выбрать. Король, однако, снова свесил голову на грудь, - мысли его, казалось, витали теперь бесконечно далеко от того, что он хотел было высказать. Несколько минут длилось молчание. Король сел и усталым жестом провел рукой по лбу. - Чертова рифма! - воскликнул он, топнув ногой, и вслед за тем раздалось звяканье длинных шпор, которые он носил на ботфортах. Проснулась борзая и, решив, что хозяин ее зовет, вскочила, подошла к креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв острую свою морду, так что она оказалась гораздо выше головы Карла, разинула широкую пасть и без всяких церемоний зевнула, - собаку трудно было обучить хорошим манерам. Король прогнал собаку, - она вздохнула и пошла на место. Вновь как бы случайно встретившись глазами с капитаном, король сказал: - Извините, Жорж! От этой... [Читателю предоставляется самому вставить эпитет. Карл IX любил выражения сильные, но зато не очень изящные.] рифмы меня в пот ударило. - Я вам мешаю, ваше величество? - низко поклонившись, спросил капитан. - Ничуть, ничуть, - отвечал король. Он встал и в знак особого благоволения положил капитану руку на плечо. При этом он улыбался, но одними губами, - его отсутствующий взгляд не принимал в улыбке никакого участия. - Вы еще не отдохнули после охоты? - спросил король. Приступить прямо к делу ему было, видимо, неловко. - С оленем пришлось повозиться. - Государь! Если б давешний гон меня утомил, я был бы недостоин командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества. Во время последних войн господин де Гиз видел, что я не слезаю с коня, и прозвал меня "албанцем". - Да, правда, мне говорили, что ты лихой конник. Скажи-ка, а из аркебузы ты хорошо стреляешь? - Да, государь, недурно, хотя, конечно, до вашего величества мне далеко. Такое искусство не всем дается. - Вот что, видишь эту длинную аркебузу? Заряди ее двенадцатью дробинками. Не сойти мне с этого места, если ты в шестидесяти шагах прицелишься в какого-нибудь безбожника и хоть одна из них пролетит мимо! - Шестьдесят шагов - расстояние большое, но не очень. И все же с таким стрелком, как вы, ваше величество, я бы тягаться не стал. - А в двухстах шагах ты из этой аркебузы всадишь в человека пулю, лишь бы пуля была соответствующего калибра. Король вложил аркебузу в руки капитана. - Красиво отделана и, должно думать, бьет метко, - внимательно осмотрев аркебузу и проверив спуск, заключил Жорж. - Я вижу, мой милый, ты разбираешься в оружии. Возьми-ка на прицел - я хочу посмотреть, как это у тебя получается. Капитан прицелился. - Хорошая штука аркебуза! - медленно продолжал Карл. - В ста шагах одним таким движением пальца можно покончить с недругом, - перед меткой пулей ни кольчуга, ни панцирь не устоят! Я говорил, что Карл IX то ли по привычке, которая появилась у него еще в детстве, то ли в силу врожденной застенчивости почти никогда не глядел в глаза своему собеседнику. Но сейчас он смотрел на капитана пристально, и выражение лица у него было необычное. Жорж невольно опустил глаза, тогда и король почти тотчас потупился. На минуту воцарилось молчание. Первым нарушил его Жорж. - Хорошо быть искусным стрелком, а все же шпага и копье надежнее. - Справедливо. Зато аркебуза... - Карл странно усмехнулся и вдруг спросил: - Говорят, Жорж, адмирал тебя горько обидел? - Государь... - Мне об этом известно доподлинно. И все же я бы хотел... Расскажи мне про это сам. - Совершенная правда, государь. Я говорил с ним об одном злополучном деле, в котором я принимал самое живое участие... - О дуэли твоего брата? Красив, негодник, и за себя постоять умеет: проколет кого угодно. Я таких людей уважаю. Коменж был хлыщ, он получил по заслугам, только и всего. Но за что же тебя изругал чертов бородач? Хоть убей, не могу взять в толк. - Боюсь, что причиной тому злополучное различие вероисповеданий, мое обращение, о котором, как мне казалось, все давно забыли... - Забыли? - Вы, ваше величество, подали пример забвения религиозных распрей, ваше поразительное беспристрастие, справедливость... - Да будет тебе известно, друг мой, что адмирал ничего не забывает. - Я это заметил, государь. Жорж снова потемнел в лице. - Что же ты думаешь делать, Жорж? - Кто, я, государь? - Да. Говори без обиняков. - Государь! Я бедный дворянин, адмирал - старик, я не могу вызвать его на дуэль. Кроме того, государь, - поклонившись, сказал он, видимо, желая учтивой фразой загладить впечатление, которое должна была, как он полагал, произвести на короля его дерзость, - если бы даже я имел возможность бросить вызов, я бы все-таки этого не сделал: меня остановил страх заслужить немилость вашего величества. - Ну что ты! - молвил король и положил правую руку на плечо Жоржа. - К счастью, - продолжал капитан, - разговор с адмиралом моей чести не затрагивает. А вот если бы кто-нибудь из тех, что со мной на равной ноге, осмелился усомниться в моей чести, я бы испросил у вашего величества соизволения... - Значит, ты не намерен мстить адмиралу? А ведь этот... наглеет не по дням, а по часам! Жорж широко раскрыл глаза от изумления. - И он же тебя оскорбил, черт возьми, смертельно оскорбил, как мне передавали! - продолжал король. - Дворянин - не лакей: есть вещи, которые нельзя простить даже государю. - Как же я ему отомщу? Драться со мной - это он сочтет ниже своего достоинства. - Допустим. Но... Король опять взял аркебузу и прицелился. - Понимаешь? Капитан попятился. Самый жест монарха был достаточно выразителен, а демоническое выражение его лица не оставляло никаких сомнений относительно того, что этот жест обозначал. - Как, государь? Вы мне советуете... Король изо всех сил стукнул об пол прикладом и, устремив на Жоржа бешеный взгляд, крикнул: - Советую? А, чтоб! Ничего я тебе не советую. Капитан не знал, что ему делать. В конце концов он поступил так, как поступили бы многие на его месте: поклонился и опустил глаза. Карл мгновенно изменил тон: - Это вовсе не значит, что если бы ты, мстя за свою честь, вогнал в него пулю... то мне это было бы безразлично. Клянусь потрохами папы, самое драгоценное, что есть у дворянина, - это его честь, и ради того, чтобы смыть с нее пятно, он не должен останавливаться ни перед чем. Притом Шатильоны надменны и нахальны, как подручные палача. Я же знаю: эти мерзавцы с наслаждением свернули бы мне шею и сели на мое место... При виде адмирала я иной раз готов выщипать ему бороду! Капитан ничего не ответил на это словоизвержение, исходившее из уст обычно молчаливого человека. - Ну так что же ты, в душу, в кровь, собираешься делать? Послушай: я бы на твоем месте подстерег его, когда кончится их протестантское сборище и он будет выходить, - вот тут бы ты из окна и выстрелил ему в спину. Тьфу, пропасть! Мой кузен Гиз был бы тебе благодарен, ты бы этим много поспособствовал умиротворению страстей в моем королевстве. Получается, что король Франции не столько я, сколько этот безбожник, понимаешь? В конце концов мне это надоело... Я говорю тебе напрямик: нужно отучить этого... дырявить честь дворянина. Он тебе дырявит честь, а ты ему продырявь шкуру - долг платежом красен. - Убийство из-за угла не сшивает чести дворянина, оно только еще сильней разрывает ее. Этот ответ оказал на государя такое действие, как если бы в него ударила молния. Остолбеневший, он все еще держал в протянутых к капитану руках аркебузу - он точно без слов предлагал ему воспользоваться этим орудием мести. Король полуоткрыл рот, губы у него помертвели, глаза, дико смотревшие на Жоржа, казалось, завораживали его и в то же время ощущали на себе силу жуткого этого завораживания. Наконец аркебуза выскользнула из дрожащих рук короля и с громким стуком упала на пол. Капитан бросился поднимать ее, а король сел в кресло и понурил голову. Губы у него шевелились, брови двигались - видно было, что в душе у него идет борьба. - Капитан! - сказал он после долгого молчания. - Где стоит твой легкоконный отряд? - В Мо, государь. - Тебе придется съездить за ним и привести его в Париж. Через... через несколько дней получишь приказ. Прощай. Король произнес это резко и раздраженно. Капитан низко поклонился, а Карл, указав на дверь, дал ему понять, что аудиенция окончена. Капитан пятился к двери, отвешивая приличествующие случаю поклоны, как вдруг король вскочил и схватил его за руку. - Держи, по крайней мере, язык на привязи. Понял? Жорж еще раз поклонился и прижал руку к сердцу. Выходя из королевских покоев, он слышал, как государь сердитым голосом позвал собаку и щелкнул арапником, - должно быть, он собирался сорвать зло на неповинном животном. Дома Жорж написал записку и велел передать ее адмиралу: "Некто, не любящий Вас, но любящий свою честь, советует Вам не доверять герцогу Гизу и, пожалуй, еще одному лицу, более могущественному, чем герцог. Ваша жизнь в опасности". На бесстрашного Колиньи это письмо не произвело ни малейшего впечатления. Известно, что вскоре после этого, 22 августа 1572 года, выстрелом из аркебузы его ранил негодяй, по имени Морвель, которого за это прозвали убийцей на службе у короля. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. НОВООБРАЩАЕМЫЙ This pleasing to beschool'd in a strange tongue By female lips and eyes. L. Byron. D. Juan, canto II Приятно изучать чужой язык Через посредство женских уст и глаз. Лорд Байрон. Дон Жуан, песнь II (англ.). [88] Если любовники осмотрительны, то может пройти неделя, прежде чем общество догадается. По прошествии недели бдительность обыкновенно притупляется, предосторожности кажутся уже смешными. Взгляды, которыми обмениваются любовники, легко перехватить, еще легче истолковать - и вот уже все известно. Связь графини и младшего Мержи тоже в конце концов перестала быть тайной для двора Екатерины. Множество явных доказательств могло бы открыть глаза даже слепым. Так, например, г-жа де Тюржи обыкновенно носила лиловые ленты, и у Бернара эфес шпаги, низ камзола и башмаки были украшены завязанными бантом лиловыми лентами. Графиня особенно не скрывала, что она терпеть не может бороды, а любит ловко закрученные усы. С недавнего времени Мержи стал тщательно выбривать подбородок, а его лихо закрученные, напомаженные и расчесанные металлической гребенкой усы образовывали нечто вроде полумесяца, кончики которого поднимались гораздо выше носа. Наконец, распустили слух, будто некий дворянин однажды чуть свет отправился по своим Делам, и когда он проходил по улице Аси, то на его глазах калитка, ведущая в сад графини, отворилась, и из сада вышел человек, которого, как тот ни завертывался в плащ, дворянин сейчас узнал - это был сеньор де Мержи. Но особенно всех удивляло и служило наиболее веским доказательством то, что юный гугенот, открыто глумившийся над всеми католическими обрядами, теперь ходит в церковь, участвует в процессиях, даже окунает пальцы в святую воду, а ведь еще так недавно он считал это чудовищным кощунством. Шепотом передавали друг другу, что Диана возвращает богу заблудшую овечку, а молодые дворяне протестантского вероисповедания говорили, что они, пожалуй, хорошенько подумали бы, не переменить ли им веру, если бы вместо капуцинов и францисканцев их наставляли молодые хорошенькие богомолки вроде графини де Тюржи. Однако обращением Бернара пока что и не пахло. Он ходил с графиней в церковь, что правда, то правда, но, ставши рядом, всю обедню, к вящему неудовольствию святош, шептал ей что-то на ухо. Мало того, что он сам не внимал богослужению, он отвлекал истинно верующих. А ведь тогда, как известно, всякая процессия представляла собой не менее любопытное увеселение, чем костюмированный бал. Наконец, Мержи не испытывал более угрызений совести, когда окунал пальцы в святую воду, единственно потому, что это давало ему право пожимать при всех прелестную ручку, которая всякий раз вздрагивала, ощутив прикосновение его руки. Как бы то ни было, хоть он и держался за свою веру, все же ему приходилось вести за нее жаркие бои, а на долю Дианы выпадал тем более значительный успех, что для богословских диспутов она обыкновенно выбирала такие минуты, когда Мержи было особенно трудно в чем-либо ей отказать. - Милый Бернар! - сказала она в один из вечеров, обвив шею любовника длинными прядями своих черных волос и положив ему на плечо голову. - Сегодня мы с тобой слушали проповедь. Неужели же такие прекрасные слова не запали тебе в душу? Долго ты еще будешь к ним глух? - Ах ты, моя дорогая! Если уж твой сладкий голос и твоя богословская аргументация, столь мощным подкреплением которой служат твои влюбленные взгляды, ничего не могли со мной поделать, то чего же ты ждешь, милая Диана, от гнусавого капуцина? - Противный! Я задушу тебя! Покрепче обмотав вокруг шеи Бернара одну из своих прядей, она притянула его к себе. - Знаешь, как я развлекался во время проповеди? Пересчитывал жемчужины у тебя в волосах. Кстати, что ж ты их рассыпала по всей комнате? - Так я и знала! Ты не слушал проповеди. И это каждый раз! Ну что ж, - продолжала она, и в голосе ее зазвучала грустная нотка, - я люблю тебя больше, чем ты меня, это ясно. Если б ты меня любил по-настоящему, ты бы уж давно перешел в мою веру. - Диана! Ну к чему эти нескончаемые споры? Пусть спорят сорбоннские богословы и наши пасторы, - неужели нет более веселого времяпрепровождения? - Перестань... Ах, если б мне удалось тебя спасти, как бы я была счастлива! Знаешь, Бернардо: ради твоего спасения я согласилась бы пробыть в чистилище вдвое дольше того, что мне предназначено. Он улыбнулся и крепко обнял Диану, но она с выражением непередаваемой грусти оттолкнула его. - А вот ты, Бернар, не принес бы такой жертвы ради меня. Тебя не пугает мысль, какой опасности подвергается моя душа, когда я отдаюсь тебе... И тут из ее прекрасных глаз покатились слезы. - Родная моя! Разве ты не знаешь, что любовь оправдывает многое и что... - Да, я все это хорошо знаю. Но если б я сумела спасти твою душу, мне отпустились бы все мои грехи. Все те, которые мы с тобой совершили вместе, все те, которые мы с тобой, возможно, еще совершим... все было бы нам отпущено. Этого мало, наши грехи послужили бы к нашему спасению! Говоря это, она крепко-крепко обнимала его, и в той восторженной страстности, какой дышали ее слова, в этом странном способе проповедовать было, если принять во внимание обстоятельства, при которых проповедь произносилась, что-то до того смешное, что Мержи еле сдерживался, чтобы не прыснуть. - Подождем еще с обращением, Диана. Когда мы с тобой состаримся... когда нам будет уже не до любовных утех... - Что мне с тобой делать, противный? Зачем у тебя на губах демоническая усмешка? Разве я стану целовать такие губы? - Вот я уже и не улыбаюсь. - Хорошо, хорошо, только не сердись. Послушай, querido Bernardo [Милый Бернардо (испан.).]: ты прочитал ту книгу, что я тебе дала? - Да, еще вчера. - Понравилась она тебе? Вот умная книга! Неверующие - и те, прочитав ее, прикусят язычки. - Твоя книга, Диана, - сплошная ложь и нелепица. Это самое глупое из всех папистских творений. Ты так уверенно о ней рассуждаешь, а между тем даю голову на отсечение, что ты в нее даже не заглянула. - Да, я еще не успела ее прочесть, - слегка покраснев, призналась Диана, - но я убеждена, что в ней много глубоких и верных мыслей. Гугеноты недаром бранят ее на все корки. - Хочешь, я тебе просто так, от нечего делать, со Священным писанием в руках докажу... - Даже и не думай, Бернар! Упаси бог! Я не еретичка, я Священного писания не читаю. Я тебе не дам подрывать мою веру. Ты только время зря потеряешь. Вы, гугеноты, такие начетчики, прямо ужас! На диспутах вы нам своей ученостью пыль в глаза пускаете, а мы, бедные католики, ни Аристотеля, ни Библии не читали и не знаем, что вам ответить. - А все потому, что вы, католики, желаете верить не рассуждая, не давая себе труда подумать, разумно это или нет. Мы действуем иначе: прежде чем что-либо защищать, а главное, прежде чем что-либо проповедовать, мы изучаем. - Ах, если б я была так же красноречива, как францисканец Жирон! - Твой Жирон дурак и пустобрех. Кричать он здоров, а все-таки назад тому шесть лет во время открытого словопрения наш пастор Удар посадил его в лужу. - Это ложь! Ложь, которую распространяют еретики! - Как? Разве ты не знаешь, что во время спора, на виду у всех, капли пота со лба досточтимого отца капали прямо на Иоанна Златоуста [89], который был у него в руках? Еще по сему случаю один шутник сочинил стишки... - Молчи, молчи! Не отравляй мне слух богопротивной ересью! Бернар, милый мой Бернар, заклинаю тебя: отрекись ты от прислужников сатаны, - они тебя обманывают, они тебя тащат в ад! Умоляю тебя: спаси свою душу, вернись в лоно нашей церкви! Но уговоры не действовали на любовника Дианы: вместо ответа он недоверчиво усмехнулся. - Если ты меня любишь, - наконец воскликнула она, - то откажись ради меня, ради любви ко мне от своего вредного образа мыслей! - Милая Диана! Мне легче отказаться ради тебя от жизни, чем от того, что разум мой признает за истину. Как ты думаешь: может любовь принудить меня разувериться в том, что дважды два - четыре? - Бессердечный!.. В распоряжении у Бернара было самое верное средство прекратить подобного рода пререкания, и он им воспользовался. - Ах, милый Бернардо! - томным голосом проговорила графиня, когда Мержи с восходом солнца волей-неволей собрался восвояси. - Ради тебя я погублю свою душу и не спасу твоей, так что мне и эта отрадная мысль не послужит утешением. - Полно, мой ангел! Отец Жирон в лучшем виде даст нам с тобой отпущение in articulo mortis [За секунду до смерти (лат.).]. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ФРАНЦИСКАНЕЦ Monachus in claustro Non valet ova duo; Sed quando est extra, Bene valet triginta. В обители за монаха Не дашь и пары яиц, А только он выйдет за ее стены - И за него уже можно дать целых три десятка (средневек. лат.). [90] На другой день после бракосочетания Маргариты с королем Наваррским [91] капитан Жорж по распоряжению министра двора выехал из Парижа к своему легкоконному отряду, стоявшему в Мо. Так как Бернар был уверен, что Жорж возвратится еще до конца празднеств, то при расставании с ним он не особенно грустил и легко покорился своей участи - несколько дней пожить одному. Г-жа де Тюржи отнимала у Бернара так много времени, что несколько минут одиночества его не пугали. По ночам он отсутствовал, а днем спал. В пятницу, 22 августа 1572 года, адмирала ранил выстрелом из аркебузы один негодяй, по имени Морвель. Народная молва приписала это гнусное злодейство герцогу Гизу, поэтому герцог на другой же день, по всей вероятности, чтобы не слышать жалоб и угроз из лагеря реформатов, оставил Париж. Король сперва как будто вознамерился применить к нему строжайшие меры, но затем не воспрепятствовал его возвращению в Париж, возвращение же его ознаменовалось чудовищной резней - она была произведена ночью 24 августа. Молодые дворяне-протестанты посетили адмирала, а затем, вскочив на добрых коней, рассыпались по улицам - они искали встречи с герцогом Гизом или с его друзьями, чтобы затеять с ними ссору. Однако поначалу все обошлось благополучно. То ли народ не решился выступить, увидев, что дворян много, то ли он приберегал силы для будущего, во всяком случае, он с наружным спокойствием слушал их крики: "Смерть убийцам адмирала! Долой гизаров!" - и хранил молчание. Навстречу отряду протестантов неожиданно выехало из-за угла человек шесть молодых дворян-католиков, среди них были приближенные Гиза. Тут-то бы и завязаться жаркой схватке, однако схватки не произошло. Католики, может быть, из благоразумия, может быть, потому, что они действовали согласно полученным указаниям, ничего не ответили на оскорбительные выкрики протестантов; более того, ехавший впереди отряда католиков молодой человек приятной наружности приблизился к Мержи и, вежливо поздоровавшись, заговорил с ним непринужденным тоном старого приятеля: - Здравствуйте, господин де Мержи! Вы, конечно, видели господина де Шатильона? Ну как он себя чувствует? Убийца схвачен? Оба отряда остановились. Мержи, узнав барона де Водрейля, в свою очередь, поклонился ему и ответил на его вопросы. Кое-кто из католиков вступил в разговор с другими протестантами, но говорили они недолго и до пререканий дело не дошло. Католики уступили дорогу протестантам, и оба отряда разъехались в разные стороны. Мержи отстал от своих товарищей: его задержал барон де Водрейль. Оглядев его седло, Водрейль сказал на прощание: - Смотрите! Если не ошибаюсь, у вашего куцего подпруга ослабела. Будьте осторожны! Мержи спешился и подтянул подпругу. Только успел он сесть в седло, как сзади послышался топот летящего крупной рысью коня, Мержи обернулся - прямо на него ехал незнакомый молодой человек, которого он сегодня первый раз видел, когда проезжал мимо отряда католиков. - Видит бог, как бы я был рад поговорить один на один с кем-нибудь из тех, кто орал сейчас: "Долой гизаров!" - приблизившись, воскликнул молодой человек. - Вам долго искать его не придется, - сказал Мержи. - Чем могу служить? - А, так вы из числа этих мерзавцев? Мержи без дальних размышлений вытащил из ножен шпагу и плашмя ударил ею приспешника Гизов по лицу. Тот мигом выхватил седельный пистолет и в упор выстрелил в Мержи. К счастью, загорелся только запал. Возлюбленный Дианы со страшной силой хватил своего недруга шпагой по голове, и тот, обливаясь кровью, полетел с коня. Народ, до последней минуты являвшийся безучастным свидетелем, мгновенно принял сторону раненого. На молодого гугенота посыпались камни и палочные удары, - тогда он, видя, что ему одному с толпой не справиться, рассудил за благо дать коню шпоры и умчаться галопом. Но когда он слишком круто повернул за угол, конь его упал, увлек за собою всадника и хотя не зашиб его, однако помешал ему тут же вскочить, так что разъяренная толпа успела окружить гугенота. Мержи прислонился к стене и некоторое время успешно отбивался от тех, кого могла достать его шпага. Но вот кто-то со всего размаху ударил по шпаге палкой и сломал лезвие. Бернара сбили с ног и, наверно, разорвали бы на части, когда бы некий францисканец, пробившись к нему, не прикрыл его своим телом. - Что вы делаете, дети мои? - крикнул он. - Оставьте его, он ни в чем не виноват. - Он гугенот! - завопила остервенелая толпа. - Что же из этого? Дайте ему срок - он покается. Руки, державшие Мержи, тотчас отпустили его. Мержи встал, поднял сломанную свою шпагу и приготовился в случае нового натиска дорого продать свою жизнь. - Пощадите этого человека, - продолжал монах. - Потерпите: еще немного, и гугеноты пойдут слушать мессу. - "Потерпите, потерпите"! - с досадой повторило несколько голосов. - Это мы слыхали! А пока что гугеноты каждое воскресенье собираются и смущают истинных христиан своим пением. - А вы слыхали пословицу: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить? - весело спросил монах. - Пусть еще немного поверещат - скоро по милости Августовской божьей матери вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. А юного этого нечестивца отдайте в мое распоряжение: я из него сделаю настоящего христианина. Ступайте! Захотелось мясца, смотрите не пережарьте его! Толпа расходилась, ропща, но никто больше Бернара не трогал. Ему даже вернули коня. - Впервые, отец мой, сутана не вызывает во мне неприязни, - сказал Мержи. - Я вам крайне признателен. Не откажите принять от меня этот кошелек. - Если вы жертвуете его на бедных, молодой человек, то я его возьму. Да будет вам известно, что я к вам чувствую расположение. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Переходите в нашу веру сегодня же. Следуйте за мной - я все мигом устрою. - Ну, уж от этого вы меня увольте, отец мой. У меня нет ни малейшего желания менять веру. А откуда вы меня знаете? Как вас зовут? - Меня зовут брат Любен, и я... Плутишка! Я часто вижу, как вы похаживаете возле одного дома... Молчу, молчу!.. Скажите, господин де Мержи: теперь вы допускаете, что монах способен делать людям добро? - Я всем буду рассказывать о вашем великодушии, отец Любен. - Сменять протестантское сборище на мессу не хотите? - Еще раз говорю: нет. И в церковь буду ходить только ради ваших проповедей. - Как видно, вы человек со вкусом. - И к тому же ваш большой поклонник. - Мне, мочи нет, досадно, что вы такой закоренелый еретик. Ну, я свое дело сделал - я вас предостерег. А там уж смотрите сами. Я умываю руки. Прощайте, мой мальчик. - Прощайте, отец мой. Мержи сел на коня и, слегка потрепанный, но весьма довольный тем, что дешево отделался, поехал домой. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. ЛЕГКОКОННЫЙ ОТРЯД Jaffier Не amongst us That spares his father, brother, or his friend Is damned. Оtway. Venice preserved Джафар Тот из нас, Кто пощадит отца, брата или друга, Да будет проклят! Отуэй. Спасенная Венеция (англ.). [92] Вечером 24 августа легкоконный отряд вступал в Париж через Сент-Антуанские ворота. Конники, судя по их запыленным сапогам и платью, совершили большой переход. Последние отблески заходящего солнца освещали загорелые лица солдат. На этих лицах читалась та безотчетная тревога, какую обыкновенно испытывают люди перед событием еще неведомым, но, как говорит им сердце, мрачным. Отряд шагом направился к обширному пустырю, тянувшемуся около бывшего Турнельского дворца [93]. Здесь капитан приказал остановиться, затем отрядил в разведку десять человек под командой корнета, самолично расставил при въезде в ближайшие улицы караулы и, словно в виду неприятеля, приказал им зажечь фитили. Приняв эти чрезвычайные меры предосторожности, он вернулся и остановил свою лошадь перед фронтом отряда. - Сержант! - крикнул он; тон у него сейчас был более строгий и властный, чем всегда. Старый конник с расшитой перевязью и в шляпе с золотым галуном почтительно приблизился к своему командиру. - У всех ли наших конников есть фитили? - У всех, господин капитан. - Пороховницы полны? Пуль достаточно? - Достаточно, господин капитан. - Отлично. Капитан шагом поехал перед фронтом малочисленного своего отряда. Сержант следовал за ним на расстоянии, которое могла бы занять лошадь. Он заметил, что капитан не в духе, и долго не решался подъехать к нему. Наконец осмелел. - Господин капитан! Разрешите конникам задать лошадям корму! Ведь лошади с утра ничего не ели. - Нельзя. - Ну хоть горсточку овса? Мы бы это мигом! - Не сметь разнуздывать ни одну лошадь! - А ведь если... как я слышал... лошадям ночью предстоит потрудиться... то, может быть, все-таки... Офицер сделал нетерпеливый жест. - Займите свое место в строю, - сухо сказал он и поехал дальше. Сержант вернулся в строй. - Ну что, сержант, стало быть, правда? Что же будет? Что такое? Что сказал капитан? Ветераны забросали сержанта вопросами - на эту вольность по отношению к своему начальнику им давали право боевые заслуги и то, что они с давних пор вместе тянули солдатскую лямку. - Жарко будет нынче, - сказал сержант тоном человека, который знает больше, да только не хочет рассказывать. - А что? А что? - Разнуздывать не велено ни на один миг... потому... кто его знает? Каждую минуту можем понадобиться. - Стало быть, драка? - спросил трубач. - А с кем, хотел бы я знать? - С кем? - чтобы дать себе время обдумать ответ, переспросил сержант. - Дурацкий вопрос! С кем же еще, черт бы тебя побрал, как не с врагами короля? - С врагами-то с врагами, да кто они, эти враги? - упорно продолжал допытываться трубач. - Он не знает, кто такие враги короля! Сержант соболезнующе пожал плечами. - Враг короля - испанец, но он бы так, тишком, не подобрался, его бы заметили, - высказал предположение один из конников. - Нет, это что-то не то, - вмешался другой. - Мало ли у короля врагов, кроме испанцев? - Бертран прав, - заключил сержант, - я знаю, кого он имеет в виду. - Кого же? - Гугенотов, - отвечал Бертран. - Не надо быть колдуном, чтобы догадаться. Всем известно, что гугеноты заимствовали свою веру у немцев, а немцы - наши враги, что-что, а это уж я знаю наверное: мне в них не раз приходилось стрелять, особливо под Сен-Кантеном [94] - они там дрались как черти. - Так-то оно так, - снова заговорил трубач, - но ведь мир-то заключили, и, если память мне не изменяет, шум из-за того был изрядный. - Нет, они нам не враги, - подтвердил молодой конник, одетый лучше других. - Мы ведь собираемся воевать с Фландрией, и легкоконными войсками будет командовать граф Ларошфуко, а кто не знает, что Ларошфуко - протестант? Провалиться мне на этом месте, если он не протестант с головы до ног! У него и шпоры-то кондейские и шляпа гугенотская. - Чума его возьми! - воскликнул сержант. - Ты, Мерлен, этого не знаешь, ты тогда еще в нашем полку не служил. Во время той засады, когда мы все чуть было не сложили головы в Пуату, под Ла-Робре, нами командовал Ларошфуко. У него всегда за пазухой нож. - И он же говорил, что отряд рейтаров лучше, чем легкоконный эскадрон, - вставил Бертран, - Я это знаю так же верно, как то, что эта лошадь пегая. Мне рассказывал паж королевы. Слушатели выразили негодование, однако это чувство скоро уступило место желанию узнать, с чем связаны воинские приготовления, против кого направлены те чрезвычайные меры предосторожности, которые принимались у них на виду. - Сержант, а сержант! - заговорил трубач. - Правда, вчера было покушение на короля? - Бьюсь об заклад, это все орудуют... еретики. - Когда мы завтракали в Андреевском кресте, хозяин передавал за верное, что они собираются упразднить мессу. - Тогда все дни будут у нас скоромные, - философически заметил Мерлен. - Вместо котелка бобов кусочек солонинки - это еще беда невелика! - Да, но если гугеноты возьмут верх, то первым делом они перебьют, как все равно посуду, легкоконные отряды и заменят их этими псами - немецкими рейтарами. - Ну, коли так, я бы им ребра пощупал. Тут поневоле станешь правоверным католиком, убей меня бог! Бертран! Ты служил у протестантов, - скажи: правда, что адмирал платил конникам всего лишь по восьми су? - Да, и ни одного денье больше. У, старый сквалыга! Потому-то я после первого похода от него и удрал. - А капитан-то нынче не в духе, - заметил трубач. - Малый он хороший, с солдатами поговорить любит, а тут за всю дорогу звука не проронил. - Вести недобрые, - ввернул сержант. - Какие вести? - Уж верно, что-нибудь насчет гугенотов. - Опять гражданская война начнется, - сказал Бертран. - Тем лучше для нас, - подхватил Мерлен: он во всем видел хорошую сторону. - Знай себе круши, села жги, гугеноток щекочи! - Они, поди, затевают то же, что когда-то в Амбуазе, - сказал сержант. - Потому-то нас и вызвали. Ну, мы порядок быстро наведем. В это время из разведки вернулся корнет, приблизился к капитану и стал тихо ему докладывать, а его солдаты присоединились к товарищам. - Клянусь бородой, ничего не понимаю, что творится в Париже! - заговорил один из тех, кто ходил в разведку. - На улицах мы ни одной кошки не встретили, зато в Бастилии полно солдат. На дворе швейцарские пики торчат - чисто колосья в поле! - Их там не больше пятисот, - возразил другой. - Гугеноты покушались на короля, вот это я знаю наверное, - продолжал первый, - и во время свалки великий герцог Гиз собственноручно ранил адмирала. - Так ему, разбойнику, и надо! - вскричал сержант. - Дело до того дошло, - продолжал конник, - что швейцарцы на своем чертовом тарабарском языке говорили: мол, слишком долго во Франции терпят еретиков. - И то правда, за последнее время они что-то уж очень стали нос задирать, - сказал Мерлен. - Уж так важничают, уж так спесивятся - можно подумать" что это они нас побили под Жарнаком и Монконтуром. - Они бы рады съесть мясо, а нам оставить кость, - молвил трубач. - Добрым католикам давно пора их проучить. - Доведись до меня, - сказал сержант, - прикажет мне король: "Перебей эту сволочь", - да пусть меня разжалуют, если я заставлю повторить этот приказ! - Бель-Роз! А ну-ка, расскажи, что делал в городе корнет, - обратился к нему Мерлен. - Он говорил с одним швейцарцем, похоже, с ихним офицером, но только я не расслышал, о чем. Тот ему сообщал что-то, знать, любопытное, потому корнет все только: "Ах, боже мой, боже мой!" - Гляньте: к нам конники летят во весь мах. Уж верно, с приказом! - Кажется, двое. Капитан и корнет поехали к ним навстречу. Двое всадников быстро двигались по направлению к легкоконному отряду. Один из них, нарядно одетый, в шляпе, украшенной перьями, с зеленой перевязью, ехал на боевом коне. Спутник его, толстый, приземистый, коренастый, в черном одеянии, держал в руках большое деревянное распятие. - Будет драка, это уж как пить дать, - сказал сержант. - Вон и священник - его послали исповедовать раненых. - Не больно-то весело драться на голодное брюхо, - проговорил Мерлен. Двое всадников попридержали коней и, вплотную подъехав к капитану, остановились. - Целую руки господину де Мержи, - заговорил человек с зеленой перевязью. - Узнаете своего покорного слугу Тома де Морвеля? До капитана еще не успела дойти весть о новом злодеянии Морвеля; он знал его только как убийцу славного де Муи. Вот почему он очень сухо ответил Морвелю: - Я никакого господина де Морвеля не знаю. Полагаю, что вы явились объявить нам наконец, зачем мы здесь. - Милостивый государь! Дело идет о спасении доброго нашего государя и нашей святой веры: им грозит опасность. - Какая такая опасность? - презрительно спросил Жорж. - Гугеноты злоумышляли на жизнь его величества. Однако преступный их заговор был, слава богу, вовремя раскрыт; ночью все истинные христиане должны объединиться и перерезать их сонных. - Так муж силы Гедеон истребил мадианитян [95], - вставил человек в черном одеянии. - Что такое? - содрогнувшись от ужаса, воскликнул Мержи. - Горожане вооружены, - продолжал Морвель, - в город стянуты французская гвардия и три тысячи швейцарцев. Наши силы исчисляются примерно в шестьдесят тысяч человек. В одиннадцать часов будет подан сигнал - и пойдет потеха. - Подлый душегуб! Это все мерзкая ложь! Король не дает распоряжений об убийствах, в крайнем случае он за них платит. Однако Жорж тут же вспомнил о разговоре, который несколько дней тому назад вел с ним король. - Потише, господин капитан! Если бы служба королю не поглощала все мои помыслы, я сумел бы ответить на ваши оскорбления. Слушайте меня внимательно: я прибыл к вам от его величества с требованием, чтобы вы и ваш отряд следовали за мной. Нам вверены Сент-Антуанская улица и прилегающий к ней квартал. Я привез вам точный список лиц, которых нам надлежит отправить на тот свет. Его преподобие отец Мальбуш обратится к вашим солдатам с наставлением и раздаст им белые кресты - такие кресты будут у всех католиков, а то в темноте можно принять своего за еретика. - Я ни за что не приму участия в избиении спящих людей. - Вы католик? Вы признаете Карла Девятого своим королем? Вам известна подпись маршала Ретца, повиноваться которому - ваш долг? С этими словами Морвель достал из-за пояса бумагу и передал капитану. Мержи подозвал одного из своих конников, тот зажег о фитиль аркебузы пучок соломы и посветил капитану, и капитан прочел составленный по всей форме указ, именем короля обязывавший капитана де Мержи оказать поддержку городскому ополчению и поступить в распоряжение г-на де Морвеля для несения службы, коей суть вышеназванный г-н де Морвель ему изъяснит. К указу был приложен перечень имен под заглавием: Список еретиков, подлежащих умерщвлению в Сент-Антуанском квартале. Легкоконники не знали, что это за указ, они только видели при свете факела, который держал один из них, как глубоко он взволновал их начальника. - Мои конники никогда не станут заниматься ремеслом убийц, - сказал Жорж и швырнул указ прямо в лицо Морвелю. - При чем же тут убийство? - хладнокровно заметил священник. - Речь идет о справедливом возмездии еретикам. - Орлы! - возвысив голос, крикнул Морвель легкоконникам. - Гугеноты хотят умертвить короля и перебить католиков. Их надо опередить. Ночью, пока они спят, мы их всех порешим. Их дома король отдает вам на разграбление! Хищная радость звучала в крике, прокатившемся в ответ по рядам: - Да здравствует король! Смерть гугенотам! - Смирно! - громовым голосом крикнул капитан. - Здесь я командую, и больше никто... Друзья! Этот негодяй лжет. Но если даже и есть такой указ короля, все равно мои легкоконники не станут убивать беззащитных людей. Солдаты молчали. - Да здравствует король! Смерть гугенотам! - крикнули Морвель и его спутник. Конники повторили за ними: - Да здравствует король! Смерть гугенотам! - Ну так как же, капитан? Повинуетесь? - спросил Морвель. - Я больше не капитан! - воскликнул Жорж и сорвал с себя знаки отличия: перевязь и полумесяц. - Задержите изменника! - обнажив шпагу, крикнул Морвель. - Убейте мятежника - он отказывается повиноваться королю! Но ни один солдат не поднял руку на своего начальника... Жорж выбил шпагу из рук Морвеля, но убивать его не стал, он лишь ударил его эфесом по лицу, и при этом с такой силой, что тот полетел с коня. - Прощайте, трусы! - сказал конникам Жорж. - Я думал, вы солдаты, а вы, как я посмотрю, убийцы, а не солдаты. Затем он обратился к корнету: - Альфонс! Если вы хотите, чтоб вас произвели в капитаны, то вот вам удобный случай: станьте предводителем этой шайки. С этими словами он дал шпоры коню и галопом понесся в город. Корнет двинулся было за ним, однако немного погодя придержал коня, пустил его шагом, а потом и вовсе остановился, поворотил коня и присоединился к отряду, очевидно, решив, что хотя капитан дал ему совет в запальчивости, однако последовать ему стоит. Все еще оглушенный ударом, Морвель, чертыхаясь, влез на коня. Монах, подняв распятие, призвал солдат не оставить в живых ни одного гугенота и утопить ересь в крови. Упреки капитана внесли некоторое смятение в умы солдат, но как скоро он избавил их от своего присутствия и перед ними открылась перспектива вволю пограбить, они взмахнули саблями и поклялись исполнить все, что Морвель им бы ни приказал. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ Soothsayer Beware the Ides of March! Shakespeare. Julius Caesar Прорицатель Остерегись Ид Марта! Шекспир. Юлий Цезарь (англ.). [96] В тот же вечер Бернар в обычное время вышел на улицу и, закутавшись в плащ под цвет стены его дома и нахлобучив шляпу, отправился, соблюдая надлежащую осторожность, к графине. Сделав несколько шагов, он повстречался с хирургом Амбруазом Паре, который лечил его, когда он был ранен. Нетрудно было догадаться, что Паре