Шервуд Андерсон. Уайнсбург, Огайо сборник рассказов, 1919 -------------------------------------------------------------------------- Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Перевод с английского под редакцией Д.М.Горфинкеля. Составление и вступительная статья Б.Л.Канделя. Стр. 19-183. Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, сентябрь 2003 г. -------------------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ: 1 Книга о гротескных людях. Перевод М.Колпакчи 2 Руки. Перевод М.Колпакчи 3 Шарики из бумаги. Перевод М. Колпакчи 4 Мать. Перевод Е.Танка 5 Философ. Перевод Е.Танка 6 Никто не знает. Перевод Е.Танка 7 Человек с идеями. Перевод Е.Танка 8 Приключение. Перевод Е.Танка 9 Порядочность. Перевод Е.Танка 10 Мыслитель. Перевод Е.Танка 11 Тенди. Перевод М.Колпакчи 12 Божья сила. Перевод П.Охрименко 13 Учительница. Перевод П.Охрименко 14 Одиночество. Перевод Е.Танка 15 Пробуждение. Перевод Е.Танка 16 Чудак. Перевод Е.Танка 17 Невысказанная ложь. Перевод М.Колпакчи 18 Опьянение. Перевод Е.Танка 19 Смерть. Перевод Е.Танка 20 Прозрение. Перевод Е.Танка 21 Отъезд. Перевод Е.Танка КНИГА О ГРОТЕСКНЫХ ЛЮДЯХ Перевод М.Колпакчи Писателю, старому человеку с седыми усами, не нравилось, как стоит его кровать. Окна в доме были расположены высоко, а ему хотелось, проснувшись утром, смотреть на деревья. Он позвал плотника, чтобы установить кровать на одном уровне с окном. Сколько тут было возни! Плотник, бывший солдат гражданской войны* {между северными и южными штатами 1861-1865 гг.}, вошел в комнату к писателю, и они уселись поговорить, нельзя ли сделать помост, чтобы кровать стояла выше. У писателя лежали на столе сигары, и плотник не отказался закурить. Писатель и плотник побеседовали о том, как лучше всего поднять кровать, а затем коснулись и других вещей. Солдат заговорил о войне. Вернее, писатель навел его на эту тему. Когда-то плотник был взят в плен и сидел в Андерсонвильской тюрьме. Там от истощения умер его брат, и каждый раз, когда плотнику случалось говорить об этом, он начинал плакать. У него, как и у старого писателя, были седые усы, и когда он плакал, его губы вздрагивали и усы прыгали вверх и вниз. Плачущий старик с сигарой во рту был смешон. О способе подъема кровати, предложенном писателем, они уже забыли. Впоследствии плотник все сделал по-своему, и писателю, которому перевалило за шестьдесят, приходилось каждый раз, ложась спать, приставлять к кровати стул. В постели он укладывался на бок и лежал совершенно спокойно. В течение многих лет он привык настороженно прислушиваться к своему сердцу. Он был заядлым курильщиком, и его сердце уже начало давать перебои. В его сознании укоренилось убеждение, что смерть придет к нему неожиданно, и, ложась спать, он всегда думал об этом. Такие мысли ее вызывали в нем тревоги, напротив, в его сознании происходил странный и труднообъяснимый процесс, и ночью в постели он чувствовал больший прилив жизненных сил, чем в любое время дня. Не шевелясь лежал он, и его тело было дряхлым и больше ни на что не годным, но что-то внутри него было неистребимо молодым. Старый писатель напоминал собой женщину, ожидающую ребенка, но внутри у него был не младенец, а юноша. Нет, даже не юноша, а молодая девушка в рыцарской кольчуге. Впрочем, нет смысла гадать, что именно скрывалось внутри старого писателя, когда он лежал на высокой постели, прислушиваясь к трепетанию своего сердца. Важнее узнать, о чем думал писатель, или, вернее, то молодое существо, которое в нем таилось. У старого писателя, как у всех старых людей на свете, за долгую жизнь накопилось множество наблюдений. Когда-то он был очень красив и многие женщины влюблялись в него. Кроме того, разумеется, он встречался со множеством людей и знал их самые глубокие и сокровенные свойства; он знал людей совсем не так, как мы с вами их знаем. По крайней мере, так думал писатель, и эта мысль была ему приятна. Зачем же нам спорить со старым человеком? В постели писатель увидел сон, но это не был настоящий сон. Когда ему захотелось спать, но еще сохранялось сознание, перед его глазами начали возникать разные неясные образы. Писателю казалось, что именно это молодое, трудно определимое существо, которое живет внутри него, и мчит перед его взором длинную процессию призраков. Главный интерес тут - вы с этим согласитесь - заключается именно в этих образах, которые проносились перед глазами писателя. Все они были очень странные. Все мужчины и женщины, которых писатель когда-либо знал, теперь приобретали гротескные черты. Не все эти гротески были отвратительны. Некоторые были забавны, другие - почти прекрасны. Только одна расплывшаяся фигура женщины своими уродливыми очертаниями вызвала у старика щемящее чувство боли. Когда писатель увидел ее, он заскулил, как собачонка. Если бы вы в эту минуту вошли в его комнату, вы решили бы, что старика мучает кошмар или несварение желудка. Целый час тянулась процессия странных и нелепых образов перед глазами старого писателя, а затем, хотя это было ему ╚е так легко, он опустился с кровати и принялся писать. Некоторые из призраков так поразили его, что он решил записать свои впечатления. Около часа проработал писатель за столом. В конце концов он написал книгу, которую назвал ╚Книга о гротескных людях╩. Она никогда не была напечатана, но мне как-то раз удалось просмотреть ее, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. Основная мысль этой книги очень своеобразна, и я с тех пор не могу ее забыть. Она помогла мне пенять многих людей и многие явления, которых я раньше понять не мог. В книге эта мысль была выражена туманно, но простыми словами ее можно изложить примерно так. В самом начале, когда мир был еще молод, существовало очень много мыслей, но не было такого понятия, как истина. Все истины человек создал сам, и каждую из них он вывел из множества смутных мыслей. В мире стали появляться сотни и тысячи истин, и все они были прекрасны. Старый писатель перечислил в своей книге сотни истин. Я не буду рассказывать вам обо всех. Здесь были истина целомудрия и истина страсти, истина роскоши и нужды, бережливости и расточительности, легкомыслия и увлечения. Их были сотни и сотни, и все они были прекрасны. И вот, мимо них стали проходить люди, и каждый хватал какую-либо истину, а кто был посильнее, уносил с собой чуть ли не десяток. Эти истины и превращали людей в гротески. Старый писатель разработал целую теорию о том, как это происходило. Он считал, что стоило человеку схватить какую-нибудь истину, объявить ее своей и сообразовать с ней свою жизнь, как сам он превращался в гротеск, а истина, которую он превозносил, превращалась в ложь. Нетрудно понять, что старый человек, который всю жизнь писал и весь был полон слов, мог написать на такую тему сотни страниц. Его мысль росла и разрасталась у него в мозгу до такой степени, что ему самому грозила опасность стать человеком-гротеском. Но этого не случилось, мне кажется, по той же причине, по какой он решил не опубликовывать этой книги. Молодое существо, таившееся в старом писателе, спасло его. А о старом плотнике, который приподнял кровать писателя до уровня окна, я упомянул тут только потому, что он, подобно многим так называемым ╚маленьким людям╩, был одним из наиболее понятных и привлекательных гротесков, изображенных писателем в его книге. РУКИ Перевод М.Колпакчи На ветхой веранде маленького стандартного дома, стоявшего почти на краю оврага, неподалеку от городка Уайнсбург, штата Огайо, взволнованно шагл взад и вперед толстенький, совершенно лысый старик небольшого роста. Вокруг тянулось поле. Оно было засеяно клевером, но вырос не клевер, а густой сорняк - дикая горчица. За этим полем старик видел шоссе, по которому двигалась телега с поденными рабочими, возвращавшимися после сбора земляники на ягодных плантациях. Молодые парни и девушки громко смеялись и кричали. Какой-то юноша в синей рубашке соскочил на землю и пытался увлечь за собой одну из девушек. Она отбивалась и пронзительно взвизгивала. Из-под ног юноши на дороге взметались клубы пыли, заволакивая огненный диск заходящего солнца. На веранду донесся тоненький девичий голос. - Эй ты, Уинг Бидлбом, зачеши свои кудри, они падают тебе на глаза! - приказывал этот голос старику на веранде, чьи нервные маленькие руки суетливо двигались вокруг высокого лба, словно приглаживая массу спутанных локонов. Уинг Бидлбом, вечно запуганный, преследуемый тягостными сомнениями, никогда не считал себя причастным к жизни городка, где он провел вот уже двадцать лет. Среди всех жителей Уайнсбурга только один был ему близок. С Джорджем Уиллардом, сыном владельца гостиницы ╚Нью Уиллард-хаус╩, его связывало что-то похожее на дружбу. Джордж Уиллард, единственный репортер ╚Уайнсбургского орла╩, иногда вечером совершал прогулку по шоссе, чтобы зайти к Уингу Бидлбому. И сейчас, нервно перебирая руками и расхаживая по своей веранде, старик Бидлбом надеялся, что Джордж Уиллард заглянет к нему и они проведут вечер вместе. Когда телега со сборщиками ягод исчезла из виду, Уинг, продираясь сквозь разросшийся сорняк, пересек поле и, поднявшись на нижнюю жердь ограды, стал беспокойно вглядываться в дорогу, ведущую в город. Он постоял так некоторое время, потирая руки и глядя то налево, то направо, но потом, чего-то испугавшись, побежал обратно и вновь зашагал по веранде своего домика. В присутствии Джорджа Уилларда Уинг Бидлбом, представлявший собой уже двадцать лет загадку для местных жителей, как-то освобождался от своей робости. Тогда тихая, как тень, душа маленького человека, замученного опасениями, превозмогала их и выглядывала наружу. Когда рядом с ним был молодой репортер, Уинг отваживался пройти средь бела дня по главной улице городка или, расхаживая по шаткой веранде своего дома, возбужденно ораторствовал. В таких случаях его голос, обычно тихий и дрожащий, становился громким и резким. Сгорбленная фигура выпрямлялась. Встрепенувшись, как рыбка, брошенная рыбаком обратно в пруд, он вечно молчаливый, начинал без умолку говорить, стремясь выразить словами мысли, скопившиеся в его мозгу за долгие годы молчания. Многое Уинг Бидлбом говорил с помощью рук. Тонкие выразительные пальцы, всегда деятельные, всегда стремившиеся скрыться в кармане или за спиной, выходили на сцену и становились как бы шатунами в сложном механизме его речи. Рассказ о Уинге Бидлбоме - это рассказ о его руках. Их неутомимое движение, напоминавшее биение крыльев пойманной птицы, и дало ему кличку, которую придумал для него какой-то безвестный поэт из жителей городка. Руки Бидлбома пугали их обладателя. Он искренне хотел бы скрыть их подальше и с изумлением смотрел на спокойные, невыразительные руки других людей, которые работали рядом с ним в поле или правили санными лошадьми, плетущимися по сельским дорогам. Беседуя с Джорджем Уиллардом, Уинг Бидлбом сжимал кулаки и стучал ими по столу или по стенам своего жилища. Это успокаивало его. Если желание излить свою душу появлялось у него, когда они вдвоем бродили по полям, он выискивал пень или ограду и, барабаня по ним рукой, выражал свои мысли полнее и более непринужденно. Целую книгу можно было бы написать о руках Уинга Бидлбома. Такая книга, при этом проникнутая сердечностью, подметила бы много неожиданно прекрасных свойств души в убогих людях. Справиться с подобной задачей мог бы только поэт. В Уайнсбурге руки Уингз Бидлбома привлекли к себе внимание лишь благодаря своей подвижности. Ими Бидлбом собирал в день сто сорок кварт земляники. После этого руки стали его отличительной чертой, принесли ему славу. Кроме того, они придавали загадочной, причудливой личности Уинга ореол еще большей причудливости. Уайнсбург стал гордиться руками Уинга Бидлбома точно так же, как гордился новым каменным домом банкира Уайта или Тони Типом, гнедым жеребцом Уэсли Мойера, победителем на осенних скачках (дистанция в две и пятнадцать сотых мили) в Кливленде. Что касается Джорджа Уилларда, то он уже много раз хотел расспросить Уинга Бидлбома о его руках. Временами его охватывало почти непреодолимое любопытство. Он чувствовал, что должна быть причина и для их удивительной подвижности и для их стремления оставаться незамеченными. Только растущее уважение к Уингу Бидлбому удерживало Уилларда и не давало ему забросать старика вопросами, то и дело готовыми сорваться с языка. Однажды он совсем уж собрался заговорить на эту тему. Был летний вечер, они долго гуляли по полям и теперь присели на травянистый пригорок. В течение всей предшествовавшей прогулки Уинг Бидлбом сыпал словами, как одержимый. Остановившись у ограды и долбя, как гигантский дятел, по верхней перекладине, он кричал на Джорджа Уилларда, осуждая его за то, что тот слишком поддается влиянию окружающих. - Вы губите себя! - восклицал он. - Вам иной раз хочется побыть одному и отдаться мечтам, а вы боитесь мечтать и хотите поступать, как все обитатели этого города. Вы слушаете болтовню этих людей и стараетесь подражать им. Сидя на травянистом пригорке, Уинг Бидлбом снова принялся убеждать своего собеседника. Голос, старика звучал мягко, как у человека, погруженного в воспоминания, потом из его груди вырвался вздох облегчения, и он начал длинный, бессвязный монолог, говоря, как человек, находящийся в бреду. Уйдя в свои грезы, Уинг Бидлбом рисовал перед своим другом великолепную картину. На этой картине люди вновь жили в идиллическом золотом веке. По широкой зеленеющей долине двигались стройные юноши; одни шли пешком, другие скакали на конях. Все они собирались гурьбой у ног старика, который сидел под деревом в маленьком саду я вел с ними беседу. Уинг Бидлбом был во власти вдохновения. На этот раз он забыл о своих руках, Медленно, украдкой поднялись они и легли на плечи Джорджу Уилларду. Что-то новое, властное зазвучало в голосе говорившего. - Вы должны забыть все, чему вас учили, - говорил старик. - Вы должны научиться мечтать. Отныне и навсегда вы должны стать глухи к реву голосов вокруг вас. Прервав свою речь, Уинг Бидлбом долго и серьезно смотрел на Джорджа Уилларда. Его глаза горели. Он снова поднял руки, чтобы приласкать юношу, но вдруг выражение ужаса промелькнуло на ладе старика. Судорожным движением Уинг Бидлбом вскочил на ноги и глубоко засунул руки в карманы брюк. На его глаза навернулись слезы. - Мне надо домой. Я больше не могу говорить с вами, - возбужденно пробормотал он. Не оглядываясь, старик торопливо спустился с холма и пересек луг, оставив Джорджа Уилларда в недоумении и испуге. Весь дрожа, юноша поднялся и пошел по направлению к городу. ╚Я не стану спрашивать о его руках, - подумал он, взволнованный выражением ужаса в глазах старика. - Тут что-то неладно, но я не желаю знать, в чем дело. Его руки как-то связаны с тем, что он боится и меня и всех на свете╩. И Джордж Уиллард был прав. Попробуем бросить беглый взгляд на историю этих рук. Может быть, наша беседа о них вдохновит поэта, который по-своему поведает об удивительном свойстве рук выражать движения души. В молодости Уинг Бидлбом был школьным учителем в одном из городов Пенсильвании. В тот период он был известен не под именем Уинга Бидлбома, а откликался на менее благозвучное имя Адольфа Майерса. Как школьный учитель он пользовался большой любовью своих учеников. Адольф Майерс был наставником молодого поколения по призванию. Он добивался послушания не суровостью, а мягкостью. Такие воспитатели встречаются редко. Это избранные натуры, но многие их не понимают и считают безвольными. Чувство, с которым такие педагоги, как Адольф Майерс, относятся к своим питомцам, очень похоже на чувство любви утонченной женщины к мужчине. Но это сказано очень упрощенно и не точно. Здесь опять требуется поэт. Со своими учениками Адольф Майерс проводил целые вечера, гуляя по окрестностям, или до самых сумерек засиживался в мечтательной беседе на школьном крыльце. При этом рука учителя протягивалась, то к одному, то к другому из мальчиков, гладя их спутанные волосы или касаясь плеча. Голос наставника становился мягче и певучее, в нем тоже слышалась ласка. Мягкость и нежность голоса, ласка рук, касавшихся плеч и волос детей, - все это способствовало тому, чтобы вселять мечты в молодые умы. Ласкающее прикосновение пальцев учителя было его способом выражения. Он принадлежал к людям, у которых творческая энергия не накапливается, а непрерывно излучается. В его присутствии сомнение и недоверчивость покидали его учеников, и они тоже начинали мечтать. И вдруг - трагедия. Случилось так, что один слабоумный мальчик влюбился в молодого школьного учителя. По ночам в постели он предавался отвратительным, грязным фантазиям, а наутро выдавал свой бред за действительность. Слова, срывавшиеся с его отвислых губ, складывались в дикие, гнусные обвинения. Городок был в ужасе. Скрытые, смутные сомнения относительно Адольфа Майерса, уже возникавшие у некоторых родителей, мигом перешли в уверенность. Трагедия разразилась незамедлительно. Дрожащих подростков ночью вытаскивали из постелей и подвергали допросу. - Да, он клал мне руки на плечи, - говорил один. - Он часто гладил мои волосы, - говорил другой. Один из родителей, трактирщик Генри Вредфорд, явился в школу. Вызвав Адольфа Майерса во двор, он стал его избивать. Он бил перепуганного учителя тяжелыми кулаками прямо по лицу и при этом приходил все в большую и большую ярость. Школьники с криками отчаяния метались по двору, как потревоженные муравьи. - Я покажу тебе, как обнимать моего мальчика, скотина! - орал трактирщик. Он уже устал избивать учителя и гонял его по двору, пиная ногами. В ту же ночь Адольфа Майерса выгнали на города. К домику, в котором он жил один, подошла группа мужчин, человек десять, с фонарями. Они скомандовали, чтобы он оделся и вышел к ним. Шел дождь. У одного из пришедших была в руках веревка. Они хотели повесить учителя, но что-то в его маленькой, жалкой белой фигурке тронуло их сердца, и они дали ему ускользнуть. Однако, когда он скрылся во тьме, они раскаялись в своей слабости и бросились за ним, ругаясь и швыряя в него палки и комья грязи. Но белая фигурка, издавая вопли, бежала все быстрее, пока не скрылась во мраке. Двадцать лет прожил Адольф Майерс в Уайнсбурге в полном одиночестве. Ему было всего лишь сорок лет, а по виду каждый дал бы ему шестьдесят пять. Фамилию ╚Бидлбом╩ он прочитал на ящике, лежавшем на товарной станции где-то в восточной части штата Огайо. В Уайнсбурге жила его тетка, старуха с черными зубами, занимавшаяся разведением кур. У нее он прожил до ее смерти. После потрясений, испытанных им в Пенсильвании, он целый год болел, а поправившись, стал наниматься на поденные работы в поле, всегда старательно избегая общения с людьми, всегда пряча свои руки. Хотя он и не понимал, что, собственно, произошло, но чувствовал, что чем-то виноваты его руки. Родители мальчиков в его воображении неоднократно говорили о его руках. ╚Не давай волю рукам!╩ - в бешенстве орал трактирщик на школьном дворе. Уинг Бидлбом продолжал шагать взад и вперед по веранде своего дома на краю оврага, пока солнце окончательно не скрылось и дорога за полем не потерялась в серых тенях. Тогда он вошел в дом, нарезал несколько ломтиков хлеба и намазал их медом. Когда прогрохотал скорый поезд, увозивший вагоны собранных за день ягод, и тишина летней ночи снова вступила в свои права, он опять начал ходить по веранде. В темноте он не видел своих рук, и они успокоились. Он все еще жаждал видеть около себя Джорджа Уилларда, связующее звено, через которое он выражал свою любовь к людям, - эта тоска стала неотъемлемой частью его одиночества и его мечтаний. Уинг Бидлбом зажег лампу, сполоснул посуду, оставшуюся после его скромной трапезы, и, разложив свою складную кровать у двери, ведущей на веранду, начал раздеваться. На чисто вымытом полу у стола оказалось несколько упавших крошек белого хлеба. Поставив лампу на низкую табуретку, старик начал подбирать эти крошки, кладя их одну за другой прямо в рот. Руки его действовали с непостижимой быстротой. В ярком кругу света под столом коленопреклоненная фигура казалась фигурой священнослужителя, совершающего какое-то таинство. Нервные, выразительные пальцы, быстро мелькавшие над освещенным, полом, напоминали пальцы отшельника, торопливо перебирающего четки. ШАРИКИ ИЗ БУМАГИ Перевод М.Колпакчи Это был седобородый старик с большим носом и огромными руками. Задолго до нашего знакомства с ним он уже был доктором и разъезжал на своей белой кляче по улицам Уайнсбурга от одного пациента к другому. Потом он женился на богатой девушке, которой после смерти отца досталась большая ферма с плодородной землей. Девушка была высокая, темноволосая и молчаливая, многие считали ее красавицей. Все в Уайнобурге недоумевали, почему она вышла замуж за доктора. Не прошло и года после ее замужества, как она умерла. Руки доктора Рифи были непомерно велики. Когда они были сжаты, суставы пальцев казалась некрашеными деревянными шариками величиной с грецкий орех, насаженными на стальные стержни. Доктор курил ореховую трубку. После смерти жены он целыми днями сидел в своем пустом кабинете у сплошь затянутого паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко заело, а потом доктор и не вспомнил о своем намерении. Уайнсбург забыл старого доктора Рифи, а между тем в нем таились замечательные способности. Один в своем затхлом кабинете в доме Хефнера, над мануфактурным магазином ╚Париж╩, он неустанно трудился, строя то, что затем сам разрушал. Он возводил маленькие пирамиды из истин, а потом сносил их, чтобы из этих же истин возвести новые пирамиды. Доктор Рифи был высокого роста. Он уже десять лет носил один и тот же костюм, с обтрепавшимися рукавами, протертый на коленях локтях. В часы приема он надевал полотняный халат с большими карманами, куда постоянно засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки превращались в небольшие твердые катышки, и, когда их становилось много, доктор вытряхивал их на пол. За десять лет доктор Рифи подружился только с одним человеком, тоже стариком, владельцем плодового питомника, по имени Джон Спениард. Иногда на доктора находило веселое настроение, он запускал руку в карман и, вынув пригоршню бумажных катышков, бросал ими в своего приятеля. - Вот тебе, болтливый, сентиментальный старикашка! - восклицал он, сотрясаясь от смеха. Повесть о докторе Рифи и о том, как он сватался к высокой темноволосой девушке, которая стала его женой и, умирая, оставила ему свое состояние, не лишена интереса. В этой повести есть своя прелесть, как в маленьких кривобоких яблочках, попадающихся на фруктовых деревьях Уайнсбурга. Бродишь, бывало, по фруктовому саду, когда земля от заморозков уже затвердела. Яблоки с деревьев давно собраны. Их уложили в бочки и отправили в большие города. Там их будут есть в квартирах, где много книг, журналов, мебели и людей. На деревьях осталось лишь несколько уродливых яблок, которыми пренебрегли сборщики. Эти яблочки напоминают шишковатые суставы пальцев доктора Рифи. Но откусишь кусочек, и оказывается - они превосходны. В небольшом округлости на бочке яблока сосредоточена вся его сладость. Перебегаешь по мерзлой земле от дерева к дереву, собирая мелкие, корявые яблочки и наполняя ими карманы. Мало кто знает сладость этих неказистых яблок! Знакомство доктора Рифи с девушкой началось летом. В то время ему было сорок пять лет, и он уже привык наполнять карманы бумажными обрывками, которые превращалась там в твердые шарики, а затем выбрасывались. Эта привычка образовалась у доктора, когда он трясся по сельским дорогам в шарабанчике, запряженном его белой клячей. На этих бумажках доктор записывал свои мысли, иногда - только начало или конец мысли. В уме доктора они рождались одна за другой. Из множества мыслей он создавал истину, разраставшуюся в его мозгу до гигантских размеров. Она омрачала мир. Она становилась грозной, потом увядала, и на ее месте снова зарождался рой маленьких мыслей. Высокая смуглая девушка пришла на прием к доктору Рифи, потому что почувствовала себя беременной и испугалась. К беременности привела ее цепь необычных обстоятельств. Смерть родителей и получение в наследство многих акров плодородной земли повергли к ее ногам целую вереницу поклонников. В течение двух лет она почти каждый вечер проводила в их обществе. За исключением двух претендентов, все остальные были очень похожи друг на друга. Они говорили ей о своей страсти, и при этом в глазах и в голосе каждого появлялось нетерпеливое и жадное выражение. Те двое, которые не были похожи на остальных, сильно отличались и друг от друга. Один из них, сын уайнсбургского ювелира, был стройный молодой человек с белыми руками. Он без конца разглагольствовал о целомудрии. Когда он бывал наедине с ней, он не говорил ни о чем другом. Второй юноша с темными волосами и большими ушами, не заводил никаких разговоров, но всякий раз увлекал ее в темный уголок и там осыпал поцелуями. Некоторое время высокая смуглая девушка думала, что выйдет замуж за сына ювелира. Целыми часами сидела она молча и слушала его речи, но затем почувствовала страх. Ей показалось, что за его толками о чистоте скрывается еще большая развращенность, чем у других. Временами ей чудилось, что, разговаривая с нею, он держит в объятиях ее обнаженное тело. Ей казалось, что он медленно поворачивает ее своими холеными руками, не отрывая от нее глаз. Как-то ей привиделось во сне, что он впился в ее тело зубами и что с этих зубов стекает ее кровь. Такой сон повторился трижды, а потом она сошлась с тем из своих поклонников, который ни о чем с ней не говорил, но в порыве страсти действительно укусил ее в плечо, и так сильно, что след его зубов долго виднелся на коже. Познакомившись с доктором Рифи, высокая смуглая девушка решила, что больше не хочет с ним расставаться. Она как-то утром пришла на прием и не успела еще рассказать о том, что с ней произошло, как доктор, казалось, уже все понял и все знал. В кабинете находилась пациентка, жена владельца книжной лавки. Подобно всем провинциальным врачам в старину, доктор Рифи удалял зубы. У этой женщины болел зуб, она прижимала к щеке носовой платок и стонала. Муж ее стоял рядом с ней, и когда доктор вырвал больной зуб, они вскрикнули оба, и по белому платью женщины потекла кровь. Но высокая смуглая девушка не испугалась. Когда муж с женой ушли, доктор улыбнулся. - Я поеду за город и возьму вас с собой покататься, - сказал он. Несколько недель высокая смуглая девушка и доктор встречались почти каждый день. Беременность, которая привела ее к нему, была прервана болезнью. Смуглая девушка оказалась из числа тех, кто находит прелесть в корявых яблоках. Она уже не могла отдавать предпочтение безукоризненным круглым фруктам, какие едят в квартирах больших городов. Осенью того же года она вышла замуж за доктора Рифи, а весной следующего года умерла. В течение зимы доктор читал ей все обрывки мыслей, которые царапал на клочках бумаги. Читая ей свои записи, доктор смеялся и засовывал бумажки обратно в карман, где они потом превращались в твердые шарики. МАТЬ Перевод Е.Танка Элизабет Уиллард, мать Джорджа Уиллэрда, была женщина высокого роста, худая, со следами оспы на лице. Было ей всего лет сорок пять, но какой-то скрытый недуг погасил огонь в ее теле. Равнодушно бродила она по запущенной старой гостинице, поглядывая на выцветшие обои и истрепанные ковры, выполняла, когда могла, работу простой горничной, прибирая постели, на которых спали жирные коммивояжеры. Муж ее, Том Уиллард, стройный, изящный широкоплечий мужчина с быстрой военной походкой и черными усиками, человек, приученный круто поворачиваться ╚налево кругом╩, старался не вспоминать о жене. Присутствие этой высокой, похожей на привидение фигуры, медленно передвигающейся по коридорам, он воспринимал как упрек себе. Если он думал о ней, то начинал злиться и ругаться. Гостиница не приносила дохода и вечно была на краю банкротства; он был бы рад с ней разделаться. Об этом старом доме и о женщине, которая жила здесь вместе с ним, он думал как о чем-то неудавшемся и обреченном. Гостиница, где некогда он поселился полный надежд, стала теперь лишь тенью настоящей гостиницы. И когда он проходил, щеголеватый и деловитый, по улицам Уайнсбурга, то останавливался иной раз и быстро оборачивался, словно опасаясь, что дух гостиницы и этой женщины преследует его даже на улице. - К чертям такую жизнь, будь она проклята! - безнадежно бормотал он. У Тома Уилларда была страсть к политике, и он уже много лет был вожаком демократов в этом городке, преданном республиканцам. Придет день, говорил он себе, и политическое течение повернет в мою сторону, а тогда годы тщетных усилий будут щедро отмечены наградами. Он мечтал быть избранным в Конгресс и даже стать губернатором. Однажды, когда какой-то более молодой демократ, выступая на политической конференции, начал хвастать своей преданностью делу, Том Уиллард весь побледнел от злости. - Эй вы, замолчите! - выкрикнул он, свирепо вращая глазами. - Что знаете вы о преданности? Вы просто мальчишка! Посмотрели бы, что проделал я! Я был демократом здесь, в Уайнсбурге, когда быть демократом считалось преступлением. В старое время за нами попросту охотились с ружьями. Элизабет и ее единственного сына связывало глубокое, хоть и не находившее выражения чувство взаимной нежности; оно возникло из девичьей мечты, давно угасшей. В присутствии сына мать была застенчива и молчалива. Но случалось, когда он носился по городу, поглощенный своими обязанностями репортера, она заходила в его комнату и, прикрыв дверь, опускалась на колени возле маленького, стоявшего у окна письменного стола, который был переделан из кухонного. В этой комнате, возле стола, она выполняла обряд, который был не то молитвой, не то требованием, адресованным небу. В юношеском облике сына она жаждала увидеть воскрешенным нечто полузабытое, утраченную часть ее самой. Этому и посвящалась ее молитва. - Даже после смерти я как-нибудь уберегу тебя от крушения! - восклицала она с такой глубокой решимостью, что все ее тело сотрясалось. Глаза сверкали, кулаки сжимались. - Если я умру и увижу, что он становится ничтожной, тусклой личностью вроде меня, я вернусь, - заявляла она, - Я прошу у бога дать мне это право. Я требую. Я заплачу за него. Пусть бог карает меня. Я приму любой удар, если только ему, моему мальчику, будет дано что-то выразить за нас обоих. Женщина умолкала в нерешительности, обводя глазами комнату сына. - И не дай ему стать франтом и богачом, - добавляла она, колеблясь. С внешней стороны общение между Джорджем и его матерью было чистой формальностью без всякого значения. Когда она хворала и сидела у окна в своей комнате, он иногда заходил вечером навестить ее. Они сидели у окна, из которого видна была крыша небольшого стандартного дома, а за ней - Мейн-стрит*{Главная улица - англ.}, до черного хода в пекарню Эбнера Гроффа. Сидя так, им случалось наблюдать сцены захолустной жизни. Из задней двери своей лавки появлялся Эбнер Грофф с палкой или пустой бутылкой из-под молока в руке. Уже давно шла вражда между пекарем и серой кошкой, принадлежавшей аптекарю Силвестру Уэсту. Юноша и его мать видели, как кошка прокрадывалась в дверь пекарни, а потом выскакивала оттуда, преследуемая пекарем, который ругался и размахивал руками. Глаза у пекаря были маленькие, красные, а его черные волосы и борода - пропитаны мучной пылью. Иногда он приходил в такую ярость, что и после исчезновения кошки бросал ей вдогонку палки, осколки стекла и даже орудия своего ремесла. Дошло до того, что он как-то раз разбил заднее окно в скобяной лавке Синнинга. А в переулке серая кошка пряталась за бочонками с грязной бумагой и битыми бутылками, над которыми вились черные полчища мух. Однажды, когда Элизабет Уиллард сидела одна и наблюдала бесплодную ярость пекаря, она вдруг опустила голову на свои длинные белые руки и разрыдалась. С тех пор она никогда больше не смотрела на то, что делается в переулке, и старалась забыть о состязании между бородатым мужчиной и кошкой. Оно казалось ей как бы символическим изображением ее собственной жизни, ужасным по своей убедительности. Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери, они молчали, и от этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к станции подходил вечерний поезд. Внизу на тротуаре раздавались грузные шаги. На станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжелая тишина. Случалось, Скиннер Лисон, транспортный агент, прокатит по вокзальному перрону свою тележку. На Мейн-стрит прозвучат мужской голос, смех. Хлопнет дверь транспортной конторы. Джордж Уиллард вставал и, пройдя по комнате, нащупывал дверную ручку. Иногда он натыкался на стул, который сдвигался со скрипом. Больная женщина сидела у окна, неподвижная, безразличная. С подлокотников кресла свисали ее длинные руки, худые и бескровные. - Шел бы погулять с приятелями! Слишком много ты сидишь дома, - говорила она, стараясь облегчить ему уход. -Да, я сам думал немного пройтись, - отвечал Джордж Уиллард, испытывая неловкость и смущение. В один июльский вечер, когда в гостинице ╚Нью Уиллард-хаус╩ было мало постояльцев и коридоры, освещенные только прикрученными керосиновыми лампами, были погружены в полумрак, с Элизабет Уиллард случилось нечто необычное. Уже несколько дней она лежала в постели, а сын ни разу не зашел ее проведать. Она была в тревоге. Слабая искорка жизни, тлевшая в ее теле, разрослась в пламя; Элизабет вылезла из постели, оделась и поспешила по коридору в комнату сына, дрожа от преувеличенных опасений. Пробираясь вдоль коридора, она опиралась рукой об оклеенную обоями стену и дышала с трудом. Воздух со свистом вырывался у нее сквозь зубы. И, торопясь, она в то же время думала, до чего же, в сущности, она смешна. ╚У него, у молодого человека, свои интересы, - говорила она себе. - Быть может, он начал теперь гулять по вечерам с девушками╩. Элизабет Уиллард страшилась, как бы ее не заметили жильцы гостиницы, когда-то принадлежавшей ее отцу и до сих пор еще записанной на ее имя в реестрах округа. Гостиница день ото дня теряла клиентуру из-за своей убогости, и Элизабет думалось, что, пожалуй, и она сама стала такой же убогой. Ее комната находилась в темном закоулке дома, и когда она чувствовала себя получше, то охотно трудилась в номерах, предпочитая делать это, когда не было дома постояльцев, которые в это время обходили торговцев Уайнсбурга в поисках заказов. У дверей в комнату сына мать опустилась на колени и прислушалась, не донесется ли изнутри какой-нибудь звук. И когда услыхала, что юноша расхаживает и тихонько разговаривает, на губах ее показалась улыбка. У Джорджа была привычка разговаривать с самим собой, и матери это всегда доставляло особое удовольствие. Ей казалось, что эта его привычка укрепляет тайную связь между ними. Тысячу раз она шепотам уверяла себя в этом. ╚Он бродит ощупью, старается найти себя,- думала она. - Нет, он не глупый увалень, не пустозвон и не франт. В нем есть что-то потаенное, стремящееся прорасти. То самое, что я позволила убить в себе╩. Больная женщина в темном коридоре у двери поднялась с колен и направилась к себе комнату. Она опасалась, что дверь вдруг откроется и сын увидит ее. Отойдя на безопасное расстояние, и готовясь свернуть в другой коридор, она остановилась и, упершись рукам╩ в стену решила выждать, пока пройдет нахлынувший на нее приступ слабости и дрожи. Сознание, что юноша находится у себя в комнате, делало ее счастливой. В постели╩ в долгие часы одиночества, маленькие страхи, посещавшие ее, превратились в гигантов. Теперь все они исчезли. - Когда доберусь до своей комнаты, я засну, - радостно прошептала она. Но не пришлось Элизабет Уиллард вернуться в свою постель и уснуть. Пока она стояла, дрожа, в темноте, дверь в комнату сына открылась, и оттуда вышел отец юноши - Том Уиллард. Он стоял в полосе света, струившегося из двери, и говорил, держась за дверную ручку. И то, что он говорил, возмутило женщину. Думая о будущем сына, Том Уиллард был полон честолюбивых надежд. Себя он всегда считал человеком очень дельным, хотя никакие его начинания не увенчивались успехом. Тем не менее, едва он оказывался вне поля зрения ╚Нью Уиллард-хауса╩ и не опасался встречи с женой, как начинал хвастать и разыгрывать из себя чуть ли не первое лицо в городе. Он желал, чтобы его сын преуспевал. Это он устроил юноше должность в газете ╚Уайнсбургский орел╩. И сейчас, с ноткой серьезности в голосе, Том поучал сына, внушая ему, как он должен себя вести. - Я тебе вот что скажу, Джордж, пора тебе наконец пробудиться, - резко произнес он.- Уил Хендерсон уже три раза говорил со мной о тебе. Ты часами расхаживаешь и не слышишь, когда к тебе обращаются; часто ведешь себя как застенчивая девчонка. Что с тобой? Тут Том Уиллард добродушно засмеялся. Ладно, думаю, у тебя это пройдет, - добавил он. - Я так и сказал Уилу, Ты не дурак и не баба. Ты - сын Тома Уилларда, и ты наконец проснешься. Я не беспокоюсь. То, что ты мне рассказал, проясняет дело. Если, занимаясь газетной работой, ты надумал стать писателем, что ж, это неплохо. Только, мне кажется, для этого ты тоже должен проснуться. Не так ли? Том Уиллард быстро прошел по коридору и спустился по лестнице в контору. Женщине, стоявшей в темноте, было слышно, как. он смеялся и болтал с каким-то постояльцем, который пытался скоротать скучный вечер, подремывая в кресле у дверей конторы. Она вновь направилась к комнате сына. Слабость Элизабет прошла как по волшебству, она бодро шагала по коридору. Тысячи мыслей проносились в ее голове. Уловив скрип стула и шуршание пера по бумаге, она опять повернулась и пошла обратно в свою спальню. Твердое решение созрело в уме потерпевшей жизненное крушение жены содержателя гостиницы в Уайнсбурге. Это решение было результатом долгих лет неторопливого и, пожалуй, бесплодного размышления. - Теперь, - сказала она себе, - я начну действовать. Моему мальчику что-то угрожает, и я отведу от него опасность. То, что разговор между Томом Уиллардом и его сыном протекал спокойно и естественно, словно между ними существовало взаимопонимание, сводило ее с ума. Хотя она уже много лет не любила мужа, до сих пор нелюбовь эта всегда носила безличный характер. Том Уиллард был только частью чего-то большого, что она. Ненавидела. Теперь же, из-за немногих слой, сказанных у дверей, он сам стал для нее воплощением всего, что было ей ненавистно└ Во мраке своей комнаты она стиснула кулаки и горящими глазами оглядел