Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------

    Кристиан Бобен. "Все заняты" / Пер. с фр. Ю.Казачков. - М.: Монпресс /
    Монпресс, Mercure de France, 2001
    ISBN: 5-901570-01-4, 2-7152-2173-8

     /Отсканировано - CaveEagle/
---------------------------------------------------------------




     Ариана  пила,  танцевала,  смеялась. Голубое  платье,  красное  сердце.
Красивая свадьба. Напитки,  танцы и откровения.  По этому  случаю арендовали
замок.  Замок  -  это  громко  сказано,  скорее,  большую ферму с  огромными
комнатами, толстыми  стенами и низкими потолками. Ариана  много пила,  много
танцевала и еще больше смеялась. Никому никогда не удавалось ее воспитывать,
прививать хорошие манеры. Хорошие манеры  - это  скучные манеры. А Ариана не
знала скуки.  Она любила и  она хотела. Все остальное  - неважно. Ведь жизнь
так коротка.  Дай мне то, что я  люблю. А я люблю только правду. Покажи мне,
что ты собой представляешь на  самом деле, отбросив  все,  чему  тебя учили,
все, что принято  делать. В этом и заключалось очарование Арианы: редкостная
полнота  бытия  - свежая,  упрощенная, упрощающая.  Ты меня берешь, ты  меня
бросаешь, но только, чур. не даешь мне уроков, не объясняешь, какой я должна
быть. Я,  как и ты, подарок от  Бога.  А подарок  не  обсуждают. Жизнь столь
быстротечна, и надо прожить ее  с  энтузиазмом, не  правда ли? Ариана всегда
рассуждала  именно так.  И мужа  она выбрала  из  десяти  претендентов.  Эта
свадьба  стала  праздником  для  одного  мужчины и трагедией  для  остальных
девяти.  Трагедией веселой, опьяняющей, разноцветной, -  и невозможно за это
обижаться на Ариану. С тем же успехом можно упрекать весну. Такова  Ариана и
такова жизнь, скорбь и свет существуют одновременно, и нельзя сделать выбор,
не у  кого  попросить  немного  времени  на  раздумье, не бывает  передышки,
отсрочки, такова жизнь и такова Ариана - две сущности, слитые воедино.

     Классическая  свадьба.  Вначале  мэрия,  потом  церковь.  В  мэрии  все
превосходно, даже  нечего и рассказывать. Спокойно,  холодно,  демократично.
Мэр в  отпуске.  Его замещает  помощник по культуре. У  него  язва  желудка;
взрослая  дочь,  которая  скоро  покинет  свой  дом  и отправится  учиться в
Австралию;  супруга,  изменяющая  ему  каждый  вторник  с  одним  и  тем  же
любовником вот уже  двенадцать  лет. Помощник по  культуре  не верит в устои
брака. Но  это  не имеет  значения, никто его и не просит  верить, он должен
лишь  монотонно  произнести   несколько  заученных  статей   закона,  только
непременно  монотонно.  Он очень хорошо справляется со своей задачей.  Через
час  вес  уже в церкви.  После  закона -  благословение. Два узла лучше, чем
один.  Интересно, сколько из собравшихся, включая священника, веруют  в Бога
(мысль  Арианы). Я натер ноги, не надо было  надевать эту обувь (мысль  мужа
Арианы). Моя дочка никогда так не сияла от радости, как сегодня. Каждый раз,
готовясь совершить очередную  глупость, она светится счастьем  (мысль матери
Арианы).  Мне  хочется  пить (мысль отца  Арианы). Эта девушка действительно
красива, а  кроме  того, она забавна. Она меня  смущает и знает это. Господи
Иисусе, я не прочь поверить в то, что Вы победили  все искушения, но брак, -
ведь Вы его тщательно избегали, не так ли? (мысль священника). Что она в нем
нашла, ну что  же она  в нем нашла?  (мысли  поклонников Арианы,  сидящих  в
задних  рядах).  Сколько  людей  - умытых,  надушенных,  празднично одетых -
столько и мыслей. Священник  справляется с  чувствами, но в последний момент
вспоминает о вере, вновь становится священником и делает  свое нелегкое дело
- говорит с энергией, достаточной для того, чтобы Божественные слова (да-да,
ни много ни мало, Божественные слова, яркие солнечные лучи) опрокинули стену
из духов, мыслей и  костюмов  и достигли  нескольких душ, не утратив по пути
своей силы, Хотя бы нескольких душ. Или хотя бы  одной. И это  будет победа.
Естественно,  об  этом  никто не  узнает. Ну  хорошо,  продолжим.  Священник
говорит. В прохладе  церкви его  голос  оставляет огненный  след.  С  кем-то
что-то происходит,  по  крайней  мере,  в  течение  нескольких минут.  Обряд
перестает  казаться  условным. Безумная  любовь разлита в воздухе. Но  никто
этого  не  ценит.  А  Ариана  в  восхищении. Когда  священник закончил,  она
подавляет в себе желание поцеловать его в губы: того, что он сейчас говорил,
она никогда не слышала от  мужа,  и поверьте, это зависит вовсе не от языка,
профессии  или воспитания, отнюдь нет. Так  вот, Бог  пришел, Бог  ушел; все
выходят, Ариана  с мужем - первыми,  дождь из роз льется им  на  головы, для
всех облегчение, - сейчас начнется долгожданный праздник, - ведь нельзя же в
самом деле считать, что он уже начался.

     На  Ариане  небесно-голубое  платье.  Когда  она  танцует,  похоже, что
разверзается небо. Под небесной синевой - самое нежное в мире тело, и сердце
в нем бьется ритмичнее  барабана. Приближается  вечер. Гости  засыпают рядом
друг  с другом, вповалку на столах, заставленных ликерами и блюдами с мясом.
Оркестр  тоже в  изнеможении.  Счастье  -  вещь  утомительная.  Аккордеонист
засыпает первым, следом  -  гитарист. Дольше всех  держится солист.  В конце
концов  он засыпает стоя, сжимая  в руках микрофон.  Теперь он  поет во сне.
Глаза открыты лишь у Арианы с мужем, сидящих в разных концах зала. У свадьбы
бывает  две  части: дневная и  ночная.  Ночная только что  началась.  В  сон
погрузились все гости без исключения. То, что будет дальше, не должен видеть
никто. Когда  наступит  следующий  этап  праздника, гости вмиг  проснутся  с
радостными криками. Возобновятся танцы, вновь  пойдут по кругу бутылки вина.
Но  прежде  надо  пройти  через  это: супруга снимает  свое  небесно-голубое
платье,  аккуратно  кладет  его на  стул, подносит  обе руки к  левой груди,
вынимает  сердце и медленно поворачивает  его под  светом  неоновых ламп, не
спуская глаз с мужа. С бьющимся в белых руках сердцем она идет  мелким шагом
через зал, чтобы вручить  его мужу.  Тот смотрит  и  ждет. Ариана двигается,
переступая через спящие тела, опрокидывает  хрустальный  бокал. Теперь она в
двух метрах от мужа. Ее сердце бьется в руках как пойманный воробей. Вот она
в  метре  от мужа,  она  смотрит на  него и  видит  тень в его  глазах,  она
догадывается, что в  последующие годы  ни  этот,  ни, наверное, любой другой
человек  не будет знать, что делать с таким свежим, таким красным сердцем. Б
последний момент Ариана колеблется,  раскрывает руки  слишком рано, и сердце
падает к ногам мужа, который  даже не пытается его поймать. Коснувшись пола,
оно  разбивается на  три  части.  Значит, у  нее будет  трое  детей. Она  их
произведет на свет там, за горой.

     Ариана собирает  осколки  и засовывает  их как попало обратно  в грудь.
Надевает свое  небесно-голубое  платье. Она  достаточно увидела,  достаточно
потанцевала. Она уходит,  ни на кого не  глядя.  Ее муж  навсегда  останется
таким - окаменевшим, с открытыми день и ночь глазами, будто ему выжгли веки,
стоящим в зале,  заполненном спящими  людьми.  На улице занимается  рассвет.
Ариане  легко шагать.  По пути она  собирает ежевику Она  подбирает  имя для
ребенка, который появится первым.  Она плачет. Теперь она знает цену слезам.
И не  жалеет об этом.  Она говорит себе, что ангелы, возможно, ее не  знают.
Душа излучает сияние, светится, горит - но не плачет. Ангелам, чистым душам,
везет  меньше,  чем нам.  Вот  что  она  говорит себе,  вытирая  запачканные
ежевикой пальцы о  небесно-голубое платье.  Она  уходит все дальше.  Вот она
начинает взбираться в гору. Поднимается и карабкается, плача и смеясь.

     Да будут благословенны люди, безумные настолько, что ничто и никогда не
сможет погасить в их глазах прекрасное сияние  страсти. Именно  благодаря им
земля круглая, а рассвет каждый раз наступает, наступает и наступает.



     Положив под голову  три  подушки, Ариана сладко  спит на  диване  месье
Гомеза.  Она завершила первую часть своей работы.  И теперь отдыхает, прежде
чем   приступить  ко  второй.  Ее  работа  -  ведение  домашнего  хозяйства.
Заставлять петь стекла в доме  месье Гомеза.  Протирать мебель месье Гомеза.
Стирать и гладить рубашки месье Гомеза. Все это Ариана только что сделала, и
сделала хорошо. К  концу второй  половины дня,  к шести часам,  месье  Гомез
вернется  с работы. Он работает в  финансовой сфере, в  самом  крупном банке
города, за горой. Месье Гомез грустный. Месье Гомез всегда был грустным. И в
детстве, и когда стал взрослым, он всегда находил причины быть грустным. Как
и все, не правда ли?  Он был грустным независимо от этих причин: месье Гомез
родился грустным. Грусть  - его  первая  профессия, его  верная супрута, его
мать, его память и  его цель. Борьба  с его  грустью -  вторая часть  работы
Арианы. Из  этой  борьбы она  всегда выходит  победительницей.  Какая-нибудь
шутка, песенка, история - и  в  глазах месье  Гомеза на  несколько мгновений
зажигается огонек. Когда он возвращается домой, Ариана рассказывает ему свои
мысли за день. Каких только мыслей  у нее не бывает! Ариана говорит, а месье
Гомез смеется.  Все очень просто.  Ариана забавна даже  тогда, когда говорит
правду, которая далеко не всегда бывает забавной.

     Месье  Гомез  доволен  своей  домработницей.  Он  рекомендовал  ее  еще
нескольким домовладельцам, живущим в  городе, за горой. У Арианы  теперь три
работодателя.  У всех свинец в душе и тяжесть  во  взгляде.  Месье  Гомез  -
воплощение грусти. Мадам Карл -  высокомерия. Месье Люсьен - ревности. Когда
они слушают Ариану, то забывают о грусти, высокомерии и ревности. Есть люди,
освобождающие вас  от вас самих, причем  так естественно,  как  это способны
сделать цветущая вишня или котенок, играющий с собственным хвостом. Истинная
работа  этих  людей  -  их  присутствие. Другую  работу  они  выполняют  для
видимости, ведь  нужно  же что-то делать, никто не будет  платить только  за
ваше присутствие, за несколько глупостей, оброненных вами  на  ходу, или  за
песенку, которую вы напеваете себе под нос. Однако  именно за эти глупости и
обрывки песенок месье Гомез платит Ариане, пусть даже он об этом и не знает.
В данный момент он не дал бы ей ни гроша: она сладко спит на кожаном диване.
Ей снится первый ребенок, который у нее будет. В этом сне, через этот сон он
начинает появляться.  Маленький пузырек  рождается у нее в животе. Маленький
пузырек,  маленький  шарик,  маленький  мячик. Как  назвать  этот  маленький
пузырек, маленький шарик, маленький мячик?  Ариана  ищет имя в  чужом доме -
убранном, чистом, светлом, проветренном. Она  спит,  а потом уже и не спит -
она  уже летит  над  диваном,  по-прежнему погруженная в сон. Она парит  над
телевизором, горизонтально движется  к  верхней полке  книжного  шкафа,  под
самым потолком. Не открывая глаз, наугад вытаскивает книгу. Это книга одного
поэта начала двадцатого века. Он  рассуждает об алкоголе и меланхолии. Поэта
зовут Аполлинер.  У  первого ребенка Арианы будет такое же имя, как у него -
Гийом.

     Открывается  входная  дверь, Ариана  опускается на  диван.  Месье Гомез
входит  в гостиную.  Он застает свою  домработницу спящей. Он слышит как она
похрапывает. Он смеется. Что поделаешь, есть  на свете люди, которые, что бы
они ни делали, согревают ваше сердце. Ариана не знает, что летает.  Она даже
не  знает,  что  храпит.  Ей  необходим  в  доме  мужчина,  которому   можно
рассказывать, что она делает во сне. В ее  доме есть растения, журналы, кот,
кенар - но нет  мужчины. Мужчину найти трудно. Даже в своих  снах она его не
видит. Если  она  сильно  храпит, то взлетает только в случае необходимости,
чтобы решить какую-нибудь задачу или позволить сну продолжаться. Она никогда
не  летает очень  далеко. Из спальни на кухню  и из  кухни в спальню. Летом,
если окно осталось  открытым, спящая Ариана может парить  в саду над розовым
лавром  или липой,  всего  несколько секунд, только чтобы  почувствовать  их
аромат.  Еще никто не заставал ее врасплох.  Ее  дом - на  окраине  большого
города. Поблизости нет соседей.

     Когда  Ариана  не спит, она любит  сидеть  на подоконнике  со  стаканом
мятного сиропа в  руке. Она  рассматривает гору вдалеке. Или же устраивается
на шезлонге в  саду, возле  карликовых помидоров, и читает журнал  о частной
жизни звезд. Не столько читает, сколько перелистывает. Читать -  это не  для
нее. В доме месье Люсьена. ревнивца, много  книг.  Настоящий рассадник пыли.
Когда-нибудь  их надо будет протереть, одну за другой.  Ариана сказала месье
Люсьену: "Месье Люсьен, я протру ваши книга специальной тряпкой, страницу за
страницей. Я очищу их  от всех этих слов, которые их захламляют". В  тот раз
месье Люсьен  не  засмеялся. Впрочем,  месье Люсьеи  не глупый. Он прекрасно
знает, что такой  тряпки  не  существует.  Чтобы стереть  книги,  достаточно
никогда  их  не  открывать. Так же и с  людьми: чтобы их стереть, достаточно
никогда с ними не разговаривать. Гийом будет существовать, это точно: Ариана
с  ним разговаривает беспрерывно. На ходу, во  время еды, гладя  трусы месье
Гомеза  и протирая  оловянных солдатиков месье  Люсьена  -  армию солдатиков
времен Наполеоновской Империи за стеклом. Коллекционер и ревнивец - это одно
и то  же, одна и  та  же навязчивая идея  -  страх потерять вещь.  Будет  ли
ревнивым Гийом? Да, если он этого захочет. Гийом будет таким, каким захочет.
В данный момент ему  тепло в животе Арианы, животе иногда тяжелом, а  иногда
воздушном. Ариана смотрит на гору Нет ничего, что больше похоже на отца, чем
гора.  Когда Гийому исполнится пять лет,  Ариана  поведет  его туда, в даль,
повидаться с отцом. Но у нас еще полно времени.

     Есть один  дом,  где Ариана спит  очень мало. Это дом мадам Карл. Мадам
Карл управляет музеем. Здоровенное современное  здание. Бетон, большие окна,
зеленые  растения. Мадам Карл черпает  из недр музея  вещи для своего  дома.
Африканские статуэтки, современную  живопись. Все, до чего ни  дотронешься в
ее доме,  создано  каким-нибудь художником. Даже  когда  садишься в  кресло,
ягодицы покоятся на единственной в своем роде произведении. Так что,  войдя,
так  и  остаешься  стоять.  Все  настолько гармонично, что  чувствуешь  себя
лишним. Ариана протирает носы и  половые органы  статуй, если у них  есть то
или  другое. Она  охотно разговаривает с двумя догонскими масками. Они ей не
отвечают, не надо преувеличивать, ведь они всего лишь деревяшки.

     Мадам  Карл,  месье Гомез и месье Люсьен ходят друг  к другу в гости. В
среду  вечером они собираются то у одного, то у другого на  аперитив. Ариану
тоже приглашают.  Она рассказывает разные истории,  заставляющие их смеяться
до слез.  Те самые  истории, что она придумывает  для  Гийома, который еще в
пузыре,  в  ее  животе.  Но не  совсем те же.  Истории  для взрослых  слегка
подслащенные и пресноватые. Живые люди обычно туги на ухо. Их отвлекает шум.
Только мертвые  и готовые вот-вот родиться могут слышать абсолютно  все. Для
мертвых и для  Гийома, который скоро родится, Ариана по вечерам рассказывает
прекрасные  истории  возле розового  лавра.  А  Гийом  растет,  несмотря  на
молчание, слова, полеты  и похрапывание. Он растет очень быстро. Часы текут,
жизнь парит, небо развлекается. Мудрый Гийом слушает в темноте биение сердца
своей безумной матери.



     Растянувшись   на   кухонном  столе,  Рембрандт  читает  книгу   Терезы
Авильской.  Он начал  ее уже  несколько  недель назад. Но дело  продвигается
медленно и он дошел только до восемнадцатой страницы. Строки святой сверкают
как  заснеженный  березовый лес. Рембрандт может  не спускать глаз с  одного
предложения несколько долгих недель подряд. Он черпает в этом занятии отраду
и утешение. Он даже облизывается от удовольствия.

     Из  глубины сада приближается Ариана. На ее  левом виске вздулась вена,
как случается  всякий  раз,  когда  она  в  гневе. Ариана  садится  напротив
Рембрандта,  берет  книгу,  видит имя на  обложке,  пожимает плечами, кладет
книгу обратно, молчит еще несколько секунд. Рембрандт щурит глаза, вздыхает.
Ван  Гог пожаловался  на  тебя, и  у меня есть  полное право прочитать  тебе
нотацию. Урок  начинается: "Я знаю, старина Рембрандт,  что тебе  от природы
свойственно есть  птиц.  Я  уважаю  твою природу и даже счастлива, что ты ее
сохранил. Тем не  менее,  хочу напомнить, что и речи не  может  быть о  том.
чтобы съесть кенара. А причина проста. Она метафизическая. Месье Люсьеи меня
научил, что  значит "метафизический". Это значит "по ту сторону физики".  То
есть еще дальше,  чем можно увидеть. Любовь, например. Я люблю этого кенара,
и поскольку я  его люблю,  он носит свое собственное имя - то имя, которое я
ему дала. Это не просто кенар. Это месье Ван Гог. Ты можешь хоть целый  день
бродить  вокруг клетки, но  я  тебе запрещаю  его есть. Имена  и  те, кто их
носит, несъедобны. Это  относится и к тебе. Ты тоже не  просто кот. Ты месье
Рембрандт. И ты им останешься до скончания века. Даже когда вас не станет, я
сохраню  в  сердце  ваши  имена, и  по-прежнему буду  их  напевать. Вы  -две
маленькие вечности  - одна с  мехом,  а  другая  - с  перьями. Если Ван  Гог
когда-нибудь умрет, то только от старости. Понятно? Держи, вот твоя книга. Я
вижу, ты ценишь эту Терезу. Ты бы хотел, чтобы ее съели?"

     Гийом из пузыря в животе Арианы слышит эти  слова, как и многое другое.
У  него уже есть все, что нужно. Уши, ноги, руки, мысли, юмор. Самое главное
- юмор. Бог, сотворивший мир,  получил удовольствие от этого творения. А то,
что доставляет удовольствие, хочется делать вновь и  вновь. Еще и еще. И Бог
-  не исключение из  этого правила.  Как  только женщина начинает  мечтать о
ребенке, Бог создает в ее животе миниатюрный  мир: леса, океаны, звезды, и в
самом  центре - малыша, ведь  для  любого  зрелища  нужен зритель. Б момент,
когда  Бог собирается  покинуть  свое  творение,  в  последнюю  секунду,  он
вкладывает  искру  юмора  в  глаза Будды, еще  погруженного в  амниотическую
жидкость. Ребенок,  наделенный  юмором, должен родиться в срок, он получает,
наконец, право появиться  на свет. И приходится признать  очевидное: большая
часть человечества родилась недоношенной.

     С  некоторых  пор Ариана  разговаривает со всеми,  даже  с  карликовыми
помидорами в саду. Ей никто не  отвечает,  но это ее не обескураживает.  Она
больше поет, чем говорит. Она больше щебечет, чем поет. Она благодарит - вот
точное слово - благодарит все, что существует.  Но за что? Просто за то, что
оно существует. Ребенок, которого  она  носит, ее  опьяняет,  делает легкой,
радостной. Благословляющей.

     Сегодня  не надо заниматься уборкой. Ариана пьет  чай и смотрит на гору
Рембрандт крутится вокруг Ван Гога, а тот, в свою очередь, вокруг солнечного
луча. Ариана допивает чай, споласкивает  чашку и  выходит па  площадь купить
хлеба. Ярмарочные артисты выступают здесь  уже  два дня, но раньше она их не
замечала. На обратном пути из  булочной она садится на скамейку, смотрит  на
тех,  чья профессия  -  развлекать  других. У  дамы  в  будке  возле детской
карусели такой хмурый вид, будто в этой будке идет дождь.  Каждые три минуты
она выходит из своего укрытия и крутит над головами смеющихся детей надувной
пляжный мячик с  привязанным  к  нему  помпоном -  пучком красных  шерстяных
ниток. Маленькие ручки тянется к нему. Тот, кому удастся схватить этот пучок
ниток, получит право - о блаженство! -на бесплатный круг. Детская радость не
трогает  карусельную  даму, не разглаживает хмурые  морщины на ее  лице. Она
здесь не для того, чтобы развлекаться. Она на работе. Давайте не будем плохо
говорить о работе.

     Ариана поднимается со  скамейки,  покупает "яблоко любви"  -  настоящее
красное  яблоко, покрытое карамельной глазурью. Через два-три года я приведу
на  эту площадь Гийома. Я ему куплю билет на карусель, на один круг. Нет, на
десять. Мне будет забавно наблюдать,  что он выберет: вертолет, мотоцикл или
поросенка, который  поднимается  и опускается. Я чуть не  сломала зуб об это
яблоко. Ты слышишь, Гийом,  шум праздника?  Думаю,  я  еще  ненадолго  здесь
останусь.  У меня  полно времени.  Пойдем,  прокатимся на  поезде в  комнате
страха.

     Ариана,  круглая  как  "яблоко  любви",  покупает  билет  и  садится  в
вагончик.   Ярмарочные   артисты  и   матери   семейств   смотрят   на   нее
неодобрительно. Поезд трогается. Двери открываются, затем закрываются, поезд
мчится в темноту, убийцы  тянут к  вам  крючковатые  руки,  гигантские пауки
цепляются  за  ваши волосы.  Вы со смехом преодолеваете все ужасы  - а вот и
выход,  успокаивающий яркий  дневной свет,  поезд тормозит, останавливается.
Ариана не  сходит. Гийом начал  рождаться. Толпы людей,  смятение, поучения.
Мадам,  беременные  таких  вещей  не  делают,  это  безответственно.  Ариана
улыбается: я не  согласна. Гийом идет без усилий,  скользит из ее живота как
кусок  мыла в  мокрых руках. Праздник -  очень  хорошее место, чтобы  рожать
детей. Приходит  вызванный  владельцем аттракциона врач,  но слишком поздно:
Гийом уже тут, он появился в тот самый миг, когда его мать произносила слово
"свет" Он плачет в глубине вагона Воздух, в первый раз наполнив легкие, жжет
их Вопрос привычки Все хорошо Все почти хорошо он не совсем здесь Потому что
он - это  не он Он - это она Ариана заливается смехом До чего жизнь забавна!
В ней все устроено, чтобы нас удивлять! Ждешь мальчика, а  получаешь девочку
Но скажите, что это  меняет? Ничего Абсолютно ничего Все  тот же сумасшедший
смех Та же внезапная смертельная усталость Глядя на крошечное пухлое личико,
внимательно его  рассматривая,  Ариана  придумывает настоящее  имя, то  имя,
которое будет сопровождать  это  личико  во  всех его метаморфозах, - Манеж.
/Manege - карусель (французск.) /
      - Мадам, но такого имени нет
     - А теперь, месье, будет.



     Манеж медленно движется по  саду, сидя  верхом на Рембрандте. Время  от
времени она  дергает  кота за уши, чтобы тот шел  быстрее. Какое безобразие!
Читать великих мистиков в оригинале - на  испанском, латыни, греческом, идиш
- и служить  пони  для  четырехмесячного ребенка.  Издалека, покачиваясь  на
своей  трапеции,  за   этой  сценой  наблюдает  Ван  Гог,  получая  огромное
удовольствие.

     Четырехмесячная  Манеж делает  свои первые открытия  - мир  имеет  вкус
молока  и  света. Мир входит в тебя через рот  и  глаза Правда,  иногда  мир
отлучается, и  его  заменяет  темнота.  Манеж  всматривается  в темноту,  не
закрывая глаз. Она  ждет. Она  наделена даром  ожидания, умением  ждать. Она
догадывается, что темнота - это лишь  часть времени, что темнота временна, а
время идет, не так ли? Иногда время становится чем-то,
     что  нельзя  назвать  временем,  чем-то вечным или,  по  крайней  мере,
спокойным  (во  времени  нет ничего спокойного), чем-то  светлым и  белым  -
молоком и светом.

     Как дела, Ариана? Малышка не мешает вам спать по ночам? Если вы устали,
несколько месяцев можете не приходить убирать квартиру, я вам все равно буду
платить. Нет-нет,  месье Гомез. Совсем нет. Я  даже сама удивляюсь.  Ведь  я
прочитала много  книг на эту тему: Режину Перну, Франсуазу Дольто. А  еще  я
наблюдала за молодыми мамами в городских парках. Я умею читать между строк и
могу услышать то, что не было сказано. Раньше я считала,  что маленькие дети
- это  чудовища. Естественно, никакая  мать не осмелится такое сказать, Но я
читала,  я видела, я предчувствовала: крики и  плач  через каждые  три часа.
Тревожные, разбитые, бессонные ночи. Я готовилась  к тому,  что так  будет с
Гийомом, то есть  с Манеж. Но ничего  подобного. Я сплю  еще  спокойнее, чем
прежде. Даже можно подумать, что этот малыш меня охраняет и заботится о моем
сне.

     Месье  Гомез  улыбается.  Он наливает  себе второй бокал  порто.  Месье
Гомеза охватывает ностальгия. Он совсем не прочь стать ребенком Арианы Месье
Гомез пускается разглагольствовать. Месье Гомез возвращается к истокам своей
грусти: он  не знал своей матери. Она  родила,  как говорится,  "под  знаком
икс".  Месье Гомез  родился  от икс. Икс  - это  мама месье Гомеза. В сердце
месье Гомеза живет уравнение, решить которое он не может: X -  это его мать,
У - его отец. Что  получится, если X  прибавить к У? Получится  месье Гомез,
специалист по финансам,  прогнозам  и балансам. Он щелкает как орешки  любые
расчеты,  кроме этого грустного уравнения, достойного всеобщего сожаления; и
жизнь месье Гомеза - кроме тех моментов, когда он слушает  Ариану - сплошное
сожаление: X плюс У равно никто.

     Месье  Гомез  на  мгновение  забывает  об уравнениях его  работы  и его
рождения. Он щекочет пухлый подбородок Манеж, а она смотрит  на него  своими
совершенно круглыми  глазами. Днем и  ночью Манеж  смотрит. Прошло несколько
месяцев,  прежде  чем Ариана заметила:  Манеж  никогда  не закрывает  глаза.
Никогда? - Никогда.

     Когда Манеж впервые увидела свою мать летающей, ей было девять месяцев.
Она знакомится с  карликовыми  помидорами, а  Ариана на  скамейке возле окна
читает газету.  Манеж  попадает  в  джунгли.  Она  меньше,  чем  колышки для
помидоров или подпорки для фасоли. Но в  джунглях  она  ничего  не боится. В
мире есть вещи, которые колют, режут  и щипают. Но  нет ничего, что могло бы
испугать эти два постоянно - днем и ночью - открытых глаза.  Она движется по
джунглям  в сопровождении  покорного  и  безропотного  Рембрандта. Она  жует
стебель петрушки, глотает божью коровку. Проходит час. Один час для малыша -
как десять лет для взрослого. Примерно. Манеж задела колючие кусты, растущие
в  глубине  сада,  около  стены.  Колючки  делают  немного больно  и  сильно
раздражают,  Раздраженная,  Манеж  поворачивается,  возвращается  к  дому  и
застает Ариану  заснув-шей, парящей над  крышей.  И тут  же  делает про себя
вывод о  матерях вообще. Меня зовут Манеж, мне девять месяцев, и я кое о чем
думаю, но не умею еще об этом сказать. Войдите в мою голову. Мой мозг сложен
в восемь раз как хлопчатобумажная скатерть. В  восемь или даже в шестнадцать
раз. Разложите  скатерть - вот моя мысль  в девять месяцев: с одной стороны,
божьи коровки невкусные. С другой стороны,  колючие кусты обжигают. Наконец,
матери  летают. Короче говоря, ничего  особенного,  совершенно  обыкновенные
вещи. В этом мире нет ничего, кроме естественного. Или, если хотите, - и это
одно и то же - в этом мире нет ничего, кроме чудес.

     Странно, Ариана,  что эта  девочка никогда не  закрывает  глаза.  Я  бы
хотел, чтобы она была совершенно здорова, но ваша беспечность меня тревожит.
Вы  должны проконсультироваться  с  врачом.  Я очень близко знаком  с  одним
врачом. По понедельникам мы играем с  ним  в теннис. Сходите к нему от моего
имени. Его зовут Морандус, - да, я знаю, некоторые имена не идут  носящим их
людям, а некоторые им подходят даже слишком.

     Месье  Люсьеи  решил, наконец,  поговорить с Арианой. Судьба  Манеж его
особо не  занимает, но  вот  уже несколько  дней ребенок устраивает изрядный
беспорядок в его коллекции оловянных солдатиков. Ариане забавно его слушать.
В конечном итоге, все дети такие же  как ее собственный  ребенок: их большие
глаза   открыты   навстречу   невероятной  жизни.   Очень  трудно  выдержать
пристальный взгляд  совсем  маленького ребенка -  это как если бы  Бог стоял
перед  вами  и  без  стеснения  смотрел  на   вас  в  упор,  сосредоточенно,
внимательно,  будто  удивленный  тем,  что  видит вас здесь.  Манеж  немного
перестаралась, вот  и все. Она смотрит на мир чуть с большим  вниманием, чем
остальные дети. Решено, месье Люсьеи, я схожу к вашему врачу, хотя, на самом
деле, не о чем беспокоиться: моя малютка растет нормально. Она хватает Ваших
оловянных  солдатиков, как это делал бы  любой ребенок  в  мире. Ведь  олово
прочное?  Более  прочное,  чем африканские фетиши мадам  Карл:  вчера  Манеж
отломала половой член одной деревянной  статуэтки. Мадам  Карл еще этого  не
заметила, и я  хотела  спросить, месье  Люсьеи,  нет ли у вас хорошего клея,
чтобы  приделать статуэтке этот крохотный кусочек дерева, придающий ей такое
очарование?

     Детей  окружают два типа людей. Те, кто занимается ими, и те, кто их не
выносит.  Порой  это  одни  и  те  же  люди.  Морандус, педиатр,  испытывает
отвращение к детям. Еще большее отвращение он испытывает к  матерям  и к  их
безумной   манере   возводить  вокруг  ребенка  почти  непробиваемую  стену,
непробиваемую даже для педиатра, у которого за спиной восемь лет образования
и  который, уж наверное, знает, каким  образом функционирует такая  вещь как
ребенок.  Ариана входит  в кабинет Морандуеа.  Она  не произнесла ни единого
слова,  и  это  сразу  погасило его  раздражение.  Ариана не такая  мать как
остальные.  Она  не  возводит стен.  Манеж смотрит  педиатру прямо в глаза и
произносит свои первые в жизни слова: "Морандус, машина, бум". Эти три слова
восхищают Ариану и вызывают улыбку у врача. Восхищенные, они  улыбаются. Они
ничего не  услышали, ничего  не поняли, - а назавтра, после  обеда, Морандус
погибает в  автомобильной  катастрофе.  Морандус,  машина, бум. Случайность.
Будем считать, что это была просто случайность.

     "Гомез, мама, прийти".  Таковы  вторые слова  Манеж. Безобидные  слова.
Месье Гомез отвечает на них  любезно, как и следует:  "Ну да, моя маленькая.
Твоя мама скоро вернется. Я  послал ее за покупками, она  ушла ненадолго. Ты
слышишь, в  дверь  звонят. Это  она".  Но это  не  она. Это  полная  дама  с
наброшенной на голову шалью, в длинной, до пола, юбке, с пухлыми  маленькими
пальчиками  и с  фотографией в  дрожащих  руках. На  фотографии  - худенький
голенький младенец, лежащий на звериной шкуре. Месье Гомез смотрит  на фото.
И по  грусти  в глазах новорожденного  он узнает свой портрет. Он  поднимает
голову,  смотрит на полную даму, которая еще ничего не  сказала и дрожит  от
страха, что ее прогонят. В глазах полной дамы месье Гомез обнаруживает такую
же грусть как  и в глазах младенца.  Серая  искорка, забытая звезда.  Полная
дама начинает говорить. Она произносит жуткие вещи с веселой интонацией. Она
рассказывает, как она  была  вынуждена бросить  месье Гомеза сразу после его
рождения и  как спустя  тридцать два года отыскала его  адрес.  После  этого
никто  ничего больше не  говорит. Манеж смотрит  на двух  взрослых. На мать,
которая  боится  быть  отвергнутой сыном.  На сына, который хотел бы сделать
столько добра этой полной  женщине, что застыл будто парализованный, даже не
пригласив ее войти. Определенно, надо  все  сделать самой. Манеж берет  руку
одной и вкладывает се в руку другого, получается такой же эффект как если бы
она соединила  два  конца одного провода, случайно разорванного тридцать два
года назад, -  электричество снова  потекло, слова затрещали.  Слезы, смех и
поцелуи.  Сердце  - это маленький домик, даже  не  домик  -  конура, даже не
конура  -   навес  для  воробьев.  У  сердца  ограниченная  вместительность.
Ошеломляющая  радость  заполняет его целиком.  В  нем не остается места  для
чего-нибудь еще. И только через неделю  месье Гомез,  - а его  мама осталась
жить  у  него, и  он стал  за  ней ухаживать  как  за маленькой девочкой,  -
вспоминает слова Манеж: "Гомез, мама, прийти" - и ужасается.



     Молодая  девушка  из  голубого  гипса.  Фея  высотой  в  пятьдесят  три
сантиметра.  Хранительница  тишины и  времени.  Короче говоря, статуя, какую
нетрудно найти в  любой  церкви  этой страны. Муляж,  копия  и  уж  точно не
произведение  искусства:  мадам  Карл  не  захотела  бы иметь  такую у себя.
Намного больше, чем  произведение искусства: призыв, знак  И  даже,  дерзнем
сказать,  - присутствие. Да-да, присутствие,  здесь, в глубине церкви, слева
от главного  алтаря. Миниатюрная женская фигурка голубого цвета  в платье  с
фестонами, Она  увидела как  Ариана  вошла, нервной походкой  приблизилась и
опустилась на колени Она  открыла свои  уши из голубого гипса  и  освободила
свое сердце из белой лилии, чтобы услышать, что будет дальше, чтобы услышать
это как можно лучше, как можно правильнее, как можно точнее. Она  вздохнула,
и Ариана начала говорить.

     Это  утомительное  занятие - заботиться о мире. Пресвятая Мария. Матерь
Божия, я хочу попросить Вас об  одной услуге. Совсем пустяковая вещь. Это не
для меня, это для моей дочери, Манеж. Мы можем понять друг друга как матери.
Особенно  Вы.  С Вашим  Мальчиком  Вы всего повидали. Я  не говорю, что  моя
малютка  такая же необыкновенная  как  Ваш Сын.  Я так думаю, но я  этого не
говорю.  Как Вы знаете, - а ведь Вы все знаете, - Манеж никогда не закрывает
глаза.   Я  с  этим  смирилась.  Но  теперь  она  предсказывает  будущее.  И
предсказывает правильно. То, что она говорит, в точности сбывается, будто бы
будущее - дверь в  конце коридора, и у Манеж достаточно длинные руки,  чтобы
эту дверь толкнуть и сказать своим детским голоском, что находится за ней. Я
не  знаю, откуда это у  нее. Все матери хотят,  чтобы у них  были выдающиеся
дети, Пресвятая Мария.  Но  я  удивляюсь, беспокоюсь, спрашиваю себя, к чему
это  приведет. Вы жили в Палестине,  уже давно.  До социального обеспечения,
телевидения и программ Народного образования. Я  не  знаю,  понимаете ли  Вы
это. Мир изменился. Он изменился не в основе, но внешне, - а  мы и находимся
в мире на самой поверхности. В  глубь никто не идет,  это слишком страшно  и
подозрительно. Ваш Мальчик ходил по воде и исцелял слепых. Но в наше время и
за  более безобидные  вещи люди попадают  в психиатрическую  больницу. Я  не
хочу, чтобы моя дочка стала добычей больницы. Простите меня за гнев, но я не
знаю,  что еще  сделать. Я  Вам повторяю: все изменилось. Внешне. Вот Вы, по
крайней мере, спокойно  воспитывали Вашего Сына. И только в тридцать лет  он
стал обращать на Себя внимание. Манеж всего пять лет, а меня уже ею упрекают
или переводят разговор на педагогику, что приводит к тому же. Она никогда не
закрывает глаза - но на это людям наплевать. Зато когда она  объявляет,  что
их ожидает, -  тут они приходят в ужас.  Мадам Карл больше не хочет, чтобы я
убирала у нее в доме. Я Вам перескажу се доводы: "Маленькие девочки пяти лет
должны быть ангелами, а  не колдуньями. Я не хочу больше слушать вашу Манеж.
Это очень мило  - предвещать будущее, но будущее будущего - это  смерть, а я
не хочу, чтобы мне о ней объявляли, она и так придет слишком рано. Мне жаль,
Ариана,  но  если  вы продолжите  приводить  с  собой  малышку, я  предпочту
обойтись  без  вашей  помощи.  " Вот что мне  сказала мадам Карл. Мои доходы
сократились на треть, в одно мгновенье. Но это не все. Я отдала Манеж в один
маленький детский сад. Через несколько дней все дети стали делать, как она -
и  никто больше  не  захотел  спать после  обеда.  Она  предсказала  будущее
воспитательницам. Сначала это  было смешно,  затем  стало  пугать. Я не могу
поступить как  Вы, голубая Мария. Я не могу оставаться дома, вдали от всего.
Даже если бы я захотела, это было бы невозможно.  Достаточно иметь  ребенка,
чтобы погрузиться в море земной жизни. Заполнение бумаг, школьные праздники,
дни рождения  ее товарищей  -  везде я оказываюсь в неловком положении. Я не
так  уж  часто прихожу к Вам. Я вообще впервые что-то  у Вас прошу. Я говорю
откровенно - лучше быть откровенной, потому что Вы все равно все  видите - я
почти не  бываю в Ваших церквах. Разве  что иногда летом, за границей, из-за
прохлады.  Из-за  картин  и  свечей.  Вы  мне  нравитесь.   На  картинах  Вы
очаровательны. Сразу понимаешь, что Бог, должно  быть,  был  очарован  Вами.
Сколько  лет   Вам  было  в  то  время?  Семнадцать,  ну  самое   большее  -
восемнадцать. Вы даже не пользовались косметикой, Вы  носили обычное платье,
в  Вашей  семье  не  было  ни  гроша,  чтобы  купить  роскошную  одежду.  Вы
прогуливались по  улице,  ни о чем не  думая,  и  вдруг  хоп!  -  перед Вами
предстает Ангел, Бог  окликает Вас на ходу, это не в Его  привычке, наконец,
все это представляют не так, Вы должны были быть очень сексуальны, короче, я
Вас люблю,  я даже могу сказать, что я Вас обожаю, - так сделайте одолжение,
проявите  милость:  если  Манеж получила этот дар от  Вас или  Вашего  сына,
ослабьте его немного, сделайте  более незаметным.  Я  хочу, чтобы жизнь моей
дочери стала спокойнее. Вы меня слышите? Вы меня слышите? Вы меня слышите?



     Сегодня  воскресенье.  Мадам Карл порхает по  своему  дому, даже  более
красивому  чем  музей.  У нее  назначена  светская  беседа  с одним  молодым
художником. Мадам Карл нравятся молодые художники. Она любит все, что молодо
и что нуждается в  ней. Сегодня воскресенье. Месье Гомез с матерью пойдут на
мессу, а потом  месье  Гомез  купит  два  пирожных с  кремом.  Ты  не  имела
возможности  меня  кормить,  когда   я   был  маленьким,  и  колесо  фортуны
повернулось в другую сторону, но теперь моя очередь заботиться о тебе. Месье
Гомез убежден, что его мать обожает пирожные с кремом.  На самом деле она их
терпеть не может, но ни разу не  решилась ему об этом  сказать. Именно такие
мелочи и  отличают прочные отношения. Воскресенье -  самый  счастливый  день
недели для месье Люсьена - его жена остается дома. Никто не приходит к ним в
гости  - разве что соседки, а ревность месье Люсьена не  распространяется на
соседок.  Но  невозможно  помешать  тому, чтобы  после воскресенья  наступил
понедельник,  и он  смотрит на свою жену и  чувствует  как у  него сжимается
сердце. Завтра вечером она снова пойдет на свою работу.  Жена месье  Люсьена
работает официанткой  в  баре. Месье  Люсьеи много  раз задавался  вопросом,
существуют ли более  опасные профессии  с точки зрения мужа. И после  долгих
размышлений пришел к  выводу, что нет. Итак, с вечера понедельника до вечера
субботы  для  месье  Люсьена  длится  ад.  И  он  к  этому  привык.  Сегодня
воскресенье. Манеж скоро исполнится шесть лет. Ариана наполнила сумку едой и
напитками.  На рассвете мать и дочь отправились к горе. Стоит осень. Осень -
спокойное  время года. Примирение. Жизнь  и смерть в  добром согласии  идут,
взявшись  за  руки.  Красное  с  умброй, зеленое  с  серым.  Ариана и  Манеж
пересекают равнину, входят  в лес. Они шагают молча. Манеж  не спросила куда
они идут. Ей это  неизвестно. Она может предсказывать  будущее другим, но не
себе. Ариана  серьезнее, чем обычно.  На  ней голубое  платье, но не то, что
было  на  свадьбе: она бы не прочь его  надеть, но  с  того дня  она немного
располнела. На горе все
     абсолютно  так  же  как  внизу  - ни больше,  ни  меньше. Мы  сами себя
передвигаем и  передвигаемся  внутри самих себя. На  краю земли и в  дальней
части сада - равное количество чудесного. На вершине горы Ариана вынимает из
сумки еду, протягивает Манеж фляжку. Они молча  едят и пьют. Наконец  Ариана
показывает  ей  другой склон горы:  твой  отец где-то здесь.  Когда-нибудь я
покажу тебе дорогу, если ты захочешь его навестить.  Скоро я расскажу тебе о
нем.  А  пока, если ты  не против,  позволю себе  немножко. совсем немножко,
отдохнуть.

     Ариана кладет  голову  на  ствол какого-то  хвойного  дерева, закрывает
глаза и тут же засыпает.  В сумке есть игрушки для Манеж. Но  ребенку они не
нужны.  Она видит  игрушки  повсюду:  грибы, муравей,  который тащит хлебную
крошку, нора меж двух толстых корней, камни, похожие на лица, - не говоря уж
о  роскошных игрушках - облаках, скользящих  по чистому небу, этих сказочных
мягких  игрушках из хлопка, упругих и все время меняющихся. Стоя  на коленях
на ковре  из сосновой  хвои, Манеж  подбадривает возвращающегося из булочной
муравья.  Тебе  не  надо  было  брать  такой  большой  хлеб,  попроси помочь
кого-нибудь из своих братьев. Когда играешь, время останавливается. На самом
деле время движется, но  где-то в другом месте,  только не  в огненном круге
игры.  Манеж не  знает, сколько  прошло времени; но вдруг храп заставляет ее
обернуться. Она  видит как  ее  мать  парит  над  елью,  и голубизна  платья
смешивается с голубизной неба. На ее животе сидит ворон. Борон смотрит вниз,
на Манеж. Манеж смотрит вверх, на ворона.  Ворон улетает, Ариана опускается.
Коснувшись земли, она пробуждается и начинает  говорить. Ариана рассказывает
Манеж как все было до ее появления на свет.

     Ты  видишь  реку,   которая   пересекает  равнину.  ты  видишь,  -  она
поворачивает  за  маленьким  домиком;  так вот,  я нашла твоего отца на этом
повороте.  Он  ловил рыбу на удочку.  Я никогда  не видела  такого красивого
мужчины.  Он был  один,  а одиночество  очень способствует красоте.  У  моих
родителей была неподалеку ферма.  Я спряталась за кустом и смотрела на того,
кто должен был стать моим мужем. Дело в  том, что я тут же захотела выйти за
него  замуж, с первого  взгляда.  Он  ловил  разноцветных рыб. Он держал  их
секунду  в ладонях,  а  затем  бросал в воду.  У него  были  широкие  руки и
большие, очень длинные пальцы. Я мечтала, что мое сердце будет биться в этих
руках.  И потом,  его  профиль  казался  мне таким  прекрасным сквозь  кусты
жимолости. Мы заговорили,  я  его рассмешила, и он начал забывать о рыбалке.
Насчет  свадьбы он был  не  уверен,  нужно  ли  ему  это. Он  колебался. Его
нерешительность могла бы длиться еще целый век Я сделала так, чтобы этого не
случилось. Мы  поженились, и  я покинула  его  в  таг же вечер. У тебя очень
быстрая мама,  Манеж.  Предвидеть  будущее - дар более распространенный, чем
многие  думают:  все  влюбленные женщины им обладают. Всегда  знаешь за кого
выходишь замуж. Знаешь  - или  чувствуешь, как  тебе угодно, - что за  жизнь
будет у тебя с ним. Но порой любовь столь сильна, что ничего не поделаешь, и
так нетрудно прийти, ясно это осознавая, к собственному несчастью. Вечером в
день свадьбы я уже знала что произойдет в ближайшие годы, я поняла, что буду
жить как рыба  без  воды. Это не было  ошибкой  твоего отца.  В этой истории
вообще нет ошибок. А просто есть люди, которые не  могут и никогда не смогут
жить вместе, в одной стихии. Воздух хорош для рыболова, но не для рыбы. Я не
знаю, что случилось с твоим отцом. Я могу сказать тебе о нем только хорошее.
Я не жалею  об этой свадьбе. Ты  произошла от  прекрасного  света, Манеж. Ты
произошла от зеленой воды, коричневой земли и запаха жимолости. Ты произошла
от  поцелуя на берегу реки.  Ну  вот,  я хотела  тебе  это сказать.  Мы  еще
поговорим об этом в другой раз. Мне немного холодно, давай спускаться.

     Манеж  слушала  свою мать в  пол-уха,  очарованная блестящей  рекой. На
обратном  пути  Манеж  напевает.  Войдя  в  дом,  она  уже  больше не  может
предвидеть будущее. Иногда потери приносят больше радости, чем приобретения.
Теперь ее интересует прошлое, тот момент прошлого, который похож на поцелуи,
звезду  и  цветок  жимолости.  Ее мать права. Угадывать  то, что случилось в
прошлом - это не колдовство. Угадывать то, что случилось  в прошлом, намного
труднее  и  увлекательнее. Манеж  просит у  мамы цветные  карандаши и  белую
бумагу, много белых листов, как можно больше белых листов. Она рисует чудеса
за горой. Равнину, извивающуюся змейкой реку,  драгоценных как  алмазы рыб и
гиганта, сидящего у воды. Она рисует, рисует, рисует.

     Все заняты. Все, везде, всегда заняты - каждый чем-нибудь  одним. Месье
Люсьеи поглощен мыслями о  своей жене. Месье Гомез одержим заботой о матери.
Мадам  Карл  думает   только   о  своей  карьере.  Нельзя  делать  два  дела
одновременно. Жаль, но это так. В любом мозгу  - и в самом глупом, и в самом
умном, - если только его
     развернуть, в самой глубине  вы найдете тщательно  спрятанную, подобную
ядру, излучающему яркий свет и затмевающему вес остальное, одну-единственную
заботу; одно-единственное имя, одну-единственную мысль.  В мозгу Манеж, в ее
голове, в ее сердце, в  ее никогда не закрывающихся  глазах отныне поселился
рыболов с  удочкой. Она пытается найти  его  в красоте мира.  Она рисует эту
красоту,  чтобы отыскать  в ней  черты своего  отца. История взаимоотношений
маленьких девочек и их отцов - это навязчивая история.  А  истории отношений
маленьких мальчиков и их  матерей -  еще сложнее. Это  досадно, это достойно
сожаления, это немного странно,  но это  так  Все, везде, всегда  заняты - и
только чем-нибудь одним.


     *** *** *** *** *** *** ***

     Рембрандт. Я не согласен.
     Ван Гог. Ты не согласен с чем?
     Рембрандт. С  названием  этой книги: "Все  заняты". Вообще-то, не очень
удачное название. Я бы предпочел: "Ариана", или еще лучше: "Рембрандт".
     Ван Гог. О чем ты говоришь?
     Рембрандт.  Об одной книге, где много  очень интересных  персонажей, за
исключением одного кенара.
     Ван Гог. Спасибо за аллюзию.  Я не читал этой книги, но согласен с этой
фразой: "Все заняты".
     Рембрандт.  А  можно  полюбопытствовать,  чем ты занимаешься  в  данный
момент?
     Ван Гог. Я беру свет и превращаю его в песню.
     Рембрандт. Я вижу.  Это занятие поглощает все твое время.  Я полагаю, у
тебя ни минуты на себя не остается.
     Ван Гог. Я  только  и  делаю, что пою.  Еще  я слушаю  разговор  липы с
ветром. Глупый  смех  листьев  в легком дуновении  вечернего ветерка  хорошо
помогает от меланхолии.
     Рембрандт.  У  меня  найдутся  занятия  получше, чем  слушать  болтовню
какой-то липы, разбитой ревматизмом.
     Ван Гог. Ах да,  я забыл,  -  месье занимается  самообразованием. Месье
читает Терезу Далида.
     Рембрандт. Я  тебе уже говорил, ее  зовут  д'Ави-ла,  а не Далида.  Она
святая, а не певица.
     Ван Гог. И что же эта святая тебе поет?
     Рембрандт. Она говорит о Боге, о доброте и об ожидании.
     Ван Гог. Ветер и липа беседуют о тех же вещах, представь себе.
     Рембрандт. Я и не знал, что липа до такой степени образованна.
     Ван  Гог.  А  кто  тебе  сказал,  что  надо  быть  образованным,  чтобы
рассуждать о Боге?
     Рембрандт. В любом  случае, я внутренне развиваюсь. Я не теряю времени,
качаясь на трапеции и распевая дешевые песенки.
     Ван  Гог. Но  я  тоже читаю, и может  быть, побольше, чем ты.  Я  читаю
небесный свет. Это самая глубокая  книга из  всех существующих,  в ней  даже
страницы переворачиваю не я.
     Рембрандт. Ты смотришь, слушаешь и поешь. И это все?
     Ван Гог. Да,  это все. А  ты  ищешь  в книгах то, чего  в  них нет. Вот
видишь, - все в мире заняты.



     Ариана  вновь влюблена. Нет  занятия более важного. Любовь занимает все
ее мысли и поглощает Ариану целиком. Любовь для мысли - как конец каникул. О
чем бы Ариана ни думала, все  касается ее новой любви. Поэтому она не следит
за Манеж, а та совсем  не  жалуется, да ей и не на что жаловаться: временное
отдаление матери - счастье для ребенка, шанс открыть для себя - и только для
себя - что-нибудь новое. Она рисует, рисует, рисует.

     Ариана влюблена в сантехника. Нет. Эта фраза идиотская: никто не  может
быть  сантехником,  даже  сантехник.  Люди  не  могут  быть  теми,  кем  они
становятся, чтобы заработать себе на жизнь. Итак, продолжим: Ариана влюблена
в  человека, который  воплощает собой радость. Он ремонтирует  умывальники и
поет  при этом арии из "Дон Жуана"  Моцарта.  Даритель  радости,  покоритель
сердец.  Он  немного моложе  ее. Впервые Ариана  встретилась  с  ним у месье
Лю-сьена,  чей дом  она продолжает убирать. Она открывает ему дверь и тотчас
влюбляется. Ему двадцать пять-двадцать шесть  лет.  У  него светлые волосы и
небольшие усы. Ариане никогда не  нравились усы, но что поделаешь, любовь не
выбирают, она околдовывает  вас: появляется некто -  вы в него влюбляетесь и
растворяетесь в этой любви. Это не рыболов с удочкой, это сантехник, то есть
не  сантехник, а просто  кто-нибудь, на кого вы  смотрите, и этот взгляд вас
мгновенно соединяет,  -  вы попались. Все мысли Арианы,  блуждавшие по миру,
все  осколки   ее  сердца,   порхавшие  тут  и  там,  -  сосредоточились  на
одном-единственном  лице, том  самом  лице,  на одном-единственном теле, том
самом теле.  Любовь - это война и отдых, наука и ремесло. Любовь - это все и
одновременно ничто. Невинность и коварство, коварная невинность. Появиться и
исчезнуть.

     У Арианы финансовые проблемы. Она больше не убирается ни у мадам  Карл,
ни у месье Гомеза:  с тех пор как  к нему приехала мать в доме больше нет ни
пылинки. Но нужно есть, и нужны деньги, чтобы есть. Сантехник рассказывает о
предприятии, где он работает. Ариана его немножко слушает. Именно  немножко.
Трудно слушать того, кого  любишь, настолько его  любишь.  Этому предприятию
нужна секретарша. И пусть будет хоть десять тысяч  кандидатур, Ариана  хочет
получить это  место  и  получит его.  Любовь не  отказывает себе  ни  в чем.
Работая секретаршей,  Ариана видит свою любовь несколько раз  в день.  Он не
знает о том,  что  он  -  ее любовь. Ему не  надо этого знать.  Это  его  не
касается. Он узнает или догадывается об этом лишь однажды, в один прекрасный
день, около ксерокса, где Ариана -один-единственный раз - целует его в губы.
И тут  же беременеет. Потому что Ариана каждый  раз,  когда  влюблена, имеет
ребенка,  и каждый раз,  когда она  имеет  ребенка, она  вновь обретает свое
сердце  -  не только сердце,  но  и  лицо,  и  тело,  -  какие  у нее были в
восемнадцать лет. Кому же такое  не  понравится? Во всяком случае, не Манеж.
Ей недавно исполнилось восемь  лет. Она  счастлива иметь  восемнадцатилетнюю
маму. Она рисует углем свой портрет. Она рисует, рисует, рисует.

     Леопольд. Леопольд де Грамюр  -  так зовут сантехника. Он заикается,  у
него  светлые  волосы, он меломан,  любит белое  вино и  колбасу с чесноком,
причем  с  восьми часов утра.  Детей делают губами  и  глазами.  Леопольд де
Грамюр сделал Ариане ребенка губами и  прекрасными искрами  в своих ореховых
глазах. Ариана наслаждается своим вновь обретенным восемнадцатилетием. "Ваша
кожа нежна как персик, и вы пахнете пряником, - если бы у меня не было мамы,
- говорит месье  Гомез, - вы  бы свели меня с ума.". "Если бы у меня не было
жены,  -  говорит месье Люсьеи, -  я бы  начал  ухаживать за  вами."  Ариана
позволяет им это говорить. Пойте,  пойте, красавцы. Мне нравится ваша песня.
Ее приятно слушать. Я не верю тому, что вы говорите, но умоляю вас, говорите
мне это еще и еще.

     Долгая тайная влюбленность не приносит удовлетворения. Ариана открывает
свое сердце матери месье Гомеза. Через два часа все уже в курсе -Ариана ждет
ребенка от светловолосого сантехника, который пьет белое вино. Новости - все
равно что осенние  листья. Ветер, разнося их,  перемешивает  и треплет. Одни
слышали о седом сантехнике, который хромает.  Другие - о  рантье, у которого
светловолосые племянники. Ариана решает внести ясность. Она  собирает друзей
на  праздник, который только что придумала, - именины Манеж. Они  приходят с
кучей  подарков  для  ребенка.  Ариана  красноречиво расписывает достоинства
своего возлюбленного месье Люсь-ену и его жене, месье Гомезу и его матери, и
еще  некоторым людям,  пока  не  нашедшим своего  места в этой  истории. Все
целуются, смеются,  аплодируют.  Все как будто из одного племени. Неотделимы
друг от друга. Приходя в гости, всегда приятно узнать  какую-нибудь новость,
- например,  о  малыше,  о сантехнике.  Манеж довольна.  Сантехник  - это ей
подходит.  Она  бы не вынесла рыболова  с  удочкой. Она  слушает  свою мать,
разворачивая подарки: мольберт, набор кисточек, книга  об  одном голландском
художнике,  Питере  де  Хохе.  Манеж избалована.  "Кстати,  - говорит  месье
Люсьеи, - догадайтесь, кто еще хотел бы сюда прийти? Не знаете? Мадам Карл".
Превосходно.  Она  наслышана  о  рисунках  Манеж.  Мадам  Карл  не  доверяет
собственному вкусу, когда  речь идет  об искусстве. Она полагается только на
мнение  других.  Манеж  послала   тетрадь  с  рисунками  одному   известному
художнику. Тот сразу ей ответил, подбодрил  и прислал в подарок свой рисунок
с  автографом. Мадам  Карл уже  не  сердится  на Манеж. К  тому же, кажется,
малышка  больше  никому  не  предсказывает  судьбу.  Мадам  Карл  хотела  бы
посмотреть работы Манеж,  просто так, для удовольствия,  а еще она хотела бы
взглянуть на рисунок  известного художника. Ответ Арианы краток и ясен: нет.
В племени не место каждому встречному. Племя  - это душевное  тепло,  смех и
чудесно потерянное время. Малыш или сантехник, поющий арии Моцарта, занимают
в племени свое место. Но не деловая  женщина, коллекционирующая произведения
искусства вместе с художниками.

     Манеж знает свою мать так хорошо, как если бы это  она ее  родила.  Она
спрашивает тонким голоском: "Мама, а твой сантехник знает, что ты его любишь
и ждешь от него  ребенка?"  Ариана,  смеясь,  сжимает Манеж в объятиях.  Эта
крошка,  возможно, будет гением  в  живописи, будущее покажет, но бесспорно,
она  обладает  даром любви - тем чудесным даром,  который  заставляет видеть
другого  даже  в  его  тени.  Манеж  уже  знает  ответ.  Теперь  Ариана  его
произносит: нет. Леопольд ни о чем не знает. Может быть, придет время ему об
этом сказать.



     Mamma  mia,  у  меня проблема. Бедный, бедный Леопольд.  Это  мое  имя,
Леопольд.  Вы  можете  называть  меня Грамюр, Santa  Maria. Де  Грамюр.  Эта
частица мне очень нравится,  она делает имя красивым. Ваш Сын рассказал нам,
что  все сантехники  благородные как короли,  и даже, может быть, сантехники
благороднее, чем короли. Не так ли? Но это я просто болтаю, Пресвятая Мария.
Я  люблю говорить, люблю смеяться, люблю петь Моцарта и пить белое вино.  Но
счастье  -  это жизнь,  ведь так? Моя проблема, я думаю, вот в  чем:  в меня
влюбляется куча  женщин.  Я не влюбляюсь в них, а они  - влюбляются. Бедный,
бедный Леопольд. Вы видите все,  что происходит в сердцах,  Вы хорошо знаете
как это бывает. Вы  прекрасно знаете, что все происходит  само по себе. Нет?
Имейте в виду, я охотно признаю, что сам к этому причастен.

     Но  как  стать другим? Вот  у Вас изменился характер? Конечно же,  нет:
какой Вы были с Вашим Bambino, такой же Вы были и перед Крестом, такая же Вы
и сегодня, на самой вершине Вашего неба: терпеливая, страдающая, любящая. То
же самое и со мной. Мне не легче измениться, чем Вам: я пою, я иду, напевая,
у меня привычка заострять внимание на  некоторых словах, кладя руку на плечо
собеседника - и вот  результат: каждый раз в меня  влюбляются,  и  ребенок в
придачу. Что мне с этим делать? Вчера  вечером на меня напала тоска. Я зажег
свечу. Свет электрических ламп недостаточно подвижен, чтобы прогнать  тоску.
Я  положил на  стол перед  свечой  лист бумаги и написал имена. Сосчитал.  С
восемнадцати  лет,  а  мне  сейчас двадцать шесть,  я пятьдесят четыре  раза
вызывал состояние влюбленности, и кроме того, я отец пятидесяти шести детей.
Два раза  рождались близнецы. И  все это глазами и губами, только  глазами и
губами. Не  могу же я, в  самом деле, замолкать и закрывать глаза всякий раз
как встречаю  женщину. Mamma mia.  Я счастлив, я люблю тех, кого вижу, что я
могу с этим поделать? Даже сейчас, piccola Maria /Маленькая (ит.)/, я смотрю
в Ваши гипсовые глаза,  и мне хочется петь Моцарта. Вы такая красивая, такая
добрая,   такая  голубая.  Скажите  мне,  Мама  Мария,  bellissima   ragazza
/Прекраснейшая девушка (ит.)/, не могли бы Вы поговорить с Арианой? Не могли
бы Вы  ей сказать, что  никому в мире не  под силу  заниматься  пятьюдесятью
шестью малышами, а скоро - пятьюдесятью семью?  Откровенно говоря, Мария, Вы
прекрасно видите, что происходит  в глубине  душ.  Вы хорошо знаете, что эти
женщины, рожающие малышей, совершенно  одиноки,  с  единственной страстью  в
сердце. Ваше положение больше способствует тому, чтобы это знать и говорить,
не так  ли? Ну пожалуйста, постарайтесь. Скажите Ариане, что я не  уклоняюсь
от объяснений. Я не прочь ухаживать за ребенком,  но только  одну  пятьдесят
шестую  часть моего  времени, не  больше. Извините  меня, Дева Мария,  но вы
ужасны - вы,  женщины. Просто ужас.  Ну все. Я пошел.  У  меня  работа. Я не
помню как  надо креститься, с какой стороны  надо начинать. Не сердитесь  на
меня, если я ошибаюсь. Я Вас целую. Займитесь Арианой. И не судите меня.



     Ван Гог. Итак, кто-то ждет ребенка?
     Рембрандт. "Кто-то" не существует.
     Ван Гог. О, как ты мне надоел со своими уроками французского!
     Рембрандт. Что поделать, у  меня чувствительный слух. И потом,  "цель -
это путь".
     Ван Гог. И что это значит, месье усатый богослов, - "цель - это путь"?
     Рембрандт.  Кучу  всего. Это  означает, что то,  к чему ты  стремишься,
находится  у  тебя  перед  глазами;  это  означает,  что  существует  только
"сегодня", и что "завтра" - это лишь название  для  твоей лени; это означает
также,  что ты  должен  следить  за своей  речью -  "кто-то" не может  ждать
ребенка, "кто-то" - это никто.
     Ван Гог. О-ля-ля...
     Рембрандт. Да-да. Я ведь не просто кот, я представляю  собой абсолютную
чувствитель-
     ность ко всему, что слышу. Слова - как люди. Их  способ проникать в нас
красноречиво свидетельствует об их намерениях.
     Ван Гог. Немедленно отойди назад.  Ты знаешь, что Ариана запретила тебе
приближаться ближе, чем на метр к моей клетке. Ну, и когда он появится, этот
ребенок?
     Рембрандт.  Когда  он  сам  захочет.  Надо  признать,  что  нет  ничего
срочного, даже наоборот: ты же видишь, в каком состоянии находится мир.
     Ван Гог. Город по-прежнему в огне и крови?
     Рембрандт. Да, мой красавец, город в багрянце и золоте.
     Ван Гог. А почему так?
     Рембрандт.  Твой  вопрос  обескураживает.  Надо,  как ты,  наслаждаться
комфортной  жизнью, чтобы удивляться людям,  которые  бунтуют ради  хлеба  и
справедливости. Ты поистине избалованная птица.
     Ван Гог.  Ты  меня  раздражаешь.  Мне  совершенно  не  кажется,  что  я
избалован.
     Рембрандт. Естественно. Тот, кто избалован жизнью,  не знает об этом. В
итоге начинаешь думать,  что заслуживаешь этого или  что все такие же  как и
ты.
     Ван Гог. Ты меня раздражаешь, раздражаешь,
     раздражаешь. Вместо  своих  комментариев объясни лучше, что происходит?
Революция?
     Рембрандт,  Нет. Революция -  более секретное  мероприятие.  Когда  она
происходит, никто этого  не замечает. И  только через несколько десятков лет
по  какой-нибудь незначительной  детали люди  понимают, что вот  тогда-то  и
началась революция.  Сейчас речь  идет  всего  лишь о восстании:  бедняки  с
окраин  проникли  в  центр города.  И  устроили там пожар. Деревья  и машины
превратились в красивые факелы.
     Ван Гог. И долго это еще продлится?
     Рембрандт. Это длится  уже ровно три года и семь месяцев. Правительство
несколько  раз   сменилось,  но   все   осталось   по-прежнему,  порядок  не
восстановлен  -  точнее, то,  что  подобные  тебе  люди  называют  порядком:
комфортное состояние для них одних.
     Ван Гог. Ты меня достал, если ты мне позволишь так выразиться,  ты меня
уже достал.  Когда  закончишь свою  проповедь, скажи  как выпутаться из этой
ситуации.
     Рембрандт.  Есть и достижения,  и  потери. Леопольд де  Грамюр умер  на
баррикадах, распевая "Форель" Шуберта. Он уже не увидит своего ребенка.
     Ван Гог. А месье Люсьеи?
     Рембрандт. Он потерял жену.
     Ван Гог. Она умерла?
     Рембрандт. Еще хуже. Я уверен,  месье  Люсьеи  предпочел бы,  чтобы она
умерла. Из него  бы получился очень хороший  вдовец. Ревнивец  может обрести
внутреннее спокойствие только в смерти человека, которого  любит: лишь тогда
он уверен, что тот принадлежит ему.
     Ван Гог. Короче, короче. Где сейчас мадам Люсьеи?
     Рембрандт. Она крутит превосходный роман с одним  анархистом, с которым
познакомилась в первые дни восстания.
     Ван Гог. А месье Гомез?
     Рембрандт. Его  уволили после  того, как он распространил в своем банке
великолепно  написанную  листовку  -  письмо  к  директорам.  Вот  послушай:
"Мерзкие кретины, умеющие спрягать только два глагола: покупать и продавать,
-  мне  приходится сдерживаться,  чтобы не возненавидеть вас.  Вы,  решающие
судьбу мира, вы, выбросившие бедняков  на улицы как выливают грязную воду, -
вы  внушаете мне  ужас. Надо воспринимать вас как убийц,  -  каковыми  вы  и
являетесь, - чтобы, наконец, пожалеть вас."
     Ван  Гог.  Неплохо.  Немного  нравоучительно  и,  может  быть,  слишком
литературно, но неплохо. И что с ним теперь?
     Рембрандт.  Теперь  месье  Гомез  вместе  со  своей  матерью   выкупили
бакалейный магазин, расположенный в их квартале. Они там торгуют в кредит, и
оба совершенно счастливы.
     Ван Гог. А мадам Карл?
     Рембрандт. Она временно закрыла двери своего музея. Последний художник,
которого она  пригласила, счел  необходимым в  знак солидарности  с  народом
публично сжечь свои картины. А следом загорелись ковер и стены.
     Ван Гог. А Ариана?
     Рембрандт. Ариана надумала рожать, сегодня утром или  - самое позднее -
вечером.
     Ван Гог. Я не знал, что женщины могут носить ребенка в животе так долго
- сколько уже, три года и семь месяцев?
     Рембрандт.  Остальные  женщины, возможно, и не могут. Но Ариана не  как
все.
     Ван Гог. И  какое имя дадут ребенку,  который  родится  среди всей этой
неразберихи?
     Рембрандт.  Тамбур.  /Tambour -  барабан  (фр.)/  Это имя  просто  само
напрашивается.
     Ван Гог. А что будет дальше?
     Рембрандт. Дальнейшее легко  предсказуемо. Все  потихоньку  успокоится.
Обилие  гнева  принесет совсем  чуть-чуть  справедливости.  Город вернется к
нормальной жизни, а память о восстании еще долго будет гореть у  некоторых в
глазах как воспоминание  о  чистой  любви. Всевозможные пересуды мало-помалу
затмят истинную историю этого события. Так всегда: происходящее в жизни рано
или  поздно  оказывается в  книгах. Там оно находит свою  смерть и последний
расцвет.
     Ван Гог. Эта меланхолическая речь очень подходит для того, кто проводит
все свободное время  за  книгами. Кстати, ты  все  еще  носишься  с  Терезой
Далида?
     Рембрандт.  Не Далида, а д'Авила. Даже  не  представляешь, как ты точно
выразился,  пытаясь иронизировать: да. я  "ношусь" с  ней.  Она  уносит меня
далеко от меня и от самой себя.
     Ван Гог. Это куда же?
     Рембрандт. Я не знаю. В другое место.
     Ван Гог.  Ты  можешь  объяснить  мне  разницу  между "другим  местом" и
"здесь"?
     Рембрандт. Ты, в любом  случае, не поймешь. Для счастья тебе достаточно
солнечного луча. Ты довольствуешься малым.
     Ван Гог. Все книги мира не стоят одного солнечного луча.
     Рембрандт. Не  факт.  Послушай,  я тебе прочитаю, что  говорит  Тереза.
Только подойду чуть ближе, чтобы было лучше слышно.
     Ван  Гог. Стой. Я уже вижу перед собой твои усы. Ты подошел ближе,  чем
на метр. Предупреждаю, я закричу.



     Невозможно  жить, не перемещаясь  время от  времени  из одного места  в
другое. Двигаться, шевелиться, вертеться. Дева Мария, Матерь  Бо-жия,  как и
все,  иногда  покидает  свое   место.   Она   выходит   из  церкви,  немного
прохаживается по улице, чтобы размять  ноги. Красивая миниатюрная девушка из
голубого и белого гипса. Она часто проходит перед  домом Арианы. Она смотрит
на Тамбура в окно. Тот быстро растет. У него есть  все условия, чтобы быстро
расти - три матери.  Настоящая  - Ариана,  маленькая -  Манеж и  невидимая -
Мария.

     Так бывает всегда  -  вы рождаете на свет  нескольких детей.  Они часть
вас,  происходят из  вашего живота и от ваших мечтаний. Но друг на друга они
не похожи. Манеж лишь слегка  касается мира краем глаза.  Она ничего из него
не  берет, она его едва  касается.  Она  рисует, рисует и рисует. А  Тамбуру
недостаточно просто видеть. Ему нужно потрогать, размять, измельчить - иными
словами,  разрушить,  а   потом  сделать  по-своему.   Он   любит  разбирать
будильники, изучать телевизор с обратной стороны, куда никто не заглядывает.
Вытягивать  провода,  забивать гвозди. Прибивать, завинчивать, собирать. Мир
для  Манеж  -  неисчерпаемый  источник восхищения.  Для  Тамбура  мир - вещь
немного сомнительная, нуждающаяся в постоянном совершенствовании.

     Манеж и Тамбур беспокоят учителей, те желают  увидеться с их матерью. В
один прекрасный  день они приходят к  Ариане  домой  и  уходят с  подарками,
провожаемые  благосклонными  взглядами  месье  Люсьена, месье  Гомеза  и его
матери.  Мадемуазель  Розе  -  преподаватель  рисования.  Картины  Манеж  ее
впечатляют. Но  беспокоит слишком пристальный  взгляд Манеж. Месье  Арман  -
учитель начальной школы. Его поражает одаренность Тамбура: "Это второй я". Я
хотел  быть инженером. Я сказал это, Ариана, потому что я  никогда не говорю
правду сразу. На самом деле я хотел  быть ученым, изобретателем. Ваш сын  на
днях починил мою машину. Он определил, почему она  постоянно глохла на малых
оборотах.

     Я  потратил уже немало денег на ремонт в автосервисе, а ваш сын понял в
чем  дело  за  пятнадцать  минут.  Я   никогда  не  видел  столь  одаренного
семилетнего  ребенка.  Ариана улыбается во  весь рот.  Она могла  бы слушать
такие слова  часами, без устали. Напрасно она старается быть исключительной:
разве каждый человек не исключителен?  Она такая же  как все матери: скажите
что-нибудь  хорошее об их детях, и они будут считать вас необыкновенно умным
и  объективным. Мадемуазель Розе  и месье Арман  могут  приходить  теперь  к
Ариане  в гости  когда им этого  захочется.  Отныне  они  - часть племени. В
особенности мадемуазель  Розе, как думает месье Люсьеи, который после  ухода
жены  погрузился  в  изучение  философов.  Бесспорно, это  чтение  обогащает
внутренний мир, но все  же  "Метафизические размышления" месье Ре-не Декарта
дают уму гораздо меньше  ясности, чем созерцание  лилии на окне или красивой
молодой женщины дома, вот здесь, перед вами, сидящей в кресле и смеющейся.

     Можно  одинаково  хорошо  разбираться  и  в  языке, и  в  автомобильном
двигателе: Тамбур обожает словари и энциклопедии. Некоторые слова смешат его
до слез, и  никто не понимает в чем дело: "точилка для карандашей", "нерпа",
"луковица",   "валовый  национальный   продукт".  Последнее  его   открытие:
"пикник".  Это слово  только  что произнесла  Ариана.  Осеннее  небо  сухое,
вымытое, ясное, чистое. Ни облачка. Столь  чистое небо подкинуло Ариане идею
устроить  пикник на  могиле Леопольда де Грамю-ра. Ребенок непременно должен
знать   своего  отца.  Я   ему   часто  о  нем  говорила.  Светлые   волосы,
беззаботность, Моцарт и белое вино. Не  хватает лишь одной мелочи, а именно:
клочка земли с табличкой. Давайте  туда отправимся все вместе. Пойдемте туда
с радостью. Кладбища в этой стране устроены без особого воображения, слишком
серьезно.  Кажется,  будто  умершие -  большие  любители поспать. Пойдем  их
разбудим.   Я  возьму  крутые   яйца,  белое  вино,  ветчину  и  пластиковые
стаканчики.

     Манеж  находит  в  осени  свои любимые цвета: красный  как  взрыв  цвет
виноградных листьев и белый как драже цвет могильных камней. Осень  -  сезон
могил  и ранцев.  Могилы - ранцы  для умерших.  Мы  идем на кладбище пешком,
насвистывая и болтая. Нет никакой причины быть грустными. Мы идем на встречу
с тем, кого мы любили, и солнце идет вместе с нами.

     Вот один из домов твоего  отца, у него их было много, -  говорит Ариана
Тамбуру,  показывая  на могилу Леопольда де  Грамюра. Тамбур  молчит, читает
даты на табличке. Затем поднимает голову:  "Я проголодался". Все садятся  на
могилу Леопольда и на соседние, достают ножи и вилки. За едой Тамбур слушает
истории, неутомимый герой  которых  - его отец. Сегодня  у Тамбура маленький
праздник.  Он  заслужил право иметь  такого отца  - чудесного, невероятного,
сообразительного,  изящного,  забавного, милого, умного, восстающего  против
несправедливости,  возбуждающегося при  виде  красивых  девушек. У всех есть
право на такого отца.

     Тамбур слушает легенду о своем отце, ее рассказывают те, кто его любил.
Он слушает с закрытыми  глазами.  Видеть и слышать -  два захватывающих,  но
несовместимых занятия. Закрыв глаза, Тамбур радуется тому, что слышит.  Тот,
чье тело  - и только тело -  находится здесь, приносил много радости,  когда
был  как  все на земле, а не под  ней, на глубине двух метров. Важны не сами
истории, а то  как их рассказывают. Веселые  голоса  Арианы,  месье Гомеза и
месье Люсьена  переливаются разными оттенками. В этих  голосах  Леопольд  де
Гра-мюр  обретает  вторую жизнь,  по-прежнему  продолжая заряжать энергией и
радостью.

     Ариана  смотрит  на  своих  малышей.  Тамбур  разрумянился от  голубого
воздуха  и желтого  солнца.  Манеж рисует лица и могилы. Она рисует, рисует,
рисует. Все,  что она видит, чему-нибудь ее  учит.  Что-то на этом  кладбище
напоминает ей драматурга, о  котором рассказывали  учителя -  ну  как же его
зовут? - он описывает как наточенный нож входит  в нежное мясо, он прекратил
писать,  и никто толком не знает почему, у одного из его героев такое же имя
как у  моей мамы,  -  а, вот,  вспомнила!  - Расин! Манеж представляет  -  в
жестах, манере сидеть, наклонять голову, класть  ногу на ногу - ненаписанную
пьесу  Расина: месье Люсьеи любит  мадемуазель  Розе,  которая  любит  месье
Гомеза,  который  любит свою  мать. Расин не сложнее  считалки:  А любит  Б,
которое  любит  В,  которое  любит Г, которое  любит А. Что-то в  этом духе:
марабу, обрывок веревки, седло. И  так далее, до бесконечности.  Однако есть
еще двое, которые  не участвуют в пьесе. Манеж уверена:  Ариана  любит месье
Армана,  который  любит  Ариану. А любит  А, которое  любит А.  Все  слишком
просто, чтобы получилась история.

     По дороге с кладбища Манеж рассказывает Тамбуру новость: мама влюблена.
Она снова начнет летать во сне, а скоро у нас появится братик или сестричка.
"Я хотел бы  братика, -говорит  Тамбур. Я смогу чинить вместе с  ним машины.
Девчонки  - это пустой  звук,  они  только  и умеют, что влюбляться".  Манеж
заливается смехом.  Она  смеется так же  как  ее мать. Дети  получают  живое
наследство от своих родителей. Они получают в наследство, обходясь без услуг
нотариуса, голос,  смех  или глаза  своих  родителей.  "Что вы рассказываете
такое  смешное?" -спрашивает Ариана,  которая плетется сзади, сопровождаемая
месье  Арманом.  "Ничего,  мама,   -отвечает  Манеж.   Совсем  ничего,  так,
глупости".



     Влюбленная  Ариана  становится  ровесницей   собственной   дочери.  Это
неприятно.  Особенно  неприятно дочери.  Манеж  застает  мать  приклеенной к
потолку. Другого  слова  не  подберешь  - именно приклеенной. Похрапывающей,
парящей и улыбающейся. Она очаровательна, но кто будет тем временем готовить
еду,  кто  будет  отводить Тамбура в школу? Манеж бранится  и ворчит.  Месье
Гомез старается  ее утешить: "Разве  ты хотела бы  иметь  обыкновенную маму,
Манеж? Ты бы хотела маму как  мадам Карл? Послушай, моя маленькая, все очень
просто: в жизни становишься либо дураком,  либо  безумцем. Твоя мама сделала
выбор - и  похоже, с  самого начала:  быть  безумной от любви, быть безумной
из-за  любви.  И не говори,  что  ты  бы выбрала  мать,  которая  вычисляет,
рассуждает и наблюдает". "Нет, - отвечает Манеж.  - Вы, наверное,  правы. Но
все-таки  трудно  иметь  маму   такого  же   возраста,   как   я  сама.  Две
восемнадцатилетние девушки в одном  доме - это  невыносимо. Можно  подумать,
что вы - люди вашего поколения - решили не  стареть. Как же вы хотите, чтобы
ваши дети  в этом  разобрались?  Я делаю вывод, месье  Гомез, что  мне  пора
расправить  крылья. Я уеду.  Отправлюсь  путешествовать  по  миру  - и  буду
рисовать,  рисовать,   рисовать.   Это   станет  моим  собственным  способом
безумства. Я подозреваю,  что мир не  слишком отличается от того, что я вижу
здесь. Это всего лишь подозрения, и я проверю их с кистью в руке".

     Манеж получает  паспорт  и визы, просит у матери  денег, берет взаймы у
месье Люсьена и месье  Гомеза, четырежды целует каждого члена племени, и все
едут провожать ее на вокзал. Поезд трогается.  Манеж уезжает на край  земли.
Но через три дня она  возвращается посмотреть -только посмотреть: скучают ли
они,  какие  у них  лица, когда ее больше нет  рядом,  какие у них появились
новые привычки. Манеж  оставляет чемоданы  в  камере  хранения. Она входит в
дом, и  первым,  кого она видит, оказывается Тамбур. Он  возится на  кухне с
кучей  проводов,  вытянутых  из черного  прямоугольного  ящика  с маленькими
отверстиями по бокам. В гостиной мадемуазель  Розе и месье  Гомез  пьют чай.
Месье  Гомез  рассказывает о  своей  работе  в  бакалейном магазине.  Дети с
окрестных  улиц по  дороге из школы  заходят туда толпами и  воруют конфеты.
Месье  Гомез  очень  рад этому.  "Моя  мама  не согласна  со  мной, но я  ей
объяснил,  что  кража - это хороший признак,  показатель благополучия:  ведь
воробьи садятся  только  на здоровые  вишни".  Мадемуазель  Розе  совсем  не
слушает,  что говорит  месье  Гомез. Мадемуазель Розе упивается  видом месье
Гомеза,  пожирает месье Гомеза глазами,  испепеляет  месье  Гомеза взглядом.
Мадемуазель Розе больна любовью к месье Гомезу, а он этого не  видит, -  или
предпочитает  не  видеть. Как бы ей хотелось  быть  здоровой  вишней!  Манеж
поднимается  наверх,  в спальни, спускается в  подвал,  но нигде  не находит
матери. Она выходит в сад, слышит похрапывание и обнаруживает Ариану парящей
над кустиками фасоли. Она держит за левую руку месье  Армана, который спит и
храпит рядом, мягко покачиваясь на ветру.  Из  сада Манеж идет в  бакалейный
магазин,  проходит мимо мадам Гомез, исчезает  в глубине и  раскладывает  по
карманам несколько пакетиков конфет. Затем она направляется к вокзалу. Чтобы
на этот раз действительно уехать.

     Ни один человек ее не увидел. Манеж осознала  это  только  сейчас:  она
прошла в нескольких сантиметрах от Тамбура, сидела рядом с мадемуазель Розе,
поздоровалась  с  мадам Гомез,  сидящей за  кассой, - и  никто не  удивился,
ничего  не  сказал,  не поздоровался  и  не  попрощался.  В  вагоне,  удобно
расположившись  в  кресле  и  положив ноги на сиденье напротив,  Манеж вдруг
заволновалась.  Она уже готова выйти  из поезда, чтобы  вернуться и отругать
этих неблагодарных людей:  я  уехала  всего три дня  назад,  а  меня  уже не
замечают? Но спустя некоторое время Манеж заливается смехом: она понимает, в
чем дело.  Они просто не  могли  ее  видеть. Они ее любят, они  ей поверили,
когда  она  объявила,  что  уезжает  путешествовать по  миру;  это  известие
проникло в  самые глубины  их душ,  и  начался  отсчет времени: теперь мы не
увидим  Манеж  много месяцев. Путешествие по миру - дело долгое.  Все дело в
том,  что  она стала  невидимой.  И поэтому  не  будет  их  упрекать.  Поезд
трогается.  Путешествие  началось.  Манеж  делает  остановки   на  маленьких
загородных  станциях. Всегда  все начинается  с  чего-то  маленького.  Манеж
зарисовывает  карандашом  в блокноте  некоторые пейзажи. Она рисует, рисует,
рисует.



     Рембрандт съел Ван Гога. Клетка Ван Гога стояла на подоконнике в кухне,
в лучах восходящего солнца. Ван Гог  питал  слабость к солнцу. Восход солнца
побуждал  его петь. Два-три  удара лапой  - и  клетка опрокинулась  на  пол,
дверца открылась.  Ван Гог  закричал. Но  никто  его  не услышал. Есть такая
детская игра: поймать птичку. Кошки обожают детские игры. Рембрандт не сразу
сделал  свое гнусное дело. Он отнес птичку под куст, подальше от надоедливых
взглядов.  Поиграл  с  ней, а потом  слопал. После  чего  выплюнул перья.  С
круглым  животом  и прищуренными  глазами  Рембрандт отправился отдохнуть  в
сарай для инструментов. Никто  ничего  не заметил: в этом  доме все  заняты.
Ариана и  ее учитель начальных  классов  парят,  распростертые в воздухе  на
высоте  десять  метров.  Месье  Гомез  спорит  с матерью.  Мадемуазель  Розе
переписывает на кассету песни о любви  для месье Гомеза, у которого, в любом
случае, нет устройства, чтобы  их  слушать.  Месье  Люсьеи  читает труды  по
философии  как  читают  медицинский  справочник, -  выискивая  лекарство  от
ревности,   капсулу  мудрости,  таблетку  спокойствия.  Тамбур   придумывает
различные способы  сказать что-нибудь на ухо своей  матери,  зная,  что  это
самое  ухо,  неотделимое от остального  тела,  колышется  на  десятиметровой
высоте. Он  размышляет, мастерит,  изобретает. Я не  говорю,  что надо стать
изобретателем,   чтобы  разговаривать  со  своей  матерью.  Я  не  говорю  и
обратного. Я  говорю  то,  что  вижу:  Тамбур конструирует  летающих  змеев,
способных выдержать вес человеческого тела; пружины, подбрасывающие человека
на десять метров  вверх; раздвижные лестницы. Но ни одно его изобретение  не
работает. И вообще, с некоторых пор в племени все не клеится. Ван Гог погиб,
а всем это до лампочки. Вот что происходит, когда все заняты: убийство!


     *** *** *** *** *** *** ***

     Любовь - совсем маленькая вещь с чудовищными последствиями. Так говорит
месье Люсьеи.  Он больше не коллекционирует оловянных солдатиков, теперь  он
собирает теории о  любви. От общения с  философами у него  кружится голова -
как закипающее молоко в  кастрюле:  поднимается, пенится, переливается через
край.  Месье  Люсьеи  избрал  себе  в  ученики  Тамбура.  В перерывах  между
изобретениями ребенок  узнает об Аристотеле, Платоне  и Паскале. Месье Гомез
высказал несколько замечаний по поводу подобного воспитания:  "Не кажется ли
Вам,  месье Люсьеи, что ребенку  было бы лучше познакомиться с комиксами про
Тентена, чем  слушать мрачные  голоса  холостых  мыслителей?".  Месье  Гомез
сильно   пожалел  о  том,  что  вмешался.  Месье  Люсьеи  объяснял  ему  все
воскресенье - утром,  днем и вечером, - что кому-кому, а не  ему  говорить о
холостых философах;  что  чтение Фрейда, который - я  подчеркиваю -  не  был
холостяком, могло бы открыть глаза  месье Гомезу на природу его  отношений с
матерью; что, с другой стороны, дети - философы от природы; что десятилетний
мальчик, способный  изобрести  летающий велосипед  в  форме  майского жука -
заметьте: можно быть ученым и сохранить вкус к игре - так вот, такой мальчик
запросто  может узнать и о  Паскале  с  его тачкой, колесиком  и Богом;  что
чтение  Тентена  не  так уж  и  безопасно; что  Моцарт  в  восемь  лет давал
концерты;  что Рембо в  семнадцать лет затмил всю литературу  предшествующих
веков; что, в любом случае, не существует жестких правил и так далее,  и так
далее,  и так далее. В одиннадцать часов  вечера  месье Гомез сложил оружие.
Даже  задолго  до  одиннадцати.   Месье  Люсьеи  владеет  искусством  гасить
возражения  как задувают  свечу. Один  аргумент,  другой  аргумент,  цитата,
третий аргумент, вторая цитата -и  так до бесконечности.  Речь месье Люсьена
подобна  армии, идущей в  наступление волна за волной. Очень скоро от войска
противника  не остается никого, кроме дезертиров. Так что месье Гомез провел
воскресенье в молчании, расстроенный, что не смог выбраться из засады раньше
одиннадцати часов вечера - как раз когда фильм по телевизору уже закончился.
Такой интересный  фильм. Месье  Гомезу доставляло  большое удовольствие  его
смотреть.  Сколько   ни  восхищайся  эрудицией  месье  Люсьена,  все   равно
продолжаешь питать слабость  к  комиксам про  Тентена  и вечерним воскресным
фильмам по телевизору.  Короче говоря, философия -  не  радость, делает  про
себя вывод  месье Гомез: если бы это замечание услышал  месье Люсьеи, он тут
же  принялся  бы  рассуждать  о  радости в  трактовке  Спинозы и  блаженного
Августина, и это, наверняка, заняло бы всю ночь.

     Тамбур  присутствовал на  этой импровизированной конференции. Он слушал
как слушают все дети на свете, не обращая на себя внимания, мастеря какую-то
маленькую  штучку  на  углу  стола. Слово  "трансфер"  рассмешило  его.  Ему
понравилась  история про  Сократа.  Затем он вновь погрузился в свои заботы:
разбирать,  собирать,   паять,  завинчивать.  Изобретать.  Философия  -  это
очаровательно, но Тамбура не проведешь: он  видит, что за красноречием месье
Люсьена скрывается мужской характер,  его неизлечимая ревность,  его досада,
что он - не пуп земли. Под теорией обычно скрывается разочарование.

     Любовь  -  маленькая вещь с чудовищными  последствиями, - как бы то  ни
было, в этом утверждении месье Люсьена  есть  доля  истины. И  тому  имеется
доказательство:  месье  Арман  лишился  своего  места  в  системе  народного
образования.  Он этого  еще не  знает.  Чтобы узнать, ему надо проснуться  и
спуститься на землю. Его  отсутствие в школе  терпели неделю,  другую, затем
третью. На  четвертой  неделе приехал инспектор. Инспекторы  из Министерства
народного образования - преподаватели  особого  рода. Они не ведут  занятий,
они  преподают уроки. Их  ученики  -  это  другие  преподаватели. Инспекторы
ставят  им отметки и дают  советы.  Заставлять бояться  -  их любимая  игра.
Инспектор пришел к  Ариане  домой,  постучался в кухонную дверь.  Ему открыл
Тамбур с лицом,  черным после неудачного химического  опыта. Инспектор хотел
получить  ответ на два  вопроса:  почему  Тамбур больше не ходит  в  школу и
почему месье  Арман  больше не преподает?  Первый вопрос  быстро разрешился.
Тамбур объяснил, что дома его учили тем же предметам, что и в  школе. Только
еще лучше. И он  принялся рассказывать о разуме по Аристотелю и о  благодати
по Паскалю. Озадаченный инспектор пожелал увидеться с месье  Арманом. Тамбур
указал пальцем вверх. Инспектор увидел приклеенных к  потолку Ариану и месье
Армана - спящих, похрапывающих, счастливых. Инспектор вернулся в гостиничный
номер, включил компьютер, составил рапорт. Месье Арман спит уже целый месяц.
Месье Арман влюблен уже целый месяц. Месье Арман летает уже целый месяц.  Ни
сон,  ни любовь, ни полет не  являются уважительной причиной отсутствия, и я
требую немедленного увольнения месье Армана.

     Да,  любовь  и  в  самом  деле  совсем  маленькая  вещь  с  чудовищными
последствиями.  Спросите у  мадемуазель Розе, что она  об этом  думает - она
пребывает в  поисках. Она ищет в  глубинах своего  сердца и  на  поверхности
зеркал. Она ищет  объяснения  уверткам месье  Гомеза. Ей хотелось бы понять,
почему когда любишь  кого-то, этот  кто-то не  любит тебя  так  же сильно. В
глубине  души  мадемуазель Розе чувствует себя  маленькой девочкой,  любящей
сельскую местность, покой,  собак и поэмы Верлена. На поверхности зеркал она
находит молодую женщину двадцати семи лет с почти безупречной фигурой. Почти
- потому что  одна грудь, левая,  у нее  чуть больше другой.  Эта асимметрия
немного неприятна, но не мешает мужчинам оглядываться на нее. Всем остальным
мужчинам, кроме месье Гомеза.  Мадемуазель Розе любит того, кто ее не любит.
Чем меньше тот отвечает на  ее  любовь, тем больше ее любовь становится. "На
этот счет у меня  есть одна теория, - говорит  месье Люсьеи. - Вы заразились
достаточно  распространенной  болезнью. Она не опасна.  Если  хотите, я  Вам
объясню". "Оставьте  Вашу теорию при  себе,  - отвечает мадемуазель Розе.  -
Философия - великая вещь, но еще никогда и никому она не помешала подхватить
насморк  или влюбиться". "А что, Вы ставите эти два состояния  -  насморк  и
любовь  -  на  один  уровень?" -  спрашивает месье Люсьеи. "Оставьте меня  в
покое, черт побери", - отрезает мадемуазель Розе, в силу своего  буржуазного
воспитания  не  привыкшая  говорить   так  грубо.  Действительно,  любовь  -
сомнительный наставник, хотя и более  эффективный,  чем  родители, даже если
они  буржуа. "Да,  - думает месье  Люсьеи,  -  буржуазность и грубость очень
хорошо сочетаются, это две стороны одной  медали". Мадемуазель Розе все ищет
и ищет. Копается в своем сердце, копается в зеркальных отражениях - копается
и  в  саду:   ей  в  голову  пришла  идея  покорить   месье   Гомеза  своими
садоводческими  талантами.  Она  пишет  ему письмо замедленного  действия  -
письмо, которое откроется весной, под солнечными лучами, письмо, наполненное
желтыми тюльпанами, взывающими к  милосердию, зовущими на помощь,  десятками
желтых  тюльпанов,  посланных мадемуазель  Розе  месье Гомезу. Она  делает в
земле  лунки  и сажает  туда луковицы.  Ей  надо  было  посадить  карликовые
помидоры. А на тюльпаны она  не спросила разрешения у Арианы. В любом случае
Ариана  ничего  не слышит,  она  парит  на  десятиметровой  высоте,  и  даже
изобретения  сына  не  могут ее  разбудить.  Жизнь  в этом  доме  становится
скучной,  пожалуй,   уже   пора  чему-нибудь   произойти,   чему-нибудь  или
кому-нибудь,  -например,  ребенку. Совершенно  розовому  ребенку.  Не  нужно
ничего сверхъестественного, чтобы освежить  мир.  Любовь  - совсем маленькая
вещь с чудесными последствиями.

     Ариана  грациозно  опускается  на   землю  как   кружащийся   листочек,
оторвавшийся  от дерева.  Месье Арман остается наверху. Редко бывает,  чтобы
два  человека   любили  друг  друга  абсолютно  одинаковой  любовью.  Ариана
приземляется среди тюльпанов. Она встает, входит в дом и идет принимать душ.
Теперь она хочет есть, пить, переодеться и сделать новую прическу.  Она ест,
пьет,   покупает  платья  и  проводит  три   часа  у  парикмахера.  Вот  она
возвращается. Месье  Арман  все еще пребывает в состоянии невесомости. Ветер
снес его в сторону,  и он парит над улицей. Ариана не волнуется. Она носит в
животе малыша. Вес ребенка заставил ее спуститься на землю раньше, чем месье
Арман, что вполне естественно.

     Тамбур радуется  возвращению  матери.  Теперь  все в сборе. Не  хватает
Манеж? Она умеет быть рядом с помощью  рисунков, которые ежедневно присылает
домой вместо писем. Она рисует, рисует, рисует.

     Ариана готовится к возвращению своего  мужчины и  к появлению  на  свет
ребенка. Вместе с Тамбуром и месье Люсьеном  она перекрашивает стены в доме.
Цвет  и свет  для  моих  любимых. Большие  пространства  для  моего  сердца.
Мадемуазель Розе рыдает в ванной. Она думает, что некрасива, и поэтому ее не
любит  тот, кого  любит она. Она  стонет из-за своего  уродства. Мадемуазель
Розе сидит  в ванне, свесив голову на грудь словно спящая  птица.  Время  от
времени  она бросает  взгляд в  зеркало над раковиной и видит там  отражение
старой  двадцатисемилетней женщины,  покинутой ангелами  и отвратительной. И
вновь принимается плакать. Это создает помехи. Это создает большие помехи: в
первую очередь надо сделать ремонт в ванной, а мадемуазель Розе отказывается
оттуда выходить. И потом, плач -скверная музыка для ребенка,  который  скоро
появится на свет. Ариана просит Тамбура  и месье Люсьена  выйти  из дома. Ей
надо сказать мадемуазель  Розе кое-что, чего мужчины не имеют права слышать.
Ариана заходит  в ванную,  обнимает  мадемуазель Розе и говорит  ей  на ухо.
Долго.  О чем или о ком - неизвестно. На мой взгляд, Ариана рассказывает  ей
что-то смешное о мужчинах, потому что после этого мадемуазель Розе поднимает
голову и заливается смехом. Ребенок в животе Арианы слышит этот смех и снова
становится доверчивым. Теперь можно закончить ремонт.

     Ариана  выходит  в сад  посмотреть где ее мужчина. Снесенный  ветром на
триста метров, он парит уже над домом медсестры. Медсестру зовут  Сара,  она
блондинка, молодая, красивая и не замужем.  Ариана колеблется между смехом и
гневом. Она  выбирает  и  то, и  другое. Она смеется в гневе. Все же она  бы
очень хотела когда-нибудь, один раз, сохранить рядом  с собой отца одного из
своих детей. Хоть  когда-нибудь, хоть один  раз. Будем надеяться.  Доверимся
ветру.



     Письмо от  Манеж. Она  в  Соединенных  Штатах.  Месье  Люсьен  вырезает
красивые марки. Когда  что-то коллекционируешь, это навсегда,  и неважно что
собирать:  оловянных  солдатиков, философов  или марки. Тамбур рассматривает
рисунок  Манеж: поваленное дерево, четыре  линии  черным карандашом.  Тамбур
поворачивается к матери: "Мама, я только что  понял новое выражение: "больно
смотреть".  На  это  дерево  больно  смотреть". Ариана  читает вслух письмо,
присланное вместе с рисунком. Манеж пишет так же как рисует - именно то, что
она видит. Ариана читает: "У  меня все хорошо. Я попадаю то в сказочный мир,
то в кошмарный. А часто  в оба одновременно.  Я работаю. Это необходимо. Три
месяца  я работала  уборщицей в одной психиатрической больнице в  Чикаго.  В
этой  больнице  есть корпус под названием "Blue  Moon", голубая луна. В этом
корпусе, постоянно запертом на  ключ,  находятся  старики.  Никто  с ними не
разговаривает.  Зал  залит светом. Этот свет оттеняет немощь  тел.  Санитары
выполняют  только основную  работу, соответствующую их зарплате.  Они  моют,
одевают, кормят. Из-за болеутоляющих  средств и  заброшенности тела стариков
оцепенели.  Они  не  проявляют  никакого  интереса  к  обществу,  сделавшему
оптимизм главным  предметом  торговли. Их  интерес сводится  к тому, что они
позволяют молодым санитарам в конце каждого месяца получать зарплату. В этом
корпусе  есть внутренний двор. Летнее небо наваливается, будто свинцовое, на
три  белых  пластиковых  стула. В  углу  двора  -  одно дерево.  Я  вам  его
нарисовала. Оно так же уничтожено, как эти люди.  Подобно им, оно не находит
здесь ничего ни для жизни, ни для смерти. Не переживайте.  Я  вижу  и  очень
красивые вещи, даже  если красота - это не то, что я ищу. Музей современного
искусства в Чикаго очень интересный. Надеюсь, у вас  все хорошо. Я  уверена,
что  у  вас  все хорошо.  Как  назвали моего  нового  братика или сестричку?
Обнимаю  вас.  Я  уезжаю  в  Колумбию.  Тамбур,  посмотри  в  словаре  слово
"Колумбия". Сделай колыбельку для братика или сестрички. Целую, Манеж".

     Да, кстати: какое имя  мы дадим малышу, который вот-вот родится, - или,
как  говорит мадемуазель Розе,  расцветет? Ветер  медленно  переносит  месье
Армана на  прежнее место,  над домом. Скоро  он спустится на землю.  Все  на
месте, не хватает только имени.

     "Имя  играет важную  роль: я несколько раз влюблялся  в  молодых женщин
из-за их имени", -признается месье Гомез. "Ты мне об этом не рассказывал", -
прерывает его  мать. "Лучше не рассказывать обо  всем своей маме, - отвечает
месье Гомез. - Лучше  и даже спасительно. Я вспоминаю одну женщину, внезапно
засевшую у  меня в голове на  полгода. Она об этом так и не узнала. Это была
ассистентка  зубного врача. Только когда  я  пришел к нему  во второй раз, я
услышал ее имя: Об  /рассвет (фр.  )/. Это имя ввергло меня  в пучину любви.
Дни посещения зубного  врача стали для  меня благословенными. Я  готовился к
ним как  к  празднику. Я  перестал чистить зубы  и поедал  горы  сладостей в
надежде, что мой кариес  усилится. Об носила  туфли  на шпильках. Когда  она
ходила туда-сюда по кабинету, это напоминало шум дождя, а я лежал в кресле с
широко открытым  ртом.  Несколько  комичная  поза для  влюбленного. В  такие
моменты я закрывал глаза. А открывал их, лишь когда  она выходила в соседнюю
комнату. Дождик-Об радовала меня полгода, и долгих, и коротких одновременно.
А  затем, в  один  прекрасный день,  мне  открыла дверь  новая  ассистентка.
Жоржетта  или Полетта.  Что-то  вроде  этого. Я  вновь  стал  чистить зубы и
отказался от конфет. Я спросил веселым голосом у врача как поживает Об. Черт
меня  дернул  это  сказать:  он  недовольно ответил: "Только не говорите мне
больше об этой шлюхе!" Пациенты, ожидавшие своей очереди, объяснили мне, что
красотка сбежала с женой  дантиста. И лучше о ней не упоминать, если хочешь,
чтобы твои зубы вылечили хорошо".

     "Люди  часто  влюбляются в кого-нибудь,  лишь услышав о нем. -  говорит
месье Люсьеи, -  ведь имя говорит  само за себя, еще до того как мы  откроем
рот". "В таком случае, меня должно быть слышно издалека", - замечает Тамбур.
Ариана улыбается. "Я составила  список имен для дочки, потому что уверена, -
у меня будет дочка. Слушайте: Оранж,  Серена,  Миракль,  Пастий  и  Ривьера.
/Orange - апельсин; sereine  - ясная,  светлая; miracle  - чудо; pastille  -
леденец, пастилка; riviere  - река (фр. )/ Что вы о них думаете?" "Только не
Серена,  -  говорит месье Гомез.  - Такое имя будет  вызывать любовь, но оно
способно  привести  вашу  дочь  в монастырь".  "Вычеркните  также  Миракль и
Пастий,  - говорит мадемуазель Розе. - Нельзя забывать о том, что в школе ее
могут  дразнить  одноклассники.  Я  в  этом кое-что  понимаю.  Не  знаю, кто
надоумил моих  родителей  дать мне  имя Розе.  Как  меня только не дразнили:
Ружеоль, Аррозуар, - я уж не говорю об остальных прозвищах". /Rougeole-корь;
arrosoir-лейка  (фр.)/ Остаются Оранж и Ривьера. "С именем Оранж она рискует
подавиться   апельсиновой  косточкой",  -  говорит  месье  Люсьеи.  Остается
Ривьера.  "Хорошо,  пусть  будет  Ривьера, - говорит Ариана.  - Но  я бы еще
посоветовалась с месье Арманом, когда он к нам вернется. "



     Пресвятая Мария,  Матерь  Божия,  вот  я и вернулся на землю, где все и
происходит. Я хочу попросить Вас о двух вещах. Во-первых, помогите мне найти
работу.  Министерство народного  образования  -  плохая мать.  Оно  способно
прокормить  только  некоторых из своих детей. А остальных  -  выбрасывает на
улицу. Министерство народного образования - это свиноматка, у которой сосков
меньше, чем  малышей. Кто успел  прийти  первым, получает пищу. А остальных,
которые не  могут  подлезть к ее животу,  - или потому,  что они слабее, или
потому, что  их  голова занята  другим  -  она  оставляет  самих искать себе
пропитание.  Я  преподавал  десять  лет,  с  меня  довольно.  Слишком  долго
заниматься  одним и тем же, в одном и том  же месте, в одно  и то же время -
это  старит  человека.  Вы это прекрасно  знаете, мадам Мария, ведь Вы часто
выходите из капеллы. Не отрицайте. Не далее как вчера  я Вас видел на рынке,
за  спиной  одного  парня,  торговавшего  козьими  сырами.  Ваше присутствие
принесло ему удачу. Он продал весь товар за  час. Так  помогите же мне найти
новую работу. Если возможно, хотя бы на полставки. Моя вторая молитва - ведь
Вы  не  станете возражать: молиться -значит просить,  - касается  не меня, а
моего  будущего ребенка.  Ариана  хочет назвать дочку  Ривьерой. Я не против
этого имени, но есть одно  опасение. Я  не смог его сформулировать,  точнее,
меня  не  услышали,  что,  в общем,  одно  и  то  же.  Чтобы  разговаривать,
недостаточно просто говорить, надо еще и быть услышанным. Я знаю, Вы слышите
все Своими  ушами из  голубого  гипса.  Я Вам  не льщу. Но я  теряюсь, мадам
Мария,  я теряюсь.  Так вот в  чем  мое  опасение: Ривьера  -  это  имя  для
затерявшихся.  Реке уготована судьба затеряться  в  более обширных,  чем она
сама, водах. Я бы не желал такой участи для моей дочери. Вы, царствующая над
этим миром и над соседними  мирами,  подскажите  Ариане  какое-нибудь другое
имя, попроще..., как бы это сказать? - обычное. Заранее спасибо. Мне пора. Я
опускаю стофранковую купюру в ящик для пожертвований и зажигаю все свечи. До
скорой встречи на крещении.

     И месье Арман  уходит, слегка пританцовывая: эту  странную привычку  он
приобрел,  паря  в  воздухе.  Он  был  услышан.  Ариана больше не  говорит о
Ривьере.  Это   имя  слишком  часто  навевало   ей  воспоминания  о   первом
муже-рыболове. Она в поисках  другого имени и скоро его найдет; тогда  месье
Арман  на  мгновение  пожалеет о том,  что  шептал на  ухо  Марии,  но уже в
следующий момент - так устроено его сердце - он обрадуется.

     Ариана и месье Арман сидят за столиком в ресторане на берегу озера. Они
едят дары моря. Они празднуют новую работу месье Армана, недавно получившего
место  киномеханика в кинотеатре.  Природа  радует  их  закатом  солнца  над
озером. Птицы низко носятся над красной водой, рассекая тучи мошкары. Ариана
слушает как хозяин ресторанчика жалуется на свои дела, на правительство и на
молодежь, которая больше не хочет работать. Она  думает о месье Гомезе и его
бакалейном магазине.  Думает о Манеж и ее путешествиях. Думает о Тамбуре и о
том,  в  каком тот  был восторге,  когда месье  Арман  привел  его  в  будку
киномеханика. Она  думает о  месье  Люсьене, сменившем философов на поэтов и
сохранившем в своем новом  увлечении  ту же  изнурительную страсть  убеждать
других. Думает  Ариана  и  о мадемуазель Розе,  каждый  день ставящей  букет
желтых тюльпанов на кухонный  стол. Она думает о всех - она не думает больше
ни  о чем, она ест  креветку и вдруг падает со стула. В розово-голубом свете
заходящего  солнца  внезапно появляется ребенок. Это девочка. Она крохотная,
ярко-розового цвета.  Ариана  берет  ее  на руки  и кладет  на  скатерть. Мы
назовем ее Креветта. /Crevette - креветка (фр.)/



     Тамбур  заходит в  спальню  на цыпочках. Он подходит  к  кровати  своей
сестренки.  Семь  часов  утра.  Она  спит.  У  него  в  руках  сделанные  им
собственноручно марионетки.  В  качестве  моделей  он использовал  домашних.
Марионетка "месье  Люсьеи"  - одна из самых удачных.  У  нее  лысый череп из
вареного картона. Когда  этой  марионетке сжимаешь  нос, череп  открывается.
Оттуда появляется маленькая  куколка на пружинке с лицом Декарта или Бодлера
- это зависит от  дня. При виде этой маленькой куколки  Креветта  хохочет до
слез. Марионетка "мадемуазель Розе" одета в платье, выкроенное  из занавески
для ванны.  Сквозь платье видно  ее  сердце - красная рыбка в полиэтиленовом
пакетике.  Эта марионетка  самая  хрупкая.  Когда с ней  не  играют,  Тамбур
опускает  сердце в  аквариум,  а аквариум ставит  на  шкаф: прошло уже много
времени с  тех пор  как старый  Рембрандт  переварил  Ван Гога. После  этого
убийства обычная еда  - кошачьи консервы  или паштет  - кажется ему пресной.
Сердце  марионетки   "мадемуазель  Розе"  красное  как  вишня.  Рембрандт  с
удовольствием  бы его съел.  Конечно,  есть еще марионетки "Ариана",  "месье
Арман", "месье  Гомез" и "его мать", "Рембрандт" и  даже  "Манеж", с которой
Креветта еще  не встречалась.  Никто  не забыт. Тамбур  опускается на колени
перед  кроватью  сестры. Надо  говорить  за  марионеток.  Их разговор  будит
ребенка.  Такой  вот  будильник  для  принцессы.  Наступающий день  проходит
удачно: Тамбур изобрел много устройств, при виде которых в прекрасных глазах
Креветты  вспыхивают  огоньки. Тамбур  - трубадур  для  своей сестренки.  Он
только и  думает,  как бы ее  рассмешить.  Все остальное для  него  неважно.
Ариана встревожена таким обилием любви. Месье Арман ее успокоил: в этом мире
любви никогда не будет слишком много. Тамбур - ученый и вдобавок философ. Он
занимается  причинами  жизни, ее  истоками,  ее  принципом,  ее основой,  ее
гарантией  - смехом  малыша. Пусть он работает.  Ариана  успокоилась  только
наполовину.  Она  пошла  было  за  советом  к  Богоматери Марии,  но капелла
оказалась пуста.

     Трудно разговаривать с тем, кого нет  перед тобой. Ариана зажгла свечку
- словно  подсунула записку под закрытую дверь. На следующий день она пришла
опять.  Божией Матери  по-прежнему  не  было. Ариана  стала приходить каждый
день, и так всю неделю. Тщетно. Голубая Мария, гипсовая Мария исчезла. Стала
невидимой,  улетела.   Она  отправилась  путешествовать  по  миру.  Вчера  в
Аргентине, в одном кафе, Она повстречала Манеж. Та сидела со стаканом текилы
и рисовала, рисовала,  рисовала. Мария склонилась через ее плечо, посмотрела
на рисунок, и Ей захотелось  рассмеяться. Но сдержалась: смех  Божией Матери
такой  громкий,  что  способен выбить  все  стекла в городе и даже в стране.
Поэтому Мария подавила смех, лишь улыбнувшись: Манеж приехала на край света,
чтобы  нарисовать бутылку текилы! Ведь в мире полно других,  более красочных
вещей. Так  нет.  Не это  интересует  Манеж  В  школе искусства  видеть  она
остается  в первом классе. Она  проезжает тысячи километров, чтобы  рисовать
ничтожные вещи:  здесь  -  бутылку,  там - вишню, чуть  дальше  - деревянный
забор. Небесно-голубая Мария запечатлела  поцелуй на левой щеке Манеж, но та
ничего  не  заметила. Бело-голубая  Мария  села  в  глубине  зала, послушала
несколько  танго  и  одну  песню  Селин Дион. У  Марии каникулы. Она пока не
думает о Своей капелле. Откроем правду:  Богородица  Мария устала. Устала от
того, что  в любое время к Ней приходят Ариана, месье Арман и все остальные.
Однажды  к  Ней  даже пришел месье  Люсьеи,  чтобы,  подкрепляя  свои  слова
цитатами, объяснить, что Бог  не существует. Это уж  чересчур. Мария их всех
любит. Это Ее  дети, но  и у матери  есть право иногда исчезать. Любая  мать
имеет  право  на  отпуск, и  Божия Матерь  тоже,  как  и все остальные.  Они
спокойно  подождут Ее  возвращения. Ничего страшного в этом  отсутствии нет.
Тем  временем Креветта  смеется,  как  смеются все  малыши:  в  горле у  нее
клокочет река, а по телу проходят волны радости.

     Нет  ничего  более заразительного, чем свобода.  Ариана возвращается из
капеллы, где она не нашла  никого,  с кем могла бы поговорить, - и бросается
на  шею  месье  Арману: "Поедем  путешествовать!  Месье  Гомез  и  остальные
присмотрят  за  детьми. Уедем вдвоем  как все влюбленные!". "В  Венецию?"  -
спрашивает месье Арман, который немного банален.  "Нет, - отвечает Ариана, -
куда угодно, только не в Венецию". И они уезжают.



     Крапо. Креве. /Crapaud-жаба; crevee-дохлая (фр.)/ Это лишь некоторые из
прозвищ, которыми  наградили  Креветту  дети из ее квартала.  Тамбур наводит
порядок с помощью кулаков. Тамбур не намерен шутить с любовью. Он любит свою
сестренку,  и  поскольку  он  ее  любит,  она  совершенна.  У  кого-то  есть
возражения?  - Нет.  Никто  не  осмелился бы сказать хоть что-нибудь против.
Разве  что про себя. И далеко, очень далеко от Тамбура: всем известно как он
может врезать.

     Мадемуазель Розе молчит.  Уже несколько недель она красноречиво молчит.
Молчит  громко.  Молчит - вот подходящее слово -  благоговейно.  Мадемуазель
Розе,  сама того не заметив, перешла от любви к месье Гомезу к любви к Богу.
Это произошло постепенно.

     Прекрасные желтые тюльпаны, возможно, причастны к  этой перемене. Бог и
месье Гомез имеют одно общее свойство:  ни один из них не отвечает на любовь
мадемуазель  Розе, но  все-таки в случае с Богом остается маленькая надежда.
Месье  Гомез  -  это  уж точно - никогда не  покинет  свою  мать.  Бог менее
предсказуем. Мадемуазель Розе каждое утро  ходит  в церковь  молиться  перед
нишей Марии, все еще  путешествующей. Тем лучше для мадемуазель Розе: с  нее
довольно  матерей, которые держат под крылышком  своих сыновей.  Мадемуазель
Розе любит Сына Марии, и это никого не касается, даже Самой Марии.

     Месье Люсьеи никак не отреагировал на новую любовь мадемуазель Розе. Он
этого просто  не  заметил. Чтобы обратить  на  это внимание,  он  должен был
оторвать  взгляд от книг. Месье Люсьеи читает  поэзию, исключительно поэзию.
Он читает поэтов  как  изголодавшийся,  как  больной. Он их  проглатывает, и
поэты  излечивают его от горечи в  сердце. Несколько раз за день  он находит
для себя сокровище. Как сумасшедший он  входит в дом, просит тишины и громко
читает вслух. Своими находками он всех утомляет. Последний раз он читал "Ад"
из "Божественной комедии" Данте. Полностью. Никто не решился его перебить. В
этом доме  никто не осмеливается никого перебивать.  Каждый смотрит свой сон
прямо днем, параллельно со снами других. Все заняты.

     Каждое утро перед домом останавливается почтальон, вытаскивает из сумки
письмо от Манеж и открытку от Арианы и месье Армана. На открытках все меньше
и меньше слов  и  все больше и  больше  восклицательных  знаков. У всех  все
хорошо.  Здесь  никто не  скажет  правду,  даже  самую малую толику  правды,
крупицу правды -  ту самую  крошку, которая  раздражает, попав  под рубашку;
которая теряется в постельном белье  и лишает сна: у  Креветты  заячья губа.
Никто из окружающих об этом  не  говорит,  потому что  никто этого не видит.
Любовь  обходит  внешность  стороной  и,  проходя  мимо,  сжигает  ее.  "Моя
сестренка  красивее ангела",  -  говорит  Тамбур. И  все в  племени  с  этим
согласны, в первую очередь мадемуазель Розе: новая любовь дарит ей новый ум.
Она знает, что почерк Бога всегда удивителен и уникален. Божия печать -  это
сюрприз.  Так  почему  бы  ангелу  не  иметь  заячью  губу? У  кого-то  есть
возражения?



     Имя Манеж начинает  мелькать в газетах.  Уже проходит ее пятая выставка
за границей. В  племени  никто не  заглядывает  в  раздел  "Культура"  -как,
впрочем, и в другие разделы.  Тамбур читает только  научные  журналы.  Месье
Люсьен считает несовместимым чтение газеты и поэзии. Мадемуазель Розе, чтобы
знать что  делается в мире,  обращается прямо  к  Богу. Месье Гомез покупает
исключительно  "Бон суаре". /"Добрые  вечера"  (фр.)/ Эту газету  он  читает
вслух своей матери, у которой устают глаза.

     Мадам Карл  решила обратиться в  первую очередь именно к месье  Гомезу.
Дело  в  том, что  мадам Карл читает газеты. Из них  она  узнает  что  нужно
говорить,  чему  следовать, от чего избавляться. Картины Манеж скоро будут в
моде. Мадам Карл это чувствует, мадам Карл это чует. Пришло время чествовать
нашу землячку. Месье Гомез  заслужил репутацию крайне любезного человека. Он
не откажет  во встрече  мадам  Карл.  Накрасив  губы  и  навострив  язык для
медоточивых речей,  она заходит в  бакалейный магазин и, не обращая внимания
на сидящую  за кассой  мать,  направляется  в  сторону  витрины  со  свежими
продуктами, где  стоит сын.  Но  сражение  уже  проиграно.  Месье  Гомез  не
переносит,  когда не обращают внимания на его мать.  Если хочешь любить его,
надо прежде полюбить  ее. Месье  Гомез почувствовал  плохо скрытое презрение
мадам  Карл  к  этой  толстой женщине,  ничего  не  знающей об  искусстве  и
проводящей все  свое время  за кассой.  Месье  Гомез убирает  лотки  из  под
творога  и  поджидает  мадам  Карл  спокойно,  даже  слегка  ей улыбаясь.  В
последнем номере "Бон суаре" была статья о рыбалке - об искусстве изматывать
рыбу,  попавшуюся на крючок. Не слишком быстро  дергать за удочку. Дать рыбе
израсходовать свои силы. Мадам Карл клюнула  на  улыбку месье Гомеза. Теперь
она  тратит свои силы:  говорит, говорит, говорит. Какой честью для ее музея
было  бы  приобрести  работы мадемуазель Манеж, она никогда не сомневалась в
таланте  мадемуазель  Манеж; ведь Вы  немного  причастны к ее воспитанию, не
отрицайте  этого,  месье Гомез, нам  всем  известно про отлучки Арианы, и Вы
присматривали  за этой крошкой, Вы не можете  меня не выслушать: это была бы
ее первая выставка у нас; пора, чтобы и ее  родная страна о ней узнала; вот,
держите:  я  принесла  газетные  вырезки  -  прочитайте,  что  о  ней  пишут
иностранцы. Вторая ошибка. Действительно, месье Гомез любит Манеж. Но именно
потому,  что он  ее  любит,  ему  смешно  то,  что  могут  написать  про нее
иностранцы. Он любит Манеж  из-за того, что это Манеж - а не из-за того, что
она великий художник, он и так в этом не сомневается. Мирская слава приходит
и  уходит. Любовь месье  Гомеза  не  уйдет. Он  пробегает  глазами  газетные
вырезки,  снова  улыбается,  возвращает  вырезки  мадам Карл  и переходит  в
наступление: "Дорогая  мадам Карл, если Вы желаете что-то предложить  Манеж,
обращайтесь прямо к ней.  Я Вас не люблю. Я не хвастаюсь этим. Тут, впрочем,
и нечем хвастаться. Скорее, это грустно  - не любить.  Я знаком  с картинами
Манеж.  Они  еще  прекраснее, чем  все,  что о них  когда-либо напишут.  Ими
украшены стены  в  комнате ее  младшей сестры. Креветта обожает эти рисунки.
Иногда она добавляет какой-нибудь штрих  толстым  цветным карандашом. Работы
Манеж, висящие в детской,  гораздо жизнерадостнее, чем  во  всех музеях мира
вместе взятых.  А теперь я  с Вами  прощаюсь, если,  конечно, Вы  не  хотите
купить творога. Я Вас  не люблю, извините, что еще раз  это повторяю, но я с
удовольствием могу Вам  что-нибудь  продать. Если продавать только тем, кого
любишь, то продавать и вовсе будет некому, и торговля совсем остановится. "



     Пожар виден издалека. Первой его  заметила небесно-голубая  Мария.  Она
гуляла  по  улицам  Амстердама  и  развлекалась,  проскакивая между  спицами
велосипедных  колес, но не создавая  при этом аварий. Немного устав за день,
Она прилегла отдохнуть на лужайке, засаженной красными тюльпанами, как вдруг
почувствовала запах дыма.  Она подняла голову  - красивую голову из голубого
гипса, посмотрела вдаль, и даже еще дальше дали, - и увидела, что дом Арианы
объят пламенем.  Несколько месяцев назад  Тамбур заинтересовался  химией.  С
этим предметом не сразу находишь общий язык порой он раздражается и отвечает
в резкой форме. Огонь зародился в гостиной. За считанные секунды он вырос. В
своей  красно-золотой одежде он  обежал все  нижние комнаты. Все загорелось.
Потом поднялся на второй этаж, пожирая лестницу - ступенька за ступенькой.

     Между  тюльпанами в Амстердаме и  тюльпанами в саду  Арианы много тысяч
километров. Гипсовая  Мария  преодолевает их  за одну  секунду. "Надо же,  -
думает  Она, - раньше  Мне бы понадобилось  на это меньше секунды. Я начинаю
стареть".  Она  застает все  племя  в  саду.  Вместе  они смотрят как  огонь
заглатывает дом. Здесь даже  Ариана и  месье  Арман.  За день до  катастрофы
Ариана  почувствовала,   что  необходимо  вернуться  домой.  Она  поделилась
предчувствием с месье Арманом: что-то случится,  мы  им будем  нужны.  Месье
Арман не возражал. Месье Арман никогда не возражает. Чего хочет Ариана, того
хочет и  он. Ариана  уже не надеется, что когда-нибудь будет  иначе.  Ей  бы
очень хотелось, чтобы иногда он говорил "нет". Ей бы этого хотелось и вместе
с тем  она этого не стерпела бы.  Их путешествие  было  просто чудесным. Они
ночевали  в  номерах захудалых  гостиниц, а  однажды  даже  на стоянке возле
автомагистрали.  Один раз они потерялись  в  лесу,  в другой - у них  украли
чемоданы. Месье Арман  выдержал все испытания с улыбкой на устах. Ни разу не
повысил голос. Он  был изыскан,  галантен и забавен. И днем, и ночью. Ариана
никогда не  встречала такой нежной любви, это точно - но этого недостаточно.
Ариана  спрашивает  себя,  чего  же ей не  хватает.  Луны.  Да-да,  луны.  В
следующий раз она попросит у месье Армана луну. И он ей ее принесет. И этого
все  равно не  будет достаточно.  Она улыбается от  этой мысли;  смотрит  на
пламя, подбирающееся  к крыше.  Они все  здесь, в саду. Мадемуазель Розе,  в
экстазе  от пожара, бормочет  молитву, обращенную  к  своим братьям - языкам
пламени.  Месье Люсьеи прижимает  к сердцу редкое издание стихотворений Жана
Грожана - свою последнюю находку. Мадам Гомез и ее  сын  обнимаются. Тамбуру
немного  стыдно, но на самом деле, не слишком: опыты не всегда удаются, и по
большому  счету, неудачи учат  нас так же как и  успехи. Все в сборе,  кроме
Манеж, которая сейчас  в Англии  и  вчера  вечером звонила  оттуда. И  кроме
Креветты. Все замечают это одновременно; единый крик вырывается из глоток, и
даже иссиня-черная Мария кричит вместе с ними: Креветта спит в объятом огнем
доме.

     Месье  Люсьеи  падает на колени. Он молится Богу, в которого  не верит.
Одновременно он молится  дьяволу,  вдруг  что-то получится. Мадемуазель Розе
стоя срывает с себя одежду - одну вещь за другой, молча. Ариана  досадует на
себя, а поскольку  она досадует на  себя, то дает пощечину месье Арману. Как
мы могли доверить ребенка этим чокнутым? Месье Арман поддерживает ее. Ариана
дает  ему  вторую пощечину. Месье Гомез  хочет  уберечь  мать от вида  этого
бедствия, и мать месье Гомеза хочет уберечь сына от вида этого бедствия. Они
уходят в глубь сада, поворачиваются  спиной к горящему  дому и лишь украдкой
бросают на  него взгляды. Тамбур клянется себе, что не будет больше верить в
торжество науки. Он слишком потрясен, чтобы плакать или кричать. Он начинает
говорить по-английски - на языке, которого никогда не учил. - "I have killed
my  darling, I have killed my darling. Я  убил мою дорогую,  мою любовь, мое
солнышко, мою милую, копию меня, зеницу моего ока, ласточку моей  души". Что
же касается  Божией Матери  Марии, то Ее  макияж  тает  от жара, а  гипсовое
платье прилипает к ногам. Она  говорит Себе, что Ее Сын переборщил, допустив
такое  несчастье;  Она  говорит  Себе,  что  плохо  Его воспитала: отшлепать
разок-другой -  это, наверное, не больно;  Она говорит Себе, что этим должна
была заниматься не Она, а  Иосиф  и что Иосиф, если не принимать во внимание
работу в его столярной мастерской, жил себе  припеваючи,  садился за стол  и
оглашал дом древним, извечным криком:  "Что у нас сегодня на обед?" Все, что
могло сгореть, сгорело. Ариана смотрит на горячие руины. У нее пропал голос,
она  не может позвать  Креветту, которая, впрочем,  и  не ответила бы.  Боль
входит в душу  Арианы как лопата в рыхлую землю, чтобы вырвать оттуда кусок,
одним  махом.  Боли  холодно.  Она  входит в  душу  Арианы,  складывает  там
небольшой  костер,  разводит  огонь.   Месье  Арман  не   решается  что-либо
предпринять. Тамбур не  решается  ничего больше  говорить.  Мадемуазель Розе
стоит обнаженная, залитая слезами. Месье Гомез и его мать закрывают глаза. У
голубой Марии лицо совершенно белое, и не только лицо, но и волосы.

     Маленькая  кучка пепла шевелится.  Маленькая  кучка  пепла дергается  -
да-да,  именно  это  слово срывается  сейчас с языка  Арианы: "Вон маленькая
кучка  пепла, вон  там,  посмотрите: она дергается". Маленькая  кучка  пепла
размером с три яблока.  Она не дергается - первое слово редко бывает точным,
- на самом деле, она танцует.

     Маленькая кучка  пепла встает, немного увеличивается и, танцуя, бежит к
Ариане.  Ариана приседает на корточки, подхватывает пепельную куклу на руки,
прижимает к своему оживающему сердцу. Эта кукла - не просто кукла. Эта кучка
- не просто кучка.  Это домовой, фея, чудо: это маленькая  девочка, живая  и
веселая. Это  Креветта  - такая же  как вчера,  такая  же как  всегда, вечно
сегодняшняя.  Все ее окружают. Они смотрят на  нее с  изумлением. - Креветта
выросла. Когда она  засыпала, ей было полтора  года, и она  еще не говорила.
Теперь ей семь  лет, и она говорит. Более  того, она говорит без умолку. Она
говорит: у вас  удивленные лица. У меня ощущение, что я долго спала. Сначала
я проснулась  от ваших криков и жара.  Я чувствовала себя  тяжелой, тяжелой,
тяжелой. Я снова заснула, а потом  проснулась от тишины.  Я испугалась такой
глубокой тишины. Вы меня напугали тем, что вот так вдруг, в один момент, все
замолчали. Обещайте мне,  что больше не будете  так  поступать. Все обещают.
Они обещают ей то, что она хочет, все, что она хочет.

     Теперь  они остались без крова. Мэрия размещает их  в  гимназии.  Манеж
сообщили о  случившемся,  и она присылает  денег. Ариана  строит новый  дом,
прямо напротив бывшего.  Она следит за архитекторами: "Вы сделаете мне такой
дом, который невозможно будет сжечь". Я хочу, чтобы в доме не было ни одного
бревна, никакого паркета, ничего деревянного, даже ни одной  зубочистки. Они
три  месяца  живут   в  гимназии.  Три   месяца  -  этого  и  достаточно,  и
недостаточно, чтобы налюбоваться  новой Креветтой, вечной Креветтой. То, что
она так быстро выросла, их больше не удивляет. Она прошла через огонь, а это
заставит повзрослеть  кого  угодно. Как говорит месье Люсьеи, думая, что это
смешно:  "Она  проскочила без  остановок несколько этапов жизни". У Креветты
по-прежнему заячья губа. Она по-прежнему обожает  смеяться. В  конце концов,
она  не  слишком  изменилась.  За  исключением  того,  что приобрела  манеру
танцевать  вместо  того, чтобы  ходить. Самое необычное, что  она танцует на
высоте  двух-трех сантиметров над землей.  Это-то и поражает Тамбура:  после
пожара Креветта  никогда больше  не  ступала  ногами на землю. Она  летит  и
танцует, в двух-трех сантиметрах над землей, а  на пятках ее носков  дырки -
там,  где горят  два маленьких язычка пламени,  да, действительно маленьких,
почти невидимых.



     Месье Арману  нравится его новая работа.  Будка киномеханика  похожа на
пещеру.  Он запускает фильм, садится на табуретку, открывает книгу, взятую у
месье  Люсьена.  Тамбур  и Креветта сидят в  зрительном  зале. Тамбур больше
всего любит фильмы ужасов. Так сладко бывает бояться, когда уверен, что тебя
любят! Мария,  мать всех святых,  иногда  заходит на сеанс: все  зависит  от
программы.  Ни  за  что  на  свете  Она  не  пропустила  бы  фильм  Дрейера,
Тарковского  или  Тати. Вместе с Ней фильмы смотрят три ангела, сидя в  позе
лотоса на откидных местах. Они  скучают. Дрейер и Тарковский для них слишком
затянуты.  А Тати, откровенно  говоря,  они не находят смешным. "Очевидно, -
говорит им гипсовая Мария, - вы избалованные  дети.  У вас все происходит со
скоростью  света,  еще  раньше,  чем  вы  об  этом  попросите.  Для смертных
эквивалент такой скорости - замедленность.  Что  же  касается  фильмов Тати,
простите за замечание, но  чтобы  их оценить, вам не  хватает чувства юмора.
Это не  упрек: вы  совершенны  - именно поэтому вам  чего-то  и не хватает".
Ангелы (Теодор,  Ромео и Эзра) слушают Марию  без возражений. Ее голос столь
восхитителен, даже когда она их ругает, - как настоящий концерт.

     Ромео - ангел Манеж.  Он собирает отовсюду кусочки света и помещает  их
перед  глазами Манеж - а она уже  должна сделать из них  картину. Мастерская
великого художника - спокойное место  для ангела. Спокойное,  но чрезвычайно
пачкающее.  Теодор -  ангел Тамбура.  Легкими прикосновениями  он направляет
мальчика  к профессии  архитектора. Земля  перестала внушать  доверие,  пора
изобрести  новые способы существования на ней: пора  изобрести дома, похожие
на  лодки  или  люльки. Эзра - ангел  Креветты. Ему  достается меньше  всего
работы:  сердце  Креветты  на  редкость  прозрачно.  Там  начертан  весь  ее
жизненный путь. Он поведет отсюда, снизу - наверх, к звездам. Но  не  скоро.
Совсем  не  скоро: Эзра  бросил взгляд вглубь сердца Креветты, где  написано
много  цифр:  дата  ее  рождения и дата  ее  смерти.  Более  семидесяти  лет
разделяют эти даты.

     Тамбура  иногда  преследуют  кошмары.  Привидения,  живущие в  фильмах,
заползают к нему в кровать, проникают в его сон и шепчут ему на ухо: "I have
seen the  future, baby, it is  murder  and money, money  and murder. Я видел
будущее,  малыш: это  смерть и бабки, бабки и смерть". Тамбур  просыпается с
криком, весь в поту. Креветта подлетает к кровати и кладет руки ему на  лоб.
Креветта  -  фея-утешительница. После пожара ее руки излучают  успокаивающее
тепло. Они лечат от насморка и отчаяния.

     Тамбур построил на старой липе в саду домик для своей сестры и Эзры. Он
сразу  заметил, что рядом  с Креветтой присутствует  ангел. Нетрудно увидеть
ангела тех, кого любишь. Тот и не пытается спрятаться. В крыше домика Тамбур
оставил отверстие, чтобы Эзра  мог  летать туда-сюда как воробьи, на которых
он  похож,  только   малость  тяжелее.   Креветта   несколько  раз   в  день
отталкивается каблуками от  пустоты,  взлетает на  дерево,  ложится  на  пол
домика и слушает шум ветра в листве, наслаждаясь ощущением чистого и пустого
времени.  Она  назвала  этот  домик  "домом  ожидания".  Тамбур  должен  еще
построить мне  "дом печали". У него  не будет  ни крыши, ни  стен. Там можно
получать все  по полной программе: свет, дождь  и снег.  И еще "дом  смеха".
Представляю себе: в нем будут десятки окон и повсюду лилии.

     Креветта  не  ходит в школу.  Тамбур читает  ей книги по  богословию  и
поэзию  из библиотек  месье  Люсьена  и  мадмуазель Розе. Нет  ничего  более
поучительного. Суровая правда и невероятная красота - а что еще преподавать?
Единственная  школа,  куда  ходит Креветта  - это школа  танцев.  Тамбур  ее
провожает.  Он наблюдает  как она  де-лает тройные сальто в зале, обвешанном
зеркалами. Он приносит с  собой книгу Малларме и листает ее,  пока  Креветта
разминается у станка. Он закрывает  книгу как только она начинает танцевать.
Они одни  в этом  зале. Преподаватель танцев, восхищенный талантом Креветты,
вскоре отказался  учить ее  чему  бы то  ни было.  Он предоставил  зал  в ее
распоряжение на три вечера в  неделю. Креветта танцует для  Тамбура, который
видит в зеркалах десятки сестричек, порхающих  между паркетом и  потолком, в
розовых пачках, и все как одна с заячьей губой. Очаровательных.

     Ариана смотрит на  своих детей. Они счастливы, и их счастье терзает ее.
Я не  имею  отношения к  тому, что происходит с  ними теперь, и  я  не смогу
избавить  их  от  боли  и смерти, -  всего  того, что непременно  придет.  Я
чувствую  себя  немного уставшей,  немного  старой.  У  меня  есть идея  как
помолодеть. Завтра приезжает Манеж на несколько дней, все соберутся здесь, и
я поделюсь  с ними  этой  идеей.  На  следующий  день она рассказывает.  Все
ошеломлены.  Они знают,  что "идея"  для Арианы означает "желание".  Еще они
знают  - ни одно из ее  желаний  еще  никогда не оставалось невоплощенным: в
частности, Манеж,  Тамбур и Креветта - три особо  удавшихся воплощения. Идея
Арианы  такова: я все начинаю с нуля, возвращаюсь к началу, я  выхожу замуж.
Они выслушали ее молча. А затем пошли спать, не произнеся ни слова. Никто не
решился  спросить: за кого? Ответ пришел  сам через  день, за завтраком:  за
месье Армана,  что вы  об этом думаете? В  одно мгновенье все стало на  свои
места. Все облегченно вздохнули. Все опасались четвертого мужа  с  четвертым
ребенком. А почему  бы  не пять, шесть или семь? Итак,  остановимся на цифре
три. Это хорошая цифра. Даже голубая гипсовая Мария так думает.



     Они танцевали всю ночь - "all night long", как говорит Тамбур, все чаще
и чаще переходящий на английский. Они пили всю ночь - даже мадемуазель Розе;
это, возможно, и  объясняет,  почему ранним утром она  оказалась  сидящей на
коленях месье Люсьена.

     Манеж задумала  сделать  для Арианы свадебное платье: фиалки на зеленом
фоне. "Обожаю фиалки",  - говорит  месье Гомез матери. Они столь  прекрасны,
когда видишь их в лесочке. Они так на вас смотрят, что вы краснеете.

     "Расскажите  мне еще  о  Боге,  - просит месье Люсьеи мадемуазель Розе,
целуя ее в шею. - У Вас такой нежный голос, когда Вы говорите о том, чего не
существует". "Да нет же,  мой милый, - отвечает  мадемуазель Розе, поправляя
бретельку лифчика, - я не пытаюсь убедить Вас в существовании Бога. Если  бы
Вы только  знали,  как Ему  наплевать, верите Вы в  Него или  нет.  Бог, мой
милый, - это так же просто, как солнце. Солнце не требует от нас поклонения.
Оно только просит нас не создавать ему препятствий, пропускать его лучи и не
мешать делать то,  что оно делает. Это  немного похоже на  Ариану, когда она
готовит на кухне  и просит детей пойти поиграть  куда-нибудь в другое место,
пока еще не готово то, что она делает, собственно, не  для  кого иного,  как
именно для них. Так вот, Бог  -это так  же, мой милый. Он  любит  видеть нас
смеющимися  и играющими. Всем остальным  Он занимается  Сам".  "Не называйте
меня  "мой  милый", - отвечает  месье Люсьеи, -  и скажите  мне,  раз Вы все
знаете:  для чего нужна  эта большая корзина во дворе?"  "Это не  корзина, -
говорит мадемуазель Розе. - Это подарок детей новобрачным: воздушный шар".

     Они пили, разговаривали и  танцевали всю  ночь. На рассвете  сон одолел
всех, одного за  другим,  кроме Арианы  и  месье Армана. Ариана сняла с себя
одежду, месье Арман сделал то же. Они подошли друг к  другу, держа в ладонях
свои красные сердца. Они поцеловались, затем сердце Арианы упало в отверстую
грудь месье  Армана - плюх; а сердце месье Армана проскользнуло  в  щель под
левой грудью Арианы - плюх.  Они оделись, обвели взглядом зал, где появились
первые признаки пробуждения. Они сели  в корзину воздушного шара,  выбросили
балласт  и  начали  подниматься  под всеобщие аплодисменты.  Вскоре  от  них
осталась лишь точка  в розовом утреннем небе,  - а через некоторое время уже
ничего и никого не было видно - nobody, - вздыхал Тамбур.

     Да будут благословенны люди, безумные настолько, что ничто и никогда не
сможет  погасить в их глазах прекрасное сияние страсти. Именно  благодаря им
земля круглая, а рассвет каждый раз наступает, наступает и наступает.

     *** *** ***

     /Отсканировано - CaveEagle/



Last-modified: Fri, 24 Oct 2003 15:56:25 GMT

Оцените этот текст: