- повторил он, беря понюшку табаку и
слегка пошевеливая пальцами. - Но мы теперь уже не те, какими были, - если
только я осмелюсь сказать это особе, грациозной не только от природы, но и
благодаря искусству, - он поклонился, вздернув плечи, чего, кажется, не мог
сделать, не поднимая бровей и не закрывая глаз, - мы теперь уже не те,
какими были раньше в отношении хорошего тона.
- Разве, сэр? - усомнилась я.
- Мы выродились, - ответил он, качая головой с большим трудом, так как
шейный платок очень мешал ему. - Век, стремящийся к равенству, не
благоприятствует хорошему тону. Он способствует вульгарности. Быть может, я
несколько пристрастен. Пожалуй, не мне говорить, что вот уже много лет, как
меня прозвали "Джентльменом Тарвидропом", или что его королевское высочество
принц-регент, заметив однажды, как я снял шляпу, когда он выезжал из
Павильона в Брайтоне (прекрасное здание!), сделал мне честь осведомиться:
"Кто он такой? Кто он такой, черт подери? Почему я с ним незнаком? Надо б
ему платить тридцать тысяч в год!" Впрочем, все это пустяки, анекдоты...
Однако они получили широкое распространение, сударыня... их до сих пор
иногда повторяют в высшем свете.
- В самом деле? - сказала я.
Он ответил поклоном и высоко вздернул плечи.
- В высшем свете, - добавил он, - где пока еще сохраняется то немногое,
что осталось у нас от хорошего тона. Англия - горе тебе, отечество мое! -
выродилась и с каждым днем вырождается все больше. В ней осталось не так уж
много джентльменов. Нас мало. У нас нет преемников - на смену нам идут
ткачи.
- Но можно надеяться, что джентльмены не переведутся благодаря вам, -
сказала я.
- Вы очень любезны, - улыбнулся он и снова поклонился, вздернув плечи.
- Вы мне льстите. Но нет... нет! Учитель танцев должен отличаться хорошим
тоном, но мне так и не удалось привить его своему бедному мальчику. Сохрани
меня бог осуждать моего дорогого отпрыска, но про него никак нельзя сказать,
что у него хороший тон.
- Он, по-видимому, прекрасно знает свое дело, - заметила я.
- Поймите меня правильно, сударыня; он действительно прекрасно знает
свое дело. Все, что можно заучить, он заучил. Все, что можно преподать, он
преподает. Но есть вещи... - он взял еще понюшку табаку и снова поклонился,
как бы желая сказать: "Например, такие вот вещи".
Я посмотрела на середину комнаты, где жених мисс Джеллиби, занимаясь
теперь с отдельными ученицами, усердствовал пуще прежнего.
- Мое милое дитя, - пробормотал мистер Тарвидроп, поправляя шейный
платок.
- Ваш сын неутомим, - сказала я.
- Я вознагражден вашими словами, - отозвался мистер Тарвидроп. - В
некоторых отношениях он идет по стопам своей матери - святой женщины. Вот
было самоотверженное создание! О вы, женщины, прелестные женщины, -
продолжал мистер Тарвидроп с весьма неприятной галантностью, - какой
обольстительный пол!
Я встала и подошла к мисс Джеллиби, которая уже надевала шляпу. Да и
все ученицы надевали шляпы, так как урок окончился. Когда только мисс
Джеллиби и несчастный Принц успели обручиться - не знаю, но на этот раз они
не успели обменяться и десятком слов.
- Дорогой мой, - ты знаешь, который час? - благосклонно обратился
мистер Тарвидроп к сыну.
- Нет, папенька.
У сына не было часов. У отца были прекрасные золотые часы, и он вынул
их с таким видом, как будто хотел показать всему человечеству, как нужно
вынимать часы.
- Сын мой, - проговорил он, - уже два часа. Не забудь, что в три ты
должен быть на уроке в Кенсингтоне.
- Времени хватит, папенька, - сказал Принц, - я успею наскоро
перекусить и побегу.
- Поторопись, мой дорогой мальчик, - настаивал его родитель. - Холодная
баранина стоит на столе.
- Благодарю вас, папенька. А вы тоже уходите, папенька?
- Да, милый мой. Я полагаю, - сказал мистер Тарвидроп, закрывая глаза и
поднимая плечи со скромным сознанием своего достоинства, - что мне, как
всегда, следует показаться в городе.
- Надо бы вам пообедать где-нибудь в хорошем ресторане, - заметил сын.
- Дитя мое, так я и сделаю. Я скромно пообедаю хотя бы во французском
ресторане у Оперной колоннады.
- Вот и хорошо. До свидания, папенька! - оказал Принц, пожимая ему
руку.
- До свидания, сын мой. Благослови тебя бог!
Мистер Тарвидроп произнес эти слова прямо-таки набожным тоном, и они,
видимо, приятно подействовали на его сына, - прощаясь с отцом, он был так им
доволен, так гордился им, всем своим видом выражал такую преданность, что,
как мне показалось тогда, было бы просто нехорошо по отношению к младшему из
Тарвидропов не верить слепо в старшего. Прощаясь с нами (и особенно с одной
из нас, что я подметила, будучи посвящена в тайну), Принц вел себя так, что
укрепил благоприятное впечатление, произведенное на меня его почти детским
характером. Я почувствовала к нему симпатию и сострадание, когда он, засунув
в карман свою "киску" (а одновременно свое желание побыть немножко с Кедди),
покорно пошел есть холодную баранину, чтобы потом отправиться на урок в
Кенсингтон, и я вознегодовала на его "папеньку" едва ли не больше, чем
суровая пожилая дама.
Папенька же распахнул перед нами дверь и пропустил нас вперед с
поклоном, достойным, должна сознаться, того блестящего образца, которому он
всегда подражал. Вскоре он, все такой же изысканный, прошел мимо нас по
другой стороне улицы, направляясь в аристократическую часть города, чтобы
показаться среди немногих других уцелевших "джентльменов". На несколько
минут я целиком погрузилась в мысли обо всем, что видела и слышала на
Ньюмен-стрит, и потому совсем не могла разговаривать с Кедди или хотя бы
прислушиваться к ее словам, - особенно, когда задумалась над вопросом: нет
ли, или не было ли когда-нибудь джентльменов, которые, не занимаясь танцами
как профессией, тем не менее тоже создали себе репутацию исключительно своим
хорошим тоном? Это меня так смутило и мне так живо представилось, что
"мистеров Тарвидропов", может быть, много, что я сказала себе: "Эстер,
перестань думать об этом и обрати внимание на Кедди". Так я и поступила, и
мы проболтали весь остаток пути до Линкольнс-Инна.
По словам Кедди, ее жених получил такое скудное образование, что письма
его не всегда легко разобрать. Она сказала также, что если бы он не так
беспокоился о своей орфографии и поменьше старался писать правильно, то
выходило бы гораздо лучше; но он прибавляет столько лишних букв к коротким
английским словам, что те порой смахивают на иностранные.
- Ему, бедняжке, хочется сделать лучше, - заметила Кедди, - а
получается хуже!
Затем Кедди принялась рассуждать о том, что нельзя же требовать, чтобы
он был образованным человеком, если он всю свою жизнь провел в танцевальной
школе и только и делал, что учил да прислуживал, прислуживал да учил, утром,
днем и вечером! Ну и что же? Да ничего! Ведь она-то умеет писать письма за
двоих, - выучилась, на свое горе, - и пусть уж лучше он будет милым, чем
ученым. "Да ведь и меня тоже нельзя назвать образованной девушкой, и я не
имею права задирать нос, - добавила Кедди. - Знаю я, конечно, очень мало, -
по милости мамы!"
- Пока мы одни, мне хочется рассказать вам еще кое-что, мисс Саммерсон,
- продолжала Кедди, - но я не стала бы этого говорить, если бы вы не
познакомились с Принцем. Вы знаете, что такое наш дом. У нас в доме не
научишься тому, что полезно знать жене Принца, - не стоит и пытаться. Мы
живем в такой неразберихе, что об этом и думать нечего, и всякий раз, как я
делала такие попытки, у меня только еще больше опускались руки. И вот я
стала понемногу учиться... у кого бы вы думали - у бедной мисс Флайт! Рано
утром я помогаю ей убирать комнату и чистить птичьи клетки; варю ей кофе
(конечно, она сама меня этому научила), и стала так хорошо его варить, что,
по словам Принца, он никогда нигде не пил такого вкусного кофе и мой кофе
привел бы в восторг даже мистера Тарвидропа-старшего, а тот ведь очень
разборчивый. Кроме того, я теперь умею делать маленькие пудинги и знаю, как
покупать баранину, чай, сахар, масло и вообще все, что нужно для хозяйства.
Вот шить я еще не умею, - сказала Кедди, взглянув на залатанное платьице
Пищика, - но, может быть, научусь; а главное, с тех пор как я обручилась с
Принцем и начала заниматься всем этим, я чувствую, что характер у меня стал
получше, и я многое прощаю маме. Нынче утром я совсем было расстроилась,
когда увидела вас и мисс Клейр, таких чистеньких и хорошеньких, и мне стало
стыдно за Пищика, да и за себя тоже; но, в общем, характер у меня, кажется,
стал получше, и я многое прощаю маме.
Бедная девушка, как она старалась, как искренне говорила... я даже
растрогалась.
- Милая Кедди, - сказала я, - я начинаю очень привязываться к вам и
надеюсь, что мы подружимся.
- Неужели правда? - воскликнула Кедди. - Какое счастье!
- Знаете что, Кедди, душенька моя, - сказала я, - давайте отныне будем
друзьями, давайте почаще разговаривать обо всем этом и попытаемся найти
правильный путь.
Кедди пришла в восторг. Я всячески старалась по-своему, по-старосветски
утешить и ободрить ее и в тот день чувствовала, что простила бы мистера
Тарвидропа-старшего только в том случае, если бы он преподнес своей будущей
невестке целое состояние.
И вот мы подошли к лавке мистера Крука и увидели, что дверь в жилые
помещения открыта. На дверном косяке было наклеено объявление, гласившее,
что сдается комната на третьем этаже. Тут Кедди вспомнила и рассказала мне,
пока мы поднимались наверх, что в этом доме кто-то скоропостижно умер и о
его смерти производилось дознание, а наша маленькая приятельница захворала с
перепугу. Окно и дверь в пустующую комнату были открыты, и мы решились в нее
заглянуть. Это была та самая комната с окрашенной в темную краску дверью, на
которую мисс Флайт тайком обратила мое внимание, когда я впервые была в этом
доме. Печальный и нежилой вид был у этой каморки - мрачной и угрюмой, и, как
ни странно, мне стало как-то тоскливо и даже страшно.
- Вы побледнели, - сказала Кедди, когда мы вышли на лестницу, - вам
холодно?
Все во мне застыло - так подействовала на меня эта комната.
Увлекшись разговором, мы шли сюда медленно, поэтому опекун и Ада
опередили нас. Мы застали их уже в мансарде у мисс Флайт. Они разглядывали
птичек в клетках, в то время как врач, который был так добр, что взялся
лечить старушку и отнесся к ней очень заботливо и участливо, оживленно
разговаривал с нею у камина.
- Ну, мне как врачу тут больше делать нечего, - сказал он, идя нам
навстречу. - Мисс Флайт чувствует себя гораздо лучше и уже завтра сможет
снова пойти в суд (ей прямо не терпится). Насколько я знаю, ее там очень
недостает.
Мисс Флайт выслушала этот комплимент с самодовольным видом и сделала
всем нам общий реверанс.
- Весьма польщена этим новым визитом подопечных тяжбы Джарндисов! -
сказала она. - Оч-чень счастлива принять Джарндиса, владельца Холодного
дома, под своим скромным кровом! - мистеру Джарндису она сделала отдельный
реверанс. - Фиц-Джарндис, милая, - так она прозвала Кедди и всегда называла
ее так, - вам особый привет!
- Она была очень больна? - спросил мистер Джарндис доктора.
Мисс Флайт немедленно ответила сама, хотя опекун задал вопрос шепотом.
- Ах, совсем, совсем расхворалась! Ах, действительно тяжко болела! -
пролепетала она конфиденциальным тоном. - Не боль, заметьте... но волнение.
Не столько физические страдания, сколько нервы... нервы! Сказать вам правду,
- продолжала она, понизив голос и вся дрожа, - у нас тут умер один человек.
В доме нашли яд. Я очень тяжело переживаю такие ужасы. Я испугалась. Один
мистер Вудкорт знает - как сильно. Мой доктор, мистер Вудкорт! - представила
она его очень церемонно. - Подопечные тяжбы Джарндисов... Джарндис, владелец
Холодного дома... Фиц-Джарндис.
- Мисс Флайт, - начал мистер Вудкорт серьезным тоном (словно, говоря с
нами, он обращался к ней) и мягко касаясь рукой ее локтя, - мисс Флайт
описывает свой недуг со свойственной ей обстоятельностью. Ее напугало одно
происшествие в этом доме, которое могло напугать и более сильного человека,
и она занемогла от огорчения и волнения. Она поспешила привести меня сюда,
как только нашли тело, но было уже поздно, и я ничем не мог помочь
несчастному. Впрочем, я вознаградил себя за неудачу - стал часто заходить к
мисс Флайт, чтобы хоть немного помочь ей.
- Самый добрый доктор из всей медицинской корпорации, - зашептала мне
мисс Флайт. - Я жду решения суда. В Судный день. И тогда буду раздавать
поместья.
- Дня через два она будет так же здорова, как всегда, - сказал мистер
Вудкорт, внимательно глядя на нее и улыбаясь, - другими словами, совершенно
здорова. А вы слышали о том, как ей повезло?
- Поразительно! - воскликнула мисс Флайт, восторженно улыбаясь. -
Просто невероятно, милая моя! Каждую субботу Велеречивый Кендж или Гаппи
(клерк Велеречивого Кенджа) вручает мне пачку шиллингов. Шиллингов... уверяю
вас! И всегда их одинаковое количество. Всегда по шиллингу на каждый день
недели. Ну, знаете ли! И так своевременно, не правда ли? Да-а! Но откуда же
эти деньги, спросите вы? Вот это важный вопрос! А как же! Сказать вам, что
думаю я? Я думаю, - промолвила мисс Флайт, отодвигаясь с очень хитрым видом
и весьма многозначительно покачивая указательным пальцем правой руки, - я
думаю, что лорд-канцлер, зная о том, как давно была снята Большая печать (а
ведь она была снята очень давно!), посылает мне эти деньги. И будет посылать
вплоть до решения суда, которого я ожидаю. Да... это, знаете ли, очень
похвально с его стороны. Таким путем признать, что он и вправду немножко
медлителен для человеческой жизни. Так деликатно! Когда я в прошлый раз была
в суде, - а я бываю там регулярно, со своими документами, - я дала ему
понять, что знаю, кто присылает деньги, и он почти признался. То есть я
улыбнулась ему со своей скамьи, а он улыбнулся мне со своей. Но это большая
удача, не правда ли? А Фиц-Джарндис очень экономно тратит для меня эти
деньги. О, уверяю вас, очень!
Я поздравила мисс Флайт (так как она обращалась ко мне) с приятной
добавкой к ее обычному бюджету и пожелала ей подольше получать эти деньги. Я
не стала раздумывать, кто бы это мог присылать ей пособие, не спросила себя,
кто был к ней так добр и так внимателен. Опекун стоял передо мной,
рассматривая птичек, и мне незачем было искать других добрых людей.
- Как зовут этих пташек, сударыня? - спросил он. - У них есть имена?
- Я могу ответить за мисс Флайт, - сказала я, - имена у птичек есть, и
она обещала нам назвать их. Помнишь, Ада?
Ада помнила это очень хорошо.
- Разве обещала? - проговорила мисс Флайт. - Кто там за дверью?.. Зачем
вы подслушиваете, Крук?
Старик, хозяин дома, распахнул дверь и появился на пороге с меховой
шапкой в руках и с кошкой, которая шла за ним по пятам.
- Я не подслушивал, мисс Флайт, - сказал он. - Я хотел было к вам
постучать, а вы уж успели догадаться, что я здесь!
- Гоните вниз свою кошку! Гоните ее вон! - сердито закричала старушка.
- Ну, ну, будет вам!.. Бояться нечего, господа, - сказал мистер Крук,
медленно и пристально оглядывая всех нас поочередно, - пока я здесь, на птиц
она не кинется, если только я сам не велю ей.
- Не посетуйте на моего хозяина, - проговорила старушка с достоинством.
- Он ведь... того, совсем того! Что вам нужно, Крук? У меня гости.
- Ха! - произнес старик. - Вы ведь знаете, что меня прозвали Канцлером?
- Да! Ну и что же? - сказала мисс Флайт.
- "Канцлер", а незнаком с одним из Джарндисов, неужто это не странно,
мисс Флайт? - захихикал старик. - Разрешите представиться?.. Ваш слуга, сэр.
Я знаю тяжбу "Джарндисы против Джарндисов" почти так же досконально, как вы,
сэр. Я и старого сквайра Тома знавал, сэр. Но вас, помнится, никогда не
видывал... даже в суде. А ведь, если сложить все дни в году, когда я там
бываю, получится немало времени.
- Я никогда туда не хожу, - отозвался мистер Джарндис (и он
действительно никогда, ни при каких обстоятельствах, не появлялся в суде). -
Я скорей отправился бы в... какое-нибудь другое скверное место.
- Вот как? - ухмыльнулся Крук. - Очень уж вы строги к моему
благородному и ученому собрату, сэр; впрочем, это, пожалуй, естественно -
для Джарндиса. Обжегся на молоке, будешь дуть на воду, сэр! Что я вижу! Вы,
кажется, интересуетесь птичками моей жилицы, мистер Джарндис? - Шаг за
шагом, старик прокрался в комнату, приблизился к опекуну и, коснувшись его
локтем, впился пристальным взглядом ему в лицо. - Чудачка такая, ни за что
не соглашается сказать, как зовут ее птиц, хотя всем им дала имена. -
Последние слова он произнес шепотом. - Ну как, назвать мне их, Флайт? -
громко спросил он, подмигивая нам и показывая пальцем на старушку, которая
отошла и сделала вид, что выметает золу из камина.
- Как хотите, - быстро ответила она. Старик посмотрел на нас, потом
перевел глаза па клетки и принялся называть имена птичек:
- Надежда, Радость, Юность, Мир, Покой, Жизнь, Прах, Пепел, Растрата,
Нужда, Разорение, Отчаяние, Безумие, Смерть, Коварство, Глупость, Слова,
Парики, Тряпье, Пергамент, Грабеж, Прецедент, Тарабарщина, Обман и Чепуха.
Вот и вся коллекция, - сказал старик, - и все заперты в клетку моим
благородным ученым собратом.
- Какой неприятный ветер! - пробормотал опекун.
- Когда мой благородный и ученый собрат вынесет свое решение, всех их
выпустят на волю, - проговорил Крук, снова подмигивая нам. - А тогда, -
добавил он шепотом и осклабился, - если только это когда-нибудь случится, -
но этого не случится, - их заклюют птицы, которых никогда не сажали в
клетки.
- Восточный ветер! - сказал опекун и посмотрел в окно, делая вид, будто
ищет глазами флюгер. - Ну да, прямо с востока дует!
Нам было очень трудно уйти из этого дома. Задерживала нас не мисс
Флайт, - когда дело шло об удобствах других людей, эта малюсенькая старушка
вела себя как нельзя внимательней. Нас задерживал мистер Крук. Казалось, он
был не в силах оторваться от мистера Джарндиса. Будь они прикованы друг к
другу, Крук и то не мог бы так цепляться за него. Он предложил нам осмотреть
его "Канцлерский суд" и весь тот диковинный хлам, который там накопился.
Пока мы осматривали лавку, хозяин (который сам затягивал осмотр) не отходил
от мистера Джарндиса, а порой даже задерживал его под тем или иным
предлогом, когда мы проходили дальше, по-видимому терзаемый желанием
поговорить о какой-то тайне, коснуться которой не решался. Вообще весь облик
и поведение мистера Крука в тот день так ярко изобличали осторожность,
нерешительность и неотвязное стремление сделать нечто такое, на что трудно
отважиться, что это производило чрезвычайно странное впечатление. Он
неотступно следил за моим опекуном. Он почти не сводил глаз с его лица. Если
они шли рядом, Крук наблюдал за опекуном с лукавством старой лисицы. Если
Крук шел впереди, он все время оглядывался назад. Когда мы останавливались,
он стоял против мистера Джарндиса, водя рукой перед открытым ртом с
загадочным видом человека, сознающего свою силу, поднимал глаза, опускал
седые брови, щурился и, кажется, изучал каждую черточку на лице опекуна.
Обойдя весь дом (вместе с приставшей к нам кошкой) и осмотрев всю
находившуюся в нем разнообразную рухлядь, и вправду прелюбопытную, мы,
наконец, вернулись в заднюю комнатушку при лавке. Здесь на днище пустого
бочонка стояла бутылка с чернилами, лежали огрызки гусиных перьев и какие-то
грязные театральные афиши, а на стене было наклеено несколько больших
печатных таблиц с прописями, начертанными разными, но одинаково разборчивыми
почерками.
- Что вы тут делаете? - спросил опекун.
- Учусь читать и писать, - ответил Крук.
- И как у вас идет дело?
- Медленно... плохо, - с досадой ответил старик. - В мои годы это
трудно.
- Было бы легче учиться с преподавателем, - сказал опекун.
- Да, но меня могут научить неправильно! - возразил старик, и в глазах
его промелькнула странная подозрительность. - Уж и не знаю, сколько я
потерял оттого, что не учился раньше. Обидно будет потерять еще больше, если
меня научат неправильно.
- Неправильно? - переспросил опекун, добродушно улыбаясь. - Но кому же
придет охота учить вас неправильно, как вы думаете?
- Не знаю, мистер Джарндис, хозяин Холодного дома, - ответил старик,
сдвигая очки на лоб и потирая руки. - Я никого не подозреваю, но лучше
все-таки полагаться на самого себя, чем на других!
Эти ответы и вообще поведение старика были так странны, что опекун
спросил мистера Вудкорта, когда мы все вместе шли через Линкольнс-Инн,
правда ли, что мистер Крук не в своем уме, как на это намекала его жилица.
Молодой врач ответил, что не находит этого. Конечно, старик донельзя
подозрителен, как и большинство невежд, к тому же он всегда немного навеселе
- напивается неразбавленным джином, которым так разит от него и его лавки,
как мы, наверное, заметили, - но пока что он в своем уме.
По дороге домой я купила Пищику игрушку - ветряную мельницу с двумя
мешочками муки, чем так расположила его к себе, что он никому, кроме меня,
не позволил снять с него шляпу и рукавички, а когда мы сели за стол, пожелал
быть моим соседом. Кедди сидела рядом со мною с другой стороны, а рядом с
нею села Ада, которой мы рассказали всю историю помолвки, как только
вернулись домой. Мы очень ухаживали за Кедди и Пищиком, и Кедди совсем
развеселилась, а опекун был так же весел, как мы, и все очень приятно
проводили время, пока не настал вечер и Кедди не уехала домой в наемной
карете с Пищиком, который уже сладко спал, так и не выпуская своей ветряной
мельницы из крепко сжатых ручонок.
Я забыла сказать - во всяком случае, не сказала, - что мистер Вудкорт
был тем самым смуглым молодым врачом, с которым мы познакомились у мистера
Беджера. Не сказала я и о том, что в тот день мистер Джарндис пригласил его
к нам отобедать. А также о том, что он пришел. А также о том, что, когда все
разошлись и я предложила Аде: "Ну, душенька, давай немножко поболтаем о
Ричарде!", Ада рассмеялась и сказала...
Впрочем, неважно, что именно сказала моя прелесть. Она всегда любила
подшучивать.
ГЛАВА XV
Белл-Ярд
Пока мы жили в Лондоне, мистера Джарндиса постоянно осаждали толпы леди
и джентльменов, которые волновались по всякому поводу и уже успели очень
удивить нас своим образом действий. Мистер Куэйл, появившийся у нас вскоре
после нашего приезда, участвовал во всех этих волнующих мероприятиях. Он
совал свой лоснящийся шишковатый лоб во все, что происходило на свете, а
волосы зачесывал назад, с такой силой приглаживая их щеткой, что самые корни
их, казалось, готовы были вырваться из головы в ненасытной жажде
благотворительности. Любые объекты этой благотворительности были для него
равны, но особенно охотно он хлопотал о поднесении адресов всем и каждому.
По-видимому, главнейшей его способностью была способность восхищаться кем
угодно без всякого разбора. Он с величайшим наслаждением мог заседать
сколько угодно часов, подставляя свой лоб лучам любого светила. Вначале,
видя, как беззаветно он восхищается миссис Джеллиби, я подумала, что он
предан до самозабвения ей одной. Но я скоро заметила свою ошибку и поняла,
что он прислужник и глашатай целой толпы.
Однажды миссис Пардигл явилась к нам с просьбой подписаться в пользу
чего-то, и с нею пришел мистер Куэйл. Что бы ни говорила миссис Пардигл,
мистер Куэйл повторял нам ее слова, и если раньше он расхваливал миссис
Джеллиби, то теперь расхваливал миссис Пардигл. Миссис Пардигл написала
опекуну письмо, в котором рекомендовала ему своего красноречивого друга,
мистера Гашера. Вместе с мистером Гашером снова явился и мистер Куэйл.
Мистер Гашер, рыхлый джентльмен с потной кожей и глазами, столь несоразмерно
маленькими для его лунообразного лица, что казалось, будто они первоначально
предназначались кому-то другому, на первый взгляд не внушал симпатии; однако
не успел он сесть, как мистер Куэйл довольно громко спросил меня и Аду, не
кажется ли нам, что его спутник крупная личность - какой он, конечно, и был,
если говорить о его расплывшихся телесах, но мистер Куэйл имел в виду
красоту духовную, - и не поражают ли нас монументальные формы его чела?
Короче говоря, в среде этих людей мы слышали о множестве "миссий" разного
рода, но яснее всего поняли, что миссия мистера Куэйла сводится к
восторженному восхищению миссиями всех прочих и что именно эта миссия
пользуется наибольшей популярностью.
Мистер Джарндис попал в их компанию по влечению своего сострадательного
сердца, повинуясь искреннему желанию делать добро по мере сил, но ничуть не
скрывал от нас, что компания эта слишком часто кажется ему неприятной, ибо
ее милосердие проявляется судорожно, а благотворительность превратилась в
мундир для жаждущих дешевой известности крикливых проповедников и аферистов,
неистовых на словах, суетливых и тщеславных на деле, до крайности низко
раболепствующих перед сильными мира сего, льстящих друг другу и невыносимых
для людей, которые стремятся без всякой шумихи предотвращать падение слабых,
вместо того чтобы с непомерным хвастовством и самовосхвалением чуть-чуть
приподымать павших, когда они уже повержены ниц. После того как мистеру
Куэйлу однажды поднесли адрес благодаря стараниям мистера Гашера (которому
уже поднесли адрес стараниями мистера Куэйла), а мистер Гашер полтора часа
говорил об этом на митинге, где присутствовали воспитанники двух школ для
бедных, причем то и дело напоминал мальчикам и девочкам о лепте вдовицы и
убеждал их пожертвовать по полупенсу, - ветер, кажется, недели три подряд
дул с востока.
Я говорю об этом потому, что мне опять придется рассказывать о мистере
Скимполе. Мне казалось, что по контрасту с такого рода явлениями его
откровенные признания в своей ребячливости и беспечности были большим
облегчением для опекуна, который тем охотнее им верил, что ему было приятно
видеть хоть одного вполне искреннего и бесхитростного человека среди
стольких людей, противоположных ему по характеру. Я не хочу думать, что
мистер Скимпол об этом догадывался и умышленно вел себя таким образом, -
утверждать это я не имею права, ибо никогда не могла понять его вполне. Во
всяком случае, он со всеми на свете вел себя так же, как с моим опекуном.
Мистер Скимпол был не совсем здоров, и поэтому мы до сих пор не
встречались с ним, хотя он жил в Лондоне. Но как-то раз утром он пришел к
нам веселый, как всегда, и в приятнейшем расположении духа.
Ну, вот он и появился, говорил он. Он болел желтухой; а ведь желчь
часто разливается у богатых людей, поэтому он во время болезни уверял себя,
что он богат. Впрочем, в одном отношении он действительно богат, а именно -
благими намерениями. Своего врача он, можно сказать, озолотил самым щедрым
образом. Он всегда удваивал, а порой даже учетверял его гонорар. Он говорил
доктору: "Слушайте, дорогой доктор, вы глубоко ошибаетесь, считая, что
лечите меня даром. Если б вы только знали, как щедро я осыпаю вас
деньгами... в душе, преисполненной благих намерений!" И в самом деле, он (по
его словам) так горячо желал заплатить за свое леченье, что желание это
считал почти равным действию. Имей он возможность сунуть доктору в руку эти
кусочки металла и листки тонкой бумаги, которым человечество придает такое
значение, он вручил бы их доктору. Но раз он такой возможности не имеет, он
заменяет действие желанием. Прекрасно! Если он действительно хочет заплатить
доктору, если его желание искренне и непритворно, - а так оно и есть, -
значит, оно все равно что звонкая монета и, следовательно, погашает долг.
- Возможно, мне это только кажется, - отчасти потому, что я ничего не
понимаю в ценности денег, - говорил мистер Скимпол, - но так мне кажется
часто. И даже представляется вполне разумным. Мой мясник говорит мне, что
хотел бы получить деньги по "счетику". Кстати, он всегда говорит не "счет",
а именно "счетик", и в этом сказывается приятная, хоть и неосознанная им
поэтичность его натуры, - тем самым он стремится облегчить расчеты нам
обоим. Я отвечаю мяснику: "Мой добрый друг, вам уже уплачено, и жаль, что вы
этого не понимаете. К чему вам трудиться, - ходить сюда и требовать уплаты
по вашему "счетику"? Вам уже уплачено. Ведь я искренне хочу этого".
- Но предположим, - сказал опекун, рассмеявшись, - что он только хотел
доставить вам мясо, указанное в счете, но не доставил?
- Дорогой Джарндис, - возразил мистер Скимпол, - вы меня удивляете. Вы
разделяете точку зрения мясника. Один мясник, с которым я как-то имел дело,
занял ту же самую позицию. Он сказал: "Сэр, почему вы скушали молодого
барашка по восемнадцати пенсов за фунт?" - "Почему я скушал молодого барашка
по восемнадцати пенсов за фунт, любезный друг? - спросил я, натурально
изумленный таким вопросом. - Да просто потому, что я люблю молодых
барашков"... Не правда ли, убедительно? "Если так, сэр, - говорит он, - надо
мне было только хотеть доставить вам барашка, раз вы только хотите уплатить
мне деньги". - "Давайте, приятель, - говорю я, - рассуждать, как подобает
разумным существам. Ну, как же это могло быть? Это совершенно немыслимо.
Ведь у вас барашек был, а у меня денег нет. Значит, если вы действительно
хотели прислать мне барашка, вы не могли его не прислать; тогда как я могу
хотеть и действительно хочу уплатить вам деньги, но не могу их уплатить". Он
не нашелся что ответить. Тем дело и кончилось.
- И он не подал на вас жалобы в суд? - спросил опекун.
- Подал, - ответил мистер Скимпол. - Но так он поступил под влиянием
страсти, а не разума. Кстати, слово "страсть" напомнило мне о Бойторне. Он
пишет мне, что вы и ваши дамы обещали ненадолго приехать к нему в
Линкольншир и погостить в его холостяцком доме.
- Мои девочки его очень любят, - сказал мистер Джарндис, - и ради них я
обещал ему приехать.
- Мне кажется, природа позабыла его отретушировать, - заметил мистер
Скимпол, обращаясь ко мне и Аде. - Слишком уж он бурлив... как море. Слишком
уж вспыльчив... ни дать ни взять бык, который раз навсегда решил считать
любой цвет красным. Но я признаю, что достоинства его поражают, как удары
кузнечного молота по голове.
Впрочем, странно было бы, если бы эти двое высоко ставили друг друга, -
ведь мистер Бойторн так серьезно относился ко всему на свете, а мистер
Скимпол ни к чему не относился серьезно. Кроме того, я заметила, что всякий
раз, как речь заходила о мистере Скимполе, мистер Бойторн едва удерживался
от того, чтобы не высказать о нем свое мнение напрямик. Сейчас мы с Адой,
конечно, сказали только, что нам мистер Бойторн очень нравится.
- Он и меня пригласил, - продолжал мистер Скимпол, - и если дитя может
довериться такому человеку (а данное дитя склоняется к этому, раз оно будет
под охраной соединенной нежности двух ангелов), то я поеду. Он предлагает
оплатить мне дорогу в оба конца. Пожалуй, это будет стоить денег? Сколько-то
шиллингов? Или фунтов? Или чего-нибудь в этом роде? Кстати, я вспомнил о
"Ковинсове". Вы не забыли нашего друга "Ковинсова", мисс Саммерсон?
Очевидно, в уме его возникло некое воспоминание, и он тотчас же задал
мне этот вопрос свойственным ему беспечным, легким тоном и без малейшего
смущения.
- Как забыть! - ответила я.
- Так вот! "Ковинсов" сам арестован великим Судебным исполнителем -
смертью, - сказал мистер Скимпол. - Он уже больше не будет оскорблять
солнечный свет своим присутствием.
Меня это известие огорчило, и я сразу вспомнила с тяжелым чувством, как
этот человек сидел в тот вечер на диване, вытирая потный лоб.
- Его преемник рассказал мне об этом вчера, - продолжал мистер Скимпол.
- Его преемник сейчас у меня в доме... "описывает", или, как это там
называется... Явился вчера в день рождения моей голубоглазой дочери. Я,
конечно, его урезонивал: "Это с вашей стороны неразумно и неприлично. Будь у
вас голубоглазая дочь и приди я к вам без зова в день ее рождения, вам это
понравилось бы?" Но он все-таки не ушел.
Мистер Скимпол сам посмеялся своей милой шутке и, легко прикоснувшись к
клавишам рояля, за которым сидел, извлек несколько звуков.
- И он сообщил мне, - начал мистер Скимпол, прерывая свои слова
негромкими аккордами там, где я ставлю точки. - Что "Ковинсов" оставил.
Троих детей. Круглых сирот. И так как профессия его. Не популярна.
Подрастающие "Ковинсовы". Живут очень плохо.
Мистер Джарндис встал и, взъерошив волосы, принялся ходить взад и
вперед. Мистер Скимпол начал играть мелодию одной из любимых песен Ады. Мы с
Адой смотрели на мистера Джарндиса, догадываясь о его мыслях.
Опекун ходил по комнате, останавливался, ерошил волосы, оставлял их в
покое, опять ерошил и вдруг положил руку на клавиши и прекратил игру мистера
Скимпола.
- Мне это не нравится, Скимпол, - сказал он озабоченно.
Мистер Скимпол, начисто позабывший о своих словах, взглянул на него
удивленно.
- Человек этот занимался нужным делом, - продолжал опекун, шагая взад и
вперед по очень ограниченному пространству между роялем и стеной и ероша
волосы от затылка к макушке, так что казалось, будто их раздувает сильный
восточный ветер. - Мы сами виноваты - сами вызываем необходимость в подобной
профессии нашими собственными ошибками и безумствами, недостатком житейской
мудрости или неудачами, а значит, мы не должны мстить тем, кто занимается
ею. В ней нет ничего дурного. Этот человек кормил своих детей. Хотелось бы
узнать о нем побольше.
- О "Ковинсове"? - воскликнул мистер Скимпол, наконец, поняв, о чем
идет речь. - Нет ничего легче. Сходите в штаб-квартиру самого Ковинса и
узнаете все, что хотите знать.
Мистер Джарндис кивнул нам, а мы только и ждали этого знака.
- Ну, мои дорогие, пойдемте-ка прогуляемся туда. Эта прогулка ведь не
хуже всякой другой, правда?
Мы быстро собрались и вышли. Мистер Скимпол пошел вместе с нами,
положительно наслаждаясь своим участием в нашей экспедиции. Он говорил, что
это для него так ново и свежо - разыскивать "Ковинсова", после того как
"Ковинсов" столько раз разыскивал его самого.
И вот он повел нас по Карситор-стрит, выходящей на Канцлерскую улицу, и
указал нам дом с забранными решеткой окнами, который назвал "замком
Ковинса". Когда мы подошли к подъезду и позвонили, из какого-то помещения
вроде конторы вышел уродливый малый и уставился на нас из-за железной
калитки с заостренными прутьями.
- Вам кого нужно? - спросил малый, опершись подбородком на два острия.
- Здесь служил один сыщик, или агент судебного исполнителя, или кто-то
в этом роде, - тот, что недавно умер, - сказал мистер Джарндис.
- Да, - отозвался малый. - Ну и что?
- Скажите, пожалуйста, как его фамилия?
- Его фамилия Неккет, - ответил малый.
- А адрес?
- Белл-Ярд, - ответил тот. - Мелочная лавка Блайндера, на левой
стороне.
- Скажите, был он... не знаю как выразиться, - запнулся опекун, - был
он трудолюбив?
- Неккет? - переспросил малый. - И очень даже. В слежке устали не знал.
Уж если возьмется следить за кем-нибудь, так, бывало, часов по восемь, по
десять кряду проторчит на углу у афишного столба.
- Могло быть и хуже, - проговорил опекун, ни к кому не обращаясь. -
Если бы, например, он брался за дело, но не выполнял его. Спасибо. Только
это мы и хотели узнать.
Мы простились с малым, который стоял, склонив голову набок, и,
облокотившись на калитку, поглаживал и посасывал ее острые прутья, а сами
вернулись в Линкольнс-Инн, - там нас поджидал мистер Скимпол, которому
отнюдь не хотелось приближаться к дому судебного исполнителя Ковинса. Затем
мы все вместе направились в Белл-Ярд, узкую уличку, находившуюся поблизости.
Вскоре мы нашли мелочную лавку. В ней сидела добродушная с виду старуха,
страдавшая водянкой или астмой, а может быть, и той и другой болезнью.
- Дети Неккета? - отозвалась она в ответ на мой вопрос. - Да, мисс, они
живут здесь. Пройдите, пожалуйста, на четвертый этаж. Дверь прямо против
лестницы. - И она протянула мне ключ через прилавок.
Я взглянула на ключ и взглянула на нее; но у нее, очевидно, и в мыслях
не было, что я не знаю, зачем он мне может понадобиться. Догадавшись,
однако, что это, должно быть, ключ от комнаты детей, я, не задавая больше
никаких вопросов, пошла вперед по темной лестнице. Мы шли, стараясь не
шуметь, но нас было четверо, ветхие деревянные ступени скрипели под нами, и
когда мы поднялись на третий этаж, оказалось, что наш приход потревожил
какого-то человека, и тот выглянул из своей комнаты.
- Вам кого... Гридли? - спросил он, устремив на меня сердитый взгляд.
- Нет, сэр, - ответила я, - я иду выше.
Он посмотрел на Аду, на мистера Джарндиса и на мистера Скимпола,
устремляя сердитый взгляд на всех троих поочередно, по мере того как они
проходили мимо, следуя за мной. Мистер Джарндис сказал ему: "Добрый день".
- Добрый день! - отозвался тот отрывисто и гневно.
Это был высокий, изжелта-бледный, изможденный мужчина, с почти
облысевшей головой, лицом, изборожденным глубокими морщинами, и глазами
навыкате. Крупный и сильный, хотя уже стареющий, он говорил раздраженным,
вызывающим тоном и даже немного напугал меня своей воинственностью. В руке
он держал перо, и, проходя мимо его комнаты, я мельком заметила, что она
завалена бумагами.
Он остался на площадке, а мы поднялись на самый верх. Я постучала в
дверь, и чей-то звонкий голосок послышался из комнаты:
- Мы заперты на замок. Ключ у миссис Блайндер.
Вложив ключ в замочную скважину, я открыла дверь. В убогой комнатке с
покатым потолком и очень скудной обстановкой стоял крошечный мальчик лет
пяти-шести, который нянчил и укачивал на руках тяжелого полуторагодовалого
ребенка. Погода стояла холодная, а комната была не топленная; правда, дети
были закутаны в какие-то ветхие шали и пелеринки. Но одежда эта, видимо,
грела плохо - дети съежились от холода, а носики у них покраснели и
заострились, хотя мальчуган без отдыха ходил взад и вперед, укачивая и
баюкая малютку, склонившую головку к нему на плечо.
- Кто запер вас здесь одних? - естественно, спросили мы.
- Чарли, - ответил мальчик, останавливаясь и глядя на нас.
- Чарли - это твой брат?
- Нет. Сестра - Чарлот. Папа называл ее Чарли.
- А кроме Чарли, сколько вас всего детей?
- Я, - ответил мальчик, - да вот Эмма, - он дотронулся до слабо
завязанного чепчика ребенка, - и еще Чарли.
- А где же Чарли?
- Ушла стирать, - ответил мальчик и снова принялся ходить взад и
вперед, неотрывно глядя на нас и не замечая, что головенка в нанковом
чепчике вот-вот ударится о кровать.
Мы смотрели то на детишек, то друг на друга, но вот в комнату вбежала
девочка очень маленького роста с совсем еще детской фигуркой, но умным, уже
недетским личиком, - хорошеньким личиком, едва видным из-под широкополой
материнской шляпы, слишком большой для такой крошки, и в широком переднике,
тоже материнском, о который она вытирала голые руки. Они были в мыльной
пене, от которой еще шел пар, и девочка стряхнула ее со своих пальчиков,
сморщенных и побелевших от горячей воды. Если бы не эти пальчики, ее можно
было бы принять за смышленого, наблюдательного ребенка, который играет в
стирку, подражая бедной женщине-работнице.
Девочка, очевидно, работала по соседству и домой бежала во всю прыть.
Поэтому, как она ни была легка, она все-таки запыхалась и вначале не могла
выговорить ни слова, - только спокойно смотрела на нас, тяжело дыша и
вытирая руки.
- А вот и Чарли! - воскликнул мальчик.
Малютка, которую он нянчил, потянулась к Чарли и закричала, просясь к
ней "на ручки". Девочка взя