Оцените этот текст:



----------------------------------------------------------------------------
     Перевод, послесловие и комментарий В.Харитонова
     М., "Радуга", 1984
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

                         "Я   только   что  оставил  увлекательнейшую  игру;
                       пользуясь   сравнением   из   "Найденыша",  последние
                       четыре-пять  дней  я провел в почтовой карете с Гарри
                       Филдингом,  и  поездка  удалась на славу... Если бы я
                       поставил    своей   целью   защищать   и   утверждать
                       добродетель,  то  я предпочел бы выдать в свет одного
                       "Тома  Джонса",  нежели  несколько тяжеловесных томов
                       проповедей..."

                              Из письма капитана Льюиса Томаса (апрель 1749)


                                  Глава I
                      ОТДАЛЕННАЯ ПАНОРАМА (1707-1728)



     Величайшим творением Генри Филдинга стала история  найденыша  -  и  это
символично,    поскольку    первоначально    роман     воспринимался     как
незаконнорожденное чадо в семье литературных  жанров.  Более  того,  Филдинг
отечески благословил немыслимый союз, создав "комическую  эпопею  в  прозе".
Сегодняшний  читатель  не  сразу  и  уловит   кричащее   противоречие   этой
формулировки. И в высшей степени знаменательно, что сам писатель  также  был
своего  рода  генетическим  казусом,  конечным  звеном  в  запутанной   цепи
смешанных браков.
     По материнской  линии  он  вел  свое  происхождение  от  уравновешенных
сомерсетских   джентри,   благополучно   переживших   эпоху    революционных
потрясений. Его дед на свой страх и риск избрал  профессию  юриста,  стал  в
конце жизни судьей королевской скамьи и звался  "сэр  Генри  Гулд".  Внук  и
тезка этого выдающегося человека доводился  Филдингу  двоюродным  братом;  в
свой срок он тоже станет судьей и будет возведен в рыцарское достоинство. Он
был всего на три года моложе писателя, а  завершил  свой  жизненный  путь  в
последнее десятилетие XVIII века.
     Этим  надежным  и   добропорядочным   основам   противостояла   стихия,
бушевавшая несколько поколений. Во всяком случае, она ярко проявилась уже  в
судьбе Уильяма Филдинга, убитого в Ноттингеме в 1643 году; получив  за  свои
верноподданнические убеждения графский  титул,  он  пошел  добровольцем  под
знамена принца Руперта. Его старший сын сражался на стороне  парламента,  но
был обвинен в пренебрежении своими обязанностями и  от  командной  должности
отстранен. Со временем он разуверился в "круглоголовых" и на смертном  одре,
в 1674 году, примирился с  королем  Карлом  II.  Младший  сын  Уильяма  стал
ирландским  пэром  и  породил  двух  героев  уличной  драки,   удостоившейся
упоминания в дневнике Пеписа (1667)*, - одного убили,  другого  отправили  в
Ньюгейтскую тюрьму. Третий брат, Джон,  оказался  благоразумнее.  Он  станет
архидиаконом и королевским капелланом и через  жену  войдет  в  сомерсетский
помещичий клан. Среди шестерых детей от этого брака будет и Эдмунд  Филдинг,
отец писателя.
     После продолжительного  вынужденного  застоя  горячая  кровь  Филдингов
взыграла в Эдмунде с новой силой. Он  определился  в  гвардейскую  пехоту  и
храбро воевал под командой герцога Мальборо. Вскоре после рождения Генри  он
купил чин полковника* и принял участие в неперспективной испанской войне.  О
его подвигах там ничего не известно, но  уже  в  1716  году  мы  найдем  его
скандалящим за карточными столами в лондонских кофейнях -  живое  воплощение
повесы ганноверской Англии. Не исключено, что  кое-что  от  отца  передалось
капитану Билкему в  пьесе  Филдинга-младшего  "Ковент-гарденская  трагедия".
Понятно, что Гулды не обольщались насчет  такого  отца,  особенно  когда  он
овдовел и остался с малыми детьми на руках. В  числе  далеких  родственников
имелся некий Филдинг-франт, дуэлянт и двоеженец*: такую же судьбу прочили  и
Эдмунду. А он дослужился  до  генеральского  чина,  что  сравнимо  только  с
чудесным избавлением Тома Джонса от виселицы. Переплетение столь разнородных
начал  определило  яркое  своеобразие  натуры  Филдинга.  Ему  были  присущи
усердие, трудолюбие, тяга к знаниям, умение оставаться в тени.  И  наряду  с
этим какая-то самозабвенная непрактичность - аристократические замашки (хотя
как им не завестись, когда в роду английские и ирландские  графы?),  вкус  к
приключениям, бойцовский пыл, неспособность отсидеться в  стороне.  Вся  его
жизнь была борьбой заклятых врагов - Января и Мая, Аполлона  и  Диониса.  На
беду, Филдинги верили в  свое  происхождение  от  Габсбургов,  и  эта  чушь,
придуманная изобретательными генеалогами в  XVII  веке,  безусловно  кружила
олову молодому Генри. В пользу такой родословной потом  зачтут  его  римский
нос, высокий рост и плотное сложение, внушительный вид.  Прослеживая  заново
жизнь Филдинга, мы будем постоянно присутствовать на поединке между  повесой
и ученым мужем, накопителем и расточителем, художником классической выучки и
балаганщиком, атлетом и эстетом. Двойственной была натура  Филдинга,  и  его
происхождение многое объясняет в ней.



     Шарпем-парк  располагается  в  центре  Сомерсетшира,  на  самой  кромке
осушенных болот, откуда начинается плавный разбег  к  голубым  известняковым
зубцам Полянских холмов. За перевалом опять равнина,  там  славный  Седжмур,
где в детские годы Филдинга-отца разыгралось последнее на  английской  земле
крупное  сражение*.  В   Шарпеме   некогда   жили   монахи-бенедиктинцы   из
Гластонбери; при первых Тюдоюрах на месте обители выстроили дом,  но  старая
часовня сохранилась. Последний настоятель, Ричард Уайтинг,  за  непокорность
королю Генриху VIII был в 1539 году казнен на  Гластонбери-Тор:  триста  лет
спустя за неустрашимость духа он был причислен к  лику  блаженных.  Поместье
было пожаловано Дайерам, здесь родился и вырос Эдвард Дайер,  елизаветинский
поэт и придворный. После гражданской  войны  владение  перешло  к  Гулдам  и
здесь-то, скорее всего, и родился 22 апреля 1707 года Генри Филдинг.
     Он недолго пробыл в легендарном Авалоне*. Ему не было трех  лет,  когда
семья перебралась в Дорсетшир, и хорошо, если время от времени ему случалось
потом наведаться в Шарпем к дядюшке Дэвиджу Гулду. Однако мы имеем основание
думать, по цепкие впечатления не изгладились из его памяти. В  самом  начале
"Тома Джонса" описывается прелестное местоположение готического дома мистера
Олверти, л в первую очередь - открывающийся прекрасный вид. Некоторые детали
обстановки напоминают Прайор-парк -  пенаты  Ральфа  Аллена,  доброго  гения
Филдинга, хотя особняк Аллена был  выстроен  в  модном  тогда  палладианском
стиле*. Зато окружающий ландшафт словно списан с Гластонбери-Тора, в  гордом
одиночестве возвышающегося в трех милях к  северо-востоку  от  Шарпема.  Его
силуэт вижу и я из мансарды, где пишу эти строки, - правда, я смотрю на гору
с противоположной стороны. Мальчиком Филдинг наверняка  обегал  ее  взглядом
снизу  доверху,  а  юношей,  вполне  возможно,  любовался  с  вершины   Тора
"восхитительным видом на открывавшуюся внизу долину".
     Сегодня Шарлем - обыкновенная ферма, от старого дома мало что  осталось
-  в  Музей  Виктории  и  Альберта,   например,   перевезли   очаровательную
георгианскую   лестницу   постройки   1726   года.   Комната,   в    которой
предположительно родился Филдинг, располагается наверху, ее окна смотрят  на
запад, в сторону  Бристольского  канала.  Если  Арлекинова  комната  (резное
изображение Арлекина украшало одну из ее стен) и в самом деле была  детской,
то Генри провел в ней не так уж много времени. В течение  двух  с  половиной
лет ему преподнесли двух сестричек; их  крестили  в  Гластонбери,  в  церкви
святого Иоанна, выстроенной в стиле перпендикулярной готики, с громоздкой  и
на вид неустойчивой башней. В округе немного переменилось с тех пор. Все так
же на черноземе  растут  ива  и  ольха;  на  север  от  дороги  расстилается
холмистый Мендип, к южной границе Сомерсетшира уходят поросшие лесом горы.
     К югу и тронулось в 1710 году семейство Филдингов. Перед самой  смертью
в марте того года старый Генри Гулд купил для  дочери  именьице  в  северном
отроге  графства  Дорсетшир.  По  нынешним  меркам  деревня  Ист-Стоур   так
невелика, что в выходные дни автотуристы проскакивают  ее  не  замечая.  Она
лежит в Блэкмурской долине, неподалеку от Марнхалла,  где  явилась  на  свет
Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Отсюда  еще  тридцать  миль  петляет  до  залива
Христовой церкви река  Стоур,  минуя  по  пути  Крэнборн-Чейз  и  Блендфорд.
Филдинги занимали дом, где прежде  жил  священник,  в  их  владения  входило
несколько сотен акров земли, мыском выходившей к реке, а это почти  миля  от
дома. С любовью  будет  вспоминать  Генри  Филдинг  места,  где  прошло  его
детство. Семья между тем росла: к десяти годам  у  Генри  появятся  еще  три
сестрицы и один братик; особого упоминания заслуживает сестра Сара,  будущий
автор "Давида Простака". Образованием Генри занимался местный  священник  по
имени Оливер - не исключено, что некоторые  свои  черты  он  передал  своему
тезке-пастору в "Шамеле" Филдинга. К тому времени полковник  Эдмунд  Филдинг
находился на  половинном  жалованье,  а  с  окончанием  войны  за  испанское
наследство и  вовсе  вынужден  был  удовольствоваться  положением  сельского
сквайра.  Есть  все  основания  думать,  что  новое  поприще  нисколько   не
привлекало Филдинга-старшего; зато его сын Генри рос в мирной  и  счастливой
обстановке.
     Его рождение пришлось на середину правления королевы Анны, а когда  ему
исполнилось семь лет, эту последнюю королеву из дома Стюартов свели в могилу
водянка, лихорадка и  средства  новейшей  медицины,  Как-то:  кровопускание,
рвотное, нарывные пластыри и чесночные припарки для ног.  Ранним  воскресным
утром 1 августа 1714 года на трон взошла ганноверская династия*. "Умерла?  -
переспросил о королеве один злой на язык оксфордский дон. - Только  вчера?!"
Однако не сразу воцарились равновесие и ганноверская  апатия.  Не  прошло  и
года, как разразился первый якобитский мятеж*, и будь он умнее  организован,
он бы мог кончиться удачей. Нерешительные попытки предпринимались  и  позже,
вплоть до 1745 года, когда  запылало  самое  крупное  якобитское  восстание,
близко коснувшееся самого Филдинга. Но  и  после  его  поражения  якобиты  в
изгнании ломали комедию еще несколько десятилетий - до самой смерти  в  1807
году, во Фраскати близ Рима, кардинала Йоркского, так и не ставшего Генрихом
IX Английским и Генрихом I Шотландским. С его смертью  Стюарты  окончательно
исчезли с политической арены, чего им страстно  желал  Филдинг  еще  в  1746
году.
     Все эти катаклизмы рокотали далеко от Ист-Стоура,  хотя  и  в  западных
графствах водились свои якобиты - к  примеру,  сомерсетширский  баронет  сэр
Уильям Уиндэм. Примерно в то же время, когда семья Филдингов перебиралась  в
Дорсетшир, в Лондоне своими  проповедями  производил  смятение  умов  доктор
Генри Сэчверел*. Свифт, Поп, Гей, Дефо,  Ричардсон  и  даже  молодой  Уильям
Хогарт - все они оставили свои свидетельства  об  этом  бурном  десятилетии,
которое в 1720 году завершилось  "Мыльным  пузырем  Южных  морей"*,  глубоко
потрясшим общественное  сознание.  Филдинг  был  еще  слишком  молод,  чтобы
разобраться в происходившем. Его гражданская  зрелость  приходится  на  годы
правления Роберта Уолпола, и поэтому он плохо помнил старую  Англию.  Сэмюэл
Джонсон, например, был моложе его на два года, но  ребенком  успел  посетить
столицу и удостоился  монаршего  "врачевания"*.  А  Филдинг  воспитывался  в
мирной глуши и копил силы, чтобы в свой  срок  как  следует  развернуться  в
городе.
     Что же касается его отца, то этот вовсе не собирался вести буколический
образ жизни. Время от времени Эдмунд объявлялся в  Лондоне,  и  ни  семейные
обязанности,  ни  солидные  уже  годы  не  могли  удержать  его  от  прежних
привязанностей. В 1716 году в трехлетнем возрасте умерла его четвертая  дочь
- он в это самое время попал в неприятное положение, крупно  проигравшись  в
"фараона". Он занял деньги у Гулдов -  и  спустил  их  без  промедления.  Не
благоволи к нему судьба, будь законы построже и не выручай его женина родня,
он бы уже давно сидел в долговой тюрьме, а его сын  рано  узнал  бы  изнанку
жизни.



     Жизнь, однако, распорядилась иначе. В апреле  1718  года,  когда  Генри
должно было исполниться одиннадцать  лет,  скоропостижно  умерла  его  мать.
Полковник немедленно прибрал к рукам имение, которое  при  жизни  жены  было
благоразумно записано на ее имя. Оставив детей в Ист-Стоуре  под  присмотром
жениной тетки, он уехал в столицу и пустился во все тяжкие. На следующий год
он женился на вдове с двумя дочерьми.  Гулды  осудили  этот  мезальянс,  тем
более что новая полковничиха  была  католичкой  -  в  ту  пору  закон  лишал
папистов даже многих обычных гражданских прав. Летом 1719 года,  когда  дети
уже привыкли слушаться двоюродную бабку, бестактный  отец  привез  мачеху  в
Дорсетшир. Все это напоминает сюжет викторианского романа, и  действительно,
в скором времени дом затрещал по швам. Винить в этом  только  новоиспеченную
миссис Филдинг нет оснований. Гулды, например, утверждали, что она  спрятала
под  замок  английскую  Библию,  а  на  ее   место   выложила   католический
молитвенник, - это, конечно, напрасный поклеп. Но верно,  что  хозяйкой  она
оказалась никудышной, несмотря на то - а может, именно потому, - что держала
в Лондоне харчевню. Разразился страшный семейный  скандал.  Генри  встал  на
сторону  Гулдов  и  за  сыновнее   непослушание   был   бит.   Идиллическому
существованию пришел конец.
     Противникам не хватило ума остановиться на этом. Открыл кампанию Эдмунд
Филдинг, отослав своих четырех дочерей в пансион, в Солсбери. Им  предстояло
выучиться рукоделию и умению "держаться" - то  есть,  надо  полагать,  -  не
сутулиться за работой. Трехлетнего Эдмунда отправили  к  старой  леди  Гулд,
тоже в Солсбери. Но самое серьезное наказание ожидало Генри - так он считал:
его определили в Итон*.
     Прошло  немного  времени,  и  леди  Гулд  нанесла  ответный  удар.  Она
возбудила в Канцлерском  суде  дело  о  взятии  под  опеку  детей  и  имения
Ист-Стоур. Полковник отреагировал, и в лучших  традициях  Канцлерского  суда
дело растянулось на неопределенный срок*. Стороны  вчинили  друг  другу  еще
дополнительные иски, дабы вытащить на свет божий  побольше  семейных  дрязг.
Генри будет уже юношей, когда судебные баталии завершатся  в  пользу  бабки:
отца фактически лишат прав в отношении детей и имения. С  этого  времени  он
перестает играть в жизни Филдинга сколько-нибудь заметную  роль,  разве  что
иногда женская половина  Гулдов  предостерегающе  помянет  его  имя.  Вторая
миссис Филдинг умерла в 1727 году, родив  полковнику  шестерых  сыновей,  из
которых к нашей истории имеет касательство только Джон, снискавший славу  на
поприще мирового судьи,  несмотря  на  полную  слепоту.  Полковника  сделали
бригадиром, потом полным генералом. У него была еще одна жена (а может, и не
одна). Он умер в 1741 году, что свидетельствует о незаурядном здоровье. В то
время Генри Филдинг стоял на пороге своих величайших свершений.
     А в 1719 году это унылый подросток, лишенный дома, семьи,  деревенского
приволья. Напрашивается сравнение с Томом  Джонсом,  хотя  обстоятельства  у
наших героев разные.  Перед  Генри  была  не  открытая  дорога  (по  ней  он
припустился бы вприпрыжку), а привилегированная тюрьма под  названием  Итон.
Викторианскую частную  школу,  образец  которой  доктор  Арнолд  утвердит  в
Регби*, Итон предвосхищал истовым изучением классиков и  спартанским  духом,
куда  я  причисляю  убогие  санитарные  условия,   ничем   не   сдерживаемое
рукоприкладство и еще многое  другое.  Из  школьных  друзей  он  ближе  всех
сойдется  с  Джорджем  Литлтоном;  этому  высокой  души  политику  и  весьма
посредственному поэту он посвятит "Тома Джонса". Одновременно с ним в  Итоне
учились Уильям Питт, чья звезда засверкает на  политическом  небосклоне  уже
после смерти Филдинга; Генри Фокс - будущий граф Холланд и, как  Питт,  тоже
отец знаменитого сына; Томас Огастин Арн*, крупнейший английский  композитор
своего  времени.  В  этой  компании  Филдинг  толковал  Овидия   и   Гомера,
декламировал Цицерона и  Демосфена,  сам  писал  стихи  на  древнегреческом.
Больше, видимо, заниматься там было нечем: музыке или  рисованию  не  учили,
математику  или  какую  другую  науку  не  преподавали,  спортивных  игр  не
навязывали. Подобно всем писателям, жившим до XX века, будущий сочинитель  в
ученические годы не прочел ни единой страницы из  отечественной  литературы.
Сейчас мы отказались от этого обычая, но  почему-то  это  не  прибавило  нам
талантов.
     В Итоне Филдинг пробыл до 1724 или 1725  года.  В  1725  году  в  школу
поступил мальчик по имени Томас Грей. С Хорасом Уолполом и  еще  несколькими
подростками он составит в стенах школы  нечто  вроде  эстетического  кружка.
Пройдет восемь лет  после  окончания  Итона,  и  в  одном  из  лучших  своих
стихотворений двадцатилетний Грей вспомнит школьные годы. Намерением оды "На
отдаленную  панораму  Итонского  колледжа"  было,  по   определению,   явить
"разительный контраст между радостями детства  и  невзгодами,  кои  приносит
зрелость". Живописуя невинные мальчишеские забавы  на  берегах  Темзы,  Грей
упоминает среди прочего "порабощение" зазевавшейся птахи,  словно  заимствуя
слово у будущего мистера Блифила {В установившейся (неверной) транскрипции -
Блайфил. - Здесь и далее прим. ред.}. Поэт вспоминает  себя  школьником:  "С
болью еще  не  знаком".  Нетрудно  предположить,  что  на  итонских  игровых
площадках крепко сложенный Филдинг одержал больше побед,  чем  Грей.  Однако
оба они были обязаны Итону  в  гораздо  большей  степени,  нежели  мы  можем
предполагать, основываясь на поверхностном представлении о закрытой  частной
школе. Глубокую любовь к классическим авторам ему привила серьезная натаска,
полученная в Итоне. Он и в зрелые годы, не в пример Грею, сохранит  "детства
живой родник", и все же временами он  должен  был  уноситься  мыслями  в  те
восприимчивые годы, вспоминать первые  уроки  жизни  в  обществе  одаренных,
самоуверенных юношей из хороших семей. У нас нет свидетельств тому,  что  он
был  избалован  домашними,  однако  решимость,  с  какой  он  ополчился   на
молодожена-отца, дает основание думать, что роль главы семьи успела прийтись
ему по вкусу. Итон расширил его кругозор,  дал  по-настоящему  почувствовать
себя мужчиной.
     Четырнадцатилетним мальчиком,  как  полагают,  он  сбежал  из  школы  в
Солсбери, к леди Гулд. К сожалению, источник этой информации  не  кто  иной,
как полковник, и, естественно, он себе противоречит.  Если  Генри  и  впрямь
"дал деру" из школы, то вряд ли его вынудили  к  этому  школьные  порядки  -
скорее, тревога о доме. На рождество и  в  троицу  его  обычно  отпускали  к
бабке, и он не чаял дождаться этих свиданий с сестрами. Дом леди Гулд  стоял
на  Сент-Мартин-Черч-стрит,  недалеко  от  центра.   Солсбери   был   весьма
оживленный городок, только достопримечательный собор и роднил его  с  сонным
Барчестером  из  романов  Троллопа*.  В  1725  году  Дефо  опубликовал  свои
впечатления от прежних поездок по стране, и он специально  оговаривает,  что
Солсбери был процветающим городом.
     "Если в Винчестере нет  торговли,  поскольку  ничего  своего  здесь  не
производится, то, напротив, в  Солсбери,  как  и  вообще  в  Уилтсе  {Т.  е.
графство Уилтшир.}, имеется самое разнообразное производство (...) Население
Солсбери живет в радости  и  достатке,  у  них  процветает  торговля;  всюду
встречаешь учтивость и доброе товарищество - я имею в виду горожан, у дворян
свои достоинства"*.
     Среди молодых дворян и надлежало Филдингу искать себе товарищей. Однако
трудно себе  представить,  чтобы  он  чурался  простых  горожан  либо  ценил
исключительно мужское общество.
     Следующий  побег  он  совершил  свежеиспеченным  выпускником,   и   это
мероприятие было посерьезнее отлучки из школы. Невесте (она  доводилась  ему
дальней родственницей) было пятнадцать лет, и, хотя Закон  о  браках*  лорда
Хардвика грянет только через три  десятилетия,  общество  косо  смотрело  на
похищение наследниц. (Великими специалистами по  части  тайных  браков  были
"флитские священники", впрочем, нужный поп-расстрига  всегда  отыщется  -  в
Ноттингемшире, например, этот промысел возглавлял  "преподобный  Свитэпл"*.)
Сара Эндрю происходила  из  дорсетской  купеческой  семьи,  у  них  был  дом
неподалеку от Блендфорда  -  Филдинг  успел  повидать  городок  перед  самым
пожаром 1731 года;  отстроенный  заново,  он  явит  торжество  георгианского
стиля. Существует мнение, что мать Сары доводилась невесткой Дэвиджу  Гулду.
Как бы то ни было, в сентябре 1725 года  Филдинг  последовал  за  девицей  в
Лайм-Риджис*, где его первое - из ставших известными -  амурное  приключение
получило комическую развязку.
     В  Лайм  Филдинг  приехал  со  слугой,  как  позже  его  Джонсу   будет
сопутствовать Партридж. Не забудем,  что  Филдингу  было  восемнадцать  лет.
Лайм-Риджис и сейчас живописное местечко с круто  взбегающими  тропинками  и
нависающими над головой сводами. Здесь самое  подходящее  место  предаваться
любви, а не решать судьбы государства, и можно  понять  Маколея,  когда  тот
просил показать, где именно упала героиня "Убеждения" Генриетта Масгроув,  а
не вести к месту высадки герцога Монмутского*.
     Менее, чем  обстановка,  благоприятствовал  любви  некий  Эндрю  Такер,
дядюшка Сары  и  ее  соопекун  после  смерти  отца.  Этот  достойный  сквайр
позаботился  припугнуть  поклонника   -   в   частности,   нанял   какого-то
деревенского парня, чтобы тот хорошенько поколотил Филдинга.  Филдинг  подал
жалобу и попытался  перехватить  Сару  по  дороге  в  церковь*.  Попытка  не
удалась, а заодно  не  удалось  насолить  и  советнику  Такеру.  Блюдя  свое
олдерменское достоинство, Такер добился того,  чтобы  Филдинг  и  его  слуга
предстали  перед  лаймским  мэром,  а  тот  призвал   стороны   к   порядку.
Раздосадованный любовник прибил к стене дома свои "догматы  веры"  {Поступок
молодого Филдинга автор обыгрывает  в  духе  выступления  Мартина  Лютера.}:
"Настоящим довожу до всеобщего сведения, что Эндрю Такер и его сын Джон шуты
гороховые и жалкие  трусы.  Собственноручно  подписал  Генри  Филдинг".  Тем
временем Сару сплавили в Девоншир, к другому опекуну. В следующем году  этот
джентльмен выдал ее за своего сына, окончательно расстроив  планы  Такера  в
отношении Джона. Фйлдинг оказался пешкой в  игре,  из  которой  он  вышел  с
опечаленным сердцем и немного поумнев. Насколько можно судить, только дважды
упомянет он об этой истории в своих ранних произведениях; в восемнадцать лет
он не умел подолгу хандрить. Сара  прожила  скучно-добропорядочную  жизнь  и
умерла в 1783 году; какие чувства она испытывала к Генри в годы его славы  -
этого мы не знаем.
     Затем  в   нашей   истории   появляется   досадный   пробел:   остается
непроницаемой тайной, что делал Фйлдинг в 1726 и 1727 годах.  Когда  молодой
человек столь многообещающе вступает в жизнь, конечно, интересно знать,  чем
он занимался в свои девятнадцать-двадцать лет, тем более  что  и  время  для
дебюта было особенное. Похоже, что появление Филдинга в  Лондоне  совпало  с
приездом Свифта из Ирландии впервые после смерти королевы  Анны  -  и  не  с
пустыми руками: он привез рукопись "Путешествий Гулливера". Приезжал Свифт и
в следующем году, на который пришлись смерть сэра Исаака Ньютона,  апогей  в
соперничестве между примадоннами Фаустиной  и  Куццони  и,  наконец,  смерть
Георга I. Осенью 1727 года в  Вестминстерском  аббатстве  под  торжественный
хорал Генделя (он остался для  подобающих  случаев)  состоялась  официальная
коронация Георга II и Каролины. В тот год случались и более заурядные  вещи:
некая женщина из Годалминга в Суррее родила, по ее словам, выводок крольчат,
что произвело чрезвычайное волнение в обществе (мы еще раз встретимся с  ней
в 1762 году - на гравюре Хогарта). И пока она не призналась в мошенничестве,
ей свято верили -  в  том  числе  швейцарский  медик  На-таниэл  Сент-Андре,
королевский прозектор*. Неудивительно, что люди обращались к врачам только в
случае крайней необходимости, когда это было уже бесполезно.
     Мы снова видим  Филдинга  только  в  конце  января  1728  года:  Джеймс
Робертс, крупнейший  в  ту  нору  издатель,  выпускает  в  свет  его  сатиру
"Маскарад". Шестипенсовая брошюрка адресовалась "Г-фу Х-д-г-р-у", автором же
ее  был  объявлен  Лемюэл   Гулливер,   "поэт-лауреат   короля   Лилипутии".
Зашифрованный адресат - это  Джон  Джеймс  Хайдеггер,  еще  один  швейцарец,
появившийся в Англии при загадочных обстоятельствах. Его дед  был  родом  из
Нюрнберга; попав в Цюрих, он там застрял -  и  осел  навсегда.  В  лакейской
ливрее Джон Джеймс проехал через всю Германию,  по  пути  немного  занимаясь
шпионажем, добрался до Англии и  определился  в  лейб-гвардию.  Он  проворно
всходил по общественной лестнице: стал первым  либреттистом,  йотом  оперным
постановщиком. С установлением  ганноверской  династии  он  стал  устраивать
"маскарады" в оперном театре, когда там не  было  спектаклей  (обычно  оперу
давали дважды в неделю). К 1724 году скандальная  популярность  этих  сборищ
достигла таких размеров, что лондонский епископ  осудил  их  в  Обществе  по
исправлению нравов*, и были сделаны попытки запретить их вовсе.
     В последнем романе Филдинга "Амелия" одна из глав называется "Что  было
на маскараде", и если это вопрос, то нам он сейчас кстати.  Маскарад  -  это
костюмированный бал; на  нем  разрешалось,  но  не  обязательно  требовалось
появляться в маске. Иногда там шла  игра  либо  проводилось  такое  азартное
мероприятие, как лотерея, - прямо на сцене. Свою публику Хайдеггер собирал в
Длинной  комнате,  в  западной  части   здания;   человек   семьсот   гостей
развлекались с  девяти  вечера  до  семи  утра.  Костюмы  можно  было  брать
напрокат; одни чудили, вырядившись аббатисами и монахинями, другие принимали
вид чертей, дикарей, шутов.  Разрешалось  брать  с  собой  собак,  попугаев,
мартышек. Невозможно понять, что  особенно  дурного  находили  в  маскарадах
моралисты, если вспомнить, какого рода развлечения  мог  предложить  Лондон.
Почему-то решили,  что  ношение  домино  может  разрушить  все  общественные
барьеры. Тревожились, что, меняя маски, недолго и вовсе утратить свое  лицо.
В  поздние  годы  Филдинг  назовет  маскарады  "скорее  глупым,  чем  дурным
развлечением": однако большинство думало иначе.
     Легче объяснить секрет популярности самого Хайдеггера. Прежде всего, он
имел на удивление неприглядную внешность - так, во  всяком  случае,  считали
современники, сохранившийся  портрет  этого  не  подтверждает.  Если  Хогарт
ограничился двумя-тремя выразительными штрихами в "Маскарадах и операх",  то
Филдинг без обиняков  переименовал  Хайдеггера  в  графа  Агли  {Безобразный
(англ.).}. В памфлете утверждалось, что в прежние времена женщины  (не  чета
нынешним бесстыдницам) попадали бы в обморок при одной мысли о маскараде,  а
уж "лицезрение Хайдеггера привело  бы  их  в  ужас  не  хуже  кладбищенского
привидения". Другая причина известности Хайдеггера - размах его преуспеяния.
В  1727  году  ему   поручили   иллюминацию   Вестминстер-Холла   на   время
коронационных торжеств.  Георг  II  сделал  его  распорядителем  празднеств,
назначил регулярное денежное поощрение; он быстрее других нашел общий язык с
Генделем*. Хайдеггер дожил до 1749 года; относительно его возраста некрологи
называли цифру девяносто, но древним старикам они почти  всегда  приписывают
годы. Как бы то ни было, но Хайдеггер вполне заслуживал неприязнь сатириков:
он был до неприличия  живуч  и  в  делах  поразительно  расторопен.  Уродец,
сумевший возвыситься над многими, он стоит в одном ряду с  "щеголем  Нэшем"*
(человек  низкого  происхождения,   с   нелепой   внешностью,   Нэш   станет
законодателем вкуса) и Колли Сиббером (этот  фатоватый  комедиант  сделается
королевским лауреатом  и  заправилой  всех  театральных  дел).  Эта  троица,
казалось, и не думала сходить со сцены, и ни один сатирик  не  удержался  от
соблазна позубоскалить на их счет.
     Как и следовало ожидать  от  новичка,  Филдинг  ступил  на  проторенную
дорогу: он дал стихотворное сопровождение хогартовской гравюре "Маскарады  и
оперы".  С  некоторой  долей  вероятности   можно   предполагать,   что   за
Хайдеггером, "первым министром маскарадов", скрывается Роберт Уолпол, первый
министр кабинета, - такая подстановка была в правилах  игры.  Сатира  звонко
высмеивает вошедшие  в  моду  развлечения  и  задевает  две-три  персоны,  с
которыми четыре месяца спустя как следует разделается Александр Поп в  своей
"Дунсиаде"*.
     Темы масок Филдинг коснулся и в пьесе  "Любовь  под  разными  масками",
спустя две  недели,  16  февраля,  пошедшей  в  театре  "Друри-Лейн".  Чтобы
двадцатилетнего автора ставили в  королевском  театре  -  это  было  хорошее
начало. Общепризнанными авторитетами в своем деле были его  директора  Колли
Сиббер и Роберт Уилкс: здание же театра было  воздвигнуто  в  1674  году  по
проекту  самого  Кристофера  Рена.  Считалось,  что  акустикой  "Друри-Лейн"
превосходил все тогдашние театры, особенно после  доделок,  произведенных  в
1690-е  годы.  (Интерьер  театра,  подновленный  братьями  Адам  и  другими,
сохранялся до 1792 года.) Здесь был главный штаб театрального Лондона,  хотя
в материальном отношении театр далеко  не  всегда  процветал.  Легкостью,  с
которой  устроился  его  дебют,  Филдинг,  несомненно,  был   обязан   своей
троюродной сестре леди Мэри Уортли Монтегю: она прочла рукопись, побывала на
двух представлениях и получила заслуженное посвящение,  когда  через  неделю
после премьеры пьеса была опубликована. Другим добрым гением его  музы  была
прославленная актриса Энн Олдфилд. Миссис Олдфилд {Сегодня  мы  сказали  бы:
"мисс Олдфилд". "Миссис" звались женщины в возрасте и с  положением:  "мисс"
было обращением к девушкам и прислуге. - Прим. авт.} была постарше: ей в  ту
пору было сорок пять лет и жить ей оставалось всего два года. В "Друри-Лейн"
она дебютировала еще в 1692 году, переиграла девушек в пьесах  всех  ведущих
драматургов, но по-настоящему заявила о себе только в роли леди Бетти  Модищ
из пьесы Сиббера "Беззаботный супруг" (1704). Позже она с блеском  исполнила
главные роли в "женских трагедиях" Роу "Леди Джейн Грей" и "Джейн  Шор"*.  В
1728 году миссис Олдфилд была еще в отличной форме, и  ни  одна  актриса  не
отваживалась замахнуться  на  роль  леди  Бетти.  В  эпоху,  когда  актрисам
полагалось иметь богатых покровителей, Энн  Олдфилд,  некогда  учившаяся  на
швею, преуспела больше многих. В последние годы жизни она была очень  хорошо
обеспечена, даже распорядилась похоронить ее, вопреки  обычаю,  в  кружевном
саване. Это побудило Попа обыграть ее кончину в духе мрачного фарса:

                  "Саван из шерсти?! Святому примерьте! -
                  Так рассуждала она перед смертью. -
                  Больше пристало в полях Елисейских
                  Платье из шелка и кружев брюссельских.
                  Нарциссе в гробу подурнеть еще рано -
                  Гуще кладите на щеки румяна!" {*}
                  {* Стихотворные отрывки переведены Е. Харитоновой.}

     Нарциссой звали героиню еще одной пьесы Сиббера, также сыгранную миссис
Олдфилд*. Она была крупнейшей величиной в театральном мире, и ее  исполнение
роли леди Мэчлис в пьесе Филдинга не могло  не  придать  ему  уверенности  в
своих силах.
     Величиной совсем в другом роде была леди Мэри Уортли Монтегю  (ее  мать
была дочерью графа Денби, доводившегося братом  архидиакону  Филдингу,  деду
писателя). Леди Мэри была в  деликатном  возрасте  (ей  было  под  сорок)  и
официально была связана опостылевшими узами брака с отъявленным скупердяем*.
Она  рассорилась  с  Попом  и  предприняла   несколько   отчаянных   попыток
обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о  чем
мечтала всю жизнь. На эту роль будут претендовать лорд Харви и международный
авантюрист Альгаротти* (женщины не годились: им  подрезали  крылья  домашние
заботы и общественные установления). Под  стать  ей  был  бы  один  Вольтер.
Острая на язык, дьявольски умная,  честолюбивая  -  и  это  в  эпоху,  когда
женщина ценилась как рабочая сила либо как домашнее украшение, -  леди  Мэри
искала утешения в книгах и  путешествиях.  В  конечном  счете  она  осела  в
Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью  и  неизменно  просила
посылать ей больше романов, без которых не мыслила  прожить  и  дня.  Как  и
подобает  выдающейся  личности,  Мэри  не  была  просто  дамой:   она   была
литературной дамой с  безупречным  вкусом,  и  очень  немногие  отваживались
спорить с ней. Генри Филдингу повезло, что  эта  родственница  прониклась  к
нему симпатией. Ее нерасположение могло бы закрыть ему все пути на сцену.
     Что  касается  пьесы,  то  это  комедия  положений,  кое-чем  обязанная
приключениям в Лайм-Риджисе. Образ грубоватого сквайра сэра  Позитива  Трэпа
обычно связывают с Эндрю Такером, хотя такого рода характер  был  далеко  не
редкость в комедии Реставрации. Есть в пьесе  и  героиня-наследница,  но,  в
отличие от Сары Эндрю, она  -  fille  mal  gardee  {Буквально:  "Девица,  за
которой  плохо  смотрели".  Название  одноименного  балета  переводится  как
"Тщетная предосторожность".}, и потому  благополучный  чувствительный  финал
делается возможным.  Но  быть  может,  самый  интересный  в  свете  будущего
характер - это лорд Формал; образ томного хлыща  тоже  не  был  изобретением
Филдинга, но подан он  в  высшей  степени  изобретательно:  его  сиятельство
жалуется, что "от чтения у него погасли"  глаза  и  он  утратил  способность
"обжечь взглядом" красотку. Одним словом, для новичка это была очень  зрелая
работа. Филдинг умел учиться.



     Неожиданно дорога резко уходит в сторону: мы  находим  имя  Филдинга  в
списках  студентов  университета.  Сегодня  мы   склонны   считать   метания
прерогативой художников-модернистов. Примеры импульсивного развития  являют,
например, Стравинский и Пикассо: подчиняясь сокровенной  логике  творчества,
они стремительно минуют розовый период, неоклассицистический.  Но  такие  же
курбеты умели проделывать  и  наши  простодушные  старики-августинцы.  Когда
почти на седьмом десятке Дефо нашел себя в писании  романов,  за  плечами  у
него было почти шесть прожитых жизней: он чуть  не  стал  священнослужителем
диссентерской  церкви;  вместе  с  возмущенными  протестантами  выступил  на
стороне  герцога  Монмута;   он   был   купцом   и   предпринимателем;   был
правительственным  агентом;  был  журналистом  и  публицистом  -  всего   не
перечесть. Сэмюэл Ричардсон был прилежным учеником печатника, потом сам стал
владельцем типографии и только на склоне жизни сделался писателем, составляя
письмовник на все случаи жизни. Сомнения и колебания на писательском поприще
испытывали - каждый на свой лад - и Свифт, и доктор Джонсон, и  Стерн.  Надо
отбросить мысль о том, что  в  прошлом  художники  твердо  следовали  своему
предназначению и только первая  мировая  война  раз  и  навсегда  лишила  их
уверенности в себе.
     Итак, Филдинг в Лондоне,  он  познал  сценический  успех  своей  первой
пьесы, опубликовал удачную сатиру на городские нравы. Почему три года  назад
он не поступал ни в Оксфорд, ни в Кембридж  -  мы  не  знаем.  Вряд  ли  ему
помешали родные - скорее, у него  были  на  то  свои  причины.  Ведь  трудно
представить,  чтобы  бездельник,  праздно  шатающийся  по  графству,  больше
устраивал Гулдов, чем ограниченный в развлечениях  студент.  Разумеется,  ни
Крайст-Черч,  ни  Кингс-Колледж  {Колледжи  соответственно  в   Оксфорде   и
Кембридже.}  не  могли  застраховать  от  эскапады  в  духе  лайм-риджисской
истории: обуздать Филдинга  можно  было  только  буквально;  зато,  глядишь,
научится  пить  в  меру,  завяжет  полезные  знакомства.  Чем   якшаться   с
дорчестерскими  балбесами  сквайрами  или  с  сыновьями  мануфактурщиков  из
Девайзеса, лучше водить компанию с отпрысками знатных фамилий. Как бы то  ни
было, в Лондоне молодой Филдинг объявился весьма рано, из чего следует,  что
дома его держали не слишком крепко. По моему мнению, Генри, попросту говоря,
одумался. В восемнадцать лет его потянуло увидеть жизнь, а к двадцати  годам
он уже был сыт ею по горло. И тогда он сделал выбор в пользу университета.
     Однако не в пользу Оксфорда или Кембриджа.  После  премьеры  его  пьесы
едва минул месяц, когда 16 марта 1728 года его имя внесли в списки студентов
литературного факультета Лейденского университета. Основанный в  1575  году,
этот  знаменитый  научный  центр  западной  Голландии  пользовался   большим
авторитетом во всей Европе*, особенно  по  части  медицинского  образования.
Великий врач и педагог Герман Бургаве* выпестовал не одно поколение толковых
учеников; известность его была столь велика, что письма с адресом:  "Европа,
- Бургаве", говорят, благополучно доходили. Еще одно громкое имя - профессор
гражданского права "многоученый Витриариус". Ссгодны мы точно знаем,  что  в
Лейден  Филдинг  ездил  изучать  не  юриспруденцию,  а  близкие   его   душе
гуманитарные науки, то есть, другими словами, - античную литературу*. В этой
области особенно выделялся  Питер  Бурман  (интересно,  что  молодой  Сэмюэл
Джонсон написал и его биографию, и биографию  Бургаве).  Словно  на  радость
А.Э.  Хаусмену*,  этот  латинист  был  поборником  дотошнейшей  текстологии.
Вопреки

                     У классиков древних солиднее вес,
                     Когда они сплошь замусолены вами.
                     Что же, трубите о свете с небес,
                     Льющем сквозь дыры, что сделали сами, -

     насмешкам в "Дунсиаде" этому научному направлению принадлежало будущее.
В другом месте своей поэмы Поп  персонально  пройдется  по  адресу  Бурмана;
Филдинг же будет  пародировать  методику  "великого  профессора  Бурмана"  в
шутовских примечаниях к 'Трагедии трагедий". Однако в Лейдене он  не  только
оттачивал впрок свои сатирические  стрелы:  он  учился  ценить  вдумчивое  и
строгое отношение  к  тексту,  каковым  свойством,  например,  скриблерианцы
отнюдь не могли похвастаться. Филдинг снимал комнату; его городские маршруты
пролегали вдоль каналов; однажды он забрел посмотреть на казнь; и  неизменно
его взор оскорбляла "сытая суть", как он определял  олдерменскую  дородность
об  руку  с  матронской  пышностью,  иначе  говоря  -  встречные   обыватели
определенного толка, национальные типажи, если угодно. В ту пору он  работал
над пьесой, которая в будущем получит название "Дон Кихот в Англии",  -  это
произойдет через несколько лет, причем первый вариант театр забракует.
     В конце лета 1728 года  Филдинг  приехал  домой  на  каникулы.  Видимо,
большую часть времени он прожил в Солсбери, но известно, что он был  наездом
в деревушке Аптон-Грей -  это  у  самой  лондонской  дороги,  неподалеку  от
Бейзингстока. В результате явилась поэтическая картина этой деревни*. Однако
и  в  этом  случае   он   шел   проторенной   дорогой:   августинцы   любили
противопоставлять  утонченные  городские  наслаждения   грубым   деревенским
забавам. Превосходный образчик этого жанра - стихи Попа, обращенные к Терезе
Блаунт после коронации Георга I в 1714 году. Позднее  Филдинг  включил  свою
поэму в "Собрание разных сочинений", где она вполне смотрится. Из нее трудно
заключить, какие чувства владели Филдингом в то лето: у  разлученной  с  ним
Розелинды мог быть реальный прототип, а могло его и не быть, и, уж во всяком
случае,  в  двадцать  один  год   Филдинг   мог   легко   утешиться.   Поэма
свидетельствует о серьезности намерений молодого литератора и еще о том, что
голландская педантичность не засушила его живое воображение.
     Как выяснилось, учиться ему оставалось еще только один год. В Лейден он
вернулся в октябре 1728 года и пробыл там до  новых  каникул  -  до  августа
следующего года. Нет полной ясности о причинах, по которым он прервал учебу.
Артур Мерфи, его первый биограф,  в  качестве  такой  причины  указывает  на
прекращение  материальной  поддержки  из  дома,  и  с  этим   вполне   можно
согласиться.  По  достижении  совершеннолетия  он   выходил   из-под   опеки
Канцлерского суда, и его перспективы были не из  лучших.  У  отца  на  руках
вторая семья и, вполне вероятно, третья жена; Гулды - их можно понять  -  не
спешили транжирить  кропотливо  нажитое  состояние  на  молодца  с  фамилией
Филдинг.  Задумываясь  о  будущем,  он  видел  для  себя  мало  возможностей
преуспеть в жизни. Много позже леди Мэри Уортли  Монтегю  напишет,  что  "он
заслуживал сострадания уже в самом начале своего пути,  когда  ему  пришлось
выбирать (он сам мне это говорил) между наемным писакой и наемным  кучером".
Возможно, столь жесткой альтернативы не было. Однако он уже не  мог  считать
себя ровней однокашникам, друзьям Детства Литлтону, Питту, Фоксу: из них кто
обучался в Оксфорде, кто совершал гранд-тур*, и все уже  присматривали  себе
подходящий   избирательный   округ.   Отдаленная   панорама   великих   дел,
приоткрывавшаяся Филдингу в Итоне, погасла,  как  еще  раньше,  когда  семья
уехала из Шарпема, ушло волнующее видение Гластонбери-Тора.

                                  Глава II
                           СОЧИНИТЕЛЬ (1729-1733)

     Когда Филдинг вернулся  в  Лондон,  ему  было  двадцать  два  года,  и,
наверное, он был не против отведать развлечений, набраться жизненного опыта.
Из европейских городов для этих целей лучше всего подходил Лондон. В отличие
от Бата, например, он функционировал круглый год; деятельность  политических
и судебных учреждений, коммерция и на все вкусы культурная жизнь  поставляли
массу впечатлений. В представлении молодежи Лондон был  сама  жизнь,  он  на
глазах  возрождался,  отстраиваясь   после   Великого   пожара*.   Церковное
строительство,  с  размахом  задуманное  королевой  Анной,  полностью  своей
программы не выполнило, однако в городской силуэт  уже  вписались  красивые,
нередко вычурные шпили Рена, Гиббса и Хокс-мура.

                 Смотрите, как к лицу Августе* украшенья -
                 И мирных храмов рост, и мирные свершенья!

     - писал в 1713 году Поп. Даже ставший  желчным  на  старости  лет  Дефо
выпустил    в    марте    1728    года    брошюру    "Augusta    Triumphans"
{Августа-победительница (лат.).} обещавшую  в  подзаголовке  "средства,  как
превратить Лондон в самый процветающий город".  В  соответствии  с  замыслом
Дефо  уделяет  основное  внимание  будущим  проектам:  основание  в  Лондоне
университета (он опередил жизнь на  целое  столетие),  создание  приюта  для
подкидышей,  учреждение  музыкальной  академии,  искоренение  многочисленных
пороков - от азартных игр и  проституции  до  джина  и  "мнимых  сумасшедших
домов", где  мужья  держали  неугодных  жен.  Сквозь  недовольное  брюзжание
шестидесятивосьмилетнего Дефо прорывается уверенность  в  том,  что  Лондону
назначено  стать  колыбелью  новейшей  цивилизации.  Мог  ли,  спрашивается,
устоять перед посулами этого города пышущий здоровьем  и  уверенный  в  себе
молодой человек вроде Филдинга?
     От Тайбернской виселицы на западе  (неподалеку  от  нынешней  Мраморной
Арки) протяженность Лондона на  восток,  к  пригородам  Майл-Энд  и  Степни,
составляла от четырех до пяти миль. К югу исторические районы Вестминстер  и
Саутуорк  перешагнули  за  городскую  черту,  но  к  северу  основной  район
заселения простирался не далее мили от Темзы. В  то  самое  время,  когда  в
Лондоне  появился  Филдинг,  содружеством   вельможных   землевладельцев   и
продувных  подрядчиков  отстраивались  районы  Мейфэр  и  Оксфорд-стрит;  за
какой-нибудь десяток лет этот фешенебельный район  заселит  знать,  желавшая
держаться подальше как от Сити, так и от злачных  мест,  куда  отлично  знал
дорогу Филдинг. Марилебон-Гарденз были уже пригородом; по дороге в Излингтон
лежала большая вересковая пустошь; Бетнал-Грин являл вид глухой деревни.  Из
игорного дома  в  Хампстеде,  опасаясь  разбойников,  в  город  возвращались
группами, с охраной. За Монтегю-Хаус, где в 1759 году обоснуется  Британский
Музей, расстилались поля. При жизни Филдинга  лишь  кучка  домов  стояла  на
южном конце  Тотнем-Корт-Роуд,  а  дальше  дорога  петляла  по  пастбищам  и
огородам.
     Население  Лондона,  то  есть  Сити  с  Вестминстером   и   Саутуорком,
составляло около 400 тысяч человек;  "загородные  приходы"  давали  еще  250
тысяч. В столице проживала примерно десятая часть населения страны; Бристоль
был крупнее Ливерпуля, Честер не уступал Лидсу, а провинциальные города, как
хорошо знакомые Филдингу Солсбери  и  Тонтон,  поддерживали  марку  окружных
центров, располагая 5-10 тысячами жителей. Города, где проводились  выездные
судебные сессии, были, по существу, сонными поселками, бодрствовавшими  лишь
по базарным и ярмарочным дням. Таким образом, Лондон был уникальным городом,
и не только благодаря своим масштабам, но  и  по  городской  своей  сути.  В
качестве судьи Филдинг столкнется с такими социальными проблемами, о которых
не имела ни малейшего представления  жившая  по  старинке  сельская  Англия.
Перенаселенность и нищета в приходе Сент-Джайлз, иммигрантские землячества в
Уоппинге или Саутуорке, межцеховые конфликты спитфилдских ткачей - где еще в
Англии вставали подобные проблемы?  В  1730-е  годы  провинциальные  мировые
судьи редко встречались с организованной  преступностью,  а  в  Лондоне  она
набирала силу. На смену мелким  грабителям  шла  хорошо  налаженная  система
укрывательства краденого, начало которой положил Джонатан Уайльд.
     Всего четыре года назад, в 1725 году, Уайльд был  повешен  в  Тайберне.
Ежегодно восемь раз мрачная процессия совершала свой путь от Ньюгейта  через
Холборн  по  Оксфорд-стрит*.  В  ту  пору  новоиспеченный  выпускник  Итона,
Филдинг,  конечно,  слышал  историю  Уайльда  и  запомнил  впрок  многие  ее
подробности.  Теперешнее  его  возвращение  в   Лондон   совпало   с   новым
пробуждением интереса к этой личности: в январе 1728 года Джон Гей  поставил
"Оперу  нищего",  с  беспрецедентным  успехом  шедшую  два  сезона   подряд.
Центральная фигура пьесы, двигатель интриги не Макхит, ее главный  герой,  а
неряха Пичум, сатирический  портрет  Джонатана  Уайльда  и  премьер-министра
Роберта Уолпола  одновременно.  Популярность  пьесы  определила  решительные
перемены: в театре надолго утвердился жанр балладной оперы, и Филдинг  будет
прибегать к нему с не меньшим успехом, чем другие драматурги.
     Успех "Оперы нищего"  был  благотворен  еще  и  в  том  отношении,  что
развязал руки ее постановщику Джону  Ричу.  Рич  затеял  подписку  в  пользу
нового театра в Ковент-Гардене, и было собрано достаточно,  чтобы  построить
здание  в  северо-восточном  углу  рыночной  площади,  "стена  в   стену   с
Боу-стрит".   Строительство   было   поручено   Эдварду   Шеперду,   отлично
зарекомендовавшему себя в Мейфэр. Театр открылся в 1732 году, и Рич  покинул
прежнее  пристанище  на   Линкольнз-Инн-Филдз.   С   этого   времени   театр
"Ковент-Гарден" специализировался в пантомимах и арлекинадах, которые  часто
давались дивертисментом к  трагедиям  Шекспира  или  комедиям  Конгрива.  Во
времена Филдинга театр оставался главным соперником "Друри-Лейн", благо  тот
стоял  в  четверти  мили  от  него.  "Друри-Лейн"   по-прежнему   располагал
королевским патентом, но смерть и уход от дел его  прежних  руководителей  -
сэра Ричарда Стила, Колли Сиббера, Роберта Уилкса и Бартона Бута  -  сделали
до крайности ненадежным существование театра в 30-е  годы.  Могучие  страсти
сотрясали надменный и неудобный Оперный театр в  западной  части  Хеймаркета
(его   построил   Ванбру*).   Перессорившиеся   примадонны    прибегали    к
заступничеству членов королевской семьи, в то время как  Гендель  безуспешно
боролся с непомерными расходами и охлаждением публики. Через  дорогу  против
Оперного стоял Маленький  театр,  с  1720  года  перебивавшийся  французским
балетом и отечественной буффонадой; представления носили весьма  рискованный
характер, и власти регулярно  закрывали  театр.  В  скором  времени  Филдинг
стяжает на сцене этого театра свой самый крупный успех.
     Строительство  нового  театра  в  Ковент-Гарденс  стало   заразительным
началом: октябре 1729 года драматург Томас Оделл  (впоследствии  театральный
цензор) открыл театр на Эйлифф-стрит в Гудменз-Филдз - это к  северо-востоку
от  Тауэра,  разу  за  чертой  Сити.  Здесь  сроду  не   было   театров,   и
высоконравственные обыватели уперлись,  опасаясь,  что  и  у  них  заведутся
порядки, как на Друри-Лейн, - массовая проституция, например. Театр, однако,
открылся популярной комедией Фаркера Офицер-вербовщик", а спустя три  месяца
в нем сыграли пьесу Филдинга. Театр Оделла жил далеко не безмятежной жизнью,
а в 1731 году Оделл передал руководство театром ведущему  актеру  постоянной
труппы Генри Джиффарду. Отыграли еще один сезон, собрали деньги, и  Джиффард
перевел театр в новое помещение - тут же, на Леман-стрит, еще ближе к Темзе.
На новом месте театр продержался дольше - десять лет. Потом здание перешло к
диссентерам, потом его использовали под товарный склад.
     Вообще говоря, поразительно, что театр просуществовал целых десять  лет
в этом скучнейшем лондонском  районе:  Дефо  в  своем  "Путешествии"  (1725)
пишет, что после 1680 года его только кончили застраивать. На южной  окраине
Гудменз-Филдз шумела барахолка - скупали и продавали подержанное платье, и в
этом-то месте в 1728 году Поп поселил Тупость. Обещанное  падение  нравов  в
положенный срок свершилось - о том свидетельствует один из первых  биографов
доктора  Джонсона  сэр  Джон  Хокинс:  "То  тот,  то  этот  дом  объявлялись
тавернами, а на деле они были  прибежищами  порока;  их  прежние  обитатели,
исправные работники и трудолюбивые ремесленники, вынуждены были искать  себе
кров  в  других  местах".  Странно,  казалось  бы,  что  неумолимо  строгий,
справедливый, с благородной душой судья Генри Филдинг способствовал (цитирую
Хокинса) "соблазнению на разврат и распутство". И мы  не  разберемся  в  его
делах, если не будем всегда помнить, что в актерах по-прежнему видели бродяг
и что на своем пути к гибели нерадивый хогартовский  подмастерье  Том  Айдл,
конечно же, не минует театра. Другим зрелищным развлечением в Лондоне  XVIII
века были ярмарки, проводившиеся каждый год  в  определенное  время.  Самыми
важными были две: Варфоломеевская и  Саутуоркская.  Варфоломеевские  ярмарки
устраивались  еще  в  XII  веке,  на  них  торговали  сукном.  За   ярмаркой
закрепилось место: Смитфилдский рынок, продолжалась она с 23 по 25  августа.
Она проводилась даже в хмурые времена Республики,  а  после  Реставрации  ее
продлили до двух недель. В XVIII веке периодически  отдавались  распоряжения
укладываться с ярмаркой в положенные три дня,  однако  эти  распоряжения  не
достигали  цели.  Другой  постоянной  заботой   гражданских   властей   было
поддержание  порядка  в  балаганах  и  за  игорными   столами;   назначались
специальные констебли, однако беспорядки  продолжались.  Были  даже  попытки
навсегда  прикрыть  ярмарку,  однако   она   просуществовала   до   середины
викторианской эпохи*. На ярмарке с театральными актерами  делили  место  под
солнцем канатоходцы, акробаты, кукольники, фокусники и  прочие  увеселители;
"настоящие" пьесы  здесь  были  не  в  почете,  здесь  разыгрывалось  особое
ярмарочное "действо". Иногда оно требовало для себя пышных декораций; бывало
и так, что  из  ведущего  театра,  например  из  "Друри-Лейн",  заимствовали
"гвоздь сезона", перекраивали на свой лад и представляли  в  Смит-филде.  Из
этого взаимодействия уличного балагана с Королевским театром многое извлечет
для своей "Дунсиады" Поп.
     Со времени правления Эдуарда IV проводилась другая  большая  ярмарка  -
Саутуоркская. К 1720 году она превратилась, по  существу,  в  увеселительное
мероприятие - торговля там почти заглохла. Проходила она с 7 по 9  сентября.
Но балаганные представления, к неудовольствию  властей,  давались  и  позже.
Несколько лет  спустя  после  смерти  Филдинга  городской  совет  принял  во
внимание жалобу саут-уоркских жителей и запретил  ярмарку.  Варфоломеевская,
таким образом,  потеряла  серьезного  конкурента,  тем  более  что  Майская,
проводимая соответственно в первой половине  мая  неподалеку  от  Пастушьего
базара, тоже дышала на ладан. Живую картинку с  Майской  ярмарки  1699  года
оставил нам наблюдатель нравов Нед  Уорд:  тут  и  странствующие  актеры,  и
клоуны, не жалея "труда, пота и дурачеств" заманивающие толпу в  балаган,  и
зрелища,  рассчитанные  на  самые  причудливые  вкусы.   Только   комедианты
ухитрятся завладеть вниманием публики, как та "отворачивается от лицедеев  и
глазеет на мартышек, к великой досаде важно  вышагивающих  мнимых  лордов  и
леди".  Сделавшись  лондонцем,  Филдинг  полной  мерой  изведает  ярмарочное
веселье.  Известнейшая  картина  Хогарта  (1733)  обессмертила  Саутуоркскую
ярмарку незадолго до ее упразднения.
     Самой яркой фигурой театрального Лондона был, несомненно, Колли Сиббер,
приближавшийся  к  порогу  шестидесятилетия.  Сын  замечательного  немецкого
скульптора  Кая  Габриэла  Сиобера*,  он  на  всю  жизнь  сохранил  какую-то
неанглийскую открытость: в его "необычной оживленности" недруги  усматривали
бестолковую общительность. На сцену он определился, имея  за  плечами  битвы
под знаменами Вильгельма Оранского и службу в доме знатного вельможи. Никоим
образом он не был лучшим лондонским актером, но он бывал очень хорош в  роли
глуповатого хлыща, без которого еще недавно не обходилась ни  одна  комедия.
Он не был искусным драматургом - куда там! -  но  он  умел  угодить  публике
перепевами comedie larmoyante {слезливая комедия  (франц.).}.  Казалось  бы,
ему нечего делать во главе театра, однако  он  держался  на  этом  месте,  а
другие прогорали. Вдруг в 1730 году эта почти смехотворная личность получает
повышение: он стал поэтом-лауреатом, наследовав  эту  должность  от  пьяницы
Юсдена. Из других претендентов иные были даже бездарнее Сиббера, но и  здесь
он был не на своем месте. Его  жалкие  попытки  в  одическом  жанре  вызовут
насмешки Филдинга и других литераторов и доставят ему венец Короля Чурбана в
последней  редакции  "Дунсиады"  Попа.  А  он   с   похвальным   добродушием
отмахивался от критики; подобно Роберту  Уолполу,  лицедею  государственного
масштаба, Сиббер знал, что и без всеобщей любви можно хорошо прожить.
     Его разномастную родню мы не раз встретим на нашем  пути  с  Филдингом.
Поразительно незадавшаяся семейка и как могли почтенные Арны угодить в  одну
galere* {галера (франц.).} с заносчивым Теофилом и взбалмошной  Шарлоттой  -
этому нет объяснения.
     В литературном  мире  все  еще  задавала  тон  группа  остроумцев-тори,
называвших себя "скриблерианцами"*. Сюда входили Джонатан  Свифт,  Александр
Поп, Джон Гей и доктор Джон Арбетнот; выступили они еще при королеве Анне, и
не случайно им был брошен упрек, что в политике они-де "тоскуют"  по  добрым
старым временам. Самым грозным из  них  был  великий  декан  собора  святого
Патрика в Дублине Свифт; сейчас он отсутствовал (только  дважды  приезжал  в
Лондон - в связи с "Гулливером"), но сверкающее остроумие и ярая ненависть к
воцарившимся порядкам ни на минуту не давали забыть о его существовании.  От
него всегда ждали какого-нибудь рокового подарка - еще  одного  "Гулливера",
например. Нынешние литературоведы и биографы  склонны  смягчать  эту  буйную
натуру, а ведь Свифт был человеком необычайно властным и гибким, в нем, если
на то пошло, погиб великий  диктатор.  Дела  своего  деканата  он  отправлял
строго и ревностно, болея за каждый пенс, как за свой  собственный.  Ему  за
шестьдесят, но пыл его не угас, и в "Скромном предложении" его  черный  юмор
заявил о себе с прежней силой.
     В борьбе и разочарованиях пришел наконец к  вершине  успеха  Джон  Гей.
Покладистого сорокалетнего толстяка любили больше Свифта  и  боялись  меньше
Попа. "Опера нищего"  возместит  ему  громадные  убытки,  нанесенные  крахом
"Компании Южных морей", но неумеренный образ жизни в несколько лет расшатает
его здоровье и сведет в могилу. Человеком ученым, остроумным  и  общительным
был шотландец ректор  Арбетнот,  большой  мастер  с  серьезным  видом  нести
ахинею. К каждому из той группы лепились  писатели  более  мелкого  разбора,
самым интересным из них был осведомлявший Попа о Граб-стрит  Ричард  Сэвидж.
Сэвидж объявлял себя незаконным  сыном  одной  графини  и,  может  быть,  не
преувеличивал. Позже он сведет  знакомство  с  Сэмюэлом  Джонсоном,  который
откроет список своих великих трудов именно биографией Сэвиджа  (1744),  куда
войдут такие, например, эпизоды, как обвинение Сэвиджа в убийстве, учиненном
в  пьяной  драке.  С  удивительной  проницательностью   воссоздает   Джонсон
суматошную жизнь этого задерганного литературного поденщика.
     Рано или поздно все дороги приводили в Туикнем, к Попу. Ему всего сорок
лет, но, обязанный только одному себе, этот карлик и инвалид, исповедовавший
к тому же гонимую религию (католицизм), Поп  добился  славы,  независимости,
неуязвимости и положения в свете*. Сейчас, свирепо разделавшись в "Дунсиаде"
с литературной братией, он, как никогда, был на виду.  Скверный  писатель  -
традиционная   сатирическая   мишень   -   уже   изображался   под    именем
небезызвестного Скриблеруса, но теперь Поп ополчился вообще на  литературную
поденщину, якобы взявшую себе на  откуп  Граб-стрит,  где  издавна  селились
нуждающиеся писатели  {Не  всегда  сознается,  что  в  Лондоне  существовала
реальная Граб-стрит, сделавшая возможным переосмысление:  "авторы  небольших
исторических сочинений, словарей и поэм-однодневок (Джонсон, "Словарь"). Она
была протяженностью около 200 ярдов и  пересекала  с  севера  на  юг  приход
Сент-Джайлз  в  Крипплгейте  (за  старой  городской  стеной).  Здесь  стояли
избегшие пожара ветхие постройки тюдоровских времен, образующие узкие улочки
и закрытые дворики; здесь некоторое время жил Джонатан Уайльд. В  XVII  веке
этот район пришел в полное запустение. "Обзор Лондона" Стоу в  издании  1720
года скучно отчитывается: "Как в отношении  домов,  так  и  в  отношении  их
обитателей улица эта невыразительна; удручает обилие двориков  и  переулков.
Неподалеку  от  южного  конца  Граб-стрит  родился  великий   предшественник
Филдинга Даниэл Дефо. Сюда же, словно загнанный зверь, вернулся он  умирать.
Сейчас на этом месте квартал Барбикан*. - Прим.  авт.}.  Ответный  огонь  не
заставил себя ждать; по канонаде можно судить, сколь точно  и  больно  разил
противников Поп. И  что  удивительно:  едва  ли  не  самый  достойный  отпор
подготовил молодой Генри Филдинг, который, в сущности, еще никак о  себе  не
заявил и поэтому в "Дунсиаду" не попал.
     Дело  обстояло  следующим  образом.  За  несколько  лет  до  этого  Поп
рассорился с леди Мэри Уортли Монтегю, и язвительное замечание по ее  адресу
в поэме подтверждало, что примирения не будет. Когда  в  1729  году  Филдинг
вернулся из Лейдена,  леди  Мэри,  отпустившая  скучного  мужа  мыкаться  со
скучной компанией по английским курортам, сама жила в  Туикнеме,  в  опасной
близости от осиного гнезда. Вероятно, там и навестил ее  Филдинг,  и  вдвоем
они подготовили несколько ответов Попу. Они не были тогда опубликованы, лишь
в 1970-е годы большая часть  этих  материалов  увидела  свет,  в  том  числе
затерявшийся в семейном архиве  Хэрроуби  крупный  отрывок  комико-эпической
поэмы, в которой Поп представлен сыном  его  собственной  Королевы  Тупости.
Поэма  и  уцелевшее  с  нею  стихотворное  послание   Джорджу   Литлтону   -
единственные автографы Филдинга, сохранившиеся на сегодняшний день. В  поэме
наряду с заклятым врагом Попом (здесь его имя - Кодр*) достается еще  Свифту
и Гею, причем разделываются с ними их собственным "скриблерианским" оружием.

                 С напрасным рвением поэт тщедушный
                 Скребет свой лоб пустой, отменно скучный.
                 Он Матери слова и так и сяк склоняет,
                 Он хочет ей помочь. А как помочь - не знает.
                 Полночные часы в рассеяньи влачатся,
                 И Славы образы в мозгу его теснятся.
                 Там лавры и венки, там храмы в его честь,
                 Рифмованной трухи там столько, что не счесть
                 И взор его горит восторгами, коль скоро
                 Меж лавров и венков он видит злата горы.

     Направленная против Попа поэма, насколько можно судить,  защищает  двор
и, похоже, самого Уолпола, что весьма трудно примирить с оппозиционным духом
ранних пьес Филдинга. К тому же хорошо известно, что  в  скором  будущем  он
выскажет восхищение и Попом, и скриблерианцами. Может, сатирическое осмеяние
поэта-карлика, подобно позднейшим нападкам на  великана  Уолпола,  было  той
вехой на дороге, которую надо миновать  и  идти  дальше;  может,  он  честно
предался наущениям леди Мэри. Как бы то ни было, в этой ранней  -  и  заживо
погребенной - поэме Филдинг является во всеоружии передовой по тому  времени
литературной техники - и является как сторонник побитых "сочинителей",  хотя
формально к их числу не принадлежит.
     Когда Филдинг вернулся в  Англию,  звезда  "Оперы  нищего"  стояла  еще
высоко. В начале 1729 года необъяснимым  успехом  пользовалось  в  Маленьком
театре фарсовое представление "Херлотрамбо",  сыгранное  не  менее  тридцати
раз. Главную роль в нем -  комического  танцора  и  человека  на  ходулях  -
исполнял сам автор, словно в  насмешку  однофамилец  и  даже  тезка  доктора
Джонсона. В литературном мире на смену прошлогодней "Дунсиаде" Поп  выпустил
в апреле  ее  расширенное  издание,  добавив  к  прежнему  яду  убийственные
примечания. В начале творческого пути  Филдинг  испытал  сильнейшее  влияние
скриблерианцев: не забудем, что ко времени нашего рассказа прошло всего  три
года после публикации "Гулливера". Хотя судьба вроде бы готовила  ему  такое
же безрадостное будущее, как поповским "глупцам", он смело  солидаризируется
с остромыслами. Все решительнее настраивает он себя против Граб-стрит, и это
при том, что  в  противоположном  стане  его  изображают  обитателем  самого
жалкого чердака, как то подобает бедняку и бездарности.
     Кстати сказать, мы не знаем точно,  где  он  тогда  жил.  Только  после
женитьбы, сняв дом в районе Стрэнда, он оставит нам свой  первый  лондонский
адрес. А поначалу он, скорее всего, держался знакомых  кварталов:  например,
богатый театрами приход святого Мартина-на-полях,  где  в  1726  году  Гиббс
закончил строительство своей замечательной церкви. Соседний  приход  святого
Павла с кварталом Ковент-Гарден - здесь он  тоже  мог  жить.  В  этой  части
старого города - до переезда в 1733 году на  Лестер-филдз  -  обитал  Уильям
Хогарт, с ним Филдинг скоро сведет знакомство (а может, они уже  знакомы)  -
На дальнем (от Стрэнда) конце Флит-стрит, в  Солсбери-Корт,  жил  при  своей
типографии   Сэмюэл   Ричардсон,   в   будущем    самый    ярый    противник
Филдинга-романиста. Двадцать лет прожил в предместье Сток-Ньюингтон  (это  в
трех милях к северу от Сити)  еще  один  родоначальник  английской  прозы  -
Даниэл Дефо. В последние годы жизни несчастья шли за ним по пятам, и умер он
в жалкой обстановке. Да, столица была щедра на  обещания,  но  если  новичок
сплоховал, то позор и забвение были его уделом. В 1729 году Филдинг стоял на
пороге ослепительного успеха - либо полного краха. Он умудрился  отведать  и
того, и другого.



     Рассказ об этом периоде жизни  Филдинга  требует  осторожности.  Обычно
выстраивают в очередь сценические триумфы,  перечисляют  всех  участвовавших
актеров, подробно излагают  сюжетные  коллизии.  Все  это  очень  напоминает
биографии голливудских звезд, где сменяют друг друга  остановившиеся  кадры.
Если читатель недостаточно  знаком  с  предметом,  он  заскучает  от  такого
"рассказа". Беда в том, что о жизни Филдинга в 30-е годы мы знаем неизмеримо
меньше его драматургической деятельности. Он выдавал  в  год  по  три-четыре
пьесы; мы знаем их dramatis personae {действующие лица,  персонажи  (лат.)},
их темы и реакцию критиков, мы даже можем судить об их кассовом  успехе.  Но
что составляло его повседневную жизнь - этого мы не знаем. Сохранилось  лишь
два его письма, причем оба написаны леди Мэри Уортли Монтегю.
     Поэтому присмотримся сначала к его пьесам, ибо здесь нет нужды  строить
догадки. Его первым опытом  по  возвращении  из  Лейдена  была  традиционная
комедия  нравов  "Щеголь  из  Темпла"*.  Отвергнутая   руководством   театра
"Друри-Лейн", пьеса попала в новый театр на Гудменз-Филдз, и Генри  Джиффард
ее взял. Она была представлена 26 января 1730 года и шла десять вечеров, что
было совсем неплохо для впервые поставленной пьесы. За вычетом  издержек,  в
пользу автора шли сборы с третьего, шестого и  девятого  представлений,  так
что  свои  бенефисные  деньги  Филдинг  получил  сполна.  Время  от  времени
спектакль возобновлялся, вскоре был  издан  текст.  Биограф  Филдинга  Кросс
находил симптоматичным, что как "настоящий драматург"  Филдинг  состоялся  в
Ист-Энде, "среди торгового люда Уайтчепела". Филдинг, безусловно,  стремился
развенчать нелепости вкуса,  процветавшего  в  фешенебельном  Уэст-Энде,  но
Филдинг шел здесь проторенной дорогой, он явно воспринял  творческий  стимул
от "Дунсиады", где "Друри-Лейн"  порицается  за  потрафление  грубым  вкусам
балагана.
     Пьеса представляет собой веселый анализ  конфликта  между  поколениями:
студент-юрист Уайлдинг вовсю вкушает прелести столичной жизни, а между тем в
Лондон заявляется его отец, глуповатый провинциал. В роли  сына-расточителя*
выступил Генри Джиффард, сам лишь недавно приехавший в столицу из  Ирландии;
доверчивого отца сыграл известный комический актер Уильям Пенкетмен-младший.
Когда происками недоброжелателей театр на время был закрыт (28  апреля  1730
года),  пьеса  уже  пользовалась  немалой  известностью.  В  свете  будущего
наиболее важной была причастность к ней Джеймса Ралфа, написавшего Пролог и,
может статься, Эпилог ("написанный дружеской рукой"). Ралф многие годы будет
ближайшим соратником Филдинга.
     Он родился в Пенсильвании,  в  Англию  приехал  в  конце  1724  года  с
Бенджамином Франклином. В  "Автобиографии"  Франклина  читаем  такие  слова:
"остроумный,  воспитанный  и  необычайно  красноречивый   человек;   лучшего
собеседника я не  встречал".  Высокое  мнение  Франклина  о  его  неотлучном
спутнике разделяли в Англии не все. В плаванье через  океан  его  погнали  -
среди прочего - семейные неурядицы, и по прибытии он занял у Франклина денег
на устройство. Он пробовал определиться на  сцену,  заняться  журналистикой,
однако эти профессии ему не дались. В  июле  1726  года  Франклин  отплыл  в
Филадельфии* "обеднев" на 27 фунтов стерлингов,  поскольку  оставшийся  Ралф
так и не вернул ему долга. Через два  года  о  нем  наконец  заговорили:  он
написал глупейший ответ  на  "Дунсиаду"  под  названием  "Сани  {Шотландский
вариант Сэнди, уменьшительного от  имени  Александр.}.  Героическая  поэма".
Брошюра стоила один шиллинг, в ней было сорок пять страниц, посвящалась  она
"джентльменам, ославленным  в  "Дунсиаде",  и  содержала  не  очень  смешные
нападки на скриблерианцев (Поп, Гей, Свифт). Эта  выходка  обеспечила  Ралфу
скромное место в расширенном издании "Дунсиады" (1729) - может, на эту честь
он и рассчитывал (о самом памфлете Поп отозвался так: "брехня"). На  год-два
старше Филдинга, Ралф приближался к двадцатипятилетию; он  нередко  приносил
друзьям огорчения, однако это не отразилось на дружеском  отношении  к  нему
Филдинга.
     В таком  положении  были  дела,  когда  молодой  драматург  отдал  свой
незаурядный талант новому театру - Маленькому театру в Хеймаркете  и  новому
жанру - балладной опере. Первая  из  его  одиннадцати  работ  в  этом  роде,
"Авторский фарс", в конце 1730 года сменила на сцене "Херлотрамбо". В успехе
она  не  уступила  своему  эксцентрическому  предшественнику,  а   испытание
временем выдержала гораздо лучше. Сорок один раз прошла она в том сезоне,  и
только однажды, в апреле, последнее действие пристегнули к "Херлотрамбо".  В
летнее время актеры хеймаркетской труппы показали в балагане на Тоттнем-Корт
кукольное представление из  третьего  действия:  так  впервые  филдинговская
сатира на общедоступную культуру сама  выразилась  в  формах  общедоступного
развлечения.  Новый  сезон  в  октябре  Маленький  театр  открыл  "Авторским
фарсом",  и  до  лета  пьесу  сыграли  еще  дюжину  раз.  Для  постановки  в
"Друри-Лейн" в 1734 году Филдинг основательно переработает текст. Между  тем
сокращенные версии первоначального текста продолжали играться, а один  кусок
пьесы как кукольное представление в  1730-е  годы  регулярно  показывали  на
ярмарках. И поскольку смысл пьесы отчасти в  том,  что  театральные  светила
того  времени  суть  манекены,  весьма  уместно  было  в  таком  виде  их  и
представлять.
     Для балладной оперы характерна одна особенность: новый  текст  кладется
на известную музыку. Обычно  текст  писался  на  злобу  дня,  как  в  "Опере
нищего", зачинателе и  образце  жанра.  Музыку  же  брали  откуда  угодно  -
главное, чтобы  ее  все  знали.  Иногда  в  балладную  оперу  попадали  арии
известных композиторов, например Генделя, но чаще  брались  народные  песни,
баллады, популярные куплеты. В "Авторском фарсе" двадцать три песни, и почти
все в последнем действии. Некоторые  мелодии  использовал  еще  Гей,  другие
также были широко известны, публика узнавала их сразу. О популярности  этого
жанра свидетельствует тот факт, что в тот же самый вечер (а это был  Светлый
понедельник) премьера еще одной балладной оперы состоялась в "Друри-Лейн", а
через два дня в  Гудменз-Филдзе  впервые  сыграли  балладную  оперу  Джеймса
Ралфа.
     В пьесе Филдинга, по  сути  дела,  -  две  пьесы.  В  первом  и  втором
действиях бедствующий литератор Лаклесс  бьется  с  легионом  граб-стритских
выкормышей, среди  которых  и  книгоиздатель  Маккулатур,  более  или  менее
близкий портрет "неприличного" Эдмунда Керла*. В последнем, третьем действии
показывается   репетиция   кукольного   представления   "Столичные   утехи",
сочиненного Лаклессом. Вообще прием "пьесы  в  пьесе"  был  распространен  в
бурлескной  драматургии,  и  Филдинг,  пожалуй,  лучше  всех   владел   этим
мастерством. Целое созвездие тогдашних знаменитостей он низвел до  положения
призрачных фигур. Вереницей проходят, домогаясь милостей от  богини  Ахинеи,
законодатели театрального мира (кое-что отсюда позаимствует  Поп  для  новой
книги "Дунсиады"  в  издании  1742  года).  Вот  они:  Дон  Трагедио  (Льюис
Теобальд),  Сэр  Фарсикал  Комик  (Сиббер),  Доктор  Оратор  (фиглярствующий
проповедник Джон Хенли), Синьор Опера (певец-кастрат Сенесино, его привез  в
Англию Гендель), Мсье Пантомим (Джон Рич) и Миссис Чтиво (автор  скандальных
романов Элиза Хейвуд). Тут же кумиры сцены: непутевый сын Сиббера -  Теофил,
вездесущий Хайдеггер (в переработанном варианте  пьесы  это  Граф  Образин),
автор "Херлотрамбо" Сэмюэл Джонсон и тому подобное.
     Знакомые цели Филдинг поражал необычайно точно  и  остроумно.  Досадно,
что пьесу нельзя сегодня поставить - мы глухи к ее злободневности, хотя  все
остальные комедийные  компоненты  обещают  сценический  успех.  Бернард  Шоу
назвал Филдинга величайшим из всех профессиональных  драматургов  (исключая,
разумеется, Шекспира), что появились между средневековьем и XIX веком (т. е.
до появления Шоу). Волнующее было бы событие  -  попасть  на  друри-лейнский
спектакль 1734 года, где Миссис Чтиво представляла Китти  Клайв,  а  Теофила
Сиббера в роли Mapплея-младшего играл еще малоизвестный  актер  из  графства
Донегол Чарлз Маклин.  В  прошлом  актер  странствующей  труппы,  он  стяжал
наибольший успех в трагическом репертуаре: его Шейлок не знал  себе  равных,
это был гнусный вымогатель - меньше всего жертва. Увидев его,  король  Георг
II потерял сон*. Миссис Клайв,  напротив,  блистала  в  музыкальных  жанрах:
неподражаемая Полли Пичем, она еще пела в "Соломоне" Генделя. Филдингу снова
повезло с актерами. Не много насчитается столь  ярких  театральных  событий,
как первые представления "Авторского фарса", где беззаботный смех  переходит
в язвительный, а мелодичные сцены  складываются  в  стремительное  действие.
Странно, что пьеса была напечатана только в 1750 году.



     "Авторский фарс" еще не успел обжиться на  сцене,  а  у  Филдинга  было
наготове кое-что получше: не прошло и месяца после его  премьеры,  когда  24
апреля,  в  пятницу,  на  сцене  Маленького  театра   в   Хеймаркете   пошел
"Мальчик-с-пальчик".  Было  дано,  по   словам   Филдинга,   "свыше   сорока
представлений - и перед самой изысканной публикой". Партер,  балкон  и  ложи
каждый вечер были набиты  до  отказа.  На  втором  спектакле  побывал  принц
Уэльский, это добавило масла в огонь. Иногда пьесу давали  дивертисментом  к
"Авторскому фарсу", и  хотя  он  тоже  не  мог  пожаловаться  на  недостаток
зрителей, на "Мальчика-с-пальчик"  ломился  буквально  весь  Лондон.  Джеймс
Роберте немедленно издал его текст, через  несколько  недель  в  печати  был
исправленный вариант (его уже играли) - в течение 1730 года  пьесу  печатали
еще дважды. В марте 1731 года  окончательный  вариант  пошел  под  названием
"Трагедия трагедий"; Роберте снова  запустил  пьесу  в  печать  и  несколько
допечаток сделал позже. Переделки и дополнения в тексте шли, в основном,  по
линии "ученых" комментариев, отданных "Скриблерусу  Второму".  Этим  Филдинг
объявлял о своей близости писательскому  кружку,  возглавляемому  Свифтом  и
Попом. Нет никаких свидетельств тому, что скриблерианцы тут  же  признали  в
нем своего прямого наследника, более того:  в  "Новой  Дунсиаде"  Поп  будет
откровенно пародировать фарсовые приемы Филдинга. Однако известно, что пьесу
видел  Свифт  и  что  он  смеялся  в  той   сцене,   где   убивают   призрак
Мальчика-с-пальчик,  -  причем  смеялся  второй  раз  в  жизни*.  Это   была
какая-нибудь дублинская постановка,  поскольку  после  1727  года  Свифт  не
приезжал в Англию.
     Небывалый успех "Мальчика-с-пальчик" - и в  первоначальном  виде,  и  в
переработанном - объясняется в первую очередь засилием героической трагедии:
на сцене еще держались ходульные неоклассические драмы Отвея, Ли,  Драйдена,
где любовь спорила с долгом, где приносились благородные жертвы и  клокотали
многословные театральные страсти. Такое грех  не  пародировать,  но  Филдинг
первым направил пародию в некое сюрреалистическое русло. Если даже отвлечься
от хитроумного комментария, где из абсурдных  положений  буквоед  Скриблерус
делает гомерически абсурдные выводы, -  даже  без  этого  пьеса  движется  и
достигает цели. В числе  особенных  удач  -  королева-великанша  Глумдалька,
полюбившая крошку Тома, и катастрофический финал, в котором герои закалывают
друг друга и на сцене не остается ни одного живого существа. Вот с печальной
вестью является к королю придворный Нудль (чем-то  он  неуловимо  напоминает
лорда Харви):

     НУДЛЬ. Чудовищно! Ужасно! Боже! О!
     Чтоб я оглох! Чтоб мой язык отнялся!
     Чтоб лопнули глаза! Чтоб охромел я!
     Чтоб чувств лишился я, да всех пяти!
     Пусть воют волки и ревут медведи!
     Шипите, змеи! Возопите, духи!
     КОРОЛЬ. Да что он раскричался?
     НУДЛЬ.
     Чтоб достойно
     Начать свой горестный рассказ, мой господин.
     Глядел я с чердака, что над землею
     На дважды два поднялся этажища,
     И видел, как по улице грядет
     Толпою окруженный Мальчик-с-пальчик.
     Сапожников бежали подмастерья,
     Без малого их было дважды двадцать.
     И дюжины, пожалуй, дважды две
     С толпой смешалось факельщиков. Даже
     Толкались там носильщики портшезов,
     И кучера, и шлюхи... Все бурлило!
     Меж тем, он нес торжественно на палке
     Предмет огромный и изрядно серый:
     Была то голова милорда Гризля.
     Вдруг с улиц боковых явилась... Боже! -
     Корова. И размеров - необъятных.
     И тут... О, лучше сами догадайтесь!
     Минута - и зверюгой был он пожран.
     КОРОЛЬ. Замкните тюрьмы. Казначей пусть помнит:
     Чтоб даже фартинга он никому бы не дал!
     Всех заключенных - вздернуть. Без разбора.
     Виновны-невиновны - нам нет дела.
     Над девами насилие чините,
     Учителя пусть всех детей запорют.
     Пусть судьи, лекари да и отцы святые
     Отпустят миру все грехи, но прежде
     Пусть оберут его до нитки. Заодно
     Налогами нещадно всех задавят.
     Пусть всех убьют.
     НУДЛЬ. Король, супруга ваша,
     Ее величество, без чувств лежит как будто.
     КОРОЛЕВА. Пусть я без них. Но для гонца дурного
     Достанет сил. Прими же благодарность!

     Убивает Нудля.

     НУДЛЬ. О! Я убит!
     КЛЕОРА. Убит, убит любимый! Коль так, я отомщу.

     Убивает Королеву.

     ХУНКАМУНКА. Убили маму!
     Держись, злодейка, мерзкая убийца!

     Убивает Клеору.

     ДУДЛЬ. Что ж, сердце подставляй: за око - око!

     Убивает Хункамунку.

     МУСТАЧА. Подставь и ты свое: за око - око!

     Убивает Дудля.

     КОРОЛЬ. Ха-ха, злодейка, мерзкая убийца! Ну, получай!

     Убивает Мустачу.

     Теперь - себя, пожалуй.

     Король закалывается, падает.

     Сегодняшний  зритель  нет-нет  да  вспомнит  пародии  на  шекспировские
исторические  пьесы  в   театрах-"фриндж"*;   но   Филдинг   создал   вполне
оригинальную псевдоисторию, а не развлекательный  скетч.  Следует  добавить,
что   текст   пьесы   был   наполнен   политическим    содержанием:    образ
"Мальчика-с-пальчик Великого" перекликался с Робертом  Уолполом  -  "великим
человеком", как его все называли. "Мальчик-с-пальчик" и  поныне  не  утратил
сценичности, время от времени его успешно ставят. И хотя  высмеянная  в  нем
драматургическая форма сошла на нет тогда же, при Филдинге (уже никто,  даже
Эдвард Юнг не отважится сочинять "серьезную" героическую трагедию),  но  сам
"Мальчик-с-пальчик" породит множество подражаний и переделок. Они и  сегодня
не редкость,  коль  скоро  "смехотворная  суета  и  бурная  и  бессмысленная
активность, - по замечанию одного нашего писателя, -  обретают  сатирическое
звучание, когда разоблачают присущее нам всем позерство".
     Два аншлага в одном театре - такому могли бы позавидовать и Ноэл Кауард
Алан Эйкборн*. Филдингу этого было мало: по-юношески  упоенный  успехом,  он
представил в Маленький театр еще одну пьесу: в конце сезона 1729/30 года, 23
июня, его  сцене  пошла  "Насилием  за  насилие,  или  Судья  в  собственной
ловушке". Действие этого пятиактного фарса разворачивается вокруг продажного
судьи Скуизема помешавшегося на газетных новостях и сплетнях купца Политика.
(Некоторые сюжетные  линии  этого  фарса  воспроизведены  в  пьесе  "Держите
дочерей под замком", успехом поставленной в 1960 году в театре "Мермейд",  а
затем экранизированной.) До закрытия сезона было сыграно восемь  спектаклей.
Осенью в Линкольнз-Инн-Филдз был поставлен переработанный  вариант  комедии,
названной уже не столь дерзко: "Политик  из  кофейни".  В  сентябре  комедию
показывали на Саутуоркской ярмарке, где по девять раз на день, в  очередь  с
канатоходцами и учеными обезьянами, в "камзоле, обшитом тонкими кружевами, и
в парике" появлялся Чарлз Маклин, получая за день полгинеи. Пьесу напечатали
и под первоначальным названием, и под новым, однако  на  сцене  она  познала
куда более скромный успех, нежели обе ее предшественницы. Возможно,  публика
нашла  устаревшей  ее  драматургию.  В   Маленьком   театре   умели   ценить
политическую сатиру, а  в  Линкольнз-Инн-Филдз  зритель  выкладывал  деньги,
чтобы увидеть фокусы, жонглирование и собачек на ходулях.
     Подбирая название для пьесы и обронив  по  ходу  ее  некоторые  намеки,
Филдинг явно метил в полковника Фрэнсиса  Чартериса,  прославившегося  своим
распутством. Как раз в начале 1730 года его судили за попрание  чести  своей
служанки и заключили в Ньюгейт. Однако уже в апреле  ему  вышло  королевское
помилование, после чего не осталось сомнений в том, что  при  дворе  у  него
есть влиятельные заступники.  "Величайший  из  негодяев,  какие  водились  в
Англии", - отзывался о нем граф Эгмонт; его клеймил  позором  Свифт,  доктор
Арбетнот сочинил  издевательскую  эпитафию:  "Здесь  продолжает  гнить  тело
Фрэнсиса Чартериса..." О нем подробно писал  Поп:  "...  погрязший  во  всех
мыслимых пороках. Когда он был прапорщиком в армии, его  с  барабанным  боем
выставили из полка за  мошенничество.  Таким  же  образом  его  изгоняли  из
Брюсселя, из Гента. Понаторев в жульничестве за карточным столом, он занялся
ссудой денег под огромные проценты и с невероятными штрафами; он  кропотливо
наращивал долг до той самой минуты,  когда  его  можно  было  предъявлять  к
оплате; коротко говоря, потворством пороку,  нужде  и  глупости  людской  он
нажил громадное состояние. Свой дом  он  превратил  в  бордель.  Дважды  его
судили за насилие, и оба раза прощали; во второй раз, правда,  ему  пришлось
посидеть в Ньюгейте и заплатить порядочный штраф".
     Впрямую Филдинг не называет Чартериса  -  может,  он  остерегается  это
делать. Он осуждает продажную власть, покрывающую виновного: был  слух,  что
Чартерис "состоял на побегушках у сэра Роберта Уолпола" и что Уолпол склонил
закон помилосердствовать к его фавориту.  В  пьесе  немало  горьких  слов  о
поруганной справедливости - например, такие: "Закон - это дорожная  застава,
где пешим нет прохода, а каретам - сделайте  милость,  пожалуйста"  (это  из
третьего  действия).   Уже   здесь   слышно   благородное   негодование   на
состоятельных обидчиков, которое, окрепнув, зазвучит в романах  Филдинга.  В
его поздних сочинениях  Чартерис  будет  упомянут  лишь  однажды  (никем  не
оплаканный, он умер в 1732 году), однако  его  биография  побудила  Филдинга
ополчиться на зло, забравшее в свои руки власть.
     Слава, известность - теперь они к нему пришли. Виконт Персивэл (будущий
граф Эгмонт) в  апреле  1730  года  отправился  на  сдвоенное  представление
"Авторского фарса" и "Мальчика-с-пальчик". Он нашел в них "чрезвычайно много
юмора и долю остроумия", а в дневнике  добавил:  "Автор  является  одним  из
шестнадцати  детей  мистера  Филдинга,  его  денежные   дела   в   плачевном
состоянии". В июне того же года вдохновляемый Попом "Граб-стритский  журнал"
открыл против Филдинга враждебную кампанию и вел ее на протяжении нескольких
лет. В начале 1730-х  годов  "дешевые  трюки"  сделали  "Мальчика-с-пальчик"
притчей во  языцех  в  чопорных  литературных  кругах.  Один  писатель  даже
жаловался,  что   некий   удачливый   книготорговец   разбогател,   "издавая
"Мальчика-с-пальчик", загадки, песни, басни, "Путь паломника" и подобную  им
чепуху".  Но  с  течением  времени  денежные  дела  Филдинга,  надо  думать,
поправились, и он мог  только  посмеяться  над  зловредными  выпадами  вроде
этого.
     К тому же у него поспевали новые работы. Первая ознаменовалась  отчасти
неудачей - это был трехактный фарс  "Подметные  письма",  предназначенный  к
постановке в паре с "Трагедией трагедий" (что, пожалуй,  странно,  поскольку
он длиннее). В марте 1731 года "Подметные письма" пошли на сцене  Маленького
театра; здесь Филдинг взял чосеровскую тему:  два  седых  января  отваживают
майских соперников от своих молодящихся жен. Однако пьеса не угодила  городу
и сошла после третьего представления. На этот раз у Филдинга ничего не  было
в запасе. Требовалась еще одна пьеса, и за три остававшиеся до пасхи  недели
он написал и отрепетировал балладную оперу - сразу после пасхи  ее  и  дали.
Это была "Валлийская опера", самая злободневная вещь Филдинга, его  дебют  в
откровенно политической сатире (эту сторону дела мы рассмотрим  в  следующей
главе).  При  этом  здесь  использованы  приемы,  апробированные  в   ранних
музыкальных пьесах. За один только месяц "Валлийская опера" выдержала девять
- если не больше - представлений, ее кассовый успех был настолько  очевиден,
что на бенефисный спектакль дирекция подняла цену за место в партере с  трех
шиллингов до пяти.
     Не удовлетворившись успехом пьесы у зрителей, Филдинг засел готовить ее
исправленный и расширенный вариант. Пьеса получила броское (хотя и не  очень
точное) название "Опера Граб-стрита" и стала длиннее на один акт. Этот новый
вариант был объявлен на 11 июня, потом - после традиционной ссылки на чью-то
болезнь  -  на  14-е,  а  14-го  "Дейли  пост"   сообщила,   что   спектакль
откладывается до специального уведомления. Насколько мы знаем, этот  вариант
пьесы так и не пошел на сцене. Ясно, что кабинет оказал на труппу  давление,
а в чем это выразилось, можно только гадать. Ясно также, какое разочарование
испытали "знатные персоны", покровительствовавшие  труппе  (несомненно,  это
были лидеры  оппозиции),  и  литературная  братия,  которой  "Граб-стритский
журнал" в номере от 11 июня ехидно обещал пьесу, "предназначенную  выразить"
их интересы.
     К счастью, пьеса пробилась в  печать.  Первым  было  пиратское  издание
"Валлийской оперы" во второй половине июня. Затем,  18  августа,  "в  помощь
актерам"   (читай:   хеймаркетской   труппы)    был    напечатан,    видимо,
репетировавшийся текст  под  названием:  "Подлинная  Опера  Граб-стрита".  И
наконец  Джеймс  Роберте  выпустил  авторизованное  издание  пьесы  в  одном
переплете - не упускать же такой случай  -  с  нераспроданными  экземплярами
поэмы "Маскарад". Вот этот-то текст "Оперы Граб-стрита" и должны были играть
в июне, если бы не вмешательство кабинета. В то лето цензура свирепствовала,
и,  как  водится,  хеймаркетская  труппа  приняла  на  себя  главный   удар.
Мидлсекское большое жюри инкриминировало им постановку  пьесы,  высмеивающей
Уолпола, и в конце июля констебли нагрянули прямо  на  представление.  Слава
богу, на этот раз труппа разбежалась. Однако 19 августа  повторилась  та  же
история, в тот день давали "Херлотрамбо",  в  политическом  отношении  пьесу
такую же невинную, как фильмы Лорела и Харда*. Объяснение этому  может  быть
одно: дабы приструнить строптивых актеров,  правительство  решило  вспомнить
законы  против  бродяжничества.  Велеречивый  проповедник   "оратор"   Хенли
предрекал актерам, что  их  следующее  публичное  выступление  состоится  на
помосте Тайберна - тут он, безусловно, хватил через край. Не желая рисковать
собственной свободой ради театральной вольности, Филдинг в этот раз держался
в стороне.
     Сегодня, спустя  два  с  половиной  столетия,  "Опера  Граб-стрита"  не
кажется такой уж крамольной пьесой. Особого сюжета  в  ней  нет,  и  интерес
поддерживался узнаваемостью героев. Дворецкий Робин - это, конечно,  Уолпол;
кучер Вильям, с которым  он  на  ножах,  -  Уильям  Палтни,  видный  деятель
оппозиции. Конюх Джон изображает собой лорда Харви, придворного и  отличного
мемуариста, - в начале того года у  него  была  дуэль  с  тем  же  Палтни  в
Сент-Джеймсском  парке.  В  садовнике  Томасе  скрывается  герцог   Ньюкасл,
деятельный и неколебимый  виг.  В  камеристке  Свитиссе  узнавали  любовницу
Уолпола Молли Скеррет, на которой он, овдовев, женился. Любимица  леди  Мэри
Уортли Монтегю, бедняжка Молли терпела роль любовницы лет  пятнадцать,  если
не больше, а в  законном  браке  прожила  только  три  месяца  -  умерла  от
преждевременных родов. Под другими именами выступают  в  пьесе  и  король  с
королевой, и принц Уэльский. Однако пьеса никого персонально не  задевала  -
зритель лишь тогда видел сатирическое жало, когда  знал  реальную  подоплеку
происходящего на сцене. И конечно, во многом  сценический  успех  определили
песни. Их было свыше шестидесяти, самая известная - "Ростбиф Старой Англии",
ее поет кухарка Сусанна в третьем действии. Пелась  она  на  мотив  "Старого
королевского придворного". Скоро песня стала как  бы  патриотическим  гимном
(до "Правь, Британия" оставалось ждать еще девять лет); ее название перейдет
на гравюру с картины Хогарта "Ворота Кале"; ее охотно грянет  темпераментный
зал, когда его повергнут в скуку бормотание мосье или  кривляние  латинского
вырожденца. Огромным достоинством должна обладать песня, если она уходит  со
сцены в жизнь.



     Год 1731 открылся новой пьесой, она пошла вечером 1 января. В  тот  год
молодой Филдинг явил чудеса творческой плодовитости: пять  новых  пьес  были
поставлены  в   театре   "Друри-Лейн",   куда   он   перебрался,   поскольку
хеймаркетская труппа переживала тяжелые дни. Наверное, его переход  доставил
радость  кабинету:  Королевский  театр  легче  контролировать.  В  известных
пределах руководство театра  располагало  творческой  свободой,  однако  его
судьбу в конечном счете решали должностные лица, и кусать кормящую  руку  не
полагалось. В том же году Филдинг впервые  подвергся  критическим  нападкам,
командовал газетной кампанией "Граб-стритский журнал". Приходится специально
напоминать себе, что в ту пору ему было всего двадцать пять лет.
     Открыла  новый  год  еще  одна  его  балладная   опера   -   "Лотерея".
Напечатанный неделю спустя, этот веселый опус назывался "фарс", в  нем  было
около двадцати песен. В "Друри-Лейн" Филдинг получил  возможность  дополнить
старые балладные напевы новой музыкой весьма  таинственного  мистера  Сидоу,
театрального дирижера Возможно, он был выходцем из  Пруссии,  носил  фамилию
"Сидов" и был женат на итальянской певице. Для "Лотереи" он аранжировал  уже
существующие мелодии и написал новые музыкальные  номера.  В  то  время  имя
Сидоу было у многих на слуху, и в пересмотренном издании "Авторского  фарса"
Филдинг дал ему роль на одну реплику (не исключено,  что  Сидоу  отвечал  за
музыкальную часть в Маленьком театре, когда там впервые ставился  "Авторский
фарс"). Исполнители "Лотереи" - среди  них  снова  выделялась  Китти  Клайв,
теперь в  роли  Хлои,  -  не  могли  пожаловаться  на  песни.  Сюжет  ничего
особенного  собой  не  представляет  -  показана   суета   вокруг   лотереи,
превосходного  учреждения  георгианской   Англии,   которое   не   преминули
извратить.  Конечно,  Филдинг  разоблачает   злоупотребления,   которые,   в
основном, идут от  "маклеров"  вроде  мистера  Стокса:  те  закупают  билеты
партиями, а потом с выгодой для себя продают или одалживают  их  в  розницу.
Однако драматург не берется убеждать нас в том, что  лотерея  вообще  дурная
вещь. Во всяком случае,  социальный  критицизм  лишь  облачком  рисуется  на
горизонте, а движут пьесу живые и веселые  диалоги  и,  само  собой,  песни.
Неудивительно поэтому, что "Лотерея" заслуженно стоит в длинном триумфальном
списке Филдинга. Ее много ставили в XVIII веке, часто печатали.
     Через шесть недель Филдинг принес в  "Друри-Лейн"  полновесную  комедию
"Современный муж". Вообще-то на нее ушло  немало  времени  -  года  два,  не
меньше, в сентябре 1731 года он посылал рукопись леди Мэри Уортли Монтегю, с
подобающим смирением испрашивая критики.  (Позднее  он  поблагодарит  ее  за
прочитанные три акта, из чего вроде бы следует, что в тот  момент  пьеса  не
была завершена.) В тоне его письма  проскальзывает  тревога,  с  которой  он
брался за новое дело: он пробовал  себя  в  так  называемой  сентиментальной
комедии, где первенствовали Ричард Стил, Колли Сиббер и другие. Вот признаки
этого жанра: ситуации, располагающие зрителей к слезам,  мучительный  выбор,
встающий  перед  добродетельной  героиней,  семейные  разногласия.   Филдинг
взглянул на вещи трезвее  многих,  хотя  тоже  взял  "чувствительную"  тему:
впавшая  в  бедность  супружеская  чета   заманивает   ловушку   похотливого
дворянина. Пьеса получилась чрезвычайно "откровенной" для своего времени,  и
даже  закаленная  леди  Мэри  с  видимым  облегчением  приветствовала  образ
блестящей ветреницы леди Шарлотты Гейвит как персонаж, более подходящий  для
комедии. Вечером 14  февраля,  на  премьере  пьесы,  Филдинг  изведал  новое
ощущение: его освистали. Пьеса продержалась до 18  марта,  у  нее  появились
даже почитатели, но она и  близко  не  узнала  успеха,  доставшегося  другим
работам Филдинга, поставленным в ту же пору.
     Биографы обычно неблагосклонны к "Современному мужу", и даже  Дадден  в
1952 году с истинно  викторианским  пафосом  осуждал  "эту  гнусную  драму".
Казалось бы,  кто,  как  не  сегодняшний  писатель,  может  воздать  должное
Филдингу за его бесстрашный анализ современного зла.  Но  скажу  о  себе:  я
скорее пойду на плохонькую постановку "Лотереи",  чем  вытерплю  пять  актов
"добродетели в беде", а к этому и сводится "Современный муж".  И  уж  совсем
неожиданный финал:  напечатанная  в  конце  февраля,  пьеса  посвящалась  не
кому-нибудь, а самому Роберту Уолполу. Удовлетворительного объяснения  этому
еще никто не дал. Вряд ли Филдинг оказывал кукиш в кармане; возможно другое:
бывшая в хороших отношениях первым министром леди Мэри  сделала  попытку  их
примирить.
     Как и полагается верящему в свое предназначение,  Филдинг  не  спасовал
перед неудачей. Уже 1 июня в "Друри-Лейн" была показана сдвоенная программа;
первым номером в ней  стояла  трехактная  комедия  "Старые  развратники".  В
основе пьесы сенсация 1731 года:  в  Тулоне  иезуитский  патер  обвинялся  в
обольщении и совращении  прелестной  юной  грешницы.  После  суда,  опасаясь
преследований и издевательств, герои дня навсегда скрылись  из  города.  Это
был готовый материал для захватывающей истории, но, обрабатывая его, Филдинг
снова допустил  сбой.  Почти  рукою  Марло  набросаны  гротесковые  сцены  с
дьяволами, духами и бесплотными голосами, а финал скомкан*.  Героиню  играла
Китти Клайв, злодея-исповедника - Теофил Сиббер (за много лет до этого  тоже
в роли мерзкого иезуита превосходно выступил его  отец,  Колли  Сиббер).  На
премьере пьесу приняли по-разному; в наши  дни,  когда  среди  шекспировских
пьес первенствует "Мера за меру",  возможно,  комедии  Филдинга  повезло  бы
больше.
     Шедшую  с  ней  в  паре  "Ковент-гарденскую  трагедию"  приняли  совсем
скверно: перепуганная друри-лейнская публика освистала ее, и пьесу  сняли  с
постановки. И все же мне она кажется лучше  первой.  Это  бурлеск,  но  если
"Мальчик-с-пальчик"  бил  по  нескольким  целям  сразу,  то  здесь   Филдинг
сосредоточил огонь на "Страдающей матери" Амброза Филипса, этой  самозванной
трагедии, замахнувшейся на  "Андромаху".  Место  Андромахи  в  пьесе  заняла
матушка Панчбаул, содержательница публичного дома в Ковент-Гардене. Эту роль
играл  мужчина,  Роджер  Бриджуотер,  что  вообще  характерно  для  бурлеска
(великаншу Глумдальку в "Мальчике-с-пальчик"  часто  тоже  играли  мужчины).
Создавая этот образ, Филдинг безусловно имел  в  виду  известную  в  Лондоне
сводню миссис Элизабет Нидэм, фигурирующую на первом листе  "Карьеры  шлюхи"
Хогарта (что Хогарт оказал влияние на пьесу - представляется несомненным). В
1725  году  миссис  Нидэм,  она  же  Блюит,  предстала   перед   судом   как
содержательница публичного дома в районе Нью-Бонд-стрит (тогда это  в  самом
деле была новая улица). Ее заключили в тюрьму, присудили к позорному столбу.
О ней снова заговорили в 1731 году,  теперь  как  о  сводне  при  полковнике
Чартерисе. Снова ее судили и снова приговорили к  позорному  столбу,  но  на
этот раз ее так отделала разгневанная толпа, что несколько дней  спустя  она
умерла. Это случилось за год до постановки  "Ковент-гарденской  трагедии"  и
было  еще  на  памяти  у  зрителей.  Задиристый  капитан  Билкем  списан   с
гвардейского офицера Эдварда Брэддока, впоследствии командующего британскими
войсками в Америке и там же, лет через двадцать после  описываемых  событий,
убитого в бою. Китти  Клайв  играла  проститутку  Киссинду;  ее  покровителя
Лавгерла сыграл Теофил Сиббер.
     Когда  в  конце  июня  "Ковент-гарденская  трагедия"  была  напечатана,
Филдинг не упустил случая расквитаться с некоторыми  своими  критиками.  (За
авторское право на обе свои пьесы  он  получил  двадцать  гиней.)  От  имени
столичного джентльмена он сочиняет письмо приятелю-провинциалу, сообщая, что
""Современный муж", которого мы  освистали  на  первом  представлении,  имел
такой успех, что я было посчитал  его  хорошей  пьесой,  но  "Граб-стритский
журнал" меня в этом разуверил". Усилия его были напрасны: "Ковент-гарденская
трагедия" была навсегда изгнана из друри-лейнского репертуара, и, собственно
говоря, вторично на драматической сцене она появилась только в 1968 году - в
Национальном театре. Филдинг нанес ею своим  недругам  чувствительные  удары
(например, сделал полуграмотного носильщика театральным рецензентом, пишущим
для "Граб-стритского журнала"), однако он так и не сумел расположить к  себе
публику.
     Критические нападки  участились.  Счастье,  что  Филдингу  хватило  сил
противостоять этому потоку брани.  Крупные  таланты  сокрушала  и  не  столь
разнузданная кампания. Застрельщиком ее выступил весьма любопытный  печатный
орган, уже упоминавшийся нами, - "Граб-стритский журнал", основанный в  1730
году как своего рода периодическое  продолжение  "Дунсиады".  Все  семь  лет
своего существования журнал держал сторону скриблерианцев, в первую  очередь
- Попа. Его редакторами были не посвященный в сан священник Ричард Рассел  и
ботаник Джон  Мартин,  в  двадцать  пять  лет  ставший  членом  Королевского
Общества. Готовился журнал, по их уверению, в таверне "Летающий  конь"  (это
надо понимать так: спившийся Пегас) на Граб-стрит.  Действительно,  в  самом
начале Граб-стрит была такая таверна. Журнал с первых же номеров  (всего  их
набралось четыреста)  выступил  против  Филдинга,  а  заодно  и  против  его
приятеля  Джеймса  Ралфа,  прозванного  за  его  публикации  об  архитектуре
"Витрувием Граб-стритским"*. Как мы помним, вступая на литературное поприще,
Филдинг объявил себя учеником  скриблерианцев.  Притязание  на  их  наследие
могло раздражить Попа, Ричарда Сэвиджа и других членов литературного кружка,
определявших позицию "Граб-стритского журнала". К  середине  1732  года  имя
Филдинга не сходило с его страниц.
     В марте того  же  года  журнал  напечатал  холодный  отзыв  Драматикуса
(традиция отдает этот псевдоним  придворному  шаркуну  сэру  Уильяму  Йонгу,
однако вопрос остается спорным) на "Современного мужа".  В  июне  Драматикус
разбирает недавние премьеры, его поддерживают Прозаикус и Публикус  (видимо,
редакторы журнала, также укрывшиеся  за  псевдонимы).  В  официозной  газете
"Дейли пост" от 21 июня появился ответ,  автором  которого  считают  Теофила
Сиббера. Сам же Филдинг взял слово лишь 31 июля, под именем Филалет выступив
в защиту  своих  сочинений.  Свою  статью  он  заключает  утверждением,  что
находимые у него непристойности не сравнятся с теми,  какие  позволяет  себе
"самый проницательный,  самый  ученый  и  самый  достопочтенный  современный
автор" - иными словами, Свифт*. Простить  ему  такое  журнал  не  мог,  и  в
августе  выпустил  по  Филдингу  целый  залп,   напечатав   среди   прочего,
издевательскую "защиту" "Ковент-гарденской трагедии". Язвительная  эпиграмма
Мевия* (самого Рассела?) - намерила в пьесах Филдинга "унцию здравого смысла
и фунт непристойностей". Изредка поднимался голос в  его  защиту.  Например,
журнал "Комедиант" так отражал нападки на драматурга:

                Граб-стритским крикунам он лишь молчит в ответ:
                Как отвечать на то, в чем смысла вовсе нет?*

     Однако в основном пресса была заодно с Мевием.
     К этому времени в поле зрения  "Граб-стритского  журнала"  обозначилась
новая жертва: переделка великой комедии Мольера "Лекарь поневоле",  в  конце
июня поставленная в  театре  "Друри-Лейн".  Она  оказалась  более  удачливой
напарницей "Старым развратникам". Это снова была балладная опера, с  десятью
музыкальными номерами, из которых три специально написал пребывавший в своей
должности мистер Сидоу. У пьесы был прочный успех: если судить по  числу  ее
постановок, то она в ряду популярнейших драматических  сочинений  Филдинга*.
Напряженное действие и острая  наблюдательность  свидетельствуют  о  высоком
мастерстве  ее  автора.  Разумеется,  это  не  Мольер:  второстепенные  роли
безжалостно сокращены, многие сцены попросту опущены. Жену  врача-самозванца
играла Китти Клайв; желая блеснуть своими талантами, она  требовала  большой
роли, и в угоду ей Филдинг немало  приписал  от  себя.  Страстный  поклонник
Мольера, он, возможно, принял участие в переводе его пьес, вышедших тогда же
под названием "Избранные комедии господина де Мольера"*.
     Особую прелесть, на взгляд современного зрителя,  пьесе  сообщал  свой,
отечественный персонаж, известный всему Лондону, - зло шаржированный  доктор
Джои Мизобен (здесь он Грегори, у Мольера - Сганарель) - В эпоху, не имевшую
недостатка  в  шарлатанах,  это  был  самый  знаменитый   шарлатан.   Хогарт
запечатлел его и в  "Карьере  шлюхи",  и  в  "Модном  браке";  третья  сцена
"Модного  брака",  как  полагают,   разыгрывается   в   доме   Мизобена   на
Сент-Маргинс-Лейн,  96.  В  левом  углу  картины  стоит  он  сам,  косолапый
коротышка, в окружении  своего  шарлатанского  инвентаря:  скелеты,  черепа,
банки и хитроумные механизмы. Великий знаток Хогарта Лихтенберг отмечал, что
"лаборатория на заднем плане - это  просто  декорация,  это  кухня,  где  не
готовят пищу". Что до шарлатана, мосье  де  ла  Пилюля,  то  он,  продолжает
Лихтенберг, "начинал цирюльником, потом стал гадателем на  моче,  втихомолку
добыл  себе  докторское  звание,  а  теперь   даже   домогается   рыцарского
достоинства".  Филдинг  обладал  гениальной  способностью  вводить  в  пьесу
гротеск без ущерба для сюжета; игра молодого Сиббера, должно  быть,  помогла
ему и в этот раз. Слить карикатуру  с  узнаваемой  повседневностью  -  кроме
Филдинга, это умел делать только Хогарт.
     В свои тридцать четыре года Хогарт наконец получил  признание.  В  1729
году он женился на дочери сэра Джеймса Торнхилла,  чрезвычайно  преуспевшего
художника, - придворного живописца и члена парламента. Два  года  молодожены
жили в прекрасном особняке Торнхилла на Ковент-Гарден, буквально бок о бок с
театром Рича, который как раз строился. Потом Хогарт отделился и зажил своим
домом на Лестер-Филдз.  Ко  времени  нашего  рассказа  художник  уже  познал
ошеломляющий успех  "Карьеры  шлюхи"  -  первой  в  ряду  его  блистательных
"морализирующих" серий. До этого он, в основном, создавал картины  на  злобу
дня - вроде "Пузырей Южного моря".  Он  сделал  убийственные  иллюстрации  к
"Путешествиям Гулливера", метившие в Роберта  Уолпола;  перенес  на  полотно
сцену  из  "Оперы  нищего";  подготовил  двенадцать  гравюр  к  неукротимому
"Гудибрасу" Сэмюэла Батлера.
     С Филдингом он был связан долгими годами дружбы. В Лондоне оба  жили  в
районе Ковент-Гардена, во владениях герцога Бедфордского. Соседствовали и их
загородные дома. И Филдинг,  и  Хогарт  стремились  внести  обстоятельность,
больше жизнеподобия в искусство комического. Роналд Полсон так сформулировал
их искания: они видели  свою  цель  в  том,  чтобы  "сдержанное,  близкое  к
реальности изображение, делающее упор на "характер", а не  на  "карикатуру",
сменило сатирическую фантасмагорию  как  в  ее  традиционном,  зашифрованном
виде, так и в формах, что практиковали наши августинцы (...) Больше того:  в
классической иерархии они искали для себя более  надежный  жанр,  чем  могли
предложить сатира, гротеск и даже в чистом виде комика".
     Филдинг шел к этой цели несколько лет  и  достиг  ее  в  романах.  А  у
Хогарта уже была "Карьера шлюхи", не за горами "Карьера распутника" (1735) и
"Саутуоркская  ярмарка".  Как  собрата  по  искусству  приветствует  Филдинг
"остроумного Хогарта" в "Джозефе Эндрюсе" (1742). В поздних работах  похвалы
станут пространнее.  Со  времени  "Мальчика-с-пальчик",  к  которому  Хогарт
сделал заставку, и до самой смерти Филдинга их  дружба  не  поколебалась  ни
разу.
     Примерно  в  это  время  Филдинг  вновь  обращается  к  поэзии:   опять
потребовалось заступаться за леди Мэри. Поводом послужили мерзкие  стихи  из
недавнего "подражания Горацию" Попа, в которых был увиден намек на Мэри:
     Жестокий рок ей не сулит добра, С неистовой Сафо  ее  почти  равняя:  И
ненависть на пасквили щедра, И грязен дар любви - болезнь дурная.
     Возмутившись за сестру и благодетельницу, Филдинг написал в  ее  защиту
стихотворную эпистолу. Адресовалось  послание  Джорджу  Литлтону,  итонскому
однокашнику, а ныне приятелю Попа и фавориту принца Уэльского.  Литлтон  был
центром, вокруг которого бурлила  оппозиция.  Болинброк  был  ее  идеологом,
Палтни - звучным рупором в парламенте, Литлтон был организующей  силой.  Его
истинным призванием было меценатство, но  он  пописывал  и  успел  последним
попасть в "Жизнеописание поэтов" Джонсона (они познакомились, когда  Литлтон
был еще итонцем, около 1725 года, во время поездки Джонсона  в  Стоурбридж).
Послание Филдинга не было опубликовано, единственный сохранившийся экземпляр
был обнаружен несколько лет назад в архиве леди Мэри. На  этот  раз  Филдинг
отдает должное Попу-поэту, чего не было в  комико-эпическом  фрагменте  1729
года (смотри стр. 20),  однако  резко  осуждает  переход  на  личности.  Для
сторонника оппозиции это  весьма  странное  заявление,  и  то,  что  Филдинг
удержался здесь от политической сатиры, можно объяснить  только  лояльностью
леди Мэри по отношению к кабинету. Лишь иносказательно, в драмах решался  он
нападать на Уолпола. Пройдет  немного  времени,  и  у  него  отнимут  и  эту
возможность.
     К сезону 1732/33 года Филдинг подготовил всего  две  пьесы:  одна  была
переделкой Мольера, другая утрачена. Эта загадочная балладная опера "Дебора"
пошла в "Друри-Лейн" 6 апреля 1733 года. Успех ей не сопутствовал, и она  не
была напечатана. Делались попытки восстановить ее  содержание,  но  все  это
пустое гадание {Возможно, она как-то перекликалась с  одноименной  ораторией
Генделя, которая тогда же исполнялась в полупустом Оперном  театре:  Гендель
неразумно повысил цены на билеты. - Прим. авт.}. Во всяком случае,  едва  ли
мы потеряли многое. Зато первая пьеса шла в том же театре уже  семь  недель.
Это  была  переделка  "Скупого",  причем  более  радикальная,  чем   "Лекарь
поневоле". Музыки на этот раз не было - Филдинг сосредоточился на  сюжете  и
характерах. Может, не превосходя Гарпагона в достоверности,  его  английский
двойник  Лавголд  столь  же  смешон,   а   в   некоторых   отношениях   даже
отвратительнее его. Роль горничной, Лапетты (в  ней,  естественно,  блистала
миссис  Клайв),  Филдинг  слепил  из  двух  второстепенных,  и  чем   дальше
подвигается действие, тем дальше уходит он от Мольера и,  усложняя  интригу,
балансирует на грани "хорошо сделанной пьесы" (это совсем не значит:  лучше,
чем  у  Мольера).  "Скупой"  шел  с  огромным  успехом  -   двадцать   шесть
представлений!  В  летний  перерыв  Теофил   Сиббер   показывал   пьесу   на
Варфоломеевской ярмарке; она побывала и на Саутуоркской ярмарке - и как  раз
в то лето, когда Хогарт увековечивал на полотне эту ярмарку. Пьеса много лет
не сходила со сцены. В роли Лавголда вторично прогремел Чарлз Маклин, в  ней
стяжал успех комик-эксцентрик Нед Шутер.  Ее  хвалил  Вольтер:  мольеровские
диалоги засверкали новыми красотами*. В течение месяца она была напечатана с
посвящением восходящему  молодому  пэру  герцогу  Ричмондскому.  Переиздания
продолжались и в XIX веке.
     Свою молодость Филдинг посвятил театру, стремительно совершенствуясь  в
мастерстве и изобретательности. Он написал несколько прологов и  эпилогов  к
чужим сочинениям, время от времени писал стихи, но  на  первом  месте  стоял
театр. Он не разбогател в свои двадцать шесть лет, но  он  крепко  держал  в
руках дело, в котором видел залог  будущего  творчества.  Однако  все  вышло
иначе.

                                 Глава III
                        ПОЛИТИКА И ПЬЕСЫ (1734-1737)



     Некоторое  представление  о  том,  как  относились   к   Филдингу   его
современники, дает сатирический пассаж, увидевший свет  в  июле  1734  года.
Заметка появилась в еженедельнике "Всеобщий зритель", где в ту пору  ведущую
роль играл Генри Бейкер, зять  Дефо.  Критикуя  Филдинга  за  поспешность  и
"небрежность" письма, автор заметки составляет такое шуточное завещание:
     "Кроме  того,  отдаю  и  завещаю  все  свое  прилежание  моему   крайне
небрежному другу Генри  Драма,  эсквайру.  Возможно,  мир  сочтет  этот  дар
ненужным на том основании, что упомянутый Генри Драма,  эсквайр,  поставляет
для сцены четыре пьесы в каждый сезон; но  поскольку  пьесы  эти  пишутся  с
невообразимой быстротой и непременно в те мрачные дни, когда на бирже падают
акции, то это наследство даст ему возможность просмотреть заново и исправить
свои сочинения. А дабы упомянутый Генри Драма не дал упомянутому  прилежанию
дурного употребления, расходуя его без остатка  на  балладные  фарсы,  то  я
желаю, чтобы упомянутое наследство выдавалось ему равными частями и по  мере
необходимости".
     Под    небрежностью    подразумевалось    отсутствие     художественной
отработанности,  однако  упрек  этот  можно  отнести   и   к   высокомерным,
джентльменским манерам, которые Филдинг стал усваивать. Разбирая  недостатки
Филдинга, заметка била и по очень болезненному месту: выходец из обедневшего
и захудалого аристократического рода, старший сын в  семье,  он  не  получил
наследства, на которое был вправе рассчитывать. Что же  касается  спекуляций
на бирже, то об этом нам ничего не известно.
     Между  тем  в  Дублине  Джонатан  Свифт  завершал  свое  нелицеприятное
обозрение  культурной  жизни   -   "О   поэзии".   Нетрадиционно   названная
"рапсодией", эта меткая и злая поэма содержит известные слова: "блохи есть у
блох". Чуть дальше, рассуждая об "искусстве снижения"  в  литературе,  Свифт
пишет:

                      В поэзии - иное дело -
                      Верх есть, но снизу нет предела.
                      В нас Уэлстэд возбуждает смех;
                      Мы думаем: он ниже всех.
                      Но, рассудив, решаем мы же,
                      Что Филдинг опустился ниже.

                                             Перевод Ю. Левина.

     Из  этого  упоминания  явствует,  что  еще  многие  видели  в  Филдинге
образцовый  продукт  Граб-стрита,  лишь  благодаря  позднему  появлению   на
литературной  сцене  не  занявший  своего  места  в   "Дунсиаде"*.   Правда,
существует другая редакция текста, где вместо "Филдинга"  стоит:  "лауреат",
то есть Колли Сиббер; правда и то, что  ирландский  издатель  Свифта  Джордж
Фолкнер говорил о "высочайшем уважении", которое декан испытывал к Филдингу.
Однако кому-то в  Лондоне  -  пусть  даже  злейшему  литературному  врагу  -
все-таки казалось, что Филдингу самое место в поэме Свифта*. Ведь мало чести
угодить в один ряд с Леонардом Уэлстэдом, ничтожным рифмоплетом с претензией
на утонченность чувств.
     На самом же деле творческая продуктивность Филдинга была  на  спаде.  В
1734 госту он подготовил всего  три  пьесы,  из  них  одна  была  переделкой
старой, а другая - завершением варианта, написанного еще  в  Лейдене,  шесть
лет назад. Новый вариант "Авторского фарса" пошел в "Друри-Лейн" сразу после
Нового года; здесь умножились нападки на Хайдеггера, Сиббера и прочих и  еще
более ужесточилась сатира на итальянскую оперу. Пьеса выдержала всего  шесть
представлений. Спустя три месяца, после известных трудностей,  о  которых  -
позже, Филдинг вернулся в Хеймаркет и  в  Маленьком  театре,  свидетеле  его
первых успехов, поставил "Дон Кихота в Англии". По  своему  духу  эта  живая
комедия в большей степени, нежели другие пьесы Филдинга, приближается к  его
поздним  романам  (и  романам  его  последователя  Смоллетта).   В   комедии
тринадцать песен, однако их роль скромнее, чем в ранних балладных операх.
     Дон Кихот  оказывается  причастным  к  предвыборной  борьбе,  что  дает
драматургу возможность заклеймить коррупцию в  сельских  "боро",  снискавших
себе печальную славу  самых  продажных  избирательных  округов.  Несомненно,
Филдинг имел в виду определенный город (и, может, не один), но какой  именно
-  неясно.  Солсбери,   к   примеру,   славился   неподкупностью,   оберегал
независимость своих депутатов. Соседний Олд-Сарэм и в  расчет  принимать  не
стоит: это была распаханная  пустошь,  скорее  археологический  объект,  чем
населенный  пункт,  и,  поскольку  Питты  всецело  распоряжались  его  семью
голосами, бессмысленны были бы и подкуп, и  предвыборная  кампания  в  любой
форме. Но Филдинг, конечно, знал и такие города,  где  соперничество  партий
выливалось с обеих сторон  в  яростную  и  дорогостоящую  кампанию:  Хиндон,
Шефтсбери, Милборн-Порт - все они неподалеку от Ист-Стоура; знал  Филдинг  и
Стокбридж, Вуттон-Бассит и, может быть, Чичестер и  Вустер  {Как  "продажный
боро" был особенно известен Хиндон. В 1734 году избирательную кампанию в нем
выиграли  Стивен  и  Джордж  Фоксы;  когда  Стивен  надумал  выдвигаться  от
Шефтсбери, на освободившееся место выбрали его брата, Генри  (он  однокашник
Филдинга). К событиям пьесы ближе  стоят  выборы  1727  года,  когда  борьба
разгорелась  с  небывалой  силой,  и  с  большой  долей  вероятности   можно
предполагать,  что  чиновник,  контролировавший  парламентские  выборы,  был
подкуплен и результаты подтасованы. Пройдет немало лет, но  и  в  1750  году
наблюдатель выскажется по  поводу  этого  избирательного  округа:  "Подлежит
продаже". Не исключено, что на него-то и намекал Филдинг в своих  пьесах  (в
том числе в "Пасквине") и романах. - Прим. авт.}. Пьеса  полна  хогартовской
"добродушной веселости", как определяет ее один критик, в ней нет партийного
пристрастия, хотя к изданию пьесы, последовавшему вскоре после ее  премьеры,
Филдинг подготовил  оппозиционное  по  тону  посвящение  графу  Честерфилду.
Сценическому  успеху  пьесы   в   огромной   степени   способствовал   образ
неотесанного мужлана сквайра Баджера: Чарлз Маклин заставлял  бояться  этого
забавного нахала {В 1770 году доктор Арн поставит  маленькую  оперу  "Сквайр
Баджер" - по мотивам пьесы Филдинга. Особым успехом она не  пользовалась.  -
Прим. авт.}.
     Новая пьеса, пошедшая в "Друри-Лейн" 15 января в  паре  с  исправленным
"Авторским  фарсом",  -  это  двухактовая  "Служанка-интриганка".  Ее  сюжет
заимствован  из  полузабытой,  тридцатилетней  давности  французской  пьесы.
Подобно многим балладным операм, ее  потом  часто  играли  в  один  вечер  с
другими  пьесами.  Находчивую  интриганку  Легацию  (она   временами   очень
напоминает Сюзанну в "Фигаро"), то есть главную роль,  естественно,  сыграла
Китти Клайв. Опубликованный текст пьесы откроет послание, где Филдинг отдаст
должное преданности Китти своему театру высоко отзовется о ее  драматическом
таланте. Хорошим вокалистом (в пьесе тринадцать песен) зарекомендовал себя и
ее партнер Майкл Стоплер - прежде он много пел в  опере.  Следует  добавить,
что незадолго до этого заслуги Филдинга перед музыкальным  театром  получили
новое   подтверждение:    миссис    Хейвуд    с    помощниками    переделала
"Мальчика-с-пальчик" в "Оперу опер", музыку к ней написал Томас Арн.
     Нам не дано знать, какими  сокровенными  побуждениями  жил  в  ту  пору
Филдинг Творческие импульсы реализуются в  мире  купли-продажи,  а  в  сезон
1734/35  театральный  Лондон  погряз  в  скандалах  и  дрязгах.  Нарастающее
сопротивление встречала  политика,  дотоле  неуклонно  проводимая  Уолполом.
Звездный  час  Филдинга-драматурга  приходится   на   тот   краткий   период
(1735-1737), когда его пьесы лоб в  лоб  столкнут  его  с  кабинетом.  Чтобы
понять, как это произошло, нужно бросить взгляд на положение дел театральных
и государственных, ибо на их перекрестке и состоялся триумф Филдинга.



     В XVIII веке в театр шли раньше, чем мы  идем  сейчас:  занавес  обычно
поднимался в шесть часов, после  небольшого  музыкального  вступления.  Чаще
всего было так: выходил актер (или актриса) и  читал  пролог,  а  потом  уже
открывали занавес и начинали пьесу. Публика рассаживалась группами, соблюдая
общественную иерархию: места с краю сцены, ложи, партер,  балкон.  На  самых
задних местах, на  галерке  часто  располагались  лакеи,  которые  приходили
загодя, чтобы  придержать  места  для  своих  господ.  Число  мест  выявляло
примерно такую картину: "Друри-Лейн" - 1000; "Ковент-Гарден" - 1400; Оперный
театр  -  1250  и  больше  (например,  в  бенефис  ведущего  солиста   число
присутствовавших могло достигать 2000); Маленький театр и Гудменз-Филдз - по
750 каждый. Разумеется, полные залы не были  обычным  явлением,  и  за  одну
неделю  1733  года  некий  театральный  историк  насчитал  примерно  15  000
посещений.  Оперный  театр  обычно  был  открыт  по  вторникам  и  субботам;
Маленький театр подгадывал играть в такие  вечера,  когда  его  соперник  на
противоположной стороне  улицы  стоял  с  погашенными  огнями.  В  остальных
театрах представления давались все шесть вечеров. Если театры делали  полные
сборы, то за неделю могла набежать круглая цифра - 25  000  зрителей;  ясно,
что на круг получится половина этого  числа  или  чуть  больше.  Театральный
сезон продолжался с осени до середины лета.
     В репертуар входили  испытанные  пьесы  (трагедии  Шекспира,  Драйдена,
Отвея, комедии Конгрива,  Фаркера  и  Ванбру)  и  работы  новейших  авторов.
Руководители театров искренне стремились заполучить новые таланты, однако их
вкусы зачастую были консервативны (во всяком случае, это верно  в  отношении
театра "Друри-Лейн"), политический и  экономический  нажим  связывал  их  по
рукам и ногам. В театрах  свирепствовала  сентиментальная  комедия,  набирал
силу фарс, а пантомима и  арлекинада,  покинув  отчий  дом  (иными  словами,
Линкольнз-Инн, откуда Рич перешел в "Ковент-Гарден"), очень скоро  завоевали
другие подмостки*. Любопытно,  что  в  то  самое  время,  когда  канатоходцы
показывали свое искусство в "театрах с патентами", а "Мера за меру" была  на
добрую половину разбавлена "Дидоной и Энеем" Перселла, - это же самое  время
отмечено невиданно возросшим  интересом  к  Шекспиру*.  При  жизни  Филдинга
"Гамлет",  "Макбет"  и  "Отелло"  не   сходили   со   сцены;   но   были   и
пьесы-неудачницы - например,  "Антония  и  Клеопатру"  совершенно  вытеснила
драйденовская "Все за любовь". Известны случаи, когда, "улучшая",  уродовали
Шекспира до неузнаваемости: в  бурлескном  варианте  "Укрощения  строптивой"
почти ничего не оставалось от оригинала, но наряду  с  этим  существовали  и
ценители подлинного Шекспира.
     Даже в самых крупных театрах  труппы  насчитывали  не  более  20  -  30
человек, включая профессиональных певцов и танцоров; примерно на  две  трети
состав был мужским. Как всегда, самым дорогостоящим развлечением  оставалась
опера, в 1730-е годы оперные театры едва сводили концы с концами. Но в целом
театральная жизнь приобретала размах. Прежде  было  редкостью,  чтобы  пьеса
долго не сходила со сцены, - теперь  это  обычное  дело.  Наряду  с  "Оперой
нищего" и "Херлотрамбо" головокружительным успехом пользовалась  "бурлескная
опера" Генри Кэри "Дракон из Уонтли" (1737). Неплохую музыку к  ней  написал
Джон  Фредерик  Лэмп.  Поставленная  сначала   в   Маленьком   театре,   она
перекочевала  затем  в  "Ковент-Гарден",  где  ее   кассовый   успех   побил
державшийся восемь лет рекорд "Оперы нищего". В течение года либретто  оперы
выдержало четырнадцать изданий. Для театральной практики тех дней характерно
пристрастие к сдвоенным представлениям. Зачинателем выступил в Линкольнз-Инн
Джон Рич, не спеша приноравливались к новому делу и в "Друри-Лейн";  к  1730
году  сдвоенные  представления  получили  широкое,  даже,   можно   сказать,
повсеместное распространение. В паре с основным спектаклем шли фарс, бурлеск
или пантомима; иногда вместо  них  давалась  музыкальная  часть*.  Превратив
дивертисмент в боевую сатиру, Филдинг продемонстрировал умение  использовать
в своих интересах завоевавшие популярность формы искусства.
     Свидетельства о театральных погромах, скорее всего, преувеличены,  хотя
время  от  времени  происходили  шумные  скандалы*.  Поводы   были   разные:
вздорожали входные билеты,  в  пьесе  сделан  не  тот  политический  акцент,
опротивели актеры-иностранцы - особенно во  время  войны  или  международной
напряженности. Практиковалась  клака.  Вообще  же  тон  в  публике  задавали
студенты-законники, "тамплиеры". В Гудменз-Филдз  возмутителями  спокойствия
выступали праздные  подмастерья,  но,  возможно,  эту  легенду  поддерживали
работодатели и престарелые пуритане.
     Согласия  не  было  не  только  в  зрительном  зале:   труппы   яростно
соперничали между собой, и,  хотя  в  отношении  актеров  закон  ограничивал
свободу  перемещений,  ведущих   "звезд",   случалось,   переманивали,   как
сегодняшних футболистов. Известное время театральные труппы сохраняли  более
или менее постоянный состав, равняясь  на  дисциплинированный  "Друри-Лейн".
Резкие перемены случились как раз  в  ту  пору,  когда  Филдинг  вступил  на
поприще драматурга. С королевского театра "Друри-Лейн"  все  и  началось.  В
1720 году умер сэр Ричард Стил, и, хотя он уже давно был  не  у  дел,  театр
оказался в критическом положении: действие королевского патента  истекало  в
сентябре 1732 года. Новый патент был выдан  правящему  триумвирату  -  Колли
Сибберу, Роберту Уилксу и Бартону Буту. Эта дряхлая троица заботилась больше
о  собственных  интересах,  чем  о  приумножении  славы  "Друри-Лейна".  Бут
перепродал половину своего пая богатому шалопаю Джону Хаймору (говорили - за
2 500 фунтов), а в мае 1733 года умер. Еще прежде умер Уилкс,  и  его  вдова
уступила половину унаследованных  прав  художнику  Эллису.  Сиббер  поначалу
допустил к управлению театром своего ненадежного сына Теофила. Но  дела  шли
все хуже, и он решил покончить с театром. Свой  пай  он  продал  Хаймору  за
колоссальную сумму - 3000 гиней, по сегодняшнему курсу  это  50  000  фунтов
стерлингов или 90 000 долларов. Здравомыслящий  человек  -  такие  рождаются
основательно и надолго, и он таки проживет еще четверть века.
     Катастрофа не заставила  себя  ждать.  В  сезон  1732/33  года  театром
кое-как руководили вдовы и случайные люди. Из шести паев самый крупный был у
Хаймора, но организаторских способностей у него не было никаких. Отношения с
труппой обострились до такой степени, что в мае 1733 года актеров просто  не
пустили и театр. Группу актеров, вдохновляемых Теофилом Сиббером, обвинили в
попытке завести в театре свои порядки. Скандал  стал  достоянием  гласности,
обе стороны не щадили друг друга. В сентябре молодой Сиббер в  одностороннем
порядке провозгласил независимость, уйдя  с  единомышленниками  в  Маленький
театр, и его не защищенные королевским патентом спектакли  стали  юридически
уязвимы. Хаймор пытался натравить на беглецов закон о бродяжничестве, однако
его иск увяз в формальностях. Баталии продолжались и в самом  театре,  и  за
его стенами. Со своим поредевшим составом Хаймор буквально прогорал. Кое-как
дотянув до февраля 1734  года,  он  сдался.  Его  пай  перешел  в  такие  же
случайные руки - к некоему Чарлзу Флитвуду. Но Флитвуд пошел  на  мировую  с
отколовшимися актерами, и 8 марта те вернулись победителями. С этого времени
театр  стал   оправляться;   собственно   творческое   руководство   Флитвуд
передоверил Чарлзу Маклину. Был преодолен решительный рубеж: быстро сошла со
сцены старая  гвардия,  выявилось  возросшее  значение  актера  и,  наконец,
театральными делами заинтересовался закон.
     Трудные времена переживал не один "Друри-Лейн". Несмотря на королевское
покровительство (а может, благодаря ему), в Оперном театре разгорелась  своя
война. Группа влиятельных аристократов во главе с принцем  Уэльским  в  пику
Генделю открыла оперный сезон в Линкольнз-Инн. Эта "Благородная опера",  как
ее стали называть, в 1733 году  переманила  к  себе  чуть  не  всех  ведущих
певцов. Исполнительский  уровень  в  труппе  Генделя  упал,  резко  упала  и
посещаемость: отсидев положенное время в "скучном пустом зале",  некая  леди
объявила большинство  певцов  "ничтожными".  В  следующем  сезоне  (1734/35)
Гендель  передал  Оперный  театр   своим   противникам,   а   сам   ушел   в
"Ковент-Гарден". Все больше времени и сил он отдает  сочинению  ораторий.  В
творческом отношении это шаг вперед, но в  то  время  для  Генделя  это  был
вынужденный шаг*.
     Из перечисленных событий некоторые непосредственно коснулись  Филдинга,
другие  прошли  стороной,  хотя  незамеченными,  конечно,  не  остались.   В
друри-лейнской  истории  он  занял  сторону  Хаймора,   что   подтверждается
появлением Марплея-младшего (сатирический портрет Теофила Сиббера)  в  новом
варианте "Авторского фарса" и панегириком сохранившей верность театру  Китти
Клайв - в посвящении к "Служанке-интриганке". Труднее определить его позицию
в оперных распрях: в новом "Авторском фарсе" крепко достается графу Агли,  а
ведь это Хайдеггер, связанный с Генделем общей работой (хоть они и не  очень
ладили между собой). С другой стороны, Филдингу вряд ли  могла  импонировать
"Благородная опера"  с  ее  партийной  исступленностью,  хотя  некоторые  ее
покровители благоволили к нему самому - герцог Ричмондский, например.  Итак,
он остался верным "Друри-Лейну" - при том, что Флитвуд отнюдь  не  обнадежил
его насчет постановки "Дон Кихота в Англии", а возвращение блудного  Теофила
Сиббера сулило недавнему критику некоторые неудобства.
     Театральное   лихолетье,    конечно,    помешало    Филдингу-драматургу
развернуться в полную силу. Но нет  худа  без  добра:  если  бы  руководство
"Друри-Лейна" держалось привычного курса, он, может статься, так и продолжал
бы разрабатывать смешанный жанр, отдавая  особое  предпочтение  традиционной
пятиактной комедии, на которую он - это совершенно ясно -  возлагал  большие
надежды. Однако дела повернулись таким образом, что он оказался в самой гуще
событий, а он именно тогда становился  драматургом  божьей  милостью,  когда
брался изображать события и характеры современной  ему  Англии.  Под  мирным
театральным небом его, чего доброго, могли соблазнить академические  правила
и традиционные темы.



     Центральными фигурами в политической жизни страны были в ту пору первый
министр и король; премьера знают все, о короле известно  поразительно  мало.
Для большинства Роберт Уолпол - гибкий и умный  государственный  деятель.  С
портретов Джервеса,  Ванло,  Вуттона  и  Неллера*  на  нас  смотрит  крупный
мужчина, в его глазах искрится юмор; одаренная личность, решает  зритель,  в
жизни реалист, бывает грубоват. Впечатление верное,  но  далеко  не  полное.
Когда  было  нужно,  его  взгляд  делается  ледяным  -  Уолпол   умел   быть
неустрашимым врагом. Миролюбивый в дипломатии и внешней  политике,  в  делах
внутренних он употребил  свою  власть  на  то,  чтобы  осуществлять  жесткий
контроль над всеми руководящими звеньями. Пойти против него -  значило  рано
или  поздно  лишиться  всякого  влияния.  Коль  скоро   мы   не   собираемся
приукрашивать его характер, надо  по  справедливости  оценить  его  духовные
качества. Он знал толк в живописи, собирал ее, ценил красоту; любил  хороший
стол и деревенские забавы -  это  не  возбранялось  людям  с  чувствительной
душой. Тогда еще не додумались до того, что утонченное существо должно иметь
бледный лик и держать окна закрытыми.
     И все-таки даже в  XVIII  веке  Уолпол  был  прежде  всего  королевским
министром. Он  был  ответствен  перед  парламентом  и  -  в  очень  общем  и
неопределенном смысле - перед народом, но держался он на своем месте  только
благодаря хорошему отношению короля.  В  учебниках  пишут,  что  "Бескровная
революция 1688 года" ввела систему ограниченной монархии; что первые  короли
Ганноверской династии мало  интересовались  страной-падчерицей.  Однако  эти
истины мало согласуются с реальной картиной царствования Георга II. На  трон
он взошел сорока пяти лет, но до этого он прожил  в  Англии  все  то  время,
которое  правил  его  отец,  завязал  отношения  с  людьми,  развил  вкус  к
определенным сторонам английской жизни. Языком он владел  почти  безупречно;
был себе на  уме,  и  если  доводами  рассудка  еще  удавалось  сломить  его
упрямство, то на политические авантюры  он  не  поддавался.  За  это,  среди
прочего, он  уважал  Уолпола:  тот  считал  своих  сторонников,  а  идеологи
оппозиции сочиняли освободительные гимны. Они были  пунктуальные,  собранные
люди. Духовным развитием Уолпол намного превосходил короля, зато король  все
схватывал  на  лету  и  за  вспышками  раздражения   скрывал   своего   рода
простодушие.
     Была еще королева Каролина Ансбахская, белокурая полная  дама,  на  вид
спокойная, но с неугомонной душой и снедаемая честолюбием.  С  Уолполом  она
была в добрых отношениях еще с того времени, когда в царствование  Георга  I
двор принца-наследника был на Лестер-сквер.  Был  ли  ей  во  всем  послушен
первый министр, как ей хотелось думать, -  это  вопрос  открытый,  зато  нет
сомнений, что Уайхоллу она предоставила такую свободу, о какой не могло быть
и речи  в  чопорном,  подтянутом  Ганноверском  курфюршестве.  Ей  нравилось
покровительствовать ученым, она пыталась привить двору  культурные  запросы,
хотя  острословы  посмеивались  над  ее  вкусами  -  когда,   например,   из
уилтширского захолустья она вытащила  "поэта-молотильщика"  Стивена  Дака  и
назначила его распорядителем "королевского каприза"  в  Ричмонд-парке*.  (Ее
супруг из всех искусств  признавал  только  музыку,  и  его  покровительство
Генделю заслуживает добрых слов.) Этот,  казалось  бы,  не  очень  слаженный
тройственный союз (Георг -  Каролина  -  Уолпол)  оказался  крепким,  а  его
критики, противники и пересмешники сменялись то и дело. Филдинг  был  далеко
не единственным, чей шквальный огонь не причинил врагу ни малейшего ущерба.
     Но пришла  пора  и  Уолполу  пережить  тревожное  время:  в  1733  году
разразился "акцизный кризис". Речь шла о  том,  чтобы  повысить  пошлины  на
ввозимые табак и вино: их импорт и контрабанда достигали огромных  размеров.
Оппозиция встретила предложение в штыки, усмотрев в нем покушение на  личную
свободу.  Нельзя  отрицать,  что  Уолпол  был  непрочь  укрепить   положение
правительственных чиновников, поскольку  его  непререкаемое  единовластие  к
тому и сводилось, чтобы на местах сидели люди, обязанные ему лично либо  его
протеже.  Законопроект  не  прошел,   Уолпол   уцелел.   Однако   невыгодное
впечатление  осталось,  противники  не  замедлили   его   усугубить   новыми
претензиями.  Общественное  мнение  было  настроено  не  в  пользу   первого
министра. Его вдохновителем номинально  числился  спесивый  принц  Уэльский,
"бедняга Фред", известный лишь тем, что сначала он был жив,  а  потом  умер.
Духовным вождем оппозиционного движения был виконт Болинброк,  исправившийся
повеса и разочаровавшийся якобит, основоположник "политики ностальгии".  Его
мысли чрезвычайно захватывали идеалистически настроенную молодежь (и значит,
Филдинга), ставившую перед  собой  высокие  цели  -  и  не  имевшую  никаких
перспектив. По Болинброку, благородная  и  закономерная  форма  правления  в
Британии  была  извращена  продажностью  политической  системы,  учрежденной
Уолполом. Оппозиция пользовалась поддержкой блистательных талантов, в первую
очередь - поэтических, тогда  как  король  довольствовался  услугами  своего
официального барда, Колли Сиббера, который мог быть кем угодно -  только  не
поэтом. В парламенте партию  представлял  Уильям  Палтни,  после  "акцизного
кризиса"  получивший  поддержку  в   лице   лорда   Честерфилда   и   других
государственных мужей*.
     Выставить против этой внушительной когорты равноценную силу  Уолпол  не
смог.  Лорд  Харви?  -  умница,  но  несчастное  создание;   непревзойденный
летописец придворной жизни, а в повседневных делах профан. Вечно озабоченный
и недоступный герцог Ньюкасл? - у этого легион поручителей и  порученцев,  а
близких друзей - никого*. Лорд-канцлер Хардвик?  -  крупнейший  законовед  и
неглубокий политик. При всем этом Уолпол крепко держал бразды  правления,  и
только со смертью королевы Каролины в 1737 году власть  начинает  ускользать
из его рук. Все труднее становится сохранять за собой  решающее  большинство
голосов в парламенте: один за другим покидают его независимые  парламентарии
- именитые горожане и сельские джентри, прежде настороженно  относившиеся  к
широковещательным "патриотическим" лозунгам оппозиции. Но в  1734  году  для
таких,  как  Филдинг,  это  отдаленное,  недостижимое  будущее.   Во   время
"акцизного кризиса" положение Уолпола сильно пошатнулось, однако он выстоял.
Предстояла новая борьба.



     Но  прежде  чем  сразиться  с  Уолполом,  Филдингу  предстояло  утрясти
неотложные личные дела. Уже пять лет он жил в столице, наверняка  где-нибудь
поближе к театрам. Он не нажил себе богатства. Джеймс  Миллер,  священник  и
чрезвычайно проницательный сатирик, оставил картину его неустроенной  жизни,
где все зависело от того, как примут пьесу.

                       Глядите - Филдинг! Сей чудак,
                       Вчера еще простой мужлан,
                       Неряха, сыпавший табак
                       На старый фризовый кафтан,
                       Сегодня - щеголь. Каково?!
                       Но это не каприз его:
                       Пускай он в бархате, так что же?
                       Он лез из кожи за него,
                       Поскольку бархат был заложен*.

     Все знавшие его сходятся на том, что деньги у  него  не  задерживались.
Леди Мэри Уортли Монтегю сравнивает его со Стилом, чье расточительство вошло
в поговорку, а внучка леди Мэри писала: "Если у него заводились десятка  два
фунтов, он легко расставался с ними и никогда не  задумывался  о  завтрашнем
дне". Большой беды в этом не было, покуда он был холост и вращался  в  среде
актеров и музыкантов, но когда-то все должно было перемениться.
     Я нахожу вполне  правдоподобным  предположение  его  первого  биографа,
Артура Мерфи, что в ту пору Филдинг отнюдь не запускал  свои  амурные  дела.
"Неуемная жизнерадостность не располагала его к ухаживаниям"  -  пусть  так,
однако его обаяние было само по себе приманкой. В нем было свыше шести футов
росту {Свыше 180 см.} (средний рост был около пяти футов и шести  дюймов)  -
он выделялся в любой компании  (Гаррик,  Ричардсон  и  Хогарт  были  гораздо
ниже). Писаным красавцем он не был: на рисунке Хогарта он показан  в  зрелые
годы, и изображение мало ему льстит, но это выразительное лицо, с выдающимся
вперед подбородком (ни у какого Габсбурга не найти похожего), крупным  носом
и  густыми  бровями.  Исполненный  мужественной  силы,  этот  облик   больше
импонировал женщинам,  чем  миловидное,  но  заурядное  лицо:  В  сочинениях
Филдинга  проглядывает  опытный  сердцеед,  и  нужно   быть   парадоксальным
биографом, чтобы объяснить это силой воображения.
     Время от времени он ездил в Солсбери. В 1733 году в преклонном возрасте
умерла леди Гулд,  в  доме  на  Сент-Мартинз-Черч-стрит  остались  жить  его
сестры. В наши дни этот район пересекает  магистраль,  по  которой  сплошным
потоком тянутся к побережью машины. Почти не  изменилась  ведущая  к  центру
города Сент-Энн-стрит, здесь приятно радуют глаз  и  сохранившиеся  торговые
постройки, достопримечательности вроде краеведческого музея. В глубине улицы
так же отчетливо, как два столетия назад, при Филдинге, рисуется благородных
очертаний шпиль кафедрального собора.
     Из друзей, которыми он здесь обзавелся,  самым  близким  был,  конечно,
Джеймс Харрис. Моложе Филдинга  на  два  года,  Харрис  уже  имел  репутацию
философа-чудака,  поскольку  носился  с  таким  несбыточным  проектом,   как
создание  "универсальной  грамматики";  позднее  он  посвятит  свои  таланты
политике. Ему было за пятьдесят (Филдинг к  тому  времени  умер),  когда  по
протекции родственника ему предложили место в парламенте; не прошло  и  двух
лет, как он стал лордом-казначеем. Далеко не все  были  в  восторге  от  его
характера и учености: доктор Джонсон считал его ограниченным  педантом,  его
"универсальную грамматику" многие перекрестили в  "универсальную  глупость".
Что и говорить, среди осаждавших Вестминстер набобов, генералов, адвокатов и
банкиров философ смотрелся белой вороной. Но он хорошо исполнял свое дело, и
со временем его сын станет первым графом Мамзбери. Можно предполагать, что в
своем друге Филдинг превыше всего ценил знатока классических авторов.
     Внушительного вида дом, в котором жил Харрис, стоял в  северо-восточном
углу соборной площади, прямо  напротив  Сент-Энн-стрит.  Дом  сохранился  до
наших дней, это  Мамзбери-хауз;  он  сложен  из  теплого  светло-золотистого
камня, в начале XVIII века перестраивался. На южной стене дома в  1749  году
установили  солнечные  часы,  которые  гордый  хозяин  наверняка   показывал
Филдингу: на циферблате читается шекспировская строка - "Жизнь - это  только
тень". Можно не сомневаться, что Филдинг провел  много  счастливых  часов  в
этом восхитительном уголке. Здесь же на площади стоит дом, где, по преданию,
позже поселился он сам, однако  подтверждений  этому  нет.  Вокруг  соборной
площади сохранилось много домов и георгианской застройки, и более ранней,  и
сказать, в котором жил Филдинг, уже невозможно. Может,  он  вовсе  здесь  не
жил.
     Отправляясь проведать Харриса, Филдинг  миновал  по  пути  Монастырскую
улицу. Если же в нее  свернуть  и  пройти  до  конца,  то  на  месте  старой
францисканской обители можно было видеть Братский дом - массивное Г-образное
строение  начала  XVII  века.  Его  можно  видеть  и   сегодня,   но   тогда
горизонтальная черточка дома-буквы была отдельным домом,  который  назывался
Крэдок-Хаус. По пути в свою приходскую церковь (а это была  церковь  святого
Мартина) обитатели солидного, хотя и малопривлекательного с их точки  зрения
дома обязательно проходили мимо  дома  Гулдов.  Вот  эти  обитатели:  миссис
Элизабет Крэдок, вдова, может, и благородного происхождения, но не  богачка,
и две ее дочери - Шарлотта и Кэтрин. Я подвел рассказ к тому,  что  остается
только назвать имя: Шарлотта. Именно на ней, поколебавшись  между  сестрами,
остановил  свой  выбор  Филдинг.  В  своем  кругу  девушки   слыли   первыми
красавицами, в их честь слагались  трогательные  стихи.  Годы  спустя  некий
портовый инспектор из Пула опубликует свои стихи на английском  и  латинском
языках в "Лондонском журнале"; из стихов явствует, что Кэтрин  (Кэтти)  была
побойчее, но Шарлотта превосходила ее красотой. Вспоминаются сестры  Дэшвуд,
и, совсем как  герой  Джейн  Остин,  Филдинг  отдает  предпочтение  строгому
чувству, а не озорной чувствительности.
     Чрезвычайно трудно представить себе, как ухаживали и женились  в  XVIII
веке: откровенный во многих отношениях, этот  век  скрытничает,  когда  речь
заходит  о  супружестве.  Приближаясь  к  институту  брака,  даже  повесы  и
завсегдатаи борделей запасаются  вывеской  "Не  беспокоить".  Известно,  что
Филдинг посвятил немало стихов солсберийской красавице Селии, и поскольку он
опубликовал их при жизни жены в  "Собрании  разных  сочинений",  невероятно,
чтобы  их  вдохновительницей  могла  быть  какая-нибудь  другая  уилтширская
девушка. Стихи представляют собой образцовый любовный бред и как ученические
опусы вполне простительны, если вдруг забыть, какие пьесы  писал  он  в  это
время. Неизвестно, когда молодые люди впервые встретились,  -  может,  когда
Генри шел двадцать первый год, может, раньше.
     Считается, что с Шарлотты списаны Софья  в  "Томе  Джонсе"  (книга  IV,
глава 2) - и Филдинг оговаривает их сходство - и героиня "Амелии", где он не
называет  прототипа.  Шарлотта  была,  таким  образом,  брюнеткой,  с  лицом
правильного овала и точеным подбородком, и росту чуть выше  среднего  (около
пяти футов и пяти дюймов {То есть около 165  см.}).  До  свидетельству  леди
Луизы Стюарт, внучки леди Мэри Уортли Монтегю, несчастье с  носом  Амелии  -
это незадача  самой  Шарлотты:  перевернулся  экипаж,  и  она  сломала  себе
переносицу. Генри женился на ней не по расчету, хотя вполне мог задумываться
о выгодном браке, имея представительную внешность, мечтая об успехе в  жизни
и, главное, обладая редким даром обзаводиться друзьями и вообще  верховодить
людьми. Шарлотта располагала скромным состоянием, поскольку отец давно умер,
а мать не вышла второй раз замуж. Артур  Мерфи  оценивает  приданое  в  1500
фунтов, и нет оснований не доверять ему.
     По  неизвестным  причинам  венчание  состоялось  в  тридцати  милях  от
Солсбери, в Чалкуме близ Бата. Еще более странно то, что в метрической книге
Филдинг записан постоянно проживающим в приходе  Сент-Джеймс  в  Бате  (как,
впрочем, и невеста) . В последующие годы Бат займет немаловажное место в его
жизни, но непонятно, почему его приплели тогда,  28-го  ноября  1734  года*.
Биографы предлагали самые разные объяснения. Нет удовлетворительной версии и
у меня.
     Высоко, в пятистах футах над уровнем моря примостилась  в  Лансдаунских
горах церковь святой Марии. Это маленькая норманская церквушка,  снизу  даже
не видно ее колокольни в западном крыле. От церкви открывается  великолепный
вид на юг. Опрятный церковный дворик оживляют цветущая вишня и слива;  между
церковью и отрогом горы втиснулась густая рощица. Даже в наши дни это  очень
укромный уголок, а в ту  пору  -  идеальное  место  для  тайного  брака.  Не
обнаружено никаких подтверждений тому, что жениха и невесту принудило бежать
несогласие на брак  миссис  Крэдок,  однако  обстоятельства  дела  в  высшей
степени  подозрительны.  К  тому   же   свадьба   уводом   вполне   в   духе
неосновательных Филдингов. К счастью, в жилах Генри бежала смешанная  кровь,
и выбор он  сделал  благоразумный  -  это  был  счастливый  союз.  Насколько
известно, в Чалкуме супруги Филдинги больше  не  объявлялись.  В  1768  году
здесь была похоронена Сара  Филдинг,  о  чем  извещает  мраморная  доска  на
западном фасаде церкви.
     Вчерашняя провинциалка, королева  бальных  залов  Нью-Сарэма,  Шарлотта
стала женой столичного джентльмена, который жил на широкую ногу, много  пил,
имел ненадежную профессию и совсем не  располагал  средствами,  чтобы  вести
образ жизни, какой ему хотелось. Другая новобрачная ударилась бы в  слезы  и
запросилась  домой.  Но  Шарлотта,  насколько  можно  судить,  была   смелой
женщиной. Она обеспечила мужу покой, какого  он  не  знал  даже  в  детстве,
терзаемый семейными раздорами. У него был беспечный характер,  и  переносить
его привычки было  очень  нелегко:  он  не  был  литератором  эдвардианского
склада, ведущим ровное и благонамеренное существование,  -  он  был  штатный
драматург и жил в вечной запарке*. Может, он  жалел,  что  не  стал  ученым.
Страшная мысль: живи он в наше время, он мог стать ученым.
     Поначалу  молодожены  снимали  квартиру  неподалеку  от   Стрэнда,   на
Букингем-стрит; возможно, их хозяином был родственник Шарлотты.  Улица  идет
на юг, к реке; она пересекает квартал Йорк-хаус, оставив в  стороне  будущий
район Адельфи*. В конце XVII столетия ее застроил известный биржевик Николас
Барбон {Барбон тоже был студентом Лейденского университета, но в отличие  от
Филдинга закончил медицинский факультет и получил ученую  степень.  -  Прим.
авт.};  до  сегодняшнего  дня  остаются  лондонской   достопримечательностью
высокие, узкие фасады домов, протянувшиеся по обе ее  стороны.  В  квартале,
где улица вливается в Стрэнд, сначала жил великий картограф Джон Рок,  потом
открыл свою лавку игрушек ученик Уильяма Дерда, чье имя частенько  возникает
на страницах Филдинга. Сам же Дерд обретался неподалеку, на Стрэнде,  а  его
дочь держала торговлю на Кокспер-стрит, бок о бок  с  обоими  хеймаркетскими
театрами. Это был процветающий район, почти в каждом четырехэтажном владении
внизу была лавка. За два года до переезда сюда  Филдингов  псаломщик  церкви
святого Мартина-на-полях составил епархиальный  отчет.  Он  упомянул  многие
"примечательные места и строения" в приходе,  начав  с  Уайтхолла  и  кончив
Французской часовней; отметил театры - "в западной  части  Хеймаркета"  (это
Оперный театр) и на Друри-Лейн, однако Маленького театра он не назвал.
     Пока Шарлотта обживалась в новой обстановке, Филдинг сел за  работу.  В
первую неделю 1735 года в "Друри-Лейн" состоялась премьера нового фарса  (по
существу, это балладная опера): "Урок отцу". На сцене веселая неразбериха  -
такой,  по  традиции,  представляется  нам  жизнь  в  георгианской   Англии;
выразительны и легко узнаются "характеры". Главная героиня -  провинциалочка
Люси, эту роль, разумеется, сыграла Китти Клайв. Отец навязывает ей выгодные
партии, а она предпочитает лакея. Скоро был  напечатан  текст  с  нотами  (в
пьесе не меньше двадцати песен), потом было много переизданий. Это далеко не
самая известная пьеса Филдинга, да она и не претендует ни на что  особенное,
однако по числу представлений в XVIII веке "Урок  отцу"  не  уступит  и  его
самым прославленным работам. Пьеса невелика, удобна для сдвоенной программы;
ее часто давали под другим названием: "Дочка без притворства".
     Вскоре, 10 февраля, в "Друри-Лейн"  состоялась  премьера  другой  пьесы
Филдинга - "Всеобщий любезник". Он снова попытал  счастья  в  "полноценной",
пятиактной комедии - и издатель щедрее  расплатится  за  большую  работу,  и
гонорары со спектаклей будут посолиднее. Главное же, ему  отчаянно  хотелось
заявить о себе как о серьезном комедиографе; неудача с  "Современным  мужем"
только укрепила его решение. И снова ему не повезло. "Всеобщий любезник" был
принят беспрецедентно плохо и после трех представлений снят. В предисловии к
изданию пьесы автор сетовал, что-де публика шла в  театр  с  предубеждением;
однако опытный рецензент Аарон Хилл в недавно основанном театральном журнале
опроверг это мнение. На первом представлении, пишет Хилл, публика  "спокойно
высидела" почти до конца третьего действия, "надеясь, что пьеса  выправится,
но она делалась все хуже и хуже, и наконец их  терпение  лопнуло".  Нетрудно
представить, какой это был удар по самолюбию  Филдинга.  Мало  того,  что  в
спектакле был занят прославившийся в роли Фальстафа знаменитый Джеймс  Куин,
о чьем возвращении в "Друри-Лейн" раструбили все газеты,  -  стыдно  было  и
перед женой,  которую  хотелось  порадовать,  которую,  наконец,  надо  было
кормить. Раздраженные оговорки в предисловии свидетельствуют о его  растущем
разочаровании театром  и  публикой.  Его  реакцию  легко  понять:  "Всеобщий
любезник" не такая уж плохая комедия. Раньше его  забавляли  вкусы  публики.
Теперь же, в свои двадцать семь лет, он вдруг почувствовал неизбывную скуку.



     В этом состоянии нет лучшего лекарства, чем надолго засесть в  деревне.
И такая возможность скоро представилась, хотя повод был печальным: в том  же
феврале 1735 года умерла миссис Крэдок. Странное впечатление  производит  ее
завещание,  утвержденное  25  февраля  (оно  сохранилось  в  Государственном
архиве): ровно один шиллинг завещался  Кэтрин,  а  все  остальное  состояние
отходило в пользу "возлюбленной дочери Шарлотты Филдинг, жены Генри Филдинга
из Ист-Стоура". Шарлотта  же  объявлялась  единственной  душеприказчицей.  О
размере наследства трудно судить, Мерфи называет  1500  фунтов,  и  едва  ли
цифра могла быть больше. Также неизвестно, чем прогневила свою мать  Кэтрин.
Биографы пытались объяснить завещание ссылками на  злобные  происки  старшей
сестры Амелии в последнем  романе  Филдинга,  но  это  все  бездоказательные
рассуждения. Больше того: столь милостивое отношение  к  Шарлотте  никак  не
согласуется с версией о тайном  браке,  будто  бы  заключенном  против  воли
миссис Крэдок. Ясно  здесь  только  одно:  Филдинги  смогли  поправить  свои
денежные дела - упомянутых,  например,  в  завещании  "столового  серебра  и
драгоценностей" должно было хватить на то, чтобы раздать мелкие долги.
     Доходы самого Генри по-прежнему были скромны. Семейное  состояние  было
заморожено, над ним сохранялась опека до совершеннолетия самого младшего  из
детей, Эдмунда, то есть вплоть до  1737  года,  когда  Генри,  старшему  из.
шестерых, исполнится уже тридцать. Рента из Ист-Стоура была  незначительной,
а после раздела на шесть частей от нее вообще оставалось  одно  название,  и
свою годовую долю наследства Генри спускал за четыре веселые вечеринки.  При
этом он считался хозяином Ист-Стоура и, свободный летом от театра, регулярно
наезжал в имение. Теперь явилась возможность бывать  здесь  подольше.  Всего
Филдинги прожили в Дорсете не меньше полугода.  Позднее  этот  период  жизни
писателя оброс легендами.
     Начало положил Артур Мерфи, в  красках  расписавший,  как  новоявленный
сельский джентльмен был не в силах побороть приобретенную в городе страсть к
безрассудствам и невоздержанности. Его  обуяла,  утверждает  Мерфи,  "своего
рода фамильная гордыня", и он потянулся "соперничать в роскоши" с  соседними
сквайрами. При своих скромных средствах он обзавелся "целой  свитой  слуг  в
шитых золотом ливреях". Трагический финал достоин резца Хогарта:
     "Главными его радостями были общество и застольное веселье,  двери  его
дома были гостеприимно распахнуты, и меньше  чем  в  три  года  развлечения,
борзые и лошади совершенно поглотили его небольшое наследство,  которое  при
экономном обращении могло обеспечить ему независимость до конца дней".
     Рассказ Мерфи грешит неточностями.  Похоже,  к  указанному  времени  он
относит смерть матери Филдинга, а это случилось,  когда  Генри  было  десять
лет. Далее, супруги никак не могли безвыездно провести в Ист-Стоуре все  три
года: мы то и дело обнаруживаем Филдинга в Лондоне, и,  стало  быть,  сорить
деньгами  ему  полагалось  в  столице.  Однако  легенда  удержалась:   стол,
приобретенный   сомерсетским   археологическим   обществом   для   музея   в
Тонтон-Касл, якобы сохранился от обстановки на ферме Ист-Стоур, где "он  (то
есть  Филдинг)  за  три  года  просадил  на  борзых  все  свое   состояние".
Путеводители по Дорсетширу регулярно напоминают об этом  расточительстве  на
лоне природы.
     Ближе к истине другая картина: в  Ист-Стоур  супруги  приехали,  уладив
дела покойной миссис Крэдок, - наверное, в марте 1735 года,  и  прожили  там
весну и лето, может, прихватили и осень. Филдинг  есть  Филдинг,  и  разумно
предположить, что он отдал дань  грубоватым  деревенским  утехам  и  немного
залез в наследство, доставшееся жене. Но это - Филдинг, и он не мог упустить
случай восполнить  свое  образование:  погрузиться  в  любимых  классических
авторов, покопаться в теологии и истории, потешить себя новомодными романами
и вечно модными книгами приключений. В своей пьесе он высмеял миссис Хейвуд,
но он, конечно, не удержался и прочел ее новейшее сочинение. А миссис Обин с
ее захватывающими дух рассказами о турецком плене, обманутых  наследницах  и
зверских   похищениях?   Безыскусные   истории   Дефо   о   людях,   живущих
целеустремленно и осмысленно, вряд  ли  могли  заинтересовать  Филдинга:  он
ценил запутанный сюжет и ясную мораль, ибо его литературный вкус был прост и
бесхитростен*.
     Среди соседей, само собой, были у него друзья,  с  которыми  выдавалось
провести приятные часы. Самым близким ему по  духу  был  преподобный  Уильям
Янг,  тридцатитрехлетний  священник,  возглавлявший   приход   в   небольшом
городишке Гиллингем - это несколько миль к северу от Ист-Стоура. Он учился в
Оксфорде, потом принял сан, в 1731 году перебрался  в  Дорсетшир.  Обитатели
Ист-Стоура были его прихожанами.  Глубокое  знание  классической  литературы
сочеталось в нем с поразительной неприспособленностью к жизни. Рассказывают,
что однажды,  служа  армейским  капелланом,  он  по  рассеянности  забрел  в
расположение  врага,  однако  хронология  континентальных  войн   заставляет
усомниться в истинности  этого  происшествия.  Позже  он  оставит  приход  и
обратится к литературному труду. Вместе  с  Филдингом  он  будет  переводить
Аристофана, но в целом ему не повезет.  Граб-стрит  был  каторгой  даже  для
людей изворотливых и цепких, а для этого простака с  нелепыми  жестами,  еле
волочащего ноги, оборванного  -  для  него  Граб-стрит  был  сущим  адом.  В
Дорсетшире на его иждивении были жена и  шестеро  детей  (а  получал  он  30
фунтов в год), и торговцы то и дело  упекали  его  в  тюрьму.  Но  все  это,
конечно, никак не умаляло его в глазах Филдинга.  Известно,  что  его  черты
легли в основу характера пастора Адамса. Отношения между друзьями оставались
самыми сердечными.
     Была в округе еще одна примечательная личность, но к ней Филдинг  питал
прямо противоположные чувства: это был пресловутый Питер  Уолтер,  земельный
агент и алчный ростовщик.  Ему  мы  обязаны  еще  одним  героем  в  "Джозефе
Эндрюсе" - там он малосимпатичный Питер Паунс. Не было в ту  пору  сатирика,
который не прошелся бы по  адресу  Уолтера:  шутка  сказать,  человек  нажил
состояние в 200 000 фунтов! В оставшиеся годы  (он  умер  в  1746  году)  он
увеличит его еще на 80 000 фунтов. Подобно полковнику Чартерису, он начал  с
того, что давал деньги в рост. Он и в семьдесят лет не унимался  -  прикупал
земли, пускал деньги  в  оборот.  Еще  в  начале  века  он  приобрел  имение
Столбридж-парк в четырех  милях  от  Ист-Стоура.  Здесь  он  жил  совершенно
по-спартански и держал под  пятой  всю  округу.  В  конце  1730-х  годов,  к
примеру, он стал огораживать общинные земли, на  которых  местное  население
испокон века пасло скот. И население взбунтовалось  -  выкопали  только  что
посаженные деревья,  повалили  изгороди.  Уолтер  составил  подробную  опись
нанесенного ущерба и передал  дело  в  суд.  Когда  в  Дорчестере  собралась
выездная сессия суда присяжных, ответчик Томас Уэстон (о нем сказано, что он
владелец "хорошего имения" в приходе Столбридж) пожаловался на самоуправство
Уолтера: "Истец мистер Уолтер - большая сила в западных областях, а особо  в
округе Столбридж, он делает что ему вздумается,  и  никто  ему  не  перечит,
потому что он хозяин манора  Столбридж*  и  весь  приход  у  него  ходит  по
струнке". Интересно, что дело слушалось в  то  самое  время,  когда  Филдинг
начинал свою судебную практику в Западном округе. Он-то доподлинно знал, что
Уолтер - мошенник, но в суде это не имеет значения. Расшифровывая аллюзии  в
сочинениях Попа, Свифта и Филдинга, ученые положили массу сил на  то,  чтобы
застать Уолтера in flagrante delicto {на месте преступления (лат.).} - и все
впустую:  нет  прямых  свидетельств  его  грабительства.  Поэтому-то  он   и
процветал.
     В Ист-Стоуре  Филдинг  мог  надолго  позволить  себе  и  физическую,  и
духовную разрядку. Однако  еще  не  пал  Уолпол,  не  отгремели  театральные
баталии, да и о хлебе насущном надо было подумать.  С  одной  стороны,  было
соблазнительно осесть в Дорсете, с другой стороны, тянуло в драку -  награды
сами не  приходят.  Новая  забота:  Шарлотта  ждала  ребенка.  Наверное,  ей
хотелось вырастить его в сельской тиши, но она была предана мужу и поехала с
ним в Лондон. Точной даты их возвращения мы не знаем, но к  концу  года  они
уже были в столице. В это время Генри выступил в новом амплуа: довольно быть
кабинетным драматургом, едва причастным к сценической судьбе своих работ,  -
отныне он администратор,  художественный  руководитель  и  главный  режиссер
Маленького  театра  в  Хеймаркете.  В  ближайшие  два  года  его  влияние  и
известность достигли немыслимых размеров, благодаря ему  театр  занял  такое
место в общественной жизни страны, какого не знал ни прежде, ни потом.



     Новая  труппа  называлась  "Компания  комедиантов   Великого   Могола".
Вероятно, на Филдинге лежала организация дела и набор актеров. С тех пор как
Теофил Сиббер в марте  1734  года  привел  отколовшихся  актеров  обратно  в
"Друри-Лейн", в Маленьком театре не было  постоянной  труппы,  но  спектакли
время от времени шли. Диковинное  чадо  Колли  Сиббера,  его  дочь  Шарлотта
сыграла, например, Макхита в римской тоге - видимо, ради смеха, ни для  чего
другого; она же сыграла такие разные мужские роли,  как  Джордж  Барнуэлл  в
драме Лилло и веселый Лотарио в пьесе Роу. В свою труппу Филдинг  собрал,  в
основном, малоизвестных актеров; ее  основу  составила  молодежь  из  театра
"Друри-Лейн". Состав окончательно определился только к  середине  сезона,  в
феврале 1736 года. В тот сезон  они  дали  всего  95  представлений,  причем
большая их часть пришлась на весну, а премьер у них было ни много ни мало  -
11. Цифра весьма внушительная. С самого начала  Филдинга  поддержали  лидеры
оппозиции: однокашник Литлтон и новообрегенный покровитель Честерфилд -  эти
безусловно,  а  вдобавок,  может  быть,  Уильям  Питт   и   молодой   герцог
Бедфордский. Ибо театр Филдинга изначально был "завербованным  театром":  он
широко экспериментировал в области драматической формы, однако  одушевляющей
его силой была политика.
     Новая труппа  сразу  привлекла  к  себе  внимание,  хотя  в  соперниках
недостатка не было. В руководимый  Флитвудом  театр  "Друри-Лейн",  где  уже
блистали Китти Клайв и Теофил Сиббер, Маклин заполучил  еще  Джеймса  Куина.
Сам Маклин к этому времени благополучно развязался с неприятной историей  по
обвинению  в  убийстве   коллеги-актера.   Несчастье   квалифицировали   как
непредумышленное  убийство,  Маклина  приговорили  к   "клеймению   холодным
железом", и, ко всеобщей радости, он снова вышел на подмостки своего  театра
- как раз в ту пору, когда  Филдинг  основал  свой  театр  в  Хеймаркете.  В
ковент-гарденском театре творил неподражаемый Джон Рич; время от времени там
исполнялись оратории Генделя. На другой стороне улицы, в здании Королевского
театра шли спектакли Благородной оперы с участием Фаринелли; Генри  Джиффард
ненадолго перевел в Линколнз-Инн-Филдз труппу Гудменз-Филдз.  Одним  словом,
театралу было из чего выбирать.
     Прошло совсем немного времени, и в Лондоне только  и  было  разговоров,
что о Великом Моголе и его компании комедиантов  (прозвище  Великого  Могола
носил Колли Сиббер, когда был самодержавным правителем театрального мира. По
праву наследования на него мог претендовать сын, но Теофилу  он  был  не  по
плечу). Бомба разорвалась 5 марта,  на  первом  представлении  пьесы  самого
Филдинга. Она называлась  "Пасквин",  что  на  тогдашнем  жаргоне  означало:
сатира, памфлет, и подзаголовок не оставлял на этот счет  никаких  сомнений:
"или Комедия-сатира на современность".  Сообщение  в  газете  обещало,  что,
несмотря на "старые костюмы", шутки в пьесе самые что  ни  на  есть  свежие.
Обратившись к испытанному жанру "репетиции", Филдинг переносит  действие  на
театральные подмостки: сначала репетирует  свою  комедию  "Выборы"  Трэпуит,
потом идет прогон  трагедии  Фастиана  "Жизнь  и  смерть  Здравого  Смысла".
Комедию многое роднит с "Дон Кихотом в Англии",  а  трагический  бурлеск  по
своим изобразительным  приемам  близок  "Мальчику-с-пальчик"  и  "Авторскому
фарсу" (прежде всего это касается образа Королевы Невежество). Но  появилось
и  новое  качество:  незримое  присутствие  автора.   Прежде   Филдинг   был
проницательным и бесстрастным наблюдателем человеческой комедии.  Теперь  же
он привносит в пьесу острокритическое отношение, сообщающее  ей  хлесткость,
которой недоставало некоторым его работам. На  пользу  пошел  и  собственный
печальный опыт: трудности Фастиана с постановкой его драмы  совершенно  явно
перекликаются с неудачей "Всеобщего любезника" чуть больше года назад.
     Обе части  пьесы  вызвали  огромный  интерес,  и  с  Гросвенор-сквер  и
Пэлл-Мэлл фешенебельная публика перекочевала в неказистый театр, ставший как
бы сборным пунктом оппозиционных сил. Был предан забвению даже Фаринелли;  в
драматических театрах зрителей можно  было  сосчитать  по  пальцам.  Главной
причиной этого оглушительного  успеха  была  разящая  острота  филдинговской
сатиры, не пощадившей многие громкие имена (их список открывают, разумеется,
Уолпол и Сиббер). Свою лепту внесла и молодая задорная труппа, с неслыханной
раскованностью  игравшая  в  узких  рамках  жанра.  Наконец-то  Филдинг  был
вознагражден за трудные  годы  ученичества:  на  современной  карикатуре  он
изображен принимающим от Королевы Здравый Смысл тугой кошель, между тем  как
избалованному Арлекину (то есть Джону Ричу) предлагается веревка с петлей. О
популярности пьесы говорит и тот факт, что она шла  39  вечеров  подряд*,  а
всего за сезон - свыше 60 раз.  Появилась  брошюра  под  названием  "Ключ  к
"Пасквину"".  Рич  в  порядке  полемики  написал  и  поставил  у  себя  фарс
"Марфорио"*, потерпевший полный провал. Распространено мнение,  что  ажиотаж
вокруг  "Пасквина"  в  известной  степени   был   раздут   по   политическим
соображениям. Но вот что говорит историк театра Артур Скаутен: "На спектакли
Филдинга в Нью-Хеймаркете люди шли вовсе не оттого, что пылали  негодованием
на сэра Роберта Уолпола: они хотели  получить  удовольствие  от  яркой  игры
комедиантов Великого Могола".
     После двенадцатого представления,  когда  в  успехе  спектакля  уже  не
приходилось  сомневаться,  Филдинг  использовал  блистательную  выдумку:  он
сманил из театра "Друри-Лейн"  эксцентричную  Шарлотту  Чарк,  младшую  дочь
Колли Сиббера,  и  дал  ей  роль  лорда  Плейса,  надменного  придворного  в
комедийной части "Пасквина". Ей положили четыре гинеи в неделю -  это  много
выше средней ставки, в свой бенефис - благо, финансовый баланс это  позволял
-  она  получила  шестьдесят  гиней.  Когда  обозначился  спад  интереса   к
"Пасквину", Филдинг переключил ее на роль  Агнесы  в  "Роковом  любопытстве"
Джорджа  Лилло,  пошедшем  27  мая.  Он  тщательнейшим  образом  провел  все
репетиции, написал пролог - словом, сделал все для успеха  этой  интересной,
но художественно несовершенной трагедии. В следующем  сезоне  Шарлотта  Чарк
играла в пьесах самого Филдинга, причем играла мужские роли.
     Даже в  наш  неханжеский  век  может  удивить,  что  двадцатитрехлетняя
женщина берется играть мужские роли, и чтобы  устранить  чувство  недоумения
либо объяснить его (в зависимости от того, как  читатель  смотрит  на  такие
вещи), следует поближе узнать эту даму. В шестнадцать лет ее выдали замуж за
некоего Ричарда Чарка, сначала учителя танцев, потом музыканта в театре. Это
был заядлый игрок и распутник, и жизнь с ним была сплошной мукой, пока он не
сбежал от долгов в Вест-Индию, где и умер через два года. Толкнуть  Шарлотту
Сиббер  на  этот  брак  могло  только  желание  вырваться  из   сумасшедшего
родительского дома; ее отец был в положении комедианта мюзик-холла, которого
сделали дворянином и директором Национального театра*.  Похоже  на  то,  что
мужское общество было не в ее вкусе. Во время, о котором идет рассказ, у нее
были скверные отношения с отцом  и  братом;  участие  в  пьесе,  персонально
оскорбительной для  Флитвуда,  рассорило  ее  с  руководством  "Друри-Лейн".
Неудивительно, что она согласилась войти в труппу Филдинга и  даже  высмеять
чванливость своего отца в "Выборах"*.
     Когда Филдинг оставил театральное поприще, она исчезла из его жизни, но
собственное ее трагикомическое существование продолжалось. Время от  времени
она объявляется то странствующим актером - (я умышленно  употребляю  мужской
род, поскольку ее коронными ролями были Марплот  и  Макхит),  то  владелицей
вертепа  {То  есть  кукольного  театра.  Здесь  важны  оба  значения   слова
"вертеп".}  на  ярмарке,   то,   наконец,   директором   Маленького   театра
(благодарение богу, очень ненадолго). Есть предположение, что  она  еще  раз
была замужем, но время милосердно запамятовало подробности. В автобиографии,
опубликованной всего за пять лет до ее смерти  в  1760  году,  сменяют  одна
другую шальные  эскапады,  героиня  которых  чаще  всего  выступает  в  роли
мужчины. Поверить во все ее выходки невозможно, однако, зная  необузданность
ее натуры, приходится допустить изрядную долю истины в ее рассказе. Филдингу
импонировала ее взбалмошность, он не мог не оценить ее  отвагу.  Всей  своей
жизнью она восставала против унизительного положения женщины в обществе, а у
Великого Могола приветствовали всякую  критику  традиционной  морали  -  чем
хуже, тем лучше!
     Новый удар по врагу Филдинг нанес 29 апреля, поставив в  один  вечер  с
"Пасквином" очередной фарс. Это пародия на  друри-лейнскую  пантомиму  Джона
Рича  "Падение  Фаэтона"  (музыку  к  ней  написал  Арн).  Бурлеск  Филдинга
называется "Летящий кубарем Дик {Уменьшительная форма  имени  Ричард.},  или
Фаэтон в затруднении", и  это  одна  из  самых  слабых  его  работ.  Филдинг
подымает на смех буквально каждое  слово  оригинала.  Храмовые  жрецы  стали
неотесанной  деревенщиной,  боги  и  божества  превратились   в   лондонское
простонародье. В первую очередь  достается,  конечно,  Джону  Ричу  (ему  же
адресуется насмешливое посвящение в опубликованном тексте), но и  другие  не
были забыты - Сиббер, Флитвуд. Роль  миссис  Чарк  -  это  представленная  в
кривом зеркале роль Китти Клайв в "Друри-Лейн". Неужели Филдинг способен  на
вероломство?!  Во-первых,  не  следует  представлять  в  розовом  свете  его
характер; во-вторых, нельзя недооценивать кровожадность театральных баталий.
Уже упоминавшийся Артур Скаутен пишет:
     "Если в доброжелательном и добродетельном сквайре  Олверти  усматривать
автопортрет Генри Филдинга, то совершенно неузнаваем он в  образе  директора
Нью-Хеймаркета на страницах театральной хроники. Перед нами беззастенчивый и
хитрый интриган, записной скандалист, подстрекатель, без малейших  угрызений
совести склонивший Шарлотту Чарк взять роль,  оскорбительную  для  ее  отца,
Колли Сиббера; в  неудачах  он  винит  злые  происки,  болезненно  принимает
критику - и в то же время не остановится ни перед  чем,  чтобы  приковать  к
себе внимание".
     Но так ли уж трудно было "склонить" миссис Чарк к насмешкам над  отцом?
Впрочем, все может быть.
     Филдинг давал спектакли и в "запрещенные" дни - в великий пост  и  даже
на страстной неделе. Он делал ставку на новые пьесы  и,  случалось,  в  один
вечер показывал две новинки, что само по себе было  новостью  в  театральной
практике. Его постановки были ярки и оригинальны, на них не  клевали  носом.
Конечно, ни одна из них не сравнялась в успехе с "Пасквином", но  выдавались
очень удачные спектакли -  например,  "Роковое  любопытство".  В  репертуаре
встречаем и пьесу Джеймса Ралфа (он, похоже, помогал  подобрать  труппу),  и
несколько балладных опер. Миссис Чарк представилась возможность отличиться в
своей любимой роли - в роли капитана Макхита.
     На  протяжении  1736  года  события  в  Маленьком   театре   оставались
центральными  в  культурной  жизни  столицы.  Только  однажды  этот  порядок
нарушился, и то по вине  "Оперы  нищего".  "Друри-Лейн"  надумал  в  декабре
возобновить ее постановку - может быть, намереваясь показать иным выскочкам,
как нужно ставить  классику.  Однако  выбор  актрисы  на  роль  Полли  Пичем
столкнулся  с  трудностями.  Кому   ее   играть?   Миссис   Клайв,   отлично
зарекомендовавшей себя в этой роли,  но  теперь  заделавшейся  певицей?  Или
Сусанне Сиббер,  сестре  Томаса  Арна  и  супруге  нескладного  Теофила?  Не
исключено, что Сиббер-младший умышленно подогревал скандал - это в его духе,
особенно когда он бывал навеселе. На  третьем  году  его  супружеская  жизнь
расстроилась, и понятно его желание насолить Сусанне; а миролюбивой Китти он
досаждал  просто  из  вредности.  Потрясения  в  клане  Сибберов   неизменно
пробуждали в Филдинге сатирика: в своей  очередной  пьесе  в  Хеймаркете  он
принял сторону миссис Клайв. И Китти, певица, безусловно, неважная, получила
роль Полли*.



     Поздней осенью 1736  года  Филдинг  начал  свой  последний  театральный
сезон, хотя в ту пору никто  этого  не  знал.  В  общих  чертах  случившееся
известно всем: политическая драматургия Фиддинга набирала силу и  напуганное
правительство  приняло  контролирующий  театральную  деятельность   "акт   о
цензуре", остававшийся в своде законов вплоть до 1968 года. "Подобно  новому
Герострату, - витийствует в  автобиографии  Колли  Сиббер,  -  он  (то  есть
Филдинг) спалил собственный театр, когда в ответ на его  писания  последовал
парламентский  акт  против  сцены".  Сложить  оружие   после   десятка   лет
литературной каторги, на гребне блистательного  успеха  -  это  был  тяжелый
удар, и честь и хвала Филдингу, что он не пал духом и преуспел еще  на  двух
поприщах.
     Поначалу сезон складывался хорошо для хеймаркетской труппы; новых  пьес
Филдинга в репертуаре не было - это может означать, что летом он  отдыхал  в
Ист-Стоуре. Не исключено, что жене захотелось  показать  их  первенца  (дочь
Шарлотта родилась 27 апреля) друзьям и родственникам в  провинции.  Супруги,
видимо, продолжали жить на  Букингем-стрит,  поскольку  девочку  крестили  в
церкви святого Мартина-на-полях (это была их приходская  церковь).  В  канун
1737 года (или в самом его начале) Филдинг вернулся в Лондон. В начале марта
в доме корсетника  на  Эксетер-стрит  (то  есть  в  том  же  самом  приходе)
поселились два жильца: Сэмюэл Джонсон и Дэвид Гаррик*. Разумеется, Филдинг и
не ведал об их  существовании  -  мало  ли  молодых  оборванцев  наезжает  в
столицу? Между  тем  Джонсон  держал  в  дорожной  сумке  рукопись  трагедии
"Ирина", а Гаррик бредил театром.  Едва  ли  мы  злоупотребим  воображением,
представив, как эти молодые люди на последние гроши идут в Маленький  театр,
где по-прежнему нет  отбою  от  зрителей.  Глядишь,  они  и  в  "Друри-Лейн"
выберутся, а там готовится к постановке новая пьеса Филдинга  {Вскоре  после
описываемых событий Джонсон предложит Флитвуду  свою  "Ирину",  однако  свет
рампы пьеса увидит лишь в 1749 году, когда  директором  театра  "Друри-Лейн"
станет Гаррик. - Прим. авт.}.  С  рассчитанным  великодушием  Чарлз  Флитвуд
согласился поставить в своем театре одноактный фарс Филдинга "Евридика", и в
середине февраля была сыграна премьера.
     Как выяснилось,  в  недобрую  минуту  сделал  Филдинг  выбор  в  пользу
"Друри-Лейн". Лакеи, вымещавшие на пьесах все, что они вытерпели в жизни,  и
в  этот  раз  решили  показать  свой  характер.  Сначала   они   шумели   на
представлении "Катона" Аддисона*. Их выставили из лож,  где  они  дожидались
своих хозяев, и тогда они разнесли двери и заняли балкон. Теофил  Сиббер,  у
которого  был  талант  встревать  в  скандалы,   пытался   урезонить   толпу
катоновским красноречием, однако цели своей не достиг. Для "чтения Закона  о
мятеже" и задержания зачинщиков вызвали вестминстерского  шерифа.  С  грехом
пополам доиграли "Катона" и началось боевое  крещение  "Евридики".  Публика,
естественно, пребывала в язвительном настроении, и под шквалом насмешек фарс
потерпел провал. Через два дня труппа предприняла  новую  попытку,  и  снова
пьесу ожидал враждебный прием. Филдингу не оставалось  ничего  другого,  как
примириться с этим положением. Он опубликовал текст пьесы ("какой  она  была
осуждена в "Королевском театре на Друри-Лейн"") и по горячим следам  написал
новый фарс, "Осуждение Евридики"  (это  первоначальное  название),  премьера
которого  была  назначена  на  15   марта   в   Маленьком   театре.   Однако
обстоятельства вынудили Филдинга на  несколько  недель  отложить  спектакль.
Собственно говоря, провал "Евридики" не был катастрофической неожиданностью.
Это пародийное переложение  известного  мифа  на  современные  нравы,  здесь
отпускаются одна-две колкости по адресу  кастрата  Фаринелли,  есть  главные
роли для Маклина и миссис Клайв. Не  думаю,  чтобы  этот  фарс  когда-нибудь
взялись поставить.
     В Маленьком  театре  у  Филдинга  была  на  очереди  новая  постановка:
трехактная комедия "Исторический календарь  за  1736  год".  Ее  представили
зрителям 21 марта, предварив шумной рекламой в газете: зрителей  просили  "в
нарушение правил, плакать на трагедии и смеяться на комедии". Пьесу  приняли
так же восторженно, как годом раньше - "Пасквина". До 13 апреля в паре с ней
давали  "Роковое  любопытство",  а  затем  -  отложенный  фарс  "Освистанная
Евридика" (название изменилось) . До 23 мая "Исторический календарь за  1736
год"  прошел  35  раз  при  переполненных   залах.   Тем   временем   труппа
отрепетировала еще несколько пьес (возможно, их автором был сам Филдинг), но
дни Великого Могола  были  сочтены:  акт  о  цензуре  уже  рассматривался  в
парламенте.
     С внешней стороны новая пьеса мало отличается  от  прежних  -  и  здесь
драматург приводит критиков на репетицию своей пьесы, и  здесь  высмеиваются
Сибберы, Фаринелли и Джон Рич. Но сколько  же  в  ней  яда  против  Великого
человека  -  против  самого  Роберта  Уолпола!  Действие  "пьесы  в   пьесе"
происходит на острове Корсика, под которым  подразумевается  Англия.  Уолпол
является под занавес в обличье скрипача-циника Квидама. В  роли  знаменитого
аукциониста Кока  (Филдинг  переименовал  его  в  Хена  {По-английски  имена
смысловые: cock - петух, hen - курица.}) выступила Шарлотта Чарк; поминается
в пьесе и ссора между миссис Сиббер и Китти Клайв  (в  оригинале  была  даже
перебранка между обеими Полли, но после первого представления  Филдинг  снял
эту сцену). Теофил Сиббер выведен под именем Пистоля (это была  его  любимая
роль). Дерзкое содержание пьесы молодая труппа  передавала  с  заразительной
бесшабашностью, при всяком удобном случае поднимая на смех первого министра,
который предстает  здесь  шарлатаном,  шутом  и  мошенником.  На  эту  смесь
зубодробительной сатиры и номеров кабаре  публика  валила  валом.  Готовился
печатный текст, в Эдинбурге появилось пиратское издание -  интерес  к  пьесе
приобрел общенациональные масштабы.
     Колли Сиббер на сей раз изображен под именем Граунд-Айви,  правой  руки
бога остроумия. Его диалог с  незаконнорожденным  сыном  Аполлона  позволяет
Филдингу выразить  свое  отношение  к  пресловутым  "исправлениям",  которые
навязывал безответному Шекспиру Колли Сиббер.
     "ГРАУНД-АЙВИ. Что вы здесь делаете?
     АПОЛЛОНИЯ распределяю роли в трагедии "Король Джон".
     ГРАУНД-АЙВИ. Значит, вы распределяете роли в трагедии, которая обречена
на провал.
     АПОЛЛОН. Что вы, сэр! Разве она написана не Шекспиром и  разве  Шекспир
не был одним из величайших гениев человечества?
     ГРАУНД-АЙВИ.  Нет,  сэр.  Шекспир  был  славный  малый,  и  кое-что  из
написанного им для театра сойдет,  если  только  я  это  немножко  приглажу.
"Короля Джона" в  теперешнем  виде  ставить  нельзя,  однако  скажу  вам  по
секрету, сэр: я мог бы его приспособить для сцены.
     АПОЛЛОН. Каким же образом?
     ГРАУНД-АЙВИ. Путем  переделки,  сэр.  Когда  я  заправлял  театральными
делами, у меня был такой принцип: как ни хороша пьеса  -  без  переделки  не
ставить.  В  этой   хронике,   например,   Фальконбридж   Незаконнорожденный
отличается чрезвычайно женственным характером. Я бы этот персонаж выкинул, а
все его реплики вложил в уста Констанции, которой они куда  более  подходят.
Да будет Вам известно, мистер Аполлон, что в подобных случаях я прежде всего
стремлюсь добиться цельности образов, изысканности выражений и возвышенности
чувств".
     Не станет ли пьеса от этого хуже, неуверенно спрашивает  Аполлон:  ведь
Шекспир - популярный автор, а у Граунд-Айви  популярности  нет  и  на  грош;
старый драмодел, само  собой,  отмахнется  от  этого  вопроса.  Предлагаемые
"переделки" очень похожи на расправу Сиббера хотя бы  с  "Ричардом  III",  а
словами "Обречена на  провал"  он  отваживал  драматургов,  приносивших  ему
пьесы*.
     Побывавший на премьере и влюбившийся в  пьесу  граф  Эгмонт  записал  в
дневнике: "Хорошая сатира на современность, много остроумного".  В  газетных
отчетах читаем, что "Календарь" приняли "с восторгом,  доселе  невиданным  в
театре". Спустя три недели в паре с ним пошел фарс  "Освистанная  Евридика".
Вернувшись в тот вечер из Маленького  театра,  граф  Эгмонт  охарактеризовал
фарс как "аллегорию провала законопроекта об  акцизе".  В  целом  же  пьеса,
записывал он дальше  в  дневнике,  "являет  собой  сатиру  на  сэра  Роберта
Уолпола,  причем  я  заметил,  что  в  особенно  сильных  местах,   например
прославляющих свободу,  присутствовавший  в  театре  принц  Уэльский  громко
аплодировал". К этому времени принц  Фредерик  демонстративно  отдалился  от
отца и стал знаменем  антиуолполовской  оппозиции.  "Освистанная  Евридика",
конечно, легковеснее "Календаря", она и играется каких-нибудь  полчаса.  Это
пародийная трагедия, рассказывающая историю "восхождения, успеха, величия  и
падения мистера Пиллиджа", "автора могущественного фарса, не имеющего равных
себе в поэзии, а точнее - среди других фарсов". Автор  -  это  сам  Филдинг,
потерпевший неудачу с "Евридикой", и в то же время  это  Уолпол,  утративший
авторитет (это  вытекает  из  содержания  пьесы)  после  акцизного  кризиса.
Подобная  самокритика   напоминает   Свифта,   у   которого   повествователь
вовлекается в то самое безумие, против которого он ополчается. Проводит  нас
на репетицию трагедии драматург Спэттер, его играла Шарлотта  Чарк.  Нелишне
отметить, что в роли Музы выступила миссис Элиза Хейвуд; в  "Календаре"  она
играла миссис Скрин. Ее  драматический  талант  был  весьма  скромен,  но  в
бурлеске она была на своем месте. Можно только гадать,  обладал  ли  Филдинг
способностью Пиллиджа "за один присест написать девять сцен", но  что  пьеса
дышит легко и радостно - вне сомнения. Мерфи свидетельствует, что свои пьесы
Филдинг записывал на подвернувшихся клочках табачной обертки, и, может, доля
истины в его словах есть.
     Неожиданно  наступил  конец.  Кабинет  исподволь  искал   предлог   для
учреждения  более  строгого  контроля  над  театром.  В  1735   году   некий
независимый член парламента внес законопроект "об уменьшении числа домов,  в
коих лицедействуют". За  архаической  тяжеловесностью  фразы  проскальзывает
неизжитое презрение к актерской профессии. Признавая право на  существование
только  за  теми  театральными  труппами,  что  имели  королевский   патент,
законопроект метил прежде всего в Гудменз-Филдз, ибо этот театр  в  Ист-Энде
традиционно считался  гнездом  порока  и  разврата.  Уолпол  предложил  дать
лорду-камергеру   чрезвычайные   полномочия   по   "надзору"   за   пьесами,
назначенными к постановке, однако автор проекта,  убоявшись  этой  поправки,
пошел на попятный. Отсрочка была недолгой. Через два года "Скандальная лавка
мистера Филдинга" в Хеймаркете своими дерзостями доняла Уолпола. Мало  того,
что в театре шли две новые пьесы, откровенно высмеивавшие первого  министра,
- возобновились (правда, ненадолго) представления "Пасквина", в начале  года
была поставлена утраченная ныне пьеса "Падение Боба,  известного  также  под
именем  Джин"  (ее   содержание,   безусловно,   навеяно   антиуолполовскими
"водочными беспорядками" 1736 года). В официозе "Дейли газеттер"  от  7  мая
некий  "политический   авантюрист"   открыто   предостерегал   Филдинга   от
неприятностей. В оппозиционной газете "Здравый Смысл"  от  21  мая  появился
ответ  Филдинга-"Пасквина",  однако  к  этому  времени   его   участь   была
предрешена. Когда  4  июня  "авантюрист"  отреагировал  на  ответ  Филдинга,
законопроект о  введении  строгой  театральной  цензуры  уже  прошел  первое
чтение.
     Уолпол торопился:  на  Линколнз-Инн-Филдз  труппа  Джиффарда  завершала
репетиции "Золотого огузка". Непроницаемая тайна окутывает эту пьесу,  текст
которой утрачен. Вначале была  карикатура  "Демонстрация  золотого  огузка":
Король-сатир подставляет Королеве-жрице свой голый зад, Королева ставит  ему
клизму с aurum potabile {жидкое золото (лат.).}.  Рядом  в  костюме  чародея
стоит  Уолпол.  В  "Здравом  Смысле"  от  19  марта  появилось  подробнейшее
толкование карикатуры, смысл которой, по-видимому, в том  и  состоял,  чтобы
дать повод к развернутому "видению"  о  грязи  в  политике.  Столь  хлестких
ударов, как эта карикатура и ее разъяснение в газете, двор еще  не  получал.
Пьеса на этот сюжет должна была произвести впечатление разорвавшейся  бомбы,
кроме того что была бы непристойна до  крайности.  Что  касается  постановки
фарса  на  сцене,  то,  может  статься,  тревога  была  заведомо  ложной.  В
пародийной "Автобиографии" Теофила  Сиббера,  опубликованной  в  1740  году,
высказывается предположение, что подкупленный Джиффард собственноручно отнес
пьесу Уолполу. Никаких подтверждений этому нет,  более  того:  свидетельство
"Автобиографии"  надо  принимать  критически,  поскольку  предполагают,  что
Филдинг - ее автор. С другой стороны, еще меньше оснований  доверять  Хорасу
Уолполу, утверждавшему, что сатирический фарс "Золотой  огузок"  принадлежал
перу  самого  Филдинга.  Много  лет  спустя  Хорас  Уолпол  обмолвился,  что
обнаружил в бумагах отца неполный текст этой пьесы, но если это  правда,  то
куда же она запропастилась опять? Занимавшиеся этой проблемой обычно  решают
ее в пользу версии, изложенной в пародийной "Автобиографии", хотя верят  там
далеко не каждому слову. Приходится признать, что история эта  по  сей  день
остается невыясненной.
     Закон о театральной цензуре проходил поразительно быстро: к 21 июня  он
одолел все парламентские  инстанции  и  получил  королевское  одобрение*.  В
законе было два положения: всякий театр обязан был  либо  иметь  королевский
патент, либо получить от лорда-камергера специальную лицензию; всякая  новая
пьеса (или подновленная старая) за две недели до представления  должна  была
подаваться  в  канцелярию  лорда-камергера  на  предмет  цензуры*.  Протесты
вызвал, в основном, второй пункт, хотя,  по  мнению,  например,  крупнейшего
историка театра профессора Джона Лофтиса, именно первый пункт  законопроекта
наиболее губительно сказался на  судьбах  драмы.  Биографы  Филдинга  обычно
щедро цитируют лорда Честерфилда, выступившего против законопроекта в палате
лордов, и Сэмюэла Джонсона, опубликовавшего двумя годами  позже  иронический
памфлет "В защиту театральных цензоров".  Красноречие  этих  публицистов  не
убеждает меня, потому что нельзя закрывать глаза на безвыходность  положения
Уолпола. Словно дети, испытывающие  терпение  отца,  Филдинг  и  его  труппа
играли с огнем. И Филдинг обжегся, потому что хотел этого.  Думать  иначе  -
значит предполагать в нем ничтожную толику ума и  житейской  мудрости.  Все,
что мы о нем знаем, противоречит такому допущению.
     Итак, он  снова  без  работы.  В  течение  нескольких  дней  прекратили
существование три театра, не  имевшие  лицензий,  -  само  собой,  Маленький
театр, Линколнз-Инн-Филдз и Гудменз-Филдз. Возможно,  с  подсказки  властей,
желавших поощрить его участие в истории с "Золотым огузком", Джиффард  сумел
отыскать в законе слабые места. Он было уже выставил на  аукцион  "множество
предметов театрального реквизита", но вдруг передумал и в 1740  году  открыл
театр в Гудменз-Филдз; в следующем году здесь дебютировал  Дэвид  Гаррик.  А
Джиффард   прибег   к   такой   уловке:   объявил   "концерт   вокальной   и
инструментальной музыки, в двух частях" - и в антракте сыграл комедию gratis
{бесплатно (лат.).}. Поскольку закон запрещал  лишь  спектакли,  на  которых
взималась входная плата, Джиффард мог оправдаться тем, что его представления
не попадают в эту категорию и посему не подлежат штрафу в размере 50  фунтов
стерлингов*. Были и такие, что  открыто  шли  на  нарушение  закона,  однако
многие  покорились  неизбежному,  оставив  "Друри-Лейн",  "Ковент-Гарден"  и
Оперный театр без конкурентов*. В их числе был и Филдинг.  К  тому  времени,
когда Джиффард придумал свой "концертный" трюк, он с головой  ушел  в  новую
жизнь.
     Об этом резком  повороте  в  его  судьбе  много  написано.  Подавляющее
большинство  пишущих  благословляет   счастливый   случай,   поклонники   же
драматургии Филдинга,  напротив,  не  спешат  радоваться  перемене.  Но  все
сходятся на том, что это был переломный момент в его жизни.  Прежде  он  жил
сегодняшним днем, и даже семейная жизнь его не остепенила. Теперь надо  было
все менять - кончилась затянувшаяся  юность.  Закон  о  театральной  цензуре
заставил его трезво оценить и свое общественное положение: ведь этот  закон,
в сущности, был поправкой к старому "закону против бродяжничества". Ему было
ровно тридцать лет, и он опять решает начать все сначала.

                                  Глава IV
                       СЛУЖБА И ПРИЗВАНИЕ (1737-1742)



     В первый день ноября 1737 года Генри  Филдинг  официально  принял  обет
законопослушания: сделав полагающийся взнос (4 фунта  стерлингов),  он  стал
студентом Среднего Темпла, записавшись  в  регистрационной  книге  уроженцем
Ист-Стоура в Дорсетшире, сыном и бесспорным  наследником  бригадира  Эдмунда
Филдинга. Выбор Судебного Инна объясняется просто: именно в Среднем  Темпле,
обновив семейную традицию, получил право адвокатской  практики  Генри  Гулд,
кузен писателя. Свое славное судейское поприще надежный и положительный Гулд
избрал в 1734 году, когда  стал  барристером.  Это  был  истинный  Гулд,  он
намного обогнал нашего героя, хотя был  моложе  на  три  года.  Теперь  и  в
Филдинге заговорил Гулд, и он благоразумно прислушался  к  этому  голосу.  В
семье было прибавление - дочь Харриет.
     Ученые ценят ясность, и немудрено, что в решении Филдинга они усмотрели
давний  замысел.  Они  толкуют  этот  шаг  как  естественный  и  неизбежный.
Ссылаются  на  предков  и  родственников,  посвятивших  себя  юриспруденции.
Извлекают из  пьес  намеки,  свидетельствующие  о  подспудной  тяге  к  этой
профессии*. В некоторых  работах  ошибочно  утверждалось,  что-де  в  Лейден
Филдинг ездил изучать законоведение. Нас пытаются убедить в том, что Филдинг
давно намеревался свернуть на эту стезю и что закон  о  театральной  цензуре
избавил его от последних сомнений.
     Все это неверно от начала до конца. Юристами в  его  роду  были  только
Гулды, а это наследство он старательно вытравлял в себе. Юридический антураж
в его пьесах призван вызывать смех -  у  тогдашних  сатириков  было  принято
биневать "мошенников стряпчих", и точно так же он не давал спуску  судьям  и
адвокатам. Дело, выходит, обстояло совсем иначе: Филдинг  сделал  решительно
все,  чтобы  избежать  нежелательной  судьбы.  Жизнь  переломилась  резко  и
болезненно. Предоставь ему оппозиция средства для газеты, он  бы  с  большей
охотой отдался публицистике. А то, по  отцовскому  примеру,  пустился  бы  в
загул, не будь на его попечении жены и двух малюток. Так что новую жизнь  он
принял скрепя сердце.
     Он был, скажем мы сегодня, перезрелым студентом {"A mature  student"  -
студент, поступивший в университет после окончания колледжа для взрослых, то
есть в возрасте старше 25 лет.}, но без сегодняшней приличной стипендии:  он
проживал остатки собственного наследства и состояния  Шарлотты.  Летом  1737
года он, по всей видимости, ездил в Ист-Стоур,  улаживал  дела  с  усадьбой:
брату Эдмунду исполнился двадцать один год, и щиение выходило из-под  опеки,
учрежденной после смерти их  матери.  По  числу  наследников  все  имущество
поделили на шесть  равных  частей  -  мера  справедливая,  учитывая,  что  в
большинстве  семей  действовало  право  первородства.  Оформление  и  прочие
бумажные хлопоты взял на  себя  стряпчий  из  Солсбери  Роберт  Стиллингфлит
(некоторые видят в нем прототип жуликоватого  стряпчего  Даулинга  из  "Тома
Джонса"). Летом 1738 года Генри и Шарлотта продали свою долю за  260  фунтов
стерлингов. В купчей упоминались "огороды,  три  фруктовых  сада,  пятьдесят
акров пашни, восемьдесят акров луговины,  сто  сорок  акров  пажити,  десять
акров леса" и несколько строений. Хозяйство было запущено, и,  по  тогдашним
понятиям, цена ему вышла невысокая  (оценку  имения  обычно  производили  по
годовой ренте за несколько оговоренных  лет).  Так  Филдинг  потерял  родное
гнездо, хотя сохранил и в будущем укрепил связи с Западным краем.
     Вернувшись в Лондон, он с отменным прилежанием ушел в занятия.  Знавшие
Филдинга  единодушно  отмечали  его  способность  помногу  и  сосредоточенно
работать. Вспомнив праздную молодость, пишет Артур  Мерфи,  и  ударившись  в
"столичный загул", он набрасывался затем на работу  с  удесятеренной  силой:
"Близкие друзья часто бывали свидетелями того, как,  вернувшись  из  таверны
заполночь, он еще несколько часов кряду занимался чтением и делал  выписки".
Завидный  дар!  -  но,  увы,  не  вечный:  через  несколько   лет   здоровье
расстроится, и примирять эти крайности будет все труднее. Судя по  всему,  в
тот  год  Шарлотта  осталась  в  Солсбери.  Филдинг,  надо  думать,   снимал
холостяцкую квартиру, хотя неизвестно,  в  каком  районе,  -  скорее  всего,
неподалеку от Стрэнда, где он уже обжился и  где  имелись  все  условия  для
того, чтобы хорошо поработать и славно развлечься.
     В  июле  1739  года  он  решил  забрать  семью  в  Лондон.   Письмо   к
книготорговцу,  кроме  извинений   за   просроченный   долг,   содержало   и
соответствующую  просьбу:  "Неблагоприятные  обстоятельства   помешали   мне
расплатиться с Вами, что я непременно сделаю в будущем месяце, вернувшись  в
город. Я хотел бы просить Вас о любезности присмотреть для  меня  дом  около
Темпла. В нем должна быть большая столовая, в остальном  я  не  привередлив.
Плата - не выше 40 фунтов в год; чем дешевле, тем лучше. Я  нанимаю  дом  на
семь лет. Ответом в течение ближайших двух  недель  Вы  чрезвычайно  обяжете
Вашего покорного слугу Генри  Филдинга".  Характерно  написание  фамилии:  в
семье была принята иная форма - Фелдинг. В недостоверной легенде пятый  граф
Денби (он доводился Генри троюродным братом) спрашивает,  отчего  тот  пишет
фамилию иначе, чем другие Фелдинги. "Не знаю, милорд, - якобы  слышит  он  в
ответ, - разве что моя семейная ветвь раньше выучилась грамоте"*.
     Одному или  в  обществе  Шарлотты  Филдингу  предстояло  одолеть  массу
фолиантов,  составлявших  фундамент   юридического   образования.   Сборники
судебных решений, протоколы, словари и  тому  подобное  составляли  солидную
часть обязательной литературы.  Для  будущих  юристов  устраивались  учебные
судебные  процессы,  студенты  ходили  в  Вестминстер-Холл  на  сессии,  где
блистали красноречием Уильям Мерри, будущий граф Мэнсфилд, или Дадди Райдер.
Однако само по себе обучение в Темпле велось в ту пору  неудовлетворительно.
"Юридическое образование в XVIII веке, - констатирует сэр Уильям  Холдсуорт,
- являло печальную картину", - и  продолжает:  "И  в  Судебных  Иннах,  и  в
университетах подготовка правоведов велась  из  рук  вон  плохо...  Студенты
набирались знаний, бессистемно читая и сумбурно обмениваясь впечатлениями от
прочитанного,  посещая   адвокатские   конторы   и   судебные   заседания...
Обязанность проживать в Среднем Темпле  и  заниматься  в  его  стенах  могла
исчерпываться оплатой предоставленных  услуг.  Зато  свято  соблюдались  так
называемые "свечные занятия", то есть известного рода занятия  после  ужина,
при свечах". Нужно было обладать целеустремленностью Филдинга, чтобы в столь
неблагоприятных  условиях  всего  за  несколько  лет   сделаться   исправным
правоведом. Многие его  коллеги  студенты,  столичные  юнцы  со  средствами,
меньше всего помышляли об учении. Им не нужна была адвокатура  -  Темпл  был
для них своего рода пансионом, гарантировавшим некое общественное положение.
Другое дело - Филдинг: ему  приходилось  заниматься  всерьез,  поскольку  он
нуждался в постоянном доходе, а на  него  мог  рассчитывать  только  высокой
квалификации  барристер.  Свои  планы  Филдинг   осуществил   с   похвальной
быстротой: 20 июня 1740 года он получил право адвокатской практики.  На  что
другие потратили бы шесть-семь лет, он совершил за неполных три года  {Столь
скорое, вопреки обычаю,  вступление  Филдинга  в  адвокатское  сословие  сэр
Уильям Холдсуорт объясняет тем, что, во-первых, ему  зачли  год  обучения  в
Лейденском университете, а во-вторых, "он  доводился  близким  родственником
мистеру Гулду, старейшине  корпорации  барристеров,  который  заверил  своих
коллег  в  великом  прилежании  и  успехах  упомянутого  мистера  Филдинга".
Биографы почему-то обходят молчанием  решающее  значение  протекции  в  иных
случаях. - Прим. авт.}. С  тех  пор  недруги  называли  его  не  иначе,  как
"адвокат Филдинг"; уж если появилось недоумевающее стихотворение,  когда  он
только определялся в  Средний  Темпл,  то  можно  представить,  сколько  яда
прольется на этого бумагомарателя, облачившегося в судейскую мантию.
     В его материальных делах забрезжил просвет. В 1738 году  умер  дядюшка,
гвардейский полковник Джордж Филдинг, бурной жизнью  подтвердивший,  что  не
зря косил эту фамилию, - он умер и  завещал  племяннику  ежегодную  ренту  в
размере пятидесяти фунтов. Однако все, что делали Филдинги, в глазах  закона
было  сомнительно.  И  точно:  завещатель  запамятовал,   сколько   долговых
обязательств он оставлял после себя.  Шарлотта  не  увидела  этих  денег,  и
хорошо, если их дождался Генри. В 1740 году новоиспеченный адвокат  ездил  в
Дорчестер на квартальную сессию - освоиться с новой специальностью, а заодно
разобраться с Ист-Стоуром: стряпчий Стиллингфлит, похоже,  обобрал  его  при
расчете. Из Бейзингстока, где ехавшие  на  запад  обычно  задерживались,  он
написал 15 июля письмо Дэвиджу Гулду, своему дяде. Через неделю Гулд ответил
из Шарпем-парка, что необходимые документы он выслал,  но  успеха  тяжбы  не
предвидит. Мы не знаем, какое решение вынесли присяжные (в XVIII веке далеко
не каждый протокол ложился в судебные архивы),  однако  то,  что  мы  знаем,
навевает  грустные  мысли.  Много  лет  спустя  одна  солсберийская   газета
поведала, что в конечном счете имение  перешло  в  руки  ненасытного  Питера
Уолтера. Ист-Стоур был у него под боком, а он, даже находясь одной  ногой  в
могиле, все скупал и скупал землю.  История  правдоподобная  и  одновременно
символическая.
     В ближайшие несколько лет, выезжая в Западный округ на судебные сессии,
Филдинг будет частым гостем в Дорчестере. Выездные сессии созывались не реже
трех раз в год в городах  Винчестер,  Солсбери  (в  очередь  с  Девайзесом),
Дорчестер,  Тонтон  (в  очередь  с  Уэлсом),  Эксетер,  Бодмин  и  Бристоль.
Разбирались, в  основном,  незначительные  дела,  и  нужно  поискать  такого
адвоката,  который  разбогатеет  на  мелких  имущественных  дрязгах  или  на
браконьерстве  обедневших  фермеров.   В   уголовных   делах   у   прокурора
возможностей было больше: обвиняемый, как правило, должен был сам заботиться
о своей защите, поскольку его защитник мог только отвечать на вопросы суда и
не имел права задавать вопросы  свидетелям.  Исключая  судей  и  королевских
юрисконсультов, всего в ту пору было около двухсот барристеров, и почти  все
они  практиковали  в  Лондоне.   Некоторые   друзья   Филдинга   по   Темплу
специализировались в "праве справедливости", а двое, Чарлз  Прэтт  и  Роберт
Хенли, в 1760-е годы по очереди побывали лордами-канцлерами.  Итак,  Филдинг
вошел в круг избранных, где были еще особо избранные, а  снаружи  оставалась
сословная мелочь, и почет и доходы были не про нее.
     На протяжении долгого времени  очень  мало  делалось  для  того,  чтобы
искоренить  злоупотребления  исполнительной  власти,  представленной  такими
стряпчими, как Уолтер и Стиллингфлит. Вплоть до 1729 года их готовили из рук
вон плохо, но и позже они не удостоятся особого уважения, и многие  читатели
понимающе посмеются над рассказом Партриджа о долге, "выросшем с  пятнадцати
шиллингов  до  тридцати  фунтов  благодаря   судебным   издержкам,   искусно
навороченным моим стряпчим" ('Том Джонс", книга XVIII, глава 6). Еще раньше,
в  книге  VIII,  рисуется  колоритная  картина  суда  под  председательством
старшего судьи Пейджа. В 1739 году Пейд-жу было под  девяносто,  но  он  еще
выезжал в Западный округ на сессии. В судейском  фольклоре  бытовало  немало
"историй", подобных той, что рассказал Партридж. Короче говоря, на спокойную
жизнь Филдингу не приходилось рассчитывать. Проводить  целые  дни  в  седле,
наспех вникать в суть дела,  наскоро  завязывать  отношения  с  коллегами  и
обезвреживать судей - на это его хватало, пока было здоровье. А  не  хватало
по-прежнему денег, и он  снова  задумывается  о  приработке.  Явилась  мысль
написать  учебное  пособие  по  уголовному  праву,  однако  этот  проект  не
осуществился*. Источник дохода и новая сфера приложения  сил  откроются  уже
через пару лет: Филдинг засядет за романы. Однако и в годы учения  в  Темпле
его литературные способности  не  оставались  втуне:  их  затребовал  "Боец"
("Champion").



     Это была, в сущности говоря,  газета  на  четырех  полосах,  выходившая
трижды в неделю; стоила она полтора шиллинга. Наряду с  обзором  новостей  и
объявлениями "Боец" давал обстоятельный комментарий "от редакции" - обычно в
форме передовицы. Одним словом, газета как газета, и даже имелось "лицо", от
имени   которого   она   якобы   издавалась:   капитан   Геркулес    Винигар
(действительный обладатель этого имени был боксером). Капитан рекомендовался
блюстителем нравов и  искоренителем  зла.  Призвав  на  подмогу  умудренного
жизнью отца, двух бездельников-сыновей  и  еще  кое-кого  из  родственников,
капитан Винигар обещал с неослабным вниманием следить за ходом  событий.  Мы
увидим здесь много схожего с кружком  сэра  Роджера  де  Коверли,  тридцатью
годами раньше воссозданным на страницах "Зрителя" Аддисоном и Стилом. Однако
у Филдинга знакомые типы выступают ярче, живее, и сам "Боец" стоит  к  жизни
ближе, чем благовоспитанный "Зритель".
     Первый номер вышел 15 ноября 1739 года, и в первоначальном  своем  виде
газета продержалась около трех лет (позднее были попытки  возобновить  ее  с
другим составом сотрудников, однако эти старания ничем не  увенчались).  Что
касается активного сотрудничества в газете самого Филдинга, то оно было  еще
более кратким. Начал он это предприятие с Джеймсом Ралфом (возможно, были  и
еще помощники). После давнего соавторства в "Щеголе из  Темпла"  сатирики  и
публицисты склоняли их имена  вместе,  хотя  со  своей  стороны  заокеанский
собрат сделал немного, чтобы рассчитывать на  внимание  общества.  Несколько
стихотворений  и  пьес  (в  основном,  на  старые  сюжеты)  спасли  его   от
прижизненного забвения, однако в глазах большинства он  оставался  курьезной
фигурой,  пока  в  1740-е  годы  его  не  отметили  покровительством  весьма
влиятельные лица. В минуту отчаяния он даже переметнулся на сторону Уолпола.
Тогда-то Филдинг и привлек его в газету, и в целом  Ралф  оправдал  доверие.
Кроме них, в деле было еще пять пайщиков. Считалось, что политический раздел
ведет Ралф, хотя Филдинг писал в него постоянно. Из редакции газеты он вышел
в 1741 году: сам он называл июнь, остальные  компаньоны  помечали  его  уход
несколькими месяцами раньше.
     Однако именно острые, боевые публикации Филдинга задали  газете  тон  в
начальный период ее существования. Всего по июнь 1740  года  он  написал  не
менее 64 передовиц, что выясняется довольно просто:  в  1741  году  газетные
материалы вышли отдельным изданием, и мы знаем,  какими  инициалами  Филдинг
подписывал свои статьи.  Есть  основания  думать,  что  написал  он  гораздо
больше, нежели  эти  64  передовицы*.  Кроме  того,  он  продолжал  активное
сотрудничество в газете на протяжении еще  почти  года,  однако  эти  номера
комплектно не  переиздавались  и  соответствующие  материалы  до  последнего
времени не включались в сочинения Филдинга. Цельной подборки не сохранилось,
но из того, чем мы располагаем, явствует, что запал Филдинга не иссяк  и  из
"Бойца" он ушел по принципиальным идейным соображениям. Самое  удивительное,
что ему, похоже, наскучила постоянная газетная травля Уолпола. Одно  дело  -
прозревший Ралф, а Филдингу эти бесплодные бумажные баталии уже приелись.
     Отличительной чертой  "Бойца"  была  его  ярая  оппозиционность,  иначе
говоря, газета постоянно наводила критику на Уолпола, снабжая его различными
псевдонимами. Их было множество: Медный лоб (за беспардонность и,  возможно,
с намеком  на  богатство),  Фураж  (за  взяточничество  в  бытность  военным
министром еще при королеве Анне*), Боб-добытчик  (этот  был  уже  у  Гея,  в
"Опере нищего") - всех его кличек не перечесть. Противников Уолпола сплотила
общая цель: свалить первого министра. После "акцизного  кризиса"  1733  года
власть стала уходить из его рук. Он  довольно  успешно  провел  выборы  1734
года, однако все чаще доводилось ему идти на компромиссы. В 1737 году  после
долгой и мучительной болезни умерла его наперсница - королева  Каролина;  за
ее приверженность правительству оппозиция была настроена против нее до такой
степени, что едва не решила воздержаться даже  от  символического  выражения
скорби. В письме  к  Литлтону,  приятелю  Филдинга,  лорд  Честерфилд  прямо
высказался в том  роде,  что  пэрам,  не  состоящим  на  жалованье,  следует
игнорировать государственный траур.
     Международная обстановка тем временем накалялась. Уже несколько  лет  в
купеческой общине зрело недовольство Испанией, грабившей британские торговые
суда. Эти шовинистические настроения были на руку оппозиции. И все эти  годы
Уолпол как мог удерживал страну  от  войны:  в  Европе,  заметил  он  как-то
королеве, прошлым летом полегло 50 000 человек,  но  ни  одного  англичанина
среди них не было. Однако в определенный момент сохранение мира стало не  по
силам и Уолполу. В начале 1738 года в  палату  общин  был  вызван  для  дачи
показаний  капитан  торгового  судна  Роберт  Дженкинс.  Капитан   предъявил
парламентариям собственное ухо, сохранявшееся в  бутылке  с  рассолом.  Ухо,
объяснил он, ему  отрезала  испанская  береговая  охрана  в  Гаване.  Вполне
возможно что это была правда, однако печальный эпизод имел место в 1731 году
и с тех пор Испания  проявляла  более  сдержанное  отношение  к  английскому
торговому флоту. Несмотря на давность причиненной обиды, общественное мнение
всколыхнулось. Искусство отсрочек и  проволочек  на  этот  раз  не  выручило
Уолпола. В октябре Англия начала военные действия против  Испании,  развязав
так называемую  "войну  за  ухо  Дженкинса"  и  на  многие  годы  увязнув  в
европейских конфликтах. Причина казалась уважительной: колониальная торговля
выгодна, она отвечает национальным интересам. Только что может быть выгоднее
мира, столь долго сохранявшегося при Уолполе? "Это ваша война, -  сказал  он
своему воинственному министру, герцогу Ньюкаслу. - Желаю успеха".
     Начало  обнадеживало.  Адмирал  Эдвард  Верной   захватил   беззащитный
Портобелло, и этот ничтожный успех вызвал на родине несообразное  ликование.
Однако в ходе войны сопротивление испанцев  возрастало,  и  попытка  Вернона
захватить важный торговый порт Картахену окончилась  полной  неудачей.  План
был таков: ударом с суши и моря смести фортификации и отбить богатые галеоны
{Испанское военное  судно  особо  прочной  постройки.}.  Но  операцию  плохо
продумали, средств не хватало (на флот их вообще отпускали в обрез, да и  те
разворовывали), боевая подготовка была плохой. В  довершение  всего  военные
действия на суше были доверены бездарному генералу  Вентворту.  Впечатляющую
картину этой экспедиции, потерявшей девяносто процентов своего состава,  дал
ее участник Тобайас Смоллетт в романе "Родрик Рэндом",  опубликованном  семь
лет спустя. С горьким сарказмом отзывается он о "высокой стратегии":
     "И снова злокозненные  люди  воспользовались  случаем,  чтобы  поносить
командование, утверждая, что (...) оно не только бесполезно  тратило  время,
весьма драгоценное вследствие приближения периода  дождей,  но  и  позволило
испанцам оправиться от страха, вызванного  приближением  английского  флота,
превосходившего  по  крайней  мере  втрое  своей  численностью  любой  флот,
появлявшийся доселе  в  этой  части  света.  Но  если  мне  будет  разрешено
высказать свое суждение по  сему  вопросу,  я  бы  приписал  эту  проволочку
благородству наших начальников, пренебрегавших теми преимуществами даже  над
врагом, какие предоставила им фортуна".
     Неудачным было и  нападение  на  Сантьяго-де-Куба.  Война  бессмысленно
затягивалась, и только контрабандисты извлекали из нее выгоду.
     В такой обстановке, постоянно накаляемой "Бойцом", проходили  последние
два года правления Уолпола. Время  от  времени  под  обстрел  попадал  Колли
Сиббер,   но   и   тогда   "Боец"   умудрялся   задеть   первого   министра.
Правительственный "Дейли  газеттер"  не  остался  в  долгу  и  повел  травлю
Филдинга: Уолпол-де его облагодетельствовал, а он отплатил злом. В одной  из
публикаций газета изображает его уличным скандалистом:  он  распаляет  толпу
песенками из "Мальчика-с-пальчик", вследствие чего посылают за  властями.  В
похожей роли выведен он в "Апологии" Сиббера, так что, может статься, к  той
газетной статье приложил руку Теофил, пробовавший силы в публицистике. Мотив
неблагодарности возникает все чаще,  и  наконец  поздней  осенью  1740  года
выходит памфлет, где обнародуется слух о том, что Уолпол, уступив  уговорам,
деньгами поручился за Филдинга, которого где-то в провинции кредиторы упекли
под стражу. (Свидетельств в пользу этой истории нет, однако и дыма без  огня
не бывает.)  Сам  Филдинг  в  передовице  от  4  октября  1740  года  сделал
полупризнание в том, что кое-чем он обязан первому министру: в свое время он
получил   от   шарлатана    по    имени    Роберто    несколько    "пилюль",
"воспрепятствовавших публикации книги, в которой я высмеивал его искусство и
за которую - будь она опубликована - он грозил затаскать меня по  судам".  О
какой "книге" идет речь, единого мнения нет.  Скорее  всего,  это  "Джонатан
Уайльд", вышедший в свет в 1743 году, но в рукописи, как  полагают,  готовый
много  раньше.  Возможно  и  то,  что  упомянутая  "книга"  была  тогда   же
уничтожена, и наши догадки ровным счетом ничего не стоят.
     Помимо политики "Боец" давал живые очерки нравов,  аллегории  в  манере
Лукиана*, обещавшие "Путешествие  в  загробный  мир",  и  время  от  времени
литературную критику. Некоторые  соображения,  изложенные  во  вступительных
главах  к  книгам  "Тома  Джонса",  Филдинг  впервые  высказал  на  газетных
страницах: о необходимости равновесия, иными словами о Золотой Середине  (15
марта 1740 года), о вреде  злонамеренной  критики  (27  ноября  1740  года).
Однако в большинстве случаев разговор о литературе и театре заходил в  связи
с Сибберами - в первую очередь в связи с Колли Сиббером.
     Как уже говорилось, Филдинг  часто  подставляет  поэта-лауреата  вместо
Уолпола; впрочем, и в собственном качестве Сиббер удостаивается  внимания  -
особенно после публикации в апреле  1740  года  его  знаменитой  "Апологии".
Начать  с  того,  что  сочинение  автобиографии  большинством  современников
толковалось как непростительный эгоцентризм - в  литературе  этот  жанр  еще
недостаточно обосновался. Аффектированный,  жеманный  стиль  Сиббера  вызвал
множество  нареканий,  за   погрешности   против   грамматики   ему   сурово
выговаривали приверженцы Попа. При этом нельзя  было  отрицать,  что  Сиббер
прожил интересную  жизнь  (он  еще  проживет  целых  семнадцать  лет,  чего,
понятно, никто не знал). Больше того, он всегда был в центре событий, и  его
обзор театральной жизни остается по сей день драгоценным первоисточником для
историка театра. Занятная и искренняя  книга  Сиббера  вряд  ли  заслуживает
эпитетов, которыми ее награждали: "развязная", "пустая" -  это,  скорее,  об
авторе "Апологии", нежели о ней самой. У  Филдинга  одно  время  были  очень
скверные отношения с обоими Сибберами, только непутевая  Шарлотта  Чарк  еще
пользовалась его расположением. Обойди "Апология" молчанием его  театральную
деятельность, он и тогда бы непременно искал, к чему придраться. И как раз с
ним-то добродушный Сиббер не стал церемониться. Неудивительно, что "Боец"  с
лихвой возместил обиду.
     О хеймаркетской труппе Сиббер рассказывает в середине книги.  Несколько
лет назад, повествует он, ее сколотил  "нетвердый  рассудком"  человек  -  и
дается его весьма нелицеприятный портрет:
     "Этому предприимчивому господину, вовсе не заслуживающему  того,  чтобы
упоминалось его имя, хватило ума понять, что превосходные  пьесы,  сыгранные
скверными  актерами,  произведут  жалкое  впечатление;   посему   он   почел
необходимым представить  публике  отличнейшие  вещи,  в  которых  прекрасную
поэзию, полагал он, не загубит даже глупейший из актеров. Он сообразил и то,
что при его крайней нужде в  деньгах  он  скорее  преуспеет  в  разнузданной
брани,  нежели  в  пристойном  развлечении,  что  он  покорит  толпу,   лишь
взбаламутив Канал и закидав грязью высших; что приобретет значение в  глазах
окружающих, лишь последовав совету Ювенала:

               "Aude aliquid brevibus Gyaris, carcere dignum
               Si vis esse aliquis ..." {*}

     {* "Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что  достойно  Малых
Гиар* да тюрьмы..." Ювенал, Сатира I.}

     Итак, не собираясь умирать от скромности, он принялся за дело и сочинил
несколько возмутительных фарсов, в  которых  не  убереглось  от  нападок  ни
единое украшение человечества: религия, законы,  правительство,  священники,
судьи и министры  -  все  было  повержено  к  стопам  Геркулеса-сатирика.  В
намерении не щадить  ни  друзей,  ни  недругов  сущий  Дрокансер;  домогаясь
бессмертия своей поэтической славе, подобно  новому  Герострату,  он  спалил
собственный театр, когда в ответ на его писания последовал парламентский акт
против сцены. Я не стану напоминать образчики его ремесла, дабы  и  невольно
не придать им значения достопамятных; достаточно сказать,  не  уточняя,  что
они откровенно  безобразны,  и  потому  законодательная  мудрость  поспешила
уделить им надлежащее внимание".
     Ясно, что это преднамеренное умолчание его имени должно  было  взбесить
Филдинга. Косвенно задетый Геркулес  Винигар  не  стал  мешкать  с  ответным
ударом - "Боец" в номере от 22  апреля  сделал  остроумный  разнос  Сибберу,
"сыгравшему   чрезвычайно   комическую   роль   на   подмостках   неизмеримо
обширнейших,  чем  друри-лейнские".  В  "Апологии",  осведомляют  нас,  "без
разбора свалено все на свете: министры и актеры, парламенты и игорные  дома,
свобода, опера, фарсы, К.С., Р.У. и еще множество  стоящих  вещей"  (отлично
передана порхающая  манера  Сиббера).  Затем  Филдинг  касается  многократно
раскритикованного стиля "Апологии", иронически замечая: книга  "не  написана
на каком-либо  чужом  языке,  ergo  {следовательно  (лат.).},  она  написана
по-английски". Неделю  спустя  "Боец"  вернулся  к  нападкам,  издевательски
приветствуя в  лауреате  "Великого  Писателя",  равного  заслугами  Великому
Человеку у кормила правления.
     Следующие один за другим выпады грозят наскучить  однообразием,  что  и
случалось обычно с материалами оппозиционных газет, выходившими из-под  пера
литературных    поденщиков.    Неистощимая    изобретательность    Филдинга,
восхитительная  небрежность  тона  выделяли  его  работы  из  общего  потока
полемической  продукции.  Вот  6  мая   капитан   Винигар   объявляет,   что
удовлетворен "этим превосходным  сочинением,  "Апологией",  которая  подобна
пудингу со сливовой подливой...  Как  в  стремительном  ручье,  потоки  слов
проносятся столь быстро, что почти невозможно углядеть на  поверхности  воды
или выхватить какую-либо определенную мысль - потоки похожи один на  другой,
и вы только сознаете, что это - река". В отличие  от  Винигара,  Филдинг,  к
счастью, "полного удовлетворения от "Апологии" еще не получил и  17  мая  на
страницах "Бойца" появились "Протоколы  Суда  цензурного  дознания".  Первым
обвинялся  Поп,  после  него  -  Сиббер   (Колли   Апология);   Поп   -   за
снисходительность к мошенническим проделкам "некоего Фуража, он же -  Медный
лоб, он же - Его Честь", Сиббер - за ущерб,  причиненный  английскому  языку
"оружием, известным под названием гусиного пера, ценой один фартинг"*. Живая
сценка в суде принадлежит к шедеврам тогдашнего Филдинга. Проходят вереницей
свидетели, и, в конечном счете, Сиббера освобождают: "нечаянное убийство", в
котором убийца не то чтобы совсем невиновен, но действовал без злого умысла;
у юристов это  называется  "непреднамеренное  убийство".  Судебный  протокол
завершается яркой краской: "Затем к барьеру  был  подведен  Медный  лоб,  но
ввиду позднего времени и  обвинительного  акта  длиной  от  Вестминстера  до
Тауэра заседание было отложено". Свою юридическую искушенность Филдинг умело
вплетает в традиционные антиуолполовские мотивы: в данном случае  имеется  в
виду заключение Уолпола в Тауэр в 1712 году по обвинению во взяточничестве*.
В  "Бойце",   а   не   в   пьесах   видим   мы   первую   серьезную   заявку
Филдинга-романиста.
     Однако в 1740 году его вниманием  еще  всецело  владел  Сиббер,  точнее
говоря, Сибберы, поскольку Теофил стал заметно  теснить  отца  на  страницах
газеты, появляясь то в образе озабоченного собственной персоной хвастуна "Т.
Пистоля", то пристяжным в "упряжке Боба", иначе говоря, в  компании  платных
правительственных публицистов.  В  середине  года  он  объявил  о  намерении
выпустить по подписке книгу -  ни  много  ни  мало  автобиографию.  Сатирики
встрепенулись. К тому времени Теофил уже сделался всеобщим посмешищем -  ему
не простили пошлую комедию, которую он ломал в 1738 году. Тогда его семейная
жизнь (он был женат на сестре Томаса Арна, Сусанне, одаренной певице) -  его
семейная жизнь дышала на ладан.  Теофила  осаждали  кредиторы,  и  от  самых
настырных он вынужден был на время сбежать во Францию.  Когда  он  вернулся,
его супруга уже  жила  с  членом  парламента  Уильямом  Слопером,  человеком
обеспеченным, ради хорошего места при дворе  расставшимся  с  "независимыми"
убеждениями. Поначалу Сиббер смотрел на новый порядок вещей сквозь пальцы и,
словно ничего не случилось, продолжал бражничать. Когда же Сусанна переехала
с покровителем в дом неподалеку от Виндзора и бросила  сцену,  Теофил  решил
действовать. С помощью трех вооруженных молодчиков он похитил ее и  повез  в
Лондон. Слопер нагнал их в Слау и  в  гостинице  попытался  отбить  Сусанну,
однако получил отпор. Теофил кружной дорогой вернулся в  Лондон  и  водворил
жену в дом некого Стинта, театрального осветителя. Вскоре туда явился  Томас
Арн с подмогой и выручил миссис Сиббер; ее увезли в Беркшир, где она и  жила
со Слопером до его смерти в 1743 году.
     Вся эта история получила неслыханную  огласку,  поскольку  Сиббер,  как
последний дурак, подал на Слопера в суд. Он потребовал компенсации в размере
5000  фунтов  стерлингов.  Дело  слушалось  5  декабря  1738  года  в   Суде
королевской скамьи, председательствовал сам лорд  главный  судья.  От  имени
истца выступал генеральный стряпчий, защиту вела крепкая команда во главе  с
Уильямом Мерри. Истец представил  подробную  картину  супружеской  измены  и
насильного возвращения жены. Мерри же  в  заключительной  речи  блистательно
доказал, что  сожительство  Слопера  и  миссис  Сиббер,  по  существу,  было
"согласовано"  с  Теофилом.  Отсутствовав  не  более   получаса,   присяжные
вознаградили его символической суммой - 10 фунтов  стерлингов.  В  следующем
году он опять затеял процесс, теперь о насильственном  удержании  Сусанны  в
Беркшире, и вышел из него с большей выгодой для себя: 500 фунтов стерлингов.
Но репутация его была непоправимо испорчена.
     Злополучный Теофил и прежде  не  пользовался  расположением  публики  -
теперь враждебность и презрение стали его уделом. Вышло несколько памфлетов,
ворошивших его домашние дела;  странно,  чтобы  Филдинг,  зная  про  главных
участников всю подноготную, не встрял в эту  литературную  кампанию,  однако
точными сведениями о его  участии  мы  не  располагаем.  Возможно,  от  него
исходил более или менее точный отчет о процессах, опубликованный в 1740 году
"Т. Троттом": "Томас Тротт"  был  слугой  Колли  Сиббера  на  том  цензурном
дознании, что устроил Винигар. На это есть прозрачный намек в стихотворении,
через три года напечатанном в "Собрании разных сочинений":

                   Те десять тысяч, что обещаны законом,
                   Урсидья слух ласкают сладким звоном:
                   "Быть рогоносцем, - говорит он, - очень кстати,
                   Когда за это так неплохо платят."

     Нет, поистине удивительно, если Филдинг был столь немногословен в  этой
истории.
     Угроза  получить  апологию  жизни  Теофила  была  пресечена  быстро   и
решительно. В июле 1740 года вышла мистификаторская апология, где поднимался
на  смех  Теофил  и  заодно  смешивались  с  грязью  Сиббер-отец  и  Уолпол.
Пострадавшему  пришлось  вернуть  подписчикам  их  деньги  и  искать  других
благодетелей. Многие считали, что эта пародийная автобиография  принадлежала
перу Филдинга, однако ничто не свидетельствует об этом  с  бесспорностью.  В
качестве издателя выступил Джеймс Мечел с Флит-стрит -  это  третьестепенное
имя и, сколько мы знаем, совершенно случайное рядом  с  именем  Филдинга.  В
памфлете  очень  много  политики:  Теофила  честят  "присяжным   газетчиком"
министра, Уолпола объявляют подстрекателем в истории  с  "Золотым  огузком".
Современные  ученые  не  решаются  утверждать,   что   Филдинг   имел   хоть
какое-нибудь отношение к этому тексту. В  том  же  году  пресловутый  Эдмунд
Керл, издатель абсолютно  беспринципный  и  оборотистый,  выпустил  книжонку
всякой всячины под названием "Суд по делу Колли Сиббера, комедианта".  Среди
прочего здесь перепечатаны материалы из  филдинговского  "Бойца"  по  поводу
"Апологии", а в  заключение  Керл  подбивает  "остроумного  Генри  Филдинга,
эсквайра, супруга прелестной мисс Крэдок из Солсбери" на  то,  чтобы  он  во
всеуслышание  объявил  себя  автором  "восемнадцати  диковинных   сочинений,
называемых трагическими комедиями и комическими трагедиями". В  этом  случае
он будет вправе рассчитывать на местечко в  "Поэтическом  справочнике".  Его
счастье, что Керлу недолго оставалось проказить.  Удар  из  этой  подворотни
ломал крепчайшие хребты.



     Предрешенный  уход  Роберта   Уолпола   томительно   затягивался.   Его
замешкавшееся правление омрачало политический небосклон и в  1740  году,  ив
1741-м. Филдинг как мог приближал падение премьера, в "Бойце"  он  постоянно
дискредитировал его политику. Он бился с ним без малого полтора десятка лет.
Неужели Великий Человек и на этот раз выстоит?
     Адвокатская практика (с июня 1740 года), судя по всему, не  мешала  его
литературной  деятельности.  В  октябре  того  года   солидное   содружество
книгоиздателей (упомянем Джона Нурса и Эндрю Миллара)  выпустило  трехтомную
"Историю войн Карла XII, короля Швеции", написанную  королевским  камергером
Густавом Адлерфельдом. Перевод  на  английский  был  сделан  с  французского
перевода книги. Карл XII был  выдающейся  личностью  в  европейской  истории
начала века. Он родился в 1682 году и  правил  у  себя  почти  единовластно,
решив упразднить сенат. Его  называли  "Александром",  "Северным  безумцем".
Отсидевшись после Полтавы в Турции,  он  окончил  свое  царствование  войной
сразу с несколькими врагами - с Россией, Данией и, к большому неудобству для
английской дипломатии, с Ганновером. Война складывалась для шведов неудачно,
а в декабре 1718 года, при осаде норвежского города Фредериксгольд был  убит
и сам король - подозревают, что его подстрелил свой же солдат.  Яркая  жизнь
Карла XII привлекала  таких  несхожих  авторов,  как  Дефо  и  Вольтер  (оба
написали его биографию) или Сэмюэл Джонсон, вынашивавший замысел пьесы (судя
по "Ирине", мир не много потерял от того, что этот замысел не осуществился).
Сохранившаяся  расписка,  датированная  10  марта  1740  года,  подтверждает
участие Филдинга (может быть, в соавторстве с другими) в  переводе  "Истории
войн Карла XII": он получил 45 фунтов*.
     Четыре  месяца  спустя,  в  январе  1741  года,  Филдинг  выпустил  два
сочинения, по объему куда более скромных. Первой была написанная героическим
стилем поэма "Об истинном величии". Через два года  ею  откроется  "Собрание
разных сочинений", из чего  следует,  что  автор  ею  дорожил,  поскольку  в
"Собрании" будут впервые напечатаны такие значительные вещи,  как  "Джонатан
Уайльд" и "Путешествие в загробный мир".  Поэма  посвящалась  Джорджу  Баббу
Додингтону (о нем позже). В ней проводится  традиционное  противопоставление
суетного фаворита, окруженного подхалимами,  -  умиротворенному  отшельнику,
хулящему "шум городов и блеск  дворцов".  "Пусть  будет  желчь,  но  зависти
беги", -  остерегает  Филдинг  своего  героя-созерцателя.  Словом,  в  поэме
предстают те  самые  крайности,  что  очень  недружно  жили  в  душе  самого
Филдинга*.   На   сегодняшний   взгляд   восхваление    Додингтона    отдает
неискренностью ("Меценат не ко времени"), но некоторые места словно выписаны
строгой рукой Попа-моралиста:

                     Есть человек. По милости природной
                     Умеет нравиться и мыслит благородно.
                     В сужденьях прям, далек от суеты.
                     В советах строг, и принципы тверды.
                     И перемены он решительно осудит.
                     Но попусту упорствовать не будет.

     Перепечатывая  поэму  в  "Собрании",  Филдинг  снял   вступление,   где
жаловался на то, что его-де поносили за сочинения, которые  он  сам  впервые
увидел только в печати. Признавался он и в том, что ему  предлагали  деньги,
дабы он не публиковал свои работы  -  опять  неясно,  какие  именно.  Вообще
говоря,  он   слишком   много   оправдывается,   он   привержен   тогдашнему
литературному  этикету  и,  выставляя  благородство  своих  помыслов,  порой
злоупотребляет нашим доверием.
     Вторая поэма, вышедшая тогда же в январе,  называлась  "Вернониада".  В
ней наносился последний и самый сильный удар по Уолполу. По форме это  якобы
фрагмент древнего эпоса,  оснащенный  "скриблерианским"  аппаратом,  который
составил старательный,  но  бестолковый  комментатор.  Речь  идет  о  взятии
Портобелло, а точнее, о том во что  вылились  проволочки  и  непродуманность
планов.  Уолпол  представлен  Мамоной,  владельцем  роскошных  палат.  (Свой
Хаутон-холл в Норфолке* первый министр обставил прекрасной мебелью,  украсил
великолепным собранием картин. Хотя и честили его филистером, но  в  изящных
искусствах  у  Уолпола  был  более  развитый   вкус,   чем   у   большинства
оппозиционных litterateurs {литераторы (франц.).}.) Мамоне  удается,  наслав
встречный ветер, сковать армаду Вернона и похитить у адмирала  блистательный
успех. Смысл аллегории таков: победная  война  укрепит  позиции  купечества,
соответственно ослабив систему коррупции, которой Уолпол оплел всю страну, -
и поэтому Уолпол мешает войне. В этом пафос поэмы,  из  чего  явствует,  что
оппозиция вроде бы не была уверена в скорой  победе  над  Уолполом.  Ясно  и
другое: на тот момент война с Уолполом еще не прискучила Филдингу.
     Между тем готовились большие перемены. Филдинг отказался от своего  пая
в "Бойце" и в июне 1741 года голосовал против того, чтобы  издать  отдельной
книгой напечатанные в газете эссе. Партнеры его не поддержали, и книга вышла
в свет. В  парламенте  набирала  силу  оппозиция.  В  феврале  она  осмелела
настолько,  что  выдвинула  предложения  о  выводе  Уолпола  из   корпорации
королевских адвокатов. На этот раз они просчитались: в глазах  отмолчавшихся
тори Уолпол и Палтни стоили друг друга. Но ждать оставалось недолго. Истекал
семилетний  срок  -  летом  предстояли  выборы.   В   конце   апреля   вышли
соответствующие указы, и страна замерла в  ожидании.  Но  в  XVIII  столетии
обнародование результатов еще не давало представления о  расстановке  сил  в
парламенте. Знали, что в Вестминстере будет около 150 новичков,  но  на  чью
сторону они встанут - этого еще никто не знал. Уолпол  надеялся  располагать
большинством в 40 мест, Бабб Додингтон уповал на 15,  с  которыми  оппозиция
получала решающий перевес.
     Оказалось, что Уолпол располагал большинством в 14  мест.  Хуже  всего,
что он утратил влияние в важнейших районах - в  Шотландии  и  Корнуолле.  Он
потерял поддержку герцога Аргайла, влиятельного шотландского вельможи, и, за
исключением шести "боро", вся северная граница проголосовала  за  кандидатов
оппозиции. Потеря же Корнуолла была полной катастрофой.  Это  малонаселенное
графство задавало тон в избирательных кампаниях: оно выставляло в  парламент
21 депутата. Редкий "боро" располагал здесь сотней и  более  избирателей,  и
правительству было легче и дешевле "договориться"  с  ними.  Еще  в  прошлые
выборы 1734 года Уолпол без труда заручился весомой  поддержкой  в  регионе.
Однако за прошедшее время принц Уэльский  открыто  порвал  с  отцом.  Будучи
герцогом Корнуэльским, он  всегда  контролировал  избирательную  кампанию  в
графстве ив 1741 году решительно повернул ее в  пользу  оппозиции.  Вот  так
получилось, что надежной опоры в парламенте у правительства не было,  и  все
инициативы Уолпола наталкивались на яростное  сопротивление.  В  чиновничьем
аппарате  почти  не  осталось  "своих"  людей.  К  рождеству  уже  никто  не
сомневался в скором падении Уолпола. Он до  самого  конца  сохранял  доверие
короля, достигнутое многолетним сотрудничеством, однако впервые в английской
истории королевского расположения оказалось недостаточно. Георг вынужден был
принять отставку Уолпола, и в  начале  февраля  ветерана  сослали  в  палату
лордов с титулом графа Орфордского.
     Когда  это  наконец  случилось,  Филдинг  не   был   с   торжествующими
победителями. В сатире "Видение об  оппозиции",  опубликованной  несколькими
неделями  раньше,  он  дал  знать  о  перемене  своих  убеждений,  изобразив
самозваных "патриотов"  заляпанными  грязью  путниками,  бредущими  неведомо
куда. Их телега увязает в  болоте,  из  Шотландии  и  Корнуолла  подоспевают
свежие ослы (читай: новоиспеченные члены парламента),  и  с  грехом  пополам
путешествие возобновляется. В пути они встречают веселого толстяка в  карете
- это, разумеется, Уолпол. Еще помучившись,  путники  решают  сбросить  свою
телегу в канаву  и  перебраться  в  карету,  куда  их  давно  приглашают.  И
"видение" развеивается: это был сон.  Филдинг  ошибался:  ближайшие  события
показали, что на новую вершину власти и процветания Уолпол уже  не  взойдет.
Но он раскрылся с неожиданной стороны: столько лет отравлять министру жизнь,
чтобы в конце концов сделаться его защитником!
     Немного было в его  жизни  столь  резких,  обескураживающих  поворотов.
Почитатели Филдинга зашли в  тупик,  отыскивая  если  не  уважаемые,  то  по
крайней мере уважительные причины его volte face {крутой поворот (франц.).}.
Можно,  конечно,  найти  в  программе  оппозиции   такие   пункты,   которые
оправдывают  отход  даже  такого  ревностного  приверженца,   как   Филдинг.
Думается, дело обстояло проще.  Служба  высоким  принципам  обрекла  его  на
полуголодное  существование,   а   семья   росла,   ожидался   еще   ребенок
(сын-первенец Генри родится в 1742 году). По тогдашним условиям, возможности
Филдинга были невелики, и, может, не стоит корить его за то, что он встал на
путь благоразумия. К тому же, это  потребовало  от  него  известной  отваги:
недоброжелатели не упустят случая бросить ему обвинение в том, что он-де  за
деньги  "предал  своих  благодетелей  и  газету,  которая   его   худо-бедно
подкармливала".  Несогласованностью  и   непродуманностью   своих   действий
оппозиция безусловно могла разочаровать Филдинга, однако  не  будем  обелять
его поступок. Он переметнулся  на  другую  сторону  не  столько  по  идейным
соображениям, сколько для того, чтобы расплатиться с кредиторами.



     В конце концов, ни во что серьезное это не  вылилось.  Падение  Уолпола
открыло новые рубежи в политике, к ним устремились свежие бойцы. А  главное,
Филдинга сманила непроторенная дорога, положившая конец блужданиям, и он  не
свернет с нее уже до конца. В 1741 году он еще весь в адвокатских заботах  и
политической публицистике: закон о театральной цензуре почти не оставил  ему
возможностей для  творчества.  Однако  в  течение  года  произошли  события,
пробудившие в нем писателя, - и появилась "Шамела". Следующий год закрепил и
упрочил его успех в новом дерзании:  вышел  "Джозеф  Эндрюс".  Новая  победа
Филдинга-прозаика - "Джонатан Уайльд", в 1743 году напечатанный в  "Собрании
разных сочинений". Это был поистине решающий перелом.
     Вернемся вспять, к издательским анонсам 1740  года.  Одну  из  вышедших
тогда книг мы уже знаем: это "Апология" Колли Сиббера. Пора заметить другую:
6 ноября вышел  первый  выпуск  "Памелы",  оглушительно  популярного  романа
Сэмюэла  Ричардсона.  История  недотроги-горничной,  пресекающей   хозяйские
домогательства, захватила читателей как  никакая  другая  английская  книга.
Вскоре один за другим вышли три полных издания  романа.  Книгу  читали  все.
Суровые моралисты и светские дамы  согласно  восторгались  ею.  Восторженные
отзывы  порой  сбивались  на  стихи.   Роман   публиковался   анонимно,   но
благодарственные письма шли к издателю, и скоро у автора  собралось  изрядно
этой дани признательности, которую, впрочем, он содержал в отменном порядке.
Появились подражания, продолжения, переделки,  инсценировки,  панегирические
эссе, пиратские издания. В непродолжительный период времени сцены  из  жизни
Памелы украсили веера и паноптикумы. Когда жители Слау узнали  о  замужестве
Памелы (книгу вслух читал односельчанам кузнец),  они  устроили  колокольный
благовест*. Современная телевизионная мелодрама  хорошо  научилась  выжимать
слезы для своих покойников, однако секрет единодушного  и  массового  успеха
"Памелы" несколько иного рода.
     Героем сенсации был незаметный полноватый господин  51  года  по  имени
Сэмюэл Ричардсон, печатник. Он  начинал  подмастерьем  в  типографии,  потом
женился на дочке хозяина,  потом  овдовел  и  начал  все  сначала,  вторично
женившись на дочке  хозяина  типографии.  Теперь  он  сам  был  полноправным
хозяином собственного дела: с 1742 года издавал "Протоколы заседаний" палаты
общин, а несколькими годами раньше  печатал  газеты,  в  том  числе  ведущий
правительственный орган "Дейли газеттер", чаще прочих  допекавший  Филдинга.
Взаимная неприязнь, которой отмечены сложные отношения между  Ричардсоном  и
Филдингом, имела своим источником еще и политику.  (Кстати  говоря,  автором
разносных статей в "Дейли газеттер" был Ралф Кортвилл, которому  принадлежит
характерный отзыв о "Памеле": "Если в Англии запылают  костры  из  книг,  то
спасать нужно только ее и Библию".) Банальный стариковский вздор  Ричардсона
подавляющее большинство приняло за высшую мудрость (даже  Поп  потянулся  за
всеми); в героине увидели образец чистоты и благоразумия:

       Народ и двор признали красоту и благородное ее происхожденье:
       Ей должное матроны отдают, епископы - свое благословенье.

     На Филдинга "Памела"  не  произвела  впечатления,  а  говоря  точнее  -
произвела впечатление обратное:  он  не  принял  этого  пафоса,  отверг  эту
мораль, справедливо  увидев  в  ней  притягательную  силу  романа.  Из  всех
подражавших Ричардсону он один был  способен  попасть  ему  в  тон,  хотя  и
атмосфера  в  пародии   Филдинга   иная,   и   содержание   преображено   до
неузнаваемости.  Только  в  декабре  1741  года,  на   радость   заждавшимся
читательницам,  Ричардсон  выдал  удручающе  скучное   продолжение   романа,
повествующее об успехах Памелы в высшем обществе. А много раньше,  в  апреле
того года, вслед за третьим изданием первой части "Памелы" в книжных  лавках
появилась "Апология жизни миссис Шамелы Эндрюс", уличающая, как  сказано  на
титульном листе, "в вопиющей  лжи  и  криводушии  сочинение,  известное  под
названием "Памела"". "Шамела" также вышла анонимно, однако уже  тогда  молва
отдала авторство Филдингу,  и  нет  никаких  оснований  сомневаться  в  этом
сейчас. Судя по титулу, с  "Апологией"  Колли  Сиббера  счеты  еще  не  были
сведены, и действительно: "Шамела" - это "Памела",  какой  ее  мог  написать
поэт-лауреат*. Еще одна сатирическая мишень: героиня посвящения "мисс Фанни"
- это, скорее всего, бесполый лорд Харви, вельможа и  доверенный  друг  Мэри
Уортли Монтегю. Этой позорной кличкой его наградил Поп*.
     Но главная забота Филдинга - это, конечно,  Ричардсон  и  самодовольная
мораль "Памелы". Героиня романа предстает, девицей  скромной,  серьезной  и,
пожалуй, не в  меру  простодушной.  Шамела  -  хитрая  расчетливая  кокетка,
трезвая соблазнительница,  задатки  которой  Филдинг  не  обинуясь  видит  в
Памеле. Мистер Б. превращается в недалекого  сквайра  Буби,  пастор  Вильяме
выставлен развратником, а хваленая "добродетель"  (она  же  целомудренность)
сводится к  девственности,  сберегаемой  для  ярмарки  невест.  Филдинг,  по
собственному  его  признанию,   готовит   "противоядие"   против   "Памелы",
разоблачая  ее  неприглядную   мораль*.   Богатейшие   комические   средства
привлечены к решению этой этической  программы,  многие  ситуации  и  мотивы
ричардсоновской "Памелы" приведены к  абсурду,  превращены  в  фарс,  как  в
скороговорочной описи багажа Шамелы:
     "Со мной вошла миссис Джукс, и с ее помощью я быстро собралась,  потому
что всех моих пожитков оказалось: два  дневных  чепца  и  два  ночных,  пять
рубашек, один рюшевый нарукавник, юбка  с  кринолином,  две  нижние  юбки  -
пикейная и фланелевая, две пары  чулок  и  один  непарный,  пара  туфель  со
шнуровкой, цветастый передничек, кружевная косынка, галоши -  одна  целая  и
одна худая; несколько книг - "Наставления ради заведомой и истинной пользы и
т. д.", "Сумма наших обязанностей" - почти целая, вырваны только обязанности
к ближнему, третий том "Аталанты",  "Венера  в  монастыре,  или  Монахиня  в
рубахе", "Господний промысел в делах мистера Уайтфилда", "Орфей и Евридика",
несколько сборников проповедей и две-три пьесы без титульного листа и  куска
первого акта".
     Здесь подмечены многие черты Памелы: суетность и мелочность ее  натуры,
крохоборство ("галоши - одна  целая  и  одна  худая"),  сухая  педантичность
стиля. В ее поклаже духовные  наставления  лежат  вперемешку  с  гривуазными
романами, неприличной продукцией "безгреховной печатни" Керпа и театральными
либретто. Неразборчивость Шамелы, как в зеркале, отражается в  ее  болтливой
манере: стоило  чуть  пережать  со  словоохотливостью  Памелы  -  и  вылезла
непроходимая глупость Шамелы. В известном смысле, "Шамела" возвращает Памелу
к тому  общественному  положению,  откуда  Ричардсон  волшебным  образом  ее
извлек: перед нами снова горничная.
     Конечно, Филдинг не был "справедлив" к Ричардсону. Он раздул  мелочи  и
приписал героям побуждения, от которых в ужасе отпрянул бы их создатель.  Но
если комическая стихия и чересчур увлекла Филдинга, то перед литературой  он
был прав. Дело ведь не только в том, что они с  Ричардсоном  расходились  во
взглядах  на  мораль,  политику  или  теологию:  Филдинга  до  глубины  души
возмутило как была написана  "Памела"  -  эти  выспренние  рассуждения,  это
удручающее  многословие,  эта   нескладность   композиции   и   надуманность
положений. В наши  дни  почитатели  Ричардсона  пересмотрели  вопрос  о  его
художественных  просчетах:  символика  была   поставлена   выше   банального
реализма, а неуклюжесть художественного исполнения  зачтена  едва  ли  не  в
пользу  "достоверности"  рассказа.  Справедливости  ради   скажем,   что   в
написанной несколькими годами позже "Клариссе" Ричардсон овладеет искусством
захватывающего, по-сказочному завораживающего  повествования,  и  Филдинг  с
открытым сердцем воздаст ему должное. Что касается "Памелы", то уже в первой
ее  части  попадаются  longeurs  {длинноты, затянутость (франц.).}, а вторая
часть  только   из   них   и   состоит;  дальнейшие планы относительно этого
романа,   к   счастью,   не   осуществились.  Видит бог, в "Памеле" есть чем
восхищаться,   но   несомненно   и   то,   что    Филдинг   верно   подметил
художественную    слабость   романа,   отчасти   объяснимую дилетантством  и
эстетической   глухотой    Ричардсона.   Явилось   искушение показать, каким
может  быть  роман,  если  его автор имеет  лучшую  литературную подготовку,
основательнее  знает   жизнь,   эстетически   развит  и  располагает богатой
палитрой  языковых средств. "Шамела" - это  опровержение  смехом,  ее сила в
отрицании.  Нужна   была   альтернативная   художественная   модель   -   не
сводить счеты с Ричардсоном, а преодолеть его.  Через  девять  месяцев  идея
обрела плоть.
     "Джозеф Эндрюс" вышел в свет 22 февраля 1742 года, застав последние дни
правления Уолпола. Написан он был, скорее всего, в конце предыдущего года. И
этот роман вышел анонимно, на титульном листе стояло только одно имя:  Эндрю
Миллар. Это был преуспевающий шотландец, основавший в Лондоне книжную лавку.
(Среди его авторов  был  ведущий  драматург  оппозиции  и  знаменитый  автор
"Времен года" Джеймс Томсон; возможно, он и свел Филдинга с  Милларом.)  Два
томика  "Джозефа  Эндрюса"  стоили  6  шиллингов,  первый  тираж  был   1500
экземпляров. В течение года вышло два переиздания -  еще  5000  экземпляров.
Заплатив за  авторское  право  183  фунта  11  шиллингов,  Миллар  наверняка
заработал на книге вдвое  больше*.  Роман  Филдинга  не  имел  баснословного
успеха "Памелы", он, сказали бы  мы  сегодня,  пользовался  спросом  и  имел
хорошую прессу. Из многочисленного потомства "Памелы"  это  самый  удавшийся
представитель. Собственно говоря, он мог явиться на свет и минуя "Памелу".
     Естественно, он  не  всем  пришелся  по  вкусу.  Авторитетный  медик  и
литератор  доктор  Джордж  Чейн  назвал   книгу   Филдинга   "отвратительным
кривлянием", могущим "доставить развлечение лишь носильщикам да лодочникам".
Правда, этот отзыв он дал в письме к своему другу Ричардсону, отлично  зная,
что тому на пользу.  Чейн  много  писал  о  диете,  настоятельно  рекомендуя
умеренность в  еде  и  алкоголе.  Он  частенько  выговаривал  Ричардсону  за
"склонность к полноте и спиртному". (Совет был  бы  весомее,  будь  поменьше
весу в самом Чейне: его фигура - 32 стона {То есть 203 кг.}  -  была  весьма
приметной на прогулках Бата.) Филдинг уже проходился на его счет в "Бойце" и
не оставит своим вниманием впредь. Другой пренебрежительный отзыв исходил от
рафинированного молодого поэта Томаса Грея, еще  только  вынашивающего  свою
"Элегию". Из его письма к другу в апреле 1742 года:
     "Послушавшись  твоей  рекомендации,  я  прочел  "Джозефа  Эндрюса".   В
эпизодах нет плана и остроумия, зато характеры чрезвычайно  натуральны,  что
привлекательно даже в низменных натурах. Пастор Адамс особенно хорош, хороши
миссис Слипслоп и история Вильсона; во всей  книге  он  показывает  отличную
осведомленность относительно дилижансов, сельских сквайров, постоялых дворов
и Судебных Иннов".
     К счастью, такое снисходительное отношение не выражало  общего  мнения.
Переведенный в 1744 году аббатом Дефонтеном, "Джозеф Эндрюс" стал  популярен
во Франции, а в Англии заслуженная похвала была высказана "синим чулком"*  -
самой Элизабет Картер,  которая  выделялась  даже  среди  высокоученых  дам:
"одинаково хорошо готовила пудинг и переводила Эпиктета" (доктор Джонсон). В
романе она находит "поразительное сочетание натуры, ума, морали  и  здравого
смысла", одухотворенное "истинным человеколюбием".  В  будущем  мисс  Картер
станет приятельницей Ричардсона и, надо полагать,  свое  мнение  о  "Джозефе
Эндрюсе" гласно уже не подтвердит.
     Роман открывает более серьезную  (не  путать  со  скучной)  полемику  с
"Памелой",  нежели  дерзкая  пересмешница  "Шамела".  Его  герой   -   "брат
знаменитой Памелы", лакей сэра Томаса Буби, который в свою  очередь  не  кто
иной, как дядюшка ричардсоновского мистера Б. В начале романа  сэр  Томас  с
супругой и Джозефом приезжают в Лондон. Ни с того ни  с  сего  сквайр  вдруг
умирает - буквально в середине сложноподчиненного предложения:
     "Об эту пору произошло событие,  положившее  конец  приятным  прогулкам
(...) , и событием этим было не что иное, как смерть сэра  Томаса,  который,
покинув этот мир, обрек безутешную свою супругу на такое строгое  заключение
в стенах ее дома, как если б ее самое постигла тяжелая болезнь".
     Леди Буби скоро оправляется  от  потрясения  и  начинает  строить  куры
недоумевающему лакею. В целомудрии Джозеф потягается с самой Памелой, и хотя
нельзя сказать, что это  качество  должно  непременно  выставлять  тогдашних
мужчин в смешном свете, но оно, разумеется, не было  в  числе  добродетелей,
коими могла похвастать прислуга. Джозеф решительно  пресекает  покушения  на
свою невинность, и хозяйка выставляет его на улицу со "скромным остатком" от
жалованья (ему и всего-то полагалось 8 фунтов в  год)*.  Он  отправляется  в
поместье леди Буби, где в том же приходе проживает его  возлюбленная  Фанни.
До этого места в книге прочитано 10 глав. Следующие 38 глав  рассказывают  о
всякого рода приключениях, случившихся с Джозефом по  пути  в  Буби-Холл.  В
заключительной книге (еще 16 глав)  все  главные  герои  сходятся  вместе  и
история  завершается.  Действие  развивается  стремительно:  путешествие   и
последующие события укладываются  в  десять  дней.  Остается  добавить,  что
поместье  леди  Буби  традиционно  отождествляют  с  Ист-Стоуром,  а  тесное
пространство романа  буквально  начинено  дорсетскими  аллюзиями.  Например,
Питер Уолтер (в  романе  -  мошенник-управляющий  Паунс)  -  это  и  местная
знаменитость, и фабульный отрицательный персонаж.
     На поверхностный взгляд  сюжет  представляет  собой  цепочку  случайных
дорожных происшествий, но Филдинг на то и Филдинг,  чтобы  придать  рассказу
упорядоченность и симметрию. В романе 4 книги и общим числом 64 главы. Число
"4" было традиционным символом согласия  и  справедливости;  квадрат  целого
числа обозначал добродетель и здравый смысл, и действительно:  в  16  главах
4-й книги все постепенно встает на свои места - (соответственно, завершаются
и все 64  главы,  являя  внутреннюю  согласованность  целого).  Современному
читателю трудно  принять  всерьез  эту  арифметическую  премудрость,  однако
Филдинг несомненно был из тех  писателей,  что  обожали  подобные  выкладки.
Наука о магических числах к его времени сошла на нет, в XVIII веке уже никто
не выстраивал хитроумнейших композиций - эти  энтузиасты  остались  в  эпохе
Возрождения.  Однако  моралисты  по-прежнему  отстаивали  извечный  "порядок
вещей": в делах людских оказывают себя расчет и согласие  господнего  плана.
Вслед за моралистами искусствоведы требовали  "поэтической  справедливости":
пусть литература по-своему награждает кого надо и кого следует казнит. Таким
образом, простая и ясная конструкция помогала Филдингу и в решении этических
проблем романа*.
     Нельзя забывать и о том, что современники  живо  чувствовали  в  романе
притчевое начало. Герои Ветхого  завета  Джозеф  и  Абраам  {В  традиционной
транскрипции - Иосиф и Авраам.} представали  в  катехизисах  олицетворением,
соответственно, целомудрия и милосердия. В романе эти качества полной  мерой
отпущены Джозефу Эндрюсу и Абрааму Адамсу. По множеству раскрывшихся намеков
нынешние ученые заключают, что Филдинг исповедовал веротерпимое англиканство
-  так  называемый  "латитудинаризм"*.  Впрочем,   сомнительно,   чтобы   он
проштудировал весь  огромный  список  духовной  литературы,  который  сей-чс
составили для него критики: прочитать, например, сборник проповедей вовсе не
значит удержать прочитанное в памяти - тем и отличается писатель от ученого.
По-моему, дело обстоит проще: Филдингу было важно, чтобы мы уловили основные
библейские параллели - например, вспомнили жену Потифара в первом  разговоре
деди Буби с Джозефом (книга 1, глава 5)*. Добрый пастырь  Адамс,  воплощение
здравого смысла и человеколюбия,  -  только  что  не  чосеровский  паломник.
Наивность  соединяется  в  нем  с   твердостью   характера,   порою   весьма
воинственного, что особенно ценил  Филдинг.  Богословскую  позицию  Филдинга
можно, пожалуй, определить как практическое сострадание. Его  не  привлекали
метафизические выси и экзистенциальные глубины. Он верил в то, что разумными
усилиями можно переменить мир к лучшему, и ему были одинаково не по душе как
пессимисты (Гоббс, Мандевиль и пр.),  так  и  ультрадуховные  вожди  (Уэсли,
Уайтфилд и пр.). Его религия  не  знает  драматизма,  ей  чужды  космические
терзания Донна и провидческая боль Блейка. Зато с  ней  стала  возможна  его
терпимая и гуманная комедия. Филдинг бывает суров, но он редко ожесточается.
     Смысл своего предприятия он определил  следующим  образом:  "комедийная
эпическая поэма в прозе".  Если  серьезная  эпическая  поэма  соотносится  с
трагедией, то новая "отрасль", роман, - с комедией. Его предмет  -  смешное,
источник которого - притворство. Притворство в свою очередь  "происходит  от
следующих двух причин: тщеславия и лицемерия". На литературной карте Филдинг
очертил  свои  владения.  Он  определил   свою   тему   и   оговорил   свой,
индивидуальный подход к ней: грозный, разящий смех, конечно, не годился  для
тех пороков, которые он намеревался высмеять.
     Уже в ранних своих образцах роман  отличался  критическим  запалом:  он
развенчивал "возвышенный" мир "приключений"  разного  толка.  В  отличие  от
повести о всевозможных чудесах  (вроде  "Пандостро"  Роберта  Грина),  новая
прозаическая форма обходила стороной  область  невероятного.  В  отличие  от
рыцарских романов (вроде романов Артуровского цикла)  роман  осваивал  сферу
"здесь и сейчас".  В  отличие  от  затерявшихся  в  океане  слов  громоздких
тихоходов мадам де Скюдери  ("reine  du  tendre"  {"королева  нежной  любви"
(франц.).}) дебютант  жаждал  целеустремленности  и  собранности*.  (В  этом
смысле  "Кларисса"  и  "Сэр  Чарльз  Грандисон"   еще   сохраняют   верность
архаической форме, в то время как "Том Джонс" и "Амелия" - тоже крупные вещи
- написаны уже no-новому, ибо в них не ослабевает напряжение  и  чувствуется
поступь времени.) Наконец, в отличие от любовных переписок, изливавшихся  на
читателя обильным потоком, роман стремился указать нежной страсти  ее  место
среди других проявлений человеческих чувств. Была ли то переписка монахини с
кавалером, или дворянина с собственной сестрой, или леди с ее приятельницей,
душой эпистолярного жанра была любовь. Иные авторы  (назову  хотя  бы  Элизу
Хейвуд) обладали истинным  талантом,  преодолевавшим  ограниченность  жанра,
однако их  сочинениям  недоставало  социальности,  психологической  глубины,
плотности окружения - то есть того, что мы  ждем  от  романа.  Вряд  ли  они
заслуживают  порицания,  эти  сочинители  (очень  часто  к  тому  же  просто
компиляторы переводных вещей): за книгу они получали в среднем 4-5 фунтов, в
то время как драматурги  и  поэты,  случалось,  зарабатывали  в  десять  раз
больше. Проза еще не посолиднела, и Филдингу  выпало  стать  первым  крупным
писателем, назначившим роману настоящую цену.
     На титульном листе "Джозефа Эндрюса"  читаем:  "написано  в  подражание
манере Сервантеса, автора Дон Кихота". В следующей главе мы будем специально
говорить о влиянии Сервантеса на Филдинга и  других  английских  романистов.
Пока же проведем  сравнение,  которое  буквально  напрашивается:  между  Дон
Кихотом и пастором Адамсом. (Нелишне напомнить, что титульный  лист  обещает
приключения Джозефа и Адамса. Поэтому правильное краткое название  романа  -
"Джозеф  Эндрюс  и  Абраам  Адамс".)  Оба  -  невинные  души,  ввергнутые  в
растленный и враждебный мир. Дон Кихота соблазняют  романтические  призраки,
сельский священник Адаме - тоже человек не от мира сего. Оба  бедны,  оба  в
годах,  у  обоих  жалкий  вид.  Существенное   отличие:   при   всех   своих
привлекательных качествах Дон Кихот в реальной жизни  -  безумец.  Рыцарские
грезы начисто  лишают  его  здравого  смысла,  и  в  нашу  симпатию  к  нему
примешивается жалость. Адаме - он по-своему тоже смешон, но  он  вызывает  к
себе больше уважения. Христианство и классическая  ученость  по  самой  сути
своей не могут быть абсурдны. Совсем наоборот! Если общество  полагает,  что
убеждения Адамса безнадежно устарели (как те книги,  которых  начитался  Дон
Кихот), - это общество подписывает себе смертный приговор. Конечно,  смешно,
что Адаме никогда не пускается в путь,  "не  имея  при  себе  проповеди;  на
всякий, знаете ли, случай" (книга III, глава 7); но ведь  он  поступает  так
оттого, что он убежденный  христианин.  Кстати,  о  проповеди:  он  таки  ее
прочел, а заодно искупал в корыте глуповатого сквайра - за непочтительность.
Горькое разочарование ожидало тех, кто видел в Адамсе безответное  существо:
когда надо было действовать, он быстро спускался с небес на землю.
     Было бы неверно считать Филдинга-романиста первооткрывателем жанра:  за
двадцать лет до него Дефо написал добрый десяток  романов-исповедей,  в  том
числе "Робинзона Крузо" (1719) и "Молль Флендерс" (1722);  что  же  касается
Ричардсона, то за его плечами была  богатейшая  любовная  и  приключенческая
литература - в 1730-е годы дюжина книг такого рода ежегодно выходила в свет.
Заслуга "Джозефа Эндрюса" в том, что  он  уточнил  роману  его  обязанности,
указал  новые  выразительные  средства,   расширил   его   кругозор.   Новую
повествовательную манеру Филдинг привлек к решению серьезных задач "высокой"
литературы, чем уберег ее от судьбы скоропреходящей моды*.
     Широкий диапазон сатирических средств в "Джозефе Эндрюсе" выявляет,  по
каким пунктам Филдинг усматривал нереальность ричардсоновских  представлений
о жизни. Ирония, насмешливая героизация, бурлеск, пародия - все служит одной
цели:  доказать,  что  "Памела"  -  моралистическая  сказка,  не  более;   в
действительной  жизни,  свидетельствует  Филдинг,  человек  проявляет   себя
многообразнее. "Жизнь видится Ричардсону,  -  пишет  Роналд  Полсон,  -  как
поединок  доброго  человека  со  злым.  Его   занимают   переживания   одной
определенной женщины, замкнувшейся в своих грезах  и  фантазиях...  Тесному,
как он полагал,  миру  "Памелы"  Филдинг  противопоставляет  просторный  мир
эпоса, вмещающий все классы  и  все  нравы.  Действие  выходит  за  порог  и
вершится на дорогах, на постоялых дворах, в дилижансах, в седле... Жизнь  не
сводится к взаимоотношениям между этим мужчиной и той женщиной: жизнь -  это
путешествие, в  котором  человек  претерпевает  разнообразнейшие  события  и
встречает  великое  множество  людей".  Таким  образом,  не  приключенческая
повесть, но эпос служил Филдингу образцом, и поэтому любовь располагается  у
него в широком контексте человеческого бытия, чего не было ни у  Ричардсона,
ни у модных эпистолярных авторов.
     Однако все это еще не объясняет успеха книги.  Действительно,  Филдинг,
как никогда, ясно сознавал смысл своей работы.  Действительно,  он  подчинил
замыслу мастерски выстроенную композицию (какой, по правде говоря, не обещал
даже его опыт драматурга) и  отзывчивую  христианскую  мораль.  Литературная
основательность  и  нравственная  репутация  произведения,  таким   образом,
обеспечены. Но что вдохнуло в него  жизнь?  -  энергичная  веселая  проза  и
сердечная мудрость автора. И  еще:  характер  Адамса,  который  один  ставит
"Джозефа Эндрюса" над всем, что к тому времени создал Филдинг.
     Впервые пастор ненадолго появляется в третьей главе книги I.  В  другой
раз он встречает Джозефа в гостинице "Дракон"  -  момент  переломный,  после
него рассказ набирает темп. Адаме - противоречивая натура, в нем нераздельны
сила и слабость. Сегодня он сама твердость, завтра - кровоточащая  рана.  Он
не знает простейших вещей (ждет,  например,  немыслимой  выгоды  от  издания
своих проповедей), зато в труднейших разбирается  превосходно  (например,  в
нравственной проблематике). Он делает  "философские  замечания  о  том,  как
неразумно горячиться в спорах", - и  тут  же  вступает  в  жаркие  прения  с
незнакомцем.  Импульсивный,  с  открытым  сердцем,  неожиданный,  он  сродни
комическим характерам Стерна  (дядя  Тоби)  или,  скажем,  Скотта  (Джонатан
Олдбок).  Еще  он  многими  чертами  предвосхищает  босуэлловского   Сэмюэла
Джонсона. В  описываемое  время  доктор  Джонсон  еще  живет  и  здравствует
(собственно говоря, он моложе Филдинга на  два  года),  и  Адамс  напоминает
Джонсона  преклонных  лет,  каким  его  увековечил  Босуэлл.  Этот   Джонсон
декламирует "Макбета" на вересковом лугу в Шотландии, бранится  на  Темзе  с
барочником и  готов  полуночничать  с  молодыми  друзьями,  нагрянувшими  из
Оксфорда. В характере Адамса есть  непосредственность,  с  которой  странным
образом  согласуются  священническое  облачение  и  истовая   приверженность
классической литературе. Как и Джонсон, он тем более полно живет сегодняшним
днем, что наполовину обретается  во  вчерашнем.  Его  рубище  облагораживает
роман,  простецкое  обращение  компрометирует  лощеные  манеры  августинцев,
попавших на его страницы. Образ Адамса знаменовал переход Филдинга от  очень
хорошей литературы - к великой.
     Но жизнь не смилостивилась по этому  случаю:  через  три  недели  после
публикации "Джозефа Эндрюса" у Филдингов умерла пятилетняя дочь Шарлотта. Ее
похоронили 9 марта при церкви святого Мартина-на-полях. Похороны обошлись  в
5 фунтов 18 шиллингов, то есть были не из бедных - четыре  могильщика  несли
маленький гроб. Шарлотта, вспоминал потом Филдинг, только тем  и  утешалась,
что дочери уже не  грозило  пережить  в  будущем  такую  же  потерю.  Смерть
"прелестнейшего существа" глубоко потрясла их  обоих.  Все  эти  сведения  я
почерпнул в кладбищенской книге, оттуда же узнал, что на кладбище  процессия
тронулась со Спрингс-Гарденз (ныне  это  угол  Трафальгарской  площади,  где
высится арка Адмиралтейства). Там, по всей  видимости,  Филдинги  и  жили  с
осени   1741   года,   хотя   утверждать   трудно,   поскольку   в   списках
квартиросъемщиков имени Генри Филдинга нет.
     Со дня  публикации  романа  минуло  три  месяца,  когда  Филдинг  вдруг
переступил порог театра: в "Друри-Лейн" пошла его одноактная балладная опера
"Мисс Люси в столице", продолжение фарса семилетней давности "Урок отцу". Мы
не знаем, когда была написана пьеса и почему именно теперь Филдинг  разрешил
ее постановку. Более или менее достоверно, что написана она в соавторстве  с
Дэвидом Гарриком. Томас Арн сочинил музыку, превосходный тенор Джон  Берд  и
неувядаемая Китти Клайв взяли вокальные партии, в комедийной  роли  выступил
Чарлз Маклин. Без скандала, разумеется, не обошлось: в лорде Бобле усмотрели
пасквиль  на  распутного  пэра   (называлось   имя   лорда   Мидлсекса),   и
распоряжением лорда-камергера (либо специального цензора) 22 мая пьеса  была
снята. Лишь осенью, после благоразумных исправлений, постановку возобновили.
Гаррик играл в "Друри-Лейн" всего второй сезон,  до  этого  стяжав  огромный
успех на Гудменз-Филдз в "Ричарде III". Он нашел общий язык с  Филдингом,  и
бесконечно жаль, что они поздно встретились. Их содружество могло вписать не
одну славную страницу в историю нашего театра. Пока же  их  не  обескуражила
незадача с "Мисс Люси в столице": Филдинг перекроил  для  "Друри-Лейн"  свою
старую пятиактную комедию "День свадьбы". Она увидела свет рампы  в  феврале
1743 года. Состав был превосходный: сам Гаррик, Маклин, прелестная  ирландка
Пег Уоффингтон  -  а  спектакль  не  получился.  Пьеса  шла  шесть  вечеров,
авторский гонорар составил незначительную сумму  -  50  фунтов.  Сохранилось
свидетельство, что на шестом представлении присутствовало ровным счетом пять
дам. Это была последняя постановка его пьесы, которую он видел при жизни.
     Были  и  другие  литературные  работы  -  например,  памфлет  в  защиту
восьмидесятилетней  герцогини  Мальборо,  вдовы  великого  полководца.  Годы
отнюдь не умерили ее пыла, и если она не развязывала  газетных  баталий,  то
непременно с кем-нибудь судилась  (случалось,  что  со  своими  же  дальними
родственниками). На ее счету были самые неожиданные победы: на склоне лет  с
ней завел игривую переписку Поп, Колли Сиббер обожал ее  целые  полстолетия.
Похоже, Филдинг искренне вступился  за  нее,  хотя  остается  под  вопросом,
насколько хорошо он знал герцогиню. За памфлет Эндрю Миллар заплатил  ему  5
гиней (авторское право за "Мисс Люси в столице" принесло ему вдвое  больше);
остается надеяться, что герцогиня расплатилась с ним щедрее:  известно,  что
ее поразительная скупость не распространялась на ее почитателей*.
     Вроде  бы  тронулся  с  места  и  давно  задуманный   перевод   комедий
Аристофана:  в  мае  1742  года  вышел  "Плутос,  бог   богатства".   Однако
продолжения не последовало, и даже этот единственный том был едва замечен. И
в этой работе у Филдинга был соавтор  -  дорсетский  священник  Уильям  Янг.
Давно и, может быть, справедливо Янг называется прототипом  пастора  Адамса,
хотя лично я далеко не считаю, что  писателю  непременно  нужен  "прототип",
когда он творит художественный образ. Что касается перевода,  то,  очевидно,
соавторы как-то разделили свои обязанности. Большинство биографов  полагает,
что Янг перевел "трудные" места, по которым  Филдинг  потом  прошелся  рукою
мастера. Это не очень вяжется с моим, например, представлением  о  Филдинге:
если он брался за дело, то отдавался  ему  целиком.  Кстати,  покорпеть  над
текстом он тоже любил. Но поскольку точными свидетельствами на этот счет  мы
не располагаем, то нечего и гадать попусту.
     Филдингу тридцать пять лет, позади трудный путь становления. Он овладел
профессией юриста, и не беда, что на этом поприще его успехи  пока  скромны:
после пятилетнего перерыва он вернулся к художественному творчеству, правда,
в другом роде, чем прежде. Он был исполнен решимости  добиться  признания  в
новом деле.
     В июне 1742 года он выразил намерение  издать  по  подписке  трехтомник
своих  сочинений.  "Опубликованию  этих  томов,  -  говорилось  в   газетном
сообщении, - помешали нездоровье автора минувшей  зимой  и  череда  событий,
печальнее  которых  едва  ли  что  есть  на  свете".  Теперь,  похоже,   для
трехтомника не было помех. Может, наконец, жизнь налаживалась?

                                  Глава V
                        ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ (1743-1748)
                                     1

     Важною вехой в жизни Филдинга стала публикация в апреле 1743  года  его
"Собрания разных сочинений". Задумано было это  "Собрание"  как  предприятие
литературное, но в то же время  и  коммерческое.  В  отношении  первого  три
томика  представляли  собой,  как  сказал  бы  Норман   Мейлер,   "рекламную
самоподачу". Что же касается второго, то это была попытка Филдинга  подвести
под свои непостоянные доходы более прочную основу.
     Адвокатская практика на  поверку  оказалась  не  слишком  прибыльной  -
отсюда отчаянные попытки состряпать пьесу для  Гаррика.  В  1741  году  умер
старый генерал Филдинг; я называю его "старым", потому что одной жизни этого
ненасытного эпикурейца могло хватить на несколько человек; ему было немногим
за шестьдесят, но  воображение  рисует  тучного  мужчину  с  испитым  лицом.
Тяжелее перенес Филдинг смерть старшей дочери, Шарлотты, - она, как  мы  уже
знаем, скончалась незадолго до своего шестого дня рождения. Причиной  смерти
почти наверняка была свирепствовавшая в ту зиму эпидемия гриппа; способность
противостоять болезни - в первую очередь детей -  была  подорвана  погодными
неурядицами в течение двух лет кряду. В  страшную  зиму  1740  года  бедняки
умирали от холода на  улицах  Лондона;  половина  поголовья  овец  в  стране
погибла от длительных морозов, а цены на продукты  невообразимо  подскочили.
Ярмарочные балаганы на льду замерзшей Темзы мало кого радовали. За  студеной
зимой, словно в насмешку, последовало испепеляюще  жаркое  лето  1741-го.  В
Лондоне в ту пору  было  больше  похорон,  чем  крестин,  в  1740  году  это
соотношение составляло 9 к 5,  а  среди  детей  смертность  была  еще  выше.
Счастье, что хотя бы какой-то части бездомных  детей  жилось  чуть  легче  в
"Приюте для найденышей", королевская хартия на его создание  была  выдана  в
1739 году, а открылся он в начале следующего десятилетия. Крупную  поддержку
этому начинанию оказал Хогарт; немало сделал и Гендель  -  он  даже  завещал
приюту партитуру "Мессии". Другим щедрым благотворителем был Ральф Аллен, но
самое главное, что совет попечителей  возглавил  герцог  Бедфордский  (он  и
Аллен были основными покровителями Филдинга в последний период  его  жизни).
"Боец" отозвался с похвалой о приюте - и, право же,  от  автора  "Найденыша"
(как вначале назывался роман о  Томе  Джонсе)  можно  было  ожидать  большей
активности в этом деле*.
     Филдинга начала  мучить  подагра,  предвестник  последующего  ухудшения
здоровья. В предисловии к "Собранию разных сочинений" он так описывает  свое
состояние в эту пору:
     "Прошлою зимою я слег с приступом подагры, на одной кровати лежало  при
смерти мое любимое дитя, на другой - в едва ли лучшем  состоянии  находилась
моя жена, этим бедам сопутствовали другие злоключения, служившие как  нельзя
более подходящим фоном к описываемым событиям..." Филдинг имеет здесь в виду
визиты  судебных  исполнителей  и  других  докучливых  господ.  Эта  картина
заставляет вспомнить гравюру  Хогарта  "Бедствующий  поэт",  увидевшую  свет
семью годами ранее  и  выпущенную  повторно,  с  некоторыми  изменениями,  в
1740-м. Кроме двух дочек (несчастной Шарлотты и ее сестры Харриет), в  семье
в скором времени должен был прибавиться еще один ребенок - мальчик, в  честь
отца  названный  Генри.  Он  дожил  до  восьмилетнего  возраста,  но  о  его
существовании биографы Филдинга узнали лишь совсем недавно.
     Понятно, что супругам с трудом удавалось сводить  концы  с  концами.  В
трудную  минуту  Филдинг  взял  в  долг  внушительную  сумму  -  200  фунтов
стерлингов, - и теперь заимодавец обратился в  суд,  требуя  расплатиться  с
ним. Седьмого июня 1742 года Филдинга приговорили к уплате долга, а также  к
небольшой  компенсации  убытков.  На  судебном  разбирательстве  Филдинг  не
присутствовал, он был на выездной сессии в Западных графствах. По  окончании
сессии он уехал в Бат на воды. Смена обстановки была тем приятнее, что здесь
он мог сколько угодно видеться  с  новым  другом,  доброжелательным  Ральфом
Алленом, сыгравшим важную роль в  его  дальнейшей  жизни.  Ходил  слух,  что
именно  Аллен  дал  Филдингу  денег  для  уплаты  долга.   Подробности   нам
неизвестны, но мы точно знаем, что сдружились они именно в  эту  пору  {Есть
основания думать, что в октябре или ноябре 1741 года Аллен принимал Филдинга
вместе с другим своим великим другом,  Попом,  у  себя  в  Прайор-парке,  но
точные   доказательства   отсутствуют.   -   Прим.   авт.},   а    жизненным
предназначением Аллена было творить добро, и не обязательно тайком*.
     Интереснейшая  личность  этот  Аллен.  Он  на  пятнадцать  лет   старше
Филдинга, простого происхождения. Родился в Корнуолле,  юношей  поступил  на
почту и уже в семнадцать лет стал помощником почтмейстера в Бате. В двадцать
шесть  лет  он  предложил  совершенно  новую  схему   организации   почтовых
перевозок, сулившую казне большие выгоды, главным образом за счет избавления
от коррупции. Аллен, по существу, занимал поет директора  почт,  но  в  духе
века, не любившего сковывать инициативу, выступал  как  частный  подрядчик*,
обязующийся довести доходы от почтовых сборов до 6000 фунтов в год. В случае
неудачи ему пришлось бы выплатить разницу из  собственного  кармана,  а  его
поручители пошли бы по миру. Зато  в  случае  успеха  весь  излишек  доходов
доставался подрядчику. Первые пять лет Аллен зарабатывал  по  500  фунтов  в
год; потом доходы начали расти. Впоследствии он утверждал, что его  почтовая
деятельность принесла казне полтора миллиона  прибыли;  собственный  годовой
доход Аллена только из одного этого источника составил в 1760 году свыше  10
000  фунтов.  Пример  успешной  карьеры,  характерной   для   восемнадцатого
столетия. Деятельность Аллена была своего рода  государственной  службой  и,
несомненно, весьма способствовала ускорению и облегчению торговых операций в
стране. Наградой же ему был не орден Британской империи,  а  более  выгодные
условия контракта.
     Он вовремя купил каменоломни  в  Кум-Даун,  на  южных  склонах  холмов,
окружающих Бат: город на глазах рос, превращаясь в  ведущий  курорт  Англии.
Необходим  был  строительный   материал,   и   светло-серый   известняк   из
кум-даунских карьеров удовлетворил возникший спрос. Вместе  с  законодателем
мод "щеголем  Нэшем"  и  архитектором  Джоном  Вудом  Аллен  стал  одним  из
создателей нового Бата (Вся троица  принадлежала  к  тем  людям,  о  которых
говорят: творцы своей судьбы.) Пышные празднества, рисовавшиеся  воображению
Нэша, и римский антураж, задуманный Вудом, требовали денег и деловой хватки.
У Аллена они были. Бат эпохи  Георгов  построен  в  основном  из  оолитового
известняка, добытого в каменоломнях Аллена. Возникали новые улицы,  площади,
променады, церкви, больницы, бальные залы.  А  венчал  все  это  великолепие
величественный особняк Аллена - Прайор-парк, со склона  холма  взиравший  на
дома внизу, словно милостивый феодал на своих подданных.
     В отношении Аллена это сравнение было не так уж далеко от истины.  Джон
Вуд еще корпел над проектом будущего особняка, когда свои услуги в  качестве
декоратора предложил Александр  Поп,  и  внутреннее  убранство  дома  многим
обязано его советам. В поэме, увидевшей свет в 1738 году, Поп воздал  Аллену
дань восхищения:

                  Незнатен родом он, зато как величаво
                  Добро творит тайком, чураясь громкой славы*.

     Поп сделался своим человеком в  Прайор-парке,  у  "самого  благородного
мужа Англии". Он познакомил его с ведущими  оппозиционерами-"патриотами",  в
том числе со школьным товарищем Филдинга Джоном Литлтоном. Весьма  вероятно,
что через его же посредство состоялось знакомство Аллена с Уильямом  Питтом,
который к этому времени уже стал восходящей звездой патриотической партии  и
начинал оказывать значительное влияние на  политическую  конъюнктуру.  Питт,
само собой, тоже учился в Итоне в одно время с  Филдингом.  В  парламент  он
прошел от Олд Сарэма, "гнилого местечка" неподалеку от Солсбери,  -  значит,
время  от  времени  встречался  с  Филдингом.  Связи  и  знакомства   удачно
переплетались, и стать своим в  алленовском  кругу  означало  для  романиста
упрочить литературные и политические контакты, которые легко разлаживались в
зыбкой атмосфере столичного общества. С  годами  Филдинг  все  чаще  находит
предлоги для поездок в Бат по только что построенной первой в Англии  дороге
с заставами (надо  думать,  что  дело  и  здесь  не  обошлось  без  Аллена).
Возможно,  что  воды  не  очень-то  помогли  ему  наладить  здоровье,   зато
материальное  его  положение   весьма   поправилось   после   знакомства   с
"благодетелем", бывшим почтовым клерком Ральфом Алленом.



     Первое, на что следует обратить внимание в "Собрании разных сочинений",
- это страницы, которые сегодня перелистывают не  читая,  а  именно,  список
подписчиков в начале первого тома. Подписка была объявлена годом ранее, и  к
моменту выхода книги список включал 427 имен,  причем  224  заказа  были  на
издание "на тонкой бумаге" (более крупного формата), оно стоило 2 гинеи,  то
есть вдвое дороже издания "на  грубой  бумаге"*.  Общий  доход  от  подписки
превысил 800 фунтов. Из этой суммы книготорговец  Эндрю  Миллар  должен  был
вычесть оплату за печатание  и  рассылку,  но  эти  расходы  могли  от  силы
составить 200 фунтов. Что же до прибылей книготорговца, то  их  должно  было
дать отдельное издание, предназначенное для широкой публики, - оно  вышло  в
свет три недели спустя. Можно с уверенностью полагать, что на долю  Филдинга
пришлась кругленькая сумма, во всяком случае, никак не меньше 500 фунтов.
     В некоторых исследованиях  аристократический  состав  подписчиков  явно
преувеличен. Список, разумеется, велик, но  не  сверх  всякой  меры,  а  что
касается знатных имен, то известны  и  более  "аристократические"  подписные
листы. Титулованных особ, впрочем, достаточно много;  их  возглавляет  принц
Уэльский, подписавшийся на 15 комплектов, за ним следуют герцог Бедфордский,
граф Честерфилд и герцог Ньюкасл. На 10 комплектов подписался  граф  Орфорд,
иначе говоря, Роберт Уолпол, скончавшийся незадолго до выхода книги. Его имя
в списке подтверждает, что между Филдингом и его давним оппонентом произошло
определенное сближение. Другие громкие имена:  Литлтон,  Питт,  Генри  Фокс,
Бабб Додингтон (правда, импозантная развалина Бабб подписывался на все,  что
выходило из печатного станка). Литература  и  театр  представлены  Гарриком,
Китти Клайв, Пег Уоффингтон и Эдвардом Юнгом, автором "Ночных  размышлений".
Нет в списке Попа и Аллена, но известно,  что  поэт  заказал  для  обоих  по
одному комплекту. Отсутствует и Сэмюэл Ричардсон.
     В  этом  перечне  известных  имен  самую  большую   группу   составляют
представители  юриспруденции.  Выражая  в  предисловии  свою   благодарность
подписчикам, Филдинг заверяет, что  из  этого  источника  почерпнуто  "более
половины" списка. Примерно семьдесят подписчиков либо принадлежат  к  одному
из четырех лондонских Иннов, либо после их  фамилий  указано:  "поверенный",
"барристер" и т.п. Среди тех, у кого эти уточнения отсутствуют, немало  лиц,
так или иначе подвизавшихся на юридическом поприще: было принято, чтобы дети
из  дворянских  и  даже  аристократических  семей   завершали   образование,
практикуя в одном из Иннов. Земляки Филдинга представлены Джеймсом Харрисом,
доктором Джоном Бейкером из Солсбери и Питером Батхерстом,  недавним  членом
парламента. Интересно, что девять процентов подписчиков составляют женщины -
цифра более или менее типичная для литературного предприятия этого  рода.  В
целом, солидная публика явно преобладает над светскими знакомствами Филдинга
(что   нехарактерно   для   подписных   листов   того   времени,   поскольку
высокопоставленные ничтожества ради удовольствия увидеть свое имя на  первой
странице охотно подписывались на книги, которые даже не собирались читать).
     Содержание трехтомника Филдинга заслуживает того, чтобы о  каждом  томе
поговорить  отдельно.  Первый  том  составлен  из  большей  частью  коротких
произведений разных жанров, написанных  за  предшествующие  пятнадцать  лет.
Книгу открывают тридцать восемь стихотворных опытов. Самые крупные из них  -
пять посвященных Баббу Додингтону стихотворных эссе, которые выходили в 1741
году отдельным изданием,  с  предисловием  (здесь  оно  опущено).  Выше  уже
говорилось,  что  в  этих  эссе  мучившие  Филдинга  противоречия  обострены
неприятием и придворной суеты, и вынужденного отшельничества:

                    От роскоши двора, от городского шума
                    В глуши лесов скрывается угрюмо.
                    В убогой келий себя великим мнит...

     Не в силах примирить враждующие половины своей души,  Филдинг  пытается
проложить средний курс между деятельным и созерцательным образом  жизни,  но
сделать это сколько-нибудь  убедительно  ему  не  удается.  В  стихотворении
"Вольность", посвященном Литлтону, звучат популярные среди вигов идеи, но  и
здесь Филдинг не в состоянии успешно справиться с темой. Несомненно  удалось
сатирическое послание Джону Хейзу, адвокату из Центральных графств  и  другу
писателя. Но сегодня наибольшее удовольствие мы получаем от  легких  стихов,
полных юношеского задора и изящного юмора. "Описание  деревушки  Аптон-Грей"
(1728)  -  это  забавная  жанровая  картинка,  исполненная   в   свифтовских
традициях. По стилю близки к Попу "Советы  нимфам  из  Нью  Сарэма"  (Г730),
здесь  заметно  влияние   "Дунсиады".   Несколько   стихотворных   безделиц,
посвященных "Селии", явно восходят к тем дням,  когда  Филдинг  ухаживал  за
Шарлоттой. О глубине их содержания свидетельствуют названия: "К Селии  -  по
случаю бывшего у  нее  предчувствия,  что  ее  дом  собираются  ограбить,  и
приглашения для  защиты  старого  приятеля,  который  просидел  всю  ночь  с
незаряженным пистолетом", или "К ней же - по случаю  высказанного  пожелания
иметь для забавы лилипута", или "К распорядителю Солсберийской  Ассамблеи  -
по случаю дискуссии на тему, не велеть ли зажечь новые  свечи".  В  качестве
небольшого приложения все эти стихи достаточно  милы,  но,  взятые  сами  по
себе, они вряд ли привлекут сегодня внимание читателей.
     Прозаический раздел состоит из нескольких  пространных  моралистических
эссе.  Наиболее  значительные  -  "Об  искусстве  общения"  и   "Об   умении
распознавать   людские   характеры".   В   первом   Филдинг   рассуждает   о
благовоспитанности и правилах поведения в обществе, о том, каким должен быть
джентльмен. Рассмотрев главные принципы,  на  которых  основываются  правила
хорошего тона,  Филдинг  делает  вывод  вполне  в  духе  августинца:  что-де
"хороший тон" - это "искусство быть  приятным  в  общении".  (Общение  здесь
понимается широко - как любого рода контакты.) Например, "общаясь с  лицами,
занимающими высокое положение, следует избегать двух крайностей,  а  именно:
унизительной  услужливости  и  разнузданной  вольности".   Главное   правило
приятного общения  состоит  в  "умении  вести  себя  так,  чтобы  собеседник
чувствовал себя легко  и  свободно".  Рассуждения  оживляются  анекдотами  и
поучительными примерами:
     "Такое же точно отвращение  Дискол  испытывает  к  картам;  и  хотя  он
достаточно искушен в  премудростях  различных  карточных  игр,  но  никакими
уговорами не заставишь его составить партию  в  ломбер,  вист  или  кадриль.
Скорее  он  лишит  всю  компанию  развлечения,  нежели   отдаст   час-другой
неприятному для него делу". Джейн Остин такая мораль пришлась бы по душе.
     Что касается эссе "Об умении  распознавать  характеры  людей",  то  его
содержание вполне соответствует названию.  Основная  тема  -  притворство  и
лицемерие. Филдинг исследует различные  проявления  ханжества  и  выказывает
проницательность, позволяющую заглянуть в тайники души. Приговор, который он
выносит человеческой комедии, куда более суров, чем можно было ожидать, судя
по его романам. Из оставшихся заслуживает упоминания эссе  "Утоление  скорби
по  умершим  друзьям"  -  классический  образчик  утешительной   литературы,
навеянный последовавшими одна за другой утратами отца и старшей дочери.
     Но достаточно о первом томе. Во второй вошли пьесы "Евридика"  и  "День
свадьбы" и отрывки под названием "Путешествие в загробный мир". В  извещении
о подписке было объявлено одно только "Путешествие". Надо думать, оно должно
было целиком занять второй том, но так  и  не  было  доведено  до  конца.  С
пьесами мы уже встречались - с "Евридикой" при ее первой постановке  в  1737
году, а злополучный "День свадьбы"  был  поставлен  Гарриком  всего  за  два
месяца до выхода в свет "Собрания разных сочинений".  Наиболее  значительным
произведением второго тома является "Путешествие";  оно  написано  в  манере
греческого сатирика Лукиана, которого  временами  словно  толкает  под  руку
Мартин Скриблерус. Позднее Филдинг назовет Лукиана "отцом истинного юмора" и
свяжет его традицию с именами  Сервантеса  и  Свифта*.  "Путешествие"  можно
разделить на три части:  девять  глав,  в  которых  описано  путешествие  до
райских врат; шестнадцать глав, посвященных приключениям Юлиана  Отступника,
с которым рассказчик знакомится на небесах; и,  наконец,  отдельная  большая
глава, содержащая историю Анны Болейн*. Исследователи сходятся на  том,  что
первая часть наиболее талантлива, в отдельных эпизодах Филдиф поднимается до
высот, которые ему  редко  удавалось  превзойти  впоследствии,  -  например,
описание Города Болезней в третьей главе, где Филдинг разоблачает  врачебное
шарлатанство всех видов, или "протоколы судьи  Миноса  у  Врат  Элизиума"  в
седьмой  главе.  Протоколы  эти  содержат  резюме   приговоров,   вынесенных
кандидатам на райское блаженство. Характерно  для  Филдинга,  что  он  берет
сторону обездоленных, не жалуя чванливых лицемеров вроде  того  лжепатриота,
"который пускается в  цветистые  разглагольствования  о  личных  свободах  и
общественных  добродетелях,  украшающих  его  страну".   Среди   удостоенных
блаженства - драматург, он кичится успехами  своих  пьес,  но  благоприятным
приговором обязан тому обстоятельству, что "однажды  одолжил  приятелю  весь
доход от своего бенефиса и тем спас его и все семейство от  верной  гибели".
Похоже, Филдинг воздает сторицей неизвестному благодетелю - кому же?  Уж  не
Сибберу ли Колли?
     В начале следующей главы, попав в Элизиум, рассказчик  встречает  "свою
крохотную дочурку, которую он  потерял  несколько  лет  назад".  Эти  строки
несомненно навеяны смертью  Шарлотты,  и  можно  полагать,  что  работа  над
"Путешествием" в той или иной степени продолжалась еще  в  1742  году.  Этот
эпизод очень нравился Диккенсу; вообще, чтение "Путешествия" действовало  на
него умиротворяюще, в чем он признавался в 1855 году Марии Винтер, в которую
когда-то был  влюблен*.  Как  ни  странно,  к  поклонникам  этого  сочинения
принадлежал и Гиббон. А у читателей "Путешествие"  никогда  не  пользовалось
особой популярностью. Мне кажется, что среди незаслуженно  забытых  творении
Филдинга оно должно стоять на первом месте;  на  поверхности  оно  буквально
искрится юмором и фантазией, а глубиной аллегории не  уступает  Ленгленду  и
Беньяну.  Не  читавший  "Путешествия"  не  может  претендовать   на   полное
знакомство с творчеством Филдинга. Запутанная  композиция  сама  в  какой-то
степени служит сатирическим  приемом.  Издатель  якобы  находит  на  чердаке
своего дома связку бумаг, причем по отдельным намекам можно заключить, будто
автором рукописи был пациент Бедлама. Это сомнительное происхождение  хорошо
отражает бытовавшие в ту пору воззрения на "пророческую силу" воображения, и
читатель невольно задумывается, не обладают ли  отверженные  обществом  люди
более верным и справедливым пониманием действительности, нежели уважаемые  и
здравомыслящие члены общества.
     Третий  том  целиком  отдан  наиболее  известному  из  этого   собрания
сочинению - "Истории Джонатана Уайльда Великого". Кончина Уайльда и  в  свое
время не вызвала особых сожалений, а в 1743 году, через 18 лет  после  того,
как он окончил свои дни на тайбернской виселице (Филдинг в том году закончил
школу), это была и вовсе давняя история. Время написания романа  в  точности
неизвестно. Некоторые исследователи обнаруживают зерно будущей книги в эссе,
опубликованном в "Бойце" в марте 1740 года, и  рассматривают  эту  дату  как
возможное  начало  работы  над  романом,  однако  очень  уж  это   косвенное
свидетельство. В извещении о готовящемся выходе "Собрания разных  сочинений"
читателю  обещалось   жизнеописание   "прославленного   Джонатана   Уайльда,
эсквайра, в котором будут показаны в истинном и справедливом свете  также  и
другие знаменитые жулики того времени". Не совсем ясно, имеется ли  здесь  в
виду полный замысел или же только общая идея будущего сочинения.  Существует
мнение, будто Филдинг написал роман в три  приема:  вначале  историю  самого
Уайльда, затем эпизоды с Хартфри и, наконец, скитания миссис Хартфри. Другие
исследователи отвергают эту фрагментарную гипотезу, но полагают,  что  после
падения правительства Уолпола в 1742  году  Филдинг  переделал  уже  готовый
текст. Полной ясности в этом вопросе  нет.  Многим  читателям  эта  проблема
может показаться не столь уж важной, но всякий, кого интересует  становление
Филдинга как писателя, непременно будет озадачен.  Например,  что  связывает
роман о Джонатане Уайльде с таким непохожим на него комическим шедевром, как
"Джозеф Эндрюс"? Естественно было бы предположить, что  первый  предшествует
второму, однако имеются свидетельства, говорящие об обратном.
     Сходство между Уайльдом и Робертом Уолполом было  отмечено  давно.  Оно
проводится уже в сатирическом портрете Пичема из  "Оперы  нищего"  -  пьесы,
которая и в рассматриваемый период не сошла  со  сцены,  но  особым  успехом
пользовалась в конце 20-х годов, когда Филдинг  делал  в  литературе  первые
шаги. Газетчики и памфлетисты без обиняков проводили параллель между Великим
человеком  в  мире  политики  и  Великим  человеком  преступного  мира.  Оба
безжалостны и неразборчивы в средствах, оба держатся  у  власти  при  помощи
подкупов и запугивания, оба превратили свое ремесло в продуманную до мелочей
систему: если Уайльд поднял мошенничество на  профессиональный  уровень,  то
Уолпол,  по  общему  мнению,  низвел  политическое  управление   до   уровня
мошеннической игры. В отличие от бывшего первого министра,  Уайльда  уже  не
было в живых,  но  память  о  нем  сохранилась  в  многочисленных  сборниках
биографий вроде "Жизнеописаний  наиболее  примечательных  преступников"  или
"Полной истории знаменитых разбойников".
     Филдинг не делает даже попытки сколько-нибудь точно следовать подлинным
фактам биографии Уайльда. Он наделяет преступника вымышленной родословной, а
утверждение, будто "наш герой (...) совершил свой первый  выход  на  великую
сцену жизни в тот самый день, когда в 1665 году впервые вспыхнула  чума",  -
такое утверждение не имеет ничего общего  с  действительностью.  Уайльд  был
крещен  в  1683  году;  точная  дата  его  рождения  неизвестна,  но   очень
сомнительно,  чтобы  она  совпала  с  Великой  чумой.   Филдинг   вводит   в
повествование реально  существовавшие  персонажи,  вроде  Роджера  Джонсона,
ньюгейтского соперника Уайльда (книга IV, гл. 3), или вора Джозефа  Блускина
Блейка* (книга III, гл. 14). В книге  II,  гл.  7  мельком  упоминается  наш
старый знакомец Питер Паунс. Но все эти личности до такой степени абстрактны
и типизированы, что отлично уживаются  с  порождениями  авторской  фантазии,
вроде добродетельного  купца  Хартфри  или  вульгарной  Легации  Снэп.  Иные
настолько аллегоричны,  что  кажутся  воплощением  джонсоновских  "юморов"*.
Самозваный граф Ла Рюз  -  типичный  проходимец  XVIII  века,  тогда  многие
авантюристы  и  шарлатаны  сами  возводили  себя  в  графское   достоинство.
(Возможно, кто-то из них и в самом деле был графом, как Альгаротти, приятель
леди Мэри, или Калиостро, утверждавший, что ему тысяча лет.  Но  чаще  всего
они попросту присваивали себе  приглянувшийся  им  титул  -  как,  например,
Казанова*.)
     В известном смысле роман о Джонатане Уайльде - сочинение весьма унылое.
Его вывернутая наизнанку мораль построена на использовании привычных слов  и
оборотов  речи  в  противоположном  смысле:  так,  слово   "великий"   всюду
употребляется  в  смысле  "низкий",  изобретательно   обыгрываются   избитые
выражения и воровской жаргон. Но назойливое выставление  порочности  Уайльда
придает юмору слишком мрачный оттенок. По сравнению с эгоистичным, жестоким,
идущим напролом главным героем, положительные персонажи выглядят бесцветными
тенями.  В  "Опере  нищего"  действие  разнообразится  забавными  сценами  и
музыкальными вставными номерами;  в  воровских  эпизодах  там  сквозит  даже
некоторая пасторальность. А в  "Джонатане  Уайльде",  начиная  с  первой  же
страницы, все повествование идет на одной и той  же  язвительной  ноте;  эта
беспощадная однобокая сатира с эстетической точки зрения ближе к  "Скромному
предложению" Свифта, нежели к веселой комедии Гея. Смех  здесь  застывает  в
гримасу*.
     Позднее Филдинг серьезно займется криминологией  (насколько  она  в  ту
пору осознавалась как наука), он  напишет  трактаты  о  разбоях  на  большой
дороге и о похищениях с целью выкупа. Однако ничто не говорит о том,  что  в
рассматриваемый   период   его   сколько-нибудь   интересовала    психология
преступника. Читателю нигде не предлагают приглядеться к личности Уайльда, и
он до самого конца остается злодеем из пантомимы или мелодрамы, более схожим
с Фейгином, чем с Биллом Сайк-сом. Назначенная  ему  в  книге  роль  состоит
только в том, чтобы показать, как преуспевает яркий, сильный и  безвозвратно
испорченный злодей*. Благопристойный и бесстрастный тон рассказа находится в
вопиющем противоречии с содержанием. Возьмем, к примеру, начало книги I, гл.
6, - граф Ла Рюз обнаруживает пропажу кошелька:
     "Наутро граф хватился своих денег и сразу  же  догадался,  у  кого  они
находятся; но, прекрасно понимая, что жаловаться бесполезно, он решил обойти
это происшествие  молчанием.  Некоторым  читателям  может  и  в  самом  деле
показаться странным, что эти джентльмены, зная друг о друге, что они воры, в
своих речах  ни  единым  словом  не  намекнут  на  это  обстоятельство,  но,
напротив, любят говорить о дружбе, честности и благородстве столь же  часто,
как и все прочие люди. Кое-кому, повторяю я, это может показаться  странным;
но кто подолгу живал в больших городах,  при  дворах,  в  тюрьмах  и  прочих
подобных  местах,  тем,  быть  может,  нетрудно  будет  понять  эту   мнимую
несообразность". Эти великолепно  брошенные  мимоходом  слова  -  "и  прочих
подобных местах" - заставляют задуматься о том, что и в самых высоких сферах
(в особенности при погрязшем в продажности дворе  Уолпола)  можно  встретить
эту "несообразность". Как бы подчиняясь  той  вывернутой  наизнанку  морали,
против которой направлено острие его сатиры, автор называет Уайльда и  графа
"джентльменами", отчего эффект делается еще разительнее.
     Есть в романе  и  чисто  юмористические  пассажи,  вроде  безграмотного
письма Уайльда предполагаемой  невесте,  Легации  ("призываем  всех  франтов
нашего времени дать лучший образец, в смысле содержания или орфографии"):
     "Моя вас хотительная при лестница! Если п ваши очворовательные  глазки,
каторые гарят ярче сонца, смагли раз глядеть вас хищение, каторое они зажгли
в маем серце..." (Книга III, гл. 6).
     Но этот сравнительно безобидный юмор почти неощутим  на  общем  желчном
фоне. Читателю не до веселья: пока он будет посмеиваться, очередной  великий
негодяй (Уайльд?  Уолпол?  Уолтер?  Чартерис?)  прикарманит  его  кошелек  и
удалится.



     Казалось  бы,  дела  пошли  на  лад.  Публикация  "Джозефа  Эндрюса"  и
"Собрания разных сочинений" упрочила  писательскую  репутацию  Филдинга.  (О
том, что он автор  "Джозефа  Эндрюса",  читатели  узнали  из  предисловия  к
"Собранию".) Оба издания принесли ему по меньшей мере 750 фунтов.  То  же  и
дома: рождение сына Генри до некоторой степени смягчило боль,  не  утихавшую
после утраты маленькой дочурки. В мае 1744 года случилось еще одно  приятное
событие: любимая сестра Сара опубликовала свой первый роман  -  "Приключения
Давида Простака". Вскоре понадобилось второе издание; Филдинг написал к нему
предисловие, в котором опроверг слухи, будто он  является  истинным  автором
книги. Его участие, писал Филдинг, свелось к исправлению мелких погрешностей
из-за отсутствия литературного опыта, каковые погрешности человек сведущий и
джентльмен всегда простит начинающему автору, тем  паче  что  автор  этот  -
молодая девица". Саре в ту пору было тридцать три года.  После  смерти  леди
Гулд в 1738 году она еще несколько лет жила в их  доме  в  Солсбери.  За  ее
первой книгой последуют другие,  но  ни  одна  не  повторит  успеха  "Давида
Простака". Позднее она переедет в Бат,  где  ее  по-отечески  будет  опекать
Ральф Аллен; возможно, брат и представил ее великому магнату.  Сара  помногу
хворала, и Филдинг тревожился за нее.
     Но судьба готовила ему удар с другой стороны. Он обещал быть спокойным,
тот 1744 год,  -  его  единственной  неприятностью  был  глупейший  памфлет,
приписанный Филдингу (он опроверг свое авторство  в  предисловии  к  "Давиду
Простаку"). Настала  осень,  и  пришла  беда.  Как  свеча,  таяла  Шарлотта,
"единственное существо, в котором для меня вся  радость  земная".  Некоторые
биографы Филдинга полагают, что Шарлотта так и  не  оправилась  от  болезни,
которую перенесла два года назад. Поздней осенью Генри перевез ее в Бат,  но
было уже поздно. Скорее всего, она умерла  от  чахотки,  которая  вплоть  до
нашего столетия была воистину великим бедствием.
     Хотя мы и не располагаем подлинными свидетельствами  о  последних  днях
Шарлотты, но яркий очерк ее жизни и смерти сохранился в мемуарах леди  Луизы
Стюарт. Следует иметь в виду, что леди Луиза появилась  на  свет  уже  после
смерти Генри Филдинга, а ее мемуары были изданы в 1837 году, то  есть  почти
через столетие после описываемых  здесь  событий.  Бабка  Луизы,  леди  Мэри
Уортли Монтегю, конечно, надежный источник  информации,  однако  ко  времени
нашего  рассказа  незаурядная  кузина  Филдинга  распрощалась   с   чопорным
английским светом и жила в Авиньоне. Было бы  неосмотрительно  принимать  на
веру все подробности ее рассказа,  но  основное  его  содержание,  наверное,
близко к истине.
     "Порой они (Генри и Шарлотта) жили в  сносных  условиях,  на  приличной
квартире, а порой ютились на  жалком  чердаке,  лишенные  самых  необходимых
удобств; им были знакомы и долговые тюрьмы, и тайные убежища, где ему  время
от времени приходилось отсиживаться. Ее  неунывающий  характер  помогал  ему
стойко сносить эти превратности судьбы,  но  заботы  и  тревоги  снедали  ее
чувствительное сердце и подрывали здоровье. Она стала чахнуть,  простудилась
и умерла у него на руках".
     Конечно, сыграло роль и потрясение, вызванное смертью  старшей  дочери.
Было бы огромной  ошибкой  считать  наших  предков  менее  восприимчивыми  к
утратам близких, поскольку-де подобные трагедии происходили тогда чаще,  чем
в наше время.  Переписка  XVIII  века  пестрит  выражениями  соболезнований.
Королева Анна оплакивала частые потери своих  детей  не  менее  горько,  чем
смерть  первенца,  и  вовсе  не  потому,  что  стране  позарез   был   нужен
протестантский наследник. Когда крутой, видавший виды  лорд-казначей  Роберт
Харли потерял взрослую дочь, умершую родами, Свифт направил ему трогательное
сочувственное послание. Другой  скриблерианец,  доктор  Арбетнот,  писал  по
этому же поводу: "Всем сердцем я сочувствую его горю, ибо как ни привычен он
ко всякого рода превратностям судьбы, но семейное  горе  пока  обходило  его
стороной. Я хорошо могу понять его теперешнее состояние, которое  не  умерят
ни религия, ни философия, и я глубоко убежден, что наша  скорбь  по  ушедшим
угодна богу. Я сам потерял шестерых детей". Скорбь августинцев лишь в редких
случаях прорывалась в виде Kindertotenlieder {Погребальный плач  по  ребенку
(нем.).}, но ощущалась она ими столь же остро, как и в последующие века. Кто
усомнится, что смерть дочери была для Шарлотты тяжелейшим потрясением?
     Покойницу перевезли из Бата в Лондон и 14  ноября  похоронили  рядом  с
дочерью на кладбище при церкви святого Мартина-на-полях. Можно предположить,
что в эти годы  Филдинги  снимали  квартиру  где-нибудь  в  приходе  святого
Мартина; Генри не прельщали модные кварталы в районе Оксфорд-стрит, а может,
они просто были ему не по карману. Счет пономаря за колокольный звон,  свечи
и траурные покрывала составил 11 фунтов 17 шиллингов 2  пенса.  Погребальная
церемония, как было принято в XVIII веке, должно быть,  состоялась  вечером;
если Филдинг был  на  похоронах,  значит,  он  был  мужественнее  Свифта,  у
которого не хватило духу присутствовать на отпевании Стеллы. Декан  затаился
у себя в доме, боясь даже зайти в спальню, откуда из окон можно было увидеть
горящие в соборе свечи.
     По словам леди Луизы Стюарт, во время первых отчаянных  приступов  горя
Филдинг находил утешение лишь в обществе Мэри  Дэниэл,  горничной  Шарлотты,
вместе с ним оплакивавшей покойную. Боялись за его рассудок.  Почти  год  он
находился в состоянии полной апатии, и неудивительно, что этот  год  начисто
отсутствует в его творческой биографии. Не стоит делать далеко идущие выводы
из того обстоятельства, что Мэри Дэниэл, разделявшая в те дни его горе,  три
года спустя стала его второй женой.  Все  очевидцы  единодушно  подтверждают
ангельский  характер  Шарлотты,  и  надо  быть  закоренелым  циником,  чтобы
усмотреть лицемерие и расчет в чистосердечной скорби Мэри.
     Грустное настало время.  Александр  Поп,  терзаемый  астмой,  водянкой,
уретритом и мигренями, каким-то образом  умудрился  дотянуть  до  пятидесяти
шести лет, но в 1744 году болезни его доконали. В следующем году умер Свифт,
под  конец  уже  мало  что  понимавший.  Роберт   Уолпол,   пережив   своего
бесталанного  преемника,  последние  несколько  месяцев  провел  в   ужасных
мучениях. Он страдал от камней в печени. Лечившие  его  врачи,  во  главе  с
лейб-медиком и подписчиком на  "Собрание  разных  сочинений"  Джоном  Рэнби,
прибегли к  чрезвычайно  сильному  средству  ("ликсивиум"),  после  которого
умирающий заклинал врачей дать опий*. Восемнадцатого марта 1745 года  Уолпол
скончался. Как и в случае с Попом, было бы  милосерднее  дать  ему  спокойно
умереть,  не  отравляя  последние  дни   сомнительными   снадобьями   {Врачи
незамедлительно  развязали   памфлетную   перебранку;   всякий   превозносил
достоинства своего лечения -  и  обвинял  конкурентов  во  всех  мыслимых  и
немыслимых  просчетах.  Вооружившись  юридическим  опытом   и   традиционным
недоверием к докторам, Филдинг включился в этот турнир, написав сатирическое
"Напутствие  присяжным".  Вместе  с  памфлетом  был   напечатан   искрящийся
остроумием в скриблерианском духе "Проект усовершенствования медицины",  где
в  качестве  наилучшего  лекарства  рекомендуется  запрет   на   медицинскую
профессию. Весьма возможно, что "Проект" тоже принадлежит перу  Филдинга.  -
Прим. авт.}. Может, оно к лучшему, что скромный  достаток  Филдинга  избавил
Шарлотту от дорогостоящей агонии.
     После падения Уолпола власть оставалась обезглавленной  все  три  года.
Естественным преемником Уолпола был  Генри  Пелам,  брат  герцога  Ньюкасла,
однако утекло немало воды, прежде  чем  высокородные  братья  упрочились  на
раздираемой борьбой партий политической арене. Между  тем  страна  оказалась
втянутой в войну за Австрийское наследство, в которой защищались интересы не
столько  Англии,  сколько  Ганноверского  курфюршества.  Был   одержан   ряд
незначительных побед, последовало несколько несущественных  поражений.  Вряд
ли Филдинг уделял этому особое внимание. Он  понемногу  выходил  из  апатии,
когда произошли события, властно вторгшиеся в его жизнь.



     Тот, кому ганноверская Англия представляется сонным царством,  вряд  ли
задумывался над бурными событиями 1745 и 1746 годов. Как уже было упомянуто,
страна находилась в состоянии войны -  пускай  далекой  и  всем  чуждой,  но
все-таки войны. А в середине 1745 года началась череда авантюр,  которые  до
сих пор питают наши легенды и исторические  романы.  Биография  Филдинга  не
слишком  подходящее  место  для  подробного  изложения  истории  якобитского
мятежа, но необходимо хотя бы представить  себе  значение  этого  во  многих
отношениях драматического эпизода истории.
     Молодой Претендент, принц Карл-Эдуард,  4  июля  1745  года  отплыл  на
капере  "Дю  Тейле"  от  острова  Бель-Иль.  Его   сопровождал   68-пушечный
французский фрегат "Элизабет" с экипажем 700  человек.  Вблизи  корнуэльских
берегов крохотная эскадра  была  замечена  британским  военным  кораблем.  В
завязавшемся сражении каперу удалось ускользнуть и взять курс на  Шотландию.
23 июля принц высадился на островке  Эрискей,  входившем  в  состав  Внешних
Гебридов. Там принц впервые ступил на  шотландскую  землю.  Через  несколько
дней он был уже в заливе Арисейг к югу от  острова  Скай.  Мятеж  разгорался
вовсю, хотя примкнувших оказалось меньше, чем ожидали. Карл-Эдуард  направил
королю Франции Людовику XV просьбу о помощи. В ближайшее время  рассчитывать
на нее не приходилось, и мятежники перенесли свой лагерь на несколько миль в
глубь страны, к озеру Лох-Шил. Здесь 19 августа было  поднято  знамя  короля
Иакова, а его сын при всеобщем ликовании был  провозглашен  регентом.  Капер
был отослан во Францию, и все пути к отступлению отрезаны.
     Вся драма от завязки до финала продолжалась чуть больше  года.  Вначале
мятежникам сопутствовал успех, 21  сентября  под  Престонпензом  им  удалось
одержать победу над генералом Коупом. Принц занял Эдинбург, а  месяц  спустя
вступил в пределы Англии. 17 ноября пал  Карлайл,  и  восставшие  продолжили
свой марш на юг, в каждом занятом городе  провозглашая  Стюарта  королем.  В
последних числах ноября якобитская  армия  достигла  Манчестера,  тогда  как
войска  генерала  Уэйда,  посланные  перекрыть  путь  на  восток,  все   еще
переправлялись через Каттерик, отставая от армии принца на три дня пути.  Но
затем дела восставших пошли скверно. Армия их начала таять  из-за  массового
дезертирства.  Герцог  Камберлендский,  третий  сын  короля  Георга,   занял
графство Стаффордшир, преградив дорогу на Лондон. На военном совете в  Дерби
Претендент счел необходимым дать приказ об отступлении*. Шестого декабря его
войско  повернуло  обратно.  Моральный  дух  мятежников   не   был   сломлен
окончательно, они еще надеялись на благополучный исход. В канун Нового  года
они подошли к Стерлингу и 17 января 1746 года наголову разбили  ганноверский
отряд под командованием генерала Хоули. Генерал Хоули был опытным  солдатом:
он сражался под  Шериффмуром  еще  в  кампанию  1715  года,  совсем  недавно
участвовал в сражениях под Деттингеном и Фонтенуа*, но  годы  (ему  было  67
лет) сделали свое дело, и под Фолкерком его солдаты понесли тяжелые потери.
     Тем временем с юга неотвратимо надвигался  герцог  Камберлендский*.  Он
вынудил  Претендента  покинуть  Стерлинг  и  Перт  и  отступить*  в   горную
Шотландию. Командование якобитов  совершало  ошибку  за  ошибкой,  приближая
роковой исход. Развязка, как известно, наступила холодным апрельским днем на
вересковых пустошах Калодена, в нескольких" милях к востоку  от  Инвернесса.
Шотландцы были разбиты наголову; самому  Претенденту  удалось  спастись,  но
многие его приверженцы пали в сражении. Уцелевших безжалостно и хладнокровно
истребляли. Началась оргия грабежей и насилий  над  местным  населением.  За
военной бойней последовала  судебная:  свыше  сотни  человек  было  казнено,
несколько тысяч приговорено к высылке в колонии*. "Битва  под  Калоденом,  -
писал Дэвид Дейчес, - обозначила начало  конца  шотландской  культуры.  Лишь
позднее исторические романы породят  литературную  ностальгию  по  клетчатым
пледам, горским юбочкам и прочей клановой романтике".
     Оставалось сыграть последний акт драмы, и, в духе  героических  легенд,
Претендент  на  одинокой  лодке  плывет  к  острову  Скай  и   20   сентября
высаживается на побережье Арисейга, неподалеку от того самого места, где год
назад он ступил на шотландскую землю. Оттуда он отправляется в Париж  и  два
года по-царски живет в Сен-Антуанском предместье.  Он  становится  тягостной
дипломатической  обузой  для  Людовика  XV,  и  его  высылают  из   Франции.
Карл-Эдуард прожил еще сорок лет;  после  смерти  Иакова-Эдуарда  сторонники
Стюартов провозгласили его законным королем Англии, однако из-за бесконечных
пьяных дебошей никто его не принимал всерьез. Умер он в Риме,  где  родился,
совершив полный жизненный круг*.
     Описанные  здесь  вкратце  события  несомненно   затрагивали   интересы
решительно всех англичан. Лично для  себя  Филдинг  ничего  не  ждал  от  их
исхода, но тем не менее он скоро втянулся в пропагандистские  баталии.  Хотя
бы эту пользу принес мятеж: он побудил Филдинга взяться за перо, и одно  это
вызвало в нем прилив творческих сил. Я не хочу сказать, что  политика  могла
"заполнить" брешь в  душе,  произведенную  смертью  жены.  Просто  ему  было
необходимо повседневное напряжение, стремительное развитие внешних  событий,
чтобы вернуть себе  способность  к  творчеству.  Его  волновала  не  столько
проблема  законности  ганноверской  династии,  сколько  почти  инстинктивная
потребность отвести угрозу реставрации Стюартов.
     Идеологическая подоплека восстания была сложной и запутанной. На первом
плане стояла конституционная проблема, которая напоминала о  себе  раскатами
грома еще со времен Славной  революции  1688  года.  Сюда  же  примешивались
политические обертоны,  вызванные  столкновением  вигов  с  радикалами-тори.
Существовала также проблема религии, но в целом претенденты  не  были  столь
ревностными католиками, как иные монархи из  династии  Стюартов,  и  поэтому
вряд ли можно рассматривать  Акобитское  восстание  как  крестовый  поход  в
защиту святой  католической  церкви.  Более  существенным  был  национальный
конфликт:  якобиты  сумели  привлечь  на  свою  сторону  многих  шотландских
протестантов, чья неприязнь к Англии  питалась  условиями  англо-шотландской
унии  1707  года  (она  ровесница  Филдинга).  Сразу  же  после  1715   года
шотландская культура оказалась под угрозой, а форты  и  дороги,  построенные
генералом Уэйдом, немало способствовали уничтожению былой изоляции кланов. В
описываемые годы этот  процесс  резко  ускорился.  Когда  доктор  Джонсон  в
сопровождении Босуэлла в 1773 году путешествовал по горной Шотландии, старым
обычаям уже наступал конец.  Сравнительно  примитивный  образ  жизни  с  его
культурой, основанной  преимущественно  на  устной  традиции,  едва  ли  мог
устоять перед натиском быстро растущей объединенной нации, стоящей на пороге
промышленной революции. И все же старые жизненные устои еще  nponepj  жались
бы в Шотландии какое-то время, если бы им не был нанесен сокрушительный удар
под Калоденом.
     Филдинг  оставался  в  стороне  от  всех  этих  проблем.   Его   ранние
литературные работы почти  не  содержат  упоминаний  о  Стюартах.  Хотя  его
учителя Свифт и Поп принимали активное участие в политических событиях (да и
как  могло  быть  иначе,  если  их  ближайшими  друзьями  были  Болинброк  и
Аттербери?), сам Филдинг лишь изредка позволял себе лукавую шутку по  адресу
якобитской партии. В 1744 году он еще язвил по поводу расходов на содержание
нескольких тысяч ганноверских наемников. События же 1745 года потребовали  к
себе самого  серьезного  отношения.  Первым  печатным  свидетельством  этого
явилась газтга Филдинга "Истинный патриот", которая начала выходить в свет 5
ноября, как раз в то время, когда  Претендент  приступил  к  штурму  наскоро
укрепленного Карлайла. Однако не исключено,  что  якобитское  восстание  еще
раньше  вошло  в  круг   его   повседневных   забот.   Ведущий   современный
исследователь Филдинга Мартин Баттестин в  недавнем  издании  "Тома  Джонса"
высказал предположение,  что  к  моменту  высадки  Претендента  в  Шотландии
великий роман уже был написан  почти  на  треть.  Под  напором  политических
событий Филдинг отложил начатую книгу и вернулся к ней уже весной 1747 года.
Едва ли эту теорию можно считать доказанной, но она содержит здравое  зерно.
Ведь события 745 года занимают  центральное  место  в  структуре  романа,  и
сомнительно, чтобы  Филдинг  знал  это  заранее,  еще  работая  над  первыми
главами.
     Более подробный разговор о  "Томе  Джонсе"  целесообразно  отложить  до
времени  его  публикации.  А  пока   обратимся   к   "Истинному   патриоту",
еженедельной газете, которая между ноябрем 1745 и июнем 1746  года  вышла  в
свет  тридцать  три  раза.  Это  была   обычная   четырехстраничная   газета
проправительственного и верноподданнического толка. Разумеется,  у  Филдинга
были помощники, выполнявшие  повседневную  техническую  работу,  однако  все
передовицы  несомненно  принадлежали  его  перу.   Распространением   газеты
занималась миссис  Мэри  Купер,  но  маловероятно,  чтобы  она  являлась  ее
владелицей. Не исключено, что правительство  оказывало  газете  материальную
поддержку, хотя никаких документальных свидетельств не сохранилось. В это же
время Филдинг выпустил три памфлета, целью которых было  восстановить  народ
против якобитской угрозы. Один содержит горячие призывы и увещевания, другой
- резкую сатиру на римско-католическую церковь,  в  третьем  помещено  якобы
принадлежащее  очевидцу  описание  событий  к  северу  от  англо-шотландской
границы. Злободневная журналистика - вот все, что можно о  них  сказать,  но
главное, они свидетельствуют, что Филдинг возвращался к привычным занятиям.
     Больший интерес  представляет  газета,  выпуск  которой  потребовал  от
Филдинга  существенных  усилий.  Помимо  патриотических  передовиц,   газета
помещала новости из-за рубежа, но основная ее  часть  отводилась  мятежу.  В
своих статьях Филдингу удается провести границу между мятежниками и основной
массой шотландского народа: "Кроме бродяг да нескольких беспутных  отпрысков
приличных  семей,  ни  одни  уважающий  себя   шотландец   не   примкнул   к
Претенденту". Другой примечательной чертой газеты  была  постоянная  рубрика
"Апокрифы". Здесь давались новости, заимствованные из  других  периодических
изданий и снабженные сардоническим комментарием Филдинга. Он особенно  любил
поживиться газетными сплетнями  и  некрологами.  До  него,  в  1730-е  годы,
подобное  развлечение  практиковал  его  старинный  недруг   "Граб-стритский
журнал". В свои розыгрыши Филдинг вносил дух  озорства  и,  если  так  можно
выразиться, веселую злость.
     "Вторник. Умер мистер Тиллок с Граб-стрит, известный ростовщик.  Среда.
Мистер Тиллок  не  умер,  он  в  полном  здравии.  Историкам  непростительно
совершать такие промахи, особенно в своем собственном квартале".
     "Серьезные"  некрологи  тоже  давались  -  например,  сухое  и  краткое
сообщение  о  долгожданной  смерти  в  январе  1746  года  Питера   Уолтера,
"обладателя свыше 200 тысяч фунтов" (по современным  оценкам,  сюда  следует
приплюсовать не менее половины этой суммы). А за  три  месяца  до  этого  со
страниц газеты прозвучало скорбное прощальное слово Свифту.
     "Он обладал талантами Лукиана, Рабле и  Сервантеса  и  в  своих  трудах
превзошел их всех. Он отдал свой разум  на  служение  благороднейшим  целям,
высмеивая как суеверие, так и безбожие,  не  щадя  и  других  заблуждений  и
распущенности, случавшихся на его веку; и наконец, ради блага  своей  страны
расстраивая гибельные планы коварных политиков. Он не только  был  человеком
великого  ума  и  патриотом;  в  частной  жизни  он  был  сама   доброта   и
милосердие..."
     Вполне  понятно,  что  заслугам  Свифта   Филдинг   старается   придать
злободневное звучание: "высмеивая суеверие" и "ради блага  своей  страны"  -
эти слова имели вполне определенный смысл в свете сообщений о том, что армия
Претендента движется на юг, к сердцу Англии.
     После Калодена "Истинный патриот",  по  существу,  остался  не  у  дел.
Кружить вороном над поверженным врагом было не в духе Филдинга. Он с любовью
подготовил  завершающий  номер  (17  июня)  и  прекратил  издание*.   Страна
избавилась от опасности, и спрос на газету упал. К тому же Филдингу было все
труднее разрываться  между  еженедельной  газетой  и  поездками  в  Западные
графства. И последнее: до чрезвычайности запутались его финансовые дела.  На
сей раз даже, не по его вине - во всяком  случае,  его  подвело  собственное
великодушие.  Он  согласился  быть  поручителем  в  долговых  обязательствах
старинного солсберийского приятеля Колльера (он был в числе  подписчиков  на
"Собрание  разных  сочинений").  Джеймс  Харрис  (этот  по-прежнему  жил   в
Солсбери) внес залог на сумму долга.
     В 1745 году тяжба разбиралась в суде по делам казначейства,  и  Колльер
проиграл процесс. Тем не менее он твердо отказался платить долги.  Кредитор,
естественно, взялся за его поручителей. Филдинг, как мог, отбивался в судах,
но все было напрасно.
     В июне 1746 года, когда  он  уже  разделался  с  "Истинным  патриотом",
пришел исполнительный лист на 400 фунтов плюс издержки. Только этого ему  не
хватало!  Разве  он  мало  намучился  с  долгами,  которыми  его   наградила
рассеянная светская жизнь и  собственная  невоздержанная  натура?  "Филдинг"
только что не пустил по миру этого человека, но теперь дал маху понаторевший
в крючкотворстве "Гулд", за которым вроде бы можно было жить как за каменной
стеной.



     После смерти Шарлотты Филдинг с сестрой Сарой и  двумя  детьми  жил  на
Олд-Босуэлл-Корт в районе Стрэнда,  к  северу  от  церкви  святого  Клемента
Датского. Судя по тому, что с 1744 по 1747 год он платил за жилье около семи
фунтов, дом был достаточно солидный - высокий,  узкий,  правда,  на  темной,
извилистой и не особенно благоуханной улочке. (Всеми продуктами, кроме мяса,
торговали на  рынках,  а  мясные  лавки  густо  лепились  вокруг  Бутчер-роу
{буквально - Мясницкая (англ.).}, и, поскольку ни стекол, ни  другой  защиты
не было, туши висели на открытом воздухе в любую погоду.) Но отсюда недалеко
до театров, и это было особенно удобное место для проживания  юристов.  Ведь
рядом находились два небольших суда, полудеревянные строения которых  к  XIX
веку заменят каменными. Так что многие законоведы  выбирали  для  жительства
именно этот район. Компанейского Филдинга привлекало  здесь  помимо  прочего
большое количество кофеен и трактиров.
     В  Саре  он  нашел,  видимо,  немалую  поддержку:  от  нее  он  получал
сестринскую нежность, с ней можно было поговорить о  литературе.  Она  в  то
время работала над продолжением "Давида Простака",  которое  Миллар  в  1747
году напечатал. На этот  раз  Сара  выбрала  издание  по  подписке,  и  была
вознаграждена: подписчиков оказалось больше и имена были блистательнее,  чем
у брата по выходе его "Собрания разных сочинений".  В  списке  фигурируют  и
Ральф Аллен, и леди Мэри Уортли Монтегю, и Сэмюэл Ричардсон. Филдинг, как  и
прежде, написал к книге предисловие, но на этот раз не удержался  и  кое-что
добавил в текст от себя*. Вместе с Сарой в доме появилась подруга  дома  еще
по Солсбери - Маргарет Колльер, чей старший брат так не ко  времени  взвалил
на Филдинга свой долг в четыреста  фунтов.  Именно  Маргарет  (Пегги)  будет
сопровождать  писателя  в   его   последнем   путешествии   в   Лиссабон   и
засвидетельствует его завещание. Чего другого, а женского  участия  Филдингу
хватало, если к тому же учесть, что экономкой у него оставалась Мэри Дэниэл.
     Сам он в ту пору работой не был перегружен. В  октябре  1746  года  его
посетил на Босуэлл-Корт поэт и  критик  Джозеф  Уортон  и  нашел  в  хозяине
"славного, учтивого человека". По словам Уортона, лучшим из  своих  вышедших
произведений  Филдинг  называл  "Джозефа  Эндрюса".  Сейчас   такая   оценка
напрашивается сама собой, но другое дело  -  40-е  годы  XVIII  века,  когда
романы были еще в новинку и считались низким жанром.  В  октябре  1745  года
вышел двухтомник  его  драматургических  произведений;  это  была  случайная
мешанина из  нераспроданных  в  свое  время  изданий.  Двухтомник  показывал
диапазон его творчества, демонстрировал трудолюбие,  но  читатели  ждали  не
подлатанного старья времен Хеймаркета, а нового, живого слова. Они не знали,
что Филдинг работает над будущим шедевром.  Каких  бы  теорий  ни  держались
исследователи, они все сойдутся на том, что  к  этому  времени  Филдинг  уже
работал над "Томом Джонсом".
     Следует упомянуть и два не особенно значительных произведения тех  лет.
Более интересным представляется раннее из них (ноябрь 1746 года) -  забавный
репортаж в духе  Дефо  "Женщина-супруг".  В  полудокументальной  манере  тут
рассказывалось о некой Мэри Хэмильтон, которая  выдала  себя  за  мужчину  и
взяла в жены какую-то девицу из Уэлса. Судили ее в Тонтоне, допрос вел кузен
Филдинга Генри  Гулд.  Кроме  чисто  местного  интереса,  писателя,  видимо,
побудило взяться за перо и сходство между Мэри (или "Джорджем") Хэмильтон  и
другой незадачливой искательницей приключений в мужском наряде  -  Шарлоттой
Чарк. Тысячу экземпляров  шестипенсовой  брошюры  живо  раскупили,  пришлось
давать  дополнительный  тираж.   Почитатели   Филдинга   склонны   отвергать
"Женщину-супруга" как сенсационную халтуру, но написана вещица ярко.  Второе
произведение - ""Искусство любви" Овидия в переложении" -  вышло  в  феврале
1747 года.  Это  прозаический  пересказ  начальных  частей  "Ars  Amatoria".
Филдинг  явно  собирался  писать  еще  в  том  же  духе   -   конечно,   при
соответствующем спросе, а его, к  сожалению,  не  предвиделось.  Помощником,
надо полагать, был все тот же безропотный книжный червь - Уильям Янг.
     Некоторый спад активности в последующие месяцы  подсказывает  нам,  что
Филдинг все  больше  времени  отдает  "Тому  Джонсу",  общий  композиционный
замысел которого уже почти готов. Одновременно он продолжает подвергать свое
подточенное подагрой здоровье  опасностям  и  трудностям  выездных  судебных
сессий. Он проводит долгие часы в седле или  в  продуваемых  всеми  ветрами,
тряских дилижансах. Его ночлег не всегда достаточно удобен, а дни проходят в
тесноте  судов,  где  присяжные,  адвокаты  и  судьи  рискуют  подцепить  от
заключенных грозный сыпняк (разновидность тифа). А. случаи были: в 1730 году
в Тонтоне, куда Филдинг ездил чаще всего, тифом заразился  член  парламента,
главный судья казначейства Томас Пенджелли. Даже столица  была  небезопасна.
"Черные сессии" центрального уголовного суда в Олд-Бейли унесли в 1750  году
двух судей, одного лорд-мэра,  одного  олдермена  и  еще  несколько  человек
простого звания. Филдингу повезло, что он тогда отправлял свои обязанности в
других судах.  Сложись  распределение  мест  по-другому,  и  он  вполне  мог
столкнуться с каким-нибудь заразным преступником в главном полицейском  суде
на Боу-стрит или в вестминстерском суде - и тогда...
     Поездки в Бат после изматывающих выездных сессий  действовали  на  него
благотворно.  Город  был   достаточно   велик,   чтобы   располагать   всеми
необходимыми удобствами, и не так огромен, как Лондон,  чтобы  погрязнуть  в
трущобах. С начала столетия, когда с  легкой  руки  королевы  Анны  он  стал
популярен, Бат постоянно строился. Долгое правление  "щеголя  Нэша"  придало
ему  изысканную  нарядность.  По  обеим  сторонам   долины   Эйвона   веером
раскинулись здания Джона Вуда-старшего, построенные  в  основном  из  камня,
взятого в карьерах Ральфа Аллена. Монументальные ансамбли  смотрелись  очень
элегантно  на  вершинах  холмов;  длинные  аллеи,   кое   где   обозначенные
колоннадой,  вились  на  террасах.  В  столь  удачном  сочетании  природы  и
искусства, строгой планировки и естественной  непринужденности  есть  что-то
сугубо георгианское*. В этой атмосфере культуры  и  роскоши  Филдинг,  будем
надеяться, отдыхал и душой, и  телом.  Исследователи  полагают,  что  летние
месяцы 1746, 1747 и  1748  годов  Генри  и  Сара  провели  в  доме,  который
впоследствии  был  назван  "Сторожка  Филдинга",  -  это  в  Твертоне,  ныне
ужасающем  пригороде  Бата.  Предположение,  основанное  на  словах  бывшего
клавертонского пастора Ричарда  Грейвза  (более  известного  своей  забавной
сатирой  "Духовный  Дон  Кихот"),  считается   надежным.   Тот   же   Грейвз
рассказывает - и опять его слова не расходятся с имеющимися у нас фактами, -
что почти каждый день Филдинг обедал у Ральфа Аллена в Прайор-парке.
     Все это не значит, что "Том Джонс" от начала до конца написан  в  Бате.
Некоторые главы, без сомнения, созданы в Лондоне, да и других  своих  друзей
Филдинг вполне мог навещать в то  время  -  например,  Харриса  в  Солсбери.
Существует и другая, уже менее достоверная история, согласно которой в  1748
году Филдинг гостил, причем в самом изысканном обществе, в Рэдвее,  графство
Уоркшир. Усадьба на Эдж-Хилл принадлежала тридцатилетнему ценителю и знатоку
искусства Сондерсону Миллеру; один из пионеров "готики", он построил у себя,
пожалуй, самые привлекательные из всех причудливые беседки и псевдоруины*. У
Миллера был обширный круг знакомых, и в то лето у  него,  как  предполагают,
гостили Уильям Питт, Джордж Литлтон и какой-то "Джордж  Филдинг"  -  видимо,
неизвестный нам родственник. Сам же Филдинг, сообщают нам, читал собравшимся
отрывки из незаконченного романа. История эта, истоки которой уходят к  1756
году, приукрашена еще и утверждением, будто усадьба Миллера стала прототипом
поместья Олверти. Конечно, "готический" особняк Олверти  никоим  образом  не
похож на  Прайор-парк  Аллена,  скорее  всего,  Филдинг  хотел  тут  угодить
Литлтону, которому посвящен "Том Джонс", - у себя в Хэгли  Литлтон  построил
замок  в  псевдоготическом  духе,   следуя   образцам   Миллера.   А   Питт,
действительно, навестил Литлтона в Хэгли в августе 1748 года, и если правда,
что вся троица была в этом году у Миллера,  то  она  вполне  свободно  могла
отправиться туда и из дома Литлтона. Как бы там ни было,  а  "Том  Джонс"  к
тому времени был уже почти завершен.
     Когда Филдинг вернулся в Лондон, домашние и служебные хлопоты  отвлекли
его от романа. Во-первых, он снова женился: 27 ноября 1747 года, в  пятницу,
состоялось бракосочетание Генри Филдинга, вдовца,  и  Мэри  Дэниэл,  девицы.
Церемония происходила в северной  части  Темз-стрит  в  небольшой  церквушке
святого Бенедикта, перестроенной Реном после  Великого  Лондонского  пожара.
Приход тут был совсем маленький  -  меньше  восьмидесяти  домов  (в  приходе
святого Мартина-на-полях их было  более  пяти  тысяч).  Насколько  известно,
Филдинга ничто с этим районом не связывало, и выбран он был только  за  свою
укромность. Дело в том, что Мэри Дэниэл была уже на шестом месяце.  Грозному
отцу взяться было вроде бы  неоткуда,  однако  неисправимый  сплетник  Хорас
Уолпол не преминул пустить слух, будто необходимое  давление  оказал  Джордж
Литлтон:
     "Когда некоторые из присутствующих стали хвалить м-ра Л. за то, что он,
будучи лордом казначейства, голосовал против кабинета на бедвинских выборах,
Филдинг  вскочил  и,  ударив  себя  кулаком  в  грудь,  вскричал:  "Если  уж
рассуждать о его добродетели, то вот она: я вчера женился". Он действительно
женился. Литлтон  его  заставил".  Женитьба  аристократического  потомка  на
собственной экономке, естественно, дала пищу пересудливым языкам. Когда Мэри
пришло время рожать, Филдинг благоразумно поселил жену в Туикнеме.
     Мэри исполнилось двадцать  пять  лет,  женщиной  она  была  заботливой,
верной, правда, внешне  не  очень  привлекательной  (леди  Луиза  Стюарт  не
находила в ней "обаяния"). Она доживет до начала XIX века, и, не будь  этого
замужества, никто бы о ней  и  не  знал.  Из-за  этого  мезальянса  насмешки
сыпались на Филдинга до конца жизни: и Смоллетт поносил его за  женитьбу  на
"своей, прости господи, поварихе", и даже леди Мэри Уортли Монтегю поумерила
к  нему  свою  обычно  горячую  доброжелательность.  Когда  у   политических
противников Филдинга не находилось ничего,  чем  его  зацепить,  они  всегда
могли пустить в ход какую-нибудь колкость по поводу Мэри*.
     Пока что Мэри была  от  всего  ограждена:  Генри  снял  две  комнаты  в
Туикнеме, и в феврале 1748 года у него родился  сын  Уильям.  Для  Сары  там
места не было, с семьей, вероятно, жила только служанка. Деревянный дом, где
они поселились, прятался на  задворках  узкого  переулка  Бэк-Лейн  и  являл
собой, как вспоминают, "затейливую  старомодную  постройку".  Как  и  многих
других домов, где жил Филдинг, его давно уже нет, но  местонахождение  можно
определить: это на теперешней Холли-роуд, где  Темза  делает  поворот  около
островка Ил-Пай. В четверти мили на юг стоял старый дом  Попа;  четыре  года
назад он лишился своего хозяина, в  покинутом  гроте  бессмысленно  аукалось
эхо*. Еще несколько минут вверх по  течению,  и,  миновав  жилище  художника
Томаса Хадсона,  оказываешься  на  Строберри-Хилл*,  где  предыдущей  весной
поселился Хорас Уолпол, вынашивавший план до  эксцентричности  оригинального
особняка. Район славился своими прибрежными виллами. Вот каким его описывает
Уолпол за несколько месяцев до  того,  как  Филдинг  перевез  Мэри  в  новое
убежище:
     "По двум восхитительным дорогам, правда  довольно  пыльным,  без  конца
проносятся почтовые кареты и фаэтоны; под самым  окном  проплывают  баржи  -
важные,  как  лорды  казначейства;   Ричмонд-Хилл   и   Хэм-Уокс   несколько
ограничивают видимость, но зато, хвала  Господу,  между  мной  и  герцогиней
Квинсберри лежит Темза. Престарелых аристократок кругом - словно селедок,  а
сейчас в поэтическом свете луны у дома мелькнул призрак Попа".
     Вид из  домика  Филдинга  на  Бэк-Лейн  был,  без  сомнения,  куда  как
ограниченнее, и подлунные пейзажи не столь  поэтичны.  Но  для  первых  дней
трудного второго брака место было спокойным и безопасным.
     Во-вторых,  Филдинга  отвлекло  от  работы  над   романом   неожиданное
возвращение в театральный мир. Театр,  где  он  подвизался,  мы  бы  сегодня
назвали -  театр-"фриндж".  С  марта  по  июнь  1748  года  он  участвует  в
сатирических кукольных постановках на Пэнтон-стрит, недалеко от его любимого
Хеймаркета. Он  назывался  "Мадам  де  ля  Нэш",  представления  давались  в
"просторной харчевне".  В  прессе  за  7  марта  есть  упоминание  о  первых
представлениях, проскальзывает и такой намек: "истинный юмор самого веселого
из развлечений (Панч и Джуди)  будет,  наконец,  возрожден";  неделей  позже
Филдинг перепечатал эту заметку  в  разделе  "Смешные  происшествия"  своего
нового  "Якобитского  журнала".  Никто  сейчас  не  знает  содержания  этого
спектакля,  но  можно  без  сомнения  утверждать,  что   он   был   заострен
политически, то есть ратовал за  правительство  и  боролся  с  католицизмом,
филдинг, видимо, не обошел  стороной  и  тогдашние  театральные  распри:  он
оставался верным сторонником  Дэвида  Гаррика,  который  стал  руководителем
"Дру-ри-Лейна"  и  вводил  там  всякие  новшества.  Между  прочим,  в   двух
"узаконенных" тогда театрах - "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден" - в этом сезоне
шли семь фил-динговских пьес.
     Все это да еще 'Том Джонс" - работы вполне хватало. При этом оставалась
служба. Существуют сведения, что в весенней сессии 1748 года  он  не  принял
участия, но если принять во  внимание  планы,  которые  он  наметил,  -  его
решение было правильным. Позже в этом же году газеты  напечатали  сообщение,
что в Бриджуотере, графство Сомерсет,  "по  дороге  на  сессию"  умер  кузен
Филдинга  Генри  Гулд.   "Якобитский   журнал"   перепечатал   сообщение   с
соответствующими панегириками. Но все это оказалось просто вымыслом  -  Гулд
прожил еще сорок шесть лет. Филдинг, видимо, или был в то время  в  Западных
графствах, или мало что знал о делах в родных местах.
     Новый "Журнал", который я упомянул, тоже отнимал время. Это  был  опять
еженедельник, по духу очень близкий "Истинному патриоту". С  пятого  декабря
1747 года (не позже чем через неделю  после  женитьбы  на  Мэри)  до  пятого
ноября 1748 года вышло сорок девять номеров, ценой  два  пенса.  Гравюры  на
дереве, открывавшие журнал, традиционно приписываются Хогарту, хотя  никаких
достоверных свидетельств  на  этот  счет  нет.  Мы  знаем  одно:  Филдинг  с
восхищением поминал Хогарта в "Бойце" и "Джозефе Эндрюсе", они были  старыми
друзьями. В  "Журнале"  Филдинг  взял  маску  Джона  Тротт-Пледа,  эсквайра,
откровенного якобита: "Имя и звание, под которыми человек публично  известен
в тавернах, кофейнях и на улицах, могут быть  -  без  нарушения  приличий  -
использованы и в  печати".  Это,  конечно,  обычный  "ложный  выпад".  Очень
немногие лидеры оппозиции, будь то в 1745-м, 1746-м или в каком другом году,
были якобитами. Но Филдингу доставляет удовольствие навлекать на  их  головы
"вечный позор", как сказал когда-то один историк. А в оправдание он заявляет
в своем "Журнале", что страну явно колотит "странная, какая-то  безрассудная
якобитская лихорадка".
     Но дело Стюартов было безвозвратно проиграно, и  истинным  поводом  для
дебатов все  чаще  становится  другой  аспект  политики,  а  именно  попытка
правительства  Пелама  заключить  приемлемый  мирный  договор  в  войне   за
Австрийское наследство. Затянувшаяся кампания выкачивала из страны  огромные
средства, и мир  был  просто  необходим.  Министр  иностранных  дел,  герцог
Ньюкасл, добивался на переговорах  таких  условий,  на  которые  Англия,  по
мнению многих, вряд ли могла рассчитывать.  Наконец,  в  октябре  1748  года
Британия, Франция и  Голландия  заключили  соглашение  в  Экс-ла-Шапеле.  По
одному  из  подписанных  французами  условий,  Франция   обязалась   выслать
Претендента из Парижа, что означало конец всем его надеждам. И теперь, пишет
Филдинг в последнем номере  "Якобитского  журнала",  государственные  бумаги
подскочили, а противники правительства его величества погрузились  в  тоску.
Джону Тротт-Пледу можно уходить на покой.
     Главные задачи "Журнала", таким образом, были политические,  что  нашло
отражение и в двух довольно скучных памфлетах,  сочиненных  Филдингом  в  ту
пору. Но на страницах журнала писалось много и о театре или, например, вновь
поддерживалась старая мысль "Болтуна" о назначении государственного  цензора
и "Суда критиков"*. Самое же интересное  для  современного  читателя  -  это
сатирические штрихи в столбце новостей "Смешные  происшествия".  Листая  эти
забытые страницы, можно  наткнуться  на  прекрасные  образцы  филдинговского
юмора.  Например,  к  "Галиматье",  приписываемой  некоему  Моргану  Скрабу,
"адвокату с Граб-стрит", даны великолепные язвительные примечания:
     ("Четверг. Джордж Макензи, эсквайр, бывший граф Кромарти,  его  жена  и
все семейство отправились с постоянного  места  жительства  на  Пэлл-Мэлл  в
место пожизненной ссылки недалеко от  города  Эксетер,  графство  Девоншир".
"Уайтхол ивнинг пост").
     Если бы Овидию пришлось поменять Шотландию на Девоншир, он  бы  никогда
Не написал "Скорбных элегий"*.
     Смешнее не сказал о шотландцах и сам Джонсон. (Граф Кромарти, сторонник
Претендента, был схвачен и приговорен к смерти, но  приведение  приговора  в
исполнение было отсрочено.) {Разумеется,  не  для  всякой  новости  годилось
такое балагурство. Когда, например, в  марте  1748  года  в  Бате  скончался
старый генерал Уэйд,  Филдинг  перепечатал  газетный  некролог,  а  от  себя
присовокупил: "В частной жизни это был чрезвычайно благородный и  отзывчивый
человек, и даже простой  перечень  его  благодеяний  не  уместится  на  этой
странице". - Прим. авт.}
     Филдингу было не привыкать к оскорблениям, но редко когда по нему  били
такими частыми залпами, как  сейчас.  Оппозиционные  газеты,  вроде  "Старой
Англии", безжалостно поносили его, раскапывая  в  прошлом  каждый  пустячный
грешок,  промах,  неверное  суждение*.  И  естественно,  не  обходилось  без
упоминания о его немыслимом браке. Доставалось и за беспутного отца,  причем
говорилось без обиняков, что не только сын, но  и  старый  генерал  когда-то
связался с кухонной девкой:
     В бесспорном равенстве их был один изъян: Отец  имел  доход,  а  сын  -
пустой карман.
     Явно без сожалений Филдинг в начале ноября перестал издавать "Журнал" и
больше такой "долговременной" политической журналистикой не занимался. Кроме
того, впереди его ожидало нечто гораздо более важное.



     Наполненная делами и событиями жизнь  неизбежно  замедляла  работу  над
"Томом Джонсом". Однако к 1748 году роман  был  близок  к  завершению.  Бели
первые его две трети писались урывками, то за последнюю  треть  он  к  концу
этого  года  взялся  не  разбрасываясь.  Исследователи  откопали   множество
разнообразных свидетельств, которые помогают установить время написания  той
или иной части книги; но эти детали могли  вноситься  позже,  в  завершенную
рукопись, и поэтому нет смысла целиком и полностью полагаться на них.  Одним
из важнейших событий времени  был  выход  в  свет  великого  романа  Сэмюэла
Ричардсона "Кларисса", печатавшегося отдельными томами с декабря 1747-го  по
декабрь  1748-го.  Сколько-нибудь  серьезно  повлиять   на   "Тома   Джонса"
произведение Ричардсона уже не могло, но с "Амелией", как  мы  увидим,  дело
обстояло иначе.
     Филдинг сразу же проникся  к  "Клариссе"  восхищением  и  дал  в  "Томе
Джонсе" две-три косвенные ссылки на книгу Ричардсона.  Когда  автор  прислал
ему сигнальный экземпляр пятого тома, Филдинг ответил восторженным  письмом:
"Пусть за меня говорит мое переполненное до краев сердце... Отступает  ужас,
меня охватывает печаль, но скоро сердце претворяет ее  в  бурный  восторг  и
удивление перед таким образом действий,  возвышеннее  которого  нельзя  себе
представить". Кончает он письмо  искренними  пожеланиями  успеха.  Не  менее
горячие отзывы,  теперь  уже  на  первые  выпуски  "Клариссы",  появились  в
"Якобитском журнале" за 2 января 1748 года: "Мало кто из древних  или  новых
писателей  обладает  такой   простотой,   таким   вкусом,   таким   глубоким
проникновением в характеры, такой могучей  способностью  волновать  сердце".
Удивительное великодушие, если вспомнить прежний холодок в  отношениях  этих
великих соперников.  Жаль,  что  Ричардсон  так  и  не  смог  изменить  свое
отношение к Филдингу - даже после того, как Сара Филдинг вскоре после выхода
последнего тома опубликовала лестные "Заметки по поводу "Клариссы""*.
     Литературный мир ждал "Тома Джонса" с нетерпением, при этом любопытство
публики подогревалось еще и огромным успехом  "Клариссы".  Известный  ученый
Берч,  позже  ставший  секретарем  Королевского   Общества,   писал   своему
покровителю 19 января 1748 года: "Мистер Филдинг печатает сейчас  трехтомный
роман под названием "Найденыш". Мистер  Литлтон,  который  прочел  рукопись,
утверждает,  что  произведение   написано   прекрасно,   изобретательно,   с
захватывающим сюжетом и множеством сильно и живо выписанных персонажей". Еще
бы Литлтону не хвалить этот роман! Несколько позже Берч  где-то  узнал,  что
Филдингу заплачено за рукопись шестьсот фунтов, и снова он поминает  высокое
мнение Литлтона о романе. Враждебно настроенные критики писали потом,  будто
Литлтон бегал по всему городу, пытаясь организовать успешную  продажу  "Тома
Джонса", и  добился-таки  своего,  набрав  целую  толпу  канцелярских  крыс,
которые рекламировали роман в кофейнях*. Явное преувеличение, конечно,  хотя
известно, что Литлтон с  Питтом  всячески  старались  способствовать  успеху
книги - а почему бы им не стараться? В декабре Берч сообщает, что  некоторые
из его друзей листали роман и одобрительно отзываются о юморе и  сердечности
повествования.  Прочитав  первые  два   тома,   леди   Хертфорд,   страстная
любительница изящной словесности и завсегдатай салонов, объявила, что  новый
роман Филдинга лучше прежнего, "Джозефа Эндрюса".  Потомки  (имея  на  руках
роман целиком) полностью разделяют это мнение.
     Берч, особенно в компании книготорговцев, держал  ухо  востро.  Поэтому
неудивительно, что его информация о гонораре оказалась точной. 11 июня  1748
года между автором и его постоянным издателем Эндрю  Милларом  был  подписан
договор. Филдинг отдавал права на "Тома  Джонса"  за  60  фунтов  наличными.
Хорас Уолпол сообщает, будто Миллар, когда роман стал пользоваться  огромным
спросом, доплатил сотню  фунтов,  но  никаких  документальных  Подтверждений
этому нет. Поначалу было решено распространять роман по подписке и,  видимо,
в трех томах, о чем и упоминает Берч. Однако десятого  февраля  или  в  этих
числах на прилавках появились шесть небольших  томиков  в  обычном  издании.
Успех был столь огромен, что первый тираж сразу раскупили, и к концу  месяца
Миллар объявил о переиздании. Первый раз  напечатали  не  менее  двух  тысяч
экземпляров, во второй - полторы. Три тысячи экземпляров следующего  тиража,
набранного уже другим шрифтом, вышли 12 апреля. Четвертое издание,  на  этот
раз три с половиной тысячи, появилось в сентябре. Всего  за  девять  месяцев
было напечатано десять тысяч экземпляров*. Миллар получил огромную  прибыль.
Эти шесть томиков стоили сначала восемнадцать  шиллингов  в  переплете  (без
переплета дешевле), и хотя третье издание уже пошло за двенадцать шиллингов,
доход Миллара за этот  год  составил  около  шести  тысяч.  Типографские  же
расходы съели не более трети этой суммы. Пошли даже  слухи,  что  Миллар  на
выручку  смог  обзавестись  роскошной  каретой  и  лошадьми.  Чему  же   тут
удивляться?
     Слава  о  романе  быстро  разнеслась.  К  1750  году  его  перевели  на
французский, немецкий и голландский языки, а в Дублине,  как  и  полагается,
вышло пиратское издание. На родине "Тома Джонса" приняли чрезвычайно  тепло,
даже враги Филдинга признавали за  романом  некоторые  достоинства.  В  этой
атмосфере    рецензентам    газеты    "Старая    Англия"    (бескомпромиссно
антиправительственного издания) понадобилось все их  упрямство  и  наглость,
чтобы  утверждать,  будто  этот  "пестрый  шутовской  рассказ  об  ублюдках,
распутстве и адюльтерах" ниже "всякой серьезной  критики".  Другим  упрямцем
был Сэмюэл Ричардсон, который  не  поддавался  на  уговоры  друзей  хотя  бы
прочитать книгу. Он, правда, встревожился, когда некоторые из его  поклонниц
признались, что внимательно и не без  удовольствия  прочли  этот  "вульгарно
названный" и напичканный "дурными идеями" роман. Так или иначе, но дамы  "не
переставая болтали о своих Томах Джонсах, а  кавалеры  -  о  своих  Софьях".
Элизабет Картер, талантливый "синий чулок" из Дила, покинула своего  любимца
Ричардсона,  а  преданная  поклонница  Филдинга  леди  Мэри  Уортли  Монтегю
просидела над посылкой с его книгами всю ночь. "Джозеф Эндрюс" понравился ей
все же больше (странно, но создается впечатление,  что  раньше  она  его  не
читала); да и многие другие не нашли в  новом  произведении  столь  же  ярко
вылепленного героя, как пастор Адаме. Но не все были так  привередливы,  как
Ричардсон, или находились так далеко от Лондона,  как  леди  Мэри,  которая,
живя в Ломбардии, только и делала,  что  ждала  почту  из  Англии.  Одно  из
газетных сообщений в начале мая показывает,  насколько  сильно  новый  роман
захватил воображение публики: на скачках в Эпсоме был  устроен  заезд  между
гнедым по кличке "Том Джонс" и каштановым по кличке "Джозеф Эндрюс". В _том_
заезде победил "Джозеф".
     "Том Джонс" - одна из самых знаменитых книг в английской литературе,  и
вряд ли стоит подробно пересказывать ее  сюжет  или  распространяться  о  ее
героях. Тут в избытке все прославившие Филдинга качества - бьющий через край
юмор, вкус  и  жизнелюбие,  душевная  щедрость  и  тонкая  наблюдательность.
Рассказ бурлит происшествиями  и  смешными  приключениями.  В  то  же  время
развертывается и моральная драма: непосредственный и по природе добрый герой
противопоставлен лицемеру Блифилу, "законному" наследнику  сквайра  Олверти.
Зловещие наставники Тома, Тваком и  Сквейр,  берут  сторону  Блифила  -  это
единственное, в чем сходятся  непримиримые  спорщики.  Великолепно  выписана
"липкость" Блифила, ее ощущаешь почти  физически;  как  в  истории  с  Урией
Хилом, одна из опасностей, которую Блифил представляет для главного героя, -
это соперничество в любви, и, как с Хипом, в его ухаживаниях за Софьей  есть
что-то отвратительное, извращенное. Героиня  романа  -  еще  одна  блестящая
удача Филдинга: в ранней  прозе  девушки  редко  получались  такими  живыми,
полнокровными - хотя бы потому, что у них было мало возможностей для полного
самовыражения в реальной жизни. Амурные перипетии поданы мягко, любовно,  но
без слащавости, а броская мужественность Тома уравновешивается  страстностью
и решительностью героини, полностью отдающей себе отчет  в  своих  чувствах.
Обычно считается, что Софья списана с первой жены Филдинга, и хотя образ тут
- не точная копия жизни, определенные черрл Шарлотты на портрете явно видны.
В Олверти же обычно находят и Литлтона и Ральфа  Аллена,  причем  последнего
будто бы здесь больше. Если это так, то живого  человека  заслонил  чересчур
типизированный характер.
     Можно задаться и таким вопросом: не воплотилось ли в романе кое-что  из
жизни самого автора? Сиротой он, конечно, в полном  смысле  этого  слова  не
был, но с одиннадцати лет остался без матери, отец всегда был далеко.  Можно
утверждать, что в известном смысле Филдинг  был  лишен  наследства:  потомок
аристократической фамилии, он рос бес всяких реальных надежд на  будущее,  и
его душу расколол надвое семейный разлад. Конечно,  Том  представляет  собой
нечто большее, чем одну из ипостасей Филдинга, но сама эта  проблема  вполне
правомерна. Не так давно Рональд Полсон подметил, что и в приключениях Тома,
и в его характере есть что-то общее с "Красавчиком" - принцем  Чарли,  если,
само собой, смотреть на Претендента глазами его сторонников*. То же самое  и
Блифил:  на  него  пошли  такие   краски,   какими   якобиты   разукрашивали
представителей Ганноверской династии. Это вовсе не  значит,  что  Филдинг  в
глубине души солидаризировал делу Стюартов, но  какая-то  усложняющая  роман
нотка все же слышится. "История" Тома  Джонса  искусно  вплетена  в  историю
страны*.
     В   романе   много   глубоко   оригинальных   особенностей.   Например,
вступительные главы к каждой книге, где  Филдинг  объявляет  свои  законы  и
берет на себя роль судьи-критика. Эти главы  сообщают  повествованию  особый
интеллектуальный накал и особую плотность, которой раньше в английской прозе
не было. По сравнению с "Томом Джонсом" романы Даниэла Дефо кажутся  рыхлыми
и скованными. Кстати, нет никаких данных, что Филдинг читал Дефо; избежал он
вероятно, и влияния Элизы Хейвуд et  hoc  genus  omne  {Разумеется,  не  для
всякой новости годилось такое балагурство. Когда,  например,  в  марте  1748
года в Бате скончался старый  генерал  Уэйд,  Филдинг  перепечатал  газетный
некролог, а от себя присовокупил:  "В  частной  жизни  это  был  чрезвычайно
благородный и отзывчивый человек, и даже простой перечень его благодеяний не
уместится на этой странице". - Прим. авт.}. По форме филдинговская книга  не
имеет прецедентов в ранней литературной традиции. Основным образцом для нее,
как и в случае с "Джозефом Эндрюсом", стал  древний  эпос,  не  ренессансный
эпос Тассо или Спенсера, а именно античный -  Гомера  и  Вергилия.  И  чтобы
понять, как сделан "Том Джонс", полезнее прочесть "Одиссею", чем  выискивать
"источники" в современной Филдингу литературе. А  помимо  эпических  поэтов,
надо  вспомнить  и  обожаемого  им  Лукиана  с  его  кривой,  разочарованной
усмешкой. Сатирик II века  новой  эры,  уроженец  Сирии*,  Лукиан  писал  на
греческом языке с удивительным остроумием и очень трезвой точностью. Вот что
говорит о нем Гилберт Хайет в  своей  "Классической  традиции"  (после  этой
книги и Филдинг становится понятнее).
     "О боги! - восклицает он, - сколь же глупы смертные!" Но в  его  голосе
куда  больше  мягкости,  а   в   сердце   доброты,   чем   у   его   римских
предшественников. Его творчество - это мост между диалогами таких философов,
как Платон, вымыслами Аристофана - и пессимистической критикой сатириков. Он
был любимым греческим автором Рабле.  О  его  рассказах  про  фантастические
путешествия, видимо, помнил и Свифт, когда писал "Гулливера",  и  Сирано  де
Бержерак, когда отправлялся на луну. Именно такие мужи, а  вовсе  не  жалкие
писаки, заполонившие английскую литературу, вдохновляли Филдинга. Вот как он
взывает в "Томе Джонсе" к "Гению, дару небес":
     "Явись же,  о  вдохновитель  Аристофана,  Лукиана,  Сервантеса,  Рабле,
Мольера, Шекспира, Свифта, Мариво, наполни страницы мои юмором, чтоб научить
людей лишь беззлобно  смеяться  над  чужими  и  уничиженно  сокрушаться  над
собственными  безрассудствами"*.  Именно  в  такой  компании  Филдинг  обрел
источник подлинно творческой фантазии.
     Как-то он назвал Лукиана, Сервантеса и  Свифта  "великим  триумвиратом"
смеха и остроумия. Сервантес для него был главой писателей нового времени, а
его "Дон Кихот" (1605-1615) превосходил все остальные книги. Филдинг  считал
этот роман "всеобщей историей мира", непревзойденной  картиной  человеческой
судьбы одновременно в  ее  комических  и  трагических  проявлениях.  Поэтому
"новая область в литературе" не далась бы Филдингу, не  будь  "Дон  Кихота".
Уже в конце жизни писателя его соперник Тобайас Смоллетт взялся за пятый  по
счету перевод "Дон Кихота" на английский язык и создал единственный вариант,
способный соперничать по успеху с переводом Мотто начала XVIII века, который
Филдинг, видимо, хорошо знал. (Я думаю, можно с  уверенностью  предположить,
что он не  очень-то  читал  по-испански.)  В  Англии  вообще  было  полно  и
сокращенных вариантов "Дон Кихота",  и  его  переделок,  и  разных  романов,
перепевающих его темы ("Дон Кихот-девица", "Духовный Дон Кихот"), и  пьес  и
поэм, продолжающих историю Рыцаря Печального  Образа  из  Ламанчи.  В  'Томе
Джонсе", несмотря на некоторую схожесть Партриджа  с  Санчо  Пансой,  прямой
связи с "Дон Кихотом" меньше, чем в "Джозефе Эндрюсе",  но  живительный  дух
его - реализм без всякого цинизма, сострадание  без  слезливости,  остроумие
без злобы - пронизывает произведение этого ученика Сервантеса.
     При достаточном старании исследователь может выискать в  "Томе  Джонсе"
непрямые заимствования у  кого-нибудь  еще  -  например,  у  Поля  Скаррона,
популярного французского автора комических романов середины  XVII  века.  Но
это явно не глубокий "источник",  и  совпадения  тут  могут  быть  только  в
мелочах. Нельзя анализировать "Тома Джонса" и в традициях плутовского романа
- разве что в самом  общем  плане.  Сравнения  с  подлинными  пикаресками  -
"Ласарильо с Тормеса" (1554) или "Плут Паблос"  (1626)  Кеведо  -  сразу  же
выявят различия. Там плутовской герой, пикаро - это плут в  самом  настоящем
значении этого слова: мошенник, хитрый бездельник. А Джозеф или Том - скорее
простаки в мире растленных или изощренных хапуг. На английской  почве  более
близки плутовскому роману ранние произведения Смоллетта; даже Моль  Флендерс
у Дефо, если не брать в расчет ее пол, - отчасти пикаро. Нет, Филдинг  видел
свою задачу в другом.
     Он и сделал другое: приспособил высокие жанры классической литературы к
современному ему жизненному материалу. Он попытался сделать в прозе то,  что
сатирики-августинцы сделали в ироикомической поэзии: не трогая модные  тогда
формы, расширил границы древних. К его творчеству как раз  применим  старый,
мало и пренебрежительно  используемый  теперь  термин:  "неоклассицизм".  Он
пишет о 40-х  годах  XVIII  века  в  формах,  выработанных  двухтысячелетней
традицией.
     Одно  из  величайших  новаторств  его  романа  состояло  в   том,   что
предваряющие каждую книгу главы (прием, впервые  использованный  в  "Джозефе
Эндрюсе") он превратил в нечто вроде непринужденных  бесед  с  читателем  на
литературные и моральные темы. Конечно же, повествователь в этих главах - не
сам "реальный" Филдинг, а скорее особый рупор авторских идей,  акцентирующий
одни стороны характера писателя и замалчивающий другие.  Нам  известно,  что
обстоятельства жизни Филдинга, его настроения часто не соответствовали  тону
этих бесед. Подобно Моцарту, он умел  смеяться,  когда  в  "реальной"  жизни
происходили мрачные, даже трагические события. Так что наивно оптимистичный,
всегда веселый Филдинг - это заблуждение, вспомните его жизнь.
     В  самом  деле,  многие   поколения   читателей,   смакуя   благодушное
повествование с ироническим комментарием, ощущали,  будто  рядом  с  ними  в
комнате находится милый, сердечный собеседник:
     "Исследуйте свое сердце, любезный читатель, и скажите, согласны  вы  со
мной или нет. Если согласны, то на следующих страницах вы  найдете  примеры,
поясняющие мои слова; а если нет, то смею вас уверить,  что  вы  уже  сейчас
прочли больше, чем можете понять; и вам  было  бы  разумнее  заняться  вашим
делом или предаться удовольствиям (каковы бы они ни были), чем терять  время
на чтение книги, которой вы не способны ни насладиться, ни оценить. Говорить
вам о перипетиях любви было бы так же нелепо, как объяснять  природу  цветов
слепорожденному, ибо ваше представление о любви  может  оказаться  столь  же
превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой
составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на  звук
трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на
говяжий филей".
     Филдинг  явно  получает   удовольствие,   пользуясь   правами   тирана,
поставленного для блага читателей".  Он  не  задирает  нас,  как  Свифт,  не
надоедает, навязываясь с откровенностями, как Стерн. С добродушной заботой о
нашем же благе он ставит нас м наше законное место.  Естественная  для  него
форма выражения - не морализаторское эссе, а  перескакивающая  с  одного  на
другое беседа, мастерами которой были в лучшие  дни  радиотрансляций  Д.  Б.
Пристли и Ч. С. Льюис. Со своим запасом анекдотических историй  и  вкусом  к
простому слову Филдинг мог бы стать непревзойден-ным радиокомментатором.
     Фильм "Том Джонс", поставленный Тони Ричардсоном в 60-е годы, уловил  и
передал много привлекательных черт романа - не  один  здоровью  смех,  но  и
тонкую  иронию,  и  разящую  сатиру.  Другие  же  особенности  произведения,
естественно, не поддались переводу на язык кино. В  распоряжении  Ричардсона
было  недостаточно  средств  чтобы  выявить,  например,   четко   выверенную
симметрию в конструкции обмана. Не справился  он  и  с  якобитским  мятежом,
тонко вплетенным в центральную часть романа Филдинг - тот мог положиться  на
полное знание событии  своими  читателями;  и  биографу  доступно,  как  это
сделано у меня, дать  краткий  обзор  1745  года,  но  кинорежиссеру  трудно
разорвать  фильм,  чтобы  проследить  судьбу  Претендента  ("Тем   временем,
вернувшись в долину..."). И все-таки  благодаря  киноверсии  многие  впервые
познакомились с романом и прочли его после фильма. Знаменательно что  и  сам
Филдинг не гнушался средств массовой коммуникации своего времени*.
     "Том Джонс"  утвердил  положение  Филдинга  как  одного  из  величайших
писателей современности. Но не успел еще роман выйти в свет, как  извилистый
жизненный путь писателя сделал еще один поворот. В конце  1748  года,  когда
Филдангу не было и сорока двух лет, он ступил на новое поприще.

                                  Глава VI
                        СУДЕЙСКОЕ КРЕСЛО (1748-1752)



     За 1748 год в  городском  суде  Вестминстера  появилось  два  вакантных
места. Указом от 20 июля на пост мирового судьи в этом округе  был  назначен
Генри Филдинг. Вступление в должность состоялось 15  октября,  на  следующий
день нового судью привели к присяге. Годом  раньше  его  выдвигали  на  пост
судьи  в  графстве  Мидлсекс.  Но  поскольку  судейская  должность  во  всех
графствах была связана с определенным имущественным цензом  (в  Вестминстере
этого не требовалось), то принять присягу в Мидлсексе Филдинг не смог.  Судя
по недавно опубликованным данным, еще прежде Филдинг получил место  главного
управляющего при хранителе Нью-Фореста  {Лесистый  район  на  юге  Англии.},
герцоге Бедфордском (протекцию ему  составил  сам  хранитель).  Назвать  эту
должность синекурой никто не посмел бы, а кроме того,  от  нее  пришлось  бы
отказаться, займи Филдинг место судьи в Мидлсексе. Однако для начала  и  это
было неплохо. В "Якобитском журнале" Филдингу  не  раз  доводилось  защищать
интересы герцога; теперь он всячески  старался  наладить  отношения  с  этим
вельможей при посредничестве его агента Роберта Батчера.
     Для Филдинга начинался последний и в некотором отношении самый почетный
этап его беспокойной карьеры. Кому десять лет назад могло прийти  в  голову,
что беспечный писака займет судейское кресло! Он заранее готовился выслушать
колкости  по  поводу  нового   назначения,   и   ждать   пришлось   недолго.
Оппозиционные газеты, вроде "Старой  Англии",  высмеивали  неосновательность
его юридических знаний (что, кстати сказать, было несправедливо), изображали
Филдинга стихоплетом, раз-другой сунувшим нос  в  свод  законов.  "За  время
испытательного срока  в  суде  я  прочел  несколько  пьес  да  сочинил  пару
памфлетов. Лучшей подготовки к судейской практике  не  придумаешь"  -  такие
признания навязывали Филдингу его недоброжелатели. Серьезнее были  обвинения
в близости к правительству, особенно  к  новому  министру  кабинета  герцогу
Бедфордскому. Достаточно прочесть  сатирическую  автобиографию  Филдинга  на
страницах "Старой Англии", чтобы понять, какой нелицеприятный  образ  нашего
героя создавала тогда пресса: "Охотник за чужими  состояниями,  нахлебник  у
собственных содержанок, я проигрался во всех тавернах  и  залез  в  долги  к
своим домохозяевам и их слугам; в  злачных  местах  обобрал  уличных  девок;
обманул  доверие  своих  благодетелей  как  чиновник,  христианин,  судья  и
драматург; подвизался  за  гроши  у  книгопродавцев  и  в  газетах;  сочинял
пасквили на людей добродетельных и  воспевал  приключения  лакеев;  составил
жизнеописания доносчиков; погубил сцену, опозорил прессу,  натравил  на  нее
закон; не заплатил ни пенни домовладельцам за целые десять лет, обвел вокруг
пальца всех лавочников и виноторговцев в округе; одурачил да еще и разбранил
всех друзей; потерял наличные, кредит и доверие, а заодно истощил милосердие
всех на свете; и вот, преследуемый кредиторами  и  судебными  исполнителями,
слыша со всех сторон вопли и проклятия мною обиженных, я не  только  уцелел,
но  еще  ухитрился  проникнуть  в  благословенные  места,  куда   нет   хода
злоумышленникам.
     И так далее. Некоторые обвинения можно было услышать и  прежде,  но  на
этот раз особенный упор почему-то делается на склонность Филдинга к выпивке.
Наше представление о характере писателя трудно согласовать  с  тем,  что  он
будто бы "истощил милосердие всех на свете". К сожалению,  остальные  пункты
обвинения, весьма вероятно, имеют под собой какую-то почву.
     "Главная  причина  нападок  на   Филдинга   проста:   ему   все   более
покровительствовал  герцог  Бедфордский.  Без  сомнений,  место  судьи   ему
досталось по настоянию герцога, перед которым ходатайствовал Джордж Литлтон.
Потомок богатого и знатного рода, он в 22 года унаследовал титул от старшего
брата и сразу примкнул к оппозиции правительству Уолпола. Когда Уолпол вышел
в отставку,  герцог  стал  набирать  сторонников  (их  прозвали  "бандой  из
Блумсбери") и при Пеламе вошел в  правительство.  Кроме  того,  он  заслужил
местечко в истории как  один  из  первых  энтузиастов  крикетаЛрей  и  Хорас
Уолпол, оба хлебнувшие горя из-за игры в Итоне, не упускали случая  пройтись
по  адресу  "поганых  крикетистов";  остается  надеяться,   что   рослый   и
мускулистый Филдинг сохранил более приятные воспоминания о школьном крикете.
Войдя в правительство, герцог с некоторым шиком обосновался в Бедфорд-Хауз в
верхней  части  площади  Блумсбери.  Вплоть  до  1800  года   за   особняком
простирался пустырь, но потом бурное строительство  во  владениях  Бедфордов
заполнило домами весь район до нынешней Рассел-Сквер.
     Что до его фаворита, клиента, подпевалы - по-всякому называли Филдинга,
- то он в ту пору перебирался с квартиры на квартиру. Осенью 1748  года,  по
возвращении из Западных графств и накануне вступления в судейскую должность,
Филдинг ненадолго поселился  на  Браунлоу-стрит,  улочке,  замыкавшей  тогда
верхний конец Друри-Лейн. Через несколько недель он уже перебрался в особняк
Мердз-Корт на Уордур-стрит - в самом центре  нынешнего  Сохо.  Забавно,  что
Филдинг вершил правосудие как раз в том районе, репутация которого  вряд  пи
порадовала бы моралистов того времени*. Но  уже  в  начале  декабря  Филдинг
снова переселился - в этот раз на продолжительное время - в большой  дом  на
западной стороне Боу-стрит, в двух шагах от нынешнего здания Оперного театра
"Ковент-Гарден". Здесь  ему  предстояло  и  жить,  и  исполнять  обязанности
мирового судьи: нередко важные должностные лица жили там же, где и служили -
например, Пепис квартировал в Адмиралтействе.  На  Боу-стрит  судебная  зала
помещалась в цокольном этаже, жилые комнаты - выше. Участок  же,  как  легко
догадаться, принадлежал герцогу Бедфордскому, который  сдал  его  сроком  на
двадцать  один  год  прежнему  судье,  знаменитому  сэру  Томасу  де  Вейлу.
Любопытно, что, хотя де Вейл умер в 1746  году,  именно  его  душеприказчики
передали все помещение Филдингу. Юридически дом перешел  во  владение  Джона
Филдинга  лишь  в  1766  году,  когда  он  заплатил   герцогу   Бедфордскому
единовременно триста фунтов и еще десять фунтов ренты. Сразу после де  Вейла
дом занимал судья Грин, но 14  ноября  1748  года  он  вышел  из  корпорации
юристов, и 9 декабря сюда въехал Филдинг. Это самый известный его адрес.
     Тремя днями позже Филдинг писал герцогу с просьбой сдать ему  дом  (или
несколько  домов)  за  годовую  плату  в  сто  фунтов.  Это  и  был  бы  его
имущественный Ценз  на  должность  судьи  в  Мидлсексе.  Тогдашняя  практика
позволяла человеку занимать  одновременно  судейские  посты  в  городе  и  в
графстве, тем более что в данном  случае  юрисдикция  графства  простиралась
вплоть до центра Лондона, где имелись такие рассадники порока, как  кварталы
Сент-Джайлз и Сент-Джордж. Понятно, что эффективная борьба  с  преступностью
требовала сотрудничества между властями города и графства*. Через  несколько
дней после отправки письма Филдинг получил согласие  герцога  и  19  декабря
снова обратился к нему - уже с благодарственным посланием: "Нет таких  слов,
чтобы выразить мою признательность несравненной доброте Вашей  светлости..."
Заняв судейское кресло, пришлось отказаться от места управляющего, но жертва
была невелика. Поначалу герцог Бедфордский собирался сдать в аренду Филдингу
несколько домов по Боу-стрит и Бедфорд-стрит. Потом он передумал и предложил
Филдингу недвижимость на Друри-Лейн - за сто тридцать  пять  фунтов  в  год.
Герцог приобрел эти дома вблизи от театров сравнительно недавно и  уже  сдал
один дом Дэвиду Гаррику, а другой -  опытному  антрепренеру  Джеймсу  Нейси,
который в былые времена ставил  филдинговские  пьесы  в  Хеймаркете.  Новому
судье была назначена номинальная плата за аренду в тридцать фунтов, но,  как
обнаружил после смерти Филдинга его брат, за землю ни разу "не было уплачено
ни одного шиллинга". Долг составил 712 фунтов,  но  герцог  его  простил  по
истечении срока аренды. Все это, впрочем, еще впереди. А 13 января 1749 года
Филдинг только принял присягу в качестве нового судьи  Мидлсекса;  церемония
повторилась, когда через полгода, в согласии с цензом, были подтверждены его
имущественные права. Понятно теперь, почему в посвящении  к  "Тому  Джонсу",
опубликованному в  феврале  1749  года,  выражается  "благодарность  герцогу
Бедфордскому  за  его  княжеские   милости".   Долг   платежом   красен,   а
недоброжелательная критика затаила за пазухой еще один  камень  {Об  этой  и
других сделках между герцогом и Филдингом см.  важную  статью  Баттестинов*.
Там впервые напечатаны 18 писем Генри Филдинга, его  брата,  второй  жены  и
сына. Среди прочего мы  узнаем  из  этой  переписки  о  печальном  состоянии
писателя из-за развившейся подагры. В письме к доверенному лицу  герцога  от
21 ноября 1749 года в первых же строках сообщается: "Я еще не в состоянии  -
бог весть когда смогу - стоять на  ногах..."  Тогда  под  подагрой  понимали
целый ряд заболеваний - от артрита до ревматизма. - Прим. авт.}.
     Особняк на Боу-стрит с 1739 года, когда его занимал сэр Томас де  Вейл,
оставался  центром  уголовных  расследований  на   протяжении   более   века
(Скотленд-Ярд был  основан  лишь  в  1891  году).  Де  Вейл  воевал  в  чине
полковника при герцоге Мальборо; судьей он стал в  возрасте  45  лет  в  том
самом году, когда Филдинг вернулся из Лейдена. В 1730-е годы де Вейл  сделал
очень много для того, чтобы очистить столицу от преступников, он даже  сумел
покончить с несколькими шайками мошенников,  наследовавшими  опыт  Джонатана
Уайльда. Во время "пьяного бунта" 1736 года де Вейл беспощадно расправился с
вожаками, и в схожих  обстоятельствах  Филдинг  воспользуется  этим  уроком.
Ревностный приверженец ганноверской династии, покойный судья зорко слепил за
всеми, кого подозревали  в  симпатиях  к  якобитам,  стало  быть,  за  всеми
католиками. Во время мятежа де Вейл самолично  арестовал  безобидного  лорда
Диллона в его поместье в Барнете: у ирландских католиков  Диллонов  верность
Стюартам  была  в  крови,  и  не  ударив  палец  о  палец,  просто  в   силу
исторического прецедента его лордство в 1745 году попал в изменники*.  Кроме
того, де Вейл собирался  вести  в  бой  отряд  вестминстерской  милиции,  но
отступление Претендента из Дерби лишило судью возможности отличиться. За год
до  этого  он  был  возведен  в  рыцарское  достоинство,  подавив  очередные
беспорядки  среди  разномастной  челяди  на  Пэитон-стрит  (туда   частенько
захаживал Филдинг). Де Вейл умер от инсульта в 1746 году*.
     До Филдинга место судьи на Боу-стрит пустовало недолго. Преемник ничуть
не уступал де Вейлу, и энергичные усилия обоих по  искоренению  преступности
вполне сравнимы. Отметим, правда, что речь шла о преступности, как  понимали
это слово  в  то  время.  Филдингу  выпала  роль,  напоминающая  не  столько
нынешнего английского судью-магистрата,  сколько  полицейского  чиновника  в
европейских  странах.  Он  занимался,   например,   розыском   преступников,
поскольку непосредственно ему подчинялся маломощный корпус констеблей. Среди
главных его обязанностей было также поддержание  общественного  порядка,  и,
случись надобность в "чтении Закона о мятеже",  именно  Филдингу  предстояло
торжественно огласить  его  решительные  меры.  Там  были,  например,  такие
пункты: "Постановляется... буде какие-то люди беззаконно,  мятежно  и  буйно
соберутся вместе ради  нарушения  общественного  покоя  и  буде  они  начнут
беззаконно валить или разрушать какую-либо церковь, или  часовню,  или  иное
здание, предназначенное для  религиозных  обрядов,  или  жилой  дом,  амбар,
конюшню или другое  строение,  то  таковое  действие  объявляется  уголовным
преступлением, хотя бы в нем  участвовали  священнослужители,  и  нарушители
покоя,  соответственно,  приравниваются  к  преступникам  и  должны  принять
смерть..." Обязанности у Филдинга были, скажем прямо, не из легких.
     Новый судья довольно скоро почувствовал их бремя: уже 2 ноября пришлось
осудить "распущенную бездельницу, нарушительницу  покоя,  не  сумевшую  дать
толкового отчета в своих действиях". На протяжении первого месяца  судейской
практики он разбирал дела самого разного рода, в основном - воровство  рубах
или постельного белья. Однажды ему попалась кража железной кочерги и  метлы.
Интереснее было,  выражаясь  профессиональным  языком,  дело  одной  девицы,
которая не сумела прокормить незаконнорожденного ребенка.  Ей  повезло,  что
она попала к Филдингу, а не к кому другому - не к мистеру Трэшеру, например,
судье-проходимцу из романа "Амелия". Еще одно  дело:  9  декабря  1748  года
Филдинг приговорил к  каторжным  работам  мужчину,  обокравшего  священника.
Через неделю на Боу-стрит предстал - бывают же такие  совпадения!  -  "некто
Джонс", обвиняемый в том, что "предыдущей ночью без всякого  к  тому  повода
оглоушил мотыгой молодую женщину". В суде разбирался целый  ряд  таких  дел,
большинство подследственных уже находились под стражей;  наиболее  серьезных
преступников  отсылали  в  Ньюгейт  и  другие  тюрьмы  со  строгим   режимом
(насколько он вообще был возможен в рамках продажной пенитенциарной системы;
стража подкармливалась за счет заключенных,  состоятельные  узники  взятками
покупали себе поблажки, а иной раз даже свободу).
     Похоже, Филдинг не обольщался насчет своей миссии. Со времен  беспутной
и безденежной молодости он сохранил  ясное  представление  о  жизни  на  дне
Лондона, а годы в адвокатуре  научили  его  в  житейских  недоразумениях,  в
нищете и лишениях видеть основные причины  преступности.  Фальшивомонетчики,
проститутки,  мелкие  жулики  и  вымогатели  сидели  на  скамье   подсудимых
вперемешку с убийцами и грабителями. Конечно, среди них были  и  законченные
негодяи. Но тогдашний уровень юриспруденции не позволял уверенно отделить их
от горемык и злосчастных жертв общественного  распорядка.  С  самого  начала
Филдинг  показал  себя  строгим  судьей,  хотя  в  нашем  распоряжении  есть
свидетельства, что он в то же время оставался  справедлив  (можно  добавить:
справедлив - в рамках системы). Враги писателя, как мы  видим,  готовы  были
попрекать его чем угодно, но даже они  не  выдвинули  ни  одного  серьезного
обвинения по поводу его действий в суде.
     Нельзя умолчать о  дошедшей  до  нас  крайне  неприятной  "зарисовке  с
натуры" на тему: как жили на  Боу-стрит.  Хорас  Уолпол  поведал,  как  двое
светских  людей,  Ригби  и  Батхерст,  "прошлым  вечером   потащили   слугу,
пытавшегося застрелить одного из них, к Филдингу, который,  в  дополнение  к
прежним своим  занятиям,  стал  -  по  милости  мистера  Литлтона  -  судьей
Мидлсекса. Филдинг велел им передать, что он ужинает, и  просил  явиться  на
следующий день. Оба господина, не склонные мириться с  подобной  вольностью,
вихрем взлетели по лестнице  наверх;  они  нашли  судью  в  компании  одного
слепца, трех ирландцев и девицы; перед ними на одном блюде  лежали  холодный
барашек и кусок окорока, и скатерть была серой от грязи. Филдинг  нимало  не
смутился и даже не  предложил  вошедшим  сесть.  Ригби  нередко  видел,  как
Филдинг приходил клянчить пару гиней  у  сэра  Чарлза  Хэнбери  Уильямса,  а
Батхерст был свидетелем того, как Филдинг напрашивался к его отцу на  обеды;
поэтому наши господа не стали с ним церемониться, а просто  взяли  кресла  и
уселись; судья перед ними извинился".
     Все биографы Филдинга склонны с крайним скептицизмом относиться к  этой
истории (она датируется маем 1748 года). Я же нахожу ее вполне  достоверной.
Хорас Уолпол множество раз засвидетельствовал свое  предвзятое  отношение  к
Филдингу, и поэтому за  столом  у  Филдинга,  скорее  всего,  сидели  вполне
достойные люди: слепец - это его сводный  брат  Джон  (о  нем  я  еще  скажу
подробнее), а беспутной девицей могли счесть его  жену  Мэри  (хотя  в  этом
пункте я не спешу согласиться с остальными биографами).  Во  всяком  случае,
вполне возможно, что и после своего назначения судьей Филдинг продолжал жить
безалаберно и запросто. Сорокалетние привычки не исчезают  за  пару  недель.
Ему приходилось много работать, а помещения были тесные, воздух  спертый,  и
вполне естественно, что он хотел хорошенько расслабиться по  вечерам.  Я  бы
очень удивился, если бы выяснилось,  что  те  три  ирландца  пришли  к  нему
потолковать о сложных вопросах юриспруденции. Да, Филдинг бывал и  брюзглив,
и  несдержан,  и  мы  погрешим  против  истины,  приписывая  ему  неизменную
тактичность обращения или светские манеры.
     В  конце  концов,  он  вел  жестокую  войну  в  крайне  неблагоприятных
условиях. Его могли поднять днем и ночью,  а  отдых  (хотя  как  бы  он  его
выкроил?) - отдых уже не  восстанавливал  сдавшее  здоровье.  Вокруг  лежали
лондонские трущобы;  печально  знаменитый  приход  Сент-Джайлз  был  в  пяти
минутах ходьбы от Боу-стрит, а чуть дальше - "округ Друри",  где  в  театрах
служило меньше народу, чем в публичных домах. В распоряжении  Филдинга  было
очень мало людей. На весь приход Сент-Джайлз с населением в  тридцать  тысяч
человек он мог выделить  только  пять  констеблей,  десять  старшин  округа,
десять   дорожных   смотрителей    и    десять    мусорщиков.    В    округе
Сент-Мэри-ле-Стрэнд на две  с  половиной  тысячи  жителей  приходились  один
констебль  и  двое  мусорщиков.  В  округе  Ковент-Гарден  один  выборный  с
помощником и четырьмя констеблями  отвечали  за  порядок  среди  пяти  тысяч
жителей. (Позднее я подробно объясню их задачи. Пока же следует подчеркнуть,
что  на  Боу-стрит  еще  не  создан  корпус  профессиональных   полицейских:
организацией такого корпуса мы обязаны братьям Филдингам.)
     Успешно справляться с такой работой в XVIII столетии мог только  хорошо
обеспеченный человек, в чем Филдинга никак не заподозришь. Например,  Ральфу
Аллену удавалось быстро решать возникавшие проблемы  только  потому,  что  у
него были деньги, он мог нанять сколько нужно  людей  и  каждого  обеспечить
работой. Но и Филдинг, как мог, сражался на своем посту. Конечно, он  мечтал
о должности повыше: в глубине души он еще лелеял  надежду  пробиться  в  Суд
королевской скамьи, по  стопам  деда  с  материнской  стороны.  Позднее  его
двоюродный брат, в ту пору незаметный чиновник, станет  судьей  в  Судах  по
делам казначейства и общегражданских исков. Но Гулды это Гулды, и Филдинг им
не чета: беспорядочная жизнь, беспутное существование,  скверная  репутация,
скандальный брак - вот все, что он имел.  И  печальнее  всего,  что  уходило
здоровье.



     Из-за деловой  суеты  все  последние  месяцы  Филдинг  не  мог  уделять
должного внимания дому. Между тем в семействе  прибавилась  еще  одна  дочь,
крещенная именем Мэри Амелия 6 января 1749 года в церкви Сент-Пол в  приходе
Ковент-Гарден. К несчастью, ей довелось прожить лишь одиннадцать месяцев. За
неделю до рождества ее отпели в той  же  церкви.  Хотя  Филдинг  проживал  в
приходе Сент-Пол, родные места были  рядом.  Приятнейшими  были  прогулки  в
недавнее прошлое - в приход Сент-Мартин. Редко кому удавалось,  столь  часто
меняя адреса, в сущности говоря, никуда не уезжать. Вся его жизнь в  Лондоне
уместилась на  пятачке  в  четверть  квадратной  мили.  Филдинга-драматурга,
студента-юриста, молодого адвоката и, наконец, судью окружали одни и  те  же
хорошо знакомые ему кварталы между Темпл-Бар и Чаринг-Кросс.  Тогда,  как  и
нынче, карьеристы старались поскорей отделаться от прежних знакомств, забыть
улицы, где они бедокурили в юности. А Филдинг не  изменял  своему  кварталу.
Если он прежде, в театральную пору своей  жизни,  был  завсегдатаем  таверны
"Роза" на Рассел-стрит*, то, и  ставши  судьей  на  Боу-стрит,  он  вряд  ли
удерживался от соблазна забежать в это близко расположенное заведение.  Если
холостяком  и  даже  в  первое  время  после   женитьбы   Филдинг   проводил
вечерок-другой в кофейне "Старый мясник", то трудно поверить, чтобы в зрелом
возрасте он лишил себя этого удовольствия.
     К этому времени с ним жил его сводный брат Джон. Сыну генерала Филдинга
от  второго  брака  исполнилось  двадцать  восемь  лет.  В  восемнадцать  он
неизвестно отчего ослеп*. Ему предстояло разделить с Генри поприще  мирового
судьи, а его вклад в усовершенствование правопорядка оказался даже  большим.
Но работать с Генри рука об руку ему пришлось  только  однажды:  19  февраля
1749 года они основали "Всеобщую контору услуг", где Джон стал  управляющим.
Контора исполняла функции "Тетушек для всех" {Лондонское бюро по  выполнению
услуг на дому (уход за больными,  присмотр  за  детьми  и  т.  п.).},  и  не
исключено, что это выражение восходит как раз к названию  конторы  Филдингов
(было, правда, еще старое выражение "всеобщая служанка",  которое  означало:
"прислуга на все руки"). Фирма братьев Филдингов осуществляла наем людей для
различных видов работ, распоряжалась недвижимой  собственностью,  занималась
денежными ссудами, страхованием и прочими видами посредничества. В  качестве
консультантов они также брали  на  себя  организацию  путешествий,  опередив
агентство Кука почти на столетие. В те времена (как, впрочем, всегда)  найти
слугу  было  непросто,  и  лондонцы   наводнили   контору   соответствующими
просьбами. Братьям повезло, что в  газетах  еще  не  завели  раздел  частных
объявлений.
     Усилиями Джона предприятие процветало.  После  краткого  пребывания  на
Сесил-стрит  контора  переехала  на   угол   Касл-Корт,   напротив   недавно
выстроенного торгового квартала,  который  тогда,  по  словам  историков,  с
восторгом называли "последним достижением в планировке  магазинов".  Контора
Филдингов занимала, скорее всего, верхний этаж какой-нибудь небольшой  лавки
из  тех,  что   теснились   кругом,   -   обойные,   эстамповые,   скобяные,
аптекарские... В этой части Стрэнда  уцелело  несколько  деревянно-кирпичных
домов, но тон задает  строгая  георгианская  архитектура,  рядом  с  которой
кричат угловатостью линий постройки XVII века. Не прошло  и  трех  лет,  как
братья Филдинги нашли выгодным открыть филиал своей конторы  в  Бишопсгейте;
со временем появились конкуренты - "Общественная контора  услуг",  такое  же
частное предприятие, только название, как у государственного  учреждения.  В
деле Филдингов Генри принадлежали двадцать  частей  общего  пая,  которые  в
завещании он поровну разделил между женой и детьми.
     Контора Филдингов брала на себя выполнение самых разных поручений,  что
видно из одного пикантного примера. Лондонское отделение их фирмы  торговало
снадобьем под названием "вода Гластонбери".  Снадобье  обрело  шумную  славу
после того, как с его помощью старик Мэтью Чэнслор чудотворно  излечился  от
"астмы  и  чахотки"  ("чахоткой"  называли  и  туберкулез,  и  вообще  любое
хроническое заболевание легких). Молва гласила, будто Чэнслору во  сне  было
велено регулярно выпивать стакан воды из источника у подножья  холма  Тор  в
Гластонбери. По легенде, источник  берет  начало  из  чаши  святого  Грааля,
принесенной в Гластонбери  Иосифом  Аримафейским,  чьи  странствия  с  чашей
Грааля в Авалон описаны у Мэлори и других авторов*.
     В  апреле  1751  года  Чэнслор  под  присягой  дал  показания  о  своем
исцелении, и к источнику началось паломничество. Больные позабыли про Бат  и
горячие воды Бристоля. Со временем чудесную воду стали заливать в бутылки  и
морем отправлять в Лондон, где ее продажу наладила "Всеобщая контора услуг".
Реклама этой панацеи появилась в газете 31  августа  за  подписью  "Z.  Z.";
позднее статья была перепечатана в  "Джентлменз  мэгэзин",  но  подпись  уже
стояла другая: "С-я Ф-г" (то есть судья Филдинг). До сих пор  неясно,  имели
ли братья отношение к публикации этой статьи и если имели, то кто из них  ее
написал. Я склоняюсь к тому, что автором был Генри. Известно, что в  августе
он с женой и дочерью ездил в Гластонбери и  вернулся  в  Лондон  в  сентябре
почти здоровым человеком (так писали в газетах). В журналистике он был  куда
опытнее Джона и, как я подозреваю, неразборчивее в средствах, когда речь шла
о собственных  интересах.  Например,  он  не  постеснялся  вставить  похвалу
"Всеобщей конторе услуг" в первое издание "Амелии", увидевшее свет  в  конце
того же года. К тому же Генри всю жизнь питал привязанность к Гластонбери, и
он  не  упустил  бы  случая  восславить  чудеса  волшебного  холма,  которым
восхищался еще в детстве. А Джон к этим краям не имел никакого отношения.
     Известно, что слава целительных вод Гластонбери гремела  недолго.  Там,
как в Бате, открыли бювет, назначили раздатчиком воды  самого  Чэнслора.  Но
предприятие не составило серьезного соперничества большим курортам.  "Старый
захолустный городок, - писал Дадден, - быстро  наскучил  светской  публике".
Между тем в Лондоне  Филдинги  по-прежнему  сбывали  "воду  Гластонбери"  по
шиллингу за бутылку (разовая доза составляла полпинты с утра и натощак). Без
энергичного покровительства Генри об этом снадобье вскоре  забудут.  Проживи
он подольше, он бы  конечно  прославил  достоинства  "воды  Гластонбери"  на
страницах очередного романа.
     В  "Амелии",  например,  мы  выслушиваем  похвалы  сомнительным  каплям
доктора У орда, составленным из растворов сурьмы и мышьяка. Там же  автор  с
похвалой отозвался о докторе Рэнби, участнике "битвы врачей",  разгоревшейся
после смерти Роберта Уолпола. Доброе  слово  нашлось  у  Филдинга  даже  для
порошков доктора Джеймса, которые, по меткому слову Кросса, "укоротили жизнь
Лоренсу Стерну и  прикончили  Оливера  Голдсмита"*.  Пропойца  и  однокашник
Сэмюэла Джонсона, доктор Джеймс составил с его помощью медицинский  словарь;
его порошки среди прочих испытали на короле Георге III, когда тот  обнаружил
первые признаки безумия. Удивительнее всего похвальное слово доктору  Томасу
Томпсону, чьи нехитрые слабительные средства иной раз столь успешно  ставили
больных на ноги, что они "начинали бегать" - вероятно,  замечает  Кросс,  от
счета за лечение. Томпсон пользовал Попа на смертном одре, и многие считали,
что услуги врача никак не отсрочили кончину поэта. Он лечил принца Уэльского
до самой гробовой доски, но в этом случае у нас нет достоверных  сведений  о
том, что королевские медики позволили Томпсону пустить в дело свои  порошки.
О  Томпсоне  еще  говорили,  будто   он   принадлежал   к   так   называемым
"медменхемским монахам", образовавшим "Клуб Адского  Огня",  члены  которого
правили сатанинские обряды в разрушенном  аббатстве  на  берегу  Темзы  близ
Марлоу. Владелец  этого  богом  забытого  места,  сэр  Фрэнсис  Дэшвуд,  был
подписчиком на филдинговское  "Собрание  разных  сочинений",  как  и  другие
вожаки этой секты - Джордж Бабб Додингтон, Джон Такер. Нам  не  дано  знать,
что вытворяли на своих сходках эти исчадия ада, и некоторые историки  вообще
сомневаются в существовании сообщества {Представление о  мифах,  сложившихся
вокруг "Клуба Адского Огня", дает популярная книжка недавних лет.  Ее  автор
так  живописует  разнузданную  "встречу"  в  аббатстве:  во  главе  стола  -
развалившийся в кресле Дэшвуд, рядом "на кушетке возлежит леди Мэри (то есть
Мэри Уортли Монтегю)... Завтра  она  отправится  в  Константинополь,  откуда
будет  посылать  одно  за  другим  прославившие  ее  письма  об   искусстве,
литературе, светской жизни и политике. Пройдет еще время, и она привезет  из
Турции искусство прививки от оспы". Среди гостей - Уильям Хогарт:  забившись
в угол, "он невозмутимо зарисовывает своих сотоварищей". "Свихнувшийся  граф
Оксфордский держит на коленях девицу; его взяли в компанию  с  одной  целью:
насолить его брату,  Хорасу  Уолполу.  Поперхнувшись  выдержанным  кларетом,
Бабб-Додингтон (именно так предпочитает автор писать  ату  фамилию  -  через
дефис) пересмеивается с монахиней". Жаль,  но  приходится  отметить,  что  в
Константинополь леди Мэри уезжала в 1716 году, когда Дэшвуду было восемь лет
от роду, а технику прививки она завезла в 1718 году, то есть за  тридцать  с
чем-то  лет  до  того,  как  Дэшвуд  приобрел  Медменхем.  Нет  ни  малейших
доказательств  в  пользу  какой  бы  то  ни  было  связи  между  Хогартом  и
"медменхемскими  монахами";  утверждение,  будто  именно  эти  его  наброски
"позднее войдут в  серии  "Карьера  шлюхи"  и  "Карьера  распутника",  также
относит сцену к первой трети века. Во всяком случае, в "Карьере шлюхи" оргий
нет и в помине; что же  касается  "Карьеры  распутника",  то  ее  сцены  мог
подсказать художнику любой ночной притон. Наконец, брат Хораса  Уолпола  был
графом Орфордским. Он всегда был со странностями, но сумасшедшим стал только
в 1770-е годы, а к тому времени большинство якобы участвовавших во "встрече"
уже умерли*. - Прим. авт.}.
     Около 1749 года Томпсон взялся за Филдинга. Газетное  сообщение  от  28
декабря: "Судье Филдингу больше не грозит гангрена ног,  вопреки  тому,  что
предсказывали ранее. Этот джентльмен был опасно болен: лихорадка и  приступы
подагры. Его лечением занялся известный врач доктор Томпсон. Сейчас  Филдинг
поправился настолько, что может бывать в присутствии".
     Старый враг,  подагра,  приступил  к  нему  с  новой  силой;  "лечение"
Томпсона могло доставить лишь временное облегчение. Но  пациент  не  изменил
своему лекарю, как и медменхемская братия: Дэшвуд, Додингтон и другие давали
в суде показания в пользу Томпсона, когда гот в 1752 году привлек кого-то  к
ответу за клевету. Особым специалистом он считался по подагре и  оспе,  и  у
него выжило достаточно пациентов (по  чистой  случайности,  конечно),  чтобы
практика Томпсона процветала.
     К счастью, претензии Томпсона не  простирались  на  акушерство,  отчего
рождение дочери в семействе Филдингов  произошло  в  начале  1750  года  без
осложнений. Девочку назвали Софьей - в память о самом  пленительном  женском
образе в творчестве ее отца. Софья была еще жива в 1754  году,  когда  Генри
писал завещание, но вскоре, очевидно, умерла. Так хорошо  начавшись,  1750-й
оказался печальным годом: в  возрасте  восьми  лет  скончался  сын-первенец,
Генри-младший. Тогда же умерли две сестры писателя, а в 1751-м - третья, так
что из четырех дочерей Эдмунда и Сары Филдинг в живых осталась  только  одна
Сара.



     В качестве мирового судьи Филдинг вскоре приобрел изрядную известность:
12 мая 1749 года его избрали председателем квартальной сессии в  Хикс-Холле,
на Джон-стрит - это сразу за Смитфилдским рынком. Полтора месяца спустя,  29
июня, он впервые выступил перед присяжными Вестминстерского суда  (это  была
обязательная речь на открытии сессии). Обращение Филдинга через  три  недели
опубликовали брошюрой - "по решению суда  и  единодушному  желанию  большого
жюри".  Один  экземпляр  Филдинг  послал  лорду-канцлеру,  приложив   заодно
"набросок  закона  об  усовершенствовании  борьбы  с  уличными   грабежами".
Любопытно, что другой зачинатель английского романа, Даниэл  Дефо,  в  конце
жизни выдвинул свои предложения по тому же самому вопросу*. В проекте закона
Филдинг  призывал  граждан  Вестминстера  самим   следить   за   соблюдением
общественного порядка. Он ополчился против маскарадов и балов,  публичных  и
игорных домов, против богохульства и ложных наветов. Под огонь  его  критики
попали даже популярные  представления  Сэмюэла  Фута  в  "Ковент-Гардене"  с
участием мимов и паяцев. Пуританизм плохо  согласуется  с  нашим  пониманием
филдинговского характера, однако  следует  иметь  в  виду,  что  исправление
нравов всегда представлялось ему  обязанностью  деятельного  христианина,  и
теперь, достигнув известной власти, он был намерен неукоснительно  соблюдать
действующие законы.  Линия  поведения,  выбранная  Филдингом,  снискала  ему
всеобщее уважение. Народу импонировал сильный лидер. Даже де Вейл, при  всей
его энергии, не избежал подозрений в том, что шел на определенные сделки,  а
главное, ему не удалось  достичь  полного  успеха  в  избавлении  города  от
преступников.
     Проблемы, стоявшие  перед  Филдингом,  были  исключительной  сложности.
Лондонцы привыкли к своему грязному и плохо освещенному городу, где  в  иных
кварталах  легко  было  затеряться  в  путанице  непроходимых  переулков   и
загаженных дворов. Преступникам это было на руку, и, конечно, такая среда не
воспитывала высокие гражданские добродетели. Для огромной части  лондонского
населения недолгая жизнь была окрашена только нищетой, голодом и убожеством;
тупая апатия,  как  на  гравюре  Хогарта  "Улица  Джина"  (1751),  иной  раз
взрывалась  вспышками  слепой  ярости.  Большинство  этих  факторов  обобщил
Филдинг  в  замечательной  работе  "Исследование  причин   недавнего   роста
грабежей", которая на  месяц  опередила  Хогарта.  В  создавшемся  положении
печальнее  всего  оказалось  крайнее  несовершенство  судебной  процедуры  и
полицейского аппарата.
     Как бы ни относились к системе  правопорядка  мировые  судьи,  в  массе
своей они старались по мере сил  отправлять  правосудие  честно.  Правда,  в
Лондоне завелась особая порода: "торгующие судьи" - мы знаем это продажное и
свирепое  племя  по  романам  и  пьесам  Филдинга.  Совмещение  обязанностей
следователя и судьи было чревато тем, что севший  на  это  место  бездельник
либо корыстолюбец всегда мог парализовать уголовное расследование. В  начале
"Амелии" Филдинг замечает: "Признаюсь, я  всегда  склонен  был  думать,  что
профессия мирового судьи требует некоторого знания законов... однако  мистер
Трэшер (судья) в жизни  своей  не  прочел  ни  одной  буквы  из  кодекса..."
Традиция светского дилетантизма вполне позволяла продажным судьям  извлекать
из своего занятия приличные деньги.
     Не было корпуса знающих свое дело полицейских. Что  собой  представляли
констебли? - просто местные жители, чьи обязанности по  поддержанию  порядка
продолжались  год  без  всякой  оплаты,  и  потому  никто  не  хотел  такого
несчастья.  Кому-то,  однако,  приходилось  исполнять  эту  повинность,   и,
поскольку можно было найти за  деньги  "добровольца",  создавался  еще  один
уровень коррупции. Филдингу поначалу достались  восемьдесят  констеблей;  он
нашел, что доверять можно только шестерым. Были и другие, как  их  называли,
"служилые  повинности".  Старинная  должность  "старшины  округа"   давалась
низовым блюстителям порядка, сохранившимся еще с  феодальных  времен,  -  их
необходимость в XVIII столетии была весьма сомнительна.  Случалось,  вся  их
работа сводилась к тому, чтобы за счет прихода  отсиживаться  в  кабаках.  В
Вестминстере за порядком назначали следить также неоплачиваемых рекрутов,  и
столь же бескорыстно приходилось работать дорожным смотрителям и мусорщикам,
отвечавшим за санитарное состояние улиц  и  их  безопасность.  В  1750  году
1Гетолице,  надо  думать,  было  меньше   "беспризорных   свиней",   чем   в
елизаветинские времена,  однако  навоз  no-прежнему  не  убирали  с  улиц  и
нарушения общественною порядка\сходили всем  с  рук.  Хуже  всего,  пожалуй,
обстояло  дело  с  "доходными  местами",\которые  покупались  на  всю  жизнь
(впрочем, их можно было перепродать другому^: тюремщики, шерифы  и  судебные
приставы. Люди на этих должностях  стремились  возместить  затраты,  налагая
штрафы и пени на всякого, кто подвернулся им под  руку.  Притчей  во  языцех
были тюремные надзиратели, обиравшие своих несчастных подопечных.
     Незавидней была участь ночных  караульных  -  "ветхих  инвалидов",  как
называл их Филдинг: за один шиллинг они от зари до зари бродили по улицам  с
фонарем и дубинкой, причем некоторые "едва управлялись со  своей  дубинкой".
Молва утверждала, что чаще они проводили свое дежурство в  кабаках,  избегая
показываться  на  улицах.  Еще  одна  категория  якобы  блюстителей  закона:
осведомители.   Доносчикам   издавна   полагалось   платить,   и   профессия
осведомителя попросту узаконила этот ненадежный  и  предосудительный  способ
отлова преступников. Не всякий  осведомитель  становился  вторым  Джонатаном
Уайльдом, но обычно все они  старались  выдать  неудачливых  воришек,  а  не
серьезных преступников.
     Со всей решительностью приступил Филдинг к реформе полицейской системы.
Ему помогал отличный служитель закона - главный констебль  Холборна  Сондерс
Уэлш. На четыре года моложе Филдинга и столь же внушительного  телосложения,
он был человеком самостоятельным  и  открытым,  чем  завоевал  восхищение  и
дружбу доктора Джонсона. "Великий Хан литературы"* даже  помогал  ему  целую
зиму, когда констебля сделали судьей. "Злосчастие, разврат и  многодетность"
-  вот,  пожалуй,  все,  что  узрел  на   заседаниях   доктор   Джонсон.   В
усовершенствовании  системы   уголовных   расследований   участвовал   также
филдинговский клерк Джошуа Брогден, доставшийся ему от де Вейла. В письме  к
лорду-канцлеру Хардвику Филдинг предлагал назначить Брогдена мировым судьей,
но из этого ничего не вышло. По справедливости, следует отметить, что и  сам
Филдинг  не  пренебрегал  открывавшимися   возможностями:   чтобы   прожить,
приходилось суетиться. Целиком занятый "подавлением опасных беспорядков", он
таки находит время обеспокоить  герцога  Бедфордского  просьбой  о  месте  в
акцизном ведомстве, "ныне пустующем  за  смертью  мистера  Селвина".  Герцог
назначил другого человека, а Филдингу выделил пенсию  из  секретных  фондов.
Это была обычная форма поощрения добросовестных  служащих;  ничего  не  было
здесь незаконного или тайного. Да и сумма, вероятно, не превышала ста фунтов
в год.
     Упомянутые "опасные беспорядки" стали первым  серьезным  испытанием  на
судейском поприще Филдинга.  В  беспорядках  участвовали  моряки;  окончание
войны (в данном случае - за Австрийское наследство) всегда порождало сложные
социальные проблемы, поскольку из армии и флота отчислялось множество людей.
Конец войн при герцоге Мальборо привел к таким же  последствиям  и  послужил
причиной  растущих  пиратских  действий  в  Карибском  море.   После   мира,
заключенного  в  Экс-ла-Шапелль,  было  демобилизовано  свыше  сорока  тысяч
человек, и в 1749 году безработица резко выросла.  Современное  исследование
выявило, что из  сорока  четырех  человек  (обоего  пола),  приговоренных  в
Лондоне в тот  год  к  повешению,  более  половины  были  вчерашние  моряки.
Похвальное намерение Филдинга заключалось в  том,  чтобы  побольней  прижать
хищников, которые пользовались слабостью законодательной власти, однако  его
кампания совпала с ухудшением  жизненных  условий  и  обострением  всеобщего
недовольства.
     В пятницу 30 июня, на следующий день после яркого выступления  Филдинга
перед присяжными, в публичном доме "Корона" завязалась свара.  Двое  моряков
объявили, что их ограбили, а владелец заведения не внял  их  претензиям.  На
другой вечер они вернулись с ватагой дружков и начали  громить  "Корону".  С
известной  предупредительностью  они   постарались   "не   причинить   вреда
дамочкам", служившим в  "Короне".  Пришлось  вызвать  солдат,  но  разогнать
бунтарей сумели лишь к трем часам ночи.
     Назавтра, в воскресенье, их  было  уже  около  четырех  сотен.  Матросы
пригрозили  разнести  все  заведения,  то  есть   временем   они   себя   не
ограничивали. Они должным образом  разгромили  публичный  дом  во  владениях
лорда Стэнхопа и занялись "Звездой" в восточном конце Стрэнда.  Здесь  была,
можно сказать, вотчина Филдинга: его дом на Олд-Босуэлл-Корт стоял  как  раз
за углом "Звезды". На беду, оба дня Филдинг был за городом, но Сондерс Уэлш,
возвращаясь от друзей, увидел зарево пожара. Он добрался до "Звезды",  и  ее
владелец, Питер Вуд, сообщил, что моряки грозятся разнести все до основания.
Уэлш вызвал войска из Тилт-ярда в Уайтхолле.  Отряд  солдат  прибыл  уже  на
пепелище. Арестовали несколько человек, обстановка немного разрядилась.
     В понедельник Филдинг вернулся в столицу и  взял  на  себя  руководство
действиями. Разрозненные группы  мятежников  стали  наведываться  в  частные
владения; одна банда даже  отправилась  на  Боу-стрит  и  освободила  своего
товарища, арестованного накануне. Тогда  Филдинг  послал  Уэлша  к  военному
министру с просьбой выделить  дополнительные  войска  для  охраны  судебного
помещения. Вооруженные патрули  появились  на  Стрэнде  и  в  других  частях
города. Вслед за этим поползли слухи, будто сотни, а  то  и  тысячи  моряков
собрались на Тауэр-Хилл для штурма королевского арсенала. Конечно, это  была
сильно преувеличенная оценка  волнений,  но,  вероятно,  Филдинг  был  прав,
считая, что  беспорядки  станут  расти,  если  не  принять  строгих  мер.  К
несчастью, "Звезда" стояла стена в  стену  с  банкирским  домом,  и  понятно
опасение властей, что в следующий раз  мятежники  примутся  за  него.  Сколь
обеспокоен  был  Филдинг,  видно  из  письма,  отправленного  тогда  же,   в
понедельник, герцогу Бедфордскому (оно попало  в  руки  исследователей  лишь
недавно):
     "Милорд, мой долг сообщить  Вашей  милости,  что,  согласно  сведениям,
полученным из разных  источников,  более  трех  тысяч  вооруженных  матросов
собрались около Уоппинга; этой ночью  они  грозят  нагрянуть  в  нашу  часть
города и якобы разгромить все публичные дома.  В  моем  распоряжении  только
один офицер и пятьдесят рядовых; обращаюсь к Вашей милости  о  содействии  в
необходимой помощи. Пять часов назад я посылал к  военному  министру  однако
ответа еще не получил.

                                             Вашей милости покорнейший слуга
                                                                Г. Филдинг".

     И хотя в тот день напряжение еще не спало, а кое-где  совершались  акты
насилия, но порядок был восстановлен и мятеж угас,
     Один из задержанных предстал перед Филдингом и был отправлен  судьей  в
Ньюгейт;  молодой  цирюльник  звался  Босаверн  Пенлез.  Несмотря  на  столь
экзотическое имя, заключенный был доподлинным англичанином - кстати  говоря,
сыном священника из Эксетера.  В  понедельник  утром  караульные  нашли  его
приблизительно в ста пятидесяти ярдах  от  разгромленной  "Звезды";  он  был
мертвецки пьян. За пазухой у него обнаружили в изрядном  количестве  женское
белье; арестованный не мог объяснить, как  оно  к  нему  попало.  Питер  Вуд
показал, что белье принадлежало его супруге и  Пенлез  украл  его  во  время
беспорядков. Владельца веселого дома нельзя считать надежным  свидетелем,  и
многие сомневались в причастности Пенлеза к разгрому "Заезды". А  участвовал
ли он в разграблении позже - это другой вопрос.
     Во время беспорядков удалось арестовать семь погромщиков, но кто умер в
заключении, кто сбежал, кто еще как-то увернулся,  и,  таким  образом,  лишь
двое были признаны виновными в соответствии с Законом о мятеже - и то одному
смертная казнь была отложена  накануне  исполнения  приговора.  На  виселицу
попал только Пенлез. Кампания за отсрочку приговора и ему успеха  не  имела:
на 18 октября  назначили  казнь.  Многие  предсказывали  беспорядки  похлеще
предыдущих. Опасность казалась тем более реальной,  что  вместе  с  Пенлезом
должны были повесить еще четырнадцать осужденных  -  и  все,  как  на  грех,
моряки! Обычно друзья и родственники старались завладеть  телами  казненных,
чтобы они не  достались  хирургам  в  анатомических  театрах.  На  этот  раз
лондонский шериф решил не потворствовать хирургам. Он поставил  своих  людей
поодаль и распорядился после  казни  передать  тела  повешенных  собравшимся
морякам. Так удалось предотвратить довольно  часто  случавшиеся  тайбернские
беспорядки. С тех нор трупы казненных все реже отдавали хирургам*.
     История эта получила широкий резонанс. Не только потому, что в  карьере
Филдинга-судьи она отметила самый драматичный момент, но потому, что его имя
вдруг высветилось с разных сторон. Дело Пенлеза проходило в контексте  более
широких политических разногласий, и Филдингу пришлось выслушивать критику из
самых разных кругов. Оппоненты донимали судью, поскольку и в узкоюридическом
смысле ряд вопросов оставался не ясен. Не лжесвидетельствовал ли Вуд  против
Пенлеза? В должной ли форме прошло "чтение  Закона  о  мятеже"?  Замешан  ли
Пенлез в беспорядках или в грабеже или он просто воспользовался суматохой  и
стянул вещь-другую? Ответить на  эти  вопросы  и  нынче  невозможно,  истина
остается сокрытой, ибо не сохранилось никаких  свидетельств.  Ставилась  под
сомнение и самая оценка событий: так ли уж было необходимо вызывать  войска?
И наконец: громя публичные дома в собственной речи - зачем потом  удерживать
толпу?!
     В ноябре Филдинг изложил  свою  версию  событий  в  брошюре  "Подлинное
состояние  дела  Босаверна  Пенлеза".  Этим   памфлетом   судья   не   сумел
удовлетворительно разрешить все недоумения, и критика Филдинга  продолжается
по  сей  день.  В  изложении  событий  я  следовал  за  наиболее   подробным
современным исследованием, выполненным  Питером  Лайнбо  в  1975  году  {Это
интересное и хорошо документированное исследование*, но политические взгляды
автора  в  определенной  степени  помешали  ему  объективно  оценить  работу
Филдинга. Тем не менее в этом исследовании  судья  выглядит  благопристойно:
Лайнбо вынужден признать, что поведение Филдинга-судьи никак не зависело  от
"самых  грязных  на  свете  денег"*  -  довольно  серьезное  отступление  от
первоначальных утверждений. Правда, в те времена "Старая  Англия"  намекала,
будто у Филдинга были особые  причины  защищать  публичные  дома:  он  якобы
перестал быть клиентом "служительниц порока" и превратился в их хозяина.  Но
не стоит принимать все, что писала "Старая Англия", за  истину  в  последней
инстанции. - Прим. авт.}. Его  обстоятельное  сообщение  представляется  мне
более достоверным, нежели то, чем  располагали  прежние  биографы  Филдинга,
восторженно изображавшие его решительные действия.  Лайнбо  считает  памфлет
"Подлинное состояние дела  Босаверна  Пенлеза"  "откровенно  полемическим  и
составленным в собственную пользу", что кажется мне совершенно справедливым.
Однако  его,  Лайнбо,  собственное  толкование  истории  также  полемично  и
вызывает у меня сомнения. Пытаясь объяснить  отношение  лондонской  толпы  к
хирургам с их "притязаниями", он исходит (но не старается это  доказать)  из
правоты хирургов. Не нашел он никаких  доказательств  и  того,  что  Филдинг
ежегодно  получал  определенную  сумму  от   содержателей   борделей,   дабы
полицейские  не  лезли  в  их  дела,  -  и  однако,  исследователь   считает
необходимым подчеркнуть, что в общей картине лондонского  преступного  мира,
данной  в  "Исследовании  причин  недавнего  роста  грабежей",  недостаточно
раскрыта роль проституции. Лайнбо идет  еще  дальше,  утверждая,  будто  "из
ноябрьского выступления Филдинга о беспорядках... следует,  что  обязанности
судьи состояли не столько в том, чтобы уничтожить публичные дома, сколько  в
том, чтобы их сохранить". Странная логика: поскольку Филдинг  в  своей  речи
осудил публичные дома, он должен смотреть сквозь пальцы  на  их  разрушение,
словно при этом не творятся поджоги, грабежи, драки и прочие бесчинства. Мы,
конечно, можем спорить об эффективности методов, примененных  судьей  против
мятежников, но и тогда нельзя забывать, что он прибыл на место преступления,
когда нерасторопные чиновники уже позволили разгореться  пожару  возмущения.
Мы можем гадать: достаточно ли было оснований отправлять бедного Пенлеза  на
виселицу? - и опять я напомню,  что  процесс  в  "Олд  Бейли"  проходил  без
участия судьи с Боу-стрит. И уж совсем несерьезно утверждать,  что  Филдингу
следовало оставить мятежников в покое и позволить им  сокрушать  любой  дом,
какой им приглянулся.



     Разделавшись с этой муторной историей, Филдинг  был  вправе  надеяться,
что жизнь вернется в нормальное русло, что, впрочем, не сулило  ему  полного
покоя.  Время  от  времени   приходилось   разбирать   дела,   связанные   с
организованной преступностью, и нет никаких свидетельств,  что  он  проявлял
мягкость в подобных случаях. Чаще, однако, перед ним лежали дела о воровстве
и карманных кражах;  правда,  одно  дело,  в  июле  1749  года,  выделялось,
поскольку речь шла о краже со  взломом  в  доме  купца  напротив  резиденции
самого Филдинга. "Всеобщая контора услуг" продолжала свою  деятельность,  но
большая часть работы легла теперь на плечи  Джона  Филдинга.  Развивались  и
крепли дружеские связи. В августе 1749 года, когда дело Пенлеза было у  всех
на устах, Филдинг поздравил  Джорджа  Литлтона  (из  всей  переписки  старых
друзей сохранилось только это письмо) со вторым браком (утрату юной свежести
супруга компенсировала двадцатью  тысячами  приданого).  Недавно  обретенный
друг Эдвард Мур, малоудачливый торговец белошвейным товаром, решил  заняться
сочинением сентиментальных комедий - и  Филдинг  взялся  протежировать  ему.
Однако эти хлопоты ни к чему не привели. Власть имущие в XVIII веке не знали
отбою от подобных ходатайств, и даже такой близкий  и  заслуженный  человек,
как Филдинг, - даже он не всегда мог рассчитывать на успех*.
     Между тем атмосфера снова накалялась:  между  22  ноября  и  8  декабря
предстояли дополнительные выборы по Вестминстерскому округу. Это был едва ли
не самый шумный политический турнир. В списках округа значилось около  шести
тысяч избирателей, куда более сознательных и  независимых,  нежели  в  любом
ином регионе. Естественно, Филдинг выступил в  поддержку  правительственного
кандидата, каковым оказался не кто  иной,  как  шурин  герцога  Бедфордского
виконт  Трентэм.  Оппозиция  выдвинула  сэра  Джорджа  Вандепута,  баронета,
принадлежавшего к хорошо известной столичной семье. Шесть лет назад Вандепут
был в  числе  подписчиков  на  "Собрание  разных  сочинений".  Борьба  между
кандидатами  оказалась  долгой  и  ожесточенной.  Ее  начяпо  ознаменовалось
скандалом 14 ноября в  памятном  Филдингу  месте  -  в  Маленьком  театре  в
Хеймаркете. Там выступала  французская  труппа,  против  которой  ополчилась
клака, организованная оппозицией  и  опиравшаяся  на  общие  шовинистические
настроения - естественные после бесславного окончания войны  за  Австрийское
наследство. Если верить оппозиции, Трентэм нанял пятнадцать громил  защищать
французских актеров и не давать воли патриотически настроенным зрителям.
     Во время предвыборных боев дело Пенлеза поминали при всякой возможности
и Филдингу снова и снова перемывали кости. Свой голос за лорда  Трентэма  он
подал 27 ноября, а до этого, вероятно, принимал участие в памфлетной  войне.
Враждующие партии использовали все наличные в ту пору  средства  пропаганды;
говорили, что герцог  Бедфордский  выпустил  четверть  миллиона  листовок  в
поддержку  своего  шурина.  В  эту  цифру   трудно   поверить,   даже   зная
избалованность вестминстерских избирателей. Из  сохранившихся  бухгалтерских
книг явствует, что отпечатано было не менее десяти тысяч листовок, а  мелких
воззваний,  вероятно,  еще  больше.  Противная  сторона   в   свою   очередь
использовала формы наглядной агитации - почти в  духе  уличного  театра.  На
улицах   Вестминстера   было   разыграно   несколько   хорошо   поставленных
демонстраций, одну из этих процессий  даже  возглавил  призрак  Пенлеза.  По
слухам, Пенлез подал свой загробный  голос  в  пользу  Вандепута.  В  районе
Стрэнда проживало много торговцев, которые в  других  округах  не  имели  бы
права участвовать в выборах,  и  они  -  по  разным  причинам  -  собирались
голосовать за "независимого" кандидата. Но Трентэм опирался  на  бедфордские
деньги и его влияние (а герцог был самым крупным землевладельцем в  городе),
и в конечном итоге он победил:  76  выборщиков  против  7  проголосовали  за
правительственного кандидата. Их  обвиняли  в  противозаконных  действиях  -
например, в вынесении ложных приговоров активным сторонникам оппозиции.
     Роль Филдинга в этих событиях особенно прояснилась после уличной  драки
24 ноября. Возле избирательных трибун в Ковент-Гардене завязалась рукопашная
и местный констебль арестовал несколько сторонников Трентэма. В их числе был
Бенджамин Босуэлл, которого многие называли главным подстрекателем.  Филдинг
немедленно освободил его под залог,  чем  спровоцировал  прессу  на  обычные
насмешки:  "Буде  какой-то  человек  попадет  под  стражу   за   участие   в
беспорядках, господин судья Тротплейд позаботится, чтобы  его  не  осудили".
Документы,   обнаруженные    Мартином    Баттестином,    показывают,    что;
действительно, за освобождение Босуэлла из-под  стражи  ответственность  нес
Филдинг. Трудно понять, было здесь нарушение закона или его не  было.  Двумя
годами позже поэт Пол Уайтхед  все  еще  раздувал  угли  предвыборных  обид,
обвиняя Филдинга в надругательстве над  правосудием.  Обвинение  это  больно
уязвило Филдинга, и одного уличного торговца он  отправил  в  Брайдуэлл*  за
распространение "скандального и клеветнического" памфлета Уайтхеда, а  самые
брошюры распорядился сжечь на  Боу-стрит.  Филдинг  мог  искренне  верить  в
невиновность Босуэлла, и нам было  бы  приятно  это  узнать,  но  приходится
рассматривать весь этот эпизод с известным сомнением.
     Сам  Филдинг  приложил  также  руку  к  подготовке   правительственного
воззвания  "Десять  вопросов  благоразумному,   честному   и   бескорыстному
избирателю". Отпечатанное в десяти тысячах экземпляров, оно распространялось
24 ноября. В этой обстановке Филдинг обнародовал "Подлинное  состояние  дела
Босаверна Пенлеза": брошюра была отпечатана еще в сентябре, но до  той  поры
не продавалась.  Решение  распространить  ее  было  вызвано,  без  сомнений,
появлением памфлета оппозиции  "Дело  несчастного  Босаверна  Пенлеза",  где
осужденного называли  "безобидным  и  бестолковым  парнем",  который  не  ко
времени загулял и  напился.  Через  полмесяца  после  публикации  "Вопросов"
появился памфлет "Ковент-гарденский журнал",  предваривший  своим  названием
периодическое издание, которое Филдинг начнет в 1752 году. Мнения по  поводу
того,  писал  ли  Филдинг  и  этот  памфлет,  разделились,  и,   по   зрелом
размышлении, я готов  согласиться  с  Баттестином,  что  памфлет  изготовлен
именно  им.  Он  был  отпечатан  в  количестве  не  менее  тринадцати  тысяч
экземпляров на средства  герцога  Бедфордского.  Вымышленный  автор  -  "Пол
Ронгхед, эсквайр, тюрьма Флит"  -  это,  несомненно,  Пол  Уайтхед,  наемный
писака, отсидевший свое в тюрьме Флит и  якобы  собиравшийся,  по  протекции
Додингтона, стать секретарем медменхемского братства.  К  тому  времени  сам
Додингтон перешел в лагерь оппозиции, возглавляемый принцем  Уэльским,  и  в
1749 году  голосовал  за  Вандепута.  По  дороге  к  избирательному  участку
Додингтон "был встречен большой толпой - с большой, однако, учтивостью".
     Как я уже говорил, Филдинг ставил на верную карту:  Трентэм  заседал  в
палате общин до 1754 года, пока не стал вторым герцогом Гауэром;  его  ждали
титул маркиза и должности  главного  лорда  адмиралтейства,  лорда-хранителя
печати,  конюшего  двора,  кастеляна  двора,  лорда-камергера,  председателя
Государственного совета и снова лорда-хранителя печати. Придворный до  мозга
костей, он мог бы стать бесценным другом, проживи Филдинг подольше.
     Кого-то, возможно, покоробит, что писатель был одной веревочкой  связан
с  власть  имущими.  Находки  Баттестина  не  оставили   и   тени   сомнений
относительно его зависимости от герцога Бедфордского. С начала 1748 года (он
тогда получил место  главного  управляющего)  тянется  длинная  цепочка  его
ходатайств,  как  правило,  удовлетворенных.  Сохранились  письма  к  агенту
герцога Батчеру из Туикенема, где  нашла  временное  убежище  Мэри:  Филдинг
благодарит герцога за одолжения,  оставшиеся  нам  неизвестными.  В  письмах
1750-1751 годов много выражений признательности  и  заверений  сделать  все,
чтобы сохранить дружбу герцога. (Все чаще поминается и  подагра:  "Мои  ноги
так ослабли, что я еще не могу ходить".) Как ни туманно для  нас  содержание
некоторых  писем,  очевидно,  что  Филдинг  считал  своим  долгом  постоянно
защищать интересы герцога. Нельзя с уверенностью утверждать, что преданность
герцогу была в ущерб его беспристрастности в суде, но  и  обратное  доказать
нельзя. Не слишком приятно узнать, что во время предвыборной борьбы  Филдинг
был устроителем нескольких празднеств в тавернах на Боу-стрит и  Друри-Лейн,
где избирателей напаивали до такого состояния, какого даже Хогарт не показал
на своей известной гравюре. Чтобы обеспечить поддержку Трентэму,  затрат  не
жалели. Напомню, что система покровительства и зависимости  пронизывала  всю
жизнь сверху донизу - не только партийную политику;  брезгавшие  дотронуться
до взятки не имели никаких шансов преуспеть в чем бы то ни было. Однако даже
по нормам того времени это  соображение  никак  не  оправдывает  продажность
судей. Очень может быть, что Филдинг не был виновен в тех грехах, которыми в
1749 году оппозиция колола  ему  глаза,  но  было  бы  несправедливо  раз  и
навсегда снять с него любые обвинения в злоупотреблениях.
     Отдельные беспорядки имели место и в 1750 году, но  их  не  сравнить  с
выборами, или делом Пенлеза, или - если на то пошло - с  мятежами  Уилкса  и
Гордона, которыми предстоит  заняться  уже  судье  Джону  Филдингу*.  В  мае
Филдинг  заверял  герцога  Бедфордского,  что  делается  все  возможное  для
поддержания порядка; спустя несколько месяцев, 25 ноября, он отправил письмо
приятелю-юристу, тревожась за  жизнь  лорда-канцлера:  Хардвик  распорядился
закрыть три игорных дома, и осведомители донесли, что  их  хозяева  с  целью
мести составили заговор против его лордства. Филдинг делится  соображениями:
"Нрав этих людей таков, что, вероятно, во всем  королевстве  не  найти  трех
других негодяев для  исполнения  дьявольской  цели,  о  которой  идет  речь.
Поскольку любые детали в делах такого рода важны необычайно, то я прошу  Вас
явиться ко мне ровно в шесть, когда я буду один  и  смогу  принять  Вас  без
помех..." Подобные угрозы были в те времена распространены больше, чем можно
предполагать, но они крайне  редко  приводились  в  действие.  Лорд  Хардвик
благополучно прожил еще четырнадцать лет, к чему, скорее  всего,  Филдинг  с
его расследованием не имел никакого отношения.
     Свои служебные обязанности он исполнял ревностно. Ему  удалось  навести
кое-какой порядок в канцелярских делах, пополнить штаты. В начале 1751  года
в  письме  к  герцогу  Ньюкаслу  судья  просил  назначить  одного  констебля
надзирателем в Новую тюрьму в Клеркенуэле. На этот раз он добился своего,  а
надзиратель оправдал возложенные на него надежды.  Позднее  в  том  же  году
судебные заседания вместе с Филдингом стал вести его  брат  Джон,  что  было
только кстати: здоровье  Филдинга-старшего  шло  на  убыль.  Между  тем  для
восьмидесяти  констеблей,  бывших  в  его  распоряжении,  Генри   разработал
подробную памятку, и, конечно, с его благословения Сондерс Уэлш сочинил свои
"Замечания о службе констеблей" (1754). Уэлш был незаменим в своем деле; его
доскональное знание всех лондонских закоулков часто ускоряло  расследование.
К декабрю  1753  года  Филдинг  был  совершенно  убежден,  что  его  протеже
полностью пригоден для работы в суде, и потому обратился  с  предложением  к
лорду Хардвику, всячески восхваляя "всеми признанный добрый характер"  Уэлша
и множество его существенных услуг на пользу  общества".  Рекомендация  была
принята, однако назначение Уэлш получил уже после смерти Филдинга.  Он  стал
судьей в 1755 году и примерно тогда же на паях с коллегой  Джоном  Филдингом
вступил в совладение "Всеобщей конторой услуг".
     Существует предание о том, как Уэлш с крыши кареты забрался  в  спальню
на втором этаже и за волосы вытащил из постели грабителя.  Недуги  Филдинга,
понятное дело,  исключали  такие  героические  поступки,  но  это  вовсе  не
значило, что он предпочитал отсиживаться  на  Боу-стрит.  Отчет  в  июньской
газете (1751) показывает, насколько его жизнь была далека от идиллии:
     "Судье Филдингу донесли, что хозяева игорных домов,  которым  не  столь
давно он нанес серьезный урон, снова объединились и укрепились в  здании  на
Суррей-стрит,  окнами  на  Темзу.  Судья  решил  атаковать  их  вторично,  а
поскольку в прошлый раз некоторые преступники  удрали  по  воде,  то  теперь
решено было нападать и с берега и с реки. С этой целью отряд стражников  под
командованием констебля занял исходные  позиции  на  суше.  Но  несмотря  на
строгую секретность подготовки, преступников предупредили,  и  они  покинули
дом еще до появления констеблей. Представители закона заняли  здание  и,  не
встретив на сей раз сопротивления, уничтожили столы и  прочее  оборудование,
потребное для игры".
     Обычная история: завсегдатаи игорного или воровского притона никогда не
дожидались прихода полиции. Продажность и нерасторопность  службы  сыска  за
одну ночь не исправить. Кто знает, может, и сам Филдинг  посматривал  сквозь
пальцы на эпизодическую утечку информации, хотя доказательств этому нет.
     Понятно, что на  литературу  выкраивалось  очень  мало  времени.  После
памфлета  по  делу  Пенлеза  (1749)  он  ничего  не  писал  более  года.   В
библиографиях Филдинга 1750 год отмечен лишь одной публикацией: давным-давно
обещанное издание второй редакции его ранней пьесы "Авторский фарс". Был  ли
он сам причастен к столь запоздалому появлению своей пьесы в печати или  кто
другой поспособствовал, но вид переплетенных страниц не мог  не  всколыхнуть
его память.  Замученному  судье  с  Боу-стрит  пьеса  напомнила  бесшабашную
молодость светского человека. Словно ожило то время, когда  его  соратниками
были не брат Джон и Сондерс Уэлш, а отец и сын Сибберы и Китти Клайв;  когда
своими  успехами  он  был  обязан  не  могуществу  герцога  Бедфордского,  а
одобрению горожан - там, в тесном театрике на задворках Хеймаркета.
     В  самом  начале  1751  года  он   нарушил   молчание   и   опубликовал
"Исследование о причинах недавнего роста  грабежей",  изданное  Милларом  19
января, ценой полкроны. Это его самый глубокий общественный  трактат,  здесь
содержатся конкретные и конструктивные идеи по всем проблемам организованной
преступности в столице. Красноречивое обличение таких общественных язв,  как
"героическое" шествие в  Тайберн  и  повальная  страсть  к  джину,  вошли  в
цитатный фонд историков общественной жизни. Вот характерный пример:
     "Суд рассматривает казнь преступника как  демонстрацию  позора,  а  для
преступника это  день  его  славы.  Триумфальны  его  шествие  в  Тайберн  и
последние минуты перед  казнью;  слабые  и  мягкосердечные  сострадают  ему;
дерзкие  им  восхищаются,  одобряют  его,  завидуют.  Сколь   бы   ни   были
омерзительны преступления, приведшие негодяя на эшафот,  не  они  возбуждают
интерес собравшихся,  но  поведение  осужденного  перед  казнью.  И  если  у
мерзавца хватит ума повести себя хоть немного прилично, то о его смерти одни
отзовутся с уважением, другие - со слезой и никто с брезгливостью".  "Корень
зла в том, - заключает Филдинг, - что  казни  часты...  Нас  убедит  в  этом
собственный опыт, если мы сравним поведение зрителей в провинции, где казнят
редко, и в Лондоне, где редкий день не казнят"*. Пример хорош и тем, что это
откровенная, мужская проза - уравновешенная без вымученности, ясная и живая.
     К тому времени уже много лет вызывала серьезную тревогу  бесконтрольная
продажа спиртного. Пятнадцать лет назад Уолпол провел закон, который  Дороти
Джордж называет "героическим противоядием", но на  практике  и  он  оказался
неэффективен. Следующая попытка была предпринята в 1743 году: вместо полного
запрета  на  продажу  спиртного,  его  разрешили  продавать   в   специально
назначенных местах. Результаты оказались немногим лучше. Теперь был учрежден
парламентский комитет: как добиться  больших  результатов.  Работа  комитета
привела к принятию нового закона в  1751  году.  Своей  пропагандой  Филдинг
помог расчистить дорогу  этому  закону,  который  привел-таки  к  сокращению
продажи дешевых и губительных спиртных напитков*.
     В общем, Филдинг трезво смотрел на  существующую  преступность,  но  он
умел  и  сострадать.  Он  пытался  исследовать   причины   предосудительного
поведения и находил корни порока в  такой  практике,  как,  скажем,  игорные
дома. Филдинг по-прежнему увязывал преступность  с  бедностью  -  нынче  это
трюизм, но в 1751 году истина еще не  тускнела  от  повторения.  Он  отличал
бездельников  от  тех,  кого   физические   или   душевные   немочи   делали
нетрудоспособными. (Тогда увечных было больше,  чем  сейчас:  наследственные
болезни  и  недоедание  в  детстве  давали  свои  горькие  плоды.)   Филдинг
критиковал чудовищное исполнение законов о бедных. В равной  степени  он  не
пощадил и механизм правосудия, сделав при этом несколько полезных замечаний,
как лучше добиться осуждения профессиональных преступников. В конечном счете
Филдингу удалось в отличие от многих сочетать высокие нравственные  упования
с деловым учетом реальных возможностей. Есть основания думать, что -  помимо
закона о спиртном - и другие акты создавались  под  влиянием  его  трактата.
Особенно  это  очевидно  в  связи  с  "Актом   о   предотвращении   ужасного
преступления - убийства", принятым в парламенте в 1752 году, а также в связи
с предшествовавшим ему законом "О непотребных домах". Другие  законопроекты,
озабоченные   положением   беднейших   слоев   населения    и    требовавшие
усовершенствования  работных   домов,   не   прошли   в   парламенте   из-за
организованной оппозиции, но все они были вдохновлены Филдингом*.
     Дух   "Исследования"    пронизывал    и    практическую    деятельность
Филдинга-судьи. В отчете за  следующий  год  встречаем  характерную  запись:
"Несколько бедняков, арестованных накануне мистером Уэлшем, предстали  перед
судьями  Филдингом  и  Эррингтоном;  один  из  обвиняемых,  изнемогающий  от
нестерпимой  чесотки,  был  поручен  вниманию  околоточного;   вторая,   как
выяснилось, была повинна не в  преступлении,  но  в  бедности  -  ей  выдали
деньги, дабы она по-прежнему могла торговать на рынке". Еще одну несчастную,
мать  троих  детей,  отпустили,  вопреки  строгой  букве  закона,  поскольку
"доказательства неубедительны".
     Не все одобряли подобную мягкость  в  судебных  заседаниях,  хотя  даже
Филдинг приберегал такие решения лишь для самых тяжелых случаев.  С  большим
единодушием приняли его "Исследование". Даже Хорас Уолпол, далеко не  лучший
друг Филдинга, и тот вынужден был назвать "замечательным"  трактат  судьи  с
Боу-стрит. Тепло приветствовало появление трактата "Ежемесячное  обозрение",
и после многих лет враждебного отношения Филдинг стал  получать  полузабытые
знаки одобрения. Через несколько недель после публикации "Исследования" была
отпечатана вещица  не  столь  серьезного  содержания:  памфлет,  посвященный
"Всеобщей конторе услуг". Предисловие  составил  Джон  Филдинг,  а  основной
текст обычно приписывают Генри. По правде говоря, этот памфлет ценою  в  три
пенса не слишком отличается от того, что мы не без иронии называем рекламной
литературой. Странно даже представить себе, как мог великий творец - да  еще
во времена не столь отдаленные - размениваться на риторику торгашей.
     К апрелю 1751 года относится одно и немногих  дошедших  до  нас  личных
впечатлений от общения с Филдингом. Священнослужитель по имени Ричард  Херд,
позднее ставший настоятелем Кентерберийского собора, был приглашен на обед к
Ральфу Аллену; в хозяине будущий епископ отметил "сочетание здравого  смысла
и простоты манер". Тогда же он был представлен  другому  гостю:  "Несчастный
мистер Филдинг из  повесы  превратился  в  развалину;  дряхлость  и  подагра
совершенно усмирили его непоседливую натуру". Более  расположенный  к  судье
Эдвард Мур - и тот склонен был винить  в  нездоровье  Филдинга  сумасбродную
молодость: "Филдингу воздается за грехи, его перевозят в кресле из комнаты в
комнату... Вам будет полезно узнать, что Филдинг -  остроумец,  болезнь  его
зовется подагрой, и неумеренность - причина ее". Оба отзыва взяты из частной
переписки, и нет сомнений, что примерно то  же  говорили  в  свете.  Сегодня
жалобы на подагру носят комический оттенок, а  тогда  в  ней  обычно  видели
справедливое наказание за неумеренность.
     Благоприятные условия в Бате давали страдальцу желанную передышку в его
скупо оплачиваемой борьбе с нищетой и мерзостью лондонского дна. Филдинг еще
не приобрел сельский домик в Илинге, тем настоятельнее была нужда  время  от
времени сбегать из столицы  в  общество  Аллена.  Нередко  в  Бат  приезжали
умирать, чему  свидетели  в  аббатстве  многочисленные  надгробные  доски  с
именами знаменитостей. Если каждый второй великий композитор умирал в  Вене,
то  половина  английских  знаменитостей  того  времени  умерли  в   городке,
выстроенном вокруг больниц, минеральных источников и аптечных лавок. Это был
город-госпиталь, программу развлечений диктовали господа в креслах,  и  даже
молодежь подчинялась протоколу, который устраивал людей пожилых и инвалидов.
Иные из них могли по крайней мере оправдать свою хромоту ратным прошлым, как
фельдмаршал  Уэйд  {Ходили  слухи,  будто  первая  жена  Аллена  приходилась
фельдмаршалу  Уэйду  незаконной  дочерью,  но,  скорее  всего,   эти   слухи
безосновательны - Прим.  авт.},  приятель  Аллена,  ветеран  обеих  кампаний
против якобитов; он жил в роскошном доме палладианского стиля на  территории
аббатства, чинно бродил по улицам Бата и в 1748 году  умер.  В  Прайор-парке
Аллен воздвиг ему подобающий памятник, изображающий Уэйда  в  римской  тоге.
Генри Филдинг не имел героического прошлого, но все равно приехал умирать  в
Бат. К слову сказать, в Батском аббатстве висит мемориальная доска с  именем
его сестры Сары, хотя похоронена она в Чалкуме (где в свое время при  весьма
загадочных обстоятельствах ее брат женился на Шарлотте Крэдок).
     По преданию, и Генри и Сара в свои приезды жили в охотничьем  домике  в
поместье Уидкум. Усадьба Уидкум уцелела до наших  дней,  вместе  с  церковью
святого Фомы Бекета она  как  бы  патриархальный  островок  посреди  деловой
суматохи сегодняшнего Бата. В 1727 году  усадьбу  перестроили  -  облицевали
камнем теплого золотистого  цвета.  Элегантный  фасад  с  семью  эркерами  и
четырьмя колоннами ионического ордера смотрит с приличествующей  скромностью
на Прайор-парк, который стоит в полумиле от него и тремястами  футами  выше.
Охотничий домик стоит сразу за усадьбой, это нарядное двухэтажное здание. Не
осталось  никаких  документов,  подтверждающих,  что   Генри   действительно
проживал в этом домике, обзаведшемся соответствующей  табличкой,  но  вообще
говоря - почему бы и нет? В усадьбе в  то  время  жил  шурин  Аллена,  Филип
Беннет, и если Филдинг обедал с патроном, то, учитывая  состояние  его  ног,
только очень недолгий переезд в карете был Филдингу под  силу.  Место  здесь
замечательное - красота, покой и прекрасная архитектура. До сих  пор  Уидкум
наводит на мысль об уединенном, избранническом существовании, которое  и  не
мерещилось Филдингу в его высоком,  узком  доме  на  Боу-стрит  с  застоялым
запахом и суетой казенного места*. В своем батском  убежище  он  по  крайней
мере не тревожился, что его возьмет в осаду толпа озверевших матросов.
     Каким-то чудом он  нашел  в  себе  силы  закончить  последний  роман  -
"Амелию". Очевидно, никто  не  знал,  что  он  работает  над  новым  романом
(рождению "Тома Джонса" сопутствовала широкая огласка). Принято считать, что
по-настоящему он сел за роман в 1751 году,  и  поскольку  иных  свидетельств
нет, то можно согласиться с этим предположением. Новое произведение вышло  в
свет четырьмя  томиками  19  декабря  1751  года,  цена  всех  четырех  книг
составила  двенадцать  шиллингов.  Посвящение   Ральфу   Аллену   датируется
несколькими днями ранее. На сей раз Эндрю Миллар купил рукопись  у  Филдинга
за 800 фунтов; сумма весьма значительная  -  следовательно,  он  рассчитывал
сбыть изрядный тираж. Книгопродавец  приступил  к  делу,  открыв  напористую
рекламную кампанию, он умудрился убедить своих коллег (и читающую  публику),
что  отпечатанного  количества  не   хватит   для   удовлетворения   спроса.
Первоначальный тираж,  как  сообщалось,  равнялся  5000  экземпляров,  якобы
раскупленных в первый же день. Миллар пустил слух, будто ему пришлось нанять
четырех наборщиков, чтобы отпечатать весь текст  (для  объемистых  сочинений
тут не было ничего необыкновенного), - и при  этом  не  весь  тираж  удалось
переплести;  посему  он  объявил,  что   будет   продавать   непереплетенные
экземпляры по десять шиллингов и шесть пенсов. Фокус состоял  в  том,  чтобы
обычное производство изобразить изданием  бестселлера.  Судя  по  конторским
книгам типографов, уже к январю в печать запустили еще 3000 экземпляров. Это
значит, что отчаянной рекламой Миллар добился своего и публика набрасывалась
на книгу, едва ее успевали отпечатать*.
     И однако с самого начала "Амелия" разочаровала читателей. До наших дней
держится  традиция  пренебрежительного  отношения  к  этому  роману.  Обычно
сожалеют об  утрате  бурного  комического  начала,  столь  характерного  для
прежних романов Филдинга.  Кроме  того,  некоторые  читатели  находили,  что
высокопарный образ моралиста доктора  Харрисона  бледнеет  рядом  с  глубоко
человечным пастором Адамсом. Вместо обаятельного (пусть и неразумного)  Тома
Джонса в новом романе героем  выведен  Бут,  который  представляется  нам  в
значительной  степени  ответственным  за  собственные  несчастья  -  и   еще
причиняет неимоверные страдания своей  жене.  "Амелия"  -  это  мрачноватый,
однозначный роман, разыгранный в тесных интерьерах городских трущоб, и  даже
сценам светской жизни с ее маскарадами и ораториями не  хватает  воздуха.  В
посвящении Аллену Филдинг говорил о своем намерении "восславить  добродетель
и изобличить некоторые из самых вызывающих пороков - как общественных, так и
в частной жизни, - которыми нынче поражена наша страна". Не  ощущается  даже
попытки приглушить реформаторский пыл, которым пронизаны и  публицистические
памфлеты Филдинга. Естественно разочарование тех читателей, что наслаждались
шаловливой легкостью и безалаберным гротеском в "Томе Джонсе".
     Даже сцены, которые могли бы разворачиваться в комическом ключе, поданы
в "Амелии" с  известной  проповеднической  серьезностью.  Хороший  пример  -
столкновение двух докторов в начале  Книги  V.  Не  без  причины,  вероятно,
именно эта глава опущена в изданиях Мерфи и последующих. Филдинг  описывает,
как лечат маленькую дочь Амелии  от  лихорадки.  Одна  сторона  представлена
самодовольным врачом и аптекарем; врач всецело полагается на  справочники  и
чудовищный арсенал всяких пузырьков и пробирок, батареями  расставленных  по
всей комнатке; он рекомендует каждый час принимать порошки и  микстуры.  Ему
противостоит филдинговский  врач  -  Томпсон,  которого  "правильные"  врачи
держат за шарлатана. Не стоит и говорить, что  болезнь  удалось  преодолеть,
исполнив "неправильные"  советы  доктора  Томпсона:  после  кровопускания  и
"охлаждающих компрессов" девочка в три дня выздоравливает  -  к  неописуемой
радости матери.
     Для Филдинга  здесь  раскрывались  широкие  возможности;  он  мог  едко
высмеять профессиональные споры  врачей.  Но  врач-соперник  и  его  присный
аптекарь  по  имени  Арсеник*  показаны  просто  неприятными  людьми  -  без
комичности или даже гротеска. Им  недостает  той  абсурдной  высокопарности,
какой наделял Филдинг сатирические персонажи в  ранних  романах.  Достаточно
перечесть сцену, где приглашенный Амелией  врач  просит  у  Бута  позволения
выслушать  еще  одного  врача.  "Что  вы  думаете  о  докторе  Досуэлле?"  -
предлагает аптекарь.
     "Его, и только его!" - воскликнул врач. "У меня нет  возражений  против
этого джентльмена, - отозвался Бут, - но  моей  жене  рекомендовали  другого
доктора". И он назвал врача, за которым  уже  послали.  "Кого  вы  помянули,
сэр?"  -  вскричал  врач,  выронив  перо;  Бут  повторил  имя  Томпсона,   и
присутствовавший врач выпалил: "Извините меня, сэр,  но  я  не  могу  с  ним
встречаться". - "Почему же, сэр?" - поинтересовался Бут. "Я не стану  с  ним
встречаться, - повторил доктор. - Как  я  могу  стоять  рядом  с  человеком,
который уверен, что обладает большими познаниями,  нежели  весь  медицинский
колледж, и который намерен отвергнуть целиком столь успешную методу лечения,
от которой еще ни один врач не  посмел  отклониться?"  -  "Ей-богу,  сэр,  -
вступил аптекарь, - я прошу вашего прощения, но вы просто не  представляете,
о ком идет речь; ведь он убивает всякого, кто попадает к  нему  в  руки".  -
"Это не совсем так, - заявила миссис Эллисон, - я дважды у него  лечилась  и
все еще жива". - "Вам просто повезло, мадам, - отозвался аптекарь, - у  него
помирают все пациенты". - "Ну что вы, - не сдавалась  миссис  Эллисон,  -  я
знаю по крайней мере еще  дюжину  людей,  которых  он  вылечил".  -  "Весьма
вероятно, мадам, - завопил Арсеник, - но у него все равно все  помирают!  Да
разве вы не слышали, мадам, про господина?.. Не могу  вспомнить  его  имени,
хотя он был знаменитостью, но вы все понимаете, о ком я говорю". - "В  самом
деле, - откликнулась миссис Эллисон, - все должны знать, о ком вы  говорите,
ведь и я не слыхивала ни о ком, кроме одного, а тот жил давным-давно".
     Какая-то часть прежнего обаяния ушла. Может, Филдинг просто устал и уже
не мог легко посмеяться над дикостью и напыщенным  бахвальством  влиятельной
корпорации.
     "Амелия" открывается сценой в суде, и дальше  в  романе  все  пронизано
духом сутяжничества*. Председательствует мистер  Трэшер,  "торгующий  судья"
наихудшего толка. Пестрая вереница  человеческого  отребья  вводится  в  зал
констеблем, мистером Готобедом, чьи служебные обязанности,  видимо,  в  этом
только и состоят. Выслушивается несколько  бедняг,  прежде  чем  сообщают  о
"молодом парне, по имени Бут, обвиняемом в избиении  сторожа  и  повреждении
его фонаря". Преступники, как им положено, отправляются в тюрьму, а судья  и
констебль устраиваются в ближайшей пивной. Бут  оказывается  главным  героем
романа; его преступление состояло в том, что он пришел на помощь  прохожему,
который стал жертвой грабежа. Нападавшие сумели откупиться, а Бут  вместе  с
пострадавшим предстают перед судьей. Этот эпизод определяет тональность всей
книги. Продажность, бедность, безнаказанность - все это не сходит со страниц
книги. Сам Бут получился у автора беспомощным и не вполне годящимся в  герои
романа. При этом Филдинг с немалой отвагой вывел действие своего  романа  из
сферы любовного  ухаживания  (литература  ее  давно  освоила)  -  в  область
семейной жизни (что было сразу же отмечено Джоном Клеландом, автором  "Фанни
Хилл", в его замечательной рецензии)*. Разочарование читающей публики  стало
только больше от того, что Филдинг изобразил Бута явно недостойным его  жены
- многострадальной Амелии. Спастись от опасностей  лондонской  жизни  героям
удается благодаря  неожиданному  наследству  (вплоть  до  финала  книги  его
мошеннически утаивали от Амелии). Герои могут выехать  из  столицы,  которая
представляется им сплошным тюремным кошмаром. Доставшийся им дом  находится,
очевидно, в Уилтшире, и автор сообщает, что  Бут  готов  затвориться  в  нем
навеки: "Он отправился в Лондон, чтабы заплатить все долги,  и,  пробыв  там
всего два дня, вернулся домой, откуда уже никогда не отъезжал дальше, чем на
тридцать миль".
     Все это звучит довольно неубедительно в применении к вымышленному герою
Билли Буту. И выглядит иначе,  если  взглянуть  на  дело  с  позиции  самого
Филдинга: ведь счастливая  развязка  круто  поворачивает  действие  в  таком
направлении, которое полностью противоречит биографии самого  автора.  Вовсе
не трудно прочесть финал как своего рода исполнение заветных желаний. Только
не надо думать, что  роман  носил  автобиографический  характер,  как  тогда
утверждали многие. Леди Мэри Уортли Монтегю, например,  писала  дочери:  "Г.
Филдинг дал точные портреты своей первой жены и  себя  в  образах  миссис  и
мистера Бут (если закрыть глаза на комплименты самому себе), и  я  убеждена,
что некоторые из  описанных  событий  произошли  на  самом  деле.  Удивляюсь
только, как он не заметил, что оба - и Том  Джонс  и  Бут  -  просто  жалкие
негодяи". И Сэмюэл Ричардсон  был  уверен,  что  знает  реальную  подоплеку:
"Герой последнего романа Филдинга - это он сам; Амелия - его первая жена  во
всем, и даже нос у нее поврежден. Скандалы Бута, ссоры, тюрьмы, игорные дома
- все это автор знает по собственному опыту. Как я уже говорил... он выдумал
мало или вовсе ничего; и вы с  изумлением  заметите,  что  несколько  раз  в
"Амелии" он пытается изобразить себя хорошим человеком  -  и  не  умеет  это
сделать и даже его гений - площадной юмор - покидает его".
     Утверждение второго критика несколько теряет свою  ценность,  поскольку
Ричардсон (в том же самом письме к одной из своих почитательниц) признается,
что прочел лишь первый томик, то есть четверть романа. По поводу же  первого
письма следует припомнить, что леди Мэри не видела своего двоюродного  брата
последние пятнадцать лет его жизни: она пробыла  за  границей  половину  тех
лет, что он был женат на Шарлотте.
     Справедливо замечено, что действие романа сосредоточено главным образом
в приходе святого Мартина-на-полях, столь хорошо знакомом  автору.  Одно  за
другим  совершаются  важные  события,  едва  семейство  Бута  поселяется  на
Спринг-Гарденз у бесцеремонной миссис Эллисон, а мы знаем: на той  же  улице
жили Филдинги, когда Генри разрывался между адвокатурой и литературой. И тем
не менее роман никоим образом  не  сводился  к  простому  описанию  реальных
фактов филдинговской жизни; многие детали никак не впишутся, если  мы  будем
трактовать книгу как беллетризованную автобиографию. Да  и  Бут,  офицер  на
половинном жалованье, не может быть двойником Филдинга, который  сознательно
отверг военную карьеру, не пошел по стопам отца. Характер  героя  напоминает
автора лишь недостатками, которые Филдинг совершенно явно преувеличил.  Даже
поклонники были на него в претензии: зачем он сделал  Бута  столь  слабым  в
моральном отношении? Высокоученая Кэтрин Толбот рассчитывала, что  книгу  ей
прочтет вслух епископ  Глостерский,  но  простуда  лишила  епископа  голоса;
правда, приятельница Толбот, Элизабет Картер, утверждала, что простуда  была
лишь предлогом, чтобы уклониться от принятых  обязательств.  И  мисс  Толбот
пришлось читать "Амелию" самой, и она  получила  огромное  удовольствие,  не
удержавшись, впрочем, от упрека, который вслед за ней  повторит  большинство
читателей: "Какая прекрасная жена Амелия, только зачем она  вышла  замуж  за
Бута?"



     Итак, "Амелию" встретило глухое неодобрение. Филдинг недоумевал.  Но  у
него  было  слишком  много  срочных   забот,   чтобы   предаваться   угрюмым
размышлениям. (Да и 800 фунтов неплохо  утешали.)  На  Боу-стрит  ждали  его
решения заурядные человеческие драмы. Кросс рассказывает об одной:
     "Как-то утром, поражая его, перед  Филдингом  предстали  Мэри  и  Джейн
Маккалох, обвиненные в избиении Элизабет Маккалох, причем все три  притязали
на одного и  того  же  мужчину  в  качестве  его  жены.  Поскольку  брачного
свидетельства не было ни у одной, Филдинг решил, что прав на мужчину  больше
у Элизабет, поскольку она первой с ним  познакомилась.  Две  другие  женщины
согласились с этим, избежав, таким образом, отправки  в  исправительный  дом
Брайдуэлл". Замените мужчину яблоком - и вы получите знаменитый суд  Париса.
Решение Филдинга отражает его  трезвый  здравый  ум,  в  котором  он  скорее
нуждался для работы, чем в мудреных  тонкостях  юриспруденции  (его  критики
обычно не придают этому значения).
     Он  участвовал  в  благотворительности,  будучи  попечителем   соседней
больницы, организовывал сбор средств в  помощь  нуждающимся  -  например,  в
пользу пекаря, У которого  дотла  сгорел  дом.  В  своем  "Ковент-гарденском
журнале" Филдинг  регулярно  призывал  потерпевших  от  воров  и  грабителей
обращаться  с  жалобами  на  Боу-стрит,  дабы  судья  мог  сразу  же  начать
расследование. По сведениям Артура Мерфи, в ту пору доход Филдинга составлял
400-500 фунтов в год  -  это  не  бедность,  но  и  далеко  не  справедливое
вознаграждение за его хлопотную и ответственную работу. Считалось само собой
разумеющимся, что большую часть своих доходов судейские  получают  взятками.
Сам  Филдинг  рассказывает  в  "Путешествии  в  Лиссабон",  что   один   его
предшественник похвалялся, "будто на судейском месте выколачивал  по  тысяче
фунтов  за  год";  автор,  правда,  добавляет,  что  это  подвиг  даже   для
недюжинного проходимца.
     Из многих попыток Филдинга утвердиться в периодике  самая  известная  -
его "Ковент-гарденский журнал". В этой  газете  он  следовал  прежним  своим
образцам, только реже стал обращаться к текущей  политике.  О  выходе  новой
газеты пресса объявила еще в ноябре 1751 года, но первый номер вышел  только
4 января. Полгода газета выходила дважды в неделю, по вторникам и  субботам;
потом Филдинг перешел на форму  еженедельника  и  до  25  ноября  1752  года
выпускал газету только по субботам. Полный комплект составил  семьдесят  два
выпуска, по цене три пенса за  номер.  Считается,  что  у  Филдинга  в  этом
предприятии  был  сотрудник:  газетная  хроника,  по   традиции   снабженная
ироническим комментарием, поражает своей осведомленностью. Часто утверждали,
будто этим помощником был наш старый приятель Уильям Янг,  прототип  пастора
Адамса. Это похоже на правду, но нам не известно никаких тому доказательств.
Судебная информация  поставлялась,  очевидно,  клерком  с  Боу-стрит  Джошуа
Брогденом. В последнее время биографы Филдинга выдвинули предположение,  что
третьим сотрудником мог быть молодой  и  честолюбивый  ирландский  журналист
Артур Мерфи, но это, по-моему, неверно. Будь это так, Мерфи не  преминул  бы
этим похвастаться в своей биографии Филдинга, которую  он  выпустил  в  1762
году.
     "Ковент-гарденский журнал" появился на  свет  при  обстоятельствах,  не
лишенных интереса. То было  время,  когда  "Всеобщая  контора  услуг"  стала
испытывать' трудности с рекламой. Дело обстояло тем более серьезно, что  (об
этом  я  уже  говорил)  у  Филдингов  появились  соперники  -  прежде  всего
"Общественная  контора   услуг"   подле   рынка   Ковент-гарден,   грозившая
перехватить у Филдингов значительную часть сделок. Основателем конкурирующей
фирмы был молодой человек  по  фамилии  Д'Аллюин,  который  некоторое  время
проработал клерком во "Всеобщей конторе услуг". Сам  Д'Аллюин  настаивал  на
том, что не было нужды красть коммерческие секреты во "Всеобщей",  поскольку
ее хозяева вели дело совершенно  бездарно,  но  братья  Филдинги  (их  легко
понять) придерживались  обратного  мнения.  "Ковент-гарденский  журнал"  был
задуман прежде всего и в первую очередь  как  рекламный  орган  их  конторы.
Через  некоторое  время  конкурент  откликнулся  изданием  своей  газеты   -
"Друри-лейнский журнал".  Редактором  ее  стал  Боннел  Торнтон,  молодой  и
талантливый  университетский  острослов,  водивший  дружбу  с  эксцентричным
кембриджским поэтом Кристофером  Смартом.  Торнтрн  показал  себя  способным
автором, и конкуренция с ним вдохновила Филдинга на прекрасные журналистские
выдумки.
     На сей раз Филдинг, никогда не жаловавшийся на недостаток  воображения,
избрал себе образ "сэра Александра Дрокансера, рыцаря  и  блюстителя  нравов
Великобритании"  (Дрокансер  -  это  герой  бурлеска  "Репетиция",  которому
Филдинг подражал в "Мальчике-с-пальчик"). Обладатель этого имени -  забияка,
для него нет ничего святого; что ж, Филдинг достиг  такого  возраста,  когда
уже нет охоты скрывать свои предубеждения. И с замечательной уверенностью  в
своей правоте он пародировал, благословлял и исправлял вкусы  света.  Уже  в
"Якобитском журнале" было довольно  много  материалов,  посвященных  театру:
хвалили Гаррика и актера Билли Миллза, поругивали Джона Рима и мима  Сэмюэла
Фута. В новом же издании Филдинг, как ни в  каком  другом  своем  "журнале",
отвел много места литературной критике'. Он снова и снова обращался  к  теме
остроумия и юмора, стараясь выстроить свою теорию комедии, которая позволила
бы размежевать этот жанр  и  бездумные  развлекательные  зрелища.  Не  стоит
воображать дело так, будто Филдинг писал для некоей академической аудитории.
Он скоро стал сводить личные счеты - и не только с  Торнтоном,  но  также  с
шарлатаном по имени "сэр Джон Хилл"  и  с  романистом  Табайасом  Смоллеттом
(пару раз он  даже  задел  Колли  Сиббера,  безвредного  восьмидесятилетнего
старца).
     Хилл был неразборчивым автором,  который  добился  известности,  будучи
аптекарем в Ковент-Гардене и нападая в печати решительно на всех: на Смарта,
Гаррика, Королевское  общество,  теперь  -  на  Филдинга*.  Под  псевдонимом
"Инспектор" он вел специальную колонку  в  газете,  и  Филдинг  величал  его
атаманом граб-стритского  сброда  и  "Его  низостью,  князем  Биллингсгейта"
{Рыбный рынок в Лондоне.}. В будущем он получит шведский "Орден Ваза",  а  в
1752 году он наемный писака, и маститый Филдинг не стесняется награждать его
мерзейшими эпитетами.
     Смоллетт же убедил себя, будто Филдинг для своих романов украл  из  его
первенца, "Родрика Рэндома" (1748), самые счастливые мысли. Невозможно  даже
вообразить, чтобы за несколько месяцев,  прошедших  после  издания  "Родрика
Рэндома", Филдинг сумел досконально переработать "Тома Джонса", введя в него
образ Партриджа; а ведь Смоллетт прямо утверждал,  что  Партридж  списан  со
Стрэпа,  слуги  Рэндома.  Нам  не  с  руки  сейчас  подробно  разбирать  все
литературные  склоки  в  тогдашнем  Лондоне,  так  или  иначе  затрагивавшие
Филдинга, Смоллетта и Хилла. Достаточно сказать, что сатирический памфлет  о
"Хабакуке Хилдинге, судье, коммерсанте и бродячем торговце",  поступивший  в
книжные лавки в январе 1752  года,  общим  мнением  приписывался  Смоллетту.
Теперь эта атрибуция вызывает сомнения. Филдинг воздержался от ответа - и не
потому, что сомневался в авторстве Смоллетта, но просто не желал  привлекать
внимание к "Хабакуку Хилдингу", где наносится пара чувствительных  ударов  и
по нему самому, и по Джорджу Литлтону.  Войну  с  авторами  Граб-стрита  вел
Дрокансер в своей озорной колонке, и Филдинг снова показал,  что  умеет,  не
моргнув  глазом,  смешать  противника  с  грязью.  Для   писателя-августинца
излишняя чувствительность и самолюбие были неподходящими чертами характера*.
     Издание доживало последние  дни,  когда  вдруг  заварилась  театральная
склока. Прежние партнеры, Гаррик и Маклин, рассорились - и  вспыхнула  война
между театрами "Друри-Лейн" и  "Ковент-Гарден".  В  апреле  Маклин  поставил
комедию под названием "Пасквин превратился в Дрокансера". Название вроде  бы
предполагает сатиру ни Филдинга, но это не так.  Скорее,  пьеса  критиковала
столичные  моды  в  духе  обличении  сэра   Александра   Дрокансера.   Пьеса
провалилась, и вскоре Маклин ушел на  покой.  Тотчас  вспыхнула  театральная
война между Гарриком и Джоном Ричем. В театре "Друри-Лейн" талантливый актер
Генри Вудвард хлестко  высмеял  канатоходцев  и  пантомиму  в  театре  Рича.
Враждебные действия достигли такой остроты,  что  9  ноября  в  "Друри-Лейн"
какие-то  люди  попытались  сорвать  спектакль   и   завязалась   невиданная
потасовка. Поговаривали о близкой дуэли. История попала в газеты, и Вудварду
пришлось под присягой давать показания судье  Филдингу  о  своем  участии  в
скандале. Через несколько дней, в предпоследнем выпуске  "Ковент-гарденского
журнала", появилось забавное описание  этой  драматической  истории.  Доктор
Джон  Хилл,  разумеется,  высказал  свое   мнение,   выступив   на   стороне
Ковент-гарденской труппы. Это позволило Филдингу в один клубок связать  свою
тяжбу с Граб-стрит - и великую театральную войну. Через неделю  ровно  судья
напал  на  "Джона  Хилла,  докт.,  чл.  стол,  общества  и  т.  д.;  он  же:
Хилл-аптекарь,    Джек-собиратель    трав,    Джек-игрок,    Хилли-таблетка,
Хилли-дурак, Джек-бахвал, Джек-пугало всей Великобритании". На этом  Филдинг
закрыл свое издание. С журналистикой было покончено.
     Два небольших события относятся  к  тому  же  году.  Первое  связано  с
изданием серии репортажей о  знаменитых  убийствах  под  названием  "Примеры
посредничества  Провидения  в  поимке  и  наказании  убийц".  Смысл   статей
совершенно ясен: убийство само себя раскроет. По форме сборник  приближается
к тем компиляциям XVII века, что демонстрировали  пути  провидения  в  делах
человеческих, - жанр, наложивший отпечаток на  "Робинзона  Крузо"*.  Брошюра
стоила один шиллинг, но особого распространения не получила. Дошли сведения,
что некий армейский полковник  закупил  экземпляры  для  своих  подчиненных;
Филдинг раздавал брошюру  обвиняемым,  доставленным  к  нему  на  Боу-стрит.
Буквально  вымаливал  брошюру  молодой  человек,  отправленный  Филдингом  в
Ньюгейт:  он  перерезал  горло  собственной  жене.  Похоже,  его   раскаяние
запоздало.
     Другим событием был план издания в переводе  всего  Лукиана,  неизменно
самого любимого филдинговского автора из древних. Легко догадаться, что  ему
необходима была помощь достойного знатока античности мистера Уильяма Янга. В
какое бы предприятие они ни пускались вместе, удачи им не было,  и  на  этот
раз их начинание заглохло, не успев расцвести. Панегирик Лукиану появился  в
пятьдесят втором выпуске "Ковент-гарденского  журнала",  где  он  называется
"отцом  истинного  юмора",  а  его  даровитый  ученик  Свифт  -  "досягающим
образца".  "Непревзойденная  гениальность",  которой  был   одарен   Лукиан,
счастливо  сочеталась  с  огромным  количеством   сатирического   материала,
попавшегося ему  на  жизненном  пути.  Филдинг  даже  признает,  что  и  сам
"подражал в стиле великому автору" (Лукиану). В статье  столько  восторга  и
преклонения  перед  греческим  писателем,  что  остается  лишь  пожалеть   о
незавершенности этого филдинговского предприятия.
     Итак, четыре переполненных событиями года прошли с  того  момента,  как
Филдинг стал судьей. В этот период он смог написать  большой  роман,  издать
блистательную газету и  несколько  значительных  сочинений  по  общественным
вопросам. Но времени ему оставалось совсем мало.

                                 Глава VII
                     ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1753-1754)



     Филдинг вырос в деревне, и закат своей жизни - увы, слишком ранний - он
встретил тоже в сельском уголке, неподалеку от Лондона. Летом 1752  года  он
купил ферму Фордхук по эксбриджской дороге; дом стоял в северной  ее  части,
между Илингом и Эктоном. В середине  XVIII  века  западная  городская  черта
проходила  через  Гайд-Парк-Корнер.  Здесь  стояла  гостиница   "Геркулесовы
столпы" (само название наводит на  мысль  о  городской  заставе).  Гостиницу
хорошо знали приезжие из Западных графств, прекрасно знал ее  и  Филдинг,  в
чем можно убедиться, раскрыв главу II в 16-й книге  "Тома  Джонса".  Миновав
внушительный  портик  гостиницы  либо   покинув   ее   гостеприимную   сень,
путешественник через Найтсбриджскую заставу выезжал в пригороды -  Бромптон,
Кенсингтон. За Хаммерсмитом и Чизиком, собственно, и начинались  благодатные
места. "От лондонской вони и дыма, - писал Филдинг,  -  здесь  есть  хорошее
средство - удаленность, что, впрочем, не спасает Кенсингтон,  открытый  всем
восточным ветрам".
     Здесь, в каких-то  восьми  милях  от  Боу-стрит,  Филдинг  мог,  сменив
обстановку, расслабиться. Дом стоил ему 70 фунтов в год, при  доме  участок,
но не с его  здоровьем  было  изображать  из  себя  джентльмена-фермера*.  К
счастью, неподалеку жили друзья. Тремя годами  ранее  в  Чизике,  поближе  к
реке, в красном кирпичном доме поселился Уильям Хогарт. Если дом Филдинга не
сохранился, то жилище художника  существует  поныне  и  даже  дало  название
развязке на Чизикском шоссе. Совсем рядом с Филдингом обосновался его старый
коллега  по  "Бойцу"  Джеймс  Ральф.   Ему   пришлось   пережить   несколько
неблагоприятных лет, и теперь он пытался сохранить  покровительство  герцога
Бедфордского и  Бабба  Додинттона,  примкнувших  к  оппозиции  после  смерти
Фредерика, принца Уэльского, в 1751 году. Ральф жил в Ганнерсбери, что  было
досягаемо даже для Филдинга,  который  все  больше  зависел  от  портшеза  с
носильщиками. Додингтон же выстроил себе в Хаммерсмите на берегу виллу,  где
Филдинг иногда останавливался  по  пути  в  город.  Из  дневника  Додингтона
Известно, что в 1752 году Филдинг несколько раз  обедал  у  своего  прежнего
покровителя, однажды в обществе  Томпсона,  домашнего  лекаря  семьи  Бабба.
Наиболее отдаленным из круга еще доступных ему друзей оказался Дэвид Гаррик,
в январе 1754 гюда переехавший в свой Хэмптонский дом; однако для  бесед  на
театральные темы времени уже не было.
     Теперь уже всем было ясно, что предписания доктора Томпсона не принесли
никакого улучшения. Похвалы, коих этот  почтенный  джентльмен  удостоился  в
"Амелии", расточались все реже. По соображениям творческим или медицинским -
бог весть, но во втором издании романа панегирика  Томпсону  не  оказалось*.
Все больше полагается Филдинг на королевского хирурга Джона Рэнби, который в
свое время тоже обоснуется в Фордхуке. Не брезговал Филдинг и рекомендациями
рядовых  эскулапов  и  в  конце  1752  года  начал  принимать  патентованное
"лекарство герцога Портлендского", составленное из мелко растертых корешков.
Регулярное лечение позволило ему продолжать работу  в  суде,  однако  он  не
тешил себя иллюзиями о  полном  исцелении.  Грустное  свидетельство  тому  -
собственное  признание  об  оставшемся  ему  "кратком   отрезке   жизни"   в
"Предложении о мерах по действительному обеспечению  бедняков",  вышедшем  в
январе 1753 года.
     Это "Предложение" было подано премьер-министру Генри  Пеламу  в  ноябре
предыдущего года. Теперь это была напечатанная у Эндрю Миллара брошюра на 90
страницах, с посвящением Пеламу. Здесь критикуются меры,  предпринимаемые  в
борьбе с бедностью,  делаются  конструктивные  предложения  по  оздоровлению
общества. Показывая нищету и убожество жизни отверженных в Лондоне,  Филдинг
в отличие от викторианских писателей не увлекается нагнетанием подробностей,
зато он ясно и недвусмысленно раскрывает пагубную силу общественных условий,
в которых находятся жители беднейших районов города.
     Прежде Филдингу казалось, что главной причиной  страданий,  которые  он
постоянно видел, было дурное отправление правосудия. Теперь же он  пришел  к
выводу об изначальной порочности законов о бедняках. Единственный  выход  из
создавшегося положения он видел в коренном пересмотре всего  свода  законов.
Как и в написанном  двумя  годами  ранее  "Исследовании",  Филдинг  обращает
внимание читателя не масштабы нищеты, процветающей  в  столице,  подчеркивая
при этом, что лишь очень немногие, особенно из "чистой публики", имеют  хоть
приблизительное представление о поистине ужасающих размерах  несчастья.  Вот
собственные слова писателя:
     "Страдания бедняков заметны много меньше, чем их проступки, и  даже  не
из недостатка сочувствия, а просто потому, что о первых мало  известно.  Вот
объяснение тому, что о бедных столь часто говорят с отвращением и так  редко
с жалостью... Голодают, мерзнут и гниют они  в  обществе  себе  подобных,  а
клянчат, мошенничают и грабят в среде богатых".
     Говоря, что дело отнюдь не в "недостатке сочувствия", Филдинг,  конечно
же, смягчал краски.  И  действительно,  если  ежедневное  соприкосновение  с
отбросами общества позволяло таким людям,  как  братья  Филдинги  и  Сондерс
Уэлш, узнать во всех подробностях быт лондонской бедноты, то  нет  сомнений,
что наиболее благополучный слой изощрился в умении отвращать  свое  лицо  от
изнанки столичной жизни. Что и говорить,  странно  было  бы  ожидать,  чтобы
вслед  Филдингу  отправился  по  распивочным  заведениям  Сент-Джайлза   или
наведался  в  "бани"  {Иначе  говоря,  бордели.  Это  было   всем   понятное
иносказание, аналогичное современному салон  массажа"*.  -  Прим.  авт.}  на
Рассел-стрит  его  патрон  герцог  Бедфордский,  владелец  доброй   половины
квартала Ковент-Гарден. Но даже Сэмюэл Ричардсон, а уж он-то не  пребывал  в
неведении   относительно   мерзости,   царившей    близ    его    типографии
(свидетельством чему описание публичного  дома  в  "Клариссе"),  -  даже  он
предпочитал  общество  своих  почитательниц   из   Фулэма.   Непосредственно
сражаться с пороками большого  города  значило  бы  для  Ричардсона  слишком
близко столкнуться с тем,  чего  он  не  желал  замечать.  Его  отношение  к
"постоянной тяге (Филдинга) ко всему низменному" видно из одного письма 1752
года. По этому поводу он даже выговаривал Саре: "Если бы ваш брат, сказал бы
я, родился в хлеву или был надзирателем в долговой тюрьме, мы сочли  бы  его
гением  и  пожелали  бы  ему  обзавестись  благородным  воспитанием  и  быть
допущенным в порядочное общество". Филдинг в отличие от Христа родился не  в
хлеву, но именно как христианин он  задумывался  над  тем,  что  происходило
вокруг него.
     Наиболее известным пунктом "Предложения"  является  грандиозный  проект
строительства окружного дома призрения неподалеку от деревушки Эктон. Он дал
бы приют более чем 5000 человек и мог бы служить одновременно  убежищем  для
трудовой бедноты и исправительным заведением  для  мелких  правонарушителей,
присланных по  приговору  суда.  Общая  стоимость  предприятия  должна  была
составить  100  000  фунтов,  а  чтобы  придать  проекту  более   конкретные
очертания,  к  нему  были  приложены  подробные  архитектурные  эскизы.   По
подсчетам  Филдинга,  "окружной  дом  призрения"  со  временем  окупился  бы
стараниями "трудолюбивых бедняков" - причем весьма  трудолюбивых,  поскольку
им предписывалось вставать в  четыре  часа  утра,  а  работать  до  довольно
краткого вечернего отдыха: отбой предполагался в 9 часов вечера.  Еще  более
драконовский   режим   предназначался   для   категории   "бездельников    и
неисправимых".
     Насколько эффективным оказался бы этот жесткий, пусть  и  с  наилучшими
намерениями задуманный регламент, нам не дано знать. "Предложение" ни к чему
и не привело. Пелам вскоре умер, и проект так и  остался  непроработанным  в
деталях, плохо скалькулированным, да и зависел он главным образом от частной
благотворительности.   По   иронии   судьбы,   поддержать   филантропическую
деятельность удалось Хогарту благодаря "Приюту для найденышей", в  то  время
как подготовленный Филдингом план всестороннего социального обеспечения  был
обречен на забвение. Бумаги так и остались пылиться на столе, а в  бедняцких
кварталах Лондона условия жизни  становились  все  более  отчаянными.  Пусть
"Предложение" Филдинга и не смогло бы достигнуть целей, которые  он  ставил,
оно тем не менее  заслуживало  серьезного  внимания.  Палата  же  общин  тем
временем глубокомысленно дебатировала законопроект,  разрешающий  ввозить  в
страну шампанское в бутылках (раньше его доставляли в бочках); словом, жизнь
шла своим чередом.



     Двумя месяцами позже Филдинг выпустил еще один памфлет,  с  содержанием
даже более злободневным, чем предыдущий. И действительно, в "Изложении  дела
Элизабет Каннинг", напечатанном около 18 марта 1753 года Милларом, шла  речь
о деле, ставшем  газетной  сенсацией  на  долгие  годы.  Вспыхнула  яростная
полемика, в огонь которой только что выпущенный памфлет лишь подбросил дров,
и Лондон разделился на две враждующие партии.
     Существо  дела  состояло  в  следующем.   Восемнадцатилетняя   служанка
Элизабет Каннинг в день празднования Нового года пропала без вести в  районе
собственного дома и пивши, где  она  работала,  находившихся  неподалеку  от
печально знаменитых Мурфилдских трущоб. Обратно она вернулась через месяц, в
растерзанном виде, еле добравшись до дому в десять часов вечера  29  января.
Рассказ о происшедшем с ней потрясал воображение. Она утверждала, что на нее
напали 1 января, когда она шла через Мурфилд к воротам Бедлама, и потащили в
дом с дурной репутацией. Там старая сводня склоняла ее, по словам  Элизабет,
сделаться проституткой, а когда Элизабет решительно отказалась,  ее  заперли
на чердаке, где она и просидела все 28 дней. Ей удалось отодрать две  доски,
закрывавшие чердачное оконце, и выскользнуть наружу.  Домой  она  добиралась
шесть часов.
     Рассказу сопутствовал ряд выразительных деталей,  как-то:  нападение  у
стен сумасшедшего дома в Бедламе; высокая, черноволосая, смуглая  женщина  -
содержательница  дома,  где  заперли  Элизабет;  хлеб  и  вода  в   качестве
единственной пищи, которую дополнил пирожок с мясом,  прихваченный  девушкой
из дому. Семейство безоговорочно приняло на веру ее рассказ. Были  объявлены
розыски  некой  Матушки  Уэллс,  содержательницы  небезызвестного   дома   в
Энфилд-Уош, в десяти милях  к  северу  от  Лондона.  Поиски  сосредоточились
именно на этой женщине, поскольку Элизабет заявила, что сквозь щелку в стене
видела карету из Хертфорда и будто слышала, как в доме произносили  имя:  то
ли Уилле - то ли Уэллс. Наконец, о старухе вообще шла дурная слава.  Первого
февраля  в  Энфилд  направилась  группа  доброхотов  во  главе   с   местным
констеблем, чтобы вручить ордер от Мидлсекского окружного суда. В положенное
время Элизабет опознала нескольких обитателей злополучного дома, в частности
чудовищно уродливую цыганку по имени  Мэри  Сквайре.  Странно,  правда,  что
внешность самой  Матушки  Уэллс  не  показалась  ей  знакомой.  Ее  описание
обстановки  в  доме  достаточно  близко  совпадало  с   реальностью,   чтобы
удовлетворить   розыскную   группу,   составленную   по   преимуществу    из
добровольцев. Матушку Уэллс и  других  доставили  в  суд  в  Эдмонтоне.  Под
стражей оставили только двоих, остальных  обитателей  дома  отпустили.  Мэри
Сквайрс, обвиненная в краже корсета у Элизабет Каннинг,  оказалась  в  Новой
тюрьме в Клеркенуэлле, а Сюзанну Уэллс как содержательницу дома  перевели  в
Брайдуэллскую тюрьму.
     В таком состоянии было дело,  когда  им  вплотную  занялся  Филдинг.  6
февраля его посетил некий  Солт,  стряпчий,  представлявший  интересы  семьи
Каннингов. После недолгого совещания Филдинг дал согласие на  просьбу  Солта
расспросить  девушку,  что  обозначало,  в  сущности,  дачу  показаний   под
присягой. Несмотря на множество дел и крайнюю усталость, Филдинг  встретился
с Элизабет на следующий же  день,  что  лишний  раз  свидетельствует  о  его
неуклонном стремлении к деятельности  и  глубокой  человечности  -  ведь  он
собирался, с трудом выкроив время, среди недели съездить к себе  в  Фордхук.
Выслушав показания Элизабет, он выписал ордер  на  арест  прочих  обитателей
дома в Энфилде. Нашли  только  двоих,  зато  одна  из  них,  проститутка  по
прозвищу Добродетельная Холл, целиком подтвердила версию Элизабет. Следующим
шагом со стороны Филдинга было устроить очную ставку  двух  старух  с  одной
стороны - и Элизабет и Добродетельной Холл с другой, что и произошло неделей
позже. Затем узниц перевели в Ньюгейтскую тюрьму ожидать суда в Олд-Бейли.
     Сюзанна Уэллс и Мэри Сквайрс предстали перед лордом-мэром  21  февраля.
Показания  против  них  давали  Элизабет  и  Добродетельная   Холл.   Защита
утверждала, что во время совершения преступления Мэри Сквайрс  находилась  в
Дорсете, и для подтверждения-алиби в  Лондон  доставили  свидетелей.  Однако
приговор суда был предрешен: обе обвиняемые были  признаны  виновными.  Мэри
Сквайре приговорили к смертной  казни,  Матушку  Уэллс  -  к  шестимесячному
заключению в Ньюгейте и клеймению большого пальца. (Столь сильное различие в
приговорах, пожалуй, удивит сегодняшнего читателя.)
     По   ряду   причин    тогдашний    лорд-мэр    сэр    Крисп    Гаскойн,
председательствовавший в заседании  суда,  испытывал  некоторые  сомнения  в
справедливости вынесенного коллегией приговора. Подобная щепетильность редко
встречалась у  сановников,  облеченных  судебной  властью,  однако  Гаскойн,
человек,  склонный  к  милосердию,  заслужил  в  свое  время  исключительную
репутацию  в  качестве  шерифа.  И  вот  теперь  он  настоял  на  дальнейшем
расследовании.  Оно  завершилось  тем,  что  Добродетельная  Холл  полностью
отказалась от своих показаний. Лжесвидетельствовать в суде, призналась  она,
ее вынудили угрозами.
     В начале марта город гудел от слухов. Старый противник Филдинга  доктор
Джон Хилл принял сторону осужденной цыганки и использовал  свою  газету  для
возбуждения общественного мнения против Филдинга.  Оскорбленный  судья  счел
необходимым объясниться и  выпустил  в  свет  "Изложение  дела"  в  качестве
оправдания своего ведения процесса. Он еще раз  подтвердил,  что  убежден  в
виновности  осужденных.  Хилл  ответил  памфлетом,  где  высмеял   аргументы
Филдинга. В перепалку ввязались и другие публицисты.
     В такой критической ситуации юристам короны  поручили  пересмотр  дела.
Они  не  получили  содействия  от  семьи  Каннингов,  и  это  лишь   усилило
подозрения, что  Солт  склонил  свидетельниц  к  даче  ложных  показаний  на
процессе. От Филдинга потребовали представить  письменные  показания  людей,
присягавших, что во время совершения преступления они видели Мэри Сквайре  в
другом месте. Филдинг этих показаний не имел, но заверил  герцога  Ньюкасла,
что постарается добыть их. Об  этих  стараниях  он  докладывает  герцогу  во
втором письме, от 27 апреля (оба письма отправлены из  Илинга,  то  есть  из
Фордхука). Теперь он явно хотел отмежеваться от участия в  деле  на  стороне
Каннингов, чьи мотивы становились ему все более и более подозрительны.
     Вскоре юристы короны  вынесли  свое  решение  для  обеих  сторон:  Мэри
Сквайре  оправдана  и  освобождена  из-под  стражи,   а   Элизабет   Каннинг
предъявлено обвинение в даче ложных показаний. Прошел еще  год,  прежде  чем
Элизабет предстала перед семнадцатью  судьями  во  главе  с  лордом  главным
судьей Райдером в Олд Бейли. Ее приговорили к высылке в колонии сроком на  7
лет. В начале августа корабль "Миртилла" под командованием капитана  Баддена
доставил Элизабет в  Филадельфию.  Памфлет,  описывающий  ее  приключения  в
Коннектикуте, называется "Торжество  добродетели,  или  Элизабет  Каннинг  в
Америке" (1757). К этому времени она была уже замужем за юным  простаком  по
имени Джон Трит. Никто не знает наверняка, возвращалась ли она на  некоторое
время в Англию, на что по закону имела право с  1761  года.  С  уверенностью
можно говорить лишь о ее смерти в Коннектикуте в 1773  году  в  возрасте  38
лет. Местная газета сообщила об этом событии  крайне  коротко:  "На  прошлой
неделе неожиданно скончалась миссис Элизабет Трит, супруга мистера Трита,  в
прошлом знаменитая Элизабет Каннинг".
     Что же было правдой в этой истории  о  мнимом  похищении  Элизабет?  Не
похоже, что мы когда-нибудь ответим  на  этот  вопрос  хоть  с  малой  долей
уверенности. Тайна скрыта так же глубоко,  как  и  в  то  далекое  время,  и
вопросы, будоражившие людей в 1753 году,  с  течением  лет  не  прояснились.
Длиннейшим образом изложенное перерасследование, предпринятое в  1947  году,
предлагает  весьма  искусственное  решение,  да  к  тому  же   и   намеренно
парадоксальное. Что-то в рассказе Элизабет, вероятно, и было правдой, однако
далеко не всей правдой. Нам  не  кажется,  что  Элизабет  страдала  душевным
заболеванием, как утверждает Лилиан де ла Торре, - тут можно только гадать.
     Филдинг тем  не  менее  не  вышел  из  этой  истории  без  потерь.  Вид
беззащитной девушки, попавшей в беду, сумел, очевидно,  растрогать  его.  По
свидетельствам современников, Элизабет  не  отличалась  миловидностью:  лицо
портили  следы  оспы,  а  белесые   ресницы   были   почти   незаметны,   но
восемнадцатилетняя девушка  могла  вызвать  сочувствие  начинающего  стареть
Филдинга и не  будучи  писаной  красавицей.  Именно  по  своей  доверчивости
Филдинг  позволил  стряпчему  Солту   пустить   в   ход   лживые   показания
Добродетельной Холл, а сам устранился от допроса, когда  девушка  пришла  на
Боу-стрит 7 февраля. Были там и другие упущения  при  ведении  дела,  однако
вряд ли кто сможет  упрекнуть  его  в  действительном  нарушении  служебного
долга. Хотя, с другой стороны, от судьи Филдинга  мы  вправе  ожидать  самой
высокой мудрости и хотели бы полагаться на его здравый смысл во всех случаях
жизни.
     Быть  может,  некоторым  оправданием  послужит  постоянно  ухудшавшееся
состояние его  здоровья,  требовавшее  отдыха  от  напряженного  однообразия
Боу-стрит*.  Безусловно,  Филдингу  не  повезло  и  в  том  отношении,   что
погрешность, причем и не  столь  уж  великая,  оказалась  допущена  в  столь
громком деле, занимавшем умы публики уже многие недели и даже месяцы. Как  и
эпизод с Пенлезом, вся история с Элизабет лишний раз свидетельствует о  том,
до какой степени незащищенным и уязвимым был Филдинг  на  своем  месте  -  в
кресле судьи.



     Драматическими событиями была наполнена и вторая  половина  1753  года.
Листая списки подследственных на Боу-стрит, убеждаешься, что  в  большинстве
своем о люди случайные либо доведенные до отчаяния, и к таким делам  Филдинг
подходил не с казенной меркой. Он бывал мягок и к закоренелым  преступникам:
женщина обвиняется в краже одеял, но женщина больна - и ее отправляют  не  в
тюрьму, а в больницу {Другой случай произошел весной предыдущего года: некая
девица из  Ист-Энда  пришла  к  театру  "Ковент-Гарден"  в  надежде  увидеть
"Арлекина-фокусника" Рича. В очереди у нее  украли  всю  ее  наличность  (16
шиллингов). Когда она пришла с жалобой на Боу-стрит,  Филдинг  возместил  ее
потерю, дав бесплатный билет на галерку. За ним  числилось  множество  таких
благодеяний.  Прим.   авт.}.   Летом   прокатилась   волна   правонарушений,
распоясавшиеся    бандиты     терроризировали     лавочников,     занимались
вымогательством. От полиции ждали  решительных  мер.  На  судейском  поприще
Филдингу приходилось слышать и упреки, и недовольство,  однако  в  борьбе  с
преступным миром власти отдавали ему должное.  Сейчас  от  него  требовалось
удвоить рвение, а  между  тем  здоровье  его  разладилось  не  на  шутку,  и
помощника в суде не было, хотя он специально хлопотал за Сондерса Уэлша.
     В начале августа он собирался, по совету  доктора  Рэнби,  хотя  бы  на
месяц съездить в Бат. Эти  насущные  планы  расстроились  самым  решительным
образом. Встревоженный ростом преступности, герцог  Ньюкасл  вызвал  к  себе
Филдинга, дабы потребовать  от  него  срочных  мер  по  прекращению  уличных
убийств: пять мертвецов а одну неделю! Филдинг  отговаривался  "хромотой"  и
"полным истощением сил после недавней хвори" - по вполне понятным  причинам,
он пытался избежать неприятного разговора. Однако вызов  повторился,  и  ему
пришлось самолично прибыть на  Линкольнз-Инн-Филдз.  Тут  оказалось,  что  у
герцога "неотложное дело", и Филдинга принимал младший чиновник. Выяснилось,
что от него ждут разработанного плана кампании по немедленному  искоренению"
убийств. Невелики заработки у мирового судьи, а отрабатывать надо.
     Несмотря  на  то  что  злополучная  поездка  к  герцогу  наградила  его
простудой, Филдинг рьяно взялся за возложенное на него дело. За  четыре  дня
он составил во всех  подробностях  разработанную  программу  по  уничтожению
разбойничьих шаек. Им была затребована сумма в 600 фунтов,  главным  образом
на оплату услуг "подсадных уток": это были уже не проходимцы, вроде Уайльда,
а что-то наподобие нынешних тайных агентов. Программу приняли, и он  получил
первую дотацию в размере 200 фунтов. Всего за несколько дней (отчитывался он
позже) "целую шайку головорезов разогнали полностью,  семеро  заключены  под
стражу, остальные изгнаны из города, а то и вовсе из пределов  королевства".
Обе стороны потеряли по одному человеку. В кратком очерке о себе, с которого
начинается  "Путешествие  в  Лиссабон",  Филдинг   не   скрывает   понятного
удовлетворения результатами своей деятельности:
     "Между тем, немощный и больной, я  имел  счастье  увидеть  плоды  своих
трудов в том, что адское  сообщество  искоренено  почти  до  основания  и  в
утренних  газетах  вместо  ежедневных  историй  об   убийствах   и   уличных
ограблениях не встретишь с конца ноября и за весь декабрь упоминания  не  то
что об убийстве, но даже и о краже на улице...  В  обстановке  столь  полной
безопасности от уличных нападений в. темные месяцы года всякий,  я  убежден,
признает, что зима 1753 года не сравнима ни с  какой  предыдущей.  Возможно,
особенно необычной она покажется тем, кто помнят ужасы ее начала".
     Об успехе "программы мистера Ф-га" можно узнать из газетных  отчетов  в
новогодних  номерах  1754  года.  Пресса  свидетельствует:  люди  изумлялись
неожиданному падению преступности. Да и  преступникам  было  нелегко  заново
сплотиться после такого разгрома. Разумеется, надежды Филдинга  на  то,  что
зло изгнано "навечно", были слишком радужны. Но  именно  он  положил  начало
оперативным подразделениям по борьбе с организованной преступностью.
     Ясно, что такая лихорадочная деятельность не могла не отразиться на его
слабом здоровье. Общее мнение, говорил он, пришло к тому, что он "умирает от
скопища недугов". Разлитие желчи, водянка и астма вместе терзали  его  тело,
"превратившееся  в  живые  мощи".  Срочное  лечение  стало  делом  жизненной
необходимости.
     "Мой случай уже не таков, чтобы меня можно было назвать пациентом Бата.
Да и будь я им, у  меня  нет  сил  отправиться  туда,  меня  насилу  хватает
проехать 6 миль. Я  отказался  от  квартиры  в  Бате.  Я  начинаю  сознавать
отчаянность своего положения".
     Если бы не свалившийся  на  его  голову  герцог  Ньюкасл,  он  смог  бы
провести хоть несколько спокойных дней в знакомой обстановке  и  умер  бы  в
кругу своих близких. Но уже ничто не могло его спасти.
     Та зима была лютой. После рождества Филдинг  пережил  "ужасающие  шесть
недель", те самые, что "принесли конец поистине счастливый (понимай  они,  в
чем их благо) огромному числу престарелых и хворых созданий,  которые,  быть
может, и проскрипели бы еще пару более мягких зим". В феврале он вернулся  в
город к своим обязанностям. Усилия, связанные с этим, привели  к  очередному
рецидиву, и к началу марта силы его были на  исходе.  Пользовал  его  теперь
знаменитейший шарлатан - доктор Джошуа Уорд. Этот замечательный в своем роде
человек,  известный  главным  образом  своими   широко   разрекламированными
"каплями и пилюлями", действовал, как подозревали, по принципу:  "не  убьет,
так вылечит"*. В защиту Уорда Филдинг утверждал,  что  доктор  отдает  много
времени и сил усовершенствованию своих снадобий, окружает пациента неусыпной
заботой, "не ожидая и не взыскуя платы или иного вознаграждения". Циники  не
преминут сказать, что к тому времени Уорд просто успел набить мошну.
     Когда средства  Уорда  выказали  свою  неэффективность,  Филдинг  решил
вернуться в Фордхук. Последние судебные слушания на Боу-стрит  он  провел  в
начале мая, а затем передал все дела брату Джону. Он решил  испробовать  еще
одну хваленую панацею: знаменитую  смоляную  воду  епископа  Беркли.  В  его
библиотеке имелся "Сейрис" (1744), где добрый епископ расписывал достоинства
универсального  лекарства,  обнаруженного  им  в  обиходе  индейцев  племени
Наррагансетт  в  Род-Айленде.  Уверенность  Беркли,  что   среди   болезней,
поддающихся лечению смоляной водой, находится и водянка,  разделяли  многие.
Даже "синие чулки" Элизабет Картер и Кэтрин Толбот, не  имевшие  времени  на
такую роскошь, как болезни, и те испробовали курс и нашли, что  вода  им  на
пользу.  Филдинг  обратился  к  новому  средству  отнюдь  не  из   любви   к
эксперименту. Лекарство Беркли он испробовал с той же надеждой, что до этого
пилюли Уорда и еще раньше молочную диету Бургаве,  знаменитейшего  сына  той
же, что и Филдинг, alma mater - Лейденского университета. От  смоляной  воды
наступило медленное улучшение, и  когда  в  конце  мая  ему  сделали  третий
прокол, то жидкости вышло меньше*.
     Как это часто бывает у нас на севере, май  выдался  скверный,  и  врачи
стали подумывать о том, чтобы отослать Филдинга за границу, в  теплые  края.
Речь прежде всего зашла о юге Франции, куда десятилетием позже -  и  тоже  с
целью поправить здоровье - отправятся Стерн и Смоллетт. Подходящего  корабля
не оказалось, и тогда остановили  выбор  на  Лиссабоне,  куда  трехнедельным
рейсом уходило торговое судно*.  Начались  хлопоты  -  собраться,  выправить
нужные  бумаги.  Нельзя  было  терять  ни  минуты.  Одна  газета   поспешила
напечатать сообщение о смерти Филдинга, причем, в отличие  от  Марка  Твена,
ему было бы трудно заявить, что эти  слухи  сильно  преувеличены.  Они  были
очень недалеки от истины.
     Это последнее путешествие Филдинга легло в основу его итоговой книги  -
"Дневник путешествия в Лиссабон", - опубликованной год спустя  после  смерти
писателя. Это одна из самых привлекательных  его  книг,  она  трогает  своим
мужеством, поражает острой наблюдательностью, она такая же  человечная,  как
лучшие его романы. Прежде чем отправиться в путь, он успел выпустить в  свет
исправленное издание "Джонатана Уайльда", совершив без малого  подвиг,  если
вспомнить, что ему довелось вытерпеть в ту страшную зиму. По горькой  иронии
судьбы, ненастье прекратилось сразу после его отъезда на юг,  и  осень  была
урожайной. А Филдинга Англия проводила холодно и хмуро.
     "Среда, 26 июня, 1754. В этот день  поднялось  самое  грустное  в  моей
жизни солнце и застало меня бодрствующим в своей  постели  в  Фордхуке.  Мне
было ясно, что при свете этого солнца я брошу последний взгляд на те дорогие
моему сердцу существа, которых я обожал с материнской  страстью,  чью  жизнь
направлял со всею силою  данного  мне  природой  чувства  и  кого  не  успел
укрепить в принципах той философской  школы,  что  научила  меня  переносить
страдания и презирать смерть".
     До тех пор пока ровно в полдень у порога дома не  остановилась  карета,
еще целых восемь часов надрывалось его любящее  сердце  в  "обществе  бедных
малюток". С пронзительно грустной ноты начинается книга.
     Отъезжающих было шестеро, путешествие в Лиссабон  обошлось  Филдингу  в
общей сложности в 30 фунтов. Кроме жены и шестнадцатилетней Харриет, с  ними
уезжали  горничная,  лакей  и  компаньонка  Маргарет  (или  Пегги)  Колльер,
приятельница Генри и Сары еще со времен Солсбери. Троих детей оставили  дома
на тещу: шестилетнего Уильяма, четырехлетнюю Софи и самого  младшего  Аллена
(назвали его, конечно, в честь Ральфа Аллена) -  ему  было  всего  несколько
месяцев от роду. Еще один ребенок, девочка Луиза, умерла и была погребена  в
Хаммерсмите  в  мае  1753  года.  Приглядеть  за  фермой  в  Фордхуке  взяли
управляющего. Джон Филдинг и Сондерс Уэлш брали  на  себя  все  судейские  и
сыскные обязанности на Боу-стрит. Сара и вторая из  сестер  Колльер,  Джейн,
тоже оставались в Англии. Прощание затянулось. Не считая детей, Филдинг  уже
не увидит ни единственной оставшейся в живых сестры, ни единокровного  брата
и  верного  товарища  в  делах,  ни  доверенного  помощника   в   борьбе   с
преступностью. Одни малыши не понимали всей трагичности момента.
     Сондерс Уэлш и Джейн Колльер проводили их до Ротерхайта,  для  них  это
была двухчасовая прогулка, а для  Филдинга  -  прощание  навеки  с  городом,
которому он рыцарски служил. Последним  этапом  на  его  пути  стала  лодка,
откуда  с  помощью  лебедок  Филдинга  подняли  на  судно.  Этой  трудоемкой
операцией руководил Уэлш, а  собравшиеся  матросы  плотоядно  комментировали
происходящее. "В глазах окружающих, - пишет Филдинг, - я был просто мешок  с
костями, на моем лице лежала печать безнадежности, если  не  самой  смерти".
Оказавшись на борту, он обосновался в отведенной  ему  каюте  и  стал  ждать
отплытия. Но  корабль  простоял  еще  четыре  дня,  несмотря  на  постоянные
заверения капитана, что они вот-вот снимутся  с  якоря.  В  пятницу  Филдинг
вызвал из Лондона известного хирурга Уильяма Хантера, чтобы тот  удалил  ему
избыточную жидкость. Всего вышло десять кварт воды.
     Наконец в воскресенье утром, 30  июня,  "Королева  Португалии"  подняла
паруса и спустилась по реке к Грейвсенду, миновав на своем пути  королевские
доки  в  Дептфорде  и  Вулвиче,  оставив  за  кормой  величественные  купола
Гринвичской больницы*. Филдинг упоминает в "Путешествии" о военных кораблях,
что в  ту  пору  строились  в  доках,  и  действительно,  Семилетняя  война,
разразившаяся вскоре, потребовала от Англии всей ее  морской  мощи.  Корабль
затем бросил якорь в Грейвсенде, Уэлш и  Джейн  Колльер  сошли  на  берег  и
вернулись в почтовой карете в Лондон  Генри  попытался  облегчить  страдания
своей жены, мучившейся от зубной  боли,  но  приглашенный  хирург  не  сумел
удалить больной зуб.
     Проторчав на месте еще один день, корабль вышел в море вечером 1  июля.
Ветер  не  благоприятствовал,  и  опять  на  несколько  дней  бросили  якорь
неподалеку  от  Дила,  родного  города  пламенной  почитательницы   Филдинга
Элизабет Картер. К 12 июля кое-как добрались до  острова  Уайт,  и  в  Райде
Филдинг послушался жены и сошел на берег. Он отправил  на  Боу-стрит  письмо
Джону, отчитываясь о проделанном пути: "Наше путешествие  оказалось  богатым
на разнообразные приключения, однако тебе придется отложить свое любопытство
до той поры, когда они попадут в книгу". Их капитан,  сообщал  он,  обладает
репутацией "самого умелого и опытного моряка, которого все  прочие  капитаны
почитают настолько, что внимательно присматриваются к каждому его маневру  и
лишь тогда полагают себя в безопасности, когда действуют  по  его  указке  и
примеру". Учитывая отношение, сложившееся на корабле к нему и его спутникам,
это была весьма  великодушная  оценка.  Семидесятилетний  капитан  "Королевы
Португалии", бывший  пират  Ричард  Вил,  откладывал  отплытие,  рассчитывая
заполучить еще пару платных пассажиров; да и в пути он не скрывал,  что  его
собственные интересы  для  него  гораздо  важнее,  чем  страдания  человека,
умирающего у него на борту. Чего только не было  в  его  полной  приключений
жизни: два года он пробыл в рабстве у мавров, потом был  похищен  корсарами,
от чего не был застрахован ни один зазевавшийся  моряк.  Потом  доставил  из
Лиссабона в Лондон ценности на сумму триста тысяч  испанских  долларов.  Без
сомнения, он полагал нынешнюю миссию весьма малозначащей.
     Только в полдень 18 июля, в пятницу, ветер изменился и капитан Вил счел
возможным отдать приказ об отплытии из Райда.  За  это  время  Филдинг  свел
знакомство с алчной домовладелицей  по  имени  миссис  Френсис,  одарив  нас
восхитительными очерками из жизни в пансионе. Наконец "Королева  Португалии"
вышла в море. В Спитхеде снова остановка: капитану  нанес  визит  племянник,
армейский  лейтенант,  только  что  прибывший   из   Гибралтара.   Буквально
одним-двумя штрихами передает Филдинг контраст между лукавым,  самодовольным
и неприступным дядей - и легковесным фатом-племянником. Читая "Путешествие",
порой забываешь, что у книги трагическая  развязка:  перо  Филдинга  брызжет
прежней живостью и смехом. Тот же капитан Вил показан  как  натура  богатая,
сложная: то он нагоняет страху на пассажиров, то  с  глубокомысленным  видом
предсказывает погоду, то  выряжается  в  красный  камзол  и  отправляется  к
местному сквайру. Почти неделю продолжалась  стоянка  в  Бриксгэме.  Филдинг
написал еще одно письмо к  брату  Джону  и  отослал  в  Лондон  два  бочонка
местного сидра в подарок Джону, Эндрю  Миллару,  Сондерсу  Уэлшу  и  Уильяму
Хантеру. Еще одна остановка в Дортмуте - и перед Филдингом в  последний  раз
мелькнула английская земля. Корабль вышел в открытое море и через пару  дней
был в Бискайском заливе.
     Путешественники почти достигли мыса Финистерре,  когда  дальнейшему  их
продвижению воспрепятствовал штиль, немедленно сменившийся штормовым  ветром
с юго-запада, грозившим угнать их до самого Ньюфаундленда. К счастью, так же
неожиданно ветер стих, и 6 августа "Королева Португалии" вошла в устье  реки
Тахо. Поздней ночью корабль бросил якорь в порту Лиссабона  и  на  следующий
день Филдинг и его спутники сошли на берег*. "Около  семи  часов  вечера,  -
читаем в "Путешествии", - я сел в экипаж, и меня повезли по самому  грязному
городу  на  свете".  Вчерашние  мореплаватели  расположились  в  кофейне   с
прекрасным видом на реку и на море и заказали добрый ужин, "за  который  нам
принесли такой счет, словно над ним мудрили на  Бат-Роуд,  между  Ньюбери  и
Лондоном". Выдержанно и не скупясь  на  шутку  подошел  Филдинг  к  краткому
эпилогу своей жизни.
     Он привез с  собой  недавно  опубликованные  эссе  философа-вольнодумца
Генри   Сент-Джона,   виконта   Болинброка.   Издал   размышления   скептика
малоизвестный писатель Дэвид Мэллит,  некогда  бывший  в  оппозиции  Уолполу
заодно с драматургом-сатириком Генри Филдингом. Реакция людей  благочестивых
на  эти  опыты  выражена  в  восхитительной  филиппике   доктора   Джонсона,
приведенной Босуэллом в записи от 6 марта 1754 года:
     "Сэр, он (то есть Болинброк) был негодяем и трусом; негодяем  -  потому
что зарядил мушкет, направленный против религии и морали;  трусом  -  потому
что не имел духа выстрелить сам, а оставил полкроны нищему шотландцу,  чтобы
тот спустил курок после его смерти!"
     Разрозненные записи самого  Филдинга  о  Болинброке  были  опубликованы
вместе с "Путешествием" в следующем году. В  Лиссабоне  он  подготовил  лишь
вводную часть к своему дневнику, который, судя по всему, писался  поэпизодно
во  время  путешествия.   Если   Филдинг   рассчитывал   совершить   большое
литературное предприятие, "лечась" в  Португалии,  то  его  ожидало  большое
разочарование.
     Мы располагаем скудными сведениями об этих последних неделях. Письмо  к
Джону, написанное в весьма подавленном состоянии духа, очерчивает события до
начала сентября. К  сожалению,  часть  письма  утрачена,  а  оставшаяся  так
попорчена, что прочесть ее не  представляется  возможным.  Из  письма  можно
понять, что Мэри болела со времени их прибытия,  что  ее  тянуло  обратно  в
Англию, несмотря на некоторые  признаки  улучшения  в  здоровье  Генри,  что
Маргарет Колльер присмотрела себе мужа, английского священника по имени Джон
Уильямсон. Добавили забот и слуги: лакей Уильям отправился в Лондон  на  той
же "Королеве Португалии", прихватив с собой часть хозяйских денег.  Ситуацию
комической оперы дополнила горничная Бэлл  Эш,  последовавшая  за  капитаном
Вилом в  полном  убеждении,  что  в  Англии  он  на  ней  женится.  Филдинг,
разумеется, скептически относился к этим надеждам и просил  брата  подыскать
Бэлл новое место через  "Всеобщую  контору  услуг".  У  семейства  оставался
теперь один черный слуга, вероятно, из Восточной Африки, и  его  жена.  Жили
Филдинги на вилле в пригороде Жункейра; здесь было и не очень дорого,  и  не
так шумно, как в центре Лиссабона. Если поначалу ежедневные расходы доходили
до 3 фунтов в день, то теперь обходились фунтом в  неделю.  Плата  за  виллу
была определена чуть больше 12 фунтов за год, а дальше этого срока  он  даже
не смел загадывать.
     Примечательно, что в письме содержатся теплые слова  о  новых  друзьях,
приобретенных в Лиссабоне, равно как и распоряжения  о  подарках  друзьям  в
Англии. Даже Артуру Колльеру,  взвалившему  на  Филдинга  свой  долг  в  400
фунтов, предназначался подарок. Для  себя  Филдинг  просил  заказать  у  его
лондонских  поставщиков  новую  шляпу  и  парик.  Судя  по  всему,  здоровье
налаживалось; мерка, присланная портному для  нового  кафтана,  была  слегка
шире в плечах, что воспринималось как добрый  знак  -  стало  быть,  болезнь
отступила, он начал набирать вес. Вот последние слова его  письма:  "Господь
да благословит всех вас и вашего Г. Филдинга".
     Не исключено, что Филдинг, не сознавая этого, преувеличивал  поворот  к
лучшему в своих делах. А может, он просто пытался  скрыть  правду  от  своих
друзей на родине. В его последнем письме  чувствуется  несвязность  мысли  -
возможно, он сам не понимал, насколько близок  его  конец.  Прошло  немногим
больше месяца, прежде чем его мужественный дух покорился. Он умер 8 октября,
сорока семи лет от роду.
     Его погребли на английском кладбище, заложенном купцами  в  кипарисовой
роще в самом начале столетия. Довольно долго могила находилась в забвении, и
лишь в 1830 году  на  ней  установили  замысловатое  мраморное  надгробие  с
латинскими надписями. В одной  из  них  Британия  скорбит,  что  ее  сын  не
покоится на материнской груди; вторая  надпись  прославляет  уроженца  земли
сомерсетской, послужившего человечеству  пером  и  добрыми  делами.  Немного
странно видеть могилу этого, может быть, самого  английского  из  английских
писателей среди  роскошной  южной  растительности,  в  окружении  памятников
никому не ведомым купцам-виноторговцам.  Сюда  почти  через  столетие  после
смерти  Филдинга  приходил  Джордж   Борроу,   лобызал   холодный   камень,,
оплакивавший "гения, равного которому не рождала Британия"*.
     Останься Филдинг  жив,  он,  конечно,  перезимовал  бы  в  Лиссабоне  и
наверняка остался бы там на следующее лето, как впоследствии поступили Стерн
и Смоллетт. В таком случае к сентябрю 1755 года он прожил бы весь  срок,  на
который арендовал виллу в Жункейре. А там уже оставалось несколько недель до
катастрофических ноябрьских событий, когда  землетрясение  за  восемь  минут
почти целиком разрушило Лиссабон. Из населения в 300 000 человек погибло  30
000.  Панглосс  представил  Кандиду  вполне  основательные   причины   этого
несчастья*. Генри Филдинг мудрее и добрее  Панглосса,  и,  надо  думать,  мы
услышали бы впечатляющий рассказ об этом дне, что выбил из колеи всю Европу.
Но Филдинг к этому времени уже  покоился  в  могиле  на  склоне  горы  среди
кипарисов и кустов герани.



     Нам осталось рассказать о  немногом.  Мэри  Филдинг,  дочь  писателя  и
компаньонка Маргарет Колльер вскоре вернулись в Англию. Подпись Маргарет как
свидетельницы  стоит  на  завещании   покойного,   составленном   в   спешке
предотъездных сборов. Вдова и четверо детей естественно назначались главными
наследниками.   Точные   размеры   состояния   неизвестны;   оно   позволило
расплатиться с долгами, но сколько-нибудь приличной ренты с остатка  ожидать
не приходилось. Душеприказчиком назначался Ральф Аллен, но он  отказался  от
своих прав в пользу Джона Филдинга, а  сам  выплачивал  ежегодную  сумму  на
воспитание детей. После его смерти в 1764 году Мэри Филдинг, Харриет, Уильям
и Аллен, а также сестра Филдинга Сара получили по  завещанию  около  60  000
фунтов. Долю в конторе поделили между Мэри и ее дочерьми, но  доход  с  этих
денег был невелик. Внушительная библиотека Филдинга в феврале 1755 года была
продана с аукциона за довольно значительную сумму - 650 фунтов (в среднем  -
10 шиллингов за том)*.
     Несколько слов о последующей судьбе родных  и  близких  Филдинга.  Мэри
прожила до 1802 года и 80-летней  старухой  умерла  в  доме  своего  сына  в
Кентербери.   Харриет   стала   компаньонкой   одиозной   Элизабет    Чадди,
прославившейся великосветскими скандалами и двоебрачием: при  живом  супруге
вышла замуж за герцога Кингстона*.  Харриет  же  в  1766  году  стала  женой
военного инженера Джеймса Габриэля Монтрезора. Он был вдовей,  ему  было  64
года, но получилось так, что через несколько месяцев Харриет унесла  смерть,
а он вступил в третий брак.  Что  касается  сыновей  Филдинга,  то  старший,
Уильям, избрал юридическое поприще и по стопам отца стал  мировым  судьей  в
Вестминстере. Он умер  в  1820  году  {В  1757  году  Мэри  просила  герцога
Бедфордского посодействовать, чтобы Уильяма взяли в Картезианскую школу*. Но
отправили Уильяма в Итон, как в свое время его отца. Из письма следует,  что
миссис Филдинг обосновалась на Теобальд-Роу. В письме упомянут Сондерс  Уэлш
как человек, готовый быть посредником между герцогом и школой. В  1770  году
Уильям Филдинг сам обратился к герцогу с той же просьбой, что и его отец  22
года тому назад: помочь ему обеспечить имущественный ценз,  необходимый  для
должности судьи в графстве Мидлсекс. Насколько можно  судить,  результат  на
этот раз был отрицательный; во всяком случае,  год  спустя  герцог  умер.  В
бумагах герцога сохранилось письмо сэра Джона Филдинга, в  котором  довольно
глухо упоминаются "разногласия" между ним и Мэри  по  поводу  имущественного
положения Филдинга. Удивляться тут нечему: по словам самого  Джона,  Филдинг
оставил свои дела "в очень плохом для наследников  состоянии  -  и  едва  ли
лучшем для кредиторов".  -  Прим.  авт.}.  Младший  брат,  Аллен,  пошел  по
церковной стезе и стал каноником собора святого  Стефана  в  Кентербери.  Он
скончался в 1823 году,  снискав  любовь  и  уважение  паствы  за  кроткий  и
снисходительный нрав.
     В 1783 году Аллен Филдинг сочетался браком  с  приемной  дочерью  Джона
Филдинга. Брат писателя прославился  на  судебном  поприще.  Он  превосходно
наладил предложенную Филдингом систему сыскной службы и  еще  четверть  века
играл немаловажную роль в  общественной  жизни  столицы.  Его  заслуги  были
отмечены: в 1761 году он был пожалован в рыцарское достоинство.  Дважды  ему
пришлось на себе испытать, каково было его брату в "деле  Пенлеза":  в  1768
году, когда взбунтовались сторонники Уилкса, и в  1780-м,  когда  гордонские
мятежники разгромили  судебное  помещение  на  Боу-стрит.  Несколько  недель
спустя он умер. Отечески опекаемая Ральфом Алленом, Сара жила и  работала  в
Бате, изредка выезжая в Лондон. Она пережила брата на 14 лет; в апреле  1768
года ее похоронили в Чалкумской церкви, где много лет назад назвались  мужем
и женой счастливые беглецы Генри Филдинг и Шарлотта Крэдок.
     Теперь о друзьях Филдинга. Как мы уже упоминали, Ральф Аллен  прожил  в
благоденствии до 1764 года. Джордж Литлтон стал пэром; он умер в 1773  году,
успев последним попасть в "Жизнеописания поэтов" Джонсона, куда  допускались
только  умершие  авторы.  Эндрю  Миллар  упрочил  свое  положение,   печатая
исторические труды, пользовавшиеся огромным спросом (за  историю  императора
Карла V ныне совершенно забытый литератор Уильям Робертсон получил  от  него
3400 фунтов*). Правильно сказал о  нем  доктор  Джонсон:  "Миллара,  сэр,  я
уважаю; благодаря ему литература поднялась в цене". Дэвид Гаррик не сходил с
театрального Олимпа до самой своей смерти в 1779 году. Годом раньше он много
сделал для того, чтобы поставить давно затерянную пьесу Филдинга. Сам он уже
не играл, но его слово было решающим в театре "Друри-Лейн",  где  директором
теперь  был  Шеридан*.  "Добродушный  человек",  значительно  переработанный
Гарриком, пошел на сцене в конце 1778 года. Только-только отшумела  премьера
"Школы злословия", и пьеса Филдинга стяжала умеренный успех, чего,  по  всей
вероятности, и желал ей Шеридан.
     Уильям Хогарт, близко знавший Филдинга на протяжении двадцати лет, был,
вероятно, одним из тех, кто тяжело перенес его  утрату.  Когда  Артур  Мерфи
подготавливал в 1762 году первое собрание "Сочинений" Филдинга, Эндрю Миллар
решил, что первый том надо открыть портретом  писателя.  Тогда-то  Хогарт  и
выполнил  свой  рисунок.  Создавался  портрет,  разумеется,  по  памяти,  но
существуют всякого рода легенды о его происхождении.  Мэрфи  упоминает,  как
некая дама (есть основания предполагать, что это Маргарет Колльер)  снабдила
Хогарта вырезанным  из  бумаги  профилем  Филдинга,  который-де  и  послужил
основой для рисунка пером. Так ли это было - судить трудно. Главное  другое:
портрет  Хогарта  остается  единственным   дошедшим   до   нас   аутентичным
изображением писателя, и это никак не увязывается ни с  прижизненной  славой
Филдинга, ни  с  увлечением  портретами  в  Англии  эпохи  Георгов.  Филдинг
изображен здесь в поздние годы жизни: темные глаза смотрят остро,  но  из-за
потерянных зубов тяжелая  челюсть  еще  сильнее  выдалась  вперед,  припухла
переносица, ноздри вывернуты.
     Безвременная  смерть  Филдинга   вызвала   много   откликов.   Наиболее
примечательно  высказывание  леди  Мэри  Уортли  Монтегю,  знавшей  его  еще
цветущим юношей  и  оставшейся  горячей  его  почитательницей,  невзирая  на
"постоянное неблагоразумие" кузена. Известие о его кончине дошло до нее лишь
спустя год, и она тогда же написала дочери: "Я скорблю о смерти Г.  Филдинга
не потому только, что уже не прочту его новых сочинений, но потому еще,  что
сам он  понес  большую,  нежели  другие,  утрату,  ибо  никто  не  умел  так
наслаждаться жизнью, как он, хотя и мало кто имел на  это  менее  оснований,
поскольку охотнее всего он вращался в вертепах порока и нищеты...  Благодаря
здоровым склонностям своего организма  (даже  после  того,  как  он  положил
немало  трудов  на  его  разрушение),  Филдинг  мог  забыть  все  на  свете,
оказавшись перед пирогом с олениной или бутылкой шампанского, и  я  уверена,
что ни один  из  земных  принцев  не  испытывал  стольких  блаженных  минут.
Природная легкость духа позволяла ему узнавать высшие  восторги  с  кухонной
девкой и не терять веселости, изнемогая на  чердаке.  По  складу  своему  он
очень напоминал сэра Ричарда Стила, превосходя последнего  и  ученостью,  и,
как мне кажется, талантом. Оба они вечно нуждались в  деньгах,  несмотря  на
великое множество друзей, и, будь их наследственные земли столь же  обширны,
как их воображение, - они и тогда бы  в  них  нуждались.  Но  оба  они  были
созданы для счастья, и остается пожалеть, что они не были бессмертны".
     Филдингу посвящены и более совершенные элегии, но  приведенные  строки,
пожалуй, наиболее убедительны по-человечески.  На  принадлежащем  леди  Мэри
экземпляре "Тома Джонса" ее рукою написано "nec plus ultra" {"и  не  далее",
"дальше нельзя" (лат.), т.е. (крайний) предел,  высшая  степень.},  и  в  ее
письменном отклике чувство симпатии и восхищения перевешивает все остальное.
     Сегодня нам известно о Филдинге очень многое из  того,  что  леди  Мэри
совсем не знала - например, как он "вращался в вертепах  порока  и  нищеты",
работая лондонским судьей. Но все новые материалы лишь  добавляют  штрихи  к
уже сложившемуся портрету преданного своему делу, отзывчивого и  чрезвычайно
доброго человека. Слабости его бросались в глаза даже самому невнимательному
наблюдателю, но если именно невоздержанность разрушила его здоровье (на что,
впрочем, нет никаких верных медицинских указаний), то  за  нее  он  заплатил
достаточно дорого. Его постоянства столь же очевидны для всякого, кто  ценит
теплое, открытое и непосредственное чувство. Больше того, сама его жизнь так
же пронизана юмором, как его книги. В те времена писатель часто  воздвигался
неумолимым  обвинителем  -  вспомним  грозного  Свифта  или  всесокрушающего
Джонсона. В наши дни великие  литературные  мэтры  держатся  в  недосягаемом
удалении, исторгая свое искусство из глубин невроза и  отчаянья.  А  Филдинг
еще раз напоминает нам, что здоровый и человечный  взгляд  на  мир  взыскует
истины.

                                   Эпилог
                          ВОЗВРАЩЕННОЕ НАСЛЕДСТВО

     В  соответствующем  настроении  жизнь  Филдинга   может   представиться
неудачей и просчетом. Потомок Габсбургов (он свято верил в это), он сохранил
все замашки аристократа, не  располагая  средствами  для  поддержания  этого
стиля Этому кажется, что он  мог  быть  счастлив,  живя  безмятежной  жизнью
сельского джентльмена в каком-нибудь захолустном уголке георгианской Англии.
Тот воображает его в Солсбери, об  руку  с  Джеймсом  Харрисом  кружащим  по
соборной площади: приятели веду! изысканный философский диспут. Третий видит
его в Дорсетшире, в окружении книг и с бутылкой вина, с  ребятней,  галдящей
на речке и в лугах.
     Все это, конечно, чепуха. Да, он был и философ-созерцатель, и книголюб,
но это далеко не весь Филдинг. В нем с равной силой выражалось стремление  к
активным действиям. Из одних и тех же побуждений  он  стал  профессиональным
драматургом, а затем адвокатом, вблизи разглядывавшим  неприглядную  изнанку
жизни. Оба эти занятия позволяли ему быть филантропом не  на  словах,  а  на
деле, как драматург он организовывал благотворительные спектакли, как  судья
- реорганизовал службу правопорядка. Он был ученый педант  в  кругу  наемной
пишущей братии - и артист среди коллег в мантиях.
     Бесконечно жаль, что на исполнение задуманного ему  было  отпущено  так
мало времени. Небольшой сопоставительный ряд  даст  почувствовать  драматизм
его краткого срока на земле. Его пережили даже те, кто  были  много  старше.
Колли Сиббер, Гендель, Ричардсон, щеголь Нэш, леди Мэри Уортли Монтегю, Джон
Рич, Ральф Аллен, Бабб Додингтон - все они были старше Филдинга на  15,  20,
25, 30 и даже 35 лет, и они все пережили его.  Когда  он  молодым  человеком
вступал на писательское поприще, воцарившийся Георг II был уже  человеком  в
годах, и он просидит на троне еще несколько  лет  после  того,  как  Филдинг
сойдет в могилу*. Хогарт был старше Филдинга  на  десять  лет,  и  почти  на
десять его переживет. Актер Чарлз Маклин (он был почти на  семь  лет  старше
Филдинга) не дотянет трех лет до XIX столетия. Посмотрим, как обстояли  дела
за рубежом. Величайший в  ту  пору  итальянский  драматург  Карло  Гольдони,
явившийся на свет за два  месяца  до  Филдинга,  был  очевидцем  Французской
революции и  даже  получил  пенсию  от  Национального  Конвента.  Величайший
комический писатель Франции, Вольтер, был подростком, когда родился Филдинг;
после октября 1754 года ему была отмерена  еще  четверть  века,  наполненная
славными делами*. Посмотрим, наконец,  на  ровесников  Генри  Филдинга.  Его
кузен Генри Гулд дожил до 84 лет; Китти Клайв прожила 74 года; до 70 дотянул
Уильям Питт; Томас Арн умер в 68; Джордж Литлтон - в 64; Эндрю Миллар  успел
отпраздновать свой 61-й день рождения. Даже  хворый  Джеймс  Ральф  разменял
шестой десяток, а Теофил Сиббер (жалкий  и  нелепый  до  конца  своих  дней)
утонул в Ирландском море 55 лет от  роду.  Доктор  Джон  Рэнби  поселился  в
Фордхуке и прекрасно жил там до своих  положенных  70-и  лет.  Вот  что  еще
интересно: в свои 47 лет ни Дефо, ни  Ричардсон  еще  даже  не  садились  за
романы. Насквозь  больные  Стерн  и  Смоллетт  -  и  те  проскрипели  дольше
Филдинга.
     Я понимаю: стенать по этому поводу напрасно.  Я  и  пустился-то  в  эти
подсчеты только для того, чтобы стало ясно, как много сделал Филдинг в скупо
отмеренный ему срок. И жизни, и творчества он отведал сполна. Его книги дают
беспрецедентную  по  насыщенности  картину  общественной   жизни.   "Подобно
джойсовскому Дублину, - отмечает Мартин Баттестин, - его художественный  мир
населяют и детища его фантазии, и реальные знакомцы - содержатели  постоялых
дворов и учителя танцев,  актеры  и  стряпчие,  врачи  и  священнослужители,
кучера и портнихи"*. Знакомство с людьми самого разного  пошиба  и  глубокое
знание человеческой души не могли не повлиять и на решения, которые  выносил
Филдинг-судья. Замечательно сказал о нем Джеймс Харрис, его ближайший друг:
     "Будь его жизнь менее беспорядочной (а он провел  беспорядочную  жизнь,
вращаясь среди людей всякого разбора), дела человеческие не вышли бы  из-под
его пера столь разными и столь натуральными.
     Будь он менее искушен в литературе, он не  сообщил  бы  своим  писаниям
классического изящества.
     Будь его гений не столь богат остроумием и юмором, он не  смог  бы  без
счету рассыпать шутки, к вящей радости своих читателей"*.
     И что же, может статься, Генри Филдинг получил  принадлежавшее  ему  по
праву. Он любил тихие места, но в полной мере  был  самим  собой  на  людных
дорогах и в домах, кишащих мужчинами и женщинами. Он предлагает нам  зрелище
перепутанной и хриплоголосой жизни, какой ее видит из  чердачного  окна,  из
харчевни, из-за судейского стола на Боу-стрит ее сострадательный свидетель.


                           О книге Пэта Роджерса,
    или "Какого рода эта история, на что она похожа и на что не похожа"

                          "В  числе  других  небылиц,  которых  ты  обо  мне
                        наслышан,  тебе,  наверно,  говорили, что я - грубый
                        насмешник;  но  кто  бы это ни сказал - это клевета.
                        Никто  не  презирает и не ненавидит насмешек больше,
                        чем  я, и никто не имеет на то больше причин, потому
                        что  никто  от  них не терпел столько, сколько я: по
                        злой   иронии   судьбы   мне   часто   приписывались
                        ругательные  сочинения  тех  самых  людей, которые в
                        других  своих  статьях  сами ругали меня на чем свет
                        стоит.
                          Впрочем,  все  такие произведения, я уверен, будут
                        давно   забыты,   когда   эта   страница  еще  будет
                        привлекать   к   себе  внимание  читателей:  как  ни
                        недолговечны  мои  книги,  а все-таки они, вероятно,
                        переживут   и   немощного  своего  автора,  и  хилые
                        порождения его бранчливых современников".

                                                                  Г. Филдинг

     Книга П. Роджерса - первая на русском языке научно-популярная биография
Г. Филдинга. Так получилось, что этот почитаемый у  нас  классик  английской
литературы в основном исследовался "академически": ему посвящались  главы  в
серьезных  научных  трудах,  очерки  творчества   (с   краткой   биографией)
предваряли   издания   его   романов   и   пьес.   Наше   представление    о
Филдинге-человеке неполно и приблизительно. Если  врасплох  сказать:  "Судья
Филдинг" - вряд ли это вызовет на лице собеседника столь же радостную улыбку
узнавания, как слова: "Том Джонс". Мы  знаем  о  Генри  Филдинге  неизмеримо
меньше, чем о Дж, Свифте, Д. Дефо или Ч. Диккенсе. Интересно, что  буквально
это же говорят о себе англичане, хотя за  прошедшие  два  с  половиной  века
скопилась  изрядная  литература  о  писателе.  Одно  из  замыкающих  звеньев
длиннейшей цепочки - книга профессора  английской  литературы  П.  Роджерса.
Литература XVIII века  -  его  заповедная  область,  ему  принадлежат  книги
"Граб-стрит" (1972) , "Августинский  кругозор"  (1974),  под  его  редакцией
вышел сборник статей "Восемнадцатый век" (1978). Литература  видится  ему  в
единстве с общественно-политическими идеями  века,  в  тесной  связи  с  его
"практикой",  которую   в   исторических   трудах   называют   "промышленным
переворотом". Роджерс не разделяет благостных представлений о "веке Разума",
он доверяет скорее Свифту, нежели позднейшим апологетам "Славной революции".
     В  работе  над  биографией  Филдинга  Роджерсу  пришлось   преодолевать
серьезное сопротивление жанра и избранного героя. В свое  время  X.  Пирсон,
признанный едва ли не "современным Босуэллом", приступая к жизнеописанию  Б.
Шоу,  решил  воспользоваться  редким  преимуществом:   его   герой   жил   и
здравствовал, они были в приятельских отношениях - и  Пирсон  потребовал  от
Шоу "соавторства" в работе. В ответ он услышал примерно следующее: "Какая  у
меня биография? Я никого  не  убивал,  ничего  не  совершал".  Так  что  же,
биография писателя - это библиография его сочинений?  Да,  полная  и  лучшая
биография (если угодно - автобиография) писателя - это его книги,  поскольку
они и есть его "деяния". Недаром сказано: книги  имеют  свою  судьбу.  Среди
прочего это означает, что  книгу  надо  "задумать",  потом  написать,  потом
издать - это целая история. Из  таких  "историй"  и  складывается  биография
писателя. За некоторыми оговорками, Роджерс справился с трудным жанром,  его
книга - это биография писателя.
     В   каком   смысле   "сопротивлялся"   ему   Филдинг?    Сопротивлялась
"биографическая легенда" о Филдинге: ее  гипнотическое  воздействие  испытал
всякий, кто брался писать о нем. Сложившись,  как  правило,  еще  при  жизни
писателя, предание переходит к следующим поколениям, постепенно  плотнея,  и
утверждает себя в  ряду  непреложных  фактов.  Если  "легенда"  не  к  чести
писателя и если она вовремя не  опровергнута,  ее  порочащее  влияние  может
сказываться десятилетиями. Не секрет, что резко отрицательное  отношение  Д.
Байрона к  Л.  Стерну  было  предопределено  скверным  обращением  Стерна  с
матерью. Сейчас известно, что эта  "легенда"  не  имела  под  собой  никаких
оснований, но Байрон этого не знал - и верил ей.
     Чтобы представить себе,  в  каких  условиях  складывалась  "легенда"  о
Филдинге, перенесемся в те далекие времена. Это начальные главы  прочитанной
книги, рассказывающие о первых годах в Лондоне молодого драматурга Филдинга.
Отвлечемся от пестрого калейдоскопа лиц и событий, перестанем вслушиваться в
многоголосую перебранку и на минуту задумаемся над тем, где мы  находимся  и
при чем присутствуем. Мы находимся на Граб-стрит, а присутствуем при событии
решающего идеологического значения: обретает право голоса (других прав долго
не будет) отслоившаяся от традиционных  профессиональных  занятий  (адвокат,
врач, офицер и т. п.)  социальная  группа,  для  которой  гуманитарный  труд
(сочинительство всякого рода) становится целью  и  средством  существования.
Иными   словами,    происходит    оформление    творческой    интеллигенции.
"Неинтеллигентные" нравы Граб-стрит свидетельствуют, во-первых, о социальной
разнородности межклассовой прослойки, а во-вторых - о трудностях переходного
состояния, когда нет чувства "своего" цеха, нет солидарности, не  существует
кодекса неписаных правил. Многие бурные  кампании  завариваются  просто  под
выкрик  "Наших  бьют!".  Однозначная   оценка   граб-стритских   выступлений
невозможна. Например, яростной была свара, в которую  втравил  Филдинга  Дж.
Хилл, отличившийся и в других делах. Так что  же,  он  законченный  негодяй,
этот Хилл, и в  биографиях  Филдинга  для  него  заготовлена  только  черная
краска? Отнюдь нет! Хиллу принадлежит - наряду со всем прочим - восторженный
отзыв о "Томе Джонсе",  влияния  которого  не  избежали  и  собственные  его
попытки  в  жанре  романа.  В  комментариях  читаем:  Граб-стрит  -  синоним
литературного пролетариата. Это так, но этого недостаточно, а главное, здесь
совершенно неуместен обычный оттенок пренебрежения.  Да,  это  "литературные
клячи", как называл их И. Тэн, это литературный планктон, но была ли бы  без
него  Литература?  Вряд  ли.  В  ожесточенном  пересмешничестве,  в   жаркой
полемике, не выбирающей  выражений  ("Англия  есть  отечество  карикатуры  и
пародий". - А.С. Пушкин), в соревновательском азарте стало  возможным  чудо:
всего  за  полстолетия  сложился  просветительский  роман  в  его   основных
разновидностях - в 1719 году вышел "Робинзон Крузо", а в 1771-м Т.  Смоллетт
опубликовал  "Путешествие  Хамфри  Клинкера".  Строго  говоря,   только   на
Граб-стрит мы и встретим писателя в "чистом" виде, независимого от поддержки
вельможного покровителя. Он бедствует, ведет полуголодное существование,  но
он добивается признания у реальной силы  -  у  публики.  Успехом  у  рядовых
читателей, а не карьерой (впрочем, незадавшейся) гордился в  последние  годы
жизни Свифт.
     Граб-стрит неласково встречал новичков, а Филдинг был  из  молодых,  да
ранний, и его первые шаги были отмечены сразу  же.  Роджерс  отдает  должное
своему герою: тот умел на удар отвечать ударом (эти хорошо  усвоенные  уроки
отзовутся в задорном тоне  вступительных  глав  "Тома  Джонса").  И  вот,  в
атмосфере сведения счетов, в хлесткой  перебранке,  обязательно  переходящей
"на личности",  складывается  пресловутая  "биографическая  легенда".  После
принятия Закона  о  театральной  цензуре,  доставившего  Филдингу  множество
недоброжелателей и просто врагов,  а  затем  в  период  издания  задиристого
"Бойца" эта "легенда" уже выглядит так: наемный, неразборчивый  в  средствах
писака ведет в высшей степени предосудительную жизнь (распутен,  нечестен  в
долгах и т. п.). После выхода в свет первого романа - "Джозеф Эндрюс" (1742)
- нападки  переносятся  на  его  поприще  романиста,  прививая  ему  стойкую
идиосинкразию к слову "критик". После "Тома Джонса" (1749) он ъ полной  мере
изведал как дружеского участия,  так  и  недоброжелательства  и  откровенной
неприязни,  вражды.  Посвящение  Дж.  Литлтону  и  упоминание  о  "княжеских
милостях" герцога Бедфордского - вещи вполне обычные по тому времени -  дают
повод к обвинениям Филдинга в прислужничестве. Вскоре следует назначение его
на  должность  судьи,  что  расценивается  однозначно:  плата  за  "услуги".
Поскольку речь идет не о  частном  лице,  а  о  государственном  служащем  и
поминается  не  кошелек  с  деньгами  (если  бы!),  а  должность,  требующая
неподкупности и беспристрастия,  -  ясно,  какой  моральный  ущерб  наносила
Филдингу  подобная  "критика".  Известия  с  литературного  фронта   особого
утешения тоже не приносили, тем более что  многого  Филдинг  просто  не  мог
знать. Он не знал, например, что в письмах к своему обожаемому автору далеко
не все поклонницы Ричардсона осуждали "Тома Джонса".  Мнение  же  Ричардсона
он,  конечно,  знал,  поскольку  этот  литературный  соперник  не  стеснялся
обнаруживать свою "трусливую неприязнь к Гарри  Филдингу"  (Теккерей)  перед
Сарой Филдинг, с которой был связан дружескими отношениями. В печати  против
романа выступил С. Джонсон. Смысл  его  критики  сводился  к  назиданию:  не
следует изображать в привлекательном виде сомнительных в моральном отношении
героев (эту мысль мы встретим позднее  у  Теккерея  и  других  викторианских
критиков).
     История литературных взаимоотношений  Филдинга  со  своими  знаменитыми
современниками (А. Поп, К. Сиббер, С. Ричардсон) достаточно полно освещена у
Роджерса. Здесь хочется вывести на свет только одну фигуру - Хораса Уолпола,
которого автор почему-то пощадил. Сплетник, злой наветчик - это  все  слабые
слова, они даже приблизительно  не  передают  той  откровенно  зоологической
злобы, которой пышут его "анекдоты". Конечно, сыграла  свою  роль  семейная,
"фамильная"  неприязнь  к  Филдингу,  но  еще  больше,  думается,  выразился
"сальеризм"  X.  Уолпола.  При  всех  своих  литературных  заслугах  (творец
"готического романа", автор ценных мемуаров  -  впрочем,  кто  их  тогда  не
писал, и сегодня они все ценны в наших глазах) Уолпол всего лишь талантливый
дилетант, барчук в литературе. Филдинг - профессионал и гений -  не  мог  не
осознаваться  им  как  вечный  укор  своему   существованию.   Кощунственно,
немилосердно  брюзгливое  слово  Уолпола  о  посмертно  вышедшем   "Дневнике
путешествия в Лиссабон".
     Сегодня  мы  знаем,  что   смерть   Филдинга   была   горько   оплакана
соотечественниками, а в ту пору газеты ограничились краткими  сообщениями  и
некоторое время Филдинг упоминался с прибавлением слова  "покойный".  Англия
еще не осознала, кого она потеряла, и приберегала  слезы  для  Ричардсона  и
Стерна.
     Впервые развернутый очерк жизни и творчества Филдинга даст Артур  Мерфи
(1727-1805),  подготовивший  первое  издание  его  "Сочинений".  Неудавшийся
драматург (Д. Гаррик бранил его пьесы  за  "пошлость")  Мерфи  имел  счастье
близко знать Филдинга,  сотрудничая  в  1750-е  годы  в  "Конвент-гарденском
журнале". Если при этом  учесть,  что  к  изданию  были  причастны  лица  из
ближайшего окружения (А. Миллар, У. Хогарт, Гаррик), то становится понятным,
отчего  эти  "Сочинения  надолго   обрели   статус   самого   авторитетного,
канонического свода всего написанного Филдингом. Потребовалось время,  чтобы
исправить его погрешности, а  их  немало:  недостаточно  полно  представлена
драматургия  Филдинга,  выборочно,  с  вопиющими  пробелами   показана   его
публицистика - на том якобы основании, что писалось все это  в  спешке,  что
предмет разговора устарел и не представляет интереса, и т. п. Хорошо хотя бы
то, что Мерфи дал полный авторский текст "Путешествия  в  Лиссабон"  (первое
издание, вышедшее на следующий год после смерти писателя, было  основательно
"отредактировано" братом Джоном,  снявшим  целые  куски  и  даже  поменявшим
некоторые фамилии). Критические суждения Мерфи неоригинальны и  претенциозны
(равняясь на "Исследование о гении и сочинениях Попа" Дж. Уортона, он назвал
свой очерк "Исследование о жизни и гении Филдинга"), и вспоминают  Мерфи  не
по их поводу. Будучи первым биографом писателя, он несет ответственность  за
окончательное закрепление "биографической  легенды",  которая  теперь  будет
стоять между подлинным Филдингом и его читателем целых полтораста лет. Рамки
"легенды" он, естественно, расширил,  введя  в  биографию  не  подкрепленные
документами обстоятельства детства и юности Филдинга, его семейной  жизни  и
т. д.
     Со смертью Филдинга литературные баталии  с  его  "участием"  вовсе  не
отшумели: продолжали сражаться его книги. Еще в 1760-е годы и  позже  "спор"
между Филдингом и Ричардсоном не затих, и, например,  Дж.  Босуэлл,  приведя
очередное  нелицеприятное  мнение  доктора  Джонсона  о  Филдинге,  от  себя
добавит,  что  не  согласен  с  ним.  Последующая   литературная   эпоха   -
сентиментализм - не  благоприятствовала  нашему  герою.  За  ним  признавали
поверхностного  наблюдателя,  но  не  проникновенного  знатока  "сердца".  В
критический обиход был запущен образ  часов:  подлинный-де  романист  (вроде
Ричардсона) знает все тайные пружины механизма, а верхогляд (вроде Филдинга)
- тот способен только сказать, сколько  сейчас  времени.  Поразительно,  как
тогда же не задались простым вопросом: а что  важнее?  Если  нужно  починить
часы, то ясно: нужен часовщик. Но если вы, как Том, рискуете вот в эту самую
минуту потерять Софью, то не лучше ли будет, если кто-то своевременно укажет
вам на часы, чтобы вы не мешкали и не отвлекались на  то,  на  что  не  надо
сейчас отвлекаться? Образ часов  (метафора,  признаться,  удобная  и  емкая)
санкционировал Джонсон - похоже, с подсказки Ричардсона,  который  счастливо
набрел на него еще в конце 1750-х годов. Отказав Филдингу в праве называться
серьезным, основательным романистом, критика с готовностью признала  за  ним
то, не признать чего невозможно): художественное совершенство.  Это  у  него
есть, этого у него не отнять, но это - внешнее.
     Тогда же, в пору раннего  освоения  творческого  наследия  Филдинга,  в
критике  ставится  вопрос  о  формах  "авторского  вмешательства"  (вставные
новеллы, вступительные главы), причем решается этот вопрос иногда  в  пользу
его художественной системы, иногда - как помеха ей. Аналогично расценивается
и "ироикомическая" стихия в роМанах Филдинга. В интересующем нас аспекте эти
споры (а в полной мере научные параметры  они  обретут  только  в  XX  веке)
интересны постольку, поскольку речь идет об "образе автора",  который  тогда
сливался с личностью автора и тоже "работал" на "биографическую легенду".  В
самом  деле,  между  книгами  Свифта  или  Дефо  и  читателем   существовала
непреложная дистанция. Там автора  формально  нет  -  есть  герой-рассказчик
(Лемюэл Гулливер или Робинзон Крузо) и посредующий  между  ним  и  читателем
"издатель". В романах Филдинга - иное:  на  глазах  творится  художественный
мир, оговариваются условия, на  которых его надо принимать, - иначе  говоря,
постоянно поддерживаются отношения  с  читателем,  а  поскольку  читатель  в
каждую отдельную минуту вполне конкретное лицо, то в  эту  же  самую  минуту
"оживает" на страницах  романа  автор.  Это  происходит  тем  успешнее,  что
держится "автор"  непринужденно,  раскованно,  говорит  нестертыми  словами,
балагурит, "забалтывается".  В  читательском  восприятии  автор  естественно
проецировался на реально существовавшую историческую личность - на Филдинга.
Здесь, пожалуй,  частичное  объяснение  того,  почему  так  долго  держалась
невыгодная для Филдинга-писателя "биографическая  легенда":  потому  что  ее
поддерживал образ неосновательного, несерьезного "автора" (все могу!).
     К  новым  поколениям  читателей  "легенда"  приходила  с   публикациями
мемуаров, переписки и прочих документов  "века  минувшего".  Однако  Филдинг
успешно завоевывал своего читателя, и, например, опубликование в  1804  году
"Переписки" Ричардсона, содержавшей массу несправедливых, мелочных и  просто
вздорных слов по адресу Филдинга, возымело неожиданное действие: "Переписка"
Ричардсона настроила публику против Ричардсона, подарив Филдингу много новых
друзей, и романтики С. Колридж, Д. Байрон, Ч. Лэм, У.  Хэзлитт  отдали  свои
симпатии классицисту  Филдингу,  а  не  Ричардсону,  который  приближался  к
сентиментализму и предромантизму и  формально  был  их  предтечей.  Известна
высокая оценка Байроном политической сатиры Филдинга в "Джонатане  Уайльде".
Проницательностью,  глубиной   творческого   анализа   (не   свободного   от
"биографизма") отмечено отношение к Филдингу отца европейского романа нового
времени Вальтера Скотта. Вообще же Скотт отдавал  предпочтение  Смоллетту  -
наверное, оттого, что тот шотландец.
     Ширится европейская известность Филдинга: к  концу  XVIII  в.  переводы
романов "Джозеф Эндрюс", "Том Джонс" и "Амелия" выдержали соответственно 20,
46 и 15 изданий. Замечательный немецкий демократ XVIII века X. Ф. Д.  Шубарт
еще в 1775 году  опубликовал  повесть  "Из  истории  человеческого  сердца",
написанную  по  образцу  "Тома  Джонса"  (повесть  Шубарта  в  свою  очередь
послужила источником драмы Ф.  Шиллера  "Разбойники").  Шиллеру  принадлежит
восторженный  отзыв  об  авторе  "Тома  Джонса"  (в  статье  "О  наивной   и
сентиментальной поэзии"). И. В. Гете, побуждая Эккермана изучать  английский
язык, высказывает знаменательные слова: "Наши романы, наши  трагедии,  разве
они не  восходят  к  Голдсмиту,  Филдингу  и  Шекспиру?"  "(И.  П.  Эккерман
"Разговоры с Гете", 3 декабря 1824 года). Филдинга хорошо знали во  Франции,
правда, в  "приглаженных"  переводах  (Пушкин  называл  их:  "исправительные
переводы").  Благожелательно   высказывались   о   Филдинге   Вольтер,   чья
философская повесть "Кандид" (1759) испытала несомненное  воздействие  "Тома
Джонса", и даже Д. Дидро, пылкий приверженец Ричардсона. В  России  Филдинга
переводили с 1760-х годов, в основном с французского и немецкого языков.  По
поводу гоголевских "Вечеров на хуторе  близ  Диканьки"  Филдинга  и  Мольера
вспомнит А. С. Пушкин. О Филдинге думал в пору написания "Мертвых душ" Н. В.
Гоголь. Однако к 1840-м годам он был уже  основательно  подзабыт  и  перевод
"Тома Джонса" для "Современника" (1848) был рекомендован В. Г.  Белинским  с
подсказки И. С. Тургенева. Филдинг никак не мог дождаться своего  часа,  его
то и дело оттесняли "актуальные" фигуры - Стерн, Скотт, Байрон, Диккенс. Его
второе рождение в России произойдет уже в 1930-е годы.
     Писательская  и  личная  репутация  Филдинга  в  ХГХ  веке  во   многом
определялась  отношением  к  нему  У.  Теккерея.  Это  отношение  выражается
формулой любовь-вражда, причем  акцент  не  закрепится  окончательно  ни  на
первом слове, ни на втором. Известную эволюцию,  впрочем,  позиция  Теккерея
совершила. Вот рецензия на выход романа "Том Джонс" (1840)  -  здесь  вполне
терпимое отношение  писателя-викторианца  к  картинам  "низкой  жизни"  и  к
личности Филдинга: " (...) не будем обвинять Филдинга в безнравственности, а
лучше признаем, что его век был более откровенен, чем наш, и переложим  вину
(если она существует) с писателя на его эпоху". Другие интонации зазвучат  в
лекции "Английские юмористы XVIII века" (1851): "тот"  Филдинг  -  "искренне
сознающий свои недостатки и готовый  исправиться".  На  время  отставшая  от
Филдинга "легенда" настигает его в лекции  Теккерея.  Нам  снова  предлагают
компанейского собутыльника, чьи "нравственные воззрения (...)  огрубели  под
влиянием той  жизни,  которую  он  вел".  Явно  из  граб-стритских  чердаков
заимствован упрек Теккерея Филдингу в "похвальбе своей  грошовой  ученостью,
которую он ставит превыше всех прочих своих достоинств" (1848). Но не  будем
упрощать: Теккерей выше предрассудков своего века, и он отдает щедрую дань и
гению Генри Филдинга, и  его  превосходным  личным  качествам  ("отважное  и
мягкое сердце... бесстрашная и смелая душа"). В  благожелательном  контексте
по-иному зазвучали  и  некоторые  факты  "биографической  легенды"  (на  что
Теккерей, может, и не рассчитывал). Нет, если мы хотим узнать, что думала  о
Филдинге викторианская Англия, нам  следует  заглянуть  в  книгу  "Романы  и
романисты XVIII столетия. О нравах и морали минувшего века" (1871). Ее автор
-  магистр  гуманитарных   наук,   королевский   адвокат   Уильям   Форсайт.
Пренебрежительно и брезгливо перебирает старые книги поборник "благородного"
вкуса и  "приличий"  в  литературе.  Со  стоицизмом  мученика  совершает  он
неблагодарный труд, зачем-то взятый на себя. "Нельзя не сожалеть  о  том,  -
заводит магистр знакомую песню, - что грубость  века  и  прирожденные  вкусы
самого Филдинга побудили  его  взять  в  герои  своего  романа  распущенного
молодца, которому с его подвигами место  в  пивной,  а  то  и  где  похуже".
Художественное мастерство Филдинга получает у королевского  адвоката  высшую
оценку, но не без сожаления о том, на что оно тратится. Форсайт сочувственно
цитирует И. Тэна ("История английской литературы"), солидаризируется  с  ним
полностью,  выказывая  не  только  свою  ограниченность,  но  и  малую  долю
патриотизма, поскольку  на  отзыве  Тэна  лежит  густой  налет  традиционной
французской неприязни ко всему английскому.
     Начало  серьезного  пересмотра  устоявшихся  представлений  о  Филдинге
приходится на конец века и юбилейные (1907) годы.
     В  биографии  О.  Добсона  (1883)  представлен  богатый  биографический
материал, в большинстве своем впервые вводимый  в  научный  обиход.  Трезвый
ученый,  превосходный  знаток   эпохи,   он   не   поверил   на   слово   ни
благожелательному Мерфи, ни даже Мэри Монтегю. Он  заново  перепроверил  все
свидетельства и мудро заключил: "Если потомству нужен его портрет, то  пусть
это будет поздний портрет, а не  ранний;  пусть  это  будет  не  завсегдатай
артистических уборных и кабаков (...), но деятельный судья, нежный супруг  и
отец, хлебосол для своих менее удачливых друзей, филантроп не на  словах,  а
на деле, выдержанный и великодушный герой "Путешествия в Лиссабон"".
     Сколько незадач было в жизни Филдинга  -  вплоть  до  самой  последней,
когда он умер на чужбине и там же был погребен. Полон грустного  значения  и
тот факт, что приличный его имени монумент - классическая во всех отношениях
биография - был создан тоже  на  чужбине,  в  Америке.  В  1918  году  вышло
трехтомное исследование Уилбура  Кросса.  Более  полную  биографию  писателя
трудно себе  представить.  Подробнейшим  образом,  стараясь  не  упустить  и
малейшей детали, прослеживает  Кросс  жизненный  и  творческий  путь  своего
героя. Опираясь на свидетельства и выводы своих предшественников  (в  первую
очередь на книгу Добсона), Кросс знакомит  с  множеством  новых  материалов,
добытых в судебных архивах, извлеченных из налоговых  и  церковных  книг,  в
новом свете интерпретирует давно известное. Он широко использует  периодику,
и  над  страницами  его  книги  витает  не  музейная  пыль,  а  по-весеннему
пронзительный воздух, которым дышал  Филдинг.  Он  представляет  Филдинга  в
буквальном  смысле  слова  героем  собственной  жизни,  прожитой   сразу   к
наверняка, без  помарок  и  без  поправок.  Научная  ценность  книги  Кросса
чрезвычайно высока, она по сей день заслуженно удерживает  за  собой  звание
канонической биографии (the standard biography). Но, разделавшись со  старой
"биографической легендой", Кросс попытался заложить основание новой -  столь
велика была энергия, отданная восстановлению подлинного Филдинга, что  одним
опровержением дело не ограничилось. Кросс словно и не слышит, как его устами
вдруг начинает вещать истовый викторианец: Филдинг всегда сохранял  верность
той единственной женщине, которой в данную минуту отдал свое сердце; Филдинг
не курил и  не  нюхал  табаку;  Филдинг  ответственно  относился  к  делу  -
посмотрите, сколько исправлений в переизданиях  "Джозефа  Эндрюса"  и  "Тома
Джонса".  Год  спустя  Кросс  продолжит  канонизацию  "нового"  Филдинга   в
журнальной статье. Здесь сообщается, что Филдинг мало пил,  был  милосерден,
много перестрадал и т. п. Зачем это было нужно? К чести Кросса, он прекратил
эту сомнительную кампанию  и  не  успел  сделаться  курьезным  однофамильцем
самого себя - автора классической биографии Филдинга.
     В каждой области  возможны  регрессивные  явления,  и  в  литературе  о
Филдинге изжитое, казалось бы, "предание" нет-нет и напоминает о себе. Можно
допустить, что популяризатор "проглядел"  свежую  академическую  публикацию,
проливающую новый свет на те или иные обстоятельства  жизни  героя.  Но  как
объяснить, что в очерке Элизабет Дженкинс (1947)  Филдинг  опять  изучает  в
Лейдене юриспруденцию?! Зачем Мэри Уилкокс в  своей  живо  написанной  книге
"Чистопородный англичанин" (тоже 1947) повторяет давно  высмеянную  байку  о
Филдинге, "записывающем" свои пьесы на обертках из-под табака? Это еще  что!
Вот за перо берется  мужчина,  Джеймс  Холледж,  и  в  1965  году  выпускает
удивительное сочинение - "Горячие денечки Тома Джонса".  Здесь  игнорируется
все, что на сегодняшний день сделано и достигнуто. Автор самозабвенно уходит
в "эпоху джина, секса и жестокости", и я, честно сказать, не представляю, на
какого читателя он рассчитывал, выпуская эту антологию чепухи.
     Биография  Роджерса  отражает  сегодняшний  уровень  научного  освоения
Филдинга. Вынужденный столкнуться  с  фактами,  еще  не  утвердившимися  как
окончательная истина, ученый честно признает: не  знаю,  подтверждений  нет.
Бесстрастных жизнеописаний не бывает, даже строго научная биография несет на
себе  отпечаток  пристрастий  (научных!)  ее  составителя,  и  это   следует
принимать как первородный грех жанра, тяготеющего либо к панегирику, либо  к
поношению. Пристрастен в своей книге и Роджерс. Не  видя  уже  надобности  в
опровержении  "биографической  легенды"  и  неспособный  впасть   в   другую
крайность - в духе упомянутых Дженкинс и Уилкокс, расчувствованно спускать и
прощать Филдингу решительно все, он порой разделяет мало  в  чем  уступающие
"легенде" предположения современных исследователей, трезво ссылаясь на  "дух
времени", который и в самом деле не  всегда  требовал  от  человека  идейной
принципиальности и  прочих  гражданских  и  личных  добродетелей.  Не  будем
забывать, что автор принадлежит к сословию ученых, а в  последние  пятьдесят
лет  академическое  направление  задает  тон  в  области  изучения  жизни  и
творчества  Филдинга.  Для  "академиков"  характерна  сосредоточенность   на
частных проблемах, и бывает  очень  трудно  сохранить  научную  корректность
вывода - то есть его верность для данного случая, и только.  Распространение
частных выводов вширь грозит зарождением  новых  биографических  "преданий",
теперь уже освященных авторитетом науки.
     Ярче всего пристрастность Роджерса сказалась в характеристике некоторых
современников Филдинга - например, К. Сиббера. Прежде  всего,  мы  не  видим
Сиббера-драматурга, а это уже серьезный просчет, как и полное  игнорирование
"буржуазной  трагедии"  Дж.  Лилло.  Недостаточно  широк  фон,  на   котором
представлена драматургия Филдинга, и потому не выявлены  ранние  истоки  его
резко отрицательного неприятия буржуазных добродетелей. Пусть он  гений,  но
откуда-то должны были взяться и  сила,  и  разящая  меткость,  с  какими  он
выступил против Ричардсона. Роджерс бок  о  бок  проходит  со  своим  героем
дорогу его жизни, от рождения до могилы, и наряду с бесспорным  достоинством
этой "позиции" - налицо ее недостаток. Автор смотрит  на  встречных  глазами
своего героя, а главное, он остается с ним в его  эпохе,  не  позволяя  себе
отступить  хоть  немного  в  сторону.  Филдинг  -  старый  классик,  и   его
собеседники уже давно не только (и даже не столько)  Сиббер  или  Ричардсон:
это Байрон, Скотт, Диккенс, Теккерей, Гете. Мы  не  встретим  этих  имен  на
страницах книги Роджерса - разве что в какой-нибудь случайной  связи.  Полна
летопись жизни и творчества Филдинга,  развернутая  на  страницах  биографии
Роджерса, но недостаточна литературная его судьба -  судьба  писателя.  Ведь
это факт, что чуть не каждый крупнейший европейский (и американский  -  если
вспомнить, например, Г. Джеймса) писатель едва ли не считал себя _обязанным_
в той или иной степени определить свое отношение  к  Г.  Филдингу.  Впрочем,
наши "претензии" -  из  области  мечтаний  о  той  идеально  полной,  научно
совершенной и живо, занимательно написанной творческой биографии Филдинга, в
осуществимость которой начинаешь верить  после  хорошей  научно-_популярной_
книги Роджерса.
     Подкупает ее уважительный тон: Роджерс не фамильярничает  с  Филдингом,
не злоупотребляет тем, что знает о герое гораздо больше, чем тот знал сам  о
себе. Столь естественная, казалось бы,  позиция  биографа  выгодно  отличает
труд Роджерса в ряду многочисленных жизнеописаний, выполненных  в  традициях
"иконоборца"  Дж.  Л.  Стрэчи.  -  Автор  не   кокетничает   своей   широкой
осведомленностью, умеренно цитирует, но всегда кстати,  и  от  этого  растет
доверие к его рассказу.
     У русского читателя, мне кажется, книга Роджерса  вызовет  интерес  уже
тем, что мы узнаем Филдинга, каким его  не  знали  (или  знали  недостаточно
хорошо). Драматург, публицист, юрист, судья -  великий  труженик  и  великий
писатель,  -  со  всех  сторон  приоткрывает  эту  колоссальную  фигуру  его
добросовестный биограф. А главное, книга не  оставит  читателя  равнодушным,
поскольку отношение автора к своему  герою  согрето!  чувством  неподдельной
любви. Перелистаем еще раз последние страницы биографии. Усталость, болезни,
творческий спад - пришло их время, но сколько раз на протяжении  жизни  -  и
книги! - Филдинг показывал удивительную способность выходить  из  труднейших
передряг, сколько раз, надломленный, он находил силы  распрямиться,  сделать
спасительный шаг. Надежда - пусть и слабая - не оставляла его, видимо,  и  в
последние дни. Но на какое чудо рассчитывал Роджерс, если  смерть  героя,  к
которой  он  неуклонно  вел  читателя,  в   такой   степени   поразила   его
неожиданностью,  несправедливой  преждевременностью?  Посмотрите,  с   какой
ревнивой досадой  считает  он  чужие  годы:  сколько  прожил  этот,  сколько
протянул тот. Ведь ясно, что никто из этих счастливцев  не  заел  век  Генри
Филдингу. Каждый  прожил  ровно  столько,  сколько  ему  было  отпущено,  ни
секундой больше, а главное, многие из них никак не заслуживают упрека в том,
что плохо  распорядились  своим  временем.  Но  по-человечески  понятна  эта
надрывная страница: здесь не литератор кончает  книгу,  а  неутешно  скорбит
человек, потерявший близкого.
  
                                                                В. Харитонов  
  
     В предуведомлении, открывающем книгу, П. Роджерс называет  ученых,  чьи
работы были его настольным чтением при подготовке биографии Филдинга: М.  С.
Battestin, W. В. Coley, Henry Knight Miller, Ronald Paulson, C. J. Rawson.
  
  

  
     К стр. 5
  
     Крупный чиновник адмиралтейства Сэмюэл Пепис  (1633-1703)  в  1660-1669
годы вел подробнейший "Дневник", в котором ярко  отразились  общественные  и
политические нравы его времени, а также личные пристрастия автора (например,
он был заядлым театралом).
  
     Торговля патентами на офицерские  чины  была  в  1711  году  официально
узаконена указом королевы Анны. В том же 1711 году имя  полковника  Филдинга
несколько раз промелькнет в письмах Д. Свифта,  хлопотавшего  об  офицерском
патенте  для  одного  из  своих  протеже.  Торговля  этими  патентами   была
окончательно отменена лишь в 70-е годы XIX века.
  
     К стр. 6
  
     Это Роберт Филдинг, конюший королевы Анны. Обвинение в двоеженстве было
предъявлено ему в 1706 году, но, защищенный духовным саном (!), он  оказался
неподсуден светскому суду и благополучно  оформил  свой  брак  с  герцогиней
Кливленд.
  
     См. прим. к стр. 10
  
     В кельтских легендах - "остров блаженных"; в  XII  в.  локализовался  с
Гластонберийским монастырем (VII в.), где, по преданию, в 63 г. н. э.  Иосиф
Аримафейский основал обитель.
  
     В первой трети XVIII в. классицизм  в  английской  архитектуре  испытал
сильнейшее воздействие  зодчего  позднего  итальянского  Возрождения  Андреа
Палладио (1508-1580). Палладианский стиль, гармоничный и  "респектабельный",
получил развитие  как  в  провинции  (усадебные  дома  и  парки),  так  и  в
градостроительстве  (господские   особняки   и   административные   здания).
Виднейший палладианец К. Кемпбелл, создатель первого в Англии палладианского
здания Уонстед-хаус (1715-1720),  опубликовал  в  1717-1725  гг.  трехтомный
обзор английского зодчества конца  XVII  -  начала  XVIII  века  "Британский
Витрувий", сохранявший значение  нормативного  руководства  вплоть  до  60-х
годов - до "нововведений" братьев Роберта и Джеймса Адам (см. прим.  к  стр.
44). О Витрувии см. прим. к стр. 31.
 
     К стр. 7
 
     Закон  о  престолонаследии  (1701)  отдавал  английскую  корону   (если
королева  Анна  умрет  бездетной)  сыну  ганноверского  курфюрста  и  внучки
английского королся Иакова 1 Софьи - Георгу I.
 
     Якобитами называли приверженцев короля Иакова II  Стюарта  (1633-1701),
изгнанного из Англии в 1688 году.
 
     Направленная  против  диссентеров  (то  есть  последователей  различных
религиозных сект) и якобы потакавшего им правительства вигов проповедь Генри
Сэчверела (1674?-1724)  от  5  ноября  1709  года  была  издана  брошюрой  и
разошлась в количестве  40  тыс.  экз.  Автора  обвинили  в  государственной
измене, ему  грозила  смертная  казнь.  Суд,  однако,  ограничился  запретом
Сэчверелу читать проповеди в течение трех лет.
 
     К стр. 8
 
     Крах Компании Южных морей разразился в августе 1720  года  -  "Компания
Южных морей начала свою деятельность  как  вполне  законное  работорговое  и
китобойное  предприятие  (...)  по  мере   роста   спекулятивной   лихорадки
деятельность компании стала носить все более  мошеннический  характер  (...)
видные члены правительства вигов, а также  принц  Уэльский  были  преступным
образом  замешаны  в  дела  этой  компании.  Когда  наступил  крах,   тысячи
держателей акций оказались разоренными". (А. Л. Мортон. История Англии.  М.,
1950, с. 248). Этим событиям посвящена  гравюра  У.  Хогарта  "Символическое
изображение Южного моря"  (1721),  более  известная  под  названием  "Пузыри
Южного моря". Усилиями Р. Уолпола правительство и двор избежали  скандальных
разоблачений. С этого времени Уолпол - лидер партии вигов и  премьер-министр
Великобритании (1721-1742) (J. Н. Р 1 u  m  b.  England  in  the  Eighteenth
Century. Harmondsworth, 1957, p. 58 - 59).
 
     Речь  идет  о  распространенном  в  средние  века  излечении   золотухи
наложением королевской руки. В Англии этот ритуал  прекратился  с  королевой
Анной.
 
     Одна из старейших (основана  в  1440  году)  привилегированных  мужских
школ; находится в г. Итоне. Ее учениками были Г. Болинброк, П. Б. Шелли,  А.
Ч. Суинберн и почти все премьер-министры Великобритании.  В  "Очерках  Элии"
(1823) Ч. Лэма (1775-1834) читаем: "(...) он как-то сказал, увидев  питомцев
Итона на  школьной  площадке:  "Подумать  только,  какая  жалость,  что  эти
чудесные, смышленые парни превратятся через несколько лет в никчемных членов
парламента!" (очерк "Мои родственники").
 
     В отличие от судов "общего  права",  выносивших  решения  на  основании
общих норм и прецедентов, Канцлерский  суд  руководствовался  "соображениями
справедливости" (аналогично  "совестным  судам"  в  России),  что  открывало
дорогу всякого рода злоупотреблениям. Столетие спустя  губительную  практику
Канцлерского суда гневно обличит Диккенс в романах "Пиквикский клуб"  (1836)
и "Холодный дом" (1852).
 
     К стр. 9
     Директор школы в Регби Томас Арнолд (1795-1842) был инициатором реформы
"общественных  школ",  сделавшей  привилегированное  образование   доступным
"среднему сословию общества".  Потеснив  кастовые  амбиции,  реформированные
"общественные школы" воспитывали у учащихся  дух  корпоративности,  то  есть
единомыслия и разумной субординации (по заслугам ума, а не рождения).  Иначе
говоря, на ниве образования "Славная революция" пожала  плоды  лишь  полтора
столетия спустя.
 
     Т. О.  Арну  (1710-1778)  принадлежит  музыка  к  патриотической  песне
"Правь,  Британия,  правь,  Британия,   владычица   морей!".   Автор   этого
неофициального английского гимна - поэт Дж. Томсон (1700-1778).
 
     К стр. 10
 
     Собор в Солсбери (XIII в.) - памятник  английской  ранней  готики,  его
венчает шпиль высотой в 400 футов. Он "прототип" собора в романе У. Голдинга
(р. 1911) "Шпиль" (1964), как сам г.  Солсбери  -  "прототип"  Барчестера  в
цикле романов Э. Троллопа "Барсетширские хроники" (по названию  вымышленного
графства Барсетшир).
 
     Трудно  определить  жанр  трехтомного  "Путешествия  по  всему  острову
Великобритании" Д. Дефо, увидевшего свет в  1724-1727:  это  и  подробнейший
путеводитель по стране, и живой очерк нравов, и экономическое исследование.
 
     Закон о браках,  по  предложению  лорда-канцлера  Филипа  Йорка  барона
Хардвика  (1690-1764),  принятый  в  1753  году,  существенно  осложнял  эту
процедуру. Брак заключался  по  достижении  21  года  -  для  "нетерпеливых"
требовалось разрешение архиепископа и  согласие  родителей  (или  опекунов);
венчаться следовало только в "своей" приходской  церкви,  с  предварительным
троекратным оглашением (это, впрочем, было  и  раньше).  Нарушения  карались
чрезвычайно  строго  -  ссылка  в  Америку  и  даже  смертная  казнь.  Закон
действовал до 1823 года.
 
     Тайные браки заключались в часовне и просто в  кабаках  возле  долговой
тюрьмы Флит. Эта полулегальная брачная индустрия прикрывала и  сводничество,
и двоеженство, и ловлю богатых наследниц. В конфликтных ситуациях суды,  как
правило,  считались  с  "флитскими"  браками  -  так   возникло,   например,
упоминавшееся "дело" Филдинга-франта (см. прим. к стр. 6).
 
     Приморский курорт в Дорсете, на юго-западе Англии.
 
     Томас Маколей  (1800-1859)  -  английский  историк,  апологет  "Славной
революции 1688-1689 годов.  "Убеждение"  (опубл.  1818)  -  роман  Д.  Остин
(1775-1817). Роджерс ошибается: во время прогулки упала и сильно расшиблась,
придав сюжету непредвиденное развитие, сестра  Генриетты  -  Луиза.  Джеймс,
герцог Монмутский (1649-1685)-внебрачный сын Карла II Стюарта; после  смерти
отца прибыл из Голландии (в Лайм-Риджисе высадился в  июне  1685)  и  поднял
восстание против своего дяди, Иакова II. При Седжмуре был  разбит  (11  июля
1685 года) и вскоре казнен.
 
     Решение по меньшей  мере  отчаянное:  по  тогдашним  законам  похищение
являлось уголовным преступлением и грозило смертной казнью.
 
     К стр. 11
 
     Имя этой женщины - Мэри Тофтс; гравюра  Хогарта  1762  года  называется
"Легковерие, Суеверие и Фанатизм". А тогда, в 1726 году, художник специально
посвятил  этому  "событию"  сатирическую  гравюру  "Cunicularii".  В   числе
"консультантов", сошедшихся  у  ложа  "роженицы",  -  упоминаемый  Роджерсом
Сент-Андре.  Естественным  следствием  этого  "чуда"  была   продолжительная
непопулярность зайчатины и крольчатины. Мэри Тофтс помнили долго: Диккенс  в
"Американских заметках" (1842) вспоминает по поводу  суеверий  "Мэри  Тофтс,
занимавшуюся разведением кроликов".
 
     Основанное в 1692 году,  к  30-м  годам  XVIII  в.  это  малопопулярное
общество (оно поощряло доносы, беззастенчиво вмешивалось  в  частную  жизнь)
доказало  свою  полную  бесполезность  и  распалось.  Историк   культуры   и
общественных институтов Дж. М. Тревельян  (внучатый  племянник  Т.  Маколея)
констатирует: "Бесчисленные судебные преследования  давали  больший  эффект"
(Дж. М. Тревельян. Социальная история Англии. М., 1959, с. 343).
 
     К стр. 12
 
     Немецкий композитор и органист Г. Ф. Гендель (1685-1759)  с  1712  года
постоянно жил в Англии. См. также прим. к стр. 39.
 
     Как живущий Джеймс Хайдеггер (1659?-1749) упоминается в  "Томе  Джонсе"
(1749).  Неудавшийся  юрист,  искатель  приключений,  церемониймейстер  Бата
Ричард Нэш (1674-1762) - герой беллетризованной биографии О. Голдсмита.
 
     Сатирико-политическая поэма А.  Попа;  первые  три  песни  опубликованы
анонимно в 1728 году  (в  1735  авторство  было  объявлено);  четвертая  под
названием "Новая Дунсиада" увидела свет в  1742г.;  в  1743г.  вышел  полный
текст поэмы, ее канонический вариант.
 
     К стр. 13
 
     Эти трагедии поэт-лауреат Николас Роу  (1674-1718)  написал  специально
для  Э.  Олдфилд  (1683-1730).  "В  героинях  Роу,   -   пишет   современный
исследователь, - Олдфилд  привлекала  динамичность  характеров,  исполненных
патетики и бурных страстей,  отсутствие  в  них  дидактики  и  рационализма"
(И.Ступников. Энн Олдфилд. М., 1976, с. 127 - 128).
 
     Даже не "обычай", а специальный указ Карла II предписывал погребение  в
шерстяных саванах. Мотив был сугубо  экономический:  стимулировать  развитие
шерстяной мануфактуры  в  Англии.  Роджерс  цитирует  эпизод  из  "Моральных
опытов"  (1731-1735)  А.  Попа.  Нарцисса  -  героиня  комедии  К.   Сиббера
"Последняя уловка любви" (1696).
 
     Дочь влиятельного вига лорда Дорчестера Мэри Пирпонт  была  замужем  за
дипломатом Эдуардом Уортли Монтегю. Мэри Уортли Монтегю (1689-1761)  -  одна
из учредительниц собраний "синих чулков" (см. прим.  к  стр.  70).  Оставила
обширное эпистолярное наследие.
 
     Франческа Альгаротти - Лорд Харви  (1712-1764)  -  итальянский  ученый,
поэт. Друг Вольтера.
 
     К стр. 14
 
     За период 1710-1750 годов в Лейденском университете обучалось свыше 300
студентов-англичан.
 
     Герман Бургаве (1668-1738)  -  нидерландский  врач,  ботаник  и  химик.
Основатель так  называемой  лейденской  медицинской  школы,  первой  научной
клиники.
 
     Что Филдинг учился на литературном, а  не  на  юридическом  факультете,
впервые  документированно  подтвердил  в  1906  году   Э.   Свейн,   развеяв
заблуждение, державшееся со времени биографии Мерфи. Остин Добсон  учел  это
уточнение в переиздании своей биографии Филдинга  в  1909  году.  Освященный
авторитетом  Добсона,  этот  факт  вошел  в  летопись  жизни  Филдинга   как
окончательный. Тем более странно читать в книге, изданной в 1950 году что  в
Лейдене Филдинг изучал гражданское право (Margaret  Willy.  Life  Was  Their
Cry. L., 1950).
 
     К стр. 15
 
     Альфред  Хаусмен  (1859-1936)  -  крупный  английский  поэт  и  ученый,
профессор латинского языка и литературы сначала в Лондонском университетском
колледже,  потом  в  Кембриджском  университете.  Под  его  редакцией  вышли
произведения Ювенала (1905), Лукана (1926) и других римских авторов.
 
     Стихотворение Филдинга называется "Описание деревушки  Аптон-Грей,  или
Новый Хогснортон". Хогснортон - деревня в графстве Оксфордшир,  ее  название
стало синонимом деревенского захолустья.
 
     Для завершения  образования  состоятельная  молодежь  обычно  совершала
поездку на континент - во Францию, Италию или Швейцарию.
 
     стр. 16
 
     Великий лондонский пожар 1666 года уничтожил весь район  Сити.  Сгорело
89  церквей,  включая  старый   готический   собор.   Проект   реконструкции
лондонского Сити составил Кр. Рен (1632-1723). Среди прочего, он построил 52
приходские церкви и собор св. Павла (1675-1710).
 
     Августами называли города, колонизованные легионами императора  Августа
(63 до н. э. - 14  н.  э.).  Впервые  Лондиний  (латинизированный  кельтский
топоним:  "приречная  крепость")  назван  Августой   в   "Деяниях"   Аммиана
Марцеллина (ок. 300 - ок. 400). По аналогии с расцветом литературы при  имп.
Августе (Вергилий, Гораций, Овидий, Тибулл) августинским  ("золотым")  веком
литературы в Англии называют  первую  половину  XVIII  века  (Поп,  Аддисон,
Свифт). Середину века (после 40-х годов) историки литературы обычно  именуют
"веком Джонсона". Соответственно "августинцы" - английские  просветители,  и
жили они по большей части в Августе, то есть в Лондоне. Оглядкой на античный
мир определялась общественно-идеологическая установка этого  "классического"
века: "Высший класс рассматривал греков  и  римлян  как  почетных  англичан,
своих предшественников в области свободы и культуры, а римский сенат  -  как
прототип британского парламента" (Дж. М. Тревельян, указ. соч., с. 357).
 
     стр. 17
 
     Это  две  мили  пути  от  Сити.  Выносившие  смертный  приговор  сессии
лондонского уголовного суда (Олд  Бейли)  происходили  восемь  раз  в  году.
Приговоренного везли на телеге, с ним неотлучно был священник.  "Тайбернскую
процессию" увековечил Хогарт на листе XI своей  серии  "Усердие  и  леность"
(1747).
 
     Джон Ванбру (1664-1726) - английский комедиограф и архитектор.  По  его
проекту  был  выстроен  для  герцога  Мальборо  Бленхеймский  дворец   (близ
Оксфорда). Филдинг посещал его, был знаком с  вдовствующей  герцогиней  (см.
прим. к стр. 75), В наши дни это мемориальный  комплекс:  здесь  родился  У.
Черчилль, потомок герцога.
 
     стр. 18
 
     Последняя Варфоломеевская ярмарка в Смитфилде состоялась в 1885 году.
 
     К стр. 19
 
     Работы К. Г. Сиббера (1630-1700) - в Хемптон-корте, в соборе св. Павла,
перед зданием Бедлама ("Отчаяние" и "Меланхолия").
 
     Звание  "поэта-лауреата"   присуждается   пожизненно,   с   назначением
регулярного пособия. Прежде в обязанности "лауреата" входило сочинение од на
достопримечательные   события   в   жизни   королевской   семьи   и   нации.
Предшественник К. Сиббера (1671-1757) Лоренс Юсден (1688-1730)  получил  это
звание в 1718 году благодаря протекции герцога Ньюкасла, чье  бракосочетание
он воспел.
 
     "Угодить в одну галеру" - слова  Жеронта  из  комедии  Мольера  "Плутни
Скапена" (1671; действие II, явление 11). Мольер в свою очередь  заимствовал
это выражение у Сирано де Бержерака ("Одураченный педант", 1654).
 
     Зимой 1713-1714 Дж. Свифт (1667-1745),  А.  Поп  (1688-1744),  Дж.  Гей
(1685-1732) и Дж. Арбетнот (1667-1735) основали "Клуб Мартина  Скриблеруса",
то есть Мартина-Писаки, ученого-педанта, от чьего имени писались пародии  на
литературные  и  ученые  темы.  В  1741  году  Поп  издал  "Мемуары  Мартина
Скриблеруса", их первый том  целиком  принадлежал  перу  Арбетнота,  бывшего
также автором  серии  памфлетов  "История  Джона  Буля"  (1712)  и  памфлета
"История политической лжи" (1712).
 
     К стр. 20
 
     Согласно законодательству, принятому во время буржуазной революции XVII
века, лица католического вероисповедания не допускались  к  административным
должностям.
 
     Буквально "Граб-стрит" значит "помойная", что тоже не прошло  бесследно
для репутации здешней литературной общины. В русской литературе  встречается
"смысловой" перевод названия улицы:  "Строчильный  переулок".  В  1830  году
Граб-стрит была переименована в Милтон-стрит (поэт умер неподалеку от  нее).
Барбикан - район Сити, пострадавший от бомбардировок во второй мировой войне
и отстроенный заново. Сейчас здесь культурный центр столицы.
 
     К стр. 21
 
     Кобр - римский поэт, упоминаемый Вергилием и Ювеналом. К стр. 22
 
     "Щеголь", "франт",  "столичный  хлыщ"  -  так  традиционно  переводятся
"beau" и его синоним "fop", которыми пестрят английские тексты XVIII века  -
настолько примечательной была эта фигура. В  первой  четверти  XIX  века  на
смену им пришло слово  "dandy",  тогда  же  заимствованное  в  русский  язык
("денди").
 
     К стр. 23
 
     Известный  нечистыми  сделками,  "пиратскими  изданиями"  и   публичной
компрометацией авторов  книгопродавец  Эдмунд  Керл  (1675-1747)  более  чем
заслужил отзыв Свифта: "пройдоха". Он был  традиционной  -  и  неуязвимой  -
мишенью тогдашних сатириков.
  
     К стр. 24
 
     Автор забегает вперед:  премьера  "Венецианского  купца"  состоится  14
февраля 1741 года. Знаменательно уже то, что игрался шекспировский текст,  а
не переделка Дж. Грэнвилла "Венецианский еврей" (она шла в  Лондоне  с  1701
года). "Венецианским купцом" откроется сезон 1747-1748 в "Друри-Лейн", когда
у руководства театром встанет Д. Гаррик.
 
     К стр. 25
 
     Источник этой информации - "Мемуары" (1754) Летиции Пилкингтон.  Первый
раз Свифт  смеялся  на  представлении  какого-то  балаганного  фокусника.  О
"серьезности" (правильнее, видимо, - внешней  сдержанности)  Свифта  и  Попа
писал в посвященных им разделах "Жизнеописаний важнейших английских  поэтов"
(1779-1781) С. Джонсон. "Настоящее остроумие или здравый смысл, - наставляет
Честерфилд, - еще никого не смешили; им это  не  свойственно  -  они  просто
приятны человеку и озаряют улыбкой его лицо" ("Письма к  сыну",  XXXII;  см.
прим. к стр. 41).
 
     К стр. 26
 
     "Фриндж" - буквально "кайма, окраина". Так назывались возникшие в  60-е
годы XX века молодежные полупрофессиональные коллективы. В их представлениях
тон   задавали   пародия   и   импровизация   (последнее   сближает   их   с
"хэппенингами"). Это не было  единое  движение,  театры-"фриндж"  занимались
экспериментами  в  модернистском  духе,  откровенно  проводили  политические
тенденции (в том числе леворадикальные).
 
     Только  кассовый  успех  и  позволяет  ставить  рядом  мастера   легкой
развлекательной  комедии  Н.  Кауарда  (1899-1973)  и   резкого   обличителя
современных нравов А. Эйкборна (р. 1939).
 
     К стр. 28
 
     Стэн Лорел  (1890-1965)  и  Оливер  Харди  (1892-1957)  -  американские
сценаристы и режиссеры, признанные  мастера  кинокомедии.  В  1926-1952  гг.
работали в соавторстве.
 
     К стр. 30
 
     Упирая на  сенсационность  происшедшего,  автор  упускает  существенный
момент: образу иезуита  Жерара,  совратившего  монахиню-урсулинку  Екатерину
Кодьер, Филдинг придал черты мольеровского Тартюфа.
 
     К стр. 31
 
     Витрувий - римский архитектор и инженер второй половины I в. до н.  э.,
автор  трактата  "Десять  книг  об  архитектуре".  Вообще   же   Дж.   Ральф
(1705?-1762) был небесталанным дилетантом: известно, что он  помог  советами
Хогарту, когда тот работал над "Анализом красоты" (1753).
 
     К стр. 32
 
     Поразительно схожее "оправдание" находим у Л.  Стерна:  "Свифт  говорит
сотню вещей, которых я не решился бы сказать, - не будь я настоятелем собора
Святого Патрика" (письмо неизвестному, 1 января 1760 года .
 
     Мевий - римский поэт, современник и хулитель Вергилия  и  Горация.  Его
имя стало нарицательным  для  претенциозной  бездарности  ("Он  брал  приемы
напрокат", -  писал  о  нем  Свифт).  Сатирический  образ  Мевия  находим  в
стихотворении Пушкина "К Жуковскому" (1816). Соредактор  Рассела  Д.  Мартин
для своих нападок на Филдинга  пользовался  именем  Бавия  -  тоже  римского
поэта, современника Мевия и такого же ничтожества.
 
     Автор этих строк, появившихся в "Комедианте" 6 сентября  1732  года,  -
Томас Кук; еще раньше, в июньском номере журнала, дал сочувственный отзыв  о
"Современном муже".
 
     С этой пьесой Филдинга связана первая проба сил на театральном  поприще
Д. Гаррика: в 1737 году молодой хозяин  лондонского  отделения  виноторговой
фирмы "Гаррик и Кo" участвовал в любительском спектакле - он сыграл  главную
роль, сочинил эпилог.
 
     В библиотеке Филдинга имелось восьмитомное французское издание  Мольера
1718 года. Издание,  о  котором  идет  речь,  было  двуязычным  -  на  языке
оригинала и в переводе. С наибольшей степенью уверенности участие Филдинга в
этом предприятии находят в "посвящениях" - королеве, принцу Уэльскому - и  в
предисловии ко всему  изданию.  Оно  тоже  восьмитомное.  В  его  подготовке
деятельное участие принимали Г. Бейкер (см. стр. 35) и Дж. Миллер (см.  стр.
41).
 
     К стр. 34
 
     Высокую оценку "Скупому" Филдинга - особенно на фоне  предшествовавшего
перевода поэта-лауреата Т. Шэдуэлла (1642-1692) - Вольтер дал в своей  книге
"Жизнь Мольера" (1739).
 
     К стр. 35
 
     Из  отзывов  Роджерса  о  "Дунсиаде"   явствует,   что   это   глубокое
социально-политическое произведение Попа видится  ему  только  в  специально
литературном плане. Однако не  отшумевшие  литературные  баталии  обеспечили
поэме  долговечность,   а   "тревожные   философско-нравственные   сомнения"
поэта-просветителя во "всесилии Разума, всеобщем благоденствии  и  прогрессе
как обязательных следствиях  буржуазной  цивилизации"  (см.  в  кн.:  Т.  Н.
Васильева. Александр Поп и его политические сатиры. Кишинев, 1979, с. 54).
  
     К стр. 36
 
     Ныне  считается  почти  доказанным,  что  в  рукописи  Свифта   стояло:
"лауреат", как в дублинском (фолкнеровском) издании 1734 года. Лондонское же
издание 1733 года курировал Поп, и "Филдинг" появился, во всяком случае,  не
без его ведома.
 
     К стр.37
 
     Дж. Рича  (1692-1761)  уже  при  жизни  звали  отцом  Арлекина"  отсюда
Линкольнз-Инн - "отчий дом" арлекинады.
      
     О возросшем интересе к Шекспиру свидетельствует тот факт,  что  в  1740
году на средства, собранные по  подписке,  в  Вестминстерском  аббатстве  (в
"уголке поэтов") ему  был  воздвигнут  мемориал.  Похоронен  драматург,  как
известно, у себя на родине, в Стрэтфорде-на-Эйвоне.
 
     "Дидона и Эней" (1689) Г. Перселла (ок. 1659-1695) - первая  английская
опера.
 
     К стр. 38
 
     Нередко в представления  включались  цирковые  номера  (шпагоглотатели,
канатоходцы, лилипуты). Все это шло при открытом занавесе: поднявшись  после
пролога, он опускался только в конце вечера.
 
     Поведение публики вообще отличалось крайней вольностью: только  в  1704
году вельможным зрителям запретили разгуливать за кулисами, а в 1711-м  этих
"почетных граждан кулис" удалили со сцены, где они  располагались  во  время
спектакля. Против "зрительских бунтов", постоянно назревавших в партере и на
галерке, принимались меры: в театральном штате держалась специальная охрана,
вдоль  рампы  ставилась  островерхая  "изгородь".  Плата  за   вход   обычно
составляла от одного до пяти шиллингов.
 
     К стр. 39
 
     Монументальные оратории Г. Ф. Генделя, написанные для  оркестра,  хора,
солистов-певцов  и  декламаторов,  являются  классическими  образцами  этого
жанра. Генделю принадлежит около 30 ораторий, главным образом на  библейские
сюжеты.
 
     К стр. 40
 
     Чарлз  Джервес,  Шарль-Андре  Ванло,  Джон  Вуттон,  Годфри  Неллер   -
известные живописцы, мастера "парадного портрета".
 
     Благодаря покровительству королевы малоодаренный поэт-самоучка  С.  Дак
(1705-1756) сумел добиться некоторой известности: выпустил сборник  "Красоты
Дака",  в  Америке  его  стихи   печатал   Б.   Франклин   (несомненно,   из
демократических побуждений). В паре с Сиббером  его  презрительно  упоминает
Свифт в "Стихах на смерть доктора Свифта" (1731).
 
     К стр. 41
 
     Генри Сент-Джон виконт Болинброк (1678-1751) - государственный деятель,
философ и публицист. Лидер тори  и  премьер-министр  при  королеве  Анне.  С
приходом к власти вигов (1714) эмигрировал во Францию. Вернулся на родину  в
1725 году. Друг Вольтера и Свифта.
 
     Уильям Палтни (1684-1764) - политический деятель партии вигов. Порвав с
ними, с 1725 года в союзе с Болинброком вел борьбу против премьера Уолпола.
 
     Филип Дормер Стенхоп Честерфилд (1694-1773) - государственный  деятель,
дипломат. Автор философско-этических эссе и "Писем к сыну" (опубл.  1774)  -
своего рода кодекса воспитания "светского человека".
 
     Джон Харви (1696-1743) - государственный  деятель,  публицист.  Оставил
ценные "Мемуары о царствовании Георга II",  впервые  опубликованные  в  1848
году.
 
     Томас  Пелам  Холис,  герцог  Ньюкасл  (1693-1768)  -   государственный
деятель, виг. Занимал высокие посты в правительстве Уолпола и сменившего его
Генри Пелама (1696-1754), своего брата. В 1757-1762 годах - премьер-министр.

     К стр. 42
 
     Сатира Дж. Миллера (1706-1744)  называется  "Своевременный  упрек,  или
Сатира в манере Горация" (1735). "Едва ли Филдинг тогда или позже закладывал
платье в ломбард, - замечает по поводу этой добродушной сатиры Кросс. -  Это
просто граб-стритская фигура речи: если  пьеса  прошла  успешно,  полагается
купить новое платье, а в случае неудачи - ходи в старом". Гардероб  Филдинга
защищает и Теккерей: "В его "Щеголе из  Темпла"  герой  наряжается  на  день
рождения  короля  в  серый  бархатный  костюм  за  сорок  фунтов.  Можно  не
сомневаться, что сам мистер Гарри Филдинг тоже имел во что по такому  случаю
принарядиться" (У. Теккерей. Четыре Георга. - Собр. соч. в 12 тт. М.,  1979,
т. 11, с. 557). В сатире Миллера отмечена привычка  Филдинга  жевать  табак:
этим "плебейским"  пристрастием  его  будут  допекать  сатирики  из  "Старой
Англии" и X. Уолпол.
  
     К стр. 44
 
     Вероятно, в этом приходе Бага  Филдинг  тем  или  иным  способом  сумел
заполучить лицензию,  по  которой  только  и  был  возможен  "быстрый"  (без
тройного оглашения) брак. Предполагают, что викарий  чалкумской  церкви  был
приятелем молодожена.
 
     С именем правящего монарха (и вообще с династическими  пертурбациями  -
Реставрация,  Регентство)  в  Англии  традиционно   связывают   литературную
периодизацию: "елизаветинцы" (У. Шекспир),  "викторианцы"  (Ч.  Диккенс,  У.
Теккерей). "Эдвардианцами" называют деятелей английской литературы начала XX
века, времени правления Эдуарда XII (1901-1910), - это Дж. Б. Шоу, Г. Уэллс.
Правомерно соотносить Филдинга с Шоу, но скорее пи сходству, поскольку жизнь
и деятельность Шоу - никак  не  "ровное  и  благонамеренное  существование".
По-видимому, Роджерс имеет в виду  известную  стабилизацию  общественного  и
материального положения литератора-профессионала.
 
     Район Адельфи (по-гречески - "братья") был застроен во второй  половине
XVIII века Робертом (1728-1792), Джеймсом (1730-1794) и еще  двумя  братьями
Адам.  В  отличие  от  "палладианского"  стиля  (см.   прим.   к   стр.   6)
неоклассический "стиль Адама" непосредственно восходил к  античности,  минуя
Возрождение,  -  иначе  говоря,  он  был  реакцией   на   палладианство.   В
первозданном виде Адельфи не сохранился.
 
     К стр. 46
 
     Отношение Филдинга к "массовой  литературе"  своего  времени  видно  из
следующего  пренебрежительного  отзыва:  "(...)  для  сочинения  романов   и
повестей нужны только бумага, перья и чернила да физическая способность  ими
пользоваться. Как показывают их  произведения,  видимо,  и  авторы  того  же
мнения; и таково же должно быть мнение их читателей, если только у них  есть
читатели" ("Том Джонс", кн. IX, гл. 1). В библиотеке Филдинга (см.  прим.  к
стр. 136) современная ему беллетристика занимала ничтожное место.
 
     К стр. 47
 
     Буквально: "лорд манора", то есть владелец вотчины в феодальной Англии.
Так, в  согласии  с  традицией,  ответчик  называет  Уолтера  -  крупнейшего
землевладельца округи.
 
     К стр. 49
 
     Обычно спектакль шел не более девяти раз подряд.
 
     Пасквин (точнее - Пасквино) - это античная статуя, обнаруженная в  Риме
в 1501 году; названа по имени жившего неподалеку от места находки учителя (в
"крестных отцах"  числятся  также  сапожник,  портной).  К  цоколю  Пасквина
прикреплялись эпиграммы, порой весьма оскорбительного  характера.  Отсюда  -
"пасквиль". Ответы на эти выпады приклеивались к стоявшей поблизости  статуе
Марфорио (речной божок, сын Марса).
 
     К стр. 50
 
     Это похоже на выпад против английского актера  и  театрального  деятеля
Лоренса Оливье (р. 1907): в 1957 году он сыграл роль артиста варьете в пьесе
Дж. Осборна (р. 1930) "Комедиант"; в рыцарское достоинство  был  возведен  в
1947 г. (в 1970 году стал пэром Англии); в 1962 г. был  назначен  директором
открывшегося Национального театра.
 
     За все, что он вытерпел от дочери, К. Сиббер расплатился  в  завещании,
оставив Шарлотте "пять фунтов - и ни пенса больше". Между прочим, у нее была
дочь, тоже актриса, в 1770-е годы она умерла в Нью-Йорке (R. Н. Barker.  Mr.
Cibber of Drury Lane. N.Y., 1939, p. 180).
 
     К стр. 51
 
     Назначение на роль Полли часто бывало поводом к  "театральным  войнам".
Горячим, например, был  сезон  1760  года,  когда  Лондон  в  очередной  раз
поделился на партии: одни восхваляли блиставшую в друри-лейнской  постановке
миссис Винсент, другие  вспоминали  предыдущий  сезон,  когда  Полли  играла
певица из театра "Ковент-Гарден" мисс Брент.
 
     Д. Гаррик был учеником  Джонсона  (он  моложе  его  на  восемь  лет)  в
личфилдской "Частной академии мистера Джонсона для юных джентльменов".
 
     К стр. 52
 
     Джозеф Аддисон (1672-1719) - поэт и драматург. Один из основоположников
просветительской эссеистики в Англии. Его трагедия "Катон" (1713) почиталась
образцом английской классицистической трагедии.
 
     К стр. 53
 
     В анонимном "Гимне  новому  лауреату,  сочинение  уроженца  Граб-стрит"
(1731)  Сиббер  иронически  именуется  "монархом  сцены".  По  свидетельству
мемуаристов, например актера и книготорговца Томаса Дейвиса  (1712-1785),  с
авторами он держался высокомерно: курил трубку в их присутствии, о  рукописи
отзывался пренебрежительно.
 
     "Ричард III" в переделке Сиббера  шел  с  1700  года  и  удерживался  в
репертуаре английских театров вплоть до конца  XIX  века.  В  этом  варианте
около 2000 строк, из них едва ли не половина принадлежала Сибберу  (крылатым
стало выражение: "На том покончим  с  Бекингемом!").  Этого  "исправленного"
"Ричарда III" видел Стендаль, посетивший Англию  в  ноябре  1821  года.  Его
возмущенное письмо-отклик опубликовано в лондонском журнале  "Экземинер"  26
ноября 1821 года. Вот некоторые  эпитеты,  которыми  он  награждает  "автора
мелодрамы": "новоявленный писака", "жалкий  стихоплет",  "ничтожный  критик,
верный своему поистине армейскому  вкусу"  и  т.  п.  -  без  преувеличения,
словарь "Дунсиады"  Попа.  Любительская  постановка  сибберовской  переделки
описана у Диккенса в "Очерках Боза" (1836-1837, "Любительские театры").  Сам
Сиббер играл роль Ричарда много лет; после его ухода со сцены в 1733 г. роль
перешла к Куину, игравшему в традиционной "декламационной" манере. Подлинный
переворот в трактовке одного из сложнейших шекспировских образов совершил Д.
Гаррик,  впервые  сыгравший  его  в  Гудменз-филдз  19  октября  1741  года.
Филдинговский "Боец" среди достоинств актера отмечал его  стремление  играть
"в ансамбле" с партнерами. В этой роли Гаррика запечатлел У. Хогарт (1746).
 
     К стр. 55
 
     Уолпол воспользовался тем, что многие члены палаты общин в летнее время
отсутствовали в Лондоне.
 
     Лорду-камергеру  придавались  две  штатные  единицы  -  цензор  и   его
помощник. С учетом немалой рабочей нагрузки им  положили  хорошие  оклады  -
соответственно 400 и 220 фунтов в год.
 
     Именно так - "gratis" - в Гудменз-филдз будет сыгран "Ричард III"  (см.
прим. к стр. 53). Была еще уловка: ставить пьесы,  где  нет  мужских  ролей.
Подготовку к такому спектаклю можно видеть на гравюре Хогарта "Странствующие
актрисы, одевающиеся в сарае" (май 1738).
 
     Монополию на постановку драматических сочинений театры  "Друри-Лейн"  и
"Ковент-Гарден" имели вплоть до 1834 года. После  ее  отмены  значение  этих
театров падает.
 
     К стр. 56
 
     Около 500 "юридических аллюзий" насчитал в  пьесах  Филдинга  барристер
Среднего Темпла Б. М. Джонс  (В.  М.  Jоneз),  чья  книга  "Henry  Fielding:
Novelist and Magistrate" (L., 1933) остается ценнейшим  источником  сведений
об адвокатской и судейской деятельности писателя.
 
     К стр. 57
 
     Впервые эту "легенду" обнародовал Джон Николс (J. Niсkоls, 1754-1826) в
3-м томе своих "Литературных анекдотов из восемнадцатого столетия" (Literary
Anecdotes of the Eighteenth Century.  L.,  1812).  Приведя  ее  в  1-м  томе
биографии Филдинга, Кросс сделает существенную оговорку в 3-м: Николс слышал
это предание от д-ра Киппса, "а тот еще от кого-то". Интересно, что графская
семейная ветвь держалась написания "Фелдинг" и  в  XIX  веке  (см.  кн.:  W.
Еlwes. The Feilding Album. L., 1950;  в  этой  книге  великому  родственнику
уделен один абзац, причем отец-генерал перепутан с дедом-судьей).
 
     К стр. 59
 
     Существует мнение, что слухи об этом проекте муссировал сам  Филдинг  с
целью поднять свой авторитет и заполучить клиентуру. Предполагают даже,  что
он рассчитывал выдать за свое "пособие" судейские заметки деда,  сэра  Генри
Гулда. Однако нет никаких документальных подтверждений этому.
 
     К стр. 60
 
     В этом случае, как позже с "Ковент-гарденским журналом", при  атрибуции
неподписанных материалов текстологи принимают  в  расчет  например,  стойкое
предпочтение Филдинга архаизированным формам "hath" и "doth" (вместо "has" и
"does").
 
     См. прим. к стр. 63.
 
     К стр. 61
 
     См. прим. к стр. 80.
 
     К стр. 62
 
     Этот гористый остров греческого архипелага во времена  Римской  империи
служил местом ссылки.
 
     К стр. 63
 
     Вызванное  конкретным   поводом   выступление   Филдинга   "в   защиту"
английского языка шло в русле борьбы английских просветителей за  учреждение
норм литературного  языка,  очищение  его  от  всякого  рода  жаргонизмов  и
упорядочение правописания. "В век Мальборо, -  отмечает  Тревельян,  -  даже
королевы и знаменитые генералы писали так,  как  им  нравилось"  (Тревельян,
цит. соч., с. 418). Событиями эпохального  значения  стали  "Предложение  об
исправлении, улучшении и закреплении  английского  языка"  Свифта  (1712)  и
"Словарь" Джонсона (1755). Проблема "неверного словоупотребления" заявлена и
в  "Современном  словаре"  Филдинга  (1752),  хотя  трактуется  она  в  этом
сатирическом памфлете как радикальный пересмотр нравственных понятий:  чт_о_
на словах - и чт_о_ на деле. Например: "Патриот  -  кандидат  на  место  при
дворе. Политика - искусство получать такие места".
 
     Вопросу о злоупотреблениях Уолпола было посвящено специальное заседание
парламента. В Тауэр он был заключен с конца января по июль 1712 года.
 
     К стр. 65
 
     Эту книгу биографы Филдинга считают косвенным источником его далеко  не
обширных   сведений   о   России.   Приходит   невольно   сопоставление    с
осведомленностью Дефо в "русском вопросе".
 
     Только с большой натяжкой можно назвать "созерцателем" Бабб  Додингтона
(1691-1762), в год написания поэмы распалившего политические  страсти  своим
переходом в стан оппозиции. Не больше прав на это звание у других  носителей
"истинного    величия",    поименованных    здесь     Филдингом,     -     у
_профессионалов_-политиков Честерфилда, Дж. Литлтона (1709-1773) и Картрета.
Все они близкие друзья и покровители Филдинга, что, вероятно, и повлияло  на
его оценку.
 
     К стр. 66
 
     В строительстве Хаутон-холла  (1722-1725)  приняли  участие  крупнейшие
тогдашние архитекторы, в том  числе  К.  Кемпбелл  (см.  прим.  к  стр.  6).
Собрание картин сэра Роберта его внук впоследствии продал Екатерине II.
 
     К стр. 68
 
     Полное название романа - "Памела, или Вознагражденная добродетель".  До
Ричардсона в английской литературе была только одна Памела  -  принцесса  из
"Аркадии" (опубл. 1590) Ф. Сиднея (1554-1586).  "Демократизировав"  героиню,
Ричардсон ввел полузабытое имя в обиход.
 
     К стр. 69
 
     Действительно, на титульном  листе  "Шамелы"  значится  "автор":  Конни
Кибер - прозрачный намек на Сиббера, под  этим  онемеченным  именем  он  уже
фигурировал в "Авторском фарсе" Филдинга.
 
     Лорду Харви посвящалась также вышедшая в 1741 году "Жизнь Цицерона"  К.
Мидлтона, третьего - после Ричардсона  и  Сиббера  -  автора,  пародируемого
Филдингом.
 
     "Даже  в  наши  дни,  -  пишет  современный   английский   романист   и
литературовед Э. Берджес, - эта мораль торжествует в низкопробном чтиво:  до
свадьбы девица строит  из  себя  недотрогу,  вымогатель  ее  благосклонности
отчаивается в успехе" - и принимает ее условия". Озорно и  хлестко  прошелся
по адресу ричардсоновской Памелы французский писатель из числа "пр_о_клятых"
поэтов О.  Вилье  де  Лиль-Адан  (1838-1889),  "уточнивший"  название  книги
"одного моралиста" - "Жюстина, или Вознагражденная  добродетель"  ("Жестокие
рассказы", XVIII). Неназванный "моралист" - это скандально известный  маркиз
де Сад, автор романа "Жюстина, или Страдания добродетельной девушки" (1791).
Сам де Сад высоко ставил творчество Ричардсона, Филдинга и других английских
романистов  ("Они  научили  нас   тому,   что   лишь   глубокое   постижение
человеческого сердца дает воодушевление романисту").
 
     К стр. 70
 
     На третьем  издании  впервые  появилось  имя  автора.  В  сохранившейся
денежной расписке Филдинга  свидетелем  значится  Уильям  Янг,  традиционный
"прототип" пастора Адамса. Это знаменательное совпадение первым  отметил  О.
Добсон.
 
     Выражение "синий чулок" возникло в 1750-е годы: так  прозвали  светских
дам, сходившихся для "ученых бесед", а не  ради  сплетен  или  карт.  В  эти
собрания допускались и мужчины, и некто Б. Стиллингфлит  щеголял  на  них  в
синих шерстяных чулках вместо черных шелковых.
 
     К стр. 71
 
     В ту пору расходы на слугу обычно составляли  10  фунтов  в  год.  Сюда
входили жалованье, стоимость содержания (стол, одежда).
 
     В своих рассуждениях об архитектонике этого романа Роджерс опирается на
мысли английского литературоведа,  издателя  "Джозефа  Эндрюса"  и  "Шамелы"
(1970) , Д. Брукса (D. Broоks), развитые им в книге "Number and  Pattern  in
the Eighteenth-century Novel" (L., 1973).
 
     К стр. 72
 
     В отличие от "методистов" и  других  "энтузиастических"  направлений  в
англиканской церкви XVIII века "латитудинарии" продолжали традиции "разумной
религии" и "естественной философии", проповедуя веротерпимость и  приведение
доктрин в соответствие с развившимся общественным сознанием. Применительно к
конкретному случаю (роман "Джозеф Эндрюс") Роджерс  в  другой  своей  работе
дает  следующее  определение  "латитудинаризма":  "признание  за   человеком
естественной и пылкой способности к милосердию и сочувствию"  (The  Augustan
Vision. L., 1974, p. 278).
 
     Вспомнив жену Потифара, тогдашний читатель должен  был  отметить  и  то
обстоятельство, что проданному в рабство  Иосифу  столько  же  лет,  сколько
отданному в услужение леди  Буби  Джозефу,  -  17.  Точность,  продуманность
деталей видна у Филдинга даже в "мелочах".
 
     Ошибка автора, надо: мадемуазель де Скюдери.  "Громоздкими  тихоходами"
галантно-авантюрные   романы   Мадлен   де   Скюдери   (1608-1701)   названы
небезосновательно:  например,  очень  популярный  в  Англии  роман  "Клелия"
(1654-1660) - это десять томов, с приложением карты "Страна Любви".
 
     К стр. 73
 
     Странно, что в этой связи  из  поля  зрения  автора  выпал  Ф.  Фенелон
(1651-1715), чей философско-утопический роман "Приключения Телемака"  (1699)
выдержал в Англии в 1700-1740гг. свыше двадцати изданий. Ученые  усматривают
следы его влияния в замысле, в общем плане "Джозефа Эндрюса". Не случайно  и
разговор о "литературе того рода, в котором до сей поры никто еще  (...)  не
пытался писать на нашем языке", Филдинг начал с  указания  на  "архиепископа
Камбрейского" как своего предшественника в прозаическом  жанре  (Предисловие
автора).
 
     К стр. 75
 
     Судя по всему,  услуга  Филдинга  была  бескорыстной,  а  точнее  -  он
отплатил леди Саре Мальборо  за  ее  негласную  материальную  поддержку  его
газете "Боец"  и  другим  мероприятиям  "патриотов"  (Литлтон,  Честерфилд),
готовивших падение кабинета Уолпола.
 
     К стр. 76
 
     "Приют" открылся в 1745 году. Автор не называет имени его инициатора  и
учредителя  -  капитана  Томаса  Корэма  (1668?-1751),  чьей  подвижнической
энергии предприятие в  основном  обязано  успехом.  В  дар  "Приюту"  Хогарт
написал портрет капитана, его увековечили также Дж.  Рейнольде,  Т.  Хадсон,
Дж. Хаймор и другие известные художники. При "Приюте"  основалась  картинная
галерея, привлекавшая состоятельных посетителей. Гендель пожертвовал  орган;
с 1749 года традиционным стало исполнение 1 мая его "Мессии";  эти  концерты
давали немалые средства в пользу "Приюта". Однако жизнь грубо нарушила  этот
филантропический апофеоз. "В 1756  году  парламент  сделал  вклад  (...)  на
условии, что в приют будут приниматься все приносимые туда дети. Вскоре  там
оказалось 15 000 детей, и не удивительно, что только 4400 из них  дожили  до
юношеского  возраста.  После  этого  гибельного  эксперимента   "Приют   для
найденышей" снова стал частным  учреждением,  с  ограниченным  приемом  -  и
уменьшившейся смертностью" (Дж. М. Тревельян, цит. соч., с. 361).
 
     К стр. 77
 
     Слова из "Эпилога к Сатирам" Попа (см. ниже двустишие).
 
     Вплоть до конца второй мировой войны считался частным учреждением  даже
Английский   банк   (основан   в   1694),   фактически   действовавший   как
государственный: у него было монопольное право выпуска банкнот.
 
     К стр. 78
 
     Почти этими же словами - и, скорее всего, с оглядкой на  это  двустишие
Попа - высказывает свое восхищение Алленом  Филдинг  в  "Томе  Джонсе"  (кн.
VIII, гл. 1).
 
     Всего по подписке было распространено 556 комплектов.
 
     К стр. 80
 
     Римскому писателю Лукиану (ок. 125-ок.  190)  принадлежат  сатирические
"Разговоры  богов",  "Разговоры  в  царстве  мертвых"  и  др.,   в   которых
высмеиваются традиционные языческие боги. По поводу травестирования Лукианом
мифологических сюжетов К. Маркс сказал знаменитые слова: "(...) человечество
смеясь  прощается  со  своим  прошлым"  ("К  критике  гегелевской  философии
права"). "Вольтер  того  времени"  (А.  Н.  Герцен),  "Вольтер  классической
древности" (Ф.  Энгельс),  Лукиан  оставил  также  рассуждение  "Как  писать
историю", где пародируется утопическая беллетристика, в большинстве своем не
сохранившаяся.
 
     Анна Болейн (1507-1536) - королева Англии, вторая  жена  Генриха  VIII.
Казнена по обвинению в супружеской измене.
 
     К стр. 81
 
     Одного из своих сыновей Диккенс назвал полным именем писателя  -  Генри
Филдинг. Прилежный и  способный  студент  Кембриджского  университета  Генри
Филдинг Диккенс впоследствии преуспел на ниве юриспруденции.
 
     К стр. 82
 
     "В шайке был  человек,  по  фамилии  Блускин..."  -  читаем  в  русском
переводе романа. Это недоразумение: имя и фамилия негодяя  -  Джозеф  Блейк,
Блускин  (Blueskin)  -  прозвище,  по-русски  -  "синюшный".   В   жаргонном
употреблении означало  также  "пресвитерианин"  (протестант  кальвинистского
толка). Впрочем, этот герой своим прозвищем скорее обязан "синей погибели" -
джину. "Синюшному" Блейку посвящена баллада Свифта.
 
     Реально существовавшие личности наряду с вымышленными -  характернейшая
черта  английского  просветительского  романа.  Мы  встречаем  в  нем  имена
Мальборо, Питта, Хогарта, щеголя Нэша,  Гаррика,  Куина  и  "героев  дня"  с
сомнительной репутацией (в свой роман "Перегрин Пикль" Смоллетт даже включил
"Мемуары знатной леди", принадлежавшие перу скандально известной леди  Вэн).
Обращает внимание, что Уолпол ни разу не назван по имени ни у Филдинга, ни у
Смоллетта (в "Путешествии Хамфри Клинкера"):  в  те  времена  литераторов  и
издателей нередко привлекали к суду "за клевету". Давая  своему  развратному
обольстителю имя Ловлас, Ричардсон ничем  не  рисковал  только  потому,  что
последний представитель этой старой аристократической фамилии  умер  в  1736
году.
 
     "Теория юморов" Б. Джонсона (1573-1637), поэта  и  драматурга  позднего
английского Возрождения,  предполагала  определенную  заданность  характера,
индивидуальное  отклонение  от  "общей  нормы".  В  поэтике  классицизма   с
"юморами" Джонсона соотносима "главенствующая  страсть";  у  сентименталиста
Стерна это "конек".
 
     Путешественник и  авантюрист  граф  Александр  де  Калиостро  (Джузеппе
Бальзаме, 1743-1795), помимо  славы  "долгожителя",  претендовал  на  знание
тайны философского камня. С 1780 г. некоторое время жил в России под  именем
графа  Феликса.  Джованни  Джакомо   Казакова   (1725-1798)   прожил   яркую
беспорядочную  жизнь  (католический  священник  -  мусульманин  -  офицер  -
дипломат - полицейский осведомитель и т. д.), весьма откровенно описанную  в
12-томных "Мемуарах" (1791 -1798).
 
     Не лишена интереса справка, приводимая в книге Б. Джонса (см.  прим.  к
стр. 56): после каждого представления "Оперы нищего" на  Боу-стрит  отмечали
возрастание преступности. Сатира Филдинга  в  принципе  исключает  невольную
популяризацию образа мошенника.
  
     К стр. 83
 
     Фейгин (в русских переводах  закрепилась  неверная  транскрипция  этого
имени - Феджин) - главарь шайки и Билл Сайкс  -  бандит  в  романе  Диккенса
"Оливер Твист"  (1837).  "Роль"  Уайльда  в  сатире  Филдинга,  конечно,  не
сводится к фольклорному злодею - ведь его "проделки" напрямую  соотнесены  с
деяниями Александра Великого, и  сам  Роджерс  выше  говорит  о  "вывернутой
наизнанку морали романа".  Не  ослабевшую  со  временем  действенность  этой
разоблачительной травестии отмечал Байрон в "Разрозненных  мыслях"  (116;  5
ноября 1821): "Перечитывал недавно Филдинга. Я слышал, что  в  Англии  много
толкуют о распространении радикализма,  якобинства  и  т.  д.,  -  пусть  бы
перелистали "Джонатана Уайльда Великого". Неравенство  состояний  и  низость
верхушки общества нигде не изображены с большей силой, а презрение автора  к
Завоевателям и тому подобным таково, что, живи он сейчас,  "Курьер"  объявил
бы его главным Рупором и Агентом революционеров. Однако ж я не помню,  чтобы
это направление ума Филдинга, видное на каждой его странице, было кем-нибудь
замечено". В последнем утверждении Байрон неточен: это "направление ума" - и
именно в связи с "Джонатаном Уайльдом" - ставил Филдингу в особую заслугу У.
Годвин (1756-1836) еще в "Калебе Уильямсе" (1794).
 
     К стр. 85
 
     В "Томе  Джонсе"  Филдинг  так  аттестует  Рэнби:  "Хирург  этот  (...)
пользовался громкой известностью и был  лейб-медиком.  Он  отличался,  кроме
того, множеством прекрасных качеств,  был  добрым  и  отзывчивым  человеком,
всегда готовым на услугу" (кн. VIII, гл. 13).
 
     К стр. 86
 
     Это пик восстания: в тот же день, 6 декабря 1745  года,  в  пятницу,  о
вступлении  Претендента   в   Дерби,   традиционный   рассадник   якобитских
настроений, становится известно в Лондоне. В столице вспыхивает паника -  из
банков изымаются вклады, закрываются  магазины.  В  исторической  литературе
этот день получил название "черной пятницы".
 
     Крупнейшие  сражения  в  период   войны   за   австрийское   наследство
(1740-1748): под  Деттингеном  (июнь  1743  года)  англо-голландские  войска
победили французов, у  бельгийской  же  деревни  Фонтенуа  (май  1745  года)
французы разбили англичан и их союзников.
 
     Уильям Аугустас герцог Камберлендский был главнокомандующим  английской
армии. После Калодена получил прозвище "Мясник".
 
     Широкую  известность  получило  стихотворение   Т.   Смоллетта   "Слезы
Шотландии" (1746), гневно осуждавшее расправу, учиненную над шотландцами.
 
     К стр. 87
 
     В компании еще с пятерыми монархами-приживалами  Карла-Эдуарда  Стюарта
(1720-1788) встретит в 1757 году на  Венецианском  карнавале  Кандид,  герой
повести Вольтера (1759).
 
     К стр. 89
 
     "Всем, кто меня знает, - писал в последнем  номере  газеты  Филдинг,  -
должно быть известно, что жестокость чужда моей натуре и я предоставляю этих
несчастных милосердию, которое, я убежден, будет им явлено".
 
     К стр. 90
 
     Список подписчиков на "Письма близких"  Сары  Филдинг  (так  называлось
продолжение  ее  "Давида  Простака")  включал  свыше  500   имен.   Филдингу
принадлежат письма Э 40,41,42,43,44.
 
     К стр. 91
 
     Архитектурный облик Бата сложился в 1729-1775 годах.
 
     Эстетическое движение, получившее название  "готического  возрождения",
во второй половине XVIII века захватывает литературу: возрождается интерес к
средневековой поэзии,  возникает  "готический  роман"  ("Замок  Отранто"  X.
Уолпола, 1765). В садово-парковой архитектуре к "готике" примешиваются черты
китайского зодчества (пагоды, чайные домики).
 
     К стр. 92
 
     До какой степени  скандальным  в  глазах  "общества"  был  второй  брак
Филдинга, свидетельствует и тот факт, что в своем биографическом  очерке  А.
Мерфи не обмолвился о нем ни единым словом. При этом современники  читали  в
"Путешествии в Лиссабон": "Верная подруга, славный  товарищ  и  внимательная
сиделка".

     В имении Попа, где поэт прожил тридцать лет, в  1719  году  был  разбит
первый в Англии "ландшафтный" ("английский") парк с гротами,  искусственными
руинами, "наядами" и т. п. Парк невелик, всего 2 гектара.  "Сад  А.  Попа  в
Туикенхеме (транскрипция цитируемого автора. - В. X.) (...) стал в известной
мере образцом для садов пейзажного характера" (Д. С. Лихачев. Поэзия  садов.
Л., 1982, с. 180). В книге академика Д. С. Лихачева Поп раскрыт как теоретик
и  практик  садово-парковой  архитектуры,  а  главное,  решается   важнейшая
проблема ее стилистики: классицист в поэзии, Поп одновременно  провозвестник
"романтического взгляда  на  природу"  (там  же,  с.  177)  .  "Сотворенный,
одухотворенный  человеком  пейзаж"  искусствовед  Кр.  Хаси  (Chr.   Husseу)
оценивает как "величайший вклад Англии в мировое изобразительное  искусство"
(Предисловие к кн.: Margaret Jоurdain. The Work of William Kent.  L.,  1948,
p. 15). Особняк Х. Уолпола в Строберри-Хилл выстроен в  "готическом  стиле",
это наиболее совершенный образец предромантизма. "В архитектурном  отношении
он безнадежно плох,  -  отмечает  современный  историк,  -  зато  ярче  всех
свидетельствует о  радикальном  пересмотре  художественного  вкуса"  (A.  R.
Humphreys. Architecture and Landscape, в кн.: The Pelican Guide  to  English
Literature, v. 4. Harmondsworth, 1963, p. 438).
 
     стр. 93
 
     Упоминаемые памфлеты  -  "Диалог  джентльмена  из  Лондона  и  честного
олдермена, приверженца "партии страны""  и  "Надлежащий  ответ  на  недавнюю
оскорбительную клевету".  Рубрика  "Суд  критики",  учрежденная  по  образцу
"нашего   любезного   предшественника   Исаака    Бикерстаффа,    эсквайра",
предполагала  разбирать  "все  дела,  касающиеся  Литературной   Республики,
должным образом исправляя непорядки в ней и карая  виновных".  Бикерстафф  -
литературная "маска" Д. Свифта  ("Бумаги  Бикерстаффа",  1708)  и  Р.  Стила
(журнал "Болтун", 1709-1711).
 
     стр. 94
 
     Римский поэт Публий Овидий Назон (43 до н.  э.  -  18  н.  э.)  умер  в
изгнании,  сосланный  императором  Августом  в  г.  Томи  в   устье   Дуная.
Предполагают,  что  одной  из  причин   ссылки   была   его   малопристойная
дидактическая поэма "Искусство любви".
 
     В номере от 1  октября  1748  года  "Старая  Англия"  похвалялась,  что
располагает материалами о "частной жизни" Филдинга и готова предоставить  их
любому "биографу".
 
     С стр. 95
 
     Эти  бурные  события  на  литературном   фронте   озорно   комментирует
знаменитый Р. Л. Стивенсон (1850-1894) в новелле "Филдинг и Ричардсон".
     Печатание "Клариссы" еще не завершилось, когда случай свел на постоялом
дворе в Хаунслоу мистера Филдинга и мистера Ричардсона, и поскольку они были
там единственными проезжающими, то автор "Джозефа Эндрюса" предложил  творцу
"Памелы" забыть  о  вражде  и  по-приятельски  пообедать.  Мистер  Ричардсон
ответил согласием; после бутылки  вина,  распитой  с  большим  усердием,  он
слегка захмелел и стал похваляться успехом у  читателей,  своей  неслыханной
славой,  а  также  письмами,   которыми   его   засыпали   представительницы
прекрасного пола и даже иные вельможи, умоляя пощадить Клариссу.
     - Видит бог, я не желаю отставать от других! - вскричал мистер Филдинг.
- И раз представилась такая возможность, позвольте и мне попросить  вас  как
человека любезного: пощадите эту леди!
     - Изволите смеяться, - ответил мистер Ричардсон, -  а  моим  участливым
корреспондентам отнюдь не до смеха.  Уверяю  вас,  мою  типографию  осаждают
просители, причем многие не в силах сдержать слезы; даже на чашку  чаю  меня
приглашают при том условии, что я пощажу Клариссу.
     - Довольно скучная у вас жизнь, - заметил мистер Филдинг.
     - Такова цена славы, - скромно обронил мистер Ричардсон.  -  Это  бремя
сладостно.
     В этом духе разговор продолжался; если не считать недолгого  отсутствия
мистера Филдинга, бывшие враги  пробыли  в  обществе  друг  друга  почти  до
вечера.  Потом  был  затребован  счет,  расходы  поделены  пополам.  Мистеру
Ричардсону полагалась небольшая сдача.
     - Сэр, - напомнил он слуге, - я жду.
     - При одном условии, - ответил тот. - Пощадите Клариссу.
     - Мистер Филдинг, - объявил мистер Ричардсон, - это ваши  проделки.  Вы
подучили молодчика выставить меня на посмешище.
     - Пропади он пропадом, этот молодчик! Я знать его не  знаю,  -  ответил
мистер Филдинг. - Он, точно, спросил у меня ваше имя - и я сказал, а что  до
остального, то он,  должно  быть,  узнал  все  от  герцога  Камберлендского,
который час назад менял здесь лошадей.
     Выйдя  наружу,  мистер  Филдинг,  будучи   нетерпеливым   всадником   и
сославшись на дела в городе, распрощался с мистером Ричардсоном  и  ускакал.
Собеседник же его тронулся в путь степенным шагом и по дороге был  принужден
дважды  вспомнить  о  своем  остроумном  противнике.  Досмотрщик  у  заставы
отказался его пропускать, если он не  пощадит  Клариссу;  а  чуть  позже  на
пустыре к нему подскакал некто, приставил к его лбу пистолет - "Кошелек  или
жизнь!" - и обомлел: "Уж не мистер ли вы Ричардсон? - спросил он. - Если да,
то не нужно мне никаких денег, только пощадите Клариссу".
     На  счастье,  послышался   топот   приближавшегося   военного   отряда,
спугнувший просвещенного разбойника; мистер Ричардсон перестал трепетать  за
свою жизнь, но душевного покоя не  обрел.  С  тяжелым  сердцем  добрался  он
домой, рано лег спать, быстро заснул и около двух часов  ночи  был  разбужен
шумной компанией безголосых певцов, многие из  которых  были  навеселе.  Без
малого два часа кряду эти  меломаны  истошными  голосами  кричали  на  мотив
"Лиллибуллеро": "Пощади Клариссу, Ричардсон!" Возможно, их хватило бы  и  на
всю ночь, не пугни их ружьем разъярившийся сосед. Наутро вся  улица  бурлила
по поводу ночного бесчинства, и многие, в их  числе  благородный  обладатель
ружья, явились в типографию и высказали  свои  претензии,  не  слишком  себя
сдерживая. Мистер Ричардсон как раз увещевал  последнего,  когда  кто-то  из
вчерашних певцов заорал под самым окном:  "Пощади  Клариссу,  Ричардсон!"  И
мистер Ричардсон устремился на улицу и за некую мзду купил молчание наглеца.
Через десять минут пришлось откупаться от второго; потом в течение  получаса
явились третий  и  четвертый;  и  наконец,  после  краткого  затишья,  опять
появился первый, успевший пропить свою выручку. К  этому  времени  хихиканье
собственных подмастерьев и откровенные насмешки соседей так  доняли  мистера
Ричардсона, что он выскочил и отвесил горластому вымогателю оплеуху, тот  не
замедлил ответить тем же - завязалась драка, и  мистер  Ричардсон  не  успел
опомниться, как его взяли под стражу и без шляпы  и  парика,  с  разбитым  в
кровь носом доставили в Вестминстерский полицейский суд. В судейском  кресле
сидел мистер Филдинг; выслушав рассказ уличного певца, он  не  мог  сдержать
своего возмущения свирепостью учиненной расправы.
     - Но вы еще не выслушали меня! - вскричал мистер Ричардсон. - Я требую,
чтобы меня выслушали.
     - С удовольствием выслушаю вас, мистер Ричардсон, - ответил автор "Тома
Джонса", - но при одном условии: что вы пощадите Клариссу.
 
     Инициатором этих инсинуаций была "Старая Англия" (номер от 27 мая  1749
года).
 
     Показательный  факт:  на  январь  1751  года  общий  тираж   "Клариссы"
Ричардсона составлял около 3000 экземпляров.
 
     К стр. 97
 
     Повидав в 1741 году Карла-Эдуарда,  леди  Мэри  Уортли  Монтегю  писала
мужу,  что  внешностью  и  характером  принц  напомнил  ей  Литлтона.  Через
несколько  лет  Филдинг  посвятит  Литлтону  "Тома  Джонса".   После   таких
совпадений уже не удивляет, что  самому  принцу  роман  пришелся  по  вкусу.
Правда, Претендент читал его во французском  переводе  П.  де  Лапласа,  где
смягчены "нравы" и, естественно, приглушены антиякобитские мотивы.
 
     Интересна попытка увидеть  развернутое  антиякобитское  высказывание  в
анализе "порядка и управления у цыган" (встреча Тома и Партриджа с  цыганами
и беседа Тома с цыганским королем - в кн. XII, гл. 11, 12). Здесь рассказчик
от  своего  имени,  прямо  высказывается  против  неограниченной   монархии,
реставрация которой, в сущности, и есть "дело  Стюартов".  Эпизод  любопытен
еще и тем, что это единственный "восточный" мотив в творчестве Филдинга.
 
     Лукиан родился в сирийском городе Самосата (Лукиан Самосатский).
 
     Переводчик и комментатор  романа  "Жизнь  и  мнения  Тристрама  Шенди,"
джентльмена" А. А. Франковский обращает внимание на аналогичное "Воззвание к
поэтическому божеству"  у  Л.  Стерна  (т.  9,  гл.  24):  "Любезнейший  Дух
сладчайшего юмора,  некогда  водивший  легким  пером  горячо  любимого  мной
Сервантеса..." Стоит отметить, что  Лукиан  также  входил  в  число  любимых
авторов Стерна: в "Сентиментальном путешествии" он дает образчик  его  прозы
(гл. "Отрывок").
 
     К стр. 99
 
     Высокую оценку фильму Т. Ричардсона (сценарий Дж. Осборна, в роли  Тома
Джонса - А. Финни)  дал  авторитетнейший  специалист  "по  Филдингу"  Мартин
Баттестин в сб. "Man and the Movies" (Baton Rouge,  1967,  p.  45):  "Триумф
творческого переложения романа  средствами  кинематографа.  Панорама  и  дух
Англии XVIII века уловили основное в замысле и  намерениях  Филдинга".  Всей
философии и поэзии романа, трезво  отмечает  Баттестин,  фильм  и  не  может
передать.
 
     К стр. 101
 
     Ныне Сохо - район злачных мест.
 
     В самостоятельное (Лондонское) графство Лондон был выделен в 1888 году.

     К стр. 102
 
     Якобитским восстаниям 1715 и 1745 годов посвящены "Роб  Рой"  (1817)  и
"Уэверли" (1814) В. Скотта - "шотландского Филдинга" (Байрон). В первом есть
характерное примечание автора: "В начале XVIII столетия в случае  каких-либо
волнений  в  стране  у  католиков  часто  реквизировали  лошадей,  так   как
правительство всегда считало католиков в любую минуту готовыми к мятежу".
 
     Судья Томас де Вейл (ок. 1684-1746) - герой сценки "Ночь"  из  "Четырех
времен дня" Хогарта (май, 1738). Современный исследователь  сообщает  о  нем
такие  подробности:  "(...)   масон,   взяточник,   но,   по   свидетельству
современников, человек энергичный и справедливый (...) был четырежды женат и
от четырех этих браков имел двадцать пять детей"  (М.  Герман.  Хогарт.  М.,
1971, с. 100) .На гравюре Хогарта сэр Томас пьян в стельку.
 
     Статья Баттестинов (М. C.Battestin, R.  R.  Battestin)  опубликована  в
сб.: Eighteenth-century Studies, 11 (1977-1978), p. 143-185.
 
     К стр. 105
 
     В те времена здесь собирался литературный клуб.
 
     Причиной ранней слепоты Джона Филдинга (1721-1780)  некоторые  биографы
(Ф. Дадден, X. Пирсон) называют травму, полученную во время службы на флоте.
В литературе встречаются также  указания  на  то,  что  судья  был  слеп  от
рождения.
 
     К стр. 106
 
     Согласно легенде, из этого изумрудного  сосуда  Христос  пил  во  время
Тайной вечери и в эту же чашу Иосиф Аримафейский (см. прим. к стр. 6),  сняв
тело учителя с креста, собрал кровь из раны, нанесенной центурионом. Святому
Граалю посвящен цикл средневековых  рыцарских  романов  о  приключениях  его
рыцарей-хранителей.
 
     Сильнодействующее  средство   против   лихорадки.   Стерн   (1713-1768)
регулярно  принимал  его  в  последний  год  своей  жизни.  Причиной  смерти
Голдсмита в 1774 году считают чрезмерную дозу этого порошка.
 
     К стр. 107
 
     Вслед за Телемским аббатством в  романе  Ф.  Рабле  клуб  избрал  своим
девизом: "Делай, что хочешь". Его название -  дань  эпатирующей  моде.  Так,
"бесноватыми" называли себя и завсегдатаи  Скелтон-Кастла  (переименованного
ими  в  "Рехнувшийся  замок"),  который  принадлежал  Дж.   Холл-Стивенсону,
приятелю и литературному герою (под именем Евгений) Л. Стерна.  В  атмосфере
их веселых и проказливых сборищ родился "Тристрам Шенди".
 
     К стр. 108
 
     "Надежная схема по немедленному предотвращению уличного воровства" Дефо
вышла в 1730 году.
 
     К стр. 109
 
     Так окрестил доктора Джонсона Т. Смоллетт в письме к  Дж.  Уилксу  (см.
прим. к стр. 114) от 16 марта 1759 года (цитируется у Босуэлла).
 
     К стр. 111
 
     Существовало  поверье,  что  после  препарации  тела  душа  неприкаянно
мыкается по земле, мешаясь  в  дела  живущих.  Наряду  с  мясниками  хирурги
подвергались своеобразному остракизму: их  не  выбирали  присяжными  в  суд.
Отчасти,  видимо,  разделяя  бытовавшие   предрассудки,   Хогарт   изобразил
анатомический театр (гравюра "Возмездие  за  жестокость"  из  серии  "Четыре
степени жестокости", 1751) как безобразную  тризну  некрофилов.  Ответом  на
"пенлезские беспорядки" был указ 1751  года,  по  которому  судья  только  в
отдельных случаях "продлевал наказание", отдавая  тело  казненного  Обществу
хирургов.
 
     Статья П. Лайнбо (P. Linebaugh) вошла в сб.: D. Науetal. Albion's Fatal
Trees. L., 1975.
 
     Это слова самого Филдинга из "Дневника путешествия в Лиссабон".
 
     К стр. 112
 
     Эдвард Мур (1712-1757) жил и умер в бедности. Самая его известная пьеса
- "Игрок" (1753).
 
     К стр. 113
 
     Исправительная тюрьма со строгим режимом. Снесена в 1864 году.
 
     К стр. 114
 
     Недавний член медменхемского братства публицист Джон Уилкс  (1727-1797)
возглавлял в парламенте оппозиционную группу буржуазных радикалов. За резкие
выступления в печати  дважды  исключался  из  палаты  общин.  Демарши  этого
"знаменитого демагога" (К. Маркс) проходили на фоне массовых  выступлений  в
1760-1770-е годы мануфактурных  рабочих  и  кустарей,  разорявшихся  в  ходе
промышленного переворота.
 
     В ответ на законодательство, несколько облегчившее положение  католиков
(1780), в Лондоне вспыхнул  бунт,  возглавленный  лордом  Джорджем  Гордоном
(1751-1793) и другими  фанатиками-протестантами.  В  ходе  беспорядков  была
разрушена  тюрьма  Ньюгейт  и  сожжено  здание  суда  на  Боу-стрит.  Состав
бунтовщиков был крайне неоднороден:  он  включал  даже  уголовников.  "Мятеж
лорда Гордона" нашел отражение в романе Диккенса "Барнеби Радж" (1841).
 
     К стр. 116
 
     "Тайбернские процессии" продолжались  до  1783  года,  затем  публичные
казни совершались перед  воротами  Ньюгейтской  тюрьмы.  Отменены  они  были
только в 1868 году - во многом благодаря усилиям Диккенса.
 
     Успеху  развернутой  Филдингом  кампании,   несомненно,   способствовал
Хогарт, в феврале того же 1751 года выпустивший парные гравюры "Улица Джина"
и "Улица Пива".
 
     К стр. 117
 
     Автор разделяет выводы законоведа и литератора Б. М. Джонса (см.  прим.
к стр. 56) . После обстоятельных  исследований  Л.  Радзиновича  (1948),  X.
Эмори (1971) и М. Зиркера (1967) подобная оценка  общественной  публицистики
Филдинга  представляется  завышенной.  Позиция  судьи   с   Боу-стрит   была
противоречивой: предлагая меры по искоренению предпосылок  к  преступлениям,
он в то же время выступал за ужесточение наказаний.
 
     К стр. 118
 
     Подобно большинству тогдашних зданий, дом был неширок  по  фасаду.  Эта
особенность градостроительной архитектуры объяснялась тем, что с  1679  года
по 1861-й домовладельцы  облагались  "оконным  налогом"  -  по  числу  окон,
выходивших на улицу.
 
     По сути дела, эти 5000  и  3000  -  два  завода  одного  тиража.  Цифры
впечатляющие: обычно один завод не превышал 2000 экземпляров.  В  1953  году
английский книговед У.  Тодд  установил,  что  упомянутые  3000  экземпляров
("допечатка"), не увидели света. Изданием (приобретение рукописи и расчеты с
автором, договоренность с владельцем типографии) и  продажей  книг  в  XVIII
веке обычно занималась одна и та же фирма. Между 1726 и 1775 годами их  было
свыше 100 только в Лондоне. Иногда сам владелец типографии осуществлял  весь
книгоиздательский цикл (как С. Ричардсон, который вдобавок был еще издателем
собственных произведений).
 
     К стр. 119
 
     Обращаю внимание на имя аптекаря: Мышьяк.
 
     К стр. 120
 
     Начавшись в камере мирового судьи, действие романа переносится затем  в
тюрьму - это 1, 2, 3-я и начало 4-й книги (всего в романе 12 книг); даже под
занавес Бут вновь попадает в заключение - в дом пристава - за долги.
 
     Автор сенсационного (если не сказать - порнографического романа  "Фанни
Хилл, или  Мемуары  куртизанки"  (1748-1749)  Дж.  Клеланд  (1709-1789)  был
проницательным литературным критиком. Он одним из первых отметил эпохальное,
жанрообразующее  значение  "Тома  Джонса",   "Родерика   Рэндома",   "Давида
Простака",  большинством  тогдашних  рецензентов  зачислявшихся   в   разряд
"романов-биографий" (в извинение им можно  сказать,  что  они  были  слишком
доверчивы к провокационным  декларациям  того  же  Филдинга).  Что  касается
"области семейной жизни", то уже в  ноябре  1749  года  появилась  анонимная
"История Тома Джонса, найденыша, а ныне супруга".
 
     К стр. 123
 
     На  гравюре  Хогарта  "Улица  Пива"   (1751)   трактат   Хилла   против
Королевского общества несут на растерзание чемоданщику: кожа  переплета  еще
сгодится в дело. Саркастически пройдется по адресу придворного льстеца Холла
О. Голдсмит в  "Гражданине  мира"  (1762;  письмо  СХ).  В  60-е  годы  этот
пасквилянт отравлял жизнь Стерну.
 
     История литературной  вражды  между  Смоллеттом  и  Филдингом  подробно
освещена в комментариях Евг. Ланном к роману "Приключения  Перегрина  Пикля"
(М., 1955). Здесь достаточно сказать, что во втором издании  романа  (1758),
давшем  канонический  текст,  Смоллетт  снял  необоснованные  выпады  против
Филдинга, а позже, в "Продолжении истории  Англии"  (1761),  воздал  должное
своему предшественнику, сравнив его с "великим Сервантесом".
 
     К стр. 124
 
     Среди  источников,  которыми  пользовался  Филдинг,  -  морализаторский
сборник "Возмездие господне за убийство", составленный в  XVII  веке  купцом
Дж. Рейнолдсом. Эту книгу Филдинг упоминал еще в  "Джонатане  Уайльде"  (гл.
X).
 
     К стр. 125
 
     После смерти Филдинга, в конце декабря 1754 года, ферма была  объявлена
к продаже с аукциона. В описи  упоминаются  40  акров  земли,  обстановка  и
посуда, винный погреб и домашняя живность  (в  том  числе  мартышка).  Новым
владельцем Фордхука стал Джон Рэнби (1703?-1773). См. также прим. к стр. 85.

     В современных "полных" изданиях романа эта  глава  располагается  между
1-й и 2-й главами книги V.
 
     К стр. 126
 
     Мы видим "бани" по обе стороны улицы в сценке "Ночь" Хогарта (см. прим.
к стр. 102). Чтобы не оставалось никаких сомнений относительно этих  "бань",
художник приурочивает действие к 29 мая - к дню рождения Карла  II  Стюарта,
"патрона" заведений подобного рода.
 
     К стр. 130
 
     Специалисты задним числом диагностируют у Филдинга рак.
 
     К стр. 131
 
     Пять лет назад Филдинг  еще  мог  слегка  иронизировать  над  "пилюлями
Уорда" ("Том Джонс", кн. VIII, гл. 9).
 
     К стр. 132
 
     Целебные свойства смольницы (дегтярной воды) издавна известны  народной
медицине. С  легкой  руки  епископа  Дж.  Беркли  (1685-1753)  это  средство
привилось в Англии: в 1759 году Стерн отчитывался своей лондонской знакомой:
"...мне она (вода) помогла чрезвычайно".
 
     Не последним соображением в пользу Лиссабона было и то,  что  в  городе
имелась значительная английская колония, в  основном  купцы-виноторговцы  (в
1728 году здесь "стажировался" у родного дяди юный Д. Гаррик). Отношения  же
с Францией уже на протяжении  столетия  оставались  крайне  напряженными,  и
путешественники-англичане ("милорды") терпели из-за этого  массу  неудобств.
Достаточно   вспомнить   паспортные   неприятности   Л.   Стерна,    высылку
заподозренного в шпионаже У. Хогарта.
 
     стр. 133
 
     Грейвсенд - порт  на  южном  берегу  Темзы  (графство  Кент),  "ворота"
лондонского порта. Гринвичская больница (иначе - госпиталь) - богадельня для
престарелых моряков, открывавшаяся при Вильгельме III. Здания  сооружены  по
проекту Кр. Рена в 1664-1728.
 
     К стр. 134
 
     Вместо предполагаемых трех недель путешествие заняло 43 дня.
 
     К стр. 135
 
     О паломничестве к могиле Филдинга Джордж Борроу (1803-1881)  поведал  в
первой главе своей книги "Библия в Испании. Приключения и рассказы"  (1843).
Широко образованный человек,  полиглот,  Борроу  в  1833-1835  годах  жил  в
Петербурге, вращался в литературных кругах. Он одним  из  первых  познакомил
западного читателя с поэзией Пушкина. Материалы о  нем  см.  в  кн.:  М.  П.
Алексеев. Русско-английские связи (XVIII век - первая  половина  XIX  века).
Литературное наследство, т. 91. М., 1982, с. 590-638).
 
     Общее число жертв во всей Португалии  составило  около  60000  человек.
Панглосс (Вольтер, "Кандид", гл. 5)  выставляет  две  причины  катастрофы  -
физическую ("серная залежь  под  землею")  и  метафизическую  ("если  вулкан
находится в Лиссабоне, то он и не может быть  в  другом  месте;  невозможно,
чтобы вещи были не там, где должны быть, ибо все хорошо").
 
     К стр. 136
 
     Библиотека Филдинга насчитывала 653 названия  (1298  томов,  не  считая
памфлетов, брошюр и газетных подшивок). Писатель собирал ее  четверть  века.
Полнее всего была  представлена  специальная,  юридическая  литература  (228
томов); затем - исторические и биографические  сочинения,  античные  авторы.
Любимый Филдингом Лукиан присутствовал девятью изданиями -  по-гречески,  на
латыни и в переводах на французский и английский языки.
 
     Первый брак - с графом Бристольским - "мисс Чадли" (1720-1788)  держала
в строжайшем секрете даже от близких. Разоблаченная, она  предстала  в  1776
году  перед  палатой  лордов   и   избежала   клеймения   только   благодаря
принадлежности к сословию пэров.
 
     Из слов "совершенно забытый литератор" можно заключить  едва  ли  не  о
полной ничтожности исторических трудов Уильяма Робертсона  (1721-1793),  что
не  соответствует  истине:  его  "История  Шотландии"  (1759)   пользовалась
общеевропейской известностью, была  широко  популярна  в  России  (особенное
эпоху интереса к В. Скотту), в том числе в декабристских кругах. Французский
перевод упоминаемой "Истории императора Карла V" (1769) был в библиотеке  А.
С. Пушкина, который ввел этого автора и в круг чтения Евгения  Онегина.  Дж.
М.Тревельян (указ, соч.) ставит шотландского философа в одни ряд с Д. Юмом и
А. Смитом.
 
     В марте 1776 года Гаррик продал свой пай в театре  "Друри-Лейн"  Р.  Б.
Шеридану (1751-1816).  К  этому  времени  лондонцы  знали  ковент-гарденские
постановки "Соперников" и  "Дуэньи"  Шеридана;  "Школа  злословия"  была  им
поставлена в 1777 году уже в "своем" театре - в "Друри-Лейн".
 
     Открыта в 1611  году  в  помещении  бывшего  картезианского  монастыря.
Принадлежала к числу привилегированных мужских средних школ. В 1872 году  ее
перевели в Годалминг (графство Суррей). В свое время ее окончили  Р.  Стиль,
Дж. Аддисон, Дж. Уэсли, У. Теккерей.
 
     К стр. 139
 
     Годы правления этого монарха (родился в 1683) - 1727-1760.
 
     Странно, что в этот список долгожителей  не  попал  знаменитый  старший
современник Филдинга А.-Ф. Прево (1697-1763) , автор "Манон Леско" (1731)  и
переводчик всех трех ричардсоновских романов. Посредническая  роль  Прево  в
знакомстве  французской  публики  с  английской  литературой  особенно  ярко
проявилась в издававшемся им в Лондоне еженедельнике "За и против"  (1733  -
1740; вышло 20 т.).
 
     К стр. 140
 
     Подсчитано, что только в романах Филдинга - 447 персонажей (из них  120
- в "Томе Джонсе"). Его пьесы наверняка удвоят это число. "Писатель-историк,
- декларирует Филдинг, - должен общаться с людьми всех  званий  и  состояний
(...) глупости каждого класса познаются вполне  путем  взаимного  сравнения"
("Том Джонс", кн. IX, гл. 1).
 
     Эта  оценка  Филдинга  -   человека   и   писателя   -   содержится   в
"Филологических исследованиях" (опубл. 1781) Дж. Харриса (1709-1780).
                                                    

Last-modified: Mon, 14 Nov 2005 17:43:28 GMT

Оцените этот текст: