьеретты; старуха
настаивала на своих правах, чтобы сохранить на старости лет кусок хлеба  для
мужа. Дом в Нанте был продан за девять тысяч пятьсот франков, полторы тысячи
из них ушло на расходы по продаже. Г-жа Лоррен  получила  оставшиеся  восемь
тысяч и отдала их под закладную, чтобы иметь возможность доживать свой век в
Сен-Жаке - подобии монастыря, находившемся в Нанте и напоминавшем по  своему
устройству общину Сент-Перин в Париже; за очень скромную плату  оба  старика
получали там кров и пищу.
     Лишившись возможности оставить при себе свою разоренную внучку, старики
Лоррены вспомнили о ее дяде и тетке Рогронах и послали им письмо. Провенских
Рогронов уже не было в живых. Казалось бы, письмо, посланное  им  Лорренами,
должно было пропасть. Но если есть что-либо на  земле,  что  может  заменить
провидение, то это, несомненно, почта. Почтовая связь  -  нечто  значительно
более реальное, нежели связи общественные, которые не  приносят  к  тому  же
столько дохода, а по своей изобретательности почта оставляет  далеко  позади
самых искусных сочинителей романов. Если  на  почту  попадает  письмо  и  ей
причитается  за  него  от  трех  до  десяти  су,  адресата   же   приходится
разыскивать, то она  проявляет  такую  деловую  настойчивость,  какую  можно
встретить разве только у самых неотвязных кредиторов. Почта мечется и  рыщет
по  восьмидесяти  шести  департаментам  Франции.  Трудности  возбуждают  пыл
чиновников, зачастую питающих склонность  к  литературным  занятиям,  и  они
пускаются на поиски Неизвестного со рвением ученых математиков из Парижского
научного астрономического общества; они обшаривают всю страну. При  малейшем
проблеске  надежды  парижские  почтовые  отделения   развивают   необычайную
деятельность. Вы бываете иной раз совершенно потрясены, разглядывая конверт,
напоминающий зебру: так исполосован он с лицевой и оборотной стороны всякими
каракулями - доблестными знаками административной настойчивости почты.  Если
бы за то, что проделывает почта, взялось частное лицо, оно  потеряло  бы  на
переездах, путевых издержках и потраченном  времени  десять  тысяч  франков,
чтобы получить двенадцать су. Нет, почта, несомненно,  куда  остроумнее  тех
писем, которые  она  доставляет.  Письмо  Лорренов,  адресованное  в  Провен
Рогрону, умершему за год перед тем, было переправлено почтой  в  Париж  г-ну
Рогрону-сыну, владельцу галантерейной  лавки  на  улице  Сен-Дени.  То  было
блестящим доказательством проницательности почты Наследника всегда в большей
или меньшей степени мучит желание  узнать,  получил  ли  он  все  наследство
спорна,  не  позабыты  ли  какие-нибудь  векселя  или  тряпье.  Казна  умеет
разгадать  все,  вплоть  до  человеческих  слабостей.  Письмо,  адресованное
умершему  старику  Рогрону  в  Провен,  должно  было   неминуемо   возбудить
любопытство проживающих в Париже наследников - Рогрона-сына  или  же  сестры
его,  мадемуазель  Рогрон.  Так  что  казна  получила-таки  свои  шестьдесят
сантимов. И Рогроны, к которым старики  Лоррены,  вынужденные  расстаться  с
внучкой, в  отчаянии  простирали  с  мольбою  руки,  стали,  таким  образом,
вершителями судьбы Пьеретты Лоррен. А потому необходимо описать их  характер
и рассказать об их прошлом.
     Папаша Рогрон, содержатель провенского  трактира,  за  которого  старик
Офре выдал замуж свою дочь от первого  брака,  был  обладателем  воспаленной
физиономии, носа в красных жилках и одутловатых щек,  разрумяненных  Бахусом
наподобие   осенних   листьев   виноградной   лозы.   Приземистый,   тучный,
толстобрюхий, с жирными ляжками и толстыми руками, он  был,  однако,  хитер,
как швейцарский трактирщик, на которого смахивал и внешним своим видом.  Его
лицо походило чем-то на обширный виноградник, побитый градом. Он не блистал,
конечно, красотой, но и жена его  была  не  краше.  Они  представляли  собою
прекрасно подобранную супружескую пару. Рогрон любил хорошо  поесть,  притом
любил, чтобы подавали красивые служанки. Он принадлежал к породе эгоистов  с
грубыми замашками, всенародно и бесстыдно предающихся своим порокам. Алчный,
корыстолюбивый и беззастенчивый, вынужденный оплачивать  свои  удовольствия,
он проедал все доходы, пока  не  съел  своих  зубов.  Но  скупость  свою  он
сохранил. На старости лет он продал трактир,  почти  полностью  прикарманил,
как мы  видели,  наследство  тестя  и,  удалившись  на  покой,  поселился  в
маленьком доме на площади Провена, купленном  за  бесценок  у  вдовы  папаши
Офре, бабки Пьеретты. У Рогрона  с  женой  было  около  двух  тысяч  франков
дохода, состоявшего из арендной  платы  за  двадцать  семь  участков  земли,
разбросанных  вокруг  Провена,  и  процентов  с  двадцати   тысяч   франков,
вырученных ими за  их  заведение.  Дом  старика  Офре  был  в  очень  жалком
состоянии, но, расположившись в нем, бывшие владельцы трактира оставили  его
таким, как он был; они, как чумы, боялись всяких перемен: старым  крысам  по
вкусу трещины и развалины. Бывший трактирщик пристрастился к  садоводству  и
тратил свои доходы на увеличение сада; Рогрон дотянул его до самой  реки,  и
сад представлял собой длинный четырехугольник, втиснутый между двух  стен  и
заканчивавшийся площадкой, усыпанной щебнем. Природа, предоставленная  самой
себе, могла развернуть у воды все богатство своей речной флоры.
     Через два года после свадьбы у Рогронов родилась дочь, а еще через  два
года - сын; в детях сказывались все признаки вырождения - и дочь и сын  были
ужасны. Их  отдали  в  деревню  кормилице,  и  домой  они  вернулись  совсем
изуродованные деревенским воспитанием:  кормилица,  которой  платили  гроши,
уходя в поле, надолго запирала их в темной, низкой и сырой комнате - обычном
жилище французских крестьян, - и дети по целым часам кричали, требуя  груди.
Лица  их  огрубели,  голоса  стали  хриплыми;  они   не   очень-то   льстили
материнскому тщеславию; мать  пыталась  отучить  их  от  дурных  привычек  и
прибегала для этого к  строгостям,  которые,  впрочем,  казались  лаской  по
сравнению со строгостями отца. Им позволяли слоняться по двору,  конюшням  и
службам трактира или бегать по улицам; иногда задавали  им  порку;  посылали
иной раз в гости к деду Офре, который относился  к  ним  без  особой  любви.
Обидная холодность деда послужила  для  Рогронов  лишним  поводом  захватить
львиную долю наследства "старого греховодника". Когда пришло  время,  папаша
Рогрон отдал сына в школу, потом освободил  его  от  военной  службы,  купив
рекрута - одного из своих возчиков. Как только  его  дочери  Сильвии  минуло
тринадцать лет, он послал ее в Париж - ученицей в магазин, а через два  года
отправил в столицу ч сына своего, Жерома-Дени. Если приятели и  собутыльники
Рогрона - возчики или завсегдатаи его питейного заведения - спрашивали,  что
он намерен делать со своими детьми, трактирщик излагал свою точку  зрения  с
прямотою, выгодно отличавшей его от других отцов.
     - Пусть только подрастут и придут  в  понятие,  я  дам  им  пинок  куда
следует и скажу: "Отправляйтесь-ка добывать себе состояние!" -  говорил  он,
опрокидывая рюмку в рот  или  утирая  губы  тыльной  стороной  руки.  Потом,
поглядев на собеседника и хитро подмигнув ему, добавлял:
     - Хе-хе! Они не глупее меня. Отец дал мне когда-то три пинка - а я  дам
им только по одному; он сунул мне один червонец в руку  -  а  я  дам  им  по
десяти. Им, стало быть, больше посчастливится, чем мне. Самый верный способ!
Эх! Что после меня останется - то и останется; нотариусы,  небось,  все  для
них разыщут, чтобы урезывать себя во всем ради детей - это уж глупо!.. Я  их
родил, я их кормил - и ничего с них не требую; разве мы с ними не в расчете,
а, сосед? Я начал с извоза, - ведь не помешало же мне это жениться на дочери
старого греховодника папаши Офре!
     Сильвия Рогрон послана была в обучение к землякам - владельцам лавки на
улице Сен-Дени, и сперва за ее содержание платили сто экю в год. Спустя  два
года она уже оправдывала себя: она еще не получала жалованья,  но  родителям
уже не приходилось больше платить за ее стол и комнату.  Вот  что  на  улице
Сен-Дени называется "оправдывать себя" Еще через два года, в течение которых
мать посылала ей по сто франков на одежду, Сильвия начала уже  получать  сто
экю жалованья в год. Таким образом, с девятнадцати лет  мадемуазель  Сильвия
Рогрон  добилась  самостоятельности.  В  двадцать  лет   она   была   второй
продавщицей фирмы "Китайский шелкопряд" у Жюльяра, оптового торговца  шелком
на улице Сен-Дени.
     История брата была точным повторением истории сестры.  Юный  Жером-Дени
Рогрон поступил к одному из крупнейших  галантерейщиков  улицы  Сен-Дени,  в
торговый дом Гепена "Три прялки". Если Сильвия  в  двадцать  один  год  была
первой продавщицей, с окладом в тысячу франков, то Жерому-Дени  повезло  еще
больше: он уже в восемнадцать лет был первым  приказчиком,  с  жалованьем  в
тысячу  двести  франков,  у  Гепенов,  тоже  их  земляков.  Брат  и   сестра
встречались по воскресеньям и  прочим  праздникам  и  проводили  эти  дни  в
скромных  развлечениях:  обедали  за  городом,  ездили  в  Сен-Клу,   Медон,
Бельвиль, Венсен. Соединив свои капиталы,  добытые  в  поте  лица,  -  около
двадцати тысяч франков, - они в конце 1815 года купили у г-жи Гене  одно  из
крупнейших  розничных  предприятий  -  пользовавшуюся  широкой  известностью
галантерейную торговлю "Домовитая хозяйка". Сестра взяла на себя заведование
кассой и конторой, а также корреспонденцию. Брат был одновременно и хозяином
и первым приказчиком, как Сильвия сперва была у себя в лавке  еще  и  первой
продавщицей. Проторговав пять лет, брат и сестра в 1821 году лишь  с  трудом
могли расплатиться за свою лавку и сохранить ее  коммерческую  репутацию,  -
столь жестокий характер приняла конкуренция в  галантерейном  деле.  Сильвии
Рогрон к этому времени было не больше сорока лет,  но  из-за  уродливости  и
угрюмого вида, объяснявшегося как складом лица, так и постоянными заботами и
напряженным   трудом,   ей   можно    было    дать    все    пятьдесят.    У
тридцативосьмилетнего  Жерома-Дени  была  самая  глупая  физиономия,   какую
покупатели когда-либо видели за прилавком.  Его  низкий  лоб  бороздили  три
глубокие морщины - следы усталости. Он коротко стриг свои седоватые,  редкие
волосы  и   отличался   невыразимо   тупым   видом   животного   из   породы
холоднокровных. Белесые голубые глаза глядели тускло и бессмысленно. Плоское
круглое лицо не внушало ни малейшей симпатии и не могло даже вызвать усмешку
на губах любителя парижских типов: глядя на него,  становилось  грустно.  Он
был тучен и приземист, подобно отцу, но вместо могучей  толщины  трактирщика
все его тело отличалось какой-то странной расслабленностью. Багровый румянец
отца заменила у  него  нездоровая  бледность,  свойственная  людям,  которые
проводят жизнь свою без воздуха, в конурах за лавкой, в заделанных  решеткой
клетушках, именуемых кассой, день-деньской наматывают и разматывают  шпагат,
получают  деньги  и  дают  сдачу,  изводят  своих  приказчиков  и  неустанно
повторяют покупателям одни и те же слова.
     Весь скудный ум брата и сестры целиком поглощала их  лавка;  они  умели
вести торговлю, подсчитывать прибыли  и  убытки,  хорошо  знали  специальные
законы и обычаи парижского торгового мира. Иголки,  нитки,  ленты,  булавки,
пуговицы, портновский приклад - словом, все бесчисленное  множество  товаров
парижской галантереи  полностью  забивало  их  память.  Все  их  способности
уходили на составление счетов, коммерческих писем и ответов на них, на  учет
товаров. Вне своего дела они ни о  чем  не  имели  понятия,  не  знали  даже
Парижа. Париж для них был чем-то вроде окрестностей  улицы  Сен-Дени.  Узкий
круг их деятельности не выходил за пределы их лавки. Они  великолепно  умели
донимать своих приказчиков и  продавщиц,  уличать  их  в  провинностях.  Они
только и чувствовали  себя  счастливыми,  когда  руки  всех  их  служащих  с
проворством мышиных  лапок  сновали  по  прилавку,  раскладывая  или  убирая
товары.  Если  они  слышали,  как  семь-восемь  продавщиц  или   приказчиков
произносят  наперебой  фразы  на  том  особом  языке,   которым   полагается
беседовать с покупателем, - день казался им чудесным  и  погода  прекрасной.
Когда же Париж  оживал  под  лазурью  небес  и  парижане  прогуливались,  не
помышляя ни о какой другой галантерее, кроме той, что была на них надета,  -
тогда тупица-хозяин  говорил:  "Вот  отвратительная  погода  для  торговли!"
Великое искусство Рогрона,  вызывавшее  восхищение  учеников  в  его  лавке,
заключалось в завязывании, развязывании, упаковке  и  завертывании  пакетов.
Рогрон мог  заворачивать  покупку  и  смотреть  одновременно  на  улицу  или
наблюдать за тем, что делается в другом конце  лавки;  он  все  уже  успевал
приметить, когда, подавая покупательнице сверток, говорил:
     "Прошу вас, сударыня! Не прикажете ли еще чего?"  Если  бы  не  сестра,
этот олух, несомненно, разорился бы. Но Сильвия обладала здравым  смыслом  и
торговым нюхом. Она руководила братом при закупках на фабриках и безжалостно
гнала его в самую глубь Франции, чтобы купить какой-нибудь товар хотя бы  на
одно су дешевле. Ввиду отсутствия сердечных дел, всю хитрость, в большей или
меньшей степени присущую каждой  женщине,  Сильвия  обратила  на  погоню  за
барышом. Оплатить лавку полностью - вот мысль, служившая  поршнем  для  этой
машины и заставлявшая ее работать с бешеной энергией. Рогрон,  по  существу,
так и остался старшим приказчиком, он не способен был охватить  все  дело  в
целом; даже стремление к выгоде - самый  мощный  рычаг,  управляющий  нашими
поступками - не могло заставить его  мозги  работать.  Он  бывал  совершенно
ошеломлен, когда  сестра  вдруг  распоряжалась  продавать  что-либо  себе  в
убыток, предвидя,  что  товар  этот  скоро  выйдет  из  моды;  а  потом  ему
оставалось  лишь  глупо  восхищаться  Сильвией.  Сам  он  не  способен   был
соображать   ни   хорошо,   ни   худо,   ибо   вообще   лишен   был   всякой
сообразительности; но у него хватало ума слушаться во  всем  сестры,  и  это
послушание он объяснял доводами, ничего общего с торговлей не имеющими. "Она
старшая!" - говорил он. Быть может, его постоянное одиночество, безрадостная
юность и нужда, жизнь, сводившаяся  к  удовлетворению  лишь  самых  насущных
потребностей, сделают понятными для физиологов и мыслителей животную тупость
лица,  умственную  слабость  и  весь  бессмысленный   вид   этого   торговца
галантерейными товарами.  Сестра  упорно  удерживала  Рогрона  от  женитьбы,
потому ли, что боялась утратить свое влияние в доме, или же видя в невестке,
несомненно более молодой и уже, наверное, менее  уродливой,  чем  она  сама,
новую статью расхода и опасность разорения.
     Глупость бывает двух родов: молчаливая и болтливая. Молчаливая глупость
безобидна, но глупость Рогрона была болтливой. У  этого  лавочника  вошло  в
привычку  распекать  своих   приказчиков,   разъяснять   им   все   тонкости
оптово-розничной  галантерейной  торговли,  пересыпая  свою  речь   плоскими
шуточками, щеголяя торгашеским  балагурством.  Выражение  это,  обозначавшее
когда-то ходячие бойкие словечки,  вытеснено  было  более  грубым  словом  -
зубоскальство.  Рогрон,  которого  волей-неволей  приходилось  слушать   его
домочадцам, преисполнился самодовольства и создал для себя  в  конце  концов
собственные  обороты  речи.  Болтун  возомнил  себя  оратором.  Нужно  уметь
объяснить покупателю, чего он собственно хочет, угадать его желание, внушить
вкус к тому, чего  он  вовсе  не  желал,  -  вот  откуда  бойкость  языка  у
лавочников.  Они  приобретают   сноровку   произносить   бессмысленные,   но
внушительные фразы Показывая товар, они объясняют малоизвестные способы  его
изготовления, и это дает им какой-то минутный перевес  над  покупателем;  но
вне круга тысячи и одного объяснения, потребных для тысячи  и  одного  сорта
его товаров, лавочник в сфере мысли - точно рыба, выброшенная из воды.
     У Рогрона и Сильвии, двух по ошибке окрещенных машин, и  в  зачатке  не
было того, что составляет жизнь сердца. Вот почему оба они были до крайности
сухи и бесчувственны, зачерствели в работе, лишениях, воспоминаниях о долгих
и тяжелых годах ученичества. Сострадание к человеческому горю было им чуждо.
Они не знали жалости к людям, попавшим  в  беду,  и  были  к  ним  неумолимо
жестоки. Все человеческие достоинства - честь, добродетель,  порядочность  -
сводились для них к тому, чтобы в срок уплачивать  по  векселям.  Сварливые,
бездушные, скаредные, брат и сестра пользовались  отвратительной  репутацией
среди торговцев улицы Сен-Дени. Если бы не связь с Провеном, куда они ездили
трижды в год, когда могли на два-три дня закрыть свою лавку, они бы остались
без  приказчиков  и  продавщиц.  Но  папаша  Рогрон  посылал  к   ним   всех
несчастливцев,  которых  родители  хотели  пустить  по  торговой  части.  Он
вербовал в Провене учеников и учениц для галантерейной торговли своих  детей
и хвастался их достатками. И кто соблазнялся мыслью отдать дочь или  сына  в
ученье под строгий присмотр и увидеть их в один прекрасный день  преемниками
"сына Рогрона", тот отправлял ребенка, стеснявшего его  дома,  на  выучку  в
лавку холостяка и старой девы.  Но  лишь  только  ученику  или  ученице,  за
содержание которых уплачивалось по сто экю в  год,  удавалось  вырваться  из
этой каторги, они были счастливы удрать оттуда, что усугубляло ужасную славу
Рогронов. А неутомимый трактирщик  отыскивал  для  них  все  новые  и  новые
жертвы.  У  Сильвии  Рогрон,  чуть  ли  не  с   пятнадцати   лет   привыкшей
лицедействовать в лавке, было два облика: то  она  сияла  приторной  улыбкой
продавщицы, то хранила кислую мину старой девы.  Ее  деланно  любезное  лицо
обладало чудесной мимикой: вся она превращалась  в  улыбку,  ее  сладенький,
вкрадчивый голос опутывал покупательницу коммерческими чарами. Но  подлинным
ее лицом было то, что выглянуло сейчас  между  приоткрытых  ставней,  и  оно
могло обратить в бегство самого решительного из казаков 1815  года,  которым
была по вкусу, казалось, любая француженка.
     Когда пришло письмо Лорренов,  Рогроны  были  в  трауре  по  отцу,  они
получили в наследство дом, можно сказать, украденный у бабушки  Пьеретты,  и
землю, приобретенную бывшим трактирщиком, а сверх того кое-какие капиталы, -
старый пьянчуга за ростовщический  процент  давал  ссуды  под  залог  земли,
покупаемой крестьянами, рассчитывая  впоследствии  завладеть  их  участками.
Годовая опись товаров была закончена: за фирму "Домовитая хозяйка"  уплачено
полностью. У Рогронов оставалось тысяч на шестьдесят товаров в лавке,  сорок
тысяч франков наличными и в бумагах, а также стоимость самой фирмы. Сидя  за
прилавком, в квадратной нише, на скамье, обитой  зеленым  полосатым  трипом,
против такого же прилавка, за коим помещалась  старшая  продавщица,  брат  и
сестра обсуждали свои  планы  на  будущее.  Каждый  торговец  мечтает  стать
рантье. Продав свое торговое дело, Рогроны могли выручить около  полутораста
тысяч франков, не считая отцовского наследства. Поместив же наличный капитал
в государственную ренту, каждый из них получал бы три-четыре тысячи  франков
дохода, а  на  перестройку  родительского  дома  они  потратили  бы  деньги,
вырученные за  лавку,  которые  им  должны  были,  разумеется,  выплатить  в
установленный срок. Им, стало быть,  представлялась  возможность  поселиться
вместе в Провене, в собственном доме. Старшей  продавщицей  у  них  в  лавке
служила дочь богатого фермера из  Донмари,  отца  девятерых  детей,  которых
необходимо было  обучить  какой-нибудь  профессии,  ибо  из  его  достатков,
разделенных на девять частей, на долю каждого пришлось  бы  немного.  Но  за
пять лет этот фермер потерял семерых детей; первая  продавщица  стала  такой
завидной невестой, что Рогрон даже обнаружил было желание на  ней  жениться,
не  увенчавшееся,  однако,   успехом.   Продавщица   проявляла   решительное
отвращение к своему хозяину, и все попытки этого рода  пресеклись  в  корне.
Мадемуазель Сильвия, впрочем, не только не содействовала брату в его планах,
но была против его брака: ей хотелось сделать эту  хитроумную  девицу  своей
преемницей. А женитьбу Рогрона она откладывала до их водворения в Провене.
     Никому из сторонних наблюдателей не  разгадать,  какие  тайные  пружины
движут жизнью некоторых лавочников; смотришь на них и думаешь:  "Чем  и  для
чего они живут? Откуда они берутся и куда потом деваются?" Но когда пробуешь
разобраться в этом, рискуешь запутаться в пустых мелочах.  Чтобы  докопаться
до искорки поэзии,  тлеющей  в  сердцах  торгашей  и  вносящей  жизнь  в  их
прозябание, необходимо тщательно изучить этих людей; и тогда обнаруживается,
на какой зыбкой почве все у них построено. Парижский лавочник живет надеждой
- осуществима она или нет, - но без нее он бы неминуемо погиб. Один  мечтает
выстроить театр или заведовать им; другой стремится к почестям,  сопряженным
со званием мэра; у третьего в нескольких лье от Парижа есть загородный домик
с  подобием  парка,  где  он  расставляет  раскрашенные  гипсовые  фигуры  и
устраивает фонтан с тонкой, как ниточка, струйкой воды  -  роскошь,  стоящая
ему бешеных денег; четвертый хочет стать  командиром  национальной  гвардии.
Провен - этот рай земной - рождал в обоих  галантерейщиках  то  фанатическое
чувство,  которое  прелестные  городки  Франции  вызывают  в  сердцах  своих
обитателей. И нужно отдать  справедливость  Шампани:  она  вполне  заслужила
такую любовь. Провен - один из самых очаровательных французских  городков  и
может соперничать  с  Франгистаном  и  долиной  Кашмира;  он  овеян  поэзией
персидского Гомера - Саади, но имеет  еще  заслуги  медико-фармацевтического
характера. Крестоносцы завезли в эту чудную долину иерихонскую розу, и  она,
не утратив своих красок, приобрела там случайно новые  качества.  Провен  не
только французская Персия - в нем есть источники целебных  вод,  он  мог  бы
стать Баденом, Эксом, Батом! Вот тот пейзаж, ежегодно подновляемый в  памяти
двух галантерейщиков, который то и дело возникал в их воображении на грязной
мостовой улицы Сен-Дени. Миновав пустынные и однообразные,  но  плодородные,
богатые пшеницей равнины, которые  тянутся  от  Ферте-Гоше  до  Провена,  вы
поднимаетесь на холм. И вдруг у самых ваших ног открывается город, орошаемый
двумя  речками;  под  скалой  раскинулась  живописная  изумрудная  долина  с
убегающими вдаль горизонтами. Если вы подъехали со стороны Парижа, то Провен
разворачивается перед вами в длину; как водится, у подножия холма  пролегает
большая дорога, где слепец и нищие провожают вас своими жалобными  голосами,
когда вам вздумается взглянуть поближе на этот живописный уголок, неожиданно
открывшийся  вашему  взору.  Если  же  вы  приехали  со  стороны  Труа,   вы
приближаетесь к Провену по равнине. Замок и  старый  город  с  его  древними
укреплениями громоздятся перед вами по  уступам  холма.  Новый  город  лежит
внизу. Есть верхний и  нижний  Провен;  первый  -  город,  овеваемый  свежим
ветром, с извилистыми улицами, взбегающими в гору, и с  прекрасными  видами;
вокруг  него  изрытые  дождевыми  потоками  и  обсаженные  орешником  дороги
бороздят широкими  колеями  крутые  склоны  холма;  это  тихий,  чистенький,
торжественно спокойный город, увенчанный величественными развалинами  замка;
нижний  Провен  -  город  мельниц,  орошаемый  Вульзи  и  Дюртеном  -  двумя
бриарскими речками,  узкими,  глубокими  и  тихими,  город  харчевен,  город
торговцев и удалившихся  от  дел  буржуа,  город,  где  грохочут  дилижансы,
коляски, возы.
     Эти два городка, или, вернее, этот город, его историческое прошлое, его
меланхолические  развалины,  его  окрестности  -  веселые  долины,  чудесные
ручейки в цветущих берегах, кудрявые живые изгороди, речка в зубчатой  рамке
садов - рождают такую любовь в сердцах  жителей,  что  они  следуют  примеру
овернцев, савойцев и всех вообще французов: если кто  и  покидает  Провен  в
поисках счастья, то неизменно туда возвращается. Выражение "умереть в  своей
норе",  которое  сложилось  о  кроликах,  но  применимо  и  к  человеческому
постоянству, может служить девизом для обитателей Провена. Рогрон с  сестрой
только  и  мечтали  о  своем  милом  Провене.  Продавая  мотки  пряжи,  брат
внутренним взором видел "верхний город". Складывая стопками картонные  листы
с  нашитыми  пуговицами,  он  созерцал  долину.  Разворачивая  или  скатывая
падуанскую ленту, он  представлял  себе  блестящие  изгибы  речек.  Окидывая
взглядом полки с товарами, он мысленно взбегал по изрытым дорогам на  кручу,
куда удирал  когда-то,  скрываясь  от  отцовского  гнева,  и  лакомился  там
ежевикой и  орехами.  Но  особенно  занимала  его  мысли  маленькая  площадь
Провена: он все думал, как бы ему украсить свой дом, мечтал о новом  фасаде,
о  гостиной,  о  бильярдной,  столовой,  спальнях,   об   огороде,   который
превращался в английский сад с лужайками, гротами, фонтанами, статуями и  т,
п. Спальни брата и сестры были на третьем этаже шестиэтажного дома,  шириной
в три окна по фасаду и окрашенного в желтый цвет, - таких  домов  немало  на
улице Сен-Дени; комнаты были  скудно  обставлены  только  самой  необходимой
мебелью. И все же ни у кого в Париже не было такой роскошной обстановки, как
у Рогрона! Проходя по городу, он в каком-то экстазе застывал перед витринами
с красивой мебелью, рассматривал драпировки, которыми увешивал свое  будущее
жилище. А возвратившись домой, говорил сестре: "Какую мебель я видел в одной
лавке! Вот подошла бы для нашей гостиной!" Назавтра он мысленно покупал  уже
другую обстановку, и так до бесконечности. Каждый месяц  он  выбрасывал  всю
мебель, купленную в предыдущем. На его архитектурные причуды недостало бы  и
государственного бюджета: ему хотелось иметь все, что он видел, а  нравилось
ему только самое модное. Если он любовался балконами новых домов или  изучал
робкие попытки  украсить  их  фасады,  он  находил,  что  лепные  украшения,
скульптура и раскраска стен совсем не на месте в Париже. "Эх! - думал он.  -
Как бы все  это  выглядело  в  Провене!"  Когда  он  после  завтрака  стоял,
прислонясь к витрине, у порога своей лавки и, тупо уставясь  в  одну  точку,
предавался  пищеварению,  перед  взором  его  возникал  фантастический  дом,
позлащенный солнцем мечты; он прогуливался в  своем  саду,  слушал  журчание
своего фонтана, падавшего сверкающими жемчужинами на круглую каменную плиту.
Он играл на собственном бильярде, сажал цветы!
     Если же сестра  его  задумывалась  с  пером  в  руке,  забывая  бранить
приказчиков, - стало быть, она  видела,  как  принимает  у  себя  провенских
буржуа или любуется в зеркалах собственной гостиной своим чудесным чепцом. И
брат и сестра стали уже находить, что на улице Сен-Дени нездоровый воздух, а
запах рыночных отбросов заставлял их вздыхать по благоуханию провенских роз.
Их терзала тоска по родным  местам,  ими,  как  мания,  овладевала  мечта  о
собственном доме,  еще  более  разжигаемая  препятствиями  -  необходимостью
распродать последние мотки ниток,  катушки  шелка  и  пуговицы.  Обетованная
земля долины Провена тем сильнее влекла к себе этих  новых  израильтян,  чем
дольше они задыхались и страдали, совершая свой переход по песчаной  пустыне
галантерейной торговли.
     Письмо Лорренов пришло, когда они были  целиком  захвачены  мыслями  об
этом прекрасном будущем. Галантерейщики почти не знали своей кузины Пьеретты
Лоррен. Старый трактирщик прикарманил наследство  Офре  еще  в  те  времена,
когда дети его обзаводились собственной лавкой, распространяться же о  своих
капиталах он не любил. Брат и сестра, отосланные с юных лет  в  Париж,  едва
помнили свою тетку Лоррен. Понадобился чуть ли не целый час  генеалогических
споров, чтоб они вспомнили эту тетку, дочь их деда Офре  от  второго  брака,
единокровную сестру их матери. Они установили, что умершая от горя г-жа Неро
была матерью г-жи Лоррен, и пришли тогда к выводу, что второй брак  их  деда
был для них крайне невыгоден, ибо  результатом  его  был  раздел  наследства
между детьми от обоих браков. Они припомнили к тому же  кое-какие  обвинения
своего отца, который, как истый трактирщик, любил позубоскалить.
     Брат  и  сестра  рассматривали  письмо  Лорренов  сквозь  призму   этих
воспоминаний, мало благоприятных для Пьеретты. Обременить  себя  заботами  о
девочке-сироте,  двоюродной  сестре,  которая  как-никак  должна   стать   и
наследницей, если никто из них не вступит в брак, - тут было о чем подумать.
Вопрос обсуждался со всех сторон. Прежде всего, они  и  в  глаза  не  видели
Пьеретты. Опекать молодую девушку - большая забота. Не свяжут  ли  они  себя
обязательствами по отношению к ней? Ведь отправить ее обратно, если  она  им
не понравится, будет невозможно; не придется ли ее к тому  же  еще  и  замуж
выдавать? А если сам Рогрон подыщет себе богатую невесту в Провене, не лучше
ли будет сохранить все их состояние для его потомства? Сильвия считала,  что
самой подходящей невестой была бы  богатая,  глупая  и  некрасивая  девушка,
которая позволила бы золовке командовать ею.  Лавочник  и  лавочница  решили
отказать Лорренам. Сильвия взялась ответить на письмо.  Но  было  достаточно
текущих дел, и ответ все время откладывался  -  с  ним  ведь  можно  было  и
повременить; а когда старшая  продавщица  согласилась  начать  переговоры  о
покупке "Домовитой хозяйки", старая дева и думать позабыла о письме. Сильвия
Рогрон с братом переехали в Провен за четыре года перед приходом туда  Бриго
- событием, сыгравшим такую роль в судьбе Пьеретты. Но дела и поступки  этих
двух лиц в провинции так же нуждаются в описании, как и жизнь их  в  Париже,
ибо Провен для Пьеретты сыграл  не  менее  роковую  роль,  чем  коммерческое
прошлое ее кузенов.
     Когда мелкий торговец, уехавший из провинции в Париж,  возвращается  из
Парижа в провинцию, он обычно привозит с собой несколько новых замыслов;  но
день за днем привычный уклад провинциальной жизни засасывает его,  и  благим
начинаниям приходит конец. Вот почему столь незначительны и поверхностны  те
изменения, которые Париж лишь медленно, постепенно вносит  в  провинциальную
жизнь,  что  особенно  явственно  видно  при  обращении  бывшего  парижского
лавочника в заядлого провинциала. Переход этот  переживается  как  настоящая
болезнь. Нет такого розничного  торговца,  который  безнаказанно  сменил  бы
несмолкаемую болтовню на молчание, а парижскую  суету  -  на  провинциальное
оцепенение.  Сколотив  капиталец,  эти  почтенные  люди  расходуют  его   на
удовлетворение  давно  лелеемых  желаний,  охваченные  последними   порывами
энергии, которую не вдруг ведь остановишь. Те, кто  не  оказался  во  власти
какой-либо  мании,  путешествуют  или  с  головой  уходят  в   муниципальную
политику.  Другие  увлекаются  охотой  или  рыбной  ловлей,  донимают  своих
фермеров  или  жильцов.  Третьи  становятся  ростовщиками,  подобно  старику
Рогрону, или же, как очень многие, - акционерами. Мечта брата и  сестры  вам
известна: она заключалась в том, чтобы пустить в  ход  лопатку  каменщика  -
воздвигнуть себе прекрасный дом. Этой навязчивой  идее  обязаны  были  своим
появлением  на  площади  нижнего  Провена  тот  фасад,  который  только  что
рассматривал Бриго, новое расположение комнат в доме и роскошная меблировка.
Подрядчик не вбил ни единого  гвоздя,  не  спросив  предварительно  согласия
Рогронов, не давши им подписать план и смету,  не  объяснив  обстоятельно  и
подробно все свойства предлагаемого усовершенствования, качество и стоимость
потребного  материала.  Если  же  речь  шла  о  каких-нибудь  новшествах  во
внутренней отделке, то они ведь имелись уже у г-на  Гарслана,  мэра,  или  у
г-на Тифена, или у молодой г-жи  Жюльяр.  Ссылка  на  кого-либо  из  богатых
буржуа Провена неизменно решала спор в пользу предложения подрядчика.
     - Если это завел у себя господин Гарслан - ладно, делайте и  у  нас!  -
говорила мадемуазель Рогрон. - Верно, уж неплохо, у него есть вкус.
     - Сильвия, он предлагает нам карнизы в коридоре украсить овалами.
     - Вы называете это овалами?
     - Да, мадемуазель.
     - А почему? Вот странное название! Никогда не слыхала.
     - Но видали?
     - Да.
     - Знаете ли вы латынь?
     - Нет.
     - Ну, так вот. По-латыни это значит яйцевидный, ovum - значит яйцо.
     - Странные вы люди, архитекторы! - восклицал  Рогрон.  -  Да  ведь  эти
яйцевидные украшения выеденного яйца не стоят, а вы все норовите содрать  за
них подороже.
     - Коридор красить будем? - спрашивал подрядчик.
     - Нет уж, не к чему! - возмущалась Сильвия.  -  Только  лишних  пятьсот
франков!..
     -  Лестница  и  гостиная  так  хороши,  что  жаль   оставлять   коридор
неокрашенным, - возражал подрядчик. - Молодая госпожа Лесур в  прошлом  году
выкрасила у себя коридор.
     - А ведь муж ее прокурор, его могут перевести из Провена.
     - О! Он еще будет когда-нибудь председателем суда в Провене! -  говорил
подрядчик.
     - Куда же тогда денется господин Тифен?
     - Ну, о господине Тифене можете не беспокоиться. У него красивая  жена,
его переведут в Париж. Так как же, будем мы красить коридор?
     - Да, пусть Лесуры видят, что мы не хуже их! - решал Рогрон.
     Весь первый год по водворении Рогронов в Провене  был  заполнен  такого
рода обсуждениями, радостью наблюдать за подвигающимися работами, а в  связи
с ними - усвоением разительных по своей новизне сведений и попытками брата и
сестры завязать близкое знакомство с виднейшими семьями города Провена.
     Рогроны никогда не вращались в обществе, нигде дальше  своей  лавки  не
бывали; в  Париже  они  ни  с  кем  не  вели  знакомства  и  теперь  жаждали
удовольствий светской жизни.  Вернувшись  в  Провен,  переселенцы  разыскали
прежде всего супругов Жюльяр  из  "Китайского  шелкопряда"  с  их  детьми  и
внуками; потом семью Гепенов, вернее - целый клан Гепенов,  внук  которых  и
сейчас еще был владельцем "Трех прялок"; наконец бывшую владелицу "Домовитой
хозяйки", г-жу Гене, у которой три дочери были замужем в  Провене.  Эти  три
больших рода - Жюльяры, Гепены и Гене  -  распространились  по  городу,  как
сорняки по лугу. Мэр города г-н Гарслан был зятем  г-на  Гепена.  Священник,
аббат Перу, был родным братом г-жи Жюльяр, в девичестве  Перу.  Председатель
суда г-н Тифен был братом  г-жи  Гене,  которая  подписывалась:  "урожденная
Тифен".
     Царицей города была прекрасная г-жа  Тифен-младшая,  единственная  дочь
г-жи Роген, богатой жены бывшего парижского нотариуса, о котором никогда  не
упоминалось. Красивая,  изящная  и  остроумная,  нарочно  выданная  замуж  в
провинцию своей матерью, не желавшей иметь ее под  боком  и  взявшей  ее  из
пансиона чуть ли не накануне свадьбы, Мелани Роген смотрела на Провен как на
место ссылки и вела себя  там  удивительно  умно.  Она  получила  прекрасное
приданое, и у нее были еще лучшие виды на  будущее.  Что  же  касается  г-на
Тифена, то его старик отец почти уже выделил свою старшую дочь,  г-жу  Гене,
дав ей в приданое, в счет наследства, значительную часть своего имущества, -
так что отцовское имение, находившееся в пяти лье от Провена  и  приносившее
восемь тысяч франков дохода,  целиком  должно  было  отойти  к  сыну.  Таким
образом, Тифены, у которых при вступлении в брак было двадцать тысяч  ренты,
кроме дома и председательского оклада, могли рассчитывать в будущем  еще  на
двадцать тысяч франков в год.  "Жалеть  их  не  приходится",  -  говорили  в
Провене-Великой, единственной заботой прекрасной г-жи Тифен было  достигнуть
того, чтобы мужа избрали в  депутаты.  Депутат  получил  бы  место  судьи  в
Париже, а тогда уж  она  живо  добилась  бы  его  перевода  из  трибунала  в
королевский  суд.  Вот  почему  она  со  всеми  ладила  и   всем   старалась
понравиться. И что самое удивительное - ей это удавалось! Два раза в  неделю
она принимала провенскую буржуазию в своем красивом доме в  верхнем  городе.
Эта молодая, двадцатидвухлетняя женщина не сделала  еще  ни  одного  ложного
шага на столь скользком пути. Она весьма искусно льстила самолюбию  каждого,
умела играть на слабых  струнках,  с  солидными  людьми  бывала  солидна;  с
девицами - девически  молода;  с  мамашами  -  полна  материнских  забот;  с
молодыми женщинами - предупредительна и весела и со  всеми  -  очаровательно
любезна. Словом, то была жемчужина, сокровище, гордость Провена. Она  еще  и
не заикалась о своем желании, а уже все избиратели Провена только  и  ждали,
чтобы их дорогой председатель суда достиг надлежащего возраста и можно  было
избрать его в депутаты. Каждый верил в его таланты и, видя в  нем  для  себя
заручку, рассчитывал на его покровительство: о, г-н Тифен  сделает  карьеру,
он будет министром юстиции, он не забудет о Провене!
     Вот с помощью каких уловок удачливая г-жа Тифен царила в Провене.  Г-жа
Гене, сестра г-на Тифена, выдав старшую дочь за прокурора Лесура,  вторую  -
за врача, г-на Мартене, и третью - за нотариуса Офре,  сама  вторично  вышла
замуж за  начальника  налогового  управления  г-на  Галардона.  Г-жи  Лесур,
Мартене, Офре и их мать г-жа Галардон считали председателя суда Тифена самым
богатым и даровитым человеком в семье. Королевский  прокурор,  приходившийся
по жене племянником г-ну Тифену, был кровно заинтересован в переводе дядюшки
в Париж, чтобы место председателя суда в Провене занять самому. Четыре  дамы
(г-жа Галардон обожала  брата)  окружили  г-жу  Тифен  подобием  придворного
штата, и для них ее совет, ее мнение были законом Старший сын г-на  Жюльяра,
женатый  на  единственной  дочери  богатого  фермера,   воспылал   внезапной
страстью, тайной, поэтической и  бескорыстной,  к  жене  председателя  суда,
ангелу, спустившемуся  с  парижских  небес.  Хитрая  Мелани  не  собиралась,
конечно, усложнять свою жизнь романом с каким-то Жюльяром, но не прочь  была
превратить его в Амадиса и извлечь пользу из его глупости; она  посоветовала
ему приступить к изданию газеты, для которой сама стала бы  нимфой  Эгерией.
Два года тому назад Жюльяр,  подстегиваемый  своей  романтической  страстью,
завел газету и почтовые кареты для Провена. Газета называлась  "Улей,  орган
Провена"  и  содержала  статьи  по  литературе,   археологии   и   медицине,
состряпанные в семейном кругу. Объявлениями со всего округа вполне окупались
расходы. Подписка (двести  человек  подписчиков)  была  чистой  прибылью.  В
газете печатались совсем непонятные для жителей Бри меланхолические  стансы,
посвященные "Ей!!!" (с тремя восклицательными знаками). Таким образом,  чета
Жюльяров-младших, восхищавшаяся добродетелями г-жи Тифен, присоединила  весь
клан Жюльяров к клану Гене. И,  разумеется,  салон  председателя  суда  стал
первым салоном в городе. У горсточки провенской аристократии был свой  салон
в верхнем городе, собиравшийся у старой графини де Бресте.
     В ближайшие полгода после своего водворения в Провене Рогроны благодаря
старым связям с Жюльярами, Гепенами и Гене  и  родству  с  нотариусом  Офре,
внучатым племянником их деда, сперва были  приняты  г-жой  Жюльяр-старшей  и
г-жой Галардон; затем - правда, с большим трудом -  допущены  были  в  салон
прекрасной г-жи Тифен. Принимать у себя Рогронов решались далеко не сразу  -
надо  было  хорошенько  к  ним  присмотреться.   Неудобно   было,   конечно,
сторониться торговцев с улицы Сен-Дени,  уроженцев  Провена,  вернувшихся  в
родные места проживать свои доходы. И все же  целью  любого  круга  общества
всегда будет объединение людей, подходящих друг к другу  по  своим  денежным
средствам, нравам, образованию, знаниям  и  характеру.  Но  Гепены,  Гене  и
Жюльяры занимали более высокое общественное положение,  ибо  принадлежали  к
более  старой  буржуазии,  чем  Рогрон,   сын   трактирщика-ростовщика,   не
безупречного и в личной жизни и в отношении наследства Офре. Нотариус  Офре,
зять г-жи Галардон, урожденной Тифен, был хорошо осведомлен  на  этот  счет:
дело  состряпано  было  у  его  предшественника.  Все  эти  бывшие  торговцы
вернулись   в   Провен   уже   лет   двенадцать   назад;   их   образование,
обходительность, манеры - все  было  подогнано  к  тому  жизненному  уровню,
которому г-жа Тифен придала некоторый  отпечаток  элегантности  и  парижский
светский лоск; все здесь было однородно, все  понимали  друг  друга,  каждый
умел держаться и вести беседу так, чтобы другим было  приятно.  Каждый  знал
характер всех прочих, все друг к  другу  привыкли.  Принятые  у  мэра,  г-на
Гарслана, Рогроны надеялись, что будут вскоре  на  короткой  ноге  с  лучшим
обществом Провена. Сильвия поэтому научилась  играть  в  бостон.  Рогрон  не
способен был усвоить ни одной игры; поговорив о своем доме, он складывал  на
животе руки и вертел большими пальцами, не отваживаясь больше произнести  ни
слова; но благодетельное молчание было для него горьким лекарством; он то  и
дело вскакивал, как бы желая что-то сказать, в  смущении  садился  вновь,  и
губы его при этом смешно дергались. Сильвия за картами откровенно  проявляла
свой подлинный характер. Сварливая,  неизменно  сетуя  при  проигрышах,  она
нагло торжествовала, когда ей удавалось выиграть; торгуясь, скаредничая, она
выводила из себя своих противников и партнеров и стала бичом  общества.  Под
влиянием нескрываемой и глупой зависти Рогрон с сестрой  возымели  претензию
играть роль в городке, который был опутан сетью переплетающихся интересов  и
тщеславия двенадцати семейств; на этой скользкой почве  новичок  должен  был
двигаться с большой осмотрительностью,  чтобы  не  оступиться  и  ничего  не
задеть. Если положить на перестройку дома тридцать тысяч франков, у брата  с
сестрой должно было остаться десять тысяч франков дохода. Они  себя  считали
богачами, всем досаждали рассказами о роскоши своего  будущего  жилища  и  в
полной мере обнаружили свою мелочность, грубое невежество и глупую  зависть.
В тот вечер, когда они посетили прекрасную г-жу Тифен,  имевшую  уже  случай
наблюдать их у г-жи Гарслан, у  своей  золовки  Галардон  и  у  старой  г-жи
Жюльяр, - царица города конфиденциально спросила у Жюльяра-сына, оставшегося
на  несколько  минут  по  уходе  других  гостей  побеседовать  с  нею  и   с
председателем суда:
     - Вы все, как видно, очень увлекаетесь этими Рогронами?
     - Что до меня касается, - заявил провенский Амадис, - то  они  докучают
моей матери, изводят жену, а отец мой не  выносил  мадемуазель  Сильвию  еще
тридцать лет тому назад, когда ее поместили к нему ученицей.
     - У меня большое желание, - сказала прелестная председательша, поставив
свою хорошенькую ножку на решетку камина, - дать этим людям понять, что  моя
гостиная отнюдь не трактир.
     Жюльяр возвел глаза к небу, как бы желая сказать:
     "Боже мой! Как остроумно, сколько тонкости!"
     - Я хочу видеть у себя избранное общество; если же  принимать  каких-то
Рогронов, оно, конечно, избранным не будет.
     -  У  них  ни  ума,  ни  сердца,  ни  умения  держать  себя,  -  сказал
председатель суда. -  Ежели,  проторговав  двадцать  лет  нитками,  как  моя
сестра, например...
     - Друг мой, ваша сестра была бы на месте в  любом  салоне,  -  вставила
г-жа Тифен.
     - ..имеют глупость и дальше оставаться  галантерейщиками,  -  продолжал
председатель  суда,  -  если  не  стараются  избавиться  от  своего  грубого
невежества и думают, что высокородные графы Шампанские - это графы счетов на
высокосортное шампанское, как нынче вечером случилось с Рогронами,  -  тогда
нужно сидеть у себя дома!
     - Они - бахвалы, - сказал Жюльяр. - Точно в Провене имеется один только
их дом! Они хотят затмить нас своей роскошью. А на деле у них едва  хватает,
чтобы свести концы с концами.
     - Если бы речь шла об одном лишь брате, - продолжала г-жа Тифен, - куда
ни шло, его еще можно было бы вынести, он не слишком  обременителен.  Сунуть
ему китайскую головоломку, и  он  спокойно  просидит  весь  вечер  в  уголке
гостиной.  Чтобы  найти  решение,  ему  ведь  потребуется  целая  зима.   Но
мадемуазель Сильвия... Голос - как  у  простуженной  гиены,  руки  -  словно
клешни у омара... Нет, нет, Жюльяр, не возражайте...
     Когда Жюльяр ушел, г-жа Тифен сказала мужу:
     - Друг мой, хватит с меня туземцев, которых я вынуждена принимать; а уж
эти двое меня совсем доконают. Если позволишь, мы обойдемся  как-нибудь  без
них.
     - Ты хозяйка в своем доме, - сказал  председатель  суда,  -  но  только
смотри, не нажить бы нам врагов. Рогроны перейдут в  оппозицию,  которая  до
сих пор никакого значения в Провене не имела. Рогрон и  так  уж  зачастил  к
барону Гуро и стряпчему Винэ.
     - Ну, тебе это будет лишь на руку, - улыбаясь, сказала  Мелани.  -  Где
нет врагов, нет и победы. Какой-нибудь  заговор  либералов,  противозаконное
сообщество, какая-нибудь борьба только выдвинут тебя.
     Председатель суда с каким-то опасливым восхищением  посмотрел  на  свою
молодую супругу.
     Назавтра у г-жи Гарслан все на ухо передавали друг другу,  что  Рогроны
не имели успеха у г-жи Тифен, а ее острое  словцо  насчет  трактира  вызвало
общий восторг. Г-жа Тифен только через месяц собралась с ответным визитом  к
мадемуазель Сильвии. Такое оскорбительное высокомерие не  может  остаться  в
провинции незамеченным. За бостоном у г-жи Тифен Сильвия устроила  почтенной
г-же Жюльяр-старшей пренеприятную  сцену  по  поводу  превосходного  мизера,
который ее бывшая хозяйка, якобы назло и умышленно, заставила  ее  потерять.
Сильвия, любившая сыграть злую шутку с другими, никак  не  могла  допустить,
что и ей могут отплатить той же монетой. Г-жа Тифен подала пример,  подбирая
партнеров для карточной игры до прихода Рогронов, так что Сильвии оставалось
только блуждать  от  столика  к  столику  и  смотреть,  как  играют  другие,
поглядывавшие на нее со скрытой насмешкой. А у г-жи Жюльяр-старшей  сели  за
вист, в который Сильвия играть не умела. Старая дева поняла наконец, что она
объявлена вне закона, не  поняв  только,  почему  она  решила,  что  все  ей
завидуют. Вскоре никто уже больше не приглашал Рогронов. Но они упорствовали
в своем желании проводить вечера в гостях. Остроумцы  осторожно,  исподтишка
вышучивали их,  сводя  разговор  на  "овальные"  украшения  в  их  доме,  на
пресловутый поставец для ликеров, равного которому якобы не было в  Провене,
и Рогроны несли несуразнейший вздор. Дом Рогронов тем временем был закончен.
Они задали, конечно, несколько великолепных обедов - для того, чтобы  отдать
долг вежливости, и для того, чтобы похвастать роскошью, К ним пришли  только
из любопытства. Первый обед  был  дан  для  виднейших  особ  в  городе:  для
супругов Тифен, у которых, кстати сказать, сами Рогроны ни разу не  обедали;
для Жюльяров - родителей, сына и невестки; для г-на Лесура, для  священника,
для г-на и г-жи Галардон. Это был один из тех провинциальных  обедов,  когда
за столом просиживают с пяти до девяти часов  вечера.  Г-жа  Тифен  ввела  в
Провене  парижский  светский  обычай,  разрешающий  благовоспитанным   людям
ускользнуть после поданного в гостиную кофе. В этот вечер она ждала  к  себе
гостей и хотела незаметно скрыться; но Рогроны шли за супружеской  четой  до
самой улицы, уговаривая остаться, и, когда вернулись, ошеломленные тем,  что
им не удалось удержать господина председателя суда  и  его  супругу,  прочие
гости, в подтверждение того, что  г-жа  Тифен  поступила  согласно  хорошему
тону, последовали ее примеру с жестокой для провинции поспешностью.
     - Они не увидят, как красива наша гостиная при  вечернем  освещении!  -
сказала Сильвия.
     Рогроны приготовили сюрприз своим гостям:  никто  еще  не  видел  этого
прославленного дома до того, как он был закончен. И завсегдатаи салона  г-жи
Тифен с нетерпением ждали, какой приговор она вынесет чудесам  рогроновского
дворца.
     - Итак, - сказала  ей  молодая  г-жа  Мартене,  -  вы  лицезрели  Лувр,
расскажите же нам обо всем подробно.
     - Да ничего особенного, как и сам обед.
     - Но каково все это, однако, с виду?
     - Ну вот, входная дверь - со знакомым  уже  вам  позолоченным  чугунным
переплетом, - нас, конечно, заставили полюбоваться им, - начала г-жа  Тифен.
- Дальше идет большой коридор, он делит дом на две далеко не  равные  части,
так как с правой стороны - одно окно на улицу, а с  левой  -  два.  В  конце
коридора застекленная дверь; она выходит на крыльцо, с которого спускаются в
сад, а там, на лужайке, красуется на высоком цоколе гипсовая фигура Спартака
"под бронзу". За кухней, под лестницей, подрядчик  устроил  небольшой  чулан
для припасов, который, разумеется, тоже  пришлось  осмотреть.  В  лестничной
клетке, разделанной под черный мрамор с желтыми жилками,  -  витая  лестница
наподобие  тех,  что  в  кофейнях  ведут  с  нижнего  этажа  в  кабинеты  на
антресолях. Это нелепое, опасное для жизни сооружение из орехового дерева, с
перилами, украшенными медью, было представлено нам как одно из семи новейших
чудес света. Под лестницей еще дверь в погреб. По другую сторону коридора  -
столовая, окнами на улицу, двустворчатая  дверь  ведет  из  нее  в  гостиную
такого же размера, но окнами в сад.
     - А прихожей разве нет? - спросила г-жа Офре.
     -  Прихожую  заменяет,  как  видно,  этот  длинный  коридор  с  вечными
сквозняками, - отвечала г-жа Тифен. - Рогроны возымели глубоко национальную,
либеральную, конституционную и патриотическую  мысль  ограничиться  в  своем
доме лишь французской древесиной, - продолжала она. - А посему в столовой  -
ореховый паркет в елочку. Буфеты, стол и стулья - тоже ореховые. На окнах  -
белые коленкоровые занавесы с красной каймой, с безвкуснейшими подхватами из
толстых красных шнуров; шнуры наброшены  на  позолоченные  матовые  розетки,
которые торчат, как грибы. Эти великолепные занавесы повешены  на  палках  с
вычурными  пальметтами  по  концам,  и  каждая  складка  прихвачена   вверху
штампованной медной львиной лапой. Над буфетом - часы наподобие ресторанных;
висят они на чем-то вроде салфетки из позолоченной бронзы - одна  из  затей,
особенно милых сердцу Рогронов. Они предложили мне полюбоваться  этим  чудом
искусства, и я сказала им, не придумав ничего лучшего, что уж если  где-либо
следует повязывать часы салфеткой, то, несомненно,  в  столовой.  На  буфете
водружены две большие лампы, вроде тех, что  украшают  собою  стойки  модных
ресторанов. А над другим буфетом - богато  разукрашенный  барометр,  который
занимает, видимо, немалое место в их жизни: Рогрон поглядывает на него,  как
на свою суженую. Между двух окон художественный гений подрядчика  втиснул  в
роскошную до ужаса нишу белую изразцовую печь. На стенах сверкают красные  с
золотом обои, тоже как в ресторане, где ими, вероятно, с первого же  взгляда
пленился когда-то Рогрон. Обед нам подали  на  белом  с  золотом  фарфоровом
сервизе, а десерт - на васильково-синем в зеленых цветочках; но, открыв  для
нас дверцы буфета, нам показали еще и фаянсовый сервиз, для  будней.  Против
каждого из буфетов -  шкаф  с  бельем.  Все  чистенькое,  новое,  сверкающее
глянцем и невероятно кричащих тонов. Со столовой, впрочем, я кое-как бы  еще
примирилась: в ней все же есть какое-то  своеобразие,  довольно  неприятное,
однако  в  точности  отражающее  характер  хозяев;  но  эти  черные  гравюры
невыносимы  (министерству  внутренних  дел   следовало   бы   их   запретить
специальным приказом): тут и Понятовский, прыгающий  в  Эльстер,  и  оборона
заставы Клиши, и Наполеон, собственноручно наводящий пушку, и двое  Мазеп  -
все это в пошлейших  золоченых  рамах,  вполне  под  стать  самим  гравюрам,
которые так приелись, что могут внушить отвращение  к  широкому  успеху.  О,
насколько же мне милей те пастели, что  висят  в  столовой  госпожи  Жюльяр,
чудесные пастели времен Людовика Пятнадцатого  с  изображением  плодов,  так
гармонирующие с деревянной обшивкой  стен,  чуть  тронутой  червоточиной,  с
тяжелым фамильным серебром, старинным фарфором и всем  нашим  провинциальным
бытом.  Провинция  должна  оставаться  провинцией,  и  она  смешна,   когда,
обезьянничая, подражает Парижу. Вы скажете мне, быть может: "Всяк купец свой
товар хвалит". Но великолепию их  гостиной  я  предпочитаю  вот  эту  старую
гостиную господина Тифена-отца  -  шторы  из  плотного  китайского  шелка  в
зеленую и белую полоску, камин  в  стиле  Людовика  Пятнадцатого,  трюмо  на
изогнутых ножках и старинные  зеркала,  окаймленные  стеклянным  "горошком",
почтенные ломберные столики и мои синие вазы  старого  севрского  фарфора  в
старой оправе из меди, часы с не правдоподобными цветами,  люстру  рококо  и
обитую ручной вышивкой мебель.
     - А какова все же эта гостиная?  -  спросил  г-н  Мартене,  чрезвычайно
польщенный  похвалой,  которую  прекрасная  парижанка  так  ловко  расточала
провинции.
     - Гостиная? Великолепного багрового цвета,  -  цвета  лица  мадемуазель
Сильвии, когда она сердится, проиграв мизер.
     - Сильво-багровый цвет, - сказал председатель суда, и это острое словцо
так ч осталось в словаре Провена.
     - Портьеры на окнах?..  Красные.  Обивка  мебели?..  Красная.  Камин  -
красного мрамора с жилками. Канделябры и часы - красного мрамора с  жилками,
на  аляповатых,  безвкуснейших  бронзовых  подставках   римского   стиля   с
гирляндами и листьями стиля греческого. С каминных часов  глядит  на  вас  с
таким же глупым видом, как и у самих Рогронов, добродушный толстый лев,  так
называемый декоративный, который еще долго  будет  подрывать  престиж  львов
настоящих. Он держит лапу на большом шаре -  таков  уж  обычай  декоративных
львов: точно депутаты левой, они всю жизнь держат наготове черный  шар.  Кто
знает,  может  статься,  это  и  впрямь  образ  из  какого-нибудь   мифа   о
конституции? Циферблат часов нелепо разукрашен.  Зеркало  над  камином  -  в
гипсовой раме, вульгарной и пошлой, хотя и модной. Обойщик показал всю  свою
гениальную изобретательность,  затянув  каминный  экран  красной  тканью,  -
складки ее веерообразно расходятся от центральной розетки и  образуют  целую
романтическую поэму, как бы специально созданную для Рогронов, так что те не
в силах сдержать восторг и всем показывают свой экран. С потолка  спускается
люстра, ее тщательно обернули зеленым коленкоровым чехлом, и хорошо  сделали
- так по крайней мере не видно всей этой  отвратительной  безвкусицы:  яркая
бронза украшена безобразнейшими полосками полированного золота. Под  люстрой
- круглый чайный столик с неизбежной мраморной доской в желтых прожилках,  а
на нем - металлический поднос в каких-то разводах, отражающий расписные - но
какие!  -  чашки,  расставленные   вокруг   хрустальной   сахарницы,   такой
необычайной, что даже  наши  внучки  удивленно  раскроют  глаза,  любуясь  и
позолоченными медными ободочками, и боками, граненными наподобие  прорезного
средневекового рукава, и щипцами для сахара, которые  вряд  ли  когда-нибудь
понадобятся. Бумажные обои в гостиной - под красный бархат,  в  виде  панно,
заключенных в рамки из медного багета с гигантскими  пальметтами  по  углам.
Сверх того, на каждом панно привлекает взоры  еще  и  цветная  литография  в
золоченой  раме,  отягощенной  лепными  фестонами,  -  подделка   под   нашу
прелестную резьбу по  дереву.  Мебель  из  корневища  вяза  обита  сукном  и
состоит, как полагается, из двух диванов, двух бержерок, полдюжины кресел  и
полдюжины  стульев.  На  консоле  гордо  высится  под  стеклянным   колпаком
алебастровая ваза, якобы в стиле Медичи, рядом с пресловутым  поставцом  для
ликеров. Рогроны нам прожужжали уши, что подобного ему нет во всем  Провене!
В амбразуре каждого окна с великолепными  красными  шелковыми  портьерами  и
тюлевыми занавесами - карточный столик. Ковер - обюссоновский. Как  же  было
Рогронам не ухватиться обеими руками за этот ковер с розетками из цветов  на
красном фоне - самый избитый и пошлейший из  рисунков!  У  гостиной  нежилой
вид: в ней не найти ни книг, ни гравюр, ни безделушек, загромождающих обычно
наши столы, - сказала г-жа  Тифен,  глядя  на  свой  стол  с  массой  модных
пустячков, альбомов и преподнесенных ей красивых вещиц. - Там нет ни цветов,
ни всяких новинок, постоянно сменяющих друг друга. Все сухо и  холодно,  как
сама мадемуазель Сильвия. Бюффон прав; "Стиль - это  человек",  а  у  каждой
гостиной, несомненно, есть свой стиль.
     Прекрасная г-жа Тифен продолжала свое насмешливое описание. Уже по  его
началу можно составить себе понятие об убранстве первого этажа, который брат
и сестра показали гостям; но трудно даже вообразить  себе,  какими  нелепыми
затеями соблазнил Рогронов ловкий подрядчик: тут были  и  двери  с  вычурной
отделкой, и внутренние ставни с резьбой, и  лепные  карнизы,  и  веселенькая
роспись на стенах, золоченые медные скобы,  всевозможные  звонки,  бездымные
камины, приспособления, предохраняющие от сырости, раскрашенные под  мозаику
стены коридора, какие-то необычайные оконные стекла и замки - словом,  здесь
были представлены в расточительном изобилии  все  те  безвкусные  и  нелепые
выдумки, которые так удорожают постройку и пленяют буржуа.
     Никто не желал бывать на вечерах у Рогронов, все их старания  оказались
тщетными. За отговорками дело не стало: каждый день  обещан  был  либо  г-же
Гарслан, либо г-же Галардон,  либо  дамам  Жюльяр,  либо  г-же  Тифен,  либо
супрефекту и т, п. Рогроны думали, что достаточно давать  обеды  -  и  можно
составить себе общество; но их посещали лишь  насмешливые  юнцы  и  любители
пообедать на чужой счет, которые найдутся в любом  уголке  земного  шара,  а
влиятельные люди - к ним ни ногой. В ужасе от того, что сорок тысяч франков,
потраченные на  перестройку  дома  -  нашего  дорогого  дома,  как  говорила
Сильвия, - были брошены на ветер и оказались чистым  убытком,  она  задумала
наверстать их строгой экономией. Поэтому она  вскоре  отказалась  от  званых
обедов, обходившихся в тридцать - сорок франков каждый, не считая вина, и не
оправдавших ее надежды создать себе общество,  что  в  провинции  ничуть  не
легче, чем в Париже. Сильвия рассчитала кухарку и взяла  для  черной  работы
деревенскую девушку. Готовила же она сама, "из любви к искусству".
     Через четырнадцать месяцев после переезда брата и сестры в  Провен  для
них наступила одинокая и ничем не заполненная  жизнь.  Изгнание  из  салонов
зажгло в сердце  Сильвии  бешеную  злобу  против  Тифенов,  Жюльяров,  Офре,
Гарсланов - словом, против всего общества Провена, которое она уже  называла
"шайкой" и с которым была в  крайне  натянутых  отношениях.  Ей  хотелось  в
противовес  ему  создать  другой  кружок;  но  мелкая   буржуазия   состояла
исключительно из лавочников, свободных  лишь  по  воскресным  и  праздничным
дням; а кроме них, были только такие люди  с  подмоченной  репутацией,  как,
например, стряпчий Винэ и врач Неро, или же такие неприемлемые бонапартисты,
как полковник барон Гуро, с которым, впрочем, Рогрон  очень  неосмотрительно
сошелся вопреки предостережениям крупной буржуазии Провена. Брату  и  сестре
ничего иного не оставалось, как сидеть по вечерам у камелька  в  столовой  и
предаваться воспоминаниям о своей лавке, о лицах покупателей и прочих  столь
же приятных предметах. К концу второй зимы ими овладела гнетущая  скука  Они
совершенно не знали, как убить время в течение дня. Отправляясь  спать,  они
говорили; "Вот и еще один день прошел!" Утром им не хотелось  вставать,  они
долго валялись в постели, медленно одевались. Рогрон сам  ежедневно  брился,
рассматривая в зеркале свою физиономию, в  которой  ему  постоянно  чудились
болезненные изменения, он обсуждал их с сестрою; бранил служанку за то,  что
вода для умывания была недостаточно  горяча;  потом  шел  в  сад  взглянуть,
распустились ли цветы; доходил  до  самого  берега,  где  выстроил  беседку;
смотрел, не рассохлись ли двери и окна, не осел ли дом, не  потрескалась  ли
стенная живопись, не выцвела  ли  краска.  Вернувшись,  делился  с  Сильвией
тревогами по поводу заболевшей курицы или же  упорных  пятен  на  отсыревшей
стене, а сестра создавала себе занятие,  хлопотливо  накрывая  на  стол  или
распекая служанку.  Барометр  оказался  самой  полезной  частью  обстановки:
Рогрон без всякой надобности постоянно справлялся по нему о погоде, дружески
похлопывая его и заявляя: "Дрянная погода!" - на что сестра  отвечала:  "Что
ж, погода по сезону!" Всем, кто приходил к Рогрону, он расхваливал  качества
этого прекрасного прибора.
     Часть дня занимал еще завтрак. С какой медлительностью братец и  сестра
пережевывали каждый кусочек! Пищеварение у них было поэтому отличное,  и  им
не приходилось опасаться рака желудка. Кое-как они  дотягивали  до  полудня,
читая "Улей" и "Конститюсьонель".  На  парижскую  газету  они  подписывались
вскладчину со  стряпчим  Винэ  и  полковником.  Рогрон  сам  относил  газету
полковнику, квартировавшему на площади в доме г-на  Мартене,  и  с  огромным
наслаждением слушал его разглагольствования. Он все не  мог  взять  в  толк,
какую же  опасность  представляет  собой  полковник  Гуро.  По  глупости  он
рассказал ему об остракизме, которому "тифеновская шайка" подвергала Гуро, и
передал ему все, что  о  нем  говорили.  Полковник,  отменно  владевший  как
пистолетами, так и шпагой и никого  не  боявшийся,  бог  весть  как  отделал
"Тифеншу с ее Жюльяром", всех этих  сторонников  правительства,  людишек  из
верхнего города, которые продались иноземным  государствам,  готовы  на  все
ради теплого местечка, произвольно подменяют фамилии кандидатов при подсчете
голосов после выборов и т, д. Около двух часов  дня  Рогрон  отправлялся  на
прогулку. Он бывал счастлив, если какой-нибудь торговец окликал его с порога
своей  лавки:  "Как  дела,  папаша  Рогрон?"  Он   пускался   в   разговоры,
расспрашивал о городских новостях, выслушивал сплетни и россказни,  ходившие
по Провену, и разносил их дальше. Подымался в верхний город, шел по размытой
дождями дороге. Встречал порою стариков, вышедших, как и  он,  на  прогулку.
Такие встречи были для него счастливым событием. В Провене попадались  люди,
разочаровавшиеся в парижской жизни, скромные  ученые,  живущие  среди  своих
книг. Не трудно представить себе, с каким видом  Рогрон  слушал  заместителя
судьи Дефондриля,  скорее  археолога,  нежели  юриста,  когда  тот  говорил,
обращаясь к г-ну Мартене-отцу, человеку ученому,  указывая  ему  на  долину:
"Объясните мне, почему все бездельники Европы ездят в Спа, а  не  в  Провен,
хотя французской медициной установлено, что провенские воды выше  качеством,
богаче железом и что их лечебная сила так  же  несомненна,  как  целительные
свойства наших роз?"
     - Что же вы хотите? - отвечал  ученый  муж.  -  Это  одна  из  прихотей
прихотливого случая, столь же необъяснимая, как и  он  сам.  Сто  лет  назад
бордоское вино не пользовалось ни  малейшей  известностью;  маршал  Ришелье,
одна из замечательнейших  личностей  прошлого  века,  французский  Алкивиад,
назначается губернатором Гюйенны: он был слабогрудым - ни для кого не  тайна
почему! - местное вино  восстанавливает  его  силы,  излечивает  его.  Бордо
получает стомиллионную ренту,  и  маршал  раздвигает  бордоские  границы  до
Ангулема, до Кагора, словом, на сорок лье в  окружности.  Уж  не  знаю,  где
кончаются бордоские виноградники!  А  маршалу  даже  памятника  в  Бордо  не
поставили!
     - О! Если нечто подобное случится в Провене,  в  нынешнем  ли  веке,  в
будущих ли веках, - говорил г-н Дефондриль, - надеюсь, тут будет красоваться
- на маленькой площади нижнего города или же у  замка  в  верхнем  городе  -
белый мраморный барельеф с изображением  г-на  Опуа,  возродившего  к  жизни
провенские минеральные воды!
     - Сударь, возрождение Провена, по-видимому, уже невозможно, -  возражал
старик Мартене. - Ведь город обанкротился.
     Тут Рогрон, широко открыв от удивления глаза, воскликнул:
     - То есть как это?
     - Провен был некогда столицей, которая в двенадцатом веке соперничала с
Парижем: у графов Шампани здесь был тогда свой двор, не хуже  чем  у  короля
Ренэ в Провансе, - разъяснял ученый муж. - В те времена  культура,  веселье,
изящество,  женщины  -  словом,  все  великолепие  общественной   жизни   не
сосредотачивалось исключительно в Париже. Но  города,  подобно  коммерческим
фирмам, оправляются от краха с большим трудом:  все,  что  осталось  нам  от
прежнего Провена, - это аромат нашего славного прошлого, аромат наших роз, а
в придачу - супрефектура.
     - О, что сталось бы с Францией, сохрани она все свои столицы феодальных
времен!  -  восклицал  Дефондриль.  -  Разве   могут   супрефекты   заменить
поэтический, галантный и воинственный род Тибо, превративший  Провен  в  то,
чем была когда-то для Италии Феррара, для Германии - Веймар и чем ныне хотел
бы стать Мюнхен?
     - Неужели Провен был столицей? - удивлялся Рогрон.
     - Да вы что - с неба свалились? -  спрашивал  археолог  Дефондриль.  Он
стучал тростью по тротуару и объяснял:
     - Разве вы не знаете, что весь верхний город построен на склепах?
     - На склепах!
     - Ну да, на склепах,  необычайно  высоких  и  обширных,  как  церковные
приделы. И даже со столбами.
     - Господин Дефондриль занят сейчас большим  археологическим  трудом,  в
котором хочет раскрыть тайну этих загадочных сооружений,  -  говорил  старик
Мартене, заметив, что судья оседлал своего любимого конька.
     Рогрон возвращался к себе в восторге от  того,  что  дом  его  стоит  в
долине. Для обсуждения вопроса о провенских склепах  требовалось  пять-шесть
дней, так что на несколько вечеров холостяк и старая  дева  обеспечены  были
темами  для  разговоров.  Рогрон  постоянно  получал  таким  образом  разные
сведения - то о старом Провене, то о предполагаемых браках - или же  узнавал
какие-нибудь старые политические новости, и  все  это  пересказывал  сестре.
Сотни раз во время прогулки, порою многократно обращаясь к одному и тому  же
лицу, задавал он вопрос: "Ну, что нового? Ну, что слышно?" Вернувшись домой,
он  бросался  на  один  из  диванов  в  гостиной,  как  человек   замученный
усталостью, хотя утомлен бывал лишь весом собственного тела. Он  возвращался
к обеду и раз двадцать наведывался из гостиной на кухню, поглядывая на часы,
открывая и закрывая двери. Пока брат и сестра проводили вечера в гостях, они
кое-как дотягивали до того часа, когда нужно было идти спать; но с  тех  пор
как им пришлось коротать время дома, вечера  их  были  подобны  томительному
пути через пустыню. Порой соседи,  возвращаясь  из  гостей,  слышали  вопли,
доносившиеся из  дома  Рогронов,  словно  брат  резал  сестру,  -  то  зевал
изнывавший от скуки галантерейщик. Этим двум механизмам нечего было  дробить
своими заржавленными колесами, и они скрипели. Брат поговаривал о  женитьбе,
но только с отчаяния.  Он  чувствовал  себя  постаревшим,  усталым.  Женщины
пугали его. Сильвия, поняв необходимость иметь кого-нибудь третьего в  доме,
вспомнила о бедной кузине; их никто о ней не спрашивал, ибо  все  в  Провене
полагали, что и молодая г-жа Лоррен и дочь ее - обе умерли.  Сильвия  Рогрон
никогда ничего не теряла: у нее, как у настоящей старой девы, ничто не могло
пропасть; якобы случайно наткнувшись на письмо Лорренов, она естественнейшим
образом заговорила с братом о Пьеретте, и тот был почти счастлив, что в доме
у них появится маленькая девочка.
     Сильвия написала старикам Лорренам полуделовое, полуродственное письмо,
оправдывая свой запоздалый ответ ликвидацией  дела,  переездом  в  Провен  и
устройством  на  новом  месте.  Она  выражала  желание  взять  к  себе  свою
двоюродную сестру, давая понять, что если г-н Рогрон  не  женится,  Пьеретта
получит когда-нибудь в наследство  двенадцать  тысяч  франков  ренты.  Нужно
уподобиться, как Навуходоносор, кровожадному дикому зверю, быть  запертым  в
клетке  зоологического  сада  и  не  иметь  другой  добычи,  кроме   конины,
доставляемой сторожем, или же лавочнику, удалившемуся  от  дел  и  лишенному
возможности терзать своих приказчиков, чтобы постигнуть нетерпение, с  каким
брат и сестра ждали Пьеретту Лоррен. Через три дня после отправки письма они
уже спрашивали себя, когда же приедет их кузина. В своем мнимом благодеянии,
оказываемом бедной родственнице,  Сильвия  увидела  способ  поднять  себя  в
общественном мнении Провена. Она отправилась  к  осудившей  их  г-же  Тифен,
желавшей создать в Провене салон с избранным обществом наподобие женевского,
и раструбила там об ожидаемом приезде их кузины Пьеретты, дочери  полковника
Лоррена, вздыхая над ее несчастьем и всячески подчеркивая свою радость иметь
молодую и хорошенькую наследницу, которую не стыдно будет показать людям.
     - Поздновато же вы о ней вспомнили, - иронически заметила  г-жа  Тифен,
восседавшая на софе у камина.
     За картами, во  время  сдачи,  г-жа  Гарслан,  понизив  голос,  вкратце
напомнила историю наследства старика Офре. Нотариус  разъяснил  жульнические
проделки трактирщика.
     -  Где  же  она,  бедняжка,  теперь  живет?   -   вежливо   осведомился
председатель суда Тифен.
     - В Бретани, - отвечал Рогрон.
     - Но Бретань велика, - заметил королевский прокурор г-н Лесур.
     - Лоррены, ее дед и бабушка, нам  писали.  Когда  эго  было,  милая?  -
спросил Рогрон.
     Сильвия, с увлечением  расспрашивавшая  г-жу  Гарслан,  где  она  брала
материю на платье, неосторожно сказала:
     - Перед тем, как мы продали лавку.
     - И вы только три дня тому назад ответили? - воскликнул нотариус.
     Лицо Сильвии запылало, как уголь в камине.
     - Мы написали в дом призрения Сен-Жак, - продолжал Рогрон.
     - Такая богадельня действительно существует, -  заметил  судья,  бывший
прежде заместителем судьи в Нанте, - но девочка там находиться не  может,  -
ведь туда принимают только людей старше шестидесяти лет!
     - Она живет при своей бабушке, - сказал Рогрон.
     - У нее было маленькое состояние, восемь  тысяч  франков,  которое  ваш
отец у нее... Гм..,  ваш  дед  ей  оставил,  -  сказал  нотариус,  умышленно
обмолвившись.
     - А! - с  тупым  видом  протянул  Рогрон,  не  поняв  этой  язвительной
насмешки.
     - Вы, стало быть, ничего не знаете о том, как и на какие средства живет
ваша двоюродная сестра? - осведомился председатель суда.
     - Если бы господин Рогрон знал об этом, он не оставлял бы  ее  в  таком
учреждении, как  приют  для  престарелых,  -  сурово  возразил  судья.  -  Я
припоминаю  теперь,  что  при  мне  в  Нанте  продавался   с   торгов   дом,
принадлежавший господину и госпоже Лоррен, а  закладная  мадемуазель  Лоррен
потеряла при этом свою силу. Я был тогда комиссаром конкурсного управления.
     Нотариус заговорил о полковнике Лоррене: будь тот  жив,  он  бы  крайне
удивился, узнав, что  дочь  его  находится  в  убежище,  подобном  Сен-Жаку.
Рогроны ушли домой, решив, что свет очень  зол.  Сильвия  поняла,  как  мало
успеха имел ее шаг: он лишь уронил ее в  глазах  высшего  общества  Провена,
доступ туда был для нее окончательно  закрыт.  С  тех  пор  Рогроны  уже  не
скрывали больше своей ненависти к виднейшим буржуазным семьям Провена  и  их
сторонникам. Рогрон стал повторять  сестре  все,  что  напевали  ему  в  уши
либералы - полковник Гуро и стряпчий  Винэ  -  относительно  Тифенов,  Гене,
Гарсланов, Гепенов и Жюльяров.
     -  Послушай,  Сильвия,  не  понимаю,  с  чего  бы  госпоже  Тифен   так
сторониться купечества улицы Сен-Дени; родством с такими людьми ей бы только
гордиться! Ведь ее  мать,  госпожа  Роген,  -  кузина  Гильомов,  владельцев
"Кошки, играющей в мяч", - они передали потом лавку своему зятю Жозефу Леба.
А отец ее  -  тот  самый  нотариус  Роген,  который  обанкротился  в  тысяча
восемьсот девятнадцатом году и разорил  торговый  дом  Бирото.  Стало  быть,
богатство госпожи Тифен - краденое: хороша госпожа  Роген,  жена  нотариуса,
которая предоставляет мужу злостно обанкротиться, а сама  выходит  сухой  из
воды. Славно, нечего сказать!.. А! Понимаю: она сбыла дочь замуж в провинцию
из-за своих шашней с банкиром дю Тийе. И эти люди смеют  еще  задирать  нос!
Но.., все они таковы!
     С того дня как Дени Рогрон и сестра его начали поносить  "шайку",  они,
сами того не подозревая, стали персонами  и  были  на  пути  к  тому,  чтобы
собрать вокруг себя общество: их гостиной суждено было  стать  центром  сил,
искавших для себя поле деятельности.  Бывший  галантерейщик  приобрел  некое
историческое и политическое значение,  ибо  он,  все  так  же  сам  того  не
подозревая, объединил и укрепил рассеянные до тех пор  либеральные  элементы
Провена. Вот как это случилось. За первыми попытками Рогронов  проникнуть  в
провенское общество с живейшим интересом следили полковник Гуро  и  стряпчий
Винэ, которых сблизила общность убеждений и то, что все их  сторонились  Оба
они держались одинаковых  патриотических  взглядов  и  по  одним  и  тем  же
соображениям: каждому из  них  хотелось  выдвинуться.  Однако,  если  они  и
жаждали стать командирами, войска у них не было. Либеральную партию  Провена
составляли: старый солдат-инвалид,  который  содержал  кофейню,  трактирщик,
нотариус Курнан - соперник Офре,  доктор  Неро  -  конкурент  г-на  Мартене;
несколько лиц, живущих на  свои  доходы;  рассеянные  по  округу  фермеры  и
владельцы земель, приобретенных  из  национального  имущества.  Полковник  и
стряпчий воспользовались враждебностью Рогронов к  провенской  аристократии,
радуясь возможности  привлечь  на  свою  сторону  глупца,  который  послужит
источником средств для их  махинаций,  подпишет  любую  бумагу  и  в  случае
надобности станет козлом отпущения, да и дом свой предоставит их сторонникам
в   качестве   своего   рода   ратуши.   Совместная   подписка   на   газету
"Конститюсьонель" уже создавала некоторую связь между полковником,  стряпчим
и Рогроном, и полковнику Гуро нетрудно было обратить бывшего  галантерейщика
в либерала, хотя Рогрон мало смыслил в политике и, если при Нем  говорили  о
дерзком предприятии сержанта Мерсье, думал, что  речь  идет  о  каком-нибудь
торговом предприятии. Предстоящий приезд Пьеретты  заставил  поторопиться  с
осуществлением корыстных замыслов, взлелеянных в  расчете  на  невежество  и
тупость холостяка и старой девы. Когда полковник  увидал,  что  рухнули  все
надежды Сильвии проникнуть в общество  Тифенов,  у  него  зародилась  тайная
мысль. Старые вояки так насмотрелись разных  ужасов  в  разных  странах,  на
стольких полях сражений видели столько обнаженных, изуродованных трупов, что
никакая физиономия их уже не испугает. Гуро нацелился  на  состояние  старой
девы. Полковник - приземистый толстяк - носил огромные серьги в ушах, и  без
того уж украшенных целыми кустами волос. Торчащие в стороны бакенбарды,  или
плавники, как они назывались в  1799  году,  уже  начинали  у  него  седеть.
Благодушная, толстая, красная физиономия была словно выдублена, как у  всех,
кто уцелел после Березины. Большой живот был резко  выпячен  -  особенность,
отличающая старых кавалерийских офицеров: Гуро командовал вторым  гусарским.
Под его седыми усами прятался рот, огромный, точно кисет  для  табака,  если
позволительно  прибегнуть  к  такому  солдатскому   сравнению,   единственно
могущему дать понятие об этой прорве: Гуро не ел, а  пожирал!  Нос  его  был
изуродован ударом сабли. Голос  приобрел  поэтому  характерный  для  монахов
глухой и гнусавый звук. Его маленькие, короткие и широкие руки были как  раз
такие, о которых женщины говорят обычно: "Руки  у  вас,  как  у  заправского
негодяя!" При дородном туловище ноги его казались тощими. В этом грузном, но
проворном теле обретался проницательный ум, огромный запас жизненного опыта,
прикрытый кажущейся бесшабашностью вояки, и полное пренебрежение к  светским
условностям. У полковника Гуро был офицерский крест Почетного легиона и  две
тысячи четыреста франков пенсии, так что все его средства сводились  к  трем
тысячам франков в год.
     У стряпчего, долговязого и тощего, либеральными убеждениями  заменялись
все таланты, а единственным  достоянием  были  довольно  скудные  доходы  от
адвокатской практики. В Провене стряпчие сами выступают на суде. Но  суд  не
очень-то благосклонно выслушивал мэтра Винэ из-за его политических взглядов.
И потому даже самые либеральные фермеры предпочитали  обращаться  со  своими
тяжбами к другому адвокату, пользовавшемуся большим доверием суда. Говорили,
что Винэ соблазнил в окрестностях Куломье  богатую  девушку  и  родители  ее
вынуждены были согласиться на их брак. Жена его  происходила  из  старинного
дворянского рода в  Бри,  из  семьи  Шаржбефов,  родоначальник  которой  был
оруженосцем  и  прославился  каким-то   подвигом,   совершенным   во   время
египетского  похода  Людовика  Святого.  Дочь  навлекла  на  себя  немилость
родителей своим замужеством, и они собирались, как то  было  известно  Винэ,
оставить все свое состояние старшему  сыну,  с  тем  чтобы  он  впоследствии
передал часть наследства детям сестры.  Так  сорвалась  первая  честолюбивая
попытка этого человека.
     Преследуемый нищетой, стыдясь того,  что  не  может  создать  для  жены
приличные условия жизни, стряпчий направил все  свои  усилия  на  то,  чтобы
сделать карьеру в прокуратуре, -  но  тщетно:  богатые  представители  семьи
Шаржбефов отказали ему в поддержке. Высоконравственная роялистская родня его
жены осуждала этот вынужденный брак, к тому же их  новоявленный  родственник
носил фамилию Винэ: неужели оказывать покровительство человеку столь низкого
звания? И, ветвь за ветвью, семья  Шаржбефов  выпроваживала  его,  когда  он
пытался с помощью жены добиться поддержки  у  ее  родни.  Лишь  у  одной  из
Шаржбефов г-жа Винэ нашла сочувствие - у бедной вдовы, проживавшей с дочерью
в Труа. И Винэ впоследствии не забыл  о  приеме,  оказанном  его  жене  этой
представительницей рода Шаржбефов. Всеми гонимый, полный ненависти  к  семье
своей жены, к правительству, отказывавшему ему  в  предоставлении  места,  к
обществу Провена, не желавшему его принимать, Винэ примирился  с  бедностью.
Накипевшая желчь дала ему силу для борьбы. Он стал либералом, сообразив, что
карьера его связана с победой оппозиции, и в ожидании лучших дней ютился  со
своей домоседкой женой в жалком домишке верхнего города. Молодая г-жа  Винэ,
предназначенная для лучшей участи, жила со своим мужем и ребенком  в  полном
уединении. Бывает бедность, которую переносят весело и  с  достоинством;  но
Винэ, снедаемый честолюбием, чувствовавший свою вину перед  соблазненной  им
женщиной, был охвачен мрачным бешенством; совесть его стала податливой, и он
решил любым способом добиться успеха. Лицо его, еще не старое, осунулось.  В
суде многие испытывали страх, глядя на его плоскую змеиную голову  с  тонким
большим ртом и сверкающими сквозь  очки  глазами  и  слушая  его  пискливый,
резкий, настойчивый голос, раздражавший нервы. Неровный и  болезненный  цвет
лица   какого-то   желто-зеленого   оттенка    позволял    догадываться    о
неудовлетворенном тайном честолюбии, о постоянных разочарованиях и тщательно
скрываемой бедности. Он обладал красноречием, умел спорить, у него  не  было
недостатка ни в картинных выражениях, ни  в  остроумии,  он  был  образован,
хитер. Жажда преуспеяния научила его во всем разбираться, он  мог  бы  стать
политическим деятелем. Человек, который не  останавливается  ни  перед  чем,
лишь бы это не каралось законом, очень силен, - Вина отличался именно такого
рода  силой.  Будущий  борец  на  парламентской  арене,  один  из  тех,  кто
впоследствии требовал возведения на трон Орлеанской династии, оказал ужасное
влияние на судьбу Пьеретты. В те времена он хотел основать в Провене газету,
которая послужила бы орудием для осуществления его планов.  Исподтишка,  при
помощи полковника, наблюдая за холостяком и старой девой, стряпчий пришел  к
решению  сделать  на  них  ставку.  На  этот  раз  он  не   мог,   казалось,
просчитаться: после семи тяжелых лет, когда дома у него зачастую не было  ни
крохи, нищете его приходил конец. В тот день, когда Гуро, встретившись с ним
на  маленькой  площади,  сообщил  ему,  что  Рогроны  порвали  с  буржуазной
аристократией  верхнего   города,   приверженной   правительству,   стряпчий
многозначительно толкнул его в бок.
     - Такая или этакая будет у вас жена, красивая или дурнушка -  вам  ведь
безразлично, - сказал он. - Женились бы вы на мадемуазель Рогрон, мы с  вами
тогда могли бы кое-что здесь предпринять...
     - Я и сам об этом подумывал, да они выписали  дочь  бедного  полковника
Лоррена, свою наследницу, - сказал Гуро.
     - Добейтесь у них завещания в вашу пользу. О! Дом у  вас  будет  полная
чаша!
     - Да, впрочем, и малютка... Ну, там видно будет! - сказал  полковник  с
таким шутовским и гнусным видом, что человек, подобный Винэ,  прекрасно  мог
понять, как мало значила какая-то девчонка в глазах этого рубаки.

***

     После переезда родных в  убежище  для  престарелых,  где  они  печально
доживали свой век, юная и самолюбивая Пьеретта жестоко страдала от сознания,
что живет там из милости, и  очень  обрадовалась,  узнав,  что  у  нее  есть
богатые родственники, готовые ее приютить.  Услыхав,  что  она  готовится  к
отъезду,  друг  ее  детства,  сын  майора  Бриго,  ставший  к  тому  времени
подмастерьем у столяра в Нанте, принес ей на дорогу шестьдесят франков - все
свое богатство, с трудом собранное им за  время  ученичества  из  чаевых;  и
Пьеретта приняла этот  дар  с  великолепным  спокойствием  истинной  дружбы,
доказывавшим, что будь она сама на месте  Бриго,  ее  обидело  бы  выражение
благодарности. Бриго прибегал по воскресеньям в Сен-Жак,  чтобы  поиграть  с
Пьереттой и утешить ее. Крепкий и здоровый юноша  постиг  всю  сладость  той
самоотверженной и преданной заботливости, которой мы окружаем  непроизвольно
избранный нами предмет нашей любви. Не раз в воскресный день,  забравшись  в
уголок сада,  они  с  Пьереттой  расшивали  завесу  будущего  узорами  своей
ребяческой фантазии: подмастерье столяра, оседлав свой рубанок, отправляется
искать по свету удачи и, разбогатев, возвращается к  Пьеретте,  которая  его
ждет. Итак, в октябре 1824 года, когда Пьеретте исполнилось одиннадцать лет,
двое стариков и молодой рабочий с глубокой грустью  поручили  ее  попечениям
кучера, следовавшего со своим дилижансом из Нанта в Париж, и  попросили  его
посадить девочку в Париже в другой дилижанс, отправляющийся в Провен. Бедный
Бриго! Он, как собачонка, бежал сколько мог за дилижансом, не  спуская  глаз
со своей милой Пьеретты. Напрасно бретоночка подавала ему  знаки,  чтобы  он
остановился. Бриго, выбежав за город,  отмахал  еще  целую  милю  и,  только
окончательно выбившись из сил, бросил сквозь слезы прощальный  взгляд  своей
Пьеретте, которая тоже заплакала, когда он скрылся из виду... Высунувшись из
окна дилижанса, Пьеретта снова увидала своего друга: он  все  еще  стоял  на
дороге, глядя вслед неуклюжему экипажу. Лоррены и Бриго были так неопытны  в
житейских делах, что Пьеретта приехала в Париж  без  единого  су.  В  Париже
возница, которому девочка рассказала о своих богатых родственниках, заплатил
за нее в гостинице и в  возмещение  своих  расходов  взял  деньги  с  кучера
труаского дилижанса,  поручив  ему  доставить  Пьеретту  к  родственникам  и
истребовать следуемое за провоз, точно она была  почтовой  посылкой.  Спустя
четыре дня после отъезда из Нанта, в понедельник, около девяти часов вечера,
добродушный старый толстяк, кучер Королевского общества почтовых карет, взял
Пьеретту за руку и, пока на Большой улице выгружали  доставленных  в  Провен
пассажиров и поклажу, повел девочку, весь  багаж  которой  состоял  из  двух
платьиц, двух пар чулок и двух сорочек, к  мадемуазель  Рогрон,  по  адресу,
указанному ему начальником почтовой конторы.
     - Мое почтение, мадемуазель и вся честная компания! - сказал  кучер.  -
Вот вам ваша двоюродная сестрица. Не девочка, а ягодка!  С  вас  сорок  семь
франков. Хотя у вашей малютки не бог весть сколько багажа,  распишитесь  все
же вот на этом листочке.
     Мадемуазель Сильвия с братом шумно выражали свое удивление и радость.
     - Прошу прощенья, - сказал кучер, - меня ждет дилижанс, распишитесь  на
квитанции, дайте мне сорок семь франков шестьдесят  сантимов  да  на  водку,
сколько не жалко, - и мне и нантскому кучеру. Мы за малюткой глядели, как за
родной дочкой, уплатили за ее ночлег, за еду, за место до Провена и  еще  за
кое-какие мелочи.
     - Сорок семь франков двенадцать су! - ужаснулась Сильвия.
     - Вы никак торговаться собираетесь! - воскликнул кучер.
     - Где же счет? - спросил Рогрон.
     - Счет? А квитанция на что?
     - Хватит болтать, - сказала Сильвия брату, - видишь же, что платить все
равно придется.
     Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су.
     - А нам с товарищем, стало быть, ничего? - спросил кучер.
     Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого  ключами,  Сильвия
извлекла сорок су.
     - Благодарствуйте, себе оставьте, - сказал кучер. - Пусть уж  лучше  мы
все это просто так, задаром сделали для малютки.
     Он взял расписку и вышел,  сказав  толстой  служанке:  "Ну  и  лавочка!
Бывают же такие крокодилы, почище египетских!"
     - Какой грубиян! - воскликнула Сильвия, услыхав его слова.
     - Да ведь им как-никак пришлось повозиться! - упершись кулаками в бока,
возразила Адель.
     - Ну, нам с ним не детей, крестить, - заявил Рогрон.
     - Где вы ее спать положите? - спросила служанка. Так  прибыла  Пьеретта
Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и  двоюродная
сестрица,  тупо  разглядывавшие  девочку,  которую  выгрузили  у  них  будто
какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле
деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей  дворцовым  залом
Она оробела и растерялась. Бретоночка в  синей  юбке  из  простой  шерстяной
ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в
белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с  белыми
кантиками  митенках,  купленных  ей  в   Париже   кучером,   показалась   бы
очаровательной всякому, кроме этих  бывших  лавочников.  Бретонский  чепчик,
который ей выстирали в Париже (он  испачкался  по  пути  из  Нанта),  словно
ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из
тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так  прост  и
кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево,  пропуская
свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную  прелесть,
которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер
так удачно  запечатлел  в  прекрасной,  как  рафаэлева  мадонна,  женщине  с
ребенком на картине "Жнецы". В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло
цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные
ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее.
     - Что же ты с нами не поздороваешься?  -  сказала  Сильвия.  -  Я  твоя
двоюродная сестра, а вот твой двоюродный брат.
     - Кушать хочешь? - обратился к Пьеретте Рогрон.
     - Когда же ты выехала из Нанта? - спросила Сильвия.
     - Она немая, - сказал Рогрон.
     - У нее, бедняжки, и одежи-то совсем нет! - воскликнула толстая  Адель,
развернув небольшой узел, увязанный в платок старика Лоррена.
     - Поцелуй же своего двоюродного брата! - сказала Сильвия.
     Пьеретта поцеловала Рогрона, - Поцелуй же  свою  двоюродную  сестру!  -
сказал Рогрон.
     Пьеретта поцеловала Сильвию.
     - Девочку совсем разморило дорогой.  Ей,  верно,  нужно  отоспаться,  -
сказала Адель.
     Пьеретта почувствовала вдруг к обоим  своим  родственникам  непобедимое
отвращение - чувство, которого до той поры  еще  никогда  и  ни  к  кому  не
испытывала. Сильвия со служанкой пошли  укладывать  бретоночку  спать  в  ту
самую  комнату  третьего  этажа,  где  Бриго  заметил   белые   коленкоровые
занавески. Там стояла узкая, как в пансионе, кровать с коленкоровым  пологом
и деревянной  колонкой,  окрашенной  в  голубой  цвет,  ореховый  комод  без
мраморной доски, небольшой ореховый стол, простой ночной столик без  дверцы,
три убогих стула и висело зеркало. Стены мансарды оклеены были  дешевенькими
голубыми обоями в черных цветочках. Пол был выложен крашеными и  навощенными
плитками - от него так несло холодом, что стыли ноги. Ковра не было, если не
считать плетеного тряпичного половичка у кровати.  Простой  мраморный  камин
украшен был зеркалом, двумя позолоченными  медными  подсвечниками  и  грубой
алебастровой вазой с  ручками  в  виде  голубков,  красовавшейся  некогда  в
комнате Сильвии в Париже.
     - Удобно ли тебе здесь будет, детка? - спросила Сильвия.
     - О! Тут так красиво! - серебристым голоском ответила девочка.
     - Ну, она не больно прихотлива,  -  проворчала  себе  под  нос  толстая
служанка. - Положить ей грелку в постель? - спросила она.
     - Да, - сказала Сильвия, - простыни могли отсыреть.
     Вместе с грелкой Адель принесла и свою косынку;
     Пьеретта, привыкшая спать на простынях из грубого  бретонского  холста,
удивилась тонкости и мягкости простынь  из  бумажной  ткани.  Когда  девочку
уложили спать, Адель, не утерпев, сказала, спускаясь по  лестнице:  "Все  ее
пожитки, мадемуазель, и трех франков не стоят".
     С тех пор как Сильвия перешла на систему строгой экономии,  она,  чтобы
не тратить лишнего  на  освещение  и  топливо,  оставляла  свою  служанку  в
столовой, - лишь когда являлись Вина и  полковник  Гуро,  Адель  уходила  на
кухню. Приезд Пьеретты дал пищу для разговоров на весь вечер.
     - Придется завтра же купить ей все необходимое, - сказала Сильвия. -  У
нее ровно ничего нет.
     - У нее одна только пара башмаков - та, что на ногах, да  и  весят  они
чуть ли не по десять фунтов каждый, - сказала Адель.
     - Так уж принято в их краях, - объявил Рогрон.
     - Как она осматривала свею комнату! А ведь  двоюродная  сестрица  таких
людей, как вы, мадемуазель, могла бы жить в комнате и получше.
     - Ладно, помалкивайте, - сказала Сильвия, - вы же видели,  что  девочка
от нее в восторге.
     - Боже, какие сорочки, они, небось,  ей  всю  кожу  ободрали!  Все  это
никуда не годится, - заявила Адель, разобрав узелок Пьеретты.
     Хозяин, хозяйка и служанка до  десяти  часов  вечера  обсуждали,  какой
коленкор и по какой цене купить яд сорочки, сколько потребуется  пар  чулок,
из какой ткани и сколько шить нижних юбок, и подсчитывали, во что  обойдется
весь гардероб Пьеретты.
     - Это станет нам по меньшей мере в  триста  франков,  -  сказал  сестре
Рогрон,  запоминавший  по  старой   привычке   цену   каждого   предмета   и
производивший в уме подсчет.
     - Триста франков! - воскликнула Сильвия.
     - Да, триста франков, подсчитай сама. Брат и сестра еще раз  прикинули,
и получилось действительно триста франков, не считая работы.
     - Вот так и вышвырнем разом три сотни, - сказала  Сильвия,  отправляясь
спать все еще под впечатлением этой  мысли,  для  которой  она  нашла  столь
удачное выражение.
     Пьеретта была дитя любви, и любовь одарила ее своей  жизнерадостностью,
веселостью и нежностью, своим благородством и самоотверженностью; ничто  еще
не оскорбляло до сих пор, не ранило ее пугливого сердечка, и оно так  больно
сжалось от приема, оказанного  ей  богатыми  родственниками.  Если  жизнь  в
Бретани была полна для нее лишений, то зато полна  была  также  и  нежности.
Старики Лоррены были самыми  неумелыми  торговцами,  зато  они  были  самыми
любящими, простосердечными и ласковыми людьми на свете, как и  все,  кто  не
расчетлив. В Пан-Гоэле их внучка росла на свободе. Она  со  своим  товарищем
Жаком Бриго каталась, когда вздумается, на  лодке  по  прудам,  носилась  по
полям и по городу, совсем как Павел и Виргиния. Все баловали и ласкали их, а
они, свободные, как ветер, жадно  устремлялись  за  неисчислимыми  радостями
детства: летом ездили смотреть на рыбную  ловлю,  ловили  жуков  и  бабочек,
собирали букеты, разгодили цветы; зимой - то устраивали  каток,  то  строили
ледяной дворец, то лепили снежную бабу или играли в снежки. Они  везде  были
желанными гостями, их всюду встречали улыбкой. Беда  пришла,  когда  настало
время учиться. Жак остался после смерти отца без всяких  средств,  и  родные
отдали его в ученики к столяру, где его кормили из  милости.  Так  позже  из
милости  кормили  и  Пьеретту  в  Сен-Жаке.  Но  даже  в  этой  своеобразной
богадельне  все  баловали,  ласкали,  лелеяли  душеньку  Пьеретту.  Малютка,
привыкшая к любви и нежности, не встретила у своих богатых родственников,  к
которым так стремилась, ни ласкового взгляда, ни доброго слова, ни  привета,
а ведь все это находилось для нее у каждого,  даже  у  посторонних,  даже  у
кучеров дилижанса. Она совсем растерялась от новизны впечатлений и  особенно
от непривычной неприветливой атмосферы, в  которую  попала.  Сердцу,  как  и
телу, может стать вдруг холодно или тепло. Сама  не  зная  почему,  бедняжка
почувствовала желание заплакать; но она была утомлена и  уснула.  Приученная
рано вставать, как все деревенские дети, Пьеретта проснулась на другой  день
на два часа раньше кухарки. Одевшись, она потопталась в  своей  комнате  над
головой кузины, осмотрела в окно маленькую площадь и начала было  спускаться
вниз, но остановилась, восхищенная  лестницей,  -  обследовала  ее  во  всех
подробностях, осмотрела розетки, медную отделку, украшения, раскраску стен и
т, д. Сойдя вниз, она не сумела открыть дверь в  сад  и  поднялась  обратно;
потом снова спустилась, когда проснулась Адель, и выскочила  в  сад;  обежав
его весь, она добралась до самой реки, остолбенела при виде беседки, вошла в
нее: ей было что осматривать и чему дивиться до того времени,  когда  встала
ее кузина Сильвия. За завтраком двоюродная сестра сказала ей:
     - Это ты, милочка, ни свет ни заря грохотала по лестнице? Ты  разбудила
меня, и мне не удалось больше уснуть. Нужно быть умницей, хорошей девочкой и
не шуметь, когда играешь. Твой двоюродный братец не любит, когда шумят.
     - Да и ноги нужно вытирать, - сказал Рогрон. - Ты вбежала в  беседку  в
грязных башмаках и наследила там на паркете. Твоя двоюродная  сестра  любит,
чтоб было чисто. Такая большая девочка,  как  ты,  должна  быть  аккуратной.
Разве тебя не учили аккуратности в Бретани? Впрочем, когда я ездил  туда  за
пряжей, на этих дикарей смотреть было жалко! Аппетит у нее, однако, хороший,
- сказал он, обращаясь к сестре, - можно подумать, что она три дня не ела.
     Пьеретту с первых же минут задели замечания кузины и кузена, она и сама
не знала почему. Прямая и откровенная по натуре, предоставленная до сих  пор
самой себе, она не привыкла задумываться. Она не могла бы  определить,  чего
не хватало ее кузине  и  кузену,  и  лишь  впоследствии,  постепенно,  через
страдания открылось ей это. После завтрака Рогроны, польщенные тем, что  все
убранство их дома приводит  Пьеретту  в  восторг,  и  спеша  насладиться  ее
восторгом, показали ей свою гостиную, дабы научить ее  с  должным  почтением
относиться  ко  всему  этому  великолепию.  Испытывая  в  своем  одиночестве
внутреннюю потребность чем-либо  интересоваться,  холостяки  и  старые  девы
заменяют естественные привязанности  привязанностями  искусственными:  любят
собак, кошек, канареек, своих  служанок  или  духовников.  Так  и  Рогрон  с
Сильвией воспылали непомерной любовью к своей мебели и дому, столь дорого им
стоившим. Сильвия даже стала помогать Адели при утренней уборке, находя, что
служанка не умеет как следует чистить мебель щеткой, наводить на нее  блеск,
чтобы она сияла новизной. Вскоре эта чистка стала для нее важным занятием. И
мебель, таким образом, ничуть не теряла своей ценности, а  становилась  даже
лучше! Пользоваться мебелью, не изнашивая и не пачкая ее, не царапая  дерева
и не стирая глянца, - вот какова была задача. Занятие это обратилось в  одну
из тех маний, какие бывают у старых дев. В особом шкафу у  Сильвии  завелись
шерстяные  тряпки,  воск,  политура,  щетки,  и   она   не   хуже   опытного
краснодеревца научилась пользоваться ими; у нее были специальные метелки  из
перьев, специальные тряпки для пыли, и она терла и терла, ничуть  не  рискуя
повредить себе, потому что была крепка. Острый взгляд ее голубых,  холодных,
как сталь, глаз, беспрестанно все оглядывавших, проникал даже под мебель;  и
легче было отыскать чувствительную струнку в ее сердце, нежели  хлопья  пыли
под ее креслом.
     После всего, что говорилось  у  г-жи  Тифен,  Сильвии  невозможно  было
отступить перед расходом в триста франков. Всю  первую  неделю  она  поэтому
посвятила столь развлекавшему Пьеретту  заказыванию  платьев,  примерке  их,
выбору сорочек, кройке нижних юбок,  которые  шились  портнихами,  ходившими
работать поденно. Пьеретта шить не умела.
     - Хорошо же ее воспитывали, нечего сказать! -  говорил  Рогрон.  -  Ты,
стало быть, кошечка, ничего не умеешь делать?
     Пьеретта, умевшая только  быть  нежной  и  любить,  в  ответ  по-детски
пожимала плечами.
     - Что же ты делала в Бретани? - спросил ее Рогрон.
     - Играла! - простодушно отвечала она. - И все со мной играли. И бабушка
и дед, все мне рассказывали сказки. Ах, они меня очень любили!
     - Э! Да ты там жила-прохлаждалась, как сыр в масле каталась, -  заметил
Рогрон.
     Пьеретта не поняла этого ходячего шуточного выражения улицы Сен-Дени  и
только удивленно раскрыла глаза.
     - Глупа, как пень, - сказала Сильвия, обращаясь  к  мадемуазель  Борен,
искуснейшей швее в Провене.
     - Да  ведь  она  еще  маленькая!  -  ответила  мастерица,  взглянув  на
Пьеретту, повернувшую к ней свою хорошенькую лукавую мордочку.
     Пьеретта льнула больше к швеям, чем к обоим  своим  родственникам;  она
охотно смотрела, как они работают, была с ними мило шаловлива, так и  сыпала
забавными словечками - цветами детства, которые уже успели робко сникнуть  в
присутствии  Рогрона  и  Сильвии,   любивших   внушать   своим   подчиненным
спасительный трепет. Мастерицы были от Пьеретты в восторге. Но,  заботясь  о
нарядах своей кузины, Сильвия не обходилась без жестоких попреков.
     - Девчонка влетит нам в копеечку, - говорила она брату, -  Да  стой  же
ты, детка, смирно! Ведь это не для меня, а для тебя шьется, черт  побери!  -
твердила она Пьеретте, когда с той снимали мерку.
     - Не мешай работать мадемуазель Борен, платить ей придется поденно и не
из твоего кармана,  -  говорила  Сильвия,  заметив,  что  девочка  о  чем-то
спрашивает швею.
     - Сударыня, - обращалась к Сильвии мадемуазель Борен, - нужно ли  здесь
прошить стежкой?
     - Да, да, шейте покрепче, у меня  нет  ни  малейшей  охоты  то  и  дело
заказывать такое приданое.
     С нарядами кузины повторилась та же история, что  и  с  отделкой  дома.
Пьеретту решили одеть  не  хуже  девочки  г-жи  Гарслан.  Ей  купили  модные
коричневые башмачки со шнуровкой, как у маленькой Тифен; тончайшие  бумажные
чулки, корсет  из  лучшей  мастерской,  голубое  репсовое  платье,  красивую
пелерину, подбитую белой тафтой, - все с той же целью  -  перещеголять  дочь
г-жи Жюльяр-младшей. И белье  должно  было  соответствовать  платью,  -  так
опасалась Сильвия острого взгляда мамаш и их придирчивого осмотра.  Пьеретте
сшили хорошенькие мадаполамовые сорочки.  Мадемуазель  Борен  сообщила,  что
дочки супрефекта носят панталоны из бумажной ткани с вышитыми  оборочками  -
последний крик моды. Пьеретте тоже сделали панталоны с оборочками.  Для  нее
заказали прелестный синий бархатный капор на белом шелку,  точно  такой  же,
как у маленькой Мартене. Словом, она стала самой очаровательной девочкой  во
всем Провене. В воскресенье после обедни, по  выходе  из  церкви,  все  дамы
целовали ее. Госпожи Тифен, Гарслан, Галардон, Офре, Лесур, Мартене,  Гепен,
Жюльяр без ума были от прелестной бретоночки. Этот  успех  льстил  самолюбию
старухи Сильвии, которая благотворительствовала из тщеславия, а вовсе не  из
добрых  чувств  к  Пьеретте.  Но  Сильвия  должна  была   в   конце   концов
почувствовать себя задетой успехом кузины, и вот из-за чего: то  и  дело  ее
просили отпустить Пьеретту в гости, и она отпускала ее из желания похвастать
своей воспитанницей перед провенскими  дамами.  Пьеретту  звали  на  детские
обеды или поиграть с детьми. Она пользовалась несравненно  большим  успехом,
чем сами Рогроны. Видя, что  все  приглашают  Пьеретту  к  себе,  а  к  ним,
Рогронам,  никто  не  ходит,  Сильвия  обиделась.  Простодушная  девочка  не
скрывала, как много удовольствия получала она в домах г-жи  Тифен,  Мартене,
Галардон, Жюльяр, Лесур, Офре, Гарслан, которые были так приветливы, так  не
похожи на ее придирчивых родственников. Мать радовалась  бы  радости  своего
дитяти, но Рогроны взяли в свой дом Пьеретту, думая не о  ней,  а  только  о
себе: ими руководили отнюдь не родительские чувства, а гнусное  себялюбие  и
своего рода эксплуататорский торгашеский расчет.
     Прекрасный гардероб, праздничные платья и платья  для  будней  положили
начало несчастьям Пьеретты. Как  все  дети,  привыкшие  резвиться  на  воле,
неистощимые на всякие выдумки, она с ужасающей быстротой изнашивала башмаки,
туфли, платья и модные  панталоны  с  оборочками.  Если  мать  журит  своего
ребенка, она думает только о нем;  слова  ее  полны  мягкости  и  становятся
суровыми лишь тогда, когда  она  доведена  до  крайности  и  ребенок  сильно
провинился; но для родственников Пьеретты важный вопрос об одежде сводился к
вопросу о затратах: суть была в деньгах, а не в Пьеретте. У детей тонкий нюх
на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно чувствуют,  любят  ли
их, или только терпят. Чистые сердца чувствительней  к  оттенкам,  нежели  к
контрастам: дети, еще не понимая, что такое зло,  безошибочно  знают,  когда
оскорбляется чувство прекрасного,  заложенное  в  них  самой  природой.  Все
замечания, которые  навлекала  на  себя  Пьеретта  -  о  благовоспитанности,
необходимой для молодой девицы, о скромности и  бережливости,  -  были  лишь
переводом  основного  мотива:  "Пьеретта  разоряет  нас!"  Такое  брюзжание,
имевшее роковые последствия для Пьеретты, вернуло холостяка и старую деву  в
прежнюю, привычную для этих лавочников колею, из которой их временно  выбило
водворение в Провене; и теперь все  их  свойства  должны  были  распуститься
пышным цветом. Привыкнув  командовать,  распоряжаться,  делать  замечания  и
распекать приказчиков, Рогрон с сестрой тосковали,  лишившись  своих  жертв.
Мелкие людишки любят тиранствовать, чтобы пощекотать себе нервы,  тогда  как
великие души жаждут равенства  и  подвигов  человеколюбия.  И  вот  существа
ограниченные, стремясь возвысить себя над  своими  ближними,  начинают  либо
травить их, либо  благодетельствовать  им;  они  могут  доказать  себе  свое
могущество, проявляя власть  над  другими  -  жестокую  или  милосердную,  в
зависимости от своих склонностей. Прибавьте к этому рычаг личной выгоды -  и
вы получите ключ к пониманию большинства социальных явлений. Пьеретта  стала
чем-то существенно необходимым в жизни своих родственников.  Со  времени  ее
приезда Рогроны сперва были очень заняты  ее  гардеробом,  потом  развлечены
новизной совместной жизни с кем-то  посторонним.  Все,  что  ново,  будь  то
чувство или даже власть,  лишь  постепенно  укладывается  в  соответствующую
форму. Сначала Сильвия называла Пьеретту  "деточкой",  но  вскоре  "деточку"
заменила просто "Пьереттой".  Замечания,  сперва  кисло-сладкие,  постепенно
становились все более суровыми и резкими. А раз став на этот  путь,  брат  и
сестра стремительно двинулись вперед:  скуки  как  не  бывало!  Тут  был  не
заговор злых и жестоких людей, а безотчетная страсть к тупому  мучительству.
И брат и сестра считали, что заботятся о Пьеретте, как прежде  считали,  что
заботятся об учениках в своей лавке. Пьеретта, в противоположность  черствым
Рогронам,  была  наделена   обостренной   чувствительностью,   подлинной   и
благородной, и до ужаса боялась упреков; они так болезненно ее задевали, что
на ее чистые глазки тотчас же навертывались  слезы.  Ей  стоило  неимоверных
усилий подавить в себе свою очаровательную резвость, которая  так  нравилась
всем посторонним; она давала ей волю лишь  в  гостях,  при  своих  маленьких
подругах и их маменьках; но дома уже за первый месяц она стала такой  вялой,
что однажды Рогрон спросил у нее, не больна ли  она.  При  этом  неожиданном
вопросе она убежала в сад, чтобы выплакаться на берегу  реки,  уносившей  ее
слезы, как сама она впоследствии унесена была потоком  социальной  жизни.  В
один  погожий  день,  бегая  и  играя  у  г-жи  Тифен,  Пьеретта,   как   ни
остерегалась, зацепила и  порвала  свое  праздничное  репсовое  платье.  Она
разрыдалась,  предвидя  жестокий  выговор,  ожидавший  ее  дома.  Ее   стали
расспрашивать, и у нее сквозь рыдания вырвалось несколько слов об ее ужасной
двоюродной сестре. Прекрасная г-жа Тифен,  найдя  у  себя  кусок  такого  же
репса, собственноручно исправила повреждение. Мадемуазель  Рогрон  узнала  о
"подвохе",  как  она  выразилась,  который  ей  "подстроила  эта   проклятая
девчонка", и с той поры больше не отпускала Пьеретту в  гости  к  провенским
дамам.
     Жизнь в Провене, по-новому сложившаяся для Пьеретты, распалась  на  три
периода,  резко  отличных  друг  от  друга.  Первый   период,   относительно
счастливый, хотя и омрачавшийся постоянно то холодной лаской  холостяка  или
старой девы, то их обидными до боли поучениями, длился три месяца. Только  в
этот первый период пребывания Пьеретты в Провене, жизнь еще не  казалась  ей
невыносимой, но он пришел к концу, когда ей  запретили  ходить  к  маленьким
подругам, так как якобы необходимо было начать учиться всему, что полагается
знать благовоспитанной девице.
     Винэ и полковник наблюдали внутреннее брожение,  вызванное  у  Рогронов
приездом Пьеретты,  следили  за  ним  с  настороженностью  лисицы,  которая,
собравшись залезть в курятник, вдруг  обнаруживает  там  чье-то  неожиданное
присутствие. Чтобы не вызвать подозрений у мадемуазель Сильвии, они являлись
лишь изредка,  вступали  в  беседу  с  Рогроном  под  разными  предлогами  и
внедрялись в дом при помощи таких тонких и ловких приемов,  которым  мог  бы
позавидовать даже великий Тартюф. Полковник  и  стряпчий  были  в  гостях  у
Рогронов вечером того самого дня, когда Сильвия резко  отказалась  отпустить
Пьеретту к прекрасной г-же Тифен. Услышав об этом отказе, они переглянулись,
как люди, хорошо знающие Провен.
     -  Тифенша,  несомненно,  хотела  подстроить  вам  каверзу,  -   заявил
стряпчий. - Мы уж  не  раз  предупреждали  Рогрона  о  том,  что  это  может
случиться. От таких людей ничего хорошего не дождешься.
     - Чего  уж  ждать  от  антинациональной  партии!  -  перебил  стряпчего
полковник, подкручивая усы. - Мы давно бы открыли вам глаза, да боялись, как
бы вы не подумали, что, отзываясь о них дурно, мы руководствуемся злобой. Но
если вы любите перекинуться в картишки, мадемуазель, почему бы вам время  от
времени не сыграть вечерком партию в бостон  у  себя  дома?  Неужели  никого
нельзя найти вместо этих идиотов Жюльяров? Мы с Винэ играем в бостон,  да  и
четвертый игрок в конце концов найдется. Винэ может познакомить вас со своей
женой, она очень приятная особа и к тому же урожденная Шаржбеф. Не будете же
вы, как эти кикиморы из верхнего  города,  требовать  роскошных  туалетов  у
милой молодой женщины, которая  занята  своим  хозяйством,  вынуждена  из-за
подлости своей семьи все делать сама и соединяет  в  себе  мужество  льва  с
кротостью ягненка!
     Сильвия  Рогрон  улыбнулась,  показав  свои  длинные  желтые  зубы,   и
полковник храбро, даже не без  любезности  в  лице,  выдержал  это  страшное
зрелище.
     - Если нас будет только  четверо,  партию  в  бостон  каждый  вечер  не
составишь, - сказала Сильвия.
     - Чем может быть занят такой старый ворчун, как я,  которому  только  и
остается, что проедать свою пенсию? И стряпчий по вечерам всегда свободен. К
тому же у вас начнут бывать  и  другие,  ручаюсь  вам,  -  прибавил  Гуро  с
загадочным видом.
     - Стоит вам только  открыто  выступить  против  провенских  сторонников
правительства и дать им отпор, - сказал Винэ, - и вы сразу увидите, как  вас
полюбят в городе и сколько у  вас  окажется  приверженцев.  Тифены  будут  в
бешенстве, когда в противовес их салону вы заведете свой собственный. Ну что
ж! Мы посмеемся над теми, кто над нами смеется. "Шайка", кстати сказать,  не
очень-то стесняется в отношении вас.
     - А что такое?  -  спросила  Сильвия,  В  провинции  имеется  несколько
клапанов, через которые сплетни просачиваются из  одного  круга  общества  в
другой. Винэ известно было все, что говорилось о галантерейщиках в  салонах,
откуда  оба  они  были  окончательно  изгнаны.  Заместитель  судьи  археолог
Дефондриль не принадлежал ни к одной из партий. Он, как и  некоторые  другие
лица, ни к какой  партии  не  принадлежавшие,  передавал  по  провинциальной
привычке все, что ему говорили, а Винэ извлекал пользу из этой  болтливости.
Хитрый стряпчий, повторяя насмешливые замечания г-жи Тифен, еще подбавлял  к
ним яду. Растолковав Рогрону и Сильвии, как при помощи  коварных  уловок  их
превращали во всеобщее посмешище, он возбудил гнев и  мстительность  в  этих
двух черствых натурах, искавших пищи для своих мелких страстей.
     Спустя несколько дней Винэ  привел  свою  жену  -  хорошо  воспитанную,
застенчивую особу, не красавицу, но и не  дурнушку,  очень  кроткую  и  живо
чувствующую свое несчастье. Г-жа Винэ была белокурая, просто одетая женщина,
несколько утомленная хлопотами по своему скудному  хозяйству.  Только  такая
кроткая женщина и могла  прийтись  Сильвии  по  вкусу.  Г-жа  Винэ  стерпела
чванный тон старой девы и, привыкнув к  покорности,  подчинилась  и  ей.  Ее
выпуклый лоб, тихий и нежный взгляд, все ее лицо с нежным румянцем  отмечено
было печатью глубокого раздумья и чуткости,  которые  у  женщины,  привыкшей
страдать, кроются под  ненарушимым  молчанием.  Вскоре  на  судьбе  Пьеретты
сказалось влияние, приобретенное в доме ловким Винэ и  полковником,  который
рассыпался перед Сильвией в любезностях, делая вид, что она победила  в  нем
суровость воина. Пьеретта, резвая, как белочка, жила теперь взаперти, а если
выходила из дому,  то  лишь  в  сопровождении  старой  девы;  ее  ежеминутно
одергивали: "Не трогай этого, Пьеретта!" - и изводили наставлениями  о  том,
как нужно себя держать. Пьеретта слегка сутулилась, и Сильвия больно хлопала
ее по спине, желая, чтобы девочка держалась так же прямо, как  она  сама,  -
точно солдат, вытянувшийся во фрунт перед своим полковником.  Жизнерадостная
и вольная дочь Бретани научилась сдерживать свои порывы и стала походить  на
автомат.
     Однажды вечером - вечер этот положил начало второму периоду - Пьеретта,
которую трое завсегдатаев  не  видели  с  самого  своего  прихода,  вошла  в
гостиную, чтобы поцеловать перед сном своих родственников  и  пожелать  всем
спокойной ночи. Сильвия холодно подставила щеку прелестной  девочке,  словно
желая  поскорее  избавиться  от  ее   поцелуя.   Движение   это   было   так
недвусмысленно, так оскорбительно, что у Пьеретты брызнули слезы из глаз.
     - Ты укололась, милая Пьеретта? - сказал ей безжалостный Винэ.
     - Что с вами? - строго спросила Сильвия.
     - Ничего, -  ответила  бедная  девочка,  направляясь  к  кузену,  чтобы
поцеловать его.
     - Ничего? - переспросила Сильвия. - Без причины не плачут.
     - Что с вами, милая крошка? - сказала ей г-жа Винэ.
     - Моя богатая кузина обращается со мной хуже, чем моя бедная бабушка.
     - Бабушка лишила вас вашего состояния, а кузина вам оставит свое.
     Полковник со стряпчим украдкой переглянулись.
     - Пусть бы ничего мне не оставили, а только любили!..
     - Ну что ж! Можно вас отправить обратно туда, откуда вы приехали.
     - Но в чем же бедняжка провинилась? - спросила г-жа Винэ.
     Стряпчий бросил на жену ужасный взгляд - пристальный и холодный  взгляд
человека,  привыкшего  к  полному  господству.  И   бедная   рабыня,   вечно
преследуемая за то, что не могла дать единственного, чего от нее  хотели,  -
богатства, - снова склонила голову над картами.
     - В чем провинилась? - воскликнула Сильвия, так резко вздернув  голову,
что на чепце ее запрыгали желтофиоли. - Она не знает, что  придумать,  чтобы
досадить нам. Недавно она  открыла  мои  часы  -  ей,  видите  ли,  хотелось
рассмотреть, как они устроены, - задела  колесико  и  сломала  пружину.  Эта
девица никого не желает слушаться. С утра до вечера я твержу ей,  чтобы  она
была осторожней, но все это - как об стену горох.
     Пьеретте стало стыдно, что ее бранят при посторонних,  и  она  тихонько
вышла.
     - Ума не приложу, как нам справиться с  этим  неугомонным  ребенком,  -
сказал Рогрон.
     - Да ведь она уже большая, ее можно отдать в пансион, -  заметила  г-жа
Винэ.
     Снова Винэ без  слов,  одним  лишь  повелительным  взглядом  призвал  к
молчанию свою жену, которую остерегался посвящать в планы,  составленные  им
вместе с полковником относительно холостяка и старой девы.
     - Вот что значит взвалить на себя заботу о чужих  детях!  -  воскликнул
полковник. - А ведь вы могли бы иметь еще и своих собственных - вы сами  или
ваш брат. Почему бы кому-нибудь из вас не обзавестись семьей?
     Сильвия весьма благосклонно взглянула на  полковника:  впервые  за  всю
свою  жизнь  она  встретила  мужчину,   которому   не   показалось   нелепым
предположение, что она может выйти замуж.
     - Но госпожа Винэ права! - сказал Рогрон.  -  Надо  обуздать  Пьеретту.
Учитель обойдется ведь не слишком дорого.
     Сильвия так поглощена была словами полковника, что ничего  не  ответила
брату.
     - Если бы вы пожелали только внести залог, чтобы открыть  оппозиционную
газету, о которой мы с вами толковали, вы  получили  бы  учителя  для  вашей
маленькой кузины в лице ответственного редактора;  мы  пригласили  бы  этого
несчастного школьного учителя, пострадавшего  от  церковников.  Жена  права:
Пьеретта - алмаз, но требующий шлифовки, - сказал Винэ Рогрону.
     - Я полагала, что вы - барон, -  обратилась  Сильвия  к  полковнику  во
время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел
в задумчивости.
     - Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом  году,  после
битвы при Нанжи, - там полк мой  проявил  чудеса  храбрости.  Где  мне  было
раздобыть в те времена  протекцию  и  деньги,  чтобы  провести  это  дело  в
узаконенной форме через  государственную  канцелярию?  С  баронским  титулом
будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот
пятнадцатом году: только революция вернет их мне.
     - Если бы вы могли выдать  мне  закладную,  -  ответил  наконец  Рогрон
стряпчему, - я бы внес, пожалуй, залог.
     - Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, - сказал Винэ. -  Газета
принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов  и
их присных.
     - Это как же так? - спросила Сильвия.
     Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся  объяснять,  какой  вес
приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам,  издавая  "независимую  газету"
для округа Провена. А в это  время  Пьеретта  плакала  горючими  слезами;  и
разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более  не  права,  чем
она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть  рука
дающего и милосердие не должно знать границ. Она  ненавидела  свои  красивые
платья и все, что  для  нее  делалось.  Слишком  дорогой  ценой  приходилось
платить за эти благодеяния. Она плакала с досады,  что  дала  повод  бранить
себя, и твердо решила - бедняжка! - вести себя так, чтобы родственникам не в
чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей
все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья,  не
подозревая, что в этот  самый  миг  в  гостиной  готовились  для  нее  новые
горести. Через несколько дней у  Пьеретты  действительно  появился  учитель,
обучавший ее грамоте. Она должна была  учиться  читать,  писать  и  считать.
Обучение Пьеретты вызвало настоящий  разгром  в  доме  Рогронов.  Чернильные
пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради
и перья, песок для присыпки чернил - на обивке мебели; книги,  растрепанные,
разорванные во время приготовления  уроков.  Ей  уже  твердили  -  ив  каких
словах! - о необходимости самой себе  зарабатывать  на  хлеб  и  не  быть  в
тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала,  как
к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно  сжималось,  а  сердце  так  и
колотилось в груди. Она  глотала  слезы,  ибо  считалось,  что  слезами  она
наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам.  Рогрон  зажил
своей привычной  жизнью;  он  бранил  Пьеретту,  как  некогда  бранил  своих
приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить
уроки; он стал  свирепым  гувернером  бедного  ребенка.  Сильвия,  с  другой
стороны,  считала  своим  долгом  научить  Пьеретту  тем  немногим   женским
рукоделиям, которые знала сама.
     Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера.  Эти
ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка,  и
постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой  строгости.  Строгость  их
вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту,  начав  учиться  слишком
поздно,  не  отличалась  большой  понятливостью.  Ее  учителя  не   обладали
искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы - в чем  и  состоит
отличие домашнего обучения  от  школьного.  Пьеретта,  таким  образом,  была
гораздо менее виновата, чем  ее  родные.  Ей  очень  туго  давались  начатки
знаний. За  каждый  пустяк  ее  обзывали  глупой,  бестолковой,  безмозглой,
косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных  она
ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась  какая-то  овечья  тупость:
она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала,  все  было  плохо,
осуждалось, истолковывалось  в  дурную  сторону.  Она  во  всем  подчинилась
деспотизму своей кузины, ждала ее  приказаний  и,  замкнувшись  в  пассивной
покорности,  молчала.  Ее  румяные  щечки  стали  блекнуть.  Временами   она
жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: "Где болит?"  -  девочка,
чувствуя общее недомогание, отвечала: "Везде!"
     - Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас
бы давно уже в живых не было, - отвечала Сильвия.
     - Может болеть грудь, - назидательно говорил Рогрон,  -  зубы,  голова,
ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит:
"Везде!" Если болит "везде", значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь
знать, что ты такое? Ты просто пустомеля.
     Убедившись, что на  свои  наивные  замечания  -  плоды  пробуждающегося
разума  -  она  слышит  в  ответ  одни  лишь  избитые  фразы,  которые,  как
подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта  в  конце  концов
замкнулась в себе.
     - Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! - говорил ей Рогрон.
     Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и  хрупкий
цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это  тайком  с
тех пор, как за все свои заботы о  наследнице  хозяев  она  однажды  вечером
получила от Сильвии нагоняй.
     - Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом
здоровье от этого стало хуже? - сказала Сильвия. - Вы сделаете  из  Пьеретты
"нюню".  (Любимое  словечко  рогроновского  словаря  для  обозначения  людей
болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове  этого  маленького  ангела
видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся  в
этой юной душе, безжалостно растаптывали.  Жестокие  удары  обрушивались  на
чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям,
- ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью.
     - Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? - грубо  спрашивал  ее  Рогрон.  -
Ведь недаром же ты ко мне так ластишься.
     Ни сестра, ни брат не допускали возможности любви  и  привязанности,  а
Пьеретта была сама любовь. Полковник Гуро, стремившийся угодить  мадемуазель
Рогрон, оправдывал ее во всем, что касалось Пьеретты. Вина  тоже  поддакивал
обоим родственникам, когда они нападали на девочку; он приписывал ее  мнимые
проступки "бретонскому упрямству" и утверждал, что нет такой  силы,  которая
бы с этим упрямством справилась. С необычайной ловкостью обхаживая  Рогрона,
оба льстеца добились у него в конце концов  залога  для  газеты  "Провенский
вестник", а у Сильвии - покупки акций этой газеты  на  пять  тысяч  франков.
Полковник и стряпчий начали кампанию. Сто акций по пятьсот франков размещены
были среди избирателей, которые некогда приобрели землю, национализированную
во время  революции,  а  теперь  испытывали  страх  за  свою  собственность,
подогреваемый либеральными газетами; среди  фермеров  и  лиц,  ведущих,  как
говорится,  независимое  существование.  Полковник  и  Винэ  протянули  свои
щупальца по всему департаменту и проникли даже за его пределы,  в  некоторые
смежные общины. Каждый  акционер  становился,  естественно,  и  подписчиком.
Судебные и прочие объявления разделились  между  "Ульем"  и  "Вестником".  В
первом  же  номере  новой  газеты  появилась  высокопарно-хвалебная  статья,
посвященная Рогрону. Рогрон изображался в  ней  провенским  Лаффитом.  Когда
общественные настроения получили какое-то руководство, ясно  стало,  что  на
будущих выборах предстоит большая  борьба.  Прекрасная  г-жа  Тифен  была  в
отчаянии.
     - Я позабыла, к несчастью, - сказала она,  читая  статью,  направленную
против нее и Жюльяра, -  что  подле  дурака  всегда  найдется  жулик  и  что
глупость всегда притягивает к себе какого-нибудь умника.
     Как только газета распространилась на  двадцать  миль  в  округе,  Винэ
завел новый фрак, приличные сапоги, новые панталоны и жилет. Он стал  носить
пресловутую серую шляпу -  отличительный  признак  либералов  -  и  щеголять
тонким бельем. Жена его наняла служанку  и  оделась,  как  подобает  супруге
влиятельного лица, у нее появились красивые шляпки. Винэ проявил из  расчета
благодарность к Рогронам. Стряпчий и его друг Курнан - нотариус  либеральной
партии и конкурент Офре -  стали  советчиками  Рогронов  и  оказали  им  две
существеннейшие услуги. Срок арендных договоров, заключенных  Рогроном-отцом
в 1815 году при очень неблагоприятных условиях, уже истекал. С того  времени
садоводство и огородничество вокруг Провена чрезвычайно развились.  Стряпчий
и нотариус приложили старания, чтобы  при  новых  договорах  доход  Рогронов
увеличился на тысячу четыреста франков. Винэ выиграл у двух общин  процессы,
касавшиеся древесных насаждений - пятисот тополей. Вырученные за них  деньги
вместе со сбережениями Рогронов, уже в течение трех лет помещавших по  шести
тысяч  франков  под  большие  проценты,  были  очень  ловко  употреблены  на
приобретение участков, вклинившихся в их владения.  Наконец  Винэ  затеял  и
выиграл тяжбу с несколькими крестьянами, которые получили когда-то  ссуду  у
отца Рогрона и, выбиваясь из сил, удобряли и обрабатывали свою землю, тщетно
стараясь расплатиться.  Ущерб,  нанесенный  капиталу  Рогронов  перестройкой
дома, был,  таким  образом,  с  избытком  возмещен.  Их  земельные  участки,
разбросанные вокруг Провена, выбранные  стариком  Рогроном  так,  как  умеет
выбрать только трактирщик, разделенные на небольшие фермы (самая крупная  из
них не превышала и пяти арпанов), были отданы в аренду людям состоятельным -
почти у каждого из них была также и своя земля; арендная плата, обеспеченная
закладной, приносила на ноябрь 1826 года, ко дню  св.  Мартина,  пять  тысяч
франков дохода. Налоги уплачивали  сами  фермеры,  Рогронам  не  приходилось
расходоваться ни на поддержание строений, ни на их страхование от пожара.  У
брата с сестрой было на каждого по четыре тысячи шестьсот франков  дохода  с
государственного пятипроцентного займа. И так как курс  этих  облигаций  был
выше номинальной их  стоимости,  стряпчий  рекомендовал  приобрести  на  них
землю, утверждая, что он с помощью нотариуса не даст Рогронам потерять  хотя
бы грош на этой сделке.
     Жизнь Пьеретты к концу этого второго периода стала так  тяжела,  полное
безразличие к ней всех, кто постоянно бывал в доме, и глупая ворчливость  ее
родных, отсутствие у них всякой нежности стали для нее так  мучительны,  она
так явственно чувствовала холодное дыхание смерти, что решилась на отчаянный
поступок: добраться пешком, без денег, до Бретани и  разыскать  там  деда  и
бабку Лорренов. Но два события помешали ей в этом.  Старик  Лоррен  умер,  и
опекунским советом, собравшимся в Провене, Рогрон  назначен  был  в  опекуны
своей кузине. Если бы бабушка Пьеретты умерла первой,  Рогрон,  по  наущению
Винэ, несомненно потребовал бы обратно  у  ее  деда  восемь  тысяч  франков,
принадлежавших Пьеретте, и довел бы его до нищеты.
     - Вы ведь можете оказаться наследником  Пьеретты,  -  с  отвратительной
улыбочкой заявил Винэ галантерейщику. - Как знать, кто кого переживет!
     Уразумев все значение этих слов,  Рогрон  не  оставлял  в  покое  вдову
Лоррен, должницу своей внучки, пока не заставил ее закрепить за Пьереттой  в
качестве  прижизненного  дара  восемь  тысяч  франков   во   владение,   без
пользования доходами; издержки он взял на себя.
     Пьеретта была глубоко потрясена смертью деда. Этот жестокий удар постиг
девочку, когда возник  вопрос  о  ее  первом  причастии  -  другом  событии,
удержавшем ее в Провене. Простому и столь обыкновенному обряду этому суждено
было вызвать крупные перемены в доме  Рогронов.  Сильвия  узнала,  что  юных
Жюльяров, Лесу-ров, Гарсланов и других готовил к причастию  священник  Перу.
Для нее стало вопросом чести заполучить для  Пьеретты  викария,  у  которого
аббат Перу был  под  началом,  -  самого  г-на  Абера,  по  слухам  -  члена
конгрегации, человека, рьяно пекущегося об интересах церкви и  внушавшего  в
Провене  страх,  человека,  скрывавшего  большое  честолюбие   под   суровой
незыблемостью своих принципов. Сестра этого священника, тридцатилетняя дева,
держала в городе пансион для девиц. Брат и сестра  очень  походили  Друг  на
друга: оба угрюмые и худые, оба черноволосые, с  землистым  цветом  лица.  С
малолетства  привыкшая,  как  всякая  бретонка,  к  поэтической   обрядности
католической религии, Пьеретта открыла свое сердце и слух для поучения этого
пастыря,  умевшего  внушать  к  себе  уважение.  Страдания   располагают   к
набожности, а  в  юном  возрасте  почти  все  девушки,  со  свойственной  им
бессознательной потребностью в нежности, тянутся к темным глубинам религии -
мистицизму. Семена церковных, догматов и  евангельских  поучений,  посеянные
священником, попали, таким образом, на  благодарную  почву.  Пьеретта  сразу
отказалась  от  своих  прежних  намерений.  Она  полюбила  Иисуса  Христа  -
небесного жениха, с которым обручают молодых девушек  во  время  их  первого
причастия; ее телесные и душевные  страдания  приобрели  смысл,  ее  научили
видеть во всем перст божий. Душа ее, так жестоко израненная в доме Рогронов,
- хотя у девочки и не было прямого повода  обвинять  своих  родных  -  нашла
прибежище там, куда устремляются  несчастные,  поддерживаемые  и  окрыляемые
тремя главными христианскими добродетелями. И она оставила  всякую  мысль  о
побеге. Сильвия, удивленная переменой,  которая  произошла  в  Пьеретте  под
влиянием г-на Абера, преисполнилась любопытства. Так г-н  Абер,  подготовляя
Пьеретту к первому причастию, завербовал для бога и заблудшую душу  Сильвии.
Она впала в благочестие. Что же касается Дени  Рогрона,  то  предполагаемому
иезуиту не удалось уловить его в  свои  сети,  ибо  в  те  времена  дух  его
либерального величества в бозе почившего  "Конститюсьонеля  I"  оказывал  на
некоторых глупцов большее влияние, нежели дух церкви,  -  и  Дени  оставался
вере" полковнику Гуро, Винэ и либерализму.
     Мадемуазель Рогрон познакомилась, конечно, с мадемуазель  Абер,  и  они
прекрасно сошлись характерами.
     Обе девицы воспылали друг к Другу сестринской любовью. Мадемуазель Абер
предложила взять Пьеретту к себе, чтобы избавить Сильвию от забот  и  хлопот
по воспитанию девочки, но брат и сестра ответили, что дом  их  опустеет  без
Пьеретты. Рогроны, казалось, были чрезвычайно привязаны  к  своей  маленькой
кузине. Как только выступила на сцену мадемуазель Абер, полковник и стряпчий
решили, что честолюбивый викарий строит  брачные  планы  для  своей  сестры,
подобные планам полковника.
     -  Ваша  сестра  хочет  вас   женить,   -   сказал   стряпчий   бывшему
галантерейщику.
     - На ком же это? - спросил Рогрон.
     - Да на этой старой  колдунье  учительнице!  -  воскликнул,  поглаживая
седые усы, старый полковник.
     - В первый раз слышу, - ответил простак Рогрон. Столь непорочная  дева,
как Сильвия, должна была преуспевать в деле  спасения  своей  души.  Влияние
священника в этом доме должно было, несомненно, усилиться, ибо шло оно через
Сильвию, а брат во всем ее слушался. Оба либерала не на шутку  -  и  не  без
основания - испугались, сообразив, что если священник  решил  выдать  сестру
свою замуж  за  Рогрона  -  брак  гораздо  более  приемлемый,  чем  женитьба
полковника на Сильвии, - он направит Сильвию на путь благочестия и внушит ей
мысль отдать Пьеретту в монастырь. Полтора года  усилий,  низостей  и  лести
оказались бы, таким образом, потраченными  впустую.  Вина  и  Гуро  охватила
глухая, яростная злоба против священника и его сестры; но они понимали,  что
необходимо жить с ними в ладу, дабы иметь возможность следить за  каждым  их
шагом. Абер и сестра его, игравшие в вист  и  бостон,  являлись  к  Рогронам
каждый вечер. Такое усердие заставило и соперников  их  участить  посещения.
Стряпчий и  полковник  почувствовали,  что  столкнулись  с  противником,  не
уступавшим им в силе; то же почувствовали и мадемуазель Абер с братом. И это
было уже началом борьбы. Полковник давал вкусить Сильвии неожиданную радость
- сознание того, что кто-то добивается ее руки, и в конце концов  она  стала
видеть в Гуро  достойного  ее  человека;  а  мадемуазель  Абер  обволакивала
бывшего галантерейщика, словно ватой, своим вниманием, речами и взглядами. В
данном случае противники не могли задать себе мудрый вопрос высшей политики:
"Не поделить ли?" Каждому нужно было целиком завладеть добычей. Впрочем, две
хитрые лисицы ив проввнской оппозиции - оппозиции усиливающейся -  допустили
ошибку, возомнив себя сильнее церковников: они решились на  первый  выстрел.
Вина, в котором крючковатые пальцы личного интереса расшевелили забытую было
признательность, отправился в Труа за мадемуазель Шаржбеф и  ее  матерью.  У
этих женщин было около двух тысяч ливров ренты, и они кое-как перебивались у
себя в Труа. Мадемуазель Батильда де Шаржбеф была одним из тех  великолепных
созданий, которые верят в брак по  любви  и  лишь  к  двадцати  пяти  годам,
оставаясь в девицах,  меняют  свои  взгляды.  Винэ  сумел  убедить  г-жу  де
Шаржбеф, чтобы она присоединила свои две тысячи франков к тем трем  тысячам,
которые стал зарабатывать он сам после открытия газеты;  тогда  они  заживут
одной семьей в Провене, где Батильда, по его словам, женит на  себе  некоего
глупца, по фамилии Рогрон, и, при своем  уме,  сможет  соперничать  с  г-жой
Тифен. Объединение стряпчего Винэ с матерью и дочерью де  Шаржбеф  на  почве
хозяйственных  интересов  и  политических   взглядов   необычайно   укрепило
либеральную партию. Но оно повергло в ужас провенскую аристократию и  партию
Тифенов. Г-жа де Бресте, в отчаянии от того, что две высокородные дамы впали
в такое заблуждение, пригласила их к себе. Она оплакивала ошибку роялистов и
негодовала на дворян Труа, узнав, в каком положении были мать и дочь.
     - Как! Неужели же не нашлось пожилого дворянина, чтобы жениться на этой
милой крошке, словно созданной  для  того,  чтобы  быть  хозяйкой  замка?  -
говорила она. - Ей дали засидеться в девушках, и вот она готова броситься на
шею какому-то Рогрону.
     Графиня подняла на  ноги  весь  департамент,  но  не  нашла  ни  одного
дворянина, согласного жениться на девушке, у матери которой было всего  лишь
две тысячи франков ренты. Поисками  этого  неизвестного  -  правда,  слишком
поздно - занялись также супрефект и партия Тифенов. Г-жа де Бресте  клеймила
пагубный для Франции эгоизм, плод материализма и узаконенной  власти  денег:
знатность уже - ничто! красота - ничто! какие-то Рогроны,  Винэ  вступают  в
борьбу с королей Франции!
     У Батильды де Шаржбеф над ее соперницей было неоспоримое преимущество и
в красоте и в нарядах. Она была ослепительно бела; в двадцать  пять  лет  ее
развившиеся  плечи,  ее  прекрасные  формы  приобрели  чудесную  округлость.
Стройная  шея,  точеные  ноги  и  руки,  роскошные  волосы   восхитительного
белокурого цвета,  прелесть  улыбки,  благородная  форма  хорошо  посаженной
головы, овал лица, красивые глаза, красиво изваянный лоб, еще не  потерявшая
гибкости талия и воспитанность, сквозившая в каждом движении, -  все  в  ней
было гармонично. У нее  были  изящные  ручки,  узкая  ступня.  Цветущий  вид
придавал ей, быть может, сходство с  красивой  служанкой  из  харчевни,  "но
Рогрону это не должно казаться  недостатком",  -  говорила  прекрасная  г-жа
Тифен. В первый раз мадемуазель де Шаржбеф явилась в очень  простом  наряде.
Коричневое Мериносовое платье  с  зеленой  вышивкой  фестонами  было  сильно
открыто, но плечи, спину и грудь прикрывала тюлевая косынка,  натянутая  под
корсажем шнурками и, несмотря на  аграф,  слегка  приоткрывавшаяся  спереди.
Прелести Батильды казались под этой прозрачной сеткой еще соблазнительней  и
кокетливей. Она сбросила шаль, сняла бархатную шляпу, открыв при  этом  свои
хорошенькие ушки, украшенные золотыми серьгами с подвесками. На  шее  у  нее
был маленький крестик, и бархотка выделялась  на  ней,  как  черное  кольцо,
которым причудница природа украшает хвост белой ангорской кошки. Ей  знакомы
были все уловки девиц на выданье: она поднимала руки, поправляя  без  всякой
нужды свои локоны, просила ослепленного Рогрона пристегнуть ей манжетку,  на
что несчастный отвечал невежливым отказом, стараясь скрыть свое волнение под
видимостью полного равнодушия. Робкая любовь галантерейщика -  единственная,
которую суждено было испытать  ему  за  всю  жизнь,  -  проявлениями  своими
походила на ненависть. На этот обман поддались Сильвия и  Селеста  Абер,  но
отнюдь не стряпчий, человек выдающийся по своей проницательности среди этого
тупоголового  общества  и  встретивший  единственного   соперника   в   лице
священника, ибо полковник давно уже был с ним в союзе.
     Полковник, со своей стороны, стал вести себя  по  отношению  к  Сильвии
точно так же, как Батильда вела себя по отношению к Рогрону. Он менял каждый
вечер сорочку, начал носить бархатный галстук, над которым  выступали  белые
уголки воротника, что  превосходно  оттеняло  его  воинственную  физиономию;
завел белый пикейный жилет и заказал себе из синего сукна новый  сюртук,  на
котором  выделялась  красная  розетка  ордена,  -  все  это  якобы  в  честь
прекрасной Батильды. После двух часов дня он не курил.  Он  стал  зачесывать
волнистые пряди своих седеющих  волос,  прикрывая  ими  лысину  цвета  охры.
Словом, приобрел внешность и повадки главы партии,  человека,  собирающегося
сурово расправиться с врагами Франции - Бурбонами.
     Но дьявольски коварный стряпчий и хитрый полковник устроили  викарию  и
его сестре еще более жестокий сюрприз, чем появление прекрасной  мадемуазель
де Шаржбеф, которая признана была и либеральной партией и салоном де  Бресте
в десять раз красивей прекрасной г-жи Тифен. Полковник и Вина - два  великих
политика маленького городка - начали исподволь  распускать  слухи,  что  г-н
Абер всецело разделяет их убеждения. Вскоре в Провене заговорили о нем как о
либеральном священнике. Срочно вызванный в епархию, г-н  Абер  вынужден  был
отказаться от вечерних посещений Рогронов;  но  сестра  его  продолжала  там
бывать. С этого времени салон Рогронов мог  считаться  открытым  и  приобрел
влияние.
     Итак, к середине года интриги политические заняли в салоне Рогронов  не
меньшее место,  чем  интриги  брачные.  Если  скрываемые  в  глубине  сердец
интересы вступали в жестокие, но  тайные  схватки,  то  борьба  общественная
приобретала широкую и роковую огласку. Всем ведомо, что на выборах 1826 года
пало  министерство  Виллеля.  В  избирательной  коллегии  Провена   кандидат
либералов Винэ (нотариус Курнан доставил ему избирательный  ценз,  приобретя
для него поместье, за которое еще не было уплачено)  чуть  было  не  одержал
победу над г-ном Тифеном: председатель  суда  получил  лишь  на  два  голоса
больше. В салоне  Рогронов  к  г-жам  Винэ  и  Де  Шаржбеф,  к  стряпчему  и
полковнику присоединялись иногда г-н Курнан с женой и  врач  Неро,  человек,
проживший бурную молодость, но теперь смотревший на жизнь весьма серьезно  и
посвятивший себя науке, так что он, по словам либералов, был  гораздо  более
сведущ, нежели г-н Мартене. Рогроны так  же  мало  понимали  теперь  причины
своего триумфа, как прежде - своего изгнания из общества.
     Прекрасная Батильда де Шаржбеф, которой  Вине  изобразил  Пьеретту  как
врага, была с ней до крайности пренебрежительна.  Уничижение  бедняжки  всем
было на руку. Г-жа Винэ бессильна была помочь ребенку, которого  -  как  она
это наконец поняла - готовы были беспощадно стереть в порошок сталкивающиеся
между собой корыстные интересы. Если бы не категорическое  приказание  мужа,
она бы перестала бывать у Рогронов:  ей  слишком  тяжело  было  видеть,  как
травят это прелестное маленькое создание, которое инстинктивно жалось к ней,
прося показать тот  или  иной  шов  или  узор,  словно  чуя  в  ней  скрытую
поддержку. Было ясно, что, если бы к Пьеретте подойти с добротой  и  лаской,
она всему бы легко научилась, все  бы  усвоила.  Г-жа  Винэ  не  нужна  была
больше, и муж перестал водить ее к  Рогронам.  Сильвия,  все  еще  лелеявшая
мечту о замужестве, стала видеть в Пьеретте помеху: девочке было  уже  около
четырнадцати лет, и ее болезненная  бледность  -  симптом,  оставленный  без
внимания невежественной  старой  девой,  -  придавала  ей  особую  прелесть.
Сильвию  осенила  блестящая  идея:  чтобы  покрыть  расходы  по   содержанию
Пьеретты,  она  решила  превратить  ее  в   служанку.   Винэ,   в   качестве
представителя  Шаржбефов,  мадемуазель  Абер,   Гуро   -   все   влиятельные
завсегдатаи салона поддерживали Сильвию в  ее  решении  рассчитать  толстуху
Адель. Неужто Пьеретта не справится со стряпней  и  уборкой  дома?  А  когда
работы окажется  слишком  много,  Сильвия  будет  брать  на  время  экономку
полковника, особу очень умелую, одну из  лучших  поварих  Провена.  Пьеретта
должна научиться готовить, стирать,  мыть  полы,  -  утверждал  безжалостный
стряпчий, - держать дом в порядке, покупать на рынке провизию; словом,  пора
ей  узнать  цену  вещам.  Бедняжка  Пьеретта,  полная  самоотверженности   и
преданности, сама предложила свои услуги и была счастлива, что может  как-то
расквитаться за тот горький кусок  хлеба,  который  получала  в  доме  своих
родственников.  Адель  рассчитали.   Пьеретта   лишилась,   таким   образом,
единственной защиты. Несмотря на всю свою душевную силу, она с этого момента
была угнетена и физически и морально. Холостяк и старая  дева  обращались  с
ней гораздо хуже, чем со служанкой, - ведь она была  их  собственностью!  Ее
бранили за всякую малость, распекали  за  легкий  налет  пыли  на  мраморном
камине или  на  стеклянном  колпаке.  Предметы  роскоши,  которыми  она  так
восхищалась когда-то, стали ей теперь ненавистны. Несмотря на  все  старания
девочки, ее неумолимая кузина то и дело находила предлог  для  придирок.  За
два года Пьеретту ни разу не похвалили, она не слыхала ни единого  ласкового
слова. Она бывала счастлива, если ее хоть не бранили. Безропотно,  терпеливо
она сносила мрачное расположение духа  холостяка  и  старой  девы,  лишенных
каких бы то ни было нежных чувств и постоянно напоминавших ей, что ее держат
из  милости.   Пьеретта   жила,   как   в   тисках   зажатая   между   двумя
галантерейщиками, и  это  еще  усиливало  ее  болезнь.  Жестокое  внутреннее
волнение, внезапные взрывы затаенного отчаяния  непоправимо  задерживали  ее
физическое развитие. Невыносимые, хотя и тщательно скрываемые горести довели
постепенно Пьеретту до того состояния, в котором  застал  ее  друг  детства,
пропевший ей в виде  приветствия  бретонский  романс  на  маленькой  площади
Провена.
     Прежде чем перейти к домашней  драме,  вызванной  у  Рогронов  приходом
Бриго, необходимо, чтобы потом не отвлекаться  в  сторону,  рассказать,  как
устроился бретонец в Провене,  ибо  он  был  немым  участником  этой  драмы.
Торопясь скрыться, Бриго  был  испуган  не  только  поданным  ему  Пьереттой
знаком, но и переменой, происшедшей в его  юной  приятельнице:  если  бы  не
голос, глаза и движения, напомнившие ему  подругу  его  детских  игр,  такую
резвую, веселую и в то же время нежную, он  вряд  ли  узнал  бы  ее.  Когда,
отбежав от дома  подальше,  он  остановился,  ноги  у  него  дрожали,  спину
обдавало жаром. Он  увидел  в  окне  не  Пьеретту,  а  лишь  тень  Пьеретты!
Озабоченный, встревоженный, он поднялся в верхний город, отыскивая место,  с
которого ему были бы видны площадь и дом  Пьеретты;  теряясь  в  мыслях,  он
горестно  смотрел  на  этот  дом,  словно  видел  возникшее  на  своем  пути
несчастье, которому нет ни конца ни края. Пьеретта  страдала,  она  не  была
счастлива, она тосковала по Бретани! Что с ней? Эти вопросы  снова  и  снова
вставали перед Бриго, разрывая ему сердце и открыв ему  самому,  как  велика
была его привязанность к названой сестричке. Любовь между двумя детьми  лишь
очень редко бывает прочна. Прелестный роман Павла и Виргинии,  как  и  роман
Пьеретты и Бриго, не разрешает  вопроса  об  этом  странном  психологическом
явлении.  Новая  история  знает  лишь  одно  исключение:  знаменитую  любовь
возвышенно прекрасной Виттории  Колонна  и  ее  супруга;  предназначенные  с
четырнадцатилетнего возраста друг для друга своими родителями,  они  обожали
друг друга и вступили в брак; в  шестнадцатом  веке  союз  их  был  примером
беззаветной, безоблачной супружеской любви. Овдовев в тридцать четыре  года,
красивая,  остроумная,  окруженная  поклонением  маркиза  отказала  королям,
добивавшимся ее руки, и заживо погребла себя  в  монастыре,  где  никого  не
слыхала и не видала, кроме  монахинь.  Такая  безграничная  любовь  расцвела
вдруг и в сердце бедного бретонского подмастерья. Они с Пьереттой  постоянно
помогали Друг другу, и он был так рад,  что  мог  дать  ей  на  дорогу  свои
деньги, он чуть не умер,  когда  бежал  за  увозившим  ее  дилижансом,  -  а
Пьеретта и не догадывалась ни о чем! Как часто  воспоминание  это  согревало
холодное одиночество его нелегкой жизни за последние три года. Ради Пьеретты
он совершенствовался, ради Пьеретты обучался своему ремеслу,  ради  Пьеретты
приехал в Париж, надеясь нажить для нее богатство. Пробыв там две недели, он
не устоял перед желанием увидеть ее  и,  отправившись  в  дорогу  в  субботу
вечером,  пропутешествовал  пешком  до  утра  понедельника;  он  рассчитывал
вернуться в Париж, но, потрясенный видом своей маленькой подруги, остался  в
Провене. Сам того не подозревая, он оказался во власти чудесного магнетизма,
существование которого все еще оспаривают вопреки стольким  доказательствам:
на глаза его навернулись слезы в тот самый  миг,  как  они  затуманили  взор
Пьеретты.
     Если для Пьеретты в нем воплощались Бретань и  счастливое  детство,  то
для него вся жизнь была в Пьеретте. Бриго было шестнадцать лет, и он еще  не
умел ни рисовать, ни начертить какой-нибудь карниз в разрезе; он  еще  очень
многого не знал; но, работая сдельно, он зарабатывал уже до четырех  -  пяти
франков в день. Значит, он мог остаться в Провене и поступить в  обучение  к
лучшему местному столяру, чтобы находиться всегда вблизи Пьеретты и охранять
ее. Бриго не колеблясь принял это решение. Он поспешил в Париж, взял расчет,
забрал свою рабочую книжку, пожитки и инструменты. Спустя три дня он был уже
подмастерьем у Фраппье, лучшего  столяра  в  Провене.  Работящие,  степенные
подмастерья, не буяны и не любители кабаков - поистине редкость,  и  хозяева
дорожили  таким  юношей,  как  Бриго.  Чтобы  закончить  историю  водворения
бретонца в Провене, скажем только, что через две недели он был  уже  старшим
подмастерьем, получал стол и квартиру у Фраппье, который обучил его черчению
и расчетам. Этот столяр жил на Большой улице, в каких-нибудь  ста  шагах  от
продолговатой маленькой площади, в конце  которой  находился  дом  Рогронов.
Бриго  затаил  любовь  в  глубине  сердца  и   не   совершил   ни   малейшей
неосторожности. Он выведал у г-жи Фраппье историю Рогронов;  она  рассказала
ему, каким путем старый трактирщик ухитрился завладеть  наследством  старика
Офре. Бриго получил также сведения о характере галантерейщика Рогрона и  его
сестры. Он встретил как-то утро": на рынке Пьеретту с Сильвией  и  внутренне
содрогнулся, заметив, что девочка  тащит  тяжелую  корзину  с  провизией.  В
воскресенье, чтобы посмотреть на Пьеретту, он пошел в церковь и  увидел  там
маленькую бретонку в праздничном наряде. Тут только Бриго понял впервые, что
Пьеретта была мадемуазель Лоррен. Пьеретта заметила своего друга, но  тайком
подала ему знак, чтобы он продолжал тщательно скрываться.  Ее  выразительный
жест был не менее красноречив, чем тот, что обратил его в бегство две недели
тому назад Какое же состояние он должен нажить за десять лет, чтобы жениться
на своей маленькой подруге, - ведь она получит в наследство от Рогронов дом,
сто арпанов земли и двенадцать тысяч франков ренты, не считая того, что  они
скопят  за  эти  годы!  Упорный  бретонец  не  хотел  пытать   счастья,   не
вооружившись сперва недостающими ему знаниями. Пока речь шла только о теории
- безразлично было, обучаться ли в Париже или в Провене,  и  он  предпочитал
оставаться подле Пьеретты; он хотел  к  тому  же  поделиться  с  ней  своими
планами и сказать ей, что она  всегда  может  рассчитывать  на  его  защиту.
Наконец он просто не в силах был расстаться с ней, не проникнув в  тайну  ее
бледности, не поняв, почему даже в глазах - откуда жизнь уходит обычно позже
всего - появилось у нее мертвенное выражение, не  узнав  причины  страданий,
придававших ей вид существа, обреченного и готового упасть под косой смерти.
Два трогательных жеста  Пьеретты,  отнюдь  не  отвергавшей  его  дружбы,  но
предписывавшей  ему  величайшую  осторожность,   наполнили   ужасом   сердце
бретонца. Пьеретта явно приказывала ему не искать с ней  свидания  и  ждать,
иначе ей грозит опасность, гибель. Выходя из церкви, она посмотрела на  него
украдкой, и он заметил, что глаза ее полны слез. Но бретонцу легче  было  бы
найти квадратуру круга,  чем  догадаться  о  том,  что  происходило  в  доме
Рогронов со времени его появления.
     С тревожным предчувствием спустилась из своей комнаты  Пьеретта  в  тот
день, когда Бриго разбудил ее от утреннего  сна,  представ  перед  ней,  как
сновидение. Если мадемуазель Рогрон встала с постели и открыла окно, значит,
она услышала, конечно, песню, эти слова,  столь  предосудительные  для  ушей
старой девы; но Пьеретта даже и не подозревала, откуда  у  ее  кузины  такое
проворство. У Сильвии были серьезные основания вскочить и броситься к  окну.
Уже с неделю как  странные  секретные  дела  и  жестокие  чувства  волновали
главных  действующих  лиц  салона  Рогронов.  Этим   необычайным   событиям,
тщательно скрываемым всеми их участниками,  суждено  было  холодной  лавиной
обрушиться на  Пьеретту.  Мир  тайных  побуждений,  заслуживающих,  пожалуй,
названия скверны человеческого сердца, можно обнаружить иной раз и в  основе
некоторых переворотов - политических, социальных или семейных; но, говоря  о
нем, следует пояснить, быть может, что алгебраическая его формула,  в  общем
правильная, грешит неточностью. Эти тайные расчеты действуют отнюдь  не  так
грубо, как изображает история. Если передавать все  иносказания,  ораторские
уловки, длительные рассуждения, где ум намеренно затемняет то, что он  якобы
пытается разъяснить, и где под медоточивыми  речами  скрываются  ядовитейшие
умыслы, - потребовалась бы не менее объемистая книга, чем великолепная поэма
под заглавием "Кларисса Гарлоу".
     И мадемуазель Абер и мадемуазель Сильвия одинаково жаждали выйти замуж;
но одна из них была на десять  лет  моложе  другой,  и  Селеста  Абер  могла
надеяться, что все состояние Рогронов достанется ее  детям.  Сильвии  должно
было вскоре исполниться сорок два года - возраст,  в  котором  вступление  в
брак уже  не  безопасно.  Когда,  ища  друг  в  друге  поддержки,  обе  девы
поделились своими мыслями, Селеста  Абер,  подученная  мстительным  аббатом,
рассказала Сильвии о смертельном риске,  которому  та  могла  подвергнуться.
Полковник  Гуро,  сорокапятилетний  холостяк,  человек   плотный,   горячий,
здоровый,  как  закаленный  в  боях  солдат,  предназначен  был  осуществить
развязку волшебных сказок: "Они стали жить-поживать,  и  у  них  было  много
детей". Но это счастье повергло Сильвию в трепет, она  боялась  смерти,  ибо
мысль о ней внушает непобедимый ужас всякому, кто состарился в  одиночестве.
А между тем образовалось министерство  Мартиньяка  -  вторая  победа  палаты
депутатов, свергнувшей министерство Виллеля. Партия Винэ ходила по Провену с
высоко поднятой головой. Винэ, сделавшись теперь первым  адвокатом  во  всем
Бри, по народному выражению, загребал  деньги  лопатой.  Он  стал  персоной.
Либералы предрекали  ему  блестящую  карьеру,  прочили  его  в  депутаты,  в
генеральные прокуроры. Что же касается полковника  -  тот  мог  стать  мэром
Провена. Ах! Царить в Провене подобно г-же Гарслан, быть женою мэра - против
такой  соблазнительной  надежды  Сильвия  не  могла  устоять;   она   решила
посоветоваться с врачом, пренебрегая даже риском поставить  себя  в  смешное
положение. Две девицы, из  коих  одна  чувствовала  себя  победительницей  и
считала, что водит другую за нос, прибегли к  хитрости,  которой  так  ловко
умеют пользоваться женщины, наставляемые духовниками.  Было  бы  неосторожно
обратиться за советом к врачу либералов, г-ну Неро, конкуренту г-на Мартене.
И вот Селеста Абер предложила Сильвии спрятаться у нее в туалетной  комнате,
пока сама она, якобы для себя, будет советоваться  с  г-ном  Мартене,  своим
пансионским врачом. Сговорился ли г-н Мартене с  Селестой  или  нет,  но  он
заявил своей пациентке,  что  некоторая  -  правда,  небольшая  -  опасность
существует уже и для тридцатилетней девицы.
     - Впрочем, сложение ваше, - заметил  он  напоследок,  -  позволяет  вам
ничего не опасаться.
     - А если женщине уже за сорок? - осведомилась мадемуазель Селеста Абер.
     - Замужней сорокалетней женщине, имевшей уже детей, бояться нечего.
     - А девице, в полном смысле слова девице,  -  как  мадемуазель  Рогрон,
например?
     - Девице в полном смысле слова? Двух мнений тут быть не может, - сказал
г-н Мартене. - Благополучные роды  были  бы  одним  из  тех  чудес,  которые
посылаются иногда господом богом, но весьма редко.
     - А почему? - спросила Селеста Абер. В ответ врач  пустился  в  ужасные
патологические описания; он  объяснил,  что  эластичность,  которой  природа
наделяет мускулы и кости, в известном возрасте исчезает,  особливо  же  если
женщина в силу своей профессии, подобно мадемуазель Рогрон, вела  в  течение
многих лет сидячий образ жизни.
     - Так что если добродетельной  девице  за  сорок,  она  уже  не  должна
выходить замуж?
     - Или же должна повременить, - отвечал врач, - но тогда это  уже  будет
не брак, а союз, основанный на общности интересов, - иначе не назовешь!
     Словом,  из  этого  разговора  можно  было  вывести  серьезное,  научно
обоснованное, несомненное и ясное заключение, что, перевалив за  сорок  лет,
добродетельная девица не слишком-то должна стремиться выйти замуж. Когда г-н
Мартене ушел, мадемуазель Селеста  Абер  увидела,  что  лицо  у  мадемуазель
Рогрон пошло желтыми и зелеными пятнами, зрачки расширились - короче говоря,
она была в ужасном состоянии.
     - Вы так сильно любите полковника? - спросила ее Селеста.
     - Я еще надеялась... - отвечала старая дева.
     - Ну так повремените! -  по-иезуитски  посоветовала  мадемуазель  Абер,
прекрасно зная, что полковник дожидаться не станет.
     Возникали сомнения по  поводу  нравственной  стороны  подобного  брака.
Сильвия отправилась испытывать свою совесть в исповедальню. Суровый духовник
объяснил ей взгляды церкви, которая видит в браке  только  продолжение  рода
человеческого, не одобряет вторичных браков и порицает страсть,  не  имеющую
целью благо общества. Сильвией Рогрон  овладела  полная  растерянность.  Под
влиянием внутренней борьбы страсть ее достигла необычайной силы и манила  ее
тем  необъяснимым  соблазном,  которым  со  времен  Евы  привлекает   женщин
запретный  плод.  Смятение  мадемуазель  Рогрон  не  могло  ускользнуть   от
проницательного взора стряпчего.
     Однажды вечером, после карт,  Винэ  подошел  к  своему  дорогому  другу
Сильвии, взял ее за руку и усадил рядом с собой на диван.
     - Вы чем-то встревожены? - тихо спросил он.
     В ответ она грустно кивнула головой. Стряпчий дождался ухода Рогрона и,
оставшись наедине со старой девой, выпытал у нее всю подноготную.
     "Ловко сыграно, аббат! Но ты сыграл мне только на руку", - подумал  он,
узнав о тайных совещаниях, устроенных Сильвией, и  о  беседе  с  духовником,
чреватой опасными последствиями.
     Пояснения, данные  хитрой  судейской  лисой,  были  еще  страшнее,  чем
пояснения врача; Вина советовал Сильвии выйти замуж, но не раньше, чем через
десять лет, чтобы не подвергать себя опасности. Стряпчий  дал  себе  клятву,
что все состояние Рогронов достанется Батильде. Потирая руки и хищно вытянув
свою мордочку, он побежал догонять мадемуазель де Шаржбеф и ее мать, которые
ушли вперед со слугой, несшим фонарь. Влияние целителя душ - аббата Абера  -
вполне  уравновешивалось  влиянием  целителя  карманов  -  Винэ.  Рогрон  не
отличался особенной набожностью, так что два  человека  в  черном  платье  -
служитель церкви и служитель закона - располагали равными силами. Узнав, что
мадемуазель Абер, надеявшаяся женить на себе Рогрона,  одержала  победу  над
Сильвией, колеблющейся между страхом смерти  и  желанием  стать  баронессой,
стряпчий  усмотрел  возможность  устранить  полковника  с  поля  битвы.   Он
достаточно знал  Рогрона,  чтобы  найти  способ  женить  его  на  прекрасной
Батильде. Рогрон не устоял перед чарами  мадемуазель  де  Шаржбеф.  Винэ  не
сомневался, что в первый же раз, как Рогрон останется наедине с Батильдой  и
с ним, вопрос об этом браке будет решен. Рогрон дошел до того, что не сводил
глаз с мадемуазель Абер, так он боялся взглянуть на  Батильду.  Винэ  только
что убедился, до какой степени Сильвия влюблена в полковника. Он  понял  всю
власть подобной страсти над старой девой, снедаемой к тому же  благочестием,
и нашел вскоре способ погубить одним ударом Пьеретту и полковника,  замышляя
сделать так, чтобы они устранили один другого с его пути.
     На следующее утро он встретил после судебного  заседания  полковника  и
Рогрона,  с  которыми,  по   установившемуся   обыкновению,   он   ежедневно
прогуливался.
     Совместная прогулка этих  трех  человек  неизменно  вызывала  в  городе
толки. Такой триумвират, внушавший ужас супрефекту, судейским чинам и партии
Тифенов, был гордостью  провенских  либералов.  Взять  хотя  бы  Винэ  -  он
редактировал "Вестник", он был главой партии; полковник Гуро - ответственный
редактор - был ее рукой;
     Рогрон со своими деньгами был ее жизненным нервом и считался  связующим
звеном между комитетами либеральной партии Провена и Парижа. Если  послушать
Тифенов, эти три человека вечно замышляли что-нибудь  против  правительства,
тогда как  либералы  называли  их  с  восторгом  защитниками  народа.  Когда
стряпчий увидал, что Рогрон направляется к площади, чтобы вовремя попасть  к
обеду, он задержал полковника, взяв его под руку.
     - Ну вот, полковник, - сказал он ему, - я сниму сейчас тяжкое  бремя  с
ваших плеч; вам достанется жена получше Сильвии: взявшись с умом за дело, вы
года через два женитесь на маленькой Пьеретте Лоррен.
     И он рассказал Гуро, каких результатов добился иезуит своим маневром.
     - Удар недурен! Коварный фехтовальщик! - сказал полковник.
     - Пьеретта очаровательное создание, - серьезным тоном продолжал Вина, -
и вы, полковник, будете счастливы до конца дней своих; у вас такое  цветущее
здоровье, что вам не придется испытать неприятностей, обычных  при  неравных
браках; но не воображайте, что так легко сменить тяжелый жребий на завидный.
Обратить вашу возлюбленную в наперсницу - операция не менее опасная,  чем  в
вашем военном ремесле форсировать реку под огнем  неприятеля.  С  ловкостью,
присущей вам как кавалерийскому полковнику,  вы  изучите  позиции  и  будете
действовать так же искусно, как действовали мы до сих пор,  чему  и  обязаны
теперешним  нашим  положением.  Если   я   буду   когда-нибудь   генеральным
прокурором, почему бы вам в будущем не управлять округом? Ах,  если  бы  вам
стать выборщиком, многого бы мы  достигли:  я  купил  бы  голоса  этих  двух
чиновников, возместив им убытки  из-за  потери  службы,  и  мы  получили  бы
большинство. Я заседал бы в палате подле Дюпенов, Казимиров Перье и прочих.
     Полковник давно уже подумывал о Пьеретте,  но  тщательно  скрывал  свои
мысли; его грубость с Пьереттой была лишь показной. Девочка не могла понять,
почему этот человек, якобы старый товарищ ее отца, так дурно с ней обращался
при всех, а встретившись с глазу на глаз, по-отечески  ласково  брал  ее  за
подбородок. После того как Вина сообщил  ему,  какой  ужас  внушает  Сильвии
брак, Гуро искал случая застать Пьеретту одну, и грубый  полковник  проявлял
тогда чисто кошачью мягкость: он рассказывал ей, каким храбрецом был Лоррен,
и жалел бедную девочку, потерявшую такого отца.
     За несколько дней до появления Бриго  Сильвия  застала  как-то  Гуро  и
Пьеретту  вместе.  Исступленная,  чисто  монашеская  ревность  овладела   ее
сердцем. Ревность - страсть в высшей степени легковерная,  подозрительная  и
дает простор фантазии, но разума  от  нее  не  прибавляется,  наоборот,  она
отнимает его; ревность должна была породить  у  такой  особы,  как  Сильвия,
самые нелепые подозрения. Старая дева  вообразила,  что  не  кто  иной,  как
полковник, пропел Пьеретте песнь о новобрачной. Сильвии казалось, что она не
без оснований подозревает в этом Гуро, ведь уже с неделю в его  обращении  с
ней произошла перемена. За всю  ее  одинокую  жизнь  Гуро  был  единственным
мужчиной, оказывавшим ей внимание, и она напряженно  всматривалась  в  него,
стараясь его понять; то воскресающие, то гибнущие надежды придали ему  в  ее
глазах такую значительность,  что  он  стал  для  нее  каким-то  психические
миражем. По меткому народному выражению, чем  больше  смотришь,  тем  меньше
видишь. Так было и с нею. Она то и дело преодолевала в себе, гнала  от  себя
прочь мысль об этом мнимом соперничестве. Она сравнивала себя  с  Пьереттой:
ей уже за сорок, у нее седые волосы, а Пьеретта - очаровательная,  беленькая
девочка с нежными глазами, способными согреть даже сердце мертвеца.  Сильвии
приходилось слышать,  что  пятидесятилетние  мужчины  чувствуют  слабость  к
девочкам вроде Пьеретты. Прежде  чем  полковник  остепенился  и  зачастил  к
Рогронам, Сильвии не раз приходилось слышать в салоне Тифенов странные  вещи
о Гуро и его нравах. У  старых  дев  такие  же  преувеличенно  платонические
взгляды на любовь, как и у молоденьких, двадцатилетних девушек; как  и  все,
кто лишен жизненного опыта и не испытал, в  какой  мере  непреодолимая  сила
общественных условий изменяет, искажает и  губит  благородные  и  прекрасные
идеи, - они верят в беззаветную и вечную любовь. Мысль, что полковник  может
обмануть ее, словно обухом по голове ударила Сильвию. В то утро старая дева,
проснувшись, пролежала еще некоторое время в постели, подобно всем праздным,
одиноким людям; она неотступно думала о себе, о  Пьеретте  и  о  романсе,  в
котором упоминалась свадьба. Вместо того чтобы разглядеть влюбленного сквозь
щелку в ставне, она по глупости распахнула окно, не сообразив, что  Пьеретта
может ее услышать. Если бы она обладала простейшей шпионской сноровкой,  она
увидела бы Бриго, и начавшаяся в этот миг роковая драма не разыгралась бы.
     Несмотря на свою  слабость,  Пьеретта  вытащила  деревянные  засовы  из
кухонных ставней, распахнула створки и закрепила их крючками, потом пошла  в
коридор отворить двери в сад. Она вооружилась разнообразными  метелками  для
чистки ковра, подметания столовой, коридора, лестниц, чтобы  всюду  прибрать
тщательней любой служанки, будь  то  даже  голландка:  девочка  так  боялась
выговоров! Она  была  счастлива,  если  видела  маленькие  бледно-голубые  и
холодные глазки своей кузины не то чтобы довольными - такими они никогда  не
бывали, - но хотя бы спокойными, после того как  Та  осмотрит  все  взглядом
собственника, пронзительным взглядом, подмечающим то, что ускользает даже от
самых наблюдательных глаз. Пьеретта была вся в испарине, когда вернулась  на
кухню, чтобы привести там все в порядок, затопить печку и отнести в  комнату
кузена и кузины жар для растопки камина и теплую воду для умывания,  которой
на ее долю никогда не оставалось. Она накрыла стол  к  завтраку  и  затопила
печь в столовой. Выполняя свои  разнообразные  обязанности,  она  бегала  на
погреб за вязанками хвороста, попадая из холодного помещения  в  теплое,  из
теплого - в холодное и сырое. Такие стремительные  переходы,  проделанные  с
юношеской порывистостью, зачастую для того только, чтобы избежать окрика или
выполнить какое-нибудь приказание, подрывали ее здоровье. Пьеретта не знала,
что она больна. Но она начинала чувствовать  недомогание,  у  нее  появились
странные вкусы, она их тщательно скрывала; она полюбила  салат  и  тайком  с
жадностью ела его даже неприправленным. По  детской  неопытности  она  и  не
подозревала, что это признаки тяжелой болезни, требующей серьезного лечения.
Если бы до появления Бриго доктор Неро,  который  мог  считаться  виновником
смерти ее бабушки, сообщил  внучке  о  грозящей  ей  смертельной  опасности,
Пьеретта только улыбнулась бы: жизнь ее была  так  горька,  что  смерть  она
готова  была  встретить  с  радостью.  К   физическим   страданиям   девочки
присоединялась еще и тоска по родной Бретади - болезнь настолько  известная,
что даже командиры тех полков, где есть бретонцы,  с  нею  считаются,  -  но
теперь Пьеретта полюбила Провен. Золотистый цветок дрока, песня, присутствие
Друга детства оживили ее, - так оживает и зеленеет  после  проливного  дождя
поникшее от засухи растение. Ей захотелось жить, ей показалось даже, что она
и не страдала вовсе!
     Робко проскользнув к кузине, Пьеретта поставила кувшин с теплой  водой,
затопила камин, обменялась с  Сильвией  несколькими  словами,  пошла  будить
своего опекуна, а потом спустилась вниз за молоком, хлебом и всею провизией,
доставляемой на дом. Она постояла некоторое время на  пороге,  надеясь,  что
Бриго догадается вернуться; но Бриго  шагал  уже  по  пути  в  Париж.  Убрав
столовую, она хлопотала на кухне, когда услышала, что кузина  ее  спускается
по лестнице. Мадемуазель Сильвия  Рогрон  появилась  в  домашнем  платье  из
светло-коричневой тафты, в тюлевом чепце с бантами,  с  кое-как  приколотыми
накладными волосами, в накинутой поверх платья кофте и комнатных туфлях  без
задников. Она уже произвела осмотр всего дома и пришла к двоюродной  сестре,
дожидавшейся ее распоряжений относительно завтрака.
     -   А-а!   Вы   здесь,   влюбленная   девица?   -   спросила    Сильвия
насмешливо-веселым тоном.
     - Что вы сказали, кузина?
     - Вы и вошли ко мне и вышли крадучись, а между  тем  вам  бы  следовало
знать, что у меня есть о чем поговорить с вами.
     - Со мной?
     - Вам нынче ночью, точно принцессе какой, пропета была серенада.
     - Серенада? - воскликнула Пьеретта.
     - Серенада? - передразнила ее Сильвия. - У вас есть возлюбленный,  -  А
что это  значит  "возлюбленный",  кузина?  Уклонившись  от  прямого  ответа,
Сильвия сказала:
     - Посмейте отрицать, мадемуазель, что под окна к нам приходил  какой-то
мужчина и говорил с вами о свадьбе!
     Вечные преследования научили Пьеретту неизбежным для рабыни  хитростям,
и она решительно ответила:
     - Я не знаю, о чем вы говорите...
     - К кому вы обращаетесь? К собаке, что ли? - язвительно спросила старая
дева.
     - ..о чем вы говорите, кузина, - смиренно поправилась Пьеретта.
     - И вы не вскакивали с постели, не подбегали босиком  к  окну?  Этак  и
простудиться недолго! Ага! Попалась! Не лгите, без вас тут не обошлось.  Вы,
может статься, и не разговаривали вовсе с вашим возлюбленным?
     - Нет, кузина.
     - За вами водится немало недостатков, но я не думала, что вы  ко  всему
прочему еще и лгунья.  Советую  вам  хорошо  поразмыслить,  мадемуазель.  Вы
должны все  рассказать,  должны  объяснить  вашему  кузену  и  мне  нынешнюю
утреннюю сцену, не то опекуну вашему придется прибегнуть к строгим мерам.
     Терзаясь  ревностью  и  любопытством,  старая  дева   пустила   в   ход
запугивания.  Пьеретта  же,  подобно  всем  невыносимо   страдающим   людям,
замкнулась в молчании.  Молчание  для  преследуемых  -  единственный  способ
одолеть противника: оно отбивает лихие атаки завистников, варварские  налеты
врагов; оно дает полную, всесокрушающую победу. Что может  быть  совершеннее
молчания? Оно абсолютно; не является ли оно одним из способов приобщиться  к
бесконечности? Сильвия украдкой  наблюдала  за  Пьереттой.  Лицо  у  девочки
зарделось, но неровным румянцем: яркие, зловещие пятна выступили  у  нее  на
скулах.  При  виде  этих  болезненных  симптомов  всякая   мать   немедленно
переменила бы свое обращение; она посадила бы  девочку  к  себе  на  колени,
расспросила бы ее; она давно бы с  восхищением  подметила  тысячу  признаков
полнейшей невинности Пьеретты; она догадалась бы о ее болезни и  поняла  бы,
что соки и кровь человеческого  тела,  отклонившиеся  от  правильного  пути,
сперва расстраивают  пищеварение,  а  потом  вредят  легким.  Этот  зловещий
румянец сказал бы ей о смертельной опасности, которая угрожала Пьеретте.  Но
чуждая семейных привязанностей, ничего не зная ни  об  уходе  за  маленькими
детьми, ни о бережном отношении к отроческому возрасту, старая  дева  лишена
была всякой снисходительности и отзывчивости, ибо они вырабатываются лишь  в
результате супружеской и семейной жизни. От пережитых страданий ее сердце не
только не смягчилось, но совсем зачерствело.
     "Она  покраснела  -  значит,  виновата!"  -  решила  Сильвия.  Молчание
Пьеретты было истолковано в самую дурную сторону.
     - Пьеретта, - сказала она, - нам надо поговорить, прежде чем кузен  ваш
спустится вниз. Пойдемте же, - прибавила она более мягким тоном. -  Закройте
дверь на улицу. Если кто-нибудь придет, то позвонит, и мы услышим.
     Несмотря  на  поднимавшийся  над  рекою  сырой  туман,  Сильвия  повела
Пьеретту по посыпанной  песком  дорожке,  извивавшейся  между  лужайками,  к
террасе из туфа - живописной  маленькой  набережной,  украшенной  ирисами  и
водяными  растениями.  Старая  кузина  изменила  свою  тактику:  она  решила
попробовать взять Пьеретту лаской. Гиена притворилась кошечкой.
     - Пьеретта, - сказала она, -  вы  уже  не  ребенок,  вам  скоро  пойдет
пятнадцатый  год,  и  нет  ничего  удивительного,  если   у   вас   появится
возлюбленный.
     - Но, кузина, - сказала  Пьеретта,  глядя  с  ангельской  кротостью  на
Сильвию,  постаравшуюся  придать  своему  злому,  холодному  лицу   ласковое
выражение, словно она стояла за прилавком, - что значит "возлюбленный"?
     Сильвия не умела точно  и  в  благопристойной  форме  разъяснить  своей
воспитаннице, что такое "возлюбленный". Не оценив  очаровательной  наивности
этого вопроса, она заподозрила в нем притворство.
     - Возлюбленный, Пьеретта, это человек, который любит нас и хочет на нас
жениться.
     - А-а! - сказала Пьеретта. - Когда у нас в Бретани  бывает  сговор,  мы
называем молодого человека нареченным!
     - Ну так вот! Поймите, что если  вы  признаетесь  в  своих  чувствах  к
какому-либо мужчине, в этом не будет ничего дурного, дитя мое. Дурно  делать
из этого тайну. Не приглянулись ли вы какому-нибудь из тех мужчин, что здесь
бывают?
     - Не думаю.
     - А вам тоже никто из них не нравится?
     - Никто.
     - Это правда?
     - Правда.
     - Поглядите на меня, Пьеретта.
     Пьеретта посмотрела на двоюродную сестру.
     - Но какой-то мужчина окликнул вас с площади нынче утром?
     Пьеретта опустила глаза. - Вы подошли к  окну,  открыли  его  и  что-то
сказали!
     - Нет, кузина, я просто хотела посмотреть, какая погода. На  площади  я
заметила какого-то крестьянина.
     - Пьеретта, после вашего первого причастия  вы  очень  исправились,  вы
стали послушной и благочестивой, вы любите бога и своих родных;  я  довольна
вами, а если не говорила вам об этом, то единственно для того, чтобы  вы  не
возгордились...
     Приниженность, покорность, безропотное  молчание  ужасная  старая  дева
считала добродетелями!  Одно  из  сладостнейших  утешений  для  страдальцев,
страстотерпцев, художников, обреченных завистью и злобой на жестокие муки, -
встретить в самый  тягостный  час  своих  страданий  похвалу  там,  где  они
встречали обычно лишь несправедливость и  порицание.  Пьеретта  с  нежностью
подняла глаза на кузину, готовая простить ей все, что от нее вытерпела.
     - Но если это только притворство, если вы змея, которую я  отогрела  на
своей груди, - тогда вы гнусное, ужасное создание!
     -  Мне,  кажется,  не  в  чем  упрекнуть  себя,  -  сказала   Пьеретта,
почувствовав,  как  болезненно  сжалось  у  нее  сердце,  когда   вслед   за
неожиданной похвалой она услышала злобное рычание гиены.
     - Знаете ли вы, что ложь - смертный грех?
     - Да, кузина.
     -  Ну,  так  вот,  перед  лицом  бога,  -  воскликнула   старая   дева,
торжественно обводя рукою небо и всю окрестность, - поклянитесь мне, что  вы
не знаете этого крестьянина!
     - Я такой клятвы не дам, - сказала Пьеретта.
     - А, гадючка, значит, это был не крестьянин! Спасаясь  от  нравственной
пытки,  Пьеретта,  как  испуганная  лань,  бросилась  в   сад.   Но   кузина
исступленным голосом звала ее обратно.
     - Звонят! - крикнула девочка.
     "У-у, маленькая тихоня, - подумала Сильвия, - она  хитра,  и  теперь  я
уверена, что этот змееныш обольщает полковника. Мы говорили при ней, что  он
барон, и она это слышала. Мечтает стать баронессой! Вот дура-то!
     Ну, я живо от нее избавлюсь, отдам куда-нибудь в  ученье  -  и  дело  с
концом".
     Сильвия так поглощена была  своими  мыслями,  что  не  заметила  брата,
который шел к ней по аллее, осматривая георгины,  пострадавшие  от  утренних
заморозков.
     - О чем ты так задумалась, Сильвия? Мне показалось, что ты смотришь  на
рыб. Есть ведь такие, что выскакивают иногда из воды.
     - Нет... - тихо ответила она.
     - Ну, как ты спала? -  И  он  принялся  рассказывать  ей  свои  сны.  -
Погляди, не правда ли,  лицо  у  меня  нынче  словно  тисканное?  (Еще  одно
выражение из словаря Рогрона.) С тех пор как Рогрон питал любовь, или - чтоб
не осквернять этого слова - вожделение, к мадемуазель де Шаржбеф,  он  очень
заботился о своей внешности и обо всей своей особе.
     Пьеретта спустилась с крыльца и доложила издали, что завтрак подан. При
виде двоюродной сестры Сильвия стала желто-зеленой; в  ней  закипела  желчь.
Осмотрев коридор, она заявила, что Пьеретта должна была бы натереть там пол.
     - Я натру, если вам угодно, - ответил этот ангел, не  подозревая  даже,
как опасна подобная работа для молодых девушек.
     Столовая была прибрана так, что не к чему было придраться. Сильвия села
за стол и в течение всего завтрака требовала то одно, то другое -  о  чем  в
спокойном состоянии она и не вспомнила бы, и все  это  только  затем,  чтобы
заставить Пьеретту вскакивать в тот момент, когда бедная девочка принималась
за еду. Но этого мучительства старой деве было мало,  она  выискивала  повод
для нападок и внутренне бесилась, не находя его. Если  бы  к  завтраку  были
яйца, она, несомненно, сказала бы, что ее яйцо  недоварено  или  переварено.
Едва отвечая на глупые вопросы брата, она, однако, только на него и глядела.
Пьеретты она словно и не замечала. Этот маневр очень больно задевал девочку.
Она принесла кузине и кузену к  кофе  сливки  в  большом  серебряном  кубке,
согрев его в кастрюле с кипящей водой. Брат и сестра сами по вкусу  наливали
себе  сливок  в  сваренный  Сильвией  черный  кофе.  Тщательнейшим   образом
размешивая в своей чашке любимый напиток - одну  из  услад  своей  жизни,  -
Сильвия заметила в нем несколько  кофейных  порошинок;  она  с  подчеркнутым
вниманием выудила коричневую пыльцу и, нагнувшись,  стала  разглядывать  ее.
Гроза разразилась.
     - Что с тобой? - спросил Рогрон.
     - Со мной?.. Не угодно ли? Мадемуазель подсыпала мне в кофей золы!  Как
приятно пить кофей с золой!.. Впрочем, что тут удивительного: нельзя  делать
двух дел разом. Много она думала о кофее! Если бы нынче утром у нее на кухне
летал скворец, она и его бы не заметила! Где уж было заметить  золу?  Велика
важность: кофей для двоюродной сестры! Очень ее это тревожит!
     Тем временем она вылавливала и собирала на краешке тарелки нерастаявший
сахар и несколько крупинок кофея, проскользнувших сквозь ситечко.
     - Ведь это кофей, кузина, - сказала Пьеретта.
     - А-а, значит, я лгу? -  крикнула  Сильвия,  испепеляя  Пьеретту  своим
взглядом, который обладал способностью злобно сверкать в минуты гнева.
     Организмы,  не  испытавшие   опустошительного   воздействия   страстей,
сохраняют в себе массу жизненных токов. Способность гневно сверкать  глазами
тем  крепче  укоренилась  у  мадемуазель  Рогрон,  что  в  своей  лавке  она
пользовалась могуществом этого взгляда и, вытаращив глаза,  наводила  трепет
на подчиненных.
     - Я бы советовала  вам  найти  для  себя  какие-нибудь  оправдания,  вы
заслуживаете, чтобы вас выгнали из-за стола и отправили есть на кухню.
     - Да что это с вами обеими? - воскликнул Рогрон. - Вы нынче утром точно
белены объелись!
     - Мадемуазель прекрасно знает, за что я на нее сержусь. Я даю ей  время
подумать и прийти к какому-либо решению, прежде  нежели  расскажу  обо  всем
тебе; я слишком добра к ней, она этого не стоит.
     Пьеретта смотрела в окно на площадь,  чтобы  не  видеть  страшных  глаз
двоюродной сестры.
     - Но она меня не слушает, словно  я  обращаюсь  не  к  ней,  а  к  этой
сахарнице! Однако у нее  тонкий  слух,  недаром  же  она  с  верхнего  этажа
отвечает тому, кто стой г внизу. Она изрядно испорчена,  твоя  воспитанница!
Так развращена, что и рассказать невозможно, и  не  жди  ты  от  нее  ничего
хорошего - слышишь, Рогрон?
     - В чем же она так сильно провинилась? - спросил Рогрон у сестры.
     - Подумать только! В ее годы! Раненько же она начинает!  -  крикнула  в
бешенстве старая дева.
     Чтобы овладеть собой, Пьеретта  принялась  убирать  со  стола,  она  не
знала, как себя держать. Хотя подобные сцены и не были  для  нее  редкостью,
она до сих пор не могла к ним привыкнуть. Она  совершила,  видимо,  какое-то
преступление,  если  кузина  так  разгневалась.  Она  все  думала,  в  какое
бешенство пришла бы Сильвия, узнав, что она разговаривала с  Бриго.  Его  бы
отняли у нее - не иначе! Тысяча тревожных мыслей молнией пронеслась в  мозгу
этой маленькой рабыни, и она  решила  хранить  упорное  молчание  о  случае,
который не вызывал в ней упреков совести. Ей пришлось  выслушать  так  много
резких и суровых слов, так много обидных намеков, что, выйдя на  кухню,  она
почувствовала нервные спазмы в желудке, и  у  нее  началась  ужасная  рвота.
Просить о помощи она не посмела, ибо отнюдь не была уверена, что ей чем-либо
помогут. Она вернулась смертельно бледная в  столовую,  сказала,  что  плохо
себя чувствует и, держась за перила, стала с трудом  взбираться  к  себе  по
лестнице, чтобы лечь в постель, - ей казалось, что настал ее последний  час.
"Бедный Бриго!" - думала она.
     - Она захворала, - сказал Рогрон.
     - Захворала? Она? Это просто фокусы! -  умышленно  громко,  чтобы  быть
услышанной, ответила Сильвия. - Нынче утром, небось, она не была больна!
     Этот последний удар окончательно сразил Пьеретту, она легла в  постель,
обливаясь слезами и моля бога взять ее из этого мира.
     Уже с месяц, как Рогрону не приходилось  больше  относить  Гуро  газету
"Конститюсьонель"; полковник предупредительнейшим  образом  сам  являлся  за
нею, беседовал с Рогроном и уводил его  гулять,  если  погода  была  хороша.
Уверенная,  что  увидит  полковника  и  сможет  его   расспросить,   Сильвия
постаралась одеться по-кокетливее. В  представлении  старой  девы  кокетливо
одеться - значило нарядиться в зеленое платье,  желтую  кашемировую  шаль  с
красной каймой и белую шляпу с жиденькими серыми перьями.  К  тому  времени,
когда должен был явиться полковник, Сильвия засела в гостиной, задержав  там
брата, которого заставила остаться в халате и домашних туфлях.
     - Прекрасная погода,  полковник,  -  сказал  Рогрон,  заслышав  грузную
поступь Гуро, - но я еще не одет; сестра хотела было уйти, а  я  должен  был
стеречь дом; подождите меня.
     Рогрон оставил Сильвию наедине с полковником.
     - Куда это вы собрались? Вы так  прелестно  одеты,  -  промолвил  Гуро,
заметив  на  длинном  рябоватом  лице  старой  девы  какое-то  торжественное
выражение.
     - Я хотела было выйти из дому, но девочка  нездорова,  и  мне  пришлось
остаться.
     - А что с ней?
     - Не знаю, она сказала, что хочет полежать в постели.
     В результате своего союза с  Винэ  Гуро  был  всегда  начеку,  во  всем
осторожен, чтобы не сказать недоверчив. Стряпчий, несомненно, захватил  себе
львиную долю. Он был полным хозяином в газете,  редактировал  ее  и  за  это
присваивал себе все доходы, тогда  как  полковник,  ответственный  редактор,
почти ничего не получал. Винэ и Курнан оказали Рогронам огромные  услуги,  а
он, отставной полковник, не мог быть ничем им полезен. Кто будет  депутатом?
Винэ. Кто был выборщиком? Винэ. К  кому  обращались  за  советами?  К  Винэ!
Наконец Гуро по меньшей мере столь же  ясно,  как  сам  Винэ,  видел,  какую
сильную и глубокую страсть зажгла в Рогроне прекрасная Батильда де  Шаржбеф.
Страсть эта - последняя  страсть  мужчины  -  доходила  до  безумия.  Трепет
охватывал холостяка при звуке голоса Батильды. Весь во власти своих желаний,
Рогрон их скрывал, не смея надеяться  на  возможность  такого  брака.  Чтобы
испытать галантерейщика,  полковник  надумал  сказать  ему,  что  собирается
просить руки Батильды; Рогрон побледнел, узнав о таком опасном сопернике, он
стал  холоден,  почти  враждебен  к  Гуро.  Винэ,  таким  образом,  во  всех
отношениях господствовал в доме  Рогронов,  тогда  как  он,  полковник,  был
связан с этим домом лишь сомнительными узами нежных чувств, с его стороны  -
фальшивых, со стороны же Сильвии - еще ничем не проявившихся. Когда стряпчий
рассказал ему  об  уловке  священника  и  посоветовал,  порвав  с  Сильвией,
заняться Пьереттой, совет его совпал с тайной склонностью самого полковника.
Но, пораздумав над тем, какой умысел мог скрываться за словами стряпчего,  и
тщательно  обследовав  все  поле  действия,  полковник  заподозрил  в  своем
союзнике надежду рассорить его с Сильвией и, воспользовавшись страхом старой
девы, добиться, чтобы все состояние Рогронов попало в  руки  мадемуазель  де
Шаржбеф. После ухода Рогрона, оставшись вдвоем с Сильвией, он  насторожился,
стараясь по малейшим приметам понять, какие мысли волновали ее. Он разгадал,
что в ее намерение входило - быть к его приходу во всеоружии и  оказаться  с
ним наедине. Полковник, и без того уже сильно подозревавший Винэ  в  желании
устроить ему подвох,  приписал  предстоящий  разговор  тайным  наветам  этой
судейской  обезьяны;  он  весь  подобрался,  как  в  былые  времена,   когда
производил разведку на вражеской земле:  напрягши  ум,  не  спуская  глаз  с
окрестностей, прислушиваясь к малейшему шороху, он держал оружие наготове, У
полковника была одна слабость: он никогда не верил ни одному женскому слову;
стоило старой деве упомянуть о Пьеретте и сказать, что она  среди  бела  дня
легла в постель,  как  полковник  тотчас  же  решил,  что  ревнивая  Сильвия
наказала девочку, заперев ее в комнате.
     - Эта малютка становится премиленькой, - небрежным тоном заметил он.
     - Она будет красивой, - ответила мадемуазель Рогрон.
     - Вам бы следовало отправить ее теперь в Париж в какую-нибудь лавку,  -
прибавил полковник. - Там она сделает карьеру.  Модисткам  требуются  сейчас
очень красивые девушки.
     - Вы это серьезно? - взволнованным голосом спросила Сильвия.
     "Ага! Так и есть! - подумал полковник.  -  Винэ  подсказала  мне  мысль
жениться в будущем на Пьеретте, чтобы погубить меня  в  глазах  этой  старой
ведьмы".
     - А что же вы собираетесь с ней делать? - спросил он вслух. - Разве  вы
не видите, что даже девушка такой  несравненной  красоты,  как  Батильда  де
Шаржбеф, знатная, со связями,  остается  в  девицах:  нет  желающих  на  ней
жениться. У Пьеретты ни гроша за душой, она никогда не выйдет замуж. Неужели
вы думаете, что  красота  и  молодость  имеют  хоть  какое-нибудь  значение,
скажем,  для  меня,  кавалерийского  капитана,  служившего  в  императорской
гвардии со времени ее сформирования императором, для  меня,  побывавшего  во
всех столицах  и  знававшего  красивейших  женщин  этих  столиц?  Красота  и
молодость - что может быть заурядней и пошлей! Я и слышать о них не хочу!  В
сорок восемь лет, - сказал он, прибавляя себе года три, -  когда  переживешь
разгром, и беспорядочное бегство из Москвы, и ужасную кампанию  во  Франции,
силы уже не те, я старый гриб. А женщина вроде вас, например,  окружит  меня
заботами, будет меня лелеять; и состояние жены вместе с моей жалкой  пенсией
в три тысячи франков позволит мне на старости  лет  жить  в  довольстве.  Да
такая жена во сто раз  для  меня  предпочтительней  какой-нибудь  жеманницы,
которая наделает мне хлопот, ибо ей будет только  тридцать  лет,  когда  мне
стукнет шестьдесят, и ее одолеют страсти, когда меня  одолеет  ревматизм.  В
мои лета действуют осмотрительно. Да к тому же, говоря между нами, если бы я
и женился, то ни за что бы не захотел иметь детей.
     Лицо Сильвии во время  этих  разглагольствований  было  для  полковника
словно  раскрытая  книга,  а  ее  восклицание  окончательно  убедило  его  в
коварстве Винэ.
     - Вы, стало быть, не любите Пьеретту!
     - Да вы с ума сошли, дорогая Сильвия! - вознегодовал полковник. - Разве
беззубый станет грызть орехи? Я, слава богу, еще в  здравом  уме  и  твердой
памяти.
     Сильвия не желала  говорить  от  собственного  имени  и,  полагая,  что
действует необычайно тонко, сослалась на брата:
     - Брат хотел бы женить вас.
     - Ну, брату вашему и в голову не придет такая мысль. Чтобы выведать его
тайну, я несколько дней назад сказал ему, что люблю Батильду, -  он  побелел
как полотно.
     - Он любит Батильду, - сказала Сильвия.
     - До безумия! А Батильда, конечно,  гонится  только  за  его  деньгами!
("Получай, Винэ!" - подумал полковник.) Как же он мог говорить  о  Пьеретте?
Нет, Сильвия, - сказал он, многозначительно пожимая ей руку,  -  раз  уж  вы
коснулись этого  вопроса...  (он  придвинулся  к  Сильвии)  так  вот...  (он
поцеловал  ей  руку  -  ведь  недаром  он  был  кавалерийским   полковником,
неоднократно доказавшим свою храбрость) знайте же, что  другой  жены,  кроме
вас, мне не надо. И хотя этот брак может показаться браком по  расчету,  но,
клянусь, я чувствую к вам сердечное влечение.
     - Это не брат, а я хотела вас женить на  Пьеретте.  Ну,  а  если  бы  я
отдала ей свое состояние... А, полковник?
     - Но я вовсе не желаю быть несчастливым в семейной жизни и видеть через
десять лет, как какой-нибудь вертопрах вроде Жюльяра увивается  вокруг  моей
жены и посвящает ей стишки в газете. Нет  уж,  у  меня  достаточно  мужского
самолюбия! Никогда я не соглашусь взять жену не по возрасту.
     - Хорошо, полковник, мы поговорим об этом серьезно, - сказала  Сильвия,
устремив на него  взгляд  влюбленной  людоедки,  который  ей  самой  казался
преисполненным нежности. Ее сухие лиловые губы,  изобразив  подобие  улыбки,
обнажили ряд желтых зубов.
     - А вот и я, -  сказал  Рогрон  и  увел  полковника,  который  рыцарски
любезно раскланялся со старою девой.
     Гуро решил поскорее жениться на Сильвии и стать хозяином  в  доме,  дав
себе слово, что в медовый месяц пустит в ход все свое влияние на жену,  дабы
избавиться от Батильды и от Селесты Абер. На прогулке он сказал Рогрону, что
подшутил над ним и отнюдь не притязает на сердце  Батильды,  да  к  тому  же
недостаточно богат, чтобы жениться без приданого; потом посвятил его в  свои
планы: он, мол, давно уже остановил свой выбор на сестре Рогрона, оценив все
ее достоинства и считая для себя честью стать его шурином.
     - Полковник! Барон! Да если дело лишь в моем согласии,  то  брак  может
состояться,  как  только  истечет  положенный  срок!  -  воскликнул  Рогрон,
радуясь, что избавился от столь опасного соперника.
     Сильвия провела все утро дома, осматривая комнаты и прикидывая,  хватит
ли там места для семейной пары. Она решила надстроить для брата третий этаж,
а второй обставить подобающим образом для себя и мужа; но все  же  она  дала
себе слово (причуда старой девы), прежде чем принять окончательное  решение,
подвергнуть полковника испытанию,  дабы  удостовериться  в  его  чувствах  и
нравственности. Она все  еще  сомневалась  и  хотела  убедиться,  что  между
Пьереттой и полковником ничего не было.
     Пьеретта спустилась вниз, чтобы  накрыть  стол  к  обеду.  Старой  деве
пришлось  самой  готовить  обед,  и,  испачкав  платье,   она   воскликнула:
"Проклятая девчонка!" Ведь  если  бы  обед  готовила  Пьеретта,  Сильвия  не
посадила бы жирного пятна на свое шелковое платье.
     - Ага, явилась, красотка, неженка! Вы  точно  собака  кузнеца,  которая
спит под грохот наковальни, но чуть звякнет кастрюля - мигом просыпается.  И
вы еще строите из себя больную, лгунья!
     "Вы не сказали мне правды о том, что произошло нынче утром на  площади,
- значит, вам ни в чем нельзя верить!" - эта мысль сквозила в  каждом  слове
Сильвии и, точно молотом, беспрестанно била по мозгу и сердцу Пьеретты.
     К великому удивлению Пьеретты. Сильвия после обеда приказала ей одеться
к вечеру. Самому богатому  воображению  не  угнаться  за  изобретательностью
старой девы, когда в ум ее закралось подозрение. Старая дева  тогда  заткнет
за пояс всех политиков, адвокатов, нотариусов, ростовщиков и скряг.  Сильвия
решила сперва сама все расследовать, а затем обратиться за советом  к  Вина.
Она хотела, чтоб Пьеретта вечером вышла к  гостям:  тогда  по  ее  поведению
станет ясно, сказал ли полковник правду. Дамы де Шаржбеф явились первыми. По
совету своего кузена Винэ, Батильда удвоила заботу об элегантности  туалета.
На ней было прелестное платье  из  синего  бумажного  бархата  с  неизбежной
светлой косынкой, в ушах - виноградные гроздья из гранатов в золотой оправе,
прическа с локонами, коварная бархотка с крестиком на шее,  черные  атласные
туфельки, серые шелковые чулки и перчатки шведской кожи; при этом  -  осанка
королевы и кокетливость молодой девушки, способные поймать на удочку  любого
Рогрона. Спокойная и полная достоинства мать ее держалась, как и дочь, с тем
кастовым аристократическим  высокомерием,  которое  помогало  этим  женщинам
спасать положение. Батильда обладала незаурядным  умом,  что  подметил  один
лишь Винэ, после того как дамы Шаржбеф прожили два месяца  у  него  в  доме.
Когда стряпчий постиг всю глубину ума этой девушки,  оскорбленной  тем,  что
красота ее и молодость пропадают даром, полной презрения к людям этой эпохи,
единственным кумиром которой являются деньги, и научившейся  поэтому  многое
понимать, - пораженный Винэ воскликнул: "Женись я на вас, Батильда, я мог бы
уже и сейчас рассчитывать на пост министра юстиции; я именовался бы Винэ  де
Шаржбеф и был бы депутатом правой!"
     В своем желании выйти  замуж  Батильда  не  руководствовалась  никакими
"мещанскими" идеями; она хотела выйти замуж отнюдь не для того, чтобы  стать
матерью, иметь мужа,  -  она  хотела  выйти  замуж,  чтобы  быть  свободной,
обратить  мужа  в  подставное  лицо,  называться  "мадам",  но   действовать
по-мужски. Рогрон для нее был просто фирмой; она рассчитывала сделать  этого
глупца депутатом, который бы только голосовал, а душою  всего  была  бы  она
сама; она хотела отомстить своей родне, не пожелавшей помочь ей, девушке без
средств.  Винэ  немало  способствовал  укреплению  и  развитию  в  ней  этих
намерений, восхищаясь ими и поддерживая их.
     - Дорогая кузина, - говорил он, объясняя ей, как велико влияние женщин,
и рисуя возможную для них сферу деятельности,  -  ужели  вы  полагаете,  что
такой в высшей степени посредственный человек, как Тифен, попал бы в  первую
инстанцию Парижского суда собственными усилиями? Благодаря госпоже Тифен  он
стал депутатом, и в Париж он переведен тоже благодаря ей. Мать ее -  госпожа
Роген - тонкая штучка и вертит как вздумается известным  банкиром  дю  Тийе,
одним из подручных Нусингена;  оба  они  связаны  с  Келлерами,  а  три  эти
банкирских дома оказывают услуги самому правительству или наиболее близким к
нему людям; у этих хищников-банкиров связи со всеми ведомствами,  им  знаком
весь Париж. Почему бы Тифену и не стать где-нибудь  председателем  окружного
суда? Выходите замуж за Рогрона, мы сделаем его депутатом,  как  только  моя
кандидатура пройдет по другому избирательному округу - Сены и Марны. Вы  для
него получите тогда место главноуправляющего окладными сборами - одно из тех
мест. где Рогрону потребуется  только  подписывать  бумаги.  Если  оппозиция
возьмет верх - мы будем в оппозиции, а если удержатся Бурбоны - о, тогда  мы
осторожно соскользнем к центру! Рогрон к тому же вечно  жить  не  будет,  вы
можете потом найти себе мужа с титулом - словом, добейтесь  только  хорошего
положения, и Шаржбефы нам еще послужат. Жизнь, полная лишений, показала вам,
вероятно, так же как и мне, чего стоят люди:  ими  нужно  пользоваться,  как
почтовыми лошадьми. Мужчина или женщина довозит нас от станции до станции.
     Винэ превратил Батильду в Екатерину Медичи в миниатюре.  Оставляя  дома
жену, которая счастлива была просиживать вечера со своими двумя  детьми,  он
неизменно сопровождал г-жу де Шаржбеф с дочерью к Рогронам. Он являлся  туда
во всем своем блеске - настоящим трибуном Шампани. К  тому  времени  он  уже
носил красивые очки в золотой оправе, шелковый жилет, белый галстук,  черные
панталоны, сапоги из  тонкой  кожи,  черный  фрак  от  парижского  портного,
золотые часы с цепочкой. На смену  прежнему  бледному,  худому,  угрюмому  и
мрачному Винэ явился новый - с  осанкой  политического  деятеля,  с  твердой
поступью уверенного в себе человека  и  спокойствием  служителя  правосудия,
хорошо знакомого со всеми темными  закоулками  закона.  Небольшая  тщательно
причесанная голова, хитрое лицо с гладко выбритым подбородком, располагающие
к себе,  хотя  и  сдержанные,  манеры  -  все  это  придавало  ему  какую-то
робеспьеровскую привлекательность. Из него,  несомненно,  должен  был  выйти
прекрасный  генеральный  прокурор  с  опасным,   изворотливым,   губительным
красноречием или же остроумный оратор вроде Бенжамена Констана. Ненависть  и
злоба, некогда его одушевлявшие, сменились теперь  предательской  мягкостью.
Яд обратился в микстуру.
     - Здравствуйте, моя дорогая, как поживаете?  -  приветствовала  Сильвию
г-жа де Шаржбеф.
     Батильда направилась прямо к  камину,  сняла  шляпу,  оглядела  себя  в
зеркале и поставила на каминную решетку хорошенькую ножку -  чтобы  показать
ее Рогрону.
     - Что с вами, сударь? - глядя на него,  спросила  она.  -  Вы  даже  не
поздоровались со мной? Ну стоит ли после этого надевать  для  вас  бархатные
платья...
     Она подозвала Пьеретту и отдала  ей  шляпу,  чтобы  та  отнесла  ее  на
кресло, притом сделала это так, точно бретоночка  была  служанкой.  Говорят,
мужчины бывают весьма свирепы, и тигры также; но ни тиграм, ни  гадюкам,  ни
дипломатам, ни служителям закона,  ни  палачам,  ни  королям,  при  всей  их
жестокости, недоступна та  ласковая  бесчеловечность,  ядовитая  нежность  и
варварская пренебрежительность, с которыми девица относится к другой девице,
если почитает себя красивее ее, выше по рождению и  богатству  и  если  дело
коснется замужества, первенства - словом,  тысячи  вещей,  вызывающих  между
женщинами соперничество. Два слова. "Благодарю,  мадемуазель",  -  сказанные
Батильдой Пьеретте, были целой поэмой в двенадцати песнях.
     Ее звали Батильдой, а ту, другую, Пьереттой. Она была де Шаржбеф, а  та
- какая-то Лоррен! Пьеретта была болезненной и маленькой, Батильда - статной
и полной жизни. Пьеретту кормили из милости, Батильда с матерью ни  от  кого
не зависели! На Пьеретте было  легкое  шерстяное  платье  с  шемизеткой,  на
Батильде переливались волнистые складки  синего  бархата.  У  Батильды  были
самые пышные плечи во всем департаменте и руки, как у королевы; у Пьеретты -
торчащие лопатки и худенькие руки! Пьеретта  была  золушкой,  а  Батильда  -
феей!  Батильде  предстояло  замужество,  Пьеретте  суждено  было   остаться
вековушей.  Батильду  обожали,  Пьеретту  никто  не  любил.  Батильда   была
прелестно причесана, она обладала вкусом; волосы Пьеретты упрятаны были  под
маленький чепчик, и в модах  она  ничего  не  смыслила.  Вывод:  Батильда  -
совершенство, а Пьеретта - ничто. Гордая  бретонка  прекрасно  понимала  эту
безжалостную поэму.
     - Здравствуйте, милочка! - величественно изрекла г-жа  де  Шаржбеф,  по
своему обыкновению произнося слова в нос.
     Винэ довершил эти обиды, оглядев Пьеретту с ног до головы и  воскликнув
на три разных тона: "Хо-хо-хо! До чего же мы нынче хороши, Пьеретта!"
     - Вам бы следовало сказать  это  о  вашей  кузине,  а  не  обо  мне,  -
возразила бедная девочка.
     - Ну, моя кузина всегда хороша, - отвечал стряпчий. - Не так ли, папаша
Рогрон? - прибавил он, повернувшись к хозяину дома и размашисто  хлопая  его
по плечу.
     - Да, - отвечал Рогрон.
     - Зачем вы заставляете его говорить не то, что он думает? Я никогда  не
была в его вкусе, - сказала Батильда, став перед Рогроном. - Не  правда  ли?
Поглядите-ка на меня!
     Рогрон оглядел ее с ног до головы и зажмурился, точно кот,  у  которого
чешут за ухом.
     - Вы слишком хороши собой, - сказал он, - на вас глядеть опасно.
     - Почему?
     Рогрон  молча  уставился  на  горящие  головешки.  В  это  время  вошла
мадемуазель Абер в сопровождении полковника. Селеста Абер стала общим врагом
и пользовалась лишь расположением Сильвии;  но,  подкапываясь  под  Селесту,
каждый старался быть с ней как можно милей,  предупредительней  и  любезней,
так что она  не  знала,  верить  ли  проявляемому  к  ней  вниманию  или  же
предостережениям брата. Викарий держался вдали от поля битвы,  но  обо  всем
догадывался. Поняв, что надежды сестры рухнули, он  стал  одним  из  злейших
противников Рогронов. Чтоб сразу же дать ясное представление  о  мадемуазель
Абер,  достаточно  сказать,  что,   не   будь   она   даже   начальницей   и
архиначальницей своего пансиона, у нее все равно  был  бы  вид  учительницы.
Учительницы отличаются какой-то своеобразной манерой носить  шляпы.  Подобно
тому, как  пожилые  англичанки  захватили  монополию  на  ношение  тюрбанов,
учительницы взяли патент на шляпы, где больше проволоки,  нежели  цветов,  а
цветы сверхиокусственны; такая шляпа долго  сохраняется  в  шкафу  и  бывает
всегда новой, но с первого же дня имеет несвежий вид. Для  учительниц  стало
вопросом чести в точности подражать манекенам художников:  садясь  на  стул,
они  сгибаются  как  на  шарнирах.   Когда   с   ними   заговариваешь,   они
поворачиваются к вам всем туловищем; а если шуршит  на  них  платье,  так  и
чудится, что это испортилась какая-то пружина. У мадемуазель Абер, идеальной
представительницы этого типа, был строгий взгляд  и  поджатые  губы,  а  под
морщинистым подбородком подвязаны были  выцветшие  и  измятые  ленты  шляпы,
разлетавшиеся в стороны при каждом движении. Лицо ее украшали две родинки  -
нужно признаться, слишком крупные  и  темные,  но  зато  поросшие  волосами,
торчащими во  все  стороны,  как  тычинки  у  лютика.  Она  нюхала  табак  и
проделывала это безо  всякого  изящества.  Все,  как  за  привычную  работу,
уселись за бостон.  Сильвия  посадила  мадемуазель  Абер  напротив  себя,  а
полковника сбоку, против г-жи де  Шаржбеф.  Батильда  села  подле  матери  и
Рогрона. Пьеретту  Сильвия  поместила  между  собой  и  полковником.  Рогрон
расставил также и второй столик на случай,  если  явятся  Неро  и  Курнан  с
женою. Подобно супругам Курнан, Винэ и Батильда тоже умели играть в вист.  С
тех пор как "дамы де Шаржбеф" - так называли их в Провене - стали  бывать  у
Рогронов, на камине, между канделябрами и часами, зажигались  две  лампы,  а
ломберные столы освещались свечами по  сорока  су  за  фунт,  оплачиваемыми,
впрочем, из карточных выигрышей.
     - Ну, Пьеретта, возьми же свое рукоделие, девочка,  -  сказала  Сильвия
слащавым тоном, заметив, что та смотрит в карты полковника.
     На людях она всегда прикидывалась очень ласковой к Пьеретте. Это подлое
лицемерие возмущало честную бретоночку и  внушало  ей  презрение  к  кузине.
Пьеретта принесла свое рукоделие, но, вышивая, продолжала  глядеть  в  карты
Гуро. Полковник словно и не замечал  сидящей  подле  него  девочки.  Сильвия
наблюдала  за  ним,  и  безразличие  это   начинало   казаться   ей   крайне
подозрительным. Был такой момент в игре, когда старая дева объявила  большой
мизер в червях; в банке было много фишек и сверх того еще двадцать семь  су.
Явились Курнаны и Неро Старик Дефондриль - вечный  следователь,  за  которым
министерство  юстиции  никак  не  хотело  признать  достаточно   юридических
способностей  для  назначения  его  на  должность  судьи,  бывший  сторонник
Тифенов, вот уже два месяца как тяготеющий к партии Винэ, - стоял у  камина,
спиной к огню, раздвинув фалды своего  фрака,  Он  обозревал  эту  роскошную
гостиную, где блистала мадемуазель де Шаржбеф, ибо  казалось,  что  все  это
пурпурное  убранство  предназначено  специально  для  того,  чтобы  оттенять
прелести великолепной Батильды. Воцарилось молчание. Пьеретта смотрела,  как
разыгрывали мизер, а внимание Сильвии было поглощено важным ходом.
     - Ходите так, - сказала Пьеретта полковнику, указывая на черви.
     Полковник пошел с червей; черви разыгрывались между ним и Сильвией;  он
вынудил Сильвию сбросить туза, хотя у нее было еще пять маленьких  карт  той
же масти.
     - Этот ход  не  в  счет.  Пьеретта  видела  мои  карты  и  посоветовала
полковнику ходить с червей.
     - Но, мадемуазель, - сказала Селеста, - полковник не мог не взять того,
что вы сами ему отдавали.
     Эта фраза вызвала улыбку у г-на Дефондриля,  человека  проницательного,
которого в конце концов стала забавлять борьба интересов в Провене,  где  он
играл роль Ригодена из комедии Пикара "Дом разыгрывается в лотерею".
     - Зачем же полковнику упускать то, что само идет в  руки?  -  поддакнул
Курнан, не зная, о чем идет речь.
     Сильвия  бросила  на  мадемуазель  Абер  любезно-свирепый  взгляд,  как
смотрят иногда друг на друга старые девы.
     - Вы видели мои карты, Пьеретта, - сказала Сильвия,  глядя  в  упор  на
двоюродную сестру.
     - Нет, кузина.
     -  Я  за  всеми  вами  наблюдал   и   могу   удостоверить,   -   сказал
судья-археолог, - что малютка ни на кого, кроме полковника, не глядела.
     - Ну, что вы! - воскликнул Гуро, придя  в  ужас.  -  Маленькие  девочки
ловко умеют кинуть взгляд исподтишка.
     - А! - вырвалось у Сильвии.
     - Конечно, - подхватил Гуро, - она могла  нарочно  заглянуть  к  вам  в
карты, чтобы подстроить вам каверзу. Правда, милочка?
     - Нет, я не  способна  на  это,  -  возразила  честная  бретонка.  -  Я
постаралась бы тогда помочь кузине.
     - Вы сами прекрасно знаете, что вы лгунья, но вы еще и глупы  вдобавок,
- сказала Сильвия. - Разве можно верить хоть  единому  вашему  слову,  после
того что было нынче утром? Вы просто...
     Но Пьеретта не захотела выслушивать того,  что  собиралась  сказать  ей
двоюродная сестра. Предупреждая готовый излиться на  нее  поток  брани,  она
поднялась и вышла, направившись в темноте в свою комнату.
     Побледнев от бешенства, Сильвия прошипела сквозь стиснутые  зубы:  "Она
еще за это поплатится!"
     - Вы будете платить за мизер? - спросила г-жа де Шаржбеф.
     В этот момент бедняжка Пьеретта со всего размаха  ударилась  головой  о
дверь, которую судья оставил открытой.
     - Поделом, так ей и надо! - воскликнула Сильвия.
     - Что с ней случилось? - спросил Дефондриль.
     - То, что она вполне заслужила, - ответила Сильвия.
     - Она, верно, сильно ушиблась, - сказала мадемуазель Абер.
     Сильвия встала, чтобы пойти  посмотреть,  что  случилось  с  Пьереттой,
пытаясь под этим предлогом уклониться от уплаты за мизер, но г-жа де Шаржбеф
остановила ее.
     - Сперва рассчитайтесь с нами, - сказала она ей, смеясь, - а  то  ведь,
когда вы вернетесь, вы уже обо всем позабудете.
     Такая недоверчивость, вызванная постоянной  недобросовестностью  бывшей
галантерейщицы в карточных спорах и  при  уплате  мелких  карточных  долгов,
встретила всеобщее  одобрение.  Сильвия  снова  села,  позабыв  и  думать  о
Пьеретте; и безразличие это никого не удивило.
     Весь вечер Сильвия была крайне озабочена. В  половине  десятого,  когда
кончили играть в бостон, она опустилась в кресло у камина и  встала  только,
чтобы проститься с гостями. Полковник измучил ее, она не знала, что о нем  и
думать.
     "Мужчины такие лицемеры!" - вздохнула она, засыпая.
     Налетев с размаху на ребро двери, Пьеретта  больно  ушибла  голову  над
ухом, в том самом месте, где молодые девушки отделяют пробором прядь  волос,
которую накручивают на папильотки. Наутро там появился огромный кровоподтек.
     - Это вас бог  наказал,  -  заметила  ей  за  завтраком  кузина,  -  вы
ослушались меня, не проявили ко мне должного уважения, - ведь  вы  ушли,  не
дав мне досказать до конца. Вот и получили по заслугам.
     - Нужно все же положить компресс из соленой воды, - сказал Рогрон.
     - И так заживет, кузен! - воскликнула  Пьеретта.  Бедная  девочка  рада
была видеть доказательство заботы в этих словах своего опекуна.
     Неделя как началась,  так  и  закончилась  среди  непрестанной  травли.
Сильвия  становилась  изобретательной  и  в  своем  изощренном  мучительстве
доходила до самых диких выдумок. Могикане, ирокезы, иллинойцы могли бы у нее
поучиться. Пьеретта не посмела жаловаться на ломоту и какие-то странные боли
в голове. Неудовольствие кузины вызвано было нежеланием Пьеретты сознаться в
том, что касалось Бриго, но девочка  с  бретонским  упорством  замкнулась  в
молчании. Каждому ясно теперь, каким взглядом Пьеретта посмотрела  в  церкви
на Бриго: ведь она могла бы потерять своего друга, если бы  присутствие  его
было обнаружено, а она инстинктивно хотела, чтобы он был где-то  поблизости,
радовалась тому, что он в Провене. Как она счастлива была увидеть Бриго! Она
глядела на него, как изгнанник глядит издалека на свою отчизну, как  мученик
глядит на  небеса,  раскрывающиеся  среди  истязаний  перед  его  прозревшим
взором. Этот взгляд Пьеретты так  хорошо  был  понят  юным  бретонцем,  что,
строгая доски, орудуя циркулем, размеряя и пригоняя  деревянные  планки,  он
неустанно думал над тем, как бы завязать с ней  переписку.  В  конце  концов
Бриго нашел крайне  простой  способ.  Ночью,  в  условленный  час,  Пьеретта
спустит  бечевку,  к  концу  которой  он  привяжет  письмо.  Среди   ужасных
страданий, вызываемых двумя ее болезнями - образующимся в голове  нагноением
и не правильностью в развитии ее организма, - Пьеретту поддерживала  надежда
вступить в переписку с Бриго. Их сердца волновало одно и то же желание;  они
понимали друг Друга даже издалека. При каждой ране,  нанесенной  ее  сердцу,
при каждой резкой боли в голове Пьеретта твердила себе: "Бриго здесь!"  -  и
находила силы безропотно переносить свои муки.
     В первый же базарный день после их встречи в церкви  Бриго  высматривал
на рынке свою маленькую подругу. Увидав ее, он побледнел и  задрожал,  точно
осенний лист, готовый сорваться с ветки, но не растерялся  и  стал  выбирать
фрукты у той же торговки, у которой приторговывала провизию ужасная Сильвия.
Бриго удалось передать Пьеретте записку,  и  он  проделал  это,  балагуря  с
торговкой естественнейшим образом, словно был прожженным малым, которому  не
в диковинку подобные дела; хотя движения его и  были  спокойны,  но  горячая
кровь шумела у него в ушах,  устремляясь  с  такою  силой  из  сердца,  что,
казалось, его вены и артерии готовы были лопнуть. Он действовал  по  виду  с
решимостью закоренелого преступника, но в глубине  невинной  души  испытывал
трепет, подобный чувству, знакомому многим  матерям,  когда  решался  вопрос
жизни или смерти их ребенка. Смятение Бриго передалось Пьеретте; она  сунула
записку  в  карман  своего  передника.  Щеки  ее  запылали  вишнево-красными
пятнами. Сами того не подозревая, эти дети питали друг к другу такое сильное
чувство, что его достало бы на десять влюбленных.  Этот  миг  остался  в  их
душах источником живых волнений. Сильвия, не  умевшая  различать  бретонский
говор,  не  могла  заподозрить  в  Бриго  недавнего  трубадура,  и  Пьеретта
вернулась домой со своим сокровищем.
     Письма  этих  несчастных  детей  послужили  впоследствии  документом  в
ужасном судебном процессе; не будь роковых обстоятельств, они так и остались
бы неизвестными. Вот что Пьеретта прочла вечером у себя в комнате:

     "Моя дорогая Пьеретта! В полночь, когда все спят, я  буду  бодрствовать
для тебя и приходить каждую ночь под окно  кухни.  Спуская  из  своего  окна
бечевку такой длины, чтобы я мог до нее дотянуться, - от нее  никакого  шума
не будет, - привязывай к ней письмо, в котором будешь сообщать мне все,  что
захочешь.  Я  буду  отвечать  тебе  тем  же  способам.  Я  узнал,  что  твои
родственники научили тебя читать и писать, но все же они  недостойные  люди.
Как много добра они могли бы тебе сделать, а вместо того  сколько  причиняют
зла! Тебя, Пьеретта, дочь полковника, погибшего за Францию, они превратили в
свою служанку! Вот, значит, на что ушли твой прекрасный румянец  и  цветущее
здоровье! Что же сталось с моей Пьереттой? Что они с ней  сделали?  Я  вижу,
что тебе худо. Пьеретта, вернемся в Бретань! Я уже достаточно зарабатываю, и
у тебя будет все необходимое: я зарабатываю от четырех  до  пяти  франков  в
день, самому мне больше тридцати су не надобно, а три франка  я  отдавал  бы
тебе. Ах, Пьеретта, как я молил за тебя бога после того, как увидал тебя!  Я
просил его послать  мне  все  твои  горести,  а  тебя  одарить  одними  лишь
радостями. На что ты им надобна, зачем они тебя держат?  Ведь  твоя  бабушка
тебе ближе. Они  злые  люди,  эти  Рогроны,  они  отняли  у  тебя  всю  твою
веселость. В Провене тебя ноги  еле  носят,  а  как  ты  бегала  когда-то  в
Бретани! Вернемся в Бретань, Пьеретта! Словом, я здесь, чтобы служить  тебе,
исполнять твои приказания, скажи мне только, чего ты хочешь. Если тебе нужны
деньги - у меня есть сто восемьдесят  франков,  я  переправлю  их  тебе  при
помощи веревочки. Жаль только, что не могу отдать их тебе  сам,  почтительно
целуя твои милые ручки. Ах, Пьеретта, давно уже  небесная  лазурь  покрылась
для меня тучами! С тех пор как я усадил тебя в этот проклятый дилижанс, я не
знал ни часу радости; а теперь вот, когда мы свиделись, ты похожа на тень, и
твоя ведьма-родственница отравила нашу встречу. Но  у  нас  будет  утешение,
будем с тобой вместе молиться богу по воскресным дням, - так, может быть, он
нас лучше услышит. Я не прощаюсь, моя дорогая Пьеретта, - до ночи!"

     Это письмо так взволновало Пьеретту, что она целый час  перечитывала  и
рассматривала его, потом вспомнила, не без горечи, что  у  нее  нет  ничего,
чтобы написать ответ. Она решилась на трудное путешествие из своей  мансарды
в столовую, где могла найти чернила, перо и  бумагу,  и  совершила  его,  не
разбудив свою ужасную кузину. За несколько минут до  полуночи  она  написала
следующее письмо, тоже приводившееся на процессе:

     "Друг мой! Да, да, мой друг, нет никого, кроме тебя,  Жак,  и  бабушки,
кто бы меня любил. Да простит мне господь, но я  тоже  только  вас  двоих  и
люблю - люблю совершенно одинаково, одного, как и другого.  Я  была  слишком
мала и не помню свою маменьку, но к тебе, Жак, и к бабушке, и к дедушке тоже
- царство ему небесное, он так страдал от  своего  разорения,  которое  было
разорением и для меня, - словом, к вам обоим, оставшимся у меня, моя  любовь
так же велика, как велики мои мучения. Чтобы вы знали, как я люблю  вас,  вы
должны, стало быть, знать, как я несчастна, а этого-то я и не  хочу:  вы  бы
слишком огорчились. Со мной обращаются хуже, чем с собакой! Говорят со мной,
словно с последней негодяйкой! А я испытываю свою совесть перед богом - и не
могу понять, в чем я перед ними виновата. До того, как ты пропел мне песню о
новобрачных, я видела в своих страданьях божью милость; я просила его  взять
меня из этого мира, и, чувствуя, что очень больна, я  думала:  бог,  значит,
меня услышал! Но теперь, Бриго, раз ты здесь, я могу  вернуться  с  тобою  в
Бретань к бабушке. Бабушка любит меня, хоть они и сказали мне, будто бы  она
украла у меня восемь тысяч франков. Разве у меня  могли  быть  восемь  тысяч
франков, Бриго? Если они мои, может быть, ты их получишь? Но все  это  ложь,
конечно; будь у нас восемь  тысяч  франков,  бабушка  не  стала  бы  жить  в
Сен-Жаке. Я не хотела омрачать последние дни этой доброй, святой женщины, не
хотела рассказывать ей о своих мученьях: она умерла бы с горя. Ах,  если  бы
она только знала, что внучку ее обратили в судомойку! Ведь  когда  я  хотела
помочь ей в тяжелой работе, она говорила всегда:
     "Оставь, милочка, оставь, не надо, ты только испортишь  свои  маленькие
лапки!" Зато теперь хороши у меня руки! Мне часто совсем не под силу  тащить
корзину с провизией, она чуть не отрывает мне руку, когда  я  возвращаюсь  с
рынка. И все же я не думаю, чтобы двоюродные брат и сестра были такие  злые,
они просто считают нужным всегда меня бранить; а я не имею  права,  кажется,
от них уйти. Двоюродный брат - мой  опекун.  Мне  как-то  раз  стало  совсем
невмоготу, я хотела убежать и сказала им об этом, а кузина Сильвия ответила,
что за мной погонятся жандармы и что закон на стороне моего опекуна; тогда я
хорошо поняла, что родственники не заменят нам отца с матерью, как святые не
заменят бога. На что мне твои деньги, милый  Жак?  Прибереги  их  лучше  для
нашего путешествия. Если б ты знал, сколько я думала о тебе, о Пан-Гоэле,  о
большом пруде! Прошли наши золотые  денечки!  Мне,  кажется,  день  ото  дня
становится все хуже и хуже. Я очень больна, Жак! Голова у  меня  так  болит,
что кричать хочется; ноют кости, спина, и поясницу так невыносимо ломит, что
хоть помирай; а аппетит только ко всяким гадостям: к корешкам, к листьям;  и
еще нравится мне запах свежих газет. Я бы заплакала иной раз, будь  я  одна,
но я ведь ничего не смею делать по своему желанию, даже поплакать. Я  тайком
лишь могу вознести свои слезы к тому, кто посылает нам милости, которые  нам
кажутся горестями. Разве не он внушил тебе мысль  спеть  у  меня  под  окном
песню о новобрачных! Ах, Жак, кузина услышала тебя и сказала мне, что у меня
есть возлюбленный. Если ты и вправду хочешь быть моим  возлюбленным  -  люби
меня крепко; я же обещаю любить тебя  по-прежнему  и  быть  твоей  преданной
слугой.
     Пьеретта Лоррен.
     Ведь ты никогда меня не разлюбишь, правда?"

     Взяв на кухне кусок хлеба и  проделав  в  нем  дырочку,  чтобы  вложить
письмо, бретоночка привязала хлеб в виде груза к концу нитки. В  полночь,  с
величайшими предосторожностями открыв  окно,  она  спустила  свое  послание,
которое, даже задев за стену или  ставень,  не  должно  было  произвести  ни
малейшего шума. Она почувствовала, как Бриго потянул нитку, оторвал конец ее
и осторожно, крадучись, удалился. Когда он дошел  до  середины  площади,  ей
удалось лишь смутно различить его при свете звезд; он же видел  ее  в  ярком
ореоле - в освещенном свечою окне. Так смотрели они друг на друга чуть ли не
час; Пьеретта подавала  знаки  Бриго,  чтобы  он  ушел.  Он  уходил,  а  она
продолжала стоять у окна; и  он  вновь  возвращался  на  прежнее  место,  г,
Пьеретта опять приказывала ему уйти. Это повторялось до  тех  пор,  покамест
девочка не закрыла наконец окно, легла и задула свечу. Улегшись  в  постель,
она, несмотря на боли, уснула счастливой: под подушкой у нее  лежало  письмо
Бриго. Она спала и видела золотые сны, полные  лазури  и  чудесных  видений,
запечатленных Рафаэлем, - такие сны посылают гонимым ангелы.
     Нежная физическая организация Пьеретты так  зависела  от  ее  душевного
состояния, что на другой день она вскочила веселая и легкая, как  жаворонок,
жизнерадостная и сияющая. Такая перемена не ускользнула от взора ее  кузины,
однако на этот раз Сильвия не стала ее бранить, но пристально,  как  сорока,
принялась наблюдать за нею. Почему она  так  счастлива?  -  мысль  эта  была
продиктована не злобой, а ревностью.  Если  бы  полковник  не  занимал  всех
помыслов старой девы, она сказала бы Пьеретте,  как  обычно:  "Пьеретта,  вы
несносны, вы не обращаете ни малейшего внимания на то, что вам говорят!"  Но
старая дева решила проследить за Пьереттой,  как  умеют  следить  одни  лишь
старые девы. Этот день был сумрачен и тих, словно перед грозой.
     - Ну, вы, стало быть, уже больше не больны, мадемуазель? - спросила  за
обедом Сильвия. - Я ведь говорила тебе, что она все  это  вытворяет,  только
чтобы досадить нам, - обратилась она к брату, не дожидаясь ответа Пьеретты.
     - Наоборот, кузина, меня нынче лихорадит...
     - Лихорадит.., с чего бы это? Вы веселы, как пташка. Уж  не  повидались
ли опять кое с кем?
     Пьеретта вздрогнула и опустила глаза в тарелку.
     - Лицемерка! - воскликнула Сильвия. - И это в четырнадцать  лет!  Какие
наклонности! Негодница вы этакая!
     - Я не понимаю, что вы хотите сказать, - отвечала Пьеретта,  подняв  на
кузину лучистый взор своих прекрасных карих глаз.
     - Вы останетесь сегодня в столовой  и  будете  работать  при  свече,  -
сказала Сильвия. - Нечего вам делать  в  гостиной,  я  не  желаю,  чтобы  вы
заглядывали ко мне в карты, а потом помогали советами вашим любимцам.
     Пьеретта выслушала это с полным равнодушием.
     - - Притворщица! - крикнула Сильвия, выходя из комнаты.
     Рогрон, которого слова сестры повергли в недоумение, сказал Пьеретте:
     - Что это вы все не ладите? Постарайся угодить  кузине,  Пьеретта;  она
добрая, снисходительная,  и  если  ты  ее  выводишь  из  себя,  стало  быть,
виновата, конечно, ты. Из-за чего вы все ссоритесь? Я люблю  жить  спокойно.
Погляди на мадемуазель Батильду - вот с кого ты должна брать пример.
     Пьеретта могла все снести: в полночь придет Бриго и принесет ей ответ -
это дало ей силы прожить день. Но силы ее приходили к концу. Она не ложилась
спать и стоя прислушивалась  к  бою  стенных  часов,  боясь  шевельнуться  и
нашуметь. Пробила наконец полночь, и Пьеретта  осторожно  открыла  окно.  На
этот раз она воспользовалась бечевкой, связанной из нескольких  кусков.  Она
расслышала осторожные шаги Бриго и через  некоторое  время,  втянув  бечевку
обратно, прочла следующее письмо, преисполнившее ее радостью:

     "Дорогая Пьеретта, если ты так больна - не утомляйся, поджидая меня.  Я
крикну тебе, как кричали  когда-то  шуаны.  Хорошо,  что  отец  научил  меня
подражать их крику. Я прокричу три раза, и ты будешь знать, что я тут и  что
нужно спустить бечевку; но теперь  я  приду  только  через  несколько  дней.
Надеюсь, что принесу тебе хорошие вести. О Пьеретта! Тебе умереть! - что  за
нелепость! При одной мысли об этом  сердце  мое  так  затрепетало,  что  мне
казалось, будто я сам умираю. Нет, Пьеретта, ты не умрешь,  ты  будешь  жить
счастливо и очень скоро избавишься от своих мучителей. Если  не  удастся  та
попытка спасти тебя, которую я сейчас предпринимаю, я обращусь к  правосудию
и перед лицом неба и земли расскажу, как обходятся с тобой твои  недостойные
родственники. Я убежден, что через несколько дней  страданиям  твоим  придет
конец; потерпи же, Пьеретта! Бриго охраняет тебя, как в те времена, когда мы
с тобой катались по замерзшему пруду  -  помнишь,  как  я  вытащил  тебя  из
большой проруби, в которой мы чуть было оба не погибли? Прощай, моя  дорогая
Пьеретта. Если на то  будет  воля  божья,  мы  через  несколько  дней  будем
счастливы. Ах, я не смею сказать тебе о единственной причине, которая  может
разлучить нас! Но бог милостив, и через несколько дней я увижу  мою  дорогую
Пьеретту свободной, беззаботной, и никто не воспретит мне смотреть на  тебя,
- я так жажду тебя видеть, Пьеретта!  Ты  удостоила  меня  своей  любовью  и
сказала мне об этом. Да, Пьеретта, я буду твоим возлюбленным, но не  прежде,
чем заработаю достаточно денег для такой жизни, какая тебе  подобает,  а  до
тех пор я хочу оставаться лишь преданным тебе  слугой,  жизнью  которого  ты
можешь распоряжаться. Прощай.
     Жак Бриго".

     Вот о чем сын майора Бриго не сообщил Пьеретте: он отправил г-же Лоррен
в Нант следующее письмо:

     "Госпожа Лоррен, внучка ваша умрет, замученная дурным обращением,  если
вы не приедете и не потребуете ее обратно; я еле узнал ее, а чтобы  вы  сами
могли  судить  о  положении  вещей,  прилагаю  письмо,  полученное  мною  от
Пьеретты. Про вас говорят здесь, что вы завладели состоянием вашей внучки, и
вы должны снять с себя это обвинение.  Словом,  приезжайте,  если  возможно,
немедленно, и мы еще будем счастливы, а если вы промедлите - вы не застанете
Пьеретту в живых. Остаюсь с совершенным почтением вашим покорнейшим слугой,
     Жак Бриго.
     Провен. Большая улица, у господина Фраппье, столяра".

     Бриго боялся, не умерла ли бабушка Пьеретты.
     Хотя для бретоночки письмо того, кого она по своей  наивности  называла
возлюбленным,  было  сплошной  загадкой,  девочка  с  детским   простодушием
поверила всему. Она ощутила то, что испытывает  путник  в  пустыне,  завидев
вдалеке пальмы, окружающие колодец. Через несколько дней ее горестям  должен
был наступить конец, - так сказал ей Бриго; обещание друга детства успокоило
ее, и все же, когда она прятала  это  письмо  вместе  с  предыдущим,  у  нее
мелькнула ужасная мысль.
     "Бедный Бриго, - думала она, - он и не догадывается, в какую я попалась
ловушку".
     Сильвия слышала шаги Пьеретты, услыхала также Бриго под ее  окном;  она
вскочила с постели и сквозь щелку ставня осмотрела площадь; при  свете  луны
она различила мужскую фигуру, удалявшуюся в ту сторону, где  жил  полковник,
перед домом которого Бриго и остановился. Бесшумно открыв свою дверь, старая
дева поднялась по лестнице - и была потрясена, увидев у Пьеретты  свет;  она
заглянула в замочную скважину, но ничего не могла разглядеть.
     - Пьеретта, - окликнула она девочку, - вы больны?
     - Нет, кузина, - ответила застигнутая врасплох Пьеретта.
     - Почему же у вас в полночь горит свет? Откройте я хочу знать,  что  вы
делаете.
     Пьеретта бросилась босиком к двери, отворила ее, и старая дева заметила
свернутую бечевку, которую девочка не успела спрятать.  Сильвия  кинулась  к
бечевке.
     - Зачем это вам?
     - Просто так, кузина.
     - Просто так? - повторила Сильвия.  -  Ладно.  Лжете,  как  всегда!  Не
бывать вам в раю! Ложитесь, вы простудитесь.
     Она не стала больше ни о чем расспрашивать и ушла, оставив  Пьеретту  в
ужасе от такого милосердия. Вместо того чтобы  разразиться  бранью,  Сильвия
решила вдруг подстеречь Пьеретту и полковника, перехватить письма и  уличить
обманывавших ее влюбленных. Почуяв опасность,  Пьеретта  с  помощью  кусочка
коленкора подшила оба письма к подкладке своего корсета.
     На этом окончилась  история  любви  Пьеретты  и  Бриго.  Пьеретта  была
счастлива, что Бриго решил не приходить в ближайшие дни,  и  надеялась,  что
подозрения ее кузины, не получая подтверждения, рассеются. И  действительно,
выстояв на ногах три ночи и выслеживая в течение трех вечеров ни  в  чем  не
повинного полковника, Сильвия не обнаружила ни у Пьеретты, ни в доме, ни вне
его ничего такого, что свидетельствовало бы  об  их  близости.  Она  послала
Пьеретту на исповедь и, воспользовавшись  ее  отсутствием,  все  перерыла  у
девочки с ловкостью и сноровкой шпиона или чиновника парижской  таможни,  но
ничего не нашла. Ярость ее не знала границ. Попадись ей тогда  Пьеретта  под
руку, она, несомненно, беспощадно бы  ее  избила.  Для  старой  девы  такого
склада  ревность  была  не  просто  чувством,  она   составляла   смысл   ее
существования:  Сильвия  жила,  ощущала  биение  своего  сердца,  испытывала
совершенно незнакомое ей до той поры  волнение;  любой  шорох  заставлял  ее
настораживаться,  она  прислушивалась  к  малейшему   шуму   и   с   мрачной
подозрительностью наблюдала за Пьереттой.
     - Эта негодная девчонка меня доконает! - говорила она.
     Сильвия довела свою строгость до самой  утонченной  жестокости  и  этим
совсем подорвала здоровье Пьеретты. Бедняжку постоянно лихорадило, а боли  в
голове стали невыносимы. Через неделю у нее уже  было  такое  страдальческое
лицо, что оно, несомненно, вызвало бы жалость у всякого, кроме  завсегдатаев
салона Рогронов, бессердечных  в  своих  корыстных  расчетах.  Врач  Неро  -
возможно по наущению Винэ - не являлся целую неделю. Подозреваемый  Сильвией
полковник, боясь расстроить задуманный им брак, остерегался проявить хотя бы
малейшее  участие  к  Пьеретте.  Батильда  происшедшую  в  девочке  перемену
объяснила переходным возрастом и сочла ее естественной и не опасной. Наконец
в один из воскресных вечеров, когда Пьеретта находилась в  гостиной,  полной
обычных посетителей, она от нестерпимых болей потеряла сознание;  полковник,
заметивший это первым, поднял ее и отнес на диван.
     - Она притворяется, - сказала Сильвия, посмотрев на мадемуазель Абер  и
остальных партнеров.
     - Уверяю вас, что кузина ваша тяжело больна, - возразил полковник.
     - В ваших объятиях  она  чувствовала  себя  превосходно,  -  с  ужасной
улыбкой ответила ему Сильвия.
     - Полковник прав, - вмешалась г-жа  де  Шаржбеф.  -  Вам  следовало  бы
позвать врача. Сегодня утром при  выходе  из  церкви  все  говорили,  что  у
мадемуазель Лоррен очень больной вид.
     - Я умираю, - прошептала Пьеретта.
     Дефондриль  подозвал  Сильвию  и  посоветовал  ей  расстегнуть   платье
двоюродной сестры. Сильвия  подбежала,  твердя:  "Все  это  просто  фокусы!"
Расстегнув на  Пьеретте  платье,  она  добралась  уже  до  корсета;  но  тут
Пьеретта, сделав сверхчеловеческое усилие, приподнялась и крикнула:
     - Нет, нет! Я пойду к себе и лягу!
     Однако Сильвия успела уже нащупать подшитые к корсету письма.  Позволив
Пьеретте уйти, она спросила, обращаясь к гостям;
     - Ну, что  вы  скажете  о  ее  болезни?  Сплошное  притворство!  Вы  не
представляете себе, что это за испорченная девчонка!
     Когда гости стали расходиться, Сильвия задержала Винэ, - она  была  вне
себя от ярости и  жаждала  мести;  с  полковником,  который  подошел  к  ней
проститься, она была попросту груба. Полковник  бросил  на  Винэ  угрожающий
взгляд,  просверливший  стряпчего  до  самой  утробы  и  словно   наметивший
подходящее место для пули. Сильвия попросила Винэ остаться. После  того  как
все разошлись, старая дева заявила ему:
     - Никогда и ни за что на свете я не выйду замуж за полковника!
     - Раз уж вы сами пришли к этому  решению,  я  могу  говорить  свободно.
Полковник мне друг, но вам я больше друг,  нежели  ему.  Рогрон  оказал  мне
незабываемые  услуги,  а  я  умею  быть  таким  же  верным  другом,  как   и
непримиримым врагом. Дайте срок, я попаду в палату, и вы увидите, как далеко
я пойду, а  уж  тогда  я  изыщу  способ  сделать  Рогрона  главноуправляющим
окладными сборами. Но поклянитесь мне, что  никогда  никому  не  скажете  ни
слова о нашем разговоре!
     Сильвия утвердительно кивнула головой.
     - Во-первых, милейший полковник - отъявленный картежник.
     - О-о! - воскликнула Сильвия.
     - Ежели бы не денежные затруднения - результат его страсти, - он был бы
уже маршалом Франции, - продолжал стряпчий. - Так что он способен,  пожалуй,
промотать все ваше состояние; но, правда, это человек большого ума. А  затем
не думайте, что супруги могут иметь  или  не  иметь  детей  по  собственному
произволу: детей посылает господь бог, и чем это вам грозит, вы сами знаете.
Нет, уж если вам хочется вступить в  брак,  повремените,  пока  я  попаду  в
палату, и выходите тогда замуж за старика Дефондриля, он будет председателем
суда. А в отместку жените брата на мадемуазель де Шаржбеф, я берусь добиться
ее согласия; у нее будет две  тысячи  франков  ренты,  и  вы,  подобно  мне,
породнитесь с Шаржбефами, Поверьте, Шаржбефы еще признают  нас  когда-нибудь
своей родней, - Гуро любит Пьеретту, - был ответ Сильвии.
     - Что ж, с него станется, - сказал Винэ, - он даже  рассчитывает,  быть
может, жениться на ней после вашей смерти.
     - Недурной расчетец! - сказала она.
     - Я же говорил  вам,  это  дьявольски  хитрый  человек.  Жените  брата,
объявив, что сами намерены остаться в девушках,  чтобы  все  свое  состояние
завещать племянникам или племянницам. Тогда вы одним ударом расправитесь и с
Пьереттой и с Гуро и сможете полюбоваться, как он это примет.
     - А ведь вы правы, - воскликнула старая дева, - они  у  меня  в  руках!
Пусть она поступает в какую-нибудь лавку ученицей, она  ничего  от  меня  не
получит! У нее нет ни гроша; пусть-ка поработает, как мы когда-то!
     Винэ ушел, старательно вбив  свой  план  в  голову  Сильвии,  упрямство
которой было ему хорошо известно. Старая дева должна была поверить  в  конце
концов, что план исходит от нее самой. На площади  Винэ  застал  полковника,
который, поджидая его, курил сигару.
     - Стоп! - сказал Гуро. - Вы разгромили меня, но на развалинах  найдется
достаточно камней, чтобы похоронить вас под ними.
     - Полковник!
     - Никаких полковников! Я с вами рассчитаюсь по-свойски; и прежде  всего
- не бывать вам депутатом!
     - Полковник!
     - Я располагаю десятком голосов, а выборы зависят от...
     - Да выслушайте же меня, полковник!  Неужели  свет  клином  сошелся  на
старухе Сильвии? Я пытался оправдать вас, но вы заподозрены и уличены в том,
что переписывались с Пьереттой. Сильвия видела, как вы в полночь выходили из
своего дома, чтобы пробраться под ее окно.
     - Ловко придумано!
     - Она собирается женить брата на Батильде  и  оставить  их  детям  свое
состояние.
     - Да разве у Рогрона будут дети?
     - Будут, - отвечал Винэ. - Но  я  обязуюсь  найти  для  вас  молодую  и
приятную особу с приданым в сто пятьдесят тысяч франков.  С  ума  вы  сошли,
мыслимо ли нам ссориться? Обстоятельства,  вопреки  мне,  обернулись  против
вас, но вы меня еще не знаете...
     - Ну, так нам следует узнать  друг  друга,  -  подхватил  полковник.  -
Жените меня до выборов на женщине с полутораста тысячами франков, а не то  -
слуга покорный. Я не люблю спать рядом с плохим соседом,  а  вы  все  одеяло
перетянули на свею сторону. До свидания!
     - Вот увидите, все устроится! - сказал Винэ, горячо пожимая ему руку.
     Около часу ночи на площади три  раза  прозвучал  отчетливый  и  громкий
совиный крик, точь-в-точь как настоящий;  услышав  его  среди  лихорадочного
сна, Пьеретта поднялась, вся в испарине, с постели, открыла окно  и,  увидав
Бриго,  спустила  ему  клубочек  щелка,  к  которому  он  привязал   письмо.
Взволнованная событиями вечера и своими сомнениями, Сильвия не  спала;  крик
совы не внушил ей никаких подозрений.
     - Какая зловещая птица! Странно однако...  Пьеретта,  кажется,  встала?
Что с нею?
     Услышав, что открылось окно мансарды, Сильвия кинулась к своему окну  и
уловила шуршание записки Бриго, подымавшейся вдоль ее ставня.  Стянув  шнуры
своей кофты, она поспешно поднялась к Пьеретте,  которая  отвязывала  в  это
время письмо.
     - Ага! Попалась! - крикнула старая дева и,  мигом  очутившись  у  окна,
заметила убегавшего со всех ног Бриго. - Подайте сюда письмо!
     - Нет, кузина, - сказала Пьеретта, в своем вдохновенном юном порыве,  в
напряжении всех душевных сил обретая вдруг  ту  способность  к  героическому
отпору, которая восхищает нас в истории угнетенных, доведенных  до  отчаяния
народов.
     - А-а, вы не желаете? - крикнула Сильвия, подойдя к двоюродной сестре и
приблизив к ней полное ненависти, искаженное  бешенством  лицо,  похожее  на
какую-то страшную маску.
     Пьеретта отступила  и,  успев  высвободить  запутавшееся  в  шелковинке
письмо, с неодолимой силой зажала его в руке. Заметив это, Сильвия  схватила
тонкую белую руку Пьеретты и, стиснув ее в  своих  клешнях,  хотела  разжать
пальцы девочки. То была ужасная борьба, гнусная, как  всякое  посягательство
на мысль - единственное сокровище, которое бог создал неподвластным никакому
насилию и охраняет, как  тайную  связь  между  собой  и  обездоленными.  Обе
женщины - одна еле живая, другая полная сил - глядели, не отрываясь, друг на
друга. Пьеретта впилась в свою мучительницу горящим  взглядом,  -  таким  же
взглядом смотрел когда-то рыцарь-тамплиер, которого пытал;; ударами маятника
в грудь в присутствии Филиппа Красивого (и  король,  не  выдержав  огня  его
глаз, в смятении бежал  из  застенка).  Глаза  Сильвии,  женщины,  снедаемой
ревностью, метали зловещие молнии в ответ на магнетический взгляд  Пьеретты.
Царило грозное молчание. Сжатые пальцы  бретоночки  противились  Сильвии  со
стальным упорством. Старая дева вывертывала руку Пьеретты, пыталась  разжать
ее пальцы и, ничего не добившись, с бессмысленной жестокостью вонзала  ногти
в ее руку. Наконец она в бешенстве потянула этот сжатый  кулачок  ко  рту  и
вцепилась зубами в пальцы Пьеретты, чтобы  заставить  ее  выпустить  письмо.
Девочка по-прежнему устремляла на нее ужасный взгляд невинной жертвы. Старая
дева, обезумев от ярости и уже ничего не соображая, схватила руку Пьеретты и
принялась колотить кулаком девочки по  подоконнику,  по  мрамору  камина,  -
подобно тому как это делают с орехом, чтобы расколоть  его  и  добраться  до
ядра.
     - Помогите! Помогите! - кричала Пьеретта. - Убивают!
     - А! Я застала тебя среди ночи с возлюбленным. а ты еще кричишь?
     И Сильвия продолжала безжалостно терзать руку девочки.
     - Помогите! - кричала Пьеретта, кулак которой был уже весь в крови.
     Вдруг раздался яростный стук в парадною дверь, Обе кузины, выбившись из
сил, замерли.
     Стук этот разбудил и встревожил Рогрона; не понимая, что происходит, он
вскочил с постели и бросился  к  сестре,  но  не  нашел  ее  в  комнате;  он
испугался, спустился вниз, отпер дверь и был почти сбит с ног Жаком Бриго  и
еще каким-то существом, похожим на призрак.
     В этот же самый миг Сильвии  попался  на  глаза  корсет  Пьеретты;  она
вспомнила, что давеча нащупала в нем какую-то бумагу, ринулась на него,  как
тигр, и обмотала его вокруг своей руки, потрясая им с торжествующей  улыбкой
перед девочкой, точно ирокез, готовящийся скальпировать врага.
     - Я умираю, - простонала, падая на колени, Пьеретта. - Кто спасет меня?
     - Я! - крикнула, склонившись над ней, седовласая женщина с  морщинистым
пергаментным лицом и сверкающими серыми глазами.
     -  Ах,  бабушка,  ты  пришла  слишком  поздно!  -  заливаясь   слезами,
воскликнула бедная девочка.
     Совершенно обессилев, в  изнеможении  после  яростной  борьбы,  больная
упала на свою постель. Высокая, худая, похожая  на  призрак  старуха,  точно
нянька, взяла ее на руки и вышла вместе с  Бриго,  не  удостоив  Сильвию  ни
единым словом, но бросив ей  презрительно  обвиняющий,  трагический  взгляд.
Появление этой величавой старухи в  бретонском  наряде,  в  черном  суконном
плаще, с накинутым на голову  капюшоном,  в  сопровождении  грозного  Бриго,
повергло Сильвию в ужас: ей почудилось, что это  сама  смерть.  Старая  дева
спустилась вниз, слышала, как захлопнулась дверь, и столкнулась нос к носу с
братом.
     - Они, стало быть, не убили тебя? - спросил Рогрон.
     - Ложись спать, - сказала Сильвия. - Завтра утром решим, что делать.
     Она снова легла в постель, распорола корсет и прочла оба письма  Бриго,
приведшие ее в замешательство. Уснула  она  в  полном  смятении  чувств,  не
подозревая даже, какое серьезное судебное  преследование  грозит  ей  за  ее
поведение.
     Письмо Жака Бриго застало вдову Лоррен в неописуемо радостном состоянии
и омрачило  его.  Бедную  семидесятилетнюю  старуху  убивало  одиночество  и
разлука с Пьереттой, и только мысль, что она пожертвовала собой для  счастья
внучки, служила ей утешением. У нее было одно  из  тех  вечно  юных  сердец,
которые живут  и  вдохновляются  самопожертвованием.  Ее  муж,  единственной
утехой которого была внучка, тосковал по Пьеретте, искал  и  звал  ее  перед
смертью То была старческая печаль, которой старики живут и от которой они  в
конце концов умирают. Легко представить себе, как счастлива  была  одинокая,
запертая в богадельне старуха, узнав об одном из тех благородных  поступков,
которые, хотя и не часто, можно  еще  встретить  во  Франции.  После  своего
банкротства Франсуа Жозеф Коллине, глава банкирского дома Коллине,  уехал  с
детьми в Америку. Он был слишком совестливым человеком, чтобы, разорившись и
потеряв кредит, остаться жить в Нанте и видеть все бедствия, причиненные его
банкротством. С 1814 по 1824 год неутомимый негоциант с помощью своих  детей
и верного ему кассира,  снабдившего  его  первыми  необходимыми  средствами,
упорно работал, чтобы вернуть себе богатство. В конце концов его настойчивые
труды увенчались успехом, и на одиннадцатый год, оставив  старшего  сына  во
главе своей заокеанской фирмы, он возвратился  в  Нант,  чтобы  восстановить
свое доброе имя. Г-жу Лоррен из Пан-Гоэля он разыскал в Сен-Жаке и увидел, с
каким смирением переносит свою нищету несчастнейшая из его жертв.
     - Да простит вам бог все ваши грехи, - сказала ему старуха,  -  за  то,
что я, хотя  бы  на  краю  могилы,  могу  теперь  благодаря  вам  обеспечить
благосостояние своей внучки. Правда, доброго имени моего мужа мне уж никогда
не вернуть...
     Господин Коллине привез своей кредиторше капитал вместе с коммерческими
процентами - всего около сорока двух тысяч франков. Все прочие его кредиторы
- деятельные, богатые, ловкие коммерсанты  -  устояли  на  ногах,  и  только
Лоррены - старик Коллине это видел - были вконец разорены; и он обещал вдове
вернуть доброе имя ее покойному мужу, если для этого даже понадобится отдать
еще сорок тысяч франков. Когда великодушный поступок человека, стремившегося
искупить свою вину, стал известен на нантской бирже, там решили восстановить
Коллине в правах, не дожидаясь постановления королевского суда в  Ренне;  но
негоциант отказался от этой чести, пожелав подвергнуть себя всем  строгостям
торгового устава. Г-жа Лоррен получила сорок  две  тысячи  франков  накануне
того дня, когда прибыли  по  почте  письма,  посланные  Жаком  Бриго.  Давая
расписку в получении денег, она сказала: "Теперь я могу жить вместе  с  моею
Пьереттой и выдать ее замуж за беднягу Бриго: мои деньги помогут ему  добыть
для нее богатство".  Ей  не  сиделось  на  месте,  она  волновалась,  хотела
немедленно ехать в Провен.  Прочитав  роковые  письма,  она,  как  безумная,
бросилась в город, чтобы узнать, как  поскорее  добраться  до  Провена.  Она
поехала мальпостом,  когда  ей  объяснили,  с  какой  быстротой  эта  карета
доставляет пассажиров. В Париже она пересела в карету, идущую в  Труа,  и  в
половине двенадцатого была уже у Фраппье. При виде мрачного отчаяния  старой
бретонки Бриго сообщил ей в нескольких словах о состоянии здоровья  Пьеретты
и обещал тотчас же привести к ней внучку. Но то, что она услышала  от  него,
так напугало бабушку, что, не совладав со своим нетерпением, она побежала на
площадь. Когда Пьеретта закричала, крик ее пронзил не только  сердце  Бриго,
но и сердце старухи. Если бы перепуганный Рогрон не  открыл  им  дверь,  они
вдвоем подняли бы на ноги весь город. Вопль смертельного ужаса,  вырвавшийся
у молодой девушки, придал бабушке такие силы, что она на руках донесла  свою
дорогую Пьеретту до жилища Фраппье, жена  которого  тем  временем  поспешила
кое-как приготовить для  приезжей  комнату  Бриго.  В  этой  бедной  комнате
больную уложили в наскоро постланную кровать, и она лишилась чувств, все еще
крепко сжимая в кулак свою истерзанную, окровавленную руку. Бриго,  Фраппье,
жена его и старуха бретонка, потрясенные, молча глядели на Пьеретту.
     - Почему у нее рука в крови? - прервала молчание бабушка.
     Чувствуя себя  в  безопасности,  Пьеретта  погрузилась  в  сон,  обычно
наступающий вслед за резким напряжением сил. Из ее разжатых пальцев, как  бы
в ответ, выпало письмо Бриго.
     - У нее хотели отнять мое письмо! - воскликнул он и,  упав  на  колени,
поднял записку, в которой писал своей подруге, чтобы ока тайком ушла из дома
Рогронов. Он благоговейно поцеловал руку маленькой мученицы.
     И тогда столяр  с  женой  содрогнулись,  взглянув  на  старуху  Лоррен,
стоявшую у изголовья своей внучки: величавая, неподвижная, она  была  похожа
на призрак.
     Ужас и жажда мести молниями вспыхивали  в  ее  изборожденном  морщинами
лице  цвета  пожелтелой  слоновой  кости.  Лоб  под  растрепавшимися  седыми
волосами пылал священным гневом. С прозорливостью, присущей старцам на  краю
могилы, она постигла всю жизнь Пьеретты, ибо неотступно  думала  о  ней  всю
дорогу. Она догадалась, что ее любимая  внучка  поражена  болезнью,  которая
грозит ей гибелью.
     Две крупные слезы медленно проступили в уголках ее выцветших серых глаз
с выпавшими от горя ресницами и, придав  этим  глазам  необычайную  яркость,
двумя скорбными жемчужинами скатились по иссохшим щекам, не увлажняя их.
     - Они убили ее, - сказала она, ломая руки. Она упала на  колени,  глухо
стукнув ими об пол, и вознесла мольбу к самой могущественной  из  бретонских
святых - Анне Орейской.
     - Врача из Парижа! - крикнула она Бриго. - Скорее, Бриго, скорее!
     Властным жестом она схватила юношу за плечо и толкнула его к двери.
     - Я и так собиралась приехать, Бриго, я богата, смотри!  -  воскликнула
она, задержав его на пороге. Она развязала шнурок, стягивавший на  груди  ее
телогрейку, и вытащила бумагу, в которую завернуты были сорок два  кредитных
билета  по  тысяче  франков.  -  Возьми  сколько  нужно  и  привези  лучшего
парижского врача!
     - Спрячьте  деньги,  -  сказал  Фраппье.  -  Где  он  сейчас  разменяет
тысячефранковый билет? У меня есть деньги; дилижанс должен скоро прибыть,  и
место найдется. Но не спросить ли  совета  у  господина  Мартене?  Пусть  он
укажет нам врача в Париже. Дилижанс будет здесь только через час, времени  у
нас довольно.
     Бриго отправился будить г-на Мартене. Он привел его, и врач был  немало
удивлен, застав Пьеретту Лоррен у Фраппье.  Бриго  рассказал  ему  о  сцене,
разыгравшейся в доме Рогронов. Взволнованный рассказ  охваченного  отчаянием
влюбленного пролил некоторый свет на жестокую семейную драму, хотя врач и не
представлял  себе  еще  всей  ее  серьезности.  Мартене  дал   Бриго   адрес
знаменитого Ораса Бьянщона, и юноша ушел со своим  хозяином,  заслышав  стук
дилижанса. Сев подле больной, г-н Мартене осмотрел прежде всего кровоподтеки
и раны на ее руке, свисавшей с кровати.
     - Она не могла бы сама так поранить себе руку! - заявил он.
     - Нет, нет, мою внучку изувечила та ужасная женщина, которой я на  свое
горе ее доверила, - сказала бабушка. - Моя бедняжечка Пьеретта так  кричала:
"Помогите! Я умираю!", - что и у палача бы, кажется, дрогнуло сердце.
     - Но в чем же дело? - спросил врач, нащупывая  пульс  Пьеретты.  -  Она
тяжело больна, - продолжал он, осветив постель. - Не знаю, удастся ли нам ее
спасти, - прибавил он, всматриваясь в лицо девочки. - Она,  видимо,  жестоко
страдала, и мне непонятно, как это ее не лечили.
     - Я подам жалобу в суд, - сказала бабушка Пьеретты.  -  Ведь  эти  люди
прислали мне письмо, чтобы я отпустила к ним мою внучку, и  уверяли,  что  у
них двенадцать тысяч ливров ренты, - какое же они имели право превратить  ее
в служанку и взвалить на нег непосильную работу?
     - Как это они могли не заметить  явную  для  каждого  болезнь,  которая
часто бывает у молодых девушек и требует серьезнейшего лечения! - воскликнул
г-н Мартене.
     Пьеретта проснулась, разбуженная светом лампы, которую  поднесла  к  ее
лицу г-жа Фраппье, и невыносимыми болями в голове  -  последствием  недавней
борьбы.
     - Ах, господин Мартене, мне очень худо,  -  сказала  она  своим  нежным
голосом.
     - Где у вас болит, дружочек? - спросил врач.
     - Вот тут, - сказала она, указав место над левым ухом.
     - Но тут нагноение! - воскликнул врач, тщательно ощупав голову Пьеретты
и расспросив ее о характере болей. - Расскажите нам  все  без  утайки,  дитя
мое, чтобы мы могли вас вылечить. Что у вас с рукой? Вы не могли ее сами так
поранить.
     Пьеретта простодушно поведала о своей борьбе с Сильвией.
     - Заставьте ее говорить, - сказал бабушке врач, - и узнайте у  нее  обо
всем подробно. Я  подожду  приезда  парижского  врача,  и  мы  пригласим  на
консилиум главного хирурга больницы: все это мне кажется крайне серьезным. Я
пришлю успокоительную микстуру, вы дадите ее мадемуазель Пьеретте, чтобы она
уснула: ей необходим сон.
     Оставшись наедине с внучкой, старая  бретонка  обещала  ей,  что  Бриго
будет жить вместе с ними, сообщила, что  теперь  у  нее  хватит  средств  на
троих, и, пользуясь своим влиянием на Пьеретту, обо всем у нее  расспросила.
Бедная девочка чистосердечно описала свои муки, не подозревая даже, что дает
тем самым основание для серьезного судебного дела. В чудовищном  бессердечии
этих людей, лишенных каких бы то  ни  было  семейных  привязанностей,  перед
старухой открылся мир, в такой же мере  ей  чуждый,  как  чужды  были  нравы
дикарей  европейцам,  проникшим  первыми  в  американские  саванны.   Приезд
бабушки, уверенность в том, что теперь она с ней  больше  не  расстанется  и
будет богата, так же успокоили душу  Пьеретты,  как  микстура  успокоила  ее
тело. Старуха бретонка всю ночь бодрствовала  над  внучкой,  целуя  ее  лоб,
волосы и руки, как лобзали, должно быть, Иисуса святые жены, опуская  его  в
гробницу.
     В девять часов утра г-н Мартене поспешил  к  председателю  суда,  чтобы
сообщить ему о сцене, разыгравшейся ночью  между  Сильвией  и  Пьереттой,  о
моральных и физических истязаниях, обо всех жестокостях, которым  подвергали
свою питомицу Рогроны, и о двух ее смертельных болезнях - результате дурного
обращения.  Председатель  суда  послал  за  нотариусом  Офре,  родственником
Пьеретты с материнской стороны.
     Борьба между партиями Винэ и Тифенов достигла в этот момент  наивысшего
напряжения. Рогроны и  их  сторонники  распространяли  в  Провене  слухи  об
известной всем связи г-жи Роген с  банкиром  дю  Тийе,  об  обстоятельствах,
сопровождавших банкротство отца г-жи Тифен - мошенника, удравшего из Парижа,
как они его величали, - и слухи эти тем болезненней задевали партию Тифенов,
что были лишь злословием, но не клеветой. Удары попадали прямо в сердце, они
затрагивали самые кровные интересы. Те же уста, что  передавали  сторонникам
Тифенов эти сплетни, повторяли Рогронам шутки г-жи Тифен и  ее  приятельниц,
давая пищу злобе, к которой  примешивалась  теперь  и  политическая  вражда.
Волнения, вызванные в  те  времена  во  Франции  борьбой  партий,  принимали
яростный характер, повсюду, как и  в  Провене,  переплетаясь  с  ущемленными
личными  интересами  и  задетым,   раздраженным   честолюбием.   Каждая   из
политических групп жадно хваталась за  все,  что  могло  послужить  во  вред
группе   противника.   Вражда   партий   и   самолюбие    примешивались    к
незначительнейшим, казалось бы, делам и заводили  нередко  очень  далеко.  В
такую борьбу втягивался  иной  раз  весь  город,  раздувая  ее  до  размеров
настоящей политической схватки. Так и  председатель  суда  усмотрел  в  деле
Пьеретты  способ  свалить  Рогронов,  уронить  их  в  общественном   мнении,
опорочить хозяев салона, где  замышлялись  враждебные  монархии  планы,  где
родилась оппозиционная газета. Был вызван прокурор Лесур,  нотариус  Офре  -
второй опекун Пьеретты,  и  председатель  суда  совместно  с  г-ном  Мартене
приступили в строжайшей тайне к обсуждению дальнейшего плана  действий.  Г-н
Мартене взялся убедить бабушку Пьеретты, чтобы  она  подала  жалобу  второму
опекуну. Второй опекун должен был созвать  семейный  совет  и,  ссылаясь  на
письменное заключение врачей, потребовать прежде всего, чтобы первый  опекун
был лишен своих полномочий. При таком обороте дело попало бы в  суд,  а  г-н
Лесур, дав приказ о производстве следствия, позаботился бы о том, чтобы делу
был придан уголовный характер. Уже к полудню весь Провен пришел в  волнение:
необычайная весть о том, что  произошло  ночью  в  доме  Рогронов,  облетела
город. Ночью на площади смутно слышали крик Пьеретты, но так как  он  вскоре
смолк, то никто не поднялся с постели, и утром все  только  спрашивали  Друг
друга:
     "Слыхали ли вы около часу ночи какой-то шум и  крики?  Что  случилось?"
Толки и пересуды придали  этой  жестокой  драме  такие  размеры,  что  перед
мастерской Фраппье собралась целая толпа,  и  каждому  хотелось  расспросить
его; честный столяр описывал, как принесли к нему Пьеретту  с  окровавленным
кулачком и искалеченными пальцами.  Около  часа  пополудни  у  дома  Фраппье
остановилась почтовая карета, в которой сидел доктор Бьяншон, а рядом с  ним
Бриго, и жена столяра побежала в больницу известить об этом г-на  Мартене  и
главного хирурга. Городские слухи, таким  образом,  получили  подтверждение.
Рогронов обвиняли в том, что они намеренно обращались дурно со своей кузиной
и довели ее до состояния, опасного для жизни. Эта  новость  застала  Винэ  в
суде;  бросив  все,  он  поспешил  к  Рогронам.  Рогрон  с  сестрой  кончали
завтракать. Сильвия не  решилась  рассказать  брату,  какую  оплошность  она
совершила этой ночью, и на все  его  расспросы  отвечала  только:  "Не  твое
дело!" Чтобы уклониться от объяснений, она беспрестанно сновала из  столовой
на кухню и обратно. Когда явился Винэ, она была одна.
     - Вы, стало быть, ничего не знаете о том, что происходит? -  спросил  у
нее стряпчий - Нет, - сказала Сильвия - Дело  с  Пьереттой  принимает  такой
оборот, что вам грозит уголовный процесс.
     - Уголовный процесс! - воскликнул вошедший в эго время Рогрон.  -  Как?
Почему?
     - Прежде всего, - глядя на Сильвию, сказал стряпчий, -  объясните  мне,
что произошло этой ночью, но безо всяких  уверток,  как  перед  богом.  Ведь
поговаривают о том, что Пьеретте придется отнять  кисть  руки.  -  Мертвенно
побледневшую Сильвию забила дрожь. - Значит, действительно  что-то  было?  -
спросил Винэ.
     Мадемуазель Рогрон описала всю  сцену,  стараясь  оправдать  себя.  Но,
припертая к стене вопросами, вынуждена была сознаться в  насилии,  учиненном
ею во время яростной борьбы.
     - Если вы ей только сломали  пальцы,  то  будете  иметь  дело  с  судом
исправительной полиции; но если придется отнять кисть руки, - тут уже пахнет
судом присяжных, а Тифены сделают  все  от  них  зависящее,  чтобы  добиться
этого.
     Сильвия была ни жива ни мертва; она призналась в своей ревности и - что
было еще трудней - в полной неосновательности своих подозрений.
     - Какой предстоит процесс! - сказал  Винэ.  -  Он  может  погубить  вас
обоих: очень многие отвернутся от вас, даже если вы его выиграете. А уж если
вам не удастся одержать верх, то придется совсем покинуть Провен.
     - О дорогой господин Винэ! - в  ужасе  воскликнул  Рогрон.  -  Вы  ведь
отменный адвокат, посоветуйте же нам, что делать, спасите  нас!  Напугав  до
смерти обоих глупцов, ловкий Винэ заверил их, что г-жа де Шаржбеф с  дочерью
не решатся больше у них бывать. Но  если  дамы  Шаржбеф  покинут  их  -  для
Рогронов это  будет  равносильно  ужасному  приговору.  Словом,  после  часа
искуснейших маневров Винэ привел их к следующему выводу: для того, чтобы он,
Винэ, отважился заняться спасением Рогронов, ему надо иметь в глазах Провена
особо важное основание для такого вмешательства, а посему  в  тот  же  вечер
объявлено  будет  о  браке  Рогрона  с  мадемуазель  де  Шаржбеф.  Церковное
оглашение состоится в ближайший воскресный день. Брачный  контракт  заключат
нынче же у Курнана, куда мадемуазель Рогрон  явится  с  заявлением,  что  по
случаю  предстоящего  брака  она  дарственной  записью  передает   брату   в
собственность все свое имущество, оставив себе лишь  право  пользования  им,
Винэ разъяснил брату и сестре,  что  необходимо  пометить  брачный  контракт
задним числом - на несколько дней  раньше  разыгравшихся  событий,  чтобы  в
глазах общества мадам и мадемуазель де  Шаржбеф  были,  таким  образом,  уже
связаны с Рогронами и имели веские причины по-прежнему бывать в их доме.
     - Подпишите контракт, и я  возьму  на  себя  обязательство  помочь  вам
выпутаться из этой истории, - заявил стряпчий. - Предстоит жестокая  борьба,
но я не пожалею сил, и вам еще придется поставить за меня богу свечку.
     - О да! - сказал Рогрон.
     В половине двенадцатого стряпчий уже получил полную доверенность  и  на
заключение брачного контракта и на  ведение  тяжбы.  В  полдень  Винэ  подал
председателю суда прошение по  иску  Рогрона  к  вдове  Лоррен  и  Бриго  за
похищение несовершеннолетней Пьеретты Лоррен из дома ее опекуна. Винэ дерзко
перешел,  таким  образом,  в  наступление,  изобразив  Рогрона   безупречным
опекуном. В  том  же  духе  говорил  он  и  на  суде.  Председатель  отложил
выступления сторон на четыре часа дня. Излишне  описывать,  как  взбудоражен
был городок Провен всеми этими событиями. Председателю суда  известно  было,
что консилиум врачей окончится к  трем  часам:  он  хотел,  чтобы,  выступая
защитником бабушки, второй опекун мог уже воспользоваться в качестве  оружия
заключением врачей.  Оглашение  брака  Рогрона  с  прекрасной  Батильдой  де
Шаржбеф и  известие  о  дарственной  записи  Сильвии,  внесенной  в  брачный
контракт брата, сразу же лишили Рогронов  двух  приверженцев  -  мадемуазель
Абер и полковника, убедившихся, что все их надежды рухнули. Селеста  Абер  и
полковник продолжали для вида поддерживать дружеские отношения с  Рогронами,
но лишь затем, чтобы вернее им вредить. Как только г-н Мартене  обнаружил  у
несчастной жертвы двух галантерейщиков гнойник под черепной костью,  Селеста
и полковник заговорили об ушибе, полученном Пьереттой  в  тот  вечер,  когда
Сильвия заставила ее уйти из гостиной, и припомнили варварски жестокие слова
мадемуазель Рогрон. Они  приводили  доказательства  бессердечного  отношения
старой девы к своей больной воспитаннице. Прикидываясь, что защищают Сильвию
и  ее  брата,  друзья  дома  возводили  на  них,  таким  образом,  серьезные
обвинения. Винэ предвидел эту грозу;  но  состояние  Рогронов  переходило  к
мадемуазель де Шаржбеф; он твердо надеялся, что через несколько  недель  она
станет обитательницей красивого дома на площади, а тогда  он  вместе  с  нею
будет властвовать над Провеном, ибо для своих тщеславных целей он мечтал уже
объединиться с де Бресте. С полудня и до четырех часов все женщины из партии
Тифенов - Гарсланы, Гепены, Жюльяры,  Галардоны,  Гене,  жена  супрефекта  -
посылали справляться о здоровье мадемуазель Лоррен.
     Пьеретта и не подозревала даже, какой шум поднялся из-за нее в  городе.
Среди своих жестоких страданий она испытывала  невыразимое  счастье  оттого,
что была вместе с бабушкой и Бриго,  двумя  дорогими  ей  существами.  Глаза
Бриго не просыхали от слез,  а  бабушка  осыпала  ласками  свою  драгоценную
внучку Рассказывая о жизни Пьеретты в доме Рогронов, она, конечно, не утаила
от трех представителей науки ни одной из подробностей,  которые  ей  удалось
выведать у девочки. Орас Бьяншон выразил свое возмущение в самых  негодующих
словах. В ужасе от подобного варварства он настоял  на  том,  чтобы  созвать
всех городских врачей,  в  том  числе  и  г-на  Неро,  которому,  как  Другу
Рогронов, предоставлено было  право  оспаривать,  если  од  сможет,  ужасное
заключение консилиума, принятое, к несчастью  для  Рогронов,  всеми  врачами
единодушно. Неро, которого уже  обвиняли  в  том,  что  некогда  он  погубил
умершую от горя бабушку Пьеретты по матери, оказался в  неловком  положении,
чем и воспользовался Мартене, радуясь случаю обвинить Рогронов  и  посрамить
своего соперника. Было бы излишним приводить текст заключения врачей  -  оно
также стало одним  из  документов  процесса.  Термины  современной  медицины
выгодно  отличаются  своей  ясностью   от   варварских   терминов   медицины
мольеровских  времен;  но  из-за  этой  именно  ясности  объяснение  болезни
Пьеретты  -  естественной  и,  к  сожалению,  довольно  распространенной   -
оскорбило бы наш слух. Заключение врачей должно было считаться решающим, ибо
подписано было такой знаменитостью, как Орас Бьяншон. По закрытии  судебного
заседания председатель суда остался сидеть в своем кресле,  заметив  бабушку
Пьеретты в сопровождении  г-на  Офре,  Бриго  и  целой  толпы  народа.  Винэ
оставался в одиночестве. Этот контраст бросился в глаза как членам суда, так
и любопытным, наполнявшим зал заседания. Винэ,  облачившийся  в  адвокатскую
тогу, обратил свое холодное лицо к председателю, поправив очки, за  которыми
поблескивали его зеленые глаза, и тонким, настойчивым голосом сообщил, что к
господину Рогрон и  мадемуазель  Рогрон  проникли  ночью  посторонние  лица,
похитившие несовершеннолетнюю девицу Лоррен, - опекуну законом предоставлено
право требовать  свою  воспитанницу  обратно.  Тогда  поднялся  г-н  Офре  и
попросил слова в качестве второго опекуна.
     - Если господин председатель, - сказал он, -  пожелает  ознакомиться  с
врачебным заключением, исходящим от одного из самых знающих врачей Парижа  и
сделанным им совместно со всеми хирургами  и  врачами  Провена,  он  поймет,
насколько нелепо требование Рогрона и какие веские причины побудили  бабушку
несовершеннолетней отобрать ее незамедлительно  у  ее  палачей.  Вот  каковы
обстоятельства   дела:   медицинское   заключение,   единодушно   вынесенное
знаменитым врачом, спешно  вызванным  из  Парижа,  и  всеми  врачами  нашего
города, приписывает состояние смертельной  опасности,  в  котором  находится
несовершеннолетняя, дурному обращению с  ней  названного  Рогрона  и  девицы
Рогрон. Согласно закону, в кратчайший  срок  будет  созван  семейный  совет,
который и  рассмотрит  вопрос  об  отстранении  опекуна  от  выполнения  его
обязанностей.  Мы  ходатайствуем  о   том,   чтобы   несовершеннолетняя   не
возвращалась под кров своего опекуна, а была отдана  на  попечение  тому  из
членов ее семьи, которого угодно будет назначить  для  этой  цели  господину
председателю.
     Винэ попытался было возражать, заявив, что письменное заключение врачей
следовало представить ему для ознакомления, дабы он мог его оспаривать.
     - Оно будет представлено не партии Винэ, - строго  заявил  председатель
суда, -  а  прокурору.  Ходатайство  удовлетворено.  -  Внизу,  под  текстом
ходатайства, председатель написал следующее постановление:
     "Ввиду того, что из заключения, единодушно вынесенного  врачами  города
совместно с доктором Парижского медицинского  факультета  врачом  Бьяншоном,
явствует, что несовершеннолетняя Лоррен, обратного водворения коей по  месту
жительства  требует  опекун  ее  Рогрон,  находится  в  чрезвычайно  тяжелом
болезненном состоянии, вызванном дурным обращением и  насилиями,  учиненными
над ней сестрой опекуна и в его доме, мы, председатель суда первой инстанции
города Провена, удовлетворяя настоящее ходатайство, предписываем,  чтобы  до
решения семейного совета, каковой созывается по требованию второго  опекуна,
несовершеннолетняя девица Лоррен не возвращалась  обратно  в  жилище  своего
опекуна, а была переведена в дом второго опекуна.
     Дополнительно к  сему,  ввиду  тяжелого  состояния,  в  коем  находится
несовершеннолетняя, и следов насилия, обнаруженных, по заключению врачей, на
ее теле, мы поручаем главному врачу и главному хирургу  провенской  больницы
обследовать ее; в  случае  же  установления  следов  насилия  передаем  дело
прокурорскому надзору, чем отнюдь не  исключается  возможность  гражданского
иска, учиненного вторым опекуном Офре".
     Это суровое постановление прочитано  было  председателем  суда  Тифеном
громко и отчетливо.
     - Почему уж сразу не каторга? - сказал Винэ. - И весь  этот  шум  из-за
какой-то девчонки, которая завела интрижку с подмастерьем столяра! Если  это
принимает такой оборот, - нагло воскликнул он, - мы  заявим  отвод  и  будем
ходатайствовать о передаче дела в другой судебный округ.
     Выйдя из суда, Винэ направился к главарям своей партии, чтобы объяснить
им, в какое положение попал Рогрон: по словам стряпчего выходило, что Рогрон
никогда и пальцем не тронул своей кузины, а судью он интересует не столько в
качестве опекуна Пьеретты, сколько в качестве провенского выборщика.
     Послушать его, так Тифены подняли шум из-за пустяков. Гора родила мышь.
Сильвия,  девица  высокодобродетельная   и   благочестивая,   открыла,   что
воспитанница ее брата завязала интрижку с подмастерьем столяра, бретонцем по
фамилии Бриго. Этот плут прекрасно знал, что девочка получит  наследство  от
бабушки,  и  хотел  обольстить  ее.  (Винэ  осмеливался  еще   говорить   об
обольщении!) Что  касается  мадемуазель  Рогрон,  перехватившей  письма,  из
которых видно, до какой степени была испорчена девочка, то Сильвия совсем не
так уж виновна, как это изображают Тифены. Но если бы она даже и прибегла  к
некоторому  насилию,  чтобы  завладеть  письмом  -  что,   впрочем,   вполне
оправдывается раздражением, вызванным в ней бретонским упрямством девочки, -
то при чем же тут Рогрон?
     Стряпчий изобразил это дело как борьбу партий и придал ему политическую
окраску. И с этого вечера в общественном мнении Провена произошел раскол.
     - Надо выслушать обе стороны, - говорили мудрые люди. - Слыхали ли  вы,
что рассказывает Винэ? Он дает всему прекрасное объяснение.
     Дом Фраппье был признан неподходящим жилищем для Пьеретты из-за шума  в
мастерской, который, несомненно, должен был вызывать у  нее  головные  боли.
Перенести ее оттуда ко второму опекуну необходимо было как  с  точки  зрения
медицинской, так и с точки  зрения  законности.  Переселение  совершилось  с
величайшими, намеренно подчеркнутыми предосторожностями. Пьеретту уложили на
носилки, на целую груду матрацев; ее несли  двое  людей;  сбоку  шла  сестра
милосердия с пузырьком эфира в руке, за носилками следовали бабушка, Бриго и
г-жа Офре  со  своей  горничной.  У  окон  и  дверей  теснились  любопытные,
глазевшие  на  это  шествие,  Смертельная  бледность  Пьеретты,  болезненное
состояние, в котором она  находилась,  несомненно,  были  весьма  на  пользу
враждебной Рогронам партии, Офре старались доказать всему городу,  как  прав
был в своем постановлении председатель суда. Пьеретта с  бабушкой  водворены
были в доме г-на Офре  на  третьем  этаже.  Нотариус  с  женой  с  нарочитой
пышностью оказывали им  широчайшее  гостеприимство.  Сиделкой  при  Пьеретте
осталась бабушка, а вечером больную посетили г-н Мартене с хирургом.
     Обе партии с этого дня изощрялись в преувеличениях.  Гостиная  Рогронов
была полна посетителей. Винэ обработал на этот предмет  либеральную  партию.
Дамы де Шаржбеф обедали у Рогронов, ибо вечером  там  предстояло  подписание
брачного контракта. Винэ сделал утром оповещение в мэрии. Дело  Пьеретты  он
называл  вздором.  Если  провенский  суд  отнесся  к  делу  пристрастно,  то
королевский суд сумеет разобраться в фактах, утверждал он, и Офре  следовало
бы хорошенько подумать, прежде чем затевать подобный процесс. То, что Рогрон
породнился с Шаржбефами, играло огромную роль в глазах очень многих. Для них
Рогроны были  белее  снега,  а  Пьеретта  оказалась  испорченной  девчонкой:
галантерейщики отогрели змею на своей груди. Салон же г-жи  Тифен  мстил  за
ядовитое злословие, которым в течение двух лет занималась партия Винэ, - там
Рогроны были чудовищами, и опекуну предстояло сесть на скамью подсудимых. На
площади, в доме галантерейщиков, утверждали, что Пьеретта  превосходно  себя
чувствует; в верхнем городе - что она при смерти; у Рогронов говорили, что у
нее только исцарапана рука; у г-жи Тифен - что у нее сломаны пальцы  и  один
палец  придется  отнять.  В  "Провенском   вестнике"   появилась   мастерски
составленная  и  прекрасно   написанная   статья,   настоящее   произведение
искусства, представлявшее собою смесь клеветы  и  юридических  доводов,  уже
заранее объявляющая о непричастности  Рогрона  к  делу.  "Улей",  выходивший
двумя днями позже,  не  мог  ответить  на  статью,  не  впадая  при  этом  в
дифамацию, и там ограничились заявлением,  что  в  подобных  вопросах  самое
лучшее - предоставить все дело правосудию.
     В семейный совет вошли: мировой судья провенского  кантона  -  согласно
закону, в качестве председателя;
     Рогрон и оба Офре  -  ближайшие  родственники,  г-н  Си-пре,  племянник
бабушки Пьеретты с материнской стороны; к ним присоединили еще  г-на  Абера,
духовника Пьеретты, и полковника Гуро,  всегда  выдававшего  себя  за  друга
полковника Лоррена. В городе отзывались с большой похвалой о  беспристрастии
мирового судьи, включившего в семейный совет г-на Абера и  полковника  Гуро,
которых  весь  Провен  считал  близкими  друзьями  Рогронов.   Ссылаясь   на
предъявленные ему тяжелые обвинения, Рогрон ходатайствовал  о  допущении  на
семейный совет стряпчего Винэ. Путем  этой  уловки,  явно  подсказанной  ему
самим Винэ,  Рогрону  удалось  оттянуть  созыв  семейного  совета  до  конца
декабря. К этому времени начались заседания палаты депутатов, и председатель
суда с женой находились уже в Париже, у г-жи Роген. Правительственная партия
оказалась, таким образом, лишенной своего вожака. Винэ обрабатывал исподволь
судебного  следователя,  старика  Дефондриля,  на  случай,  если   бы   дело
направлено было в уголовный  суд  или  в  суд  исправительной  полиции,  что
пытался сделать председатель  суда.  Выступление  Винэ  на  семейном  совете
длилось три часа; чтобы оправдать строгость мадемуазель Рогрон, он доказывал
в своей речи существование интрижки между Пьереттой и Бриго; заявил, что  со
стороны Рогрона  было  совершенно  естественным  привлечь  родную  сестру  к
воспитанию питомицы, настаивал на непричастности своего клиента к тому,  как
понимала Сильвия воспитание Пьеретты. Несмотря на  все  усилия  Винэ,  совет
единогласно  постановил  отстранить   Рогрона   от   выполнения   опекунских
обязанностей. Опекуном был избран г-н Офре, а вторым опекуном -  г-н  Сипре.
Семейный совет допросил  служанку  Адель,  показавшую  против  своих  бывших
хозяев, и мадемуазель Абер, рассказавшую о жестоких словах Сильвии Рогрон  в
тот вечер, когда Пьеретта так сильно ушибла голову, а также о замечании г-жи
де Шаржбеф по поводу нездоровья  девочки.  Бриго  представил  полученное  от
Пьеретты письмо, подтверждавшее невинность их отношений. Было доказано,  что
тяжелое  состояние,  в  котором   находилась   несовершеннолетняя,   вызвано
отсутствием забот о ней ее опекуна, ответственного за все, что касалось  его
подопечной. Болезнь Пьеретты поразила всех обитателей города, даже и  людей,
совершенно ей посторонних. Рогрону было  предъявлено  обвинение  в  жестоком
обращении с подопечной. Предстояла передача дела в суд.
     По совету Винэ, Рогрон опротестовал перед судом постановление семейного
совета. Но ввиду возрастающей серьезности  болезненного  состояния  Пьеретты
Лоррен вмешался прокурорский надзор. Этому любопытному делу  немедленно  дан
был ход, однако разбиралось оно лишь в конце марта 1828 года.
     Бракосочетание Рогрона с мадемуазель де Шаржбеф  к  этому  времени  уже
состоялось. Сильвия поселилась на  третьем  этаже  своего  дома,  специально
надстроенном для нее и для г-жи де Шаржбеф, ибо второй  этаж  был  полностью
отдан в распоряжение молодой супруги. Прекрасная г-жа Рогрон стала с тех пор
преемницей  г-жи  Тифен.  Этот  брак  имел  огромные   последствия.   Теперь
собирались уже не в салоне мадемуазель Сильвии, а у прекрасной г-жи Рогрон.
     При поддержке своей тещи и  с  помощью  банкиров-роялистов  дю  Тийе  и
Нусингена  председатель  суда  Тифен  получил  возможность  оказать   услуги
правительству; он стал одним из виднейших  ораторов  центра,  судьей  первой
инстанции Сенского департамента и содействовал назначению своего  племянника
Лесура председателем провенского суда. Назначение это крайне оскорбило судью
Дефондриля, занятого по-прежнему археологией и  уже  совсем  застрявшего  на
должности заместителя. На освободившееся место Лесура министр юстиции послал
одного из своих ставленников. Повышение г-на Тифена не  повлекло  за  собой,
таким образом, никаких повышений в провенском суде. Винэ  чрезвычайно  ловко
использовал это обстоятельство. Он давно твердил провенцам, что  для  хитрой
г-жи Тифен они служат лишь  подножкой,  чтобы  достичь  высокого  положения;
председатель суда водил своих приверженцев за нос, а г-жа  Тифен  в  глубине
души всегда презирала Провен и, конечно, не намерена  туда  возвращаться.  И
действительно, когда Тифен-отец умер, сын его, получив в наследство землю  в
Фэ,  продал  свой  красивый  дом  в  верхнем  городе  Жюльяру.  Эта  продажа
доказывала, что вернуться в Провен он отнюдь не  собирается.  Винэ  оказался
прав, пророчество его сбывалось.  Обстоятельства  эти  сыграли  немаловажную
роль в деле об опекунстве Рогрона.
     Таким  образом,  когда  истязания,  которым  подвергали  Пьеретту   два
тупоголовых тирана, вызвали необходимость в  опасной  для  жизни  трепанации
черепа, предписанной г-ном Мартене с одобрения доктора Бьяншона,  когда  эта
ужасная  драма  вылилась  в  юридическую  форму,  -  все  увязло  в  гнусной
неразберихе,  называемой  "судебными  формальностями".  Тяжба  застревала  в
бесконечных  отсрочках,  в  густой   сети   судебных   процедур,   умышленно
растягиваемых  ухищрениями  зловредного  адвоката;  а  между  тем  Пьеретта,
которую он порочил, погибала в жесточайших  мучениях,  когда-либо  известных
медицинской науке. Объяснив эти странные повороты в  общественном  мнении  и
медлительность правосудия, вернемся в ту  комнату,  где  жила  или,  вернее,
умирала несчастная девочка.
     В  несколько  дней  г-на  Мартене  и  семью  Офре  совершенно   пленили
восхитительный характер Пьеретты и  старуха  бретонка,  у  которой  чувства,
мысли и осанка проникнуты были, казалось, духом Древнего Рима.  Г-н  Мартене
стремился вырвать жертву из когтей смерти, ибо с первого же дня и  парижский
врач и провинциальный считали Пьеретту обреченной. Между болезнью и  врачом,
которому пришла на помощь юность Пьеретты, завязалась борьба, понятная одним
лишь врачам и вознаграждаемая, в случае  успеха,  не  денежною  мздой  и  не
благодарностью   больного,   -   наградой   здесь   служит   то   внутреннее
удовлетворение, те незримые лавры, которые каждый истинный художник получает
от сознания, что он совершил нечто прекрасное. Врачу свойственно  стремиться
к  добру,  как  художнику  -  к  красоте,  обоими   руководит   бескорыстное
побуждение, которое мы  называем  добродетелью.  Такая  каждодневная  борьба
убила во враче-провинциале мелочный интерес к сражениям между партиями  Винэ
и Тифена, как это обычно бывает  с  людьми,  вступившими  в  единоборство  с
настоящей большой бедой.
     Сперва  г-н  Мартене  намеревался  заняться  практикой  в  Париже;   но
ожесточающая суета этого города, равнодушие,  овладевающее  в  конце  концов
врачом,  который  сталкивается  с  огромным  количеством  больных,   нередко
безнадежных, отпугнули его чувствительную душу, как бы созданную для жизни в
провинции. Он находился к тому же под чарами своей прекрасной родины.  И  он
вернулся в Провен, женился там, обосновался и с любовью занялся  врачеванием
местных жителей, которых почитал как  бы  одной  большой  семьей.  Во  время
болезни Пьеретты он всячески  давал  понять  провенцам,  что  ему  неприятны
разговоры о больной,  а  когда  посторонние  начинали  расспрашивать  его  о
здоровье бедной девочки, он так  явно  выказывал  свое  неудовольствие,  что
никто уже с ним больше не заговаривал на эту тему. Пьеретта стала  для  него
тем, чем и должна была стать, - поэмой страдания, глубокой  и  таинственной,
одной из тех поэм, с  которыми  приходится  иной  раз  сталкиваться  врачам,
постоянно наблюдающим ужасы  жизни.  Он  полон  был  восхищения  перед  этой
трогательной юной девушкой и ревниво затаил его в душе.
     Чувство врача к своей больной, заразительное, как  и  все  неподдельные
чувства, передалось супругам Офре, в доме которых на  все  время  пребывания
там Пьеретты водворились тишина и спокойствие.  Дети,  так  весело  когда-то
игравшие с Пьереттой, проявили чуткость, столь свойственную их  возрасту,  -
они не шумели и девочке не докучали. Для них стало делом чести хорошо  вести
себя, так как в доме лежала больная Пьеретта.  Дом  г-на  Офре  находится  в
верхнем  городе,  несколько  ниже  развалин  замка,  и  построен  на   месте
разрушенного  крепостного  вала.  Гуляя  по  небольшому   фруктовому   саду,
обнесенному толстыми стенами, обитатели дома могут любоваться всей  долиной,
и взорам их открывается город.  Крыши  городских  домов  подходят  к  самому
карнизу стены, окружающей сад. Через весь сад  проложена  аллея,  ведущая  к
стеклянной двери кабинета г-на Офре. На другом ее конце - увитая  виноградом
беседка и инжирное дерево, а под  ним  -  круглый  стол,  скамья  и  зеленые
крашеные стулья. Пьеретте отвели комнату над кабинетом  ее  нового  опекуна.
Г-жа Лоррен спала там подле внучки на складной  кровати.  Из  окна  Пьеретта
могла любоваться великолепной долиной Провена, которую она почти не знала, -
ведь ей так редко случалось выходить из рокового для нее  дома  Рогронов.  В
хорошую погоду она любила сидеть в этой беседке, хотя и с трудом  добиралась
до нее, опираясь на руку бабушки. Бриго бросил работу  и  три  раза  в  день
навещал свою маленькую подругу: он весь ушел в свое горе и глух был ко всему
на свете; точно охотничий пес,  подстерегал  он  г-на  Мартене,  встречал  и
провожал его. Чего  только  не  делали  окружающие  для  маленькой  больной!
Сраженная горем бабушка, скрывая свое  отчаяние,  так  же  весело  улыбалась
внучке, как когда-то в Пан-Гоэле. Она тешила  себя  несбыточными  надеждами,
мастеря и примеряя Пьеретте бретонский чепчик, такой же, как тот, в  котором
девочка приехала в Провен;  старухе  казалось,  что  в  нем  больная  больше
походит  на  прежнюю  Пьеретту:  она  была  прелестна  в  ореоле  батиста  и
накрахмаленных кружев. Чистые линии лица, исхудавшего от болезни, фарфоровая
белизна его, лоб, на котором страдания запечатлели подобие  глубокой  мысли,
медленный,  порою  неподвижный  взгляд  -  все  это  превращало  Пьеретту  в
художественное   воплощение   печали.   Все   окружали   ее   самоотверженно
трогательными заботами. Она была  такой  кроткой,  нежной  и  любящей!  Г-жа
Мартене прислала к сестре своей, г-же Офре, свое фортепьяно, желая  развлечь
Пьеретту музыкой, которая доставляла ей глубокое наслаждение.  Девочка  была
прекрасна, как сама поэзия, когда,  устремив  глаза  свои  вверх,  безмолвно
слушала какую-нибудь музыкальную пьесу Вебера,  Бетховена  или  Герольда  и,
казалось, сожалела об уходящей от нее жизни.  Ее  духовные  наставники,  г-н
Перу и  г-н  Абер,  восхищены  были  ее  благочестивым  смирением.  Поистине
удивительно и достойно внимания как философов, так и  людей,  равнодушных  к
религии, ангельское совершенство молодых  девушек  и  юношей,  отмеченных  в
толпе людской перстом смерти, подобно обреченным на порубку молодым деревцам
в лесу. Тот, кто хоть однажды был свидетелем такой  возвышенной  смерти,  не
может пребывать в неверии.  Кажется,  что  от  этих  существ  веет  небесным
благоуханием,  что  глаза  их  полны  неземного  света;  обыденнейшие  слова
приобретают в их устах  глубокое  значение;  их  голос  звучит  порой  точно
божественный инструмент, говорящий о  тайнах  грядущего!  Если  г-н  Мартене
хвалил Пьеретту за  то,  что  она  выполнила  какое-либо  трудное  врачебное
предписание, девушка отвечала, окидывая взглядом - и каким взглядом! -  всех
присутствующих:
     "Я хочу жить, господин Мартене, и не так для себя, как для бабушки, для
моего Бриго и всех вас, для всех, кого опечалила бы моя смерть!"
     В ноябре, когда она в первый раз вышла погулять  в  сопровождении  всех
домочадцев под ласковым солнцем дня св. Мартина и г-жа Офре спросила у  нее,
не устала ли она, - Пьеретта сказала:
     - Теперь на долю мою остались лишь  те  страдания,  что  посланы  самим
богом, и я могу все перенести. Счастье быть любимой дает мне силы страдать.
     То был единственный раз, когда  она,  хотя  бы  намеком,  упомянула  об
ужасных муках, вынесенных ею  у  Рогронов;  эти  воспоминания,  которых  она
никогда не касалась, были для нее, очевидно,  так  тягостны,  что  никто  не
решался о них заговорить.
     - Дорогая госпожа Офре, - сказала она однажды, сидя в полдень в саду  и
любуясь освещенною солнцем долиной в ее багряном  осеннем  уборе,  -  умирая
здесь у вас, я испытываю больше счастья,  чем  за  все  последние  три  года
жизни.
     Госпожа Офре посмотрела на свою сестру, г-жу Мартене, и шепнула  ей  на
ухо: "Как она могла бы любить!" И действительно, выражение глаз  Пьеретты  и
самый звук голоса придавали ее словам какую-то особую глубину.
     Господин Мартене поддерживал постоянную переписку с доктором  Бьяншоном
и не предпринимал ничего серьезного без его одобрения. Он хотел восстановить
сперва естественное развитие организма, а затем вывести гной из головы через
ухо. Чем ужасней были терзавшие Пьеретту боли, тем больше он питал надежды.
     Ему удалось добиться некоторых результатов в первой  части  намеченного
плана, и это было огромным торжеством. У Пьеретты на несколько дней появился
аппетит, и она  не  отказывалась  от  питательных  блюд,  к  которым  прежде
испытывала характерное для ее болезни отвращение; цвет лица у нее  несколько
улучшился, но голова все  еще  была  в  ужасном  состоянии.  Мартене  умолял
приехать прославленного врача, своего советчика. Бьяншон приехал, пробыл два
дня в Провене, признал необходимость  операции  и,  преисполнившись  той  же
заботливости, что и бедняга Мартене, сам  съездил  за  знаменитым  Депленом.
Операция, таким образом,  произведена  была  одним  из  крупнейших  хирургов
древних и новых времен; но, уезжая со своим любимым учеником Бьяншоном, этот
жрец науки поставил ужасный прогноз. "Будет чудом, - сказал  он  Мартене,  -
если вы ее спасете. Как говорил вам Бьяншон, началось гниение кости. В  этом
возрасте кости еще такие нежные!"
     Операция была сделана в начале 1828  года.  Напуганный  нечеловеческими
страданиями Пьеретты, доктор Мартене совершил  в  течение  месяца  несколько
поездок в Париж: он ездил за советом к Деплену и Бьяншону и  предлагал  даже
прибегнуть  к  операции,  подобной  раздроблению  почечного   камня:   чтобы
остановить гниение кости, он  хотел  попытаться  ввести  сильно  действующее
лекарство под череп при помощи специальной полой иглы. Но  сам  Деплен,  при
всей  своей  смелости,  не   решился   прибегнуть   к   этому   рискованному
хирургическому опыту, на который в отчаянии готов  был  отважиться  Мартене.
Вот почему, по возвращении из последней  поездки  в  Париж,  врач  показался
своим друзьям опечаленным и мрачным. И в один роковой вечер, когда все  были
в сборе, он вынужден был сообщить семейству Офре, г-же Лоррен,  духовнику  и
Бриго, что наука бессильна помочь Пьеретте и теперь спасение больной  только
в руках всевышнего. Все были потрясены и охвачены ужасом.  Бабушка  принесла
обет  богу  и  попросила  священника  ежедневно  по  утрам,  до  пробуждения
Пьеретты, служить мессу, на которой она с Бриго будет присутствовать.
     А дело между тем разбиралось в  суде.  В  то  самое  время  как  жертва
Рогронов доживала свои последние дни,  Винэ  клеветал  на  нее,  выступая  в
судебных заседаниях. Суд утвердил  решение  семейного  совета,  но  стряпчий
немедленно подал апелляцию. Вновь назначенный прокурор обратился  к  суду  с
требованием  о  производстве  следствия.  Чтобы  избежать   предварительного
заключения, Рогрону с сестрой  пришлось  внести  залог.  По  ходу  следствия
потребовался допрос Пьеретты. Когда г-н Дефондриль явился к  Офре,  Пьеретта
была в агонии, у изголовья ее склонился  духовник,  она  готовилась  принять
последнее причастие. В эту минуту как раз она умоляла собравшихся подле  нее
близких простить, как она сама прощает, ее кузену и кузине, ибо, сказала она
проникновенно, таким делам один лишь бог судья.
     - Бабушка, - просила  Пьеретта,  -  оставь  свои  деньги  Бриго  (Бриго
зарыдал), а тысячу франков, - добавила она, - дай Адели, она была так  добра
ко мне, клала мне тайком грелку в постель. Если  бы  она  не  ушла  от  моих
кузенов, я бы осталась жива.
     Во вторник на пасхальной неделе, в погожий,  ясный  день,  в  три  часа
пополудни  наступил  конец  страданиям  этого  маленького  ангела.   Бабушка
держалась с героической стойкостью; она пожелала бодрствовать над покойницей
всю ночь вместе со священниками и сама,  своими  несгибающимися  старческими
руками, зашила ее в саван. Бриго покинул к вечеру дом Офре и ушел к Фраппье.
     - Мне незачем спрашивать  у  тебя,  какие  у  тебя  вести,  мой  бедный
мальчик, - сказал ему столяр.
     - Да, папаша Фраппье, ее уже нет, а я все еще живу на свете!
     Мрачным, но внимательным взглядом Бриго стал  осматривать  сложенные  в
мастерской доски.
     - Понимаю тебя, - сказал старик Фраппье. - Смотри,  вот  то,  что  тебе
надобно, Бриго.
     И он указал юноше на двухдюймовые дубовые доски.
     - Не помогайте мне, господин Фраппье, - сказал бретонец, - я  все  хочу
сделать сам, своими руками.
     Всю ночь Бриго строгал и сколачивал гроб Пьеретты, и не раз из-под  его
рубанка вылетала стружка, смоченная слезами. Старик  Фраппье  курил  трубку,
молча следя за работой. И только когда  его  старший  подмастерье  сбил  все
четыре стенки гроба, он посоветовал ему: "Сделай задвижную крышку: родным не
придется тогда слышать, как будут заколачивать гроб".
     Утром Бриго отправился за свинцовыми листами, чтобы выложить  ими  гроб
изнутри. По странной случайности они стоили ровно столько  же,  сколько  Жак
дал Пьеретте на  проезд  из  Нанта  в  Провен.  Стойкий  бретонец,  сумевший
подавить в себе невыразимую боль, когда он  собственными  руками  сколачивал
гроб для своей дорогой подруги детства, все время думая о ней,  не  выдержал
такого совпадения: он лишился чувств,  а  очнувшись,  не  в  силах  был  сам
донести свинец; помочь ему вызвался мастер, предложивший припаять  четвертый
свинцовый лист, когда тело будет положено в гроб. Бретонец  сжег  рубанок  и
все инструменты, при помощи которых делал  гроб,  рассчитался  с  Фраппье  и
простился с ним. Бедный юноша, подобно бабушке Пьеретты, мужественно отдавал
последний долг подруге детства и стал поэтому участником трагической  сцены,
завершившей тиранство Рогронов.
     Бриго и его спутник явились как раз вовремя  в  дом  г-на  Офре,  чтобы
силой воспрепятствовать отвратительной судебной процедуре. Странное  зрелище
открылось взорам двух  рабочих  в  переполненной  народом  комнате  усопшей.
Бессердечные Рогроны во всей своей гнусности предстали  перед  трупом  своей
жертвы, чтобы терзать ее и после  смерти.  Прекрасное  тело  бедной  девочки
неподвижно лежало на бабушкиной кровати. Глаза Пьеретты были закрыты, волосы
двумя гладкими полукружиями ложились на уши,  тело  зашито  было  в  плотную
бумажную простыню.
     На коленях  перед  этой  кроватью  старуха  Лоррен,  с  растрепавшимися
волосами и пылающим лицом, простирая руки, кричала:
     - Нет, не бывать этому, нет!
     В ногах кровати стояли опекун г-н Офре,  священник  Перу  и  г-н  Абер.
Свечи еще горели.
     Перед бабушкой выстроились в ряд  больничный  хирург,  г-н  Неро  и  на
подмогу им - страшный медоточивый Винэ. Тут же находился и судебный пристав.
Больничный хирург был в своем прозекторском фартуке. Один из его помощников,
раскрыв ящик с инструментами, подавал ему нож для вскрытия.
     Эта сцена нарушена была стуком гроба, который уронили Бриго и  слесарь,
испуганные видом старухи Лоррен.
     - В чем дело? - спросил  Бриго,  встав  рядом  с  бабушкой  Пьеретты  и
судорожно сжимая в руках большие ножницы, которые принес с собой.
     - Бриго, - ответила ему старуха, - они хотят вскрыть тело моей  внучки,
хотят терзать ей голову, пронзить ей сердце и после ее  смерти,  как  делали
это при жизни.
     - Кто? - крикнул Бриго голосом, оглушившим служителей правосудия.
     - Рогроны.
     - А-а! Проклятые!
     - Опомнись, Бриго! - воскликнул г-н Офре, видя, что бретонец  потрясает
ножницами.
     - Господин Офре, - сказал  Бриго,  став  таким  же  бледным,  как  юная
покойница, - я слушал вас, потому что вы - господин Офре, но я  не  посмотрю
сейчас на...
     - На правосудие! - предостерег его Офре - Разве существует  правосудие?
- воскликнул бретонец. - Вот оно, правосудие! - продолжал он, угрожая своими
сверкающими на солнце ножницами стряпчему, хирургу и судебному приставу.
     - Друг мой, -  обратился  к  нему  священник,  -  к  правосудию  прибег
защитник господина  Рогрона,  обвиняемого  в  тяжелом  преступлении;  нельзя
отказывать обвиняемому в возможности оправдаться. Адвокат господина  Рогрона
заявляет, что если это бедное дитя погибло от нарыва в голове, то с  бывшего
ее опекуна обвинение должно быть снято; ведь  доказано  было,  что  Пьеретта
долго молчала об ушибе...
     - Довольно! - крикнул Бриго.
     - Мой клиент... - начал Винэ.
     - Твой клиент, - воскликнул Бриго, - отправится в преисподнюю, а  я  на
эшафот!.. Если лекаришка  не  уберет  сейчас  же  своего  инструмента,  если
кто-либо хоть пальцем коснется той, которую замучил твой клиент,  -  я  убью
его на месте.
     - Это сопротивление власти, - сказал Винэ, - мы дадим знать судье.
     И все пятеро посторонних удалились.
     - Ох, сыночек! - воскликнула старуха, поднявшись с колен и бросаясь  на
шею Бриго. - Скорей похороним ее, а не то они еще вернутся!..
     - Когда свинцовая крышка  будет  запаяна,  -  сказал  слесарь,  -  они,
пожалуй, не посмеют.
     Господин Офре поспешил к своему  зятю  г-ну  Лесуру,  чтобы  попытаться
уладить дело. Винэ только этого и хотел. Раз Пьеретта умерла, дело об опеке,
еще не разбиравшееся в суде, прекращалось само собой,  ибо  невозможно  было
прийти ни к какому заключению ни в пользу Рогронов, ни  против  них:  вопрос
оставался нерешенным. Ловкий стряпчий предвидел, какое действие возымеет его
ходатайство о пересмотре дела.
     В  полдень  г-н  Дефондриль  доложил  суду  о  результатах   следствия,
произведенного им по делу Рогронов, и  суд  вынес  превосходно  обоснованное
постановление о прекращении дела.
     Рогрон не посмел показаться на  похоронах  Пьеретты,  которую  провожал
весь  город.  Винэ  пытался  было  привести  его  на  кладбище,  но   бывший
галантерейщик побоялся вызвать всеобщее негодование.
     Когда засыпана была могила Пьеретты,  Бриго  покинул  Провен  и  пешком
отправился в Париж. Он подал прошение супруге дофина о том, чтобы  в  память
заслуг отца его зачислили в гвардию, куда и был немедленно принят.  В  самом
начале алжирской экспедиции он снова обратился с просьбой, чтоб его  послали
в Алжир. Маршал Бурмон произвел его  из  сержантов  в  офицеры.  Сын  майора
сражался так, как будто он искал смерти. Но смерть  щадила  Жака  Бриго,  он
отличился во всех недавних походах, не будучи при этом ни разу ранен. Теперь
он командир батальона линейных войск. Он лучший из офицеров и вместе  с  тем
самый молчаливый. Вне службы он не  произносит  почти  ни  слова,  ко  всему
равнодушен, совершает одинокие  прогулки.  Каждому  ясно,  что  его  снедает
какое-то тайное горе, к которому все относятся с уважением. Он -  обладатель
сорока шести тысяч  франков,  которые  по  завещанию  оставила  ему  старуха
Лоррен, скончавшаяся в Париже в 1829 году.
     На выборах 1830 года Винэ был избран депутатом;  услуги,  оказанные  им
новому  правительству,  доставили  ему  место  генерального  прокурора.   Он
приобрел такой вес, что отныне его всегда будут избирать в депутаты.  Рогрон
- главноуправляющий окладными сборами в  том  самом  городе,  где  проживает
генеральный прокурор Винэ; и по странной случайности г-н Тифен  состоит  там
же первым председателем королевского суда, ибо этот служитель правосудия, не
колеблясь, перешел на сторону Орлеанского дома. Бывшая красавица г-жа  Тифен
живет в  добром  согласии  с  прекрасной  г-жой  Рогрон.  Винэ  в  наилучших
отношениях с  председателем  суда  Тифеном,  Что  же  касается  тупоголового
Рогрона, то иной раз он изрекает: "Луи-Филипп тогда  лишь  станет  настоящим
королем, когда у него будет  возможность  возводить  в  дворянство",  -  или
что-нибудь в этом роде.
     Совершенно  очевидно,  что  он  повторяет  чьи-то  чужие   слова.   Его
пошатнувшееся здоровье позволяет г-же Рогрон надеяться, что в скором времени
ей удастся выйти  замуж  за  генерала  маркиза  де  Монриво,  пэра  Франции,
префекта департамента, который  часто  ее  навещает  и  окружает  вниманием.
Прокурор  Винэ  в  своих  обвинительных  речах  неизменно   требует   головы
обвиняемого и никогда не верит в его невиновность. Этот образцовый  прокурор
слывет одним из  любезнейших  чиновников  судебного  ведомства;  не  меньшим
успехом пользуется он также в Париже в палате депутатов; а при  дворе  он  -
искуснейший царедворец.
     Как и обещал ему Винэ, генерал барон Гуро,  благородный  обломок  нашей
славной армии, женился на некоей двадцатипятилетней  девице  Матифа,  дочери
парижского москательщика с улицы Ломбар, принесшей ему в приданое полтораста
тысяч франков. Он стал, согласно  предсказанию  Винэ,  префектом  одного  из
департаментов, неподалеку от Парижа. За подавление восстаний,  происходивших
во время министерства Казимира Перье, он получил звание пэра Франции.  Барон
Гуро  был  одним  из  генералов,  взявших  штурмом  монастырь  Сен-Мерри   и
радовавшихся  возможности  расправиться  со  "штафирками",  пятнадцать   лет
досаждавшими им; усердие Гуро  вознаграждено  было  большим  крестом  ордена
Почетного легиона.
     Ни одно из действующих лиц, повинных в смерти Пьеретты, не чувствует ни
малейшего  угрызения  совести.   Г-н   Дефондриль   по-прежнему   увлекается
археологией; в интересах своего избрания  в  депутаты  генеральный  прокурор
Винэ позаботился о его назначении председателем суда. У  Сильвии  есть  свой
небольшой кружок приближенных, она  управляет  имуществом  брата.  Она  дает
деньги в рост под большие проценты и тратит на себя не более тысячи  двухсот
франков в год.
     Когда какой-нибудь  уроженец  Провена,  вернувшийся  из  Парижа,  чтобы
устроиться  у  себя  на  родине,  выходит  из  дома  мадемуазель  Рогрон   и
встречается на маленькой площади с одним из старых приверженцев Гифенов, тот
говорит ему: "У Рогронов была когда-то какая-то скверная  история  из-за  их
воспитанницы..."
     - Борьба партий! - отвечает на  это  председатель  суда  Дефондриль.  -
Тогда умышленно распускали всякие чудовищные  слухи.  По  доброте  сердечной
Рогроны взяли к себе эту Пьеретту, довольно миленькую,  но  бедную  девочку;
подростком она завязала интрижку с подмастерьем столяра и босиком  подбегала
к окну, чтобы поговорить с ним, когда он стоял вон там,  видите?  Влюбленные
при помощи веревочки посылали друг  другу  любовные  записки.  Вы,  конечно,
понимаете,  что  в  октябрьские  и  ноябрьские  холода  этого  было   вполне
достаточно, чтобы девочка, страдавшая бледной немочью,  серьезно  захворала.
Рогроны вели себя превосходно; они  не  потребовали  даже  причитавшейся  им
части наследства покойницы и полностью предоставили его бабушке. Мораль  сей
басни такова, друзья мои: дьявол наказывает  нас  неминуемо  за  любое  наше
благодеяние.
     - О! Но все это происходило совсем не так! Папаша  Фраппье  рассказывал
мне об этом совершенно по-иному!
     - Ну, папаша Фраппье сверяется больше со своим винным погребом,  нежели
с памятью, - вмешивается какой-либо завсегдатай салона мадемуазель Рогрон, -
Однако старый господин Абер...
     - Ах, он... А вы разве не знаете, как обстояло дело с ним?
     - Нет.
     - Да ведь он же пытался женить  господина  Рогрона,  главноуправляющего
окладными сборами, на своей сестре.
     Есть двое людей, каждый день  вспоминающих  Пьеретту:  врач  Мартене  и
майор Бриго - только они одни знают страшную правду.
     Чтобы представить себе эту же историю в широких  масштабах,  достаточно
было бы перенести ее в средние века, на такую обширную арену, как  Рим  того
времени, где прекрасная, юная девушка - Беатриче Ченчи - приговорена была  к
смертной казни в силу таких же интриг и по тем же почти причинам, что  свели
в могилу Пьеретту. Единственным  защитником  Беатриче  Ченчи  был  художник,
живописец. Ныне история и потомство,  доверяя  портрету  кисти  Гвидо  Рени,
осуждают папу, а в Беатриче видят  одну  из  трогательнейших  жертв  гнусных
интриг и низких страстей.
     Согласитесь,  что  закон  мог  бы  служить  превосходной  защитой   для
общественных плутней, не будь божественной справедливости.

     Ноябрь 1839 г.



Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 12:27:03 GMT

Оцените этот текст: