к жизни. "Поди ж ты, - думает она. - Уж кажется, на что порядочный и честный малый, а ведь у них тоже не все гладко. Зачем же мне-то робеть и отчаиваться, когда я всего два-три года, как выкарабкалась из помойки?" Так примерно текут мысли Аманды. Но тут они прерываются, так как рядом, в конторе, раздается пронзительный, громкий свист - не мелодичное насвистывание хорошо настроенного человека, а буйный, воинственный клич, нечто такое, что даже чуждая всему военному Аманда воспринимает как сигнал к нападению. В атаку, марш, марш! Вперед на врага! И затем: победа, триумф, триумф и слава! В эту же минуту, не успела Аманда вскочить со стула, - широко распахивается дверь. Пагель заглядывает в спальню и кричит: - Аманда, дружище, девушка, куда вы запропастились? Есть хочу, живот подвело, - скорей, скорей! С тем возмущением, с каким люди из народа относятся ко всякому восторженному проявлению чувств, Аманда смотрит в покрасневшее, совершенно изменившееся лицо Пагеля. - Вы что, очумели, - говорит она с неприступным видом и идет мимо него к столу, чтобы разлить по тарелкам суп. С любопытством заглядывает Пагель в тарелки. С любопытством спрашивает: - Что у нас сегодня, Аманда? Но, по-видимому, ответ на этот вопрос его не слишком интересует. - Рассольник из гусиных потрохов, - заявляет Аманда. - Ах, Аманда! Как раз сегодня гусиные потроха. Сегодня надо бы... Нет у меня сегодня терпенья обгладывать гусиные крылышки! - Если вы не позаботитесь, - с опасным спокойствием отвечает Бакс, - чтобы деревенские сорванцы не калечили камнями моих гусей, вам придется каждый день есть гусиные потроха, господин Пагель. - Ах, Аманда, - жалобно просит Пагель, - вы могли бы хоть сегодня оставить меня в покое с вашей воркотней? За очень долгое время я сегодня впервые почти счастлив. - Если моих гусей будут увечить из-за того, что вы счастливы, господин Пагель, - говорит Аманда, - то лучше уж будьте несчастны и заботьтесь о хозяйстве. На то вы здесь и поставлены, а не для счастья. Пагель поднимает голову и смотрит веселыми искрящимися глазами на сердитое лицо Аманды. - Бросьте притворяться! Вы же нисколько не сердитесь, это видно уже из того, что вы не заставляете меня глодать кости, а положили мне на тарелку сердце и пупок. Как раз то, что я люблю. А что касается ваших слов, то я вам долго досаждать не буду, Аманда. Я, видите ли, получил известие, что скоро стану отцом... - Так, - отвечает Аманда, ничуть не смягчившись. - А я и не знала, что вы, господин Пагель, женаты. Этот чисто женский ответ так ошарашил молодого Пагеля, что он решительно бросил ложку, отодвинул стул и вперил глаза в Аманду. - Женат?.. я женат? - спросил он с удивлением. - Откуда у вас эта безумная мысль, Аманда? - Вы скоро станете отцом, господин Пагель, - зло ответила Аманда, - отцы большей частью бывают женаты или по крайней мере должны быть женаты. - Глупости, Аманда, - весело сказал Вольфганг и снова принялся за суп. - Вы просто хотели что-нибудь выведать, но теперь я берусь за еду. С минуту было тихо, оба ели. Аманда строптиво сказала: - Сдается мне, что молодая дама не так уже громко свистела и не валяла дурака, когда заметила, что станет матерью. - Вы угадали, Аманда, - ответил Пагель. - Молодой даме было, вероятно, не очень весело, хотя, надо думать, она все-таки капельку радовалась. - Тогда, - сказала Аманда решительно, - я бы сию же минуту уехала туда и женилась на ней. - Это и я бы с удовольствием сделал, Аманда, - ответил Пагель, - но, к сожалению, она строго-настрого запретила мне показываться ей на глаза. - Она запретила... на глаза? - почти крикнула Аманда. - И она ждет от вас ребенка? - Да! - серьезно кивнул Пагель. - Вы совершенно правильно меня поняли. - Тогда... - Она покраснела как пион. - Тогда... - Она не смела выговорить. - Тогда я бы... - Она замялась. - Вы бы?.. - очень серьезно спросил Пагель. Аманда испытующе посмотрела на него. Она злилась на себя за то, что из любопытства ввязалась в эти расспросы и узнала то, чего вовсе не хотела знать; она злилась и на него, зачем он говорит об этих вещах так же глупо и легкомысленно, как все мужчины, а ведь она его считала лучше других. Итак, она посмотрела на него испытующе и сердито. Но тут она увидела его глаза, его светлые, светлые глаза, в которых мерцали огоньки, а в уголках залегли к щекам бесчисленные морщинки, и как только она увидела эти морщинки, ей стало ясно, что он, несмотря на серьезное выражение лица, полон радости, что он только дурачит ее в отместку за глупое любопытство и что он точно такой, каким она себе его представляла. Счастье, которое целиком наполняет человека, переплескивается и на других. Счастье заразительно... И ей тоже передалась капелька счастья, она быстро глотнула воздух. Но затем сказала совершенно в стиле Аманды Бакс: - Прилегли бы вы на полчасика, довольно уже вам в гусиных потрохах ковыряться. Там у вас тепло, и я положила на диван шерстяное одеяло. Пагель, озадаченный, с минуту смотрел на Аманду, но потом послушно ответил: - Хорошо, сегодня, в виде исключения, я так и сделаю. Но через полчаса прошу разбудить. В дверях он еще раз обернулся и сказал: - Примерно к рождеству это будет - то есть свадьба, Аманда. Сын явится на три недели раньше. А затем он решительно захлопнул дверь в знак того, что ответ его уже не интересует, что эта тема вообще исчерпана. И так как Аманда теперь знала все, что ей надо было знать, она тоже не чувствовала потребности продолжать разговор. Она тихонько убрала со стола, унесла посуду и уселась возле печки, чтобы и в самом деле дать ему полчаса покою. Но ведь спать-то он не будет, он будет перечитывать письмо! 4. ЗОФИ БОРЕТСЯ Пагель действительно хотел перечесть письмо, но едва он лег, как его обволокла усталость, точно большая, приятно теплая, приятно темная волна. Слова письма, что он в начале декабря будет отцом и что Петер сама, наконец, напишет ему, он взял с собой в сон. Какая-то веселая легкость исходила от этих слов, и он заснул улыбаясь. Во сне ему приснился ребенок, он и видел этого ребенка и сам отчасти был им. С легким удивлением увидел он себя на зеленой лужайке в белом матросском костюмчике с синим воротником и вышитым якорем, а над ним молодое сливовое деревцо мирабель простерло свои ветки, густо усаженные мелкими, желтыми, как масло, плодами. Он тянулся к этим ветвям, он видел свои голые колени между носками и штанишками и видел шрам на одном колене. "Это уже, кажется, однажды приснилось мне, когда я был ребенком", - сказал он себе во сне и все же протянул руки к ветвям. Он стал на цыпочки, но не дотянулся до ветвей. Тут его позвал чей-то голос - должно быть, голос мамы с веранды, или нет, голос шел из густой кроны дерева, это был голос Петера: Деревцо, сильнее веточки качай, Ливнем слив всего меня обдай. И тут сливовое деревцо встряхнулось и просыпало на него золотой дождь маленьких слив, они падали все гуще, все золотистее. Зеленый дерн весь пожелтел, как будто в нем зацвели тысячи цветков, и ребенок - а он и был этим ребенком - с ликующим криком склонился над ними... Ребенок, улыбаясь, смотрел на ребенка, но постепенно Пагелю стало ясно во сне, что он мужчина и что никакая Петра не осыпает его плодами. Прекрасный сон рассеялся в мягком просторном мраке, в который хорошо было погрузиться. И спящий охотно погрузился в этот мрак, он погрузился в него с мыслью: лишь бы никто не помешал мне!.. - Нет, я не стану его тревожить, - заявила Аманда в конторе. - Придется вам прийти еще раз, попозже. Она воинственно посмотрела на Зофи Ковалевскую. Но Зофи держалась отнюдь не воинственно. - Нельзя ли подождать его здесь? - вежливо попросила она. - Когда он проснется, он сразу же пойдет в поле, некогда ему тут с вами разговаривать, - сурово сказала Аманда. - Да он же сам вызвал меня через отца, - заявила Зофи, несколько уклоняясь от истины. - Господин Пагель, видите ли, требует, чтобы я копала картофель! - Она с горечью рассмеялась. - Копать картофель... - повторила Аманда. Обе все еще стояли, одна у печки, другая у окна. - Господин Пагель прав. Копать картофель это все-таки лучше, чем... Она многозначительно замолчала. - Чем что, фройляйн? Чем подпирать печку, чтобы она не упала? Тогда вы правы... - Есть такие, что считают себя хитрее всех, - заявила Бакс уклончиво. - Но от большой хитрости глупеешь, говаривала фройляйн Кукгоф. Так оно и есть. - Что же вы - хитрая или глупая? - любезно спросила Ковалевская. Она села на стул у письменного стола. - Это место не для вас, фройляйн! - гневно крикнула Аманда и ухватилась за спинку стула. - Вас поджидает другое местечко... Зофи насторожилась. Но так легко она не сдастся, теперь она уж ни за что не уйдет. - Если мне надо уйти, то уж это мне скажет господин Пагель, - сказала она холодно. - Ведь вы тут только постели стелете, фройляйн. - Но я не лезу в эти постели, я - нет! - крикнула Аманда и так рванула стул, что спинка затрещала. - Остановка не за вами, фройляйн, у господина Пагеля, должно быть, лучший вкус, чем у прежнего управляющего. - И это говорите мне вы, фройляйн? - крикнула Аманда, вся побелев, и отступила на несколько шагов. Схватка становилась жаркой, стрелы были расстреляны, и некоторые попали в цель. Оставалось перейти врукопашную. Удивительно, что гул сражения не разбудил Пагеля. - А почему бы мне и не говорить вам этого? - спросила Зофи упрямо, но уже сбавив тон. Выражение лица ее врага не нравилось ей. - Ведь вы сами объявили это перед всем народом на вечерней молитве! - Фройляйн! - произнесла Аманда угрожающе. - Если другие не знают, что дважды два - четыре, то я знаю. А если счет не сходится, то можно ведь стать ночью под окном и кое-что услышать. Теперь побелела Зофи. С минуту она стояла точно громом пораженная. Но затем овладела собой. - Порядочному человеку, - сказала она совершенно другим тоном, - незачем слышать все что он слышит. - И этакая болтает о постелях и вкусах! - гневно крикнула Аманда. - Вот сейчас же пойду и все ему выложу! - Она задумалась. - Сдается мне, что так и надо сделать. - Она с сомнением посмотрела на дверь в комнату Пагеля. - А зачем ему знать? - осторожно спросила Зофи. - Ведь ему от этого никакого вреда! Аманда нерешительно, колеблясь, смотрела на Зофи. - Ведь и у вас мог быть друг, - прошептала Зофи, - так же, как... Мне понятно, когда женщина стоит за своего друга! - Он уже больше не друг мне, - уклончиво ответила Аманда. - Не желаю быть подругой негодяя. - Человека понять надо, - сказала Зофи. - Обыкновенно судят по внешности. Ведь может случиться и так, что кому-то не повезло в жизни. - Я знаю понаслышке, что в каторжных тюрьмах - дрянь народ. Туда попадают только отпетые. - Бывает, что человек хочет исправиться. И судебные ошибки тоже не редкость. - Что же он - попал в тюрьму из-за судебной ошибки, фройляйн? Зофи подумала. - Нет, - шепнула она нерешительно. - Это хорошо, что вы сказали правду, - кивнула ей Аманда. - А то я решила бы, что вы хотите меня околпачить. - Но приговор был слишком суров. Он просто легкомысленный, но не плохой человек. Аманда размышляла. Она не могла обдумать слова Зофи так, как ей хотелось бы, перед ней все время стоял образ Гензекена. Ведь и она от него не отступилась, когда узнала, что это не только легкомысленный, но и плохой человек. Наконец она вспомнила, что хотела спросить. - Почему он все еще сидит у вас на чердаке? - спросила она. - Если он действительно хочет перемениться, пусть работает. Или он лодырь? - Не говорите этого! - поспешно воскликнула Зофи. - Он живет на чердаке... - Она замялась. - Мы никак не соберем денег на дорогу, и потом ведь в него, когда он бежал, всадили пулю... - Пулю? Ведь надзиратели ни в кого не попали! - Так думают! Но ему прострелили ногу, вот здесь, бедро. Вот он и лежит, уже сколько недель, без врача и настоящей перевязки. Я хожу за ним, а теперь придется рыть картофель. Аманда с сомнением посмотрела в лицо Зофи. - Что-то сильно поворовывают в нашей местности, - сказала она. - Уж я на вашего грешила. - Да ведь он же лежит, фройляйн Бакс, и, может быть, останется хромым на всю жизнь! - Зофи размышляла. - Отец говорит, что это опять безобразничает Беймер. - Я думала, Беймер только по части дичи? - спросила Аманда. - Что вы! - отозвалась Зофи. - Беймер на все руки! Теперь, когда еще ищут, а родственники в Альтлоэ не пускают его к себе, теперь он идет на все - мне, говорит, сам черт не брат... - Откуда вам все это известно, фройляйн? - тихо спросила Аманда. - Вы слишком много знаете о Беймере. И даже говорили с ним! - Да... - прошептала Зофи. Но она сейчас же опять нашлась. - Да! - зашептала она возбужденно. - Я соврала, нога у него не прострелена, и он ходит промышлять, старается раздобыть денег на поездку! Что же нам делать, раз его ищут? Вы тоже своего защищали, вы не стыдились его. За друга надо стоять именно тогда, когда ему плохо! И я не верю, что вы нас выдадите - вы же дали ему пощечину за то, что он доносчик! - Да, я дала моему другу пощечину за то, что он доносчик, - тихо ответила Аманда. - Ваш друг... Но Зофи перебила ее. - А сами хотите быть доносчицей? - крикнула она. Обе девушки посмотрели друг на друга. - Вы же должны понять, - поспешно шепнула Зофи, - что чувствует женщина, если она кого любит, ей наплевать, пусть другие говорят, что он плохой. Для других он, может, и плохой, а для меня хороший - и чтобы я его покинула? Нет, этого вы не скажете и доносить тоже не станете! Аманда Бакс стояла молча. - Я позабочусь, чтобы он здесь, в Нейлоэ, ничего больше не трогал и чтобы нам поскорее уехать, как только добудем немного денег, - но ведь вы не донесете на нас, фройляйн? - На кого это Аманда не донесет? - спросил Вольфганг Пагель, становясь между девушками, красной взволнованной Амандой и Зофи Ковалевской, которая ради этого визита навела на себя красоту по-городскому, с помощью пудры и губной помады, поэтому ее волнение было не так заметно, хотя и она, конечно, в душе волновалась. Зофи промолчала, а Аманда бросила на ходу: - Я вам сейчас же сварю кофе, господин Пагель. И она ушла из конторы еще прежде, чем он успел ответить. - Что с ней? - спросил озадаченный Пагель. - Поссорились вы, что ли? - И не думали! - поспешно возразила Зофи. - Я просто просила ее замолвить за меня словечко перед вами, господин управляющий, но чтобы вы не знали, что это по моей просьбе. - Она пожала плечами, взглянула на дверь и торопливо добавила: - Господин управляющий, отец говорит, что вы посылаете меня копать картошку. Но, должно быть, он неправильно вас понял. Взгляните на эти руки, разве такими руками картошку копать? И она протянула к нему руки, эти руки были чудесно наманикюрены, а ногти отполированы до блеска. Но ни маникюр, ни лак не могли скрыть, что это все же грубые руки деревенской девушки. Пагель с большим интересом взглянул на руки, протянутые к нему почти умоляющим жестом, он даже благожелательно хлопнул по ним и сказал: - Очень красивы! - Но затем прибавил: - Ну, Зофи, садитесь-ка вот сюда и давайте поговорим разумно. Зофи Ковалевская послушно села против него, но ее внезапно потемневшее лицо говорило, что она не намерена соглашаться с разумными речами. - Видите ли, Зофи, - дружелюбно сказал Пагель, - когда вы несколько лет назад отправились из Нейлоэ в город, эти хорошенькие ручки выглядели несколько иначе, не правда ли? И ведь стали же такими красивыми! Ну, а теперь они опять на время огрубеют, зато вы поможете отцу заработать немного денег. Что вы на это скажете? А когда поедете в Берлин, они опять станут блистать белизной. Зофи Ковалевская спрятала руки, как бы считая эту тему разговора исчерпанной. Она сказала чуть не плача: - Но, господин управляющий, ведь надо же мне ухаживать за матерью! У нее водянка, она не может ни ходить, ни стоять. - Что ж, Зофи, если так, - серьезно ответил Пагель, - я завтра же пришлю к вашей матери доктора. Доктор нам скажет, нуждается ли ваша мать в постоянном уходе. Он внимательно посмотрел на красивое лицо, теперь искаженное досадой, и сказал живее: - Ах, Зофи, что вы мне очки втираете? То вы говорите о руках, то о больной матери, а отец ваш сказал мне последний раз, что вы хотите опять пойти служить. И все это неправда! Я уже не говорю о контракте, по которому одинокие взрослые дети обязаны работать, но прилично ли вам праздно слоняться, когда все выбиваются из последних сил? Прилично ли, чтобы здоровая молодая девушка сидела на шее у старого измотавшегося отца? - Я не сижу у него на шее! - крикнула она поспешно и прибавила медленнее: - Я привезла деньги из Берлина. - Вранье, Зофи! - сказал Пагель. - Опять надувательство. Ведь мы приехали в Нейлоэ в один и тот же день, вы уже забыли? Тогда доллар был столько-то тысяч марок, а теперь столько-то миллиардов марок - что там осталось от ваших денег! Зофи сделала движение, чтобы заговорить. - Ну да, теперь вы скажете, что продаете свои драгоценности или что вы в качестве экономки, или чем вы там были в Берлине, получали жалованье валютой - все вранье! Нет, Зофи, - сказал он твердо, - это дело решенное: либо вы завтра выходите на работу, либо я поселю Минну-монашку со всем ее выводком в доме вашего отца! Лицо Зофи изменилось. На нем отразилось нетерпение, досада, гнев. Пагель внимательно смотрел в это лицо и находил его красивым. Но было в нем что-то сомнительное, казалось, что красота тонким слоем лежит сверху и каждую минуту сквозь нее может проглянуть нечто совсем другое - недоброе и некрасивое. Но на этот раз Зофи сдержалась, она даже улыбнулась ему и умоляюще сказала: - Ах, господин управляющий, оставьте же меня в покое. Сколько уж я вам картофелю накопаю? Сделайте мне одолжение! И, глядя на него сбоку, она так улыбнулась, что он смутился. - Сколько вы наработаете, Зофи, это уже другой вопрос, - сказал он деревянно и показался самому себе господином фон Штудманом. - Важен пример... - Но я слишком слаба для такой работы, - жаловалась она. - Ведь потому-то я и пошла в город, что не гожусь для деревенской работы. Вот взгляните, господин Пагель, ведь у меня совсем нет мускулов, такие мягкие руки... Зофи встала, она стояла вплотную перед ним, касаясь его. Она была ниже Пагеля ростом. От нее исходил аромат - она согнула руку в локте, показывая, что бицепс не вздувается, и при этом смотрела ему в глаза - смиренно, лукаво, умоляюще. - Мускулы нужны тем, кто носит мешки с картошкой, - резко сказал Пагель. - Вам нужно только копать, Зофи, а это могут делать даже дети! - А мои колени? - жалобно возразила она. - Да я в первый же день сотру себе колени! Смотрите, господин управляющий, какие они мягкие! На ней была очень короткая юбка, но она еще подняла ее. Она спустила чулок, мелькнула белая нога... Тут открылась дверь. - Опустите юбку! - резко приказал он. Ее лицо изменилось. Да, тут-то из-под красивого лица проглянуло другое - и оно было отвратительно! - Не смейте меня трогать! Так вот вы чего хотите! Нет, нет! - громко закричала она и уже очутилась по ту сторону двери, промчавшись мимо Аманды Бакс. С неподвижным лицом подала Аманда Бакс кофейник. - Вот кофе, господин Пагель! - Ну и дрянь! - выкрикнул Пагель, все еще часто дыша. - Аманда! Меня тут соблазнить хотели! - Аманда молча смотрела на него. - Или, - задумчиво продолжал он, - ей надо было подстроить так, чтобы вам показалось, будто я ее соблазняю. Вот какой был план! - Он стоял, все еще с удивленной, полной сомнения улыбкой. - И все это для того, чтобы не копать картошку! Я вот чего не понимаю! - Я бы оставила ее в покое, господин Пагель, - коротко сказала Аманда. - Да, да, Аманда, я уже слышал, что вы хотите замолвить словечко за Зофи Ковалевскую. Но почему же? Значит, надо потакать лени? - Не собираюсь я замолвить за нее словечко, господин Пагель. Мне до нее дела нет. И лучше, если бы и вам до нее дела не было, господин Пагель. - Она снова метнула в него короткий быстрый взгляд. Затем сказала: - Кофе остынет, - и вышла из конторы. Пагель посмотрел ей вслед. Многое казалось ему загадочным, но он был слишком занят, чтобы разгадывать такие загадки. Уж лучше сесть за кофе и прочитать наконец письмо Штудмана. 5. КНИБУШ СТАЛ МОЛЧАЛЬНИКОМ Четверть часа спустя Вольфганг Пагель ехал на велосипеде по лесу. Надо было торопиться. Около пяти уже темнеет, а как только спускаются сумерки - лесничего Книбуша ни за что не удержишь в лесу. Он не дает никаких объяснений, но едва лишь начинает смеркаться, лесничий Книбуш покидает рабочих и идет домой, бежит прочь из лесу. - Чудаком он стал, - говорят одни. - Он до смерти боится темного леса, - утверждают другие. Книбуш и ухом не ведет - пусть люди говорят что им вздумается. Сам он почти ничего не говорит и не прислушивается к чужим разговорам. Он ничего не хочет узнать у других, и сам ничего не рассказывает. Эта удивительная для такого старика перемена, полное излечение от слабости, которой он страдал всю жизнь, началась первого октября, когда лесничий Книбуш тихо, но воинственно отправился с толпой крестьянских парней из Нейлоэ в крепость Остаде, чтобы принять участие в большом путче и свергнуть красное правительство. Заметив, что болтун лесничий превратился в молчальника, Пагель решил, что Книбуш замкнулся в себе и замолчал с досады на позорно провалившийся путч. Лесничий, правда, ничего не рассказывал о всей этой военной авантюре, но его молчание лишь подкрепляло догадку Пагеля. Помимо устных рассказов все знали из газет о том, как некоторые отряды нераспущенных боевых организаций вместе с вооруженными крестьянами двинулись на казармы рейхсвера, призывая солдат примкнуть к борьбе против правительства. Рейхсвер ответил холодным "нет". По всей вероятности, путчисты приняли это "нет" за своего рода маневр, за намерение "соблюсти приличия" и после коротких колебаний, но все еще нерешительно, предприняли нечто вроде атаки - тоже приличия ради. Раздалось с десяток выстрелов, а может быть и два десятка, вся масса путчистов беспорядочно отхлынула назад и затем разбежалась - так, замешательством, бегством, десятком арестов и, к сожалению, двумя-тремя смертями кончилось дело, которому многие уважаемые люди, а также и авантюристы, долгие месяцы самоотверженно отдавали силы, мысли, мужество. Но то было знамение времени: в ту пору все разваливалось, все разлагалось уже в зародыше, самые добрые побуждения оставались бессильными, самоотвержение казалось смешным: каждый за себя, и все против одного. (Та куртка, которую некий лейтенант одолжил у некоего трактирщика и которую он в припадке мнимой добросовестности тотчас же снова вернул по принадлежности, чтобы не загрязнить, та куртка первого октября была испачкана землей и кровью... Напрасно отец старался сделать из маленького кабачка приличный трактир. Но если бы лейтенант не возвратил новой куртки, разве сын трактирщика не участвовал бы в путче?) Так - или в таком роде - протекал этот путч, которому много людей отдали свое сердце - и все кончилось. Понятно, что человек мог замолчать и замкнуться в себе. Но когда Пагель стал чаще встречаться с лесничим Книбушем, когда он присмотрелся к его мертвому боязливому взгляду, к редеющей что ни день бороде, к вечно дрожащим рукам, - когда он получше разобрался в путче и человеке, он решил: "Все это не так, тут что-то другое". Целых полчаса ехал он по лесу, все время раздумывая о лесничем Книбуше. Некое тихое упорство мысли всегда было свойственно Вольфгангу Пагелю, и если быстро мчавшиеся события последнего времени несколько заглушили эту особенность, требуя от него почти необдуманных действий, то реакция была тем сильнее, что ему снова приходилось проделывать на велосипеде большие расстояния от поля к лесу в полном одиночестве. Пагель не чувствовал себя хорошо, когда он лишь действовал вместе со всем миром, он хотел понять этот мир, для него недостаточно было видеть, что лесничий Книбуш молчалив и запуган, он хотел знать, откуда эта перемена. Перебирая события последнего времени, он, конечно, вспоминал осенний день, когда на лесной тропе к нему подошел, спотыкаясь, пьяный коротышка, а в машине этого пьяного человечка лежал еще более пьяный лесничий Книбуш. Негодяй Мейер был главным виновником того, что провалился склад оружия, а следовательно, был виновен и в смерти лейтенанта, - это Пагель знал уже давно, со времени пощечины, данной Амандой Бакс. Но как ни странно, а о лесничем Книбуше он тогда еще не думал. Но теперь, возвращаясь к нему в своих мыслях, он, конечно, понял, что весть о складе принес Мейеру, вольно или невольно, Книбуш. И еще кое-что вспоминается молодому Пагелю. Он видит перевернутый вверх дном зал в замке, где происходила оргия каторжников, он видит кухарку, накрывшую голову юбкой и воющую под ней, а рядом стоит толстяк сыщик, распорядившийся послать за лесничим. Но лесничего нет. "Да, - рассуждает Пагель, - зачем сыщику посылать за лесничим, раз он заранее знает, кого и где найдут в лесу! Только затем, что он хочет видеть лесничего. Затем, что он хочет его допросить. Затем, что у него есть подозрение на лесничего! А почему лесничего среди ночи нет дома? Почему этот тихий робкий человек участвует в путче? Потому, что страх перед путчем не так силен, как страх перед допросом насчет склада оружия; потому, что он хочет отсутствовать!" И Пагель видит себя снова в лесу. Другие ушли вперед, толстяк полицейский еще говорит с ним, а затем отправляется, промокший и усталый как собака, дальше, в Остаде. Тут-то лесничий Книбуш и повстречался с сыщиком, от которого хотел бежать, а каким безжалостным умел быть этот сыщик, Вольфгангу Пагелю известно! Плохая это была минута для лесничего Книбуша, она-то и сделала его бессловесным. Быть может, он был на волосок от гибели, но все же спасся! И вернулся домой. Чего же он боится теперь? Почему он не может в сумерки оставаться в лесу? Пагель значительно подвинулся вперед в своих размышлениях, но все еще недоволен, не все до конца разгадано. Ведь и сам он в первые дни после той ночи не мог оставаться в темнеющем лесу. Как только спускались сумерки, у него начинали трястись все поджилки. Он садился на велосипед и мчался, как только мог скорее, в поле. Но Пагель боролся с этим чувством, с этим паническим страхом, разум говорил ему, что это все тот же лес, каким он был до тридцатого сентября, что мертвые не встают, что бояться надо только живых. И постепенно рассудок взял верх над страхом. "Весьма возможно, - размышляет Пагель, - что в тот роковой вечер, когда лесничего настигла, где-нибудь в деревне или в лесу, весть о приезде следственной комиссии, нечистая совесть погнала его в лес, он прокрался в Черный лог и тоже нашел нам лейтенанта. И быть может, он тоже вернулся после этой находки домой в паническом страхе. Да, возможно, что это так!" И все же какой-то голос говорит ему, что это не то, что лесничий боится чего-то гораздо более ощутимого, более реального, чем мертвец, который давно уже где-то погребен. Нет, не мертвого лейтенанта и не толстого сыщика боится он, толстяк может оглушить сразу, он не станет мучить свою жертву неделями или месяцами. Нет, он не таков. Пока что задача, которую поставил себе Пагель, остается неразрешенной. Сколько ни раздумывай, толку мало. Ему приходит на ум Мейер, но он тотчас же отбрасывает эту мысль. Коротышку Мейера в этих краях наверняка больше не увидят. Да Мейер и не посмеет снова взяться за лесничего. Как ни слаб старик, от этого мучителя он еще может защититься. Если размышления Пагеля почти ни к чему не привели, то они все же укрепили его в намерении быть особенно приветливым со стариком. Книбуш, конечно, далек от совершенства. Но старик уже одной ногой в могиле - что же ему так мучиться последние годы, которые он проводит на земле. Хорошо бы докопаться, чем так напуган лесничий: чем-то ощутимым - тогда его можно успокоить доводами разума, или чем-то неуловимым, сидящим в нем самом? Тут Пагель и нагоняет лесничего, который проходит через лес с двумя десятниками. Еще не время рубить лес, большие старые буки, стоящие здесь, только-только потеряли листву. В них еще слишком много соков, чтобы рубить их. Но лесничий с двумя десятниками, которые впоследствии будут руководить лесорубами, с утра и до ночи ходит по лесу. Он метит обреченное дерево; сверкая, взлетает топор, широкая полоса серебристо-серой буковой коры падает на землю, блестит желтовато-белая древесина, края раны быстро алеют. Так, теперь готовься к зиме, до весны тебе уже не дожить, лесорубы узнают тебя по этой отметине. В сущности эпосом веет от действий старого лесничего Книбуша, этого заместителя Косаря, именуемого смертью. Книбуш волен в жизни и смерти, и если смерть не сразу настигает обреченного, если ему еще дается отсрочка - ему, не ведающему о произнесенном приговоре, - то это придает действиям лесничего чуть ли не мистический характер. Но, увидев Книбуша, который бегает взад и вперед между стволами, ворча и глухо кашляя, этого человечка, сморщенного и высушенного годами, заботами, непреодолимым страхом перед жизнью, видя, как он указывает на ствол костлявым, дрожащим указательным пальцем, Пагель думает, что эпос оборачивается гротеском. Ибо этот Косарь-смерть, очевидно, и сам уже отмечен смертью, недолго уж исполнять ему свои наместнические обязанности, ему дан лишь неопределенный срок - и он, пожалуй, это знает! Десятники идут от ствола к стволу, дрожащий палец поднимается, топор звенит звонким серебристым звуком, и они идут дальше, медленно идут дальше, а позади них светятся беловатые, с алыми краями отметины - раны. Пагель вежливо здоровается с Книбушем, лесничий искоса бросает на молодого человека испытующий взгляд своих круглых тюленьих глаз. Он бормочет что-то в ответ, снова идет вперед и снова поднимает указательный палец. Рядом с ним молча шагает Пагель, засунув руки в карманы и куря сигарету. Шагает с непринужденным видом: нехорошо, если старик заподозрит, что за ним наблюдают. Но Пагель не может не заметить, как редко приходится рабочим пускать в ход свои топоры, как редко указывает палец на ствол - а ведь это все готовые для рубки деревья, почти сухостой! Прежде дело шло совсем иначе! Немного спустя Пагель спрашивает: - Сегодня вы что-то уж очень мало метите, господин Книбуш. Лесничий отворачивается. Ворчит, но не отвечает. Затем идет на уступки, указывает пальцем на один из стволов. Но когда топор десятника уже поднялся, он поспешно восклицает: - Нет! Лучше не надо! Топор, однако, не опустился, он вонзается в дерево, и ствол отмечен. - Ведь оно уже трухлявое, господин лесничий, - говорит десятник. Лесничий бормочет что-то вроде проклятия. Он бросает гневный взгляд на Пагеля, затем медленно идет вперед, опустив голову, не глядя на деревья, как бы совершенно забыв о них. - Делайте то, что указывает вам лесничий, - говорит Пагель десятнику. - Господин Пагель, - отвечает ему десятник отнюдь не злым тоном, - ведь мы не работаем, а так, дурака валяем. В те дни, да еще и сегодня утром, он все приказывал нам делать отметки, еще и еще, а с полдня - как отрезало! Больное дерево, гниль, сухостой, мы ему показываем, а он трясет головой и идет дальше. Ведь это же одна канитель: для этого незачем бегать по лесу и получать шестьдесят миллионов в день. - Ах, чего там долго трепаться, Карл! - отзывается другой десятник. - Господин Пагель знает, что со стариком неладно. Не для своего же удовольствия он каждый день катит в лес на своем велосипеде! Чудит старикашка, а сегодня он и вовсе свихнулся... - Заткните-ка глотку! - крикнул Пагель. Лесничий стоит от них в двух шагах и, по-видимому, слышит все, от слова до слова. Голова его опущена, не видно, обижен ли он грубыми словами десятников. Все трое смотрят на него, и, точно разбуженный этими взглядами, он поднимает голову, говорит: "Пора кончать!" - и быстро идет, придерживая ремень винтовки, к опушке. - Ведь еще нет и половины четвертого, - говорит рассудительный десятник, глядя на часы, - а до пяти еще прекрасно видно. До чего же это глупо, господин Пагель, так рано отсылать нас домой! - Ах, чего там долго трепаться, Карл! - отзывается другой, сам любитель потрепаться. - Уж он-то знает, почему его оторопь берет в темном лесу. Недаром говорят, будто мертвец из Черного лога бродит по лесу, а кого он ищет, тот это знает и старается засветло удрать из леса. Пагель подавил вспыхнувший гнев, он зло посмотрел на десятника. - Послушайте, милейший, лесничий вам начальник, и что он вам приказывает, то вы должны делать, понятно? - Если человек свихнулся, я и не подумаю делать, что он мне приказывает, - отвечает тот, - а лесничий свихнулся, и это я буду говорить до тех пор, пока он не уберется из леса. - Послушайте... - начинает Пагель громче. Но десятник прерывает его. - Что у человека совесть нечиста, - заявляет он, - сразу видно. Револьвера возле убитого не нашли, а многие говорят, что это вообще был выстрел из ружья... - Так! - резко выкрикивает Пагель. - Так, баба вы этакая! - И с неожиданно прорвавшимся гневом: - Ах, баба вы, и не стыдно вам повторять эти вздорные россказни? Книбуш - честный человек, и нечего отравлять ему жизнь, она и без того тяжела. - Тут вы правы, господин Пагель, - говорит первый десятник. - Я тоже всегда... - Да что тут долго трепаться, Карл, - снова прерывает его второй. - Дело известное, служащие всегда друг за дружку стоят. Ну, а я, если где воняет, так и говорю, а от лесничего здорово попахивает. - Вы уволены! - резко говорит Пагель. - Немедленно получайте расчет! Даю вам неделю, чтобы очистить квартиру. До свидания! Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У него не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный парень не виноват, что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар и болен. Молодой десятник теперь, в сезон рубки леса, везде найдет работу, а старый лесничий уже никогда в жизни... Крепко нажимает он на педали и с минуту пытается думать о письме матери. Каких-нибудь два часа тому назад он был почти счастлив! Но, несмотря на все усилия, письмо остается чем-то очень далеким, точно огонек, который видишь ночью сквозь лесную чащу, но к которому не проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают от тебя маленькую сияющую точку. Минуту спустя он догоняет лесничего, тот плетется, опустив голову, точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы и тогда, когда молодой человек останавливается возле него и соскакивает с велосипеда. Плетется, будто он совершенно один. Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит: - Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу. Лесничий долго молчит. Затем, вздыхая, произносит: - Мало толку, господин Пагель. - Почему мало толку, господин Книбуш? Одним склочником меньше - значит, одна забота с плеч долой. - Ах, - говорит старик. - Одна забота с плеч, а на ее место десять новых. - Какие еще новые? - спрашивает Пагель. - Уж не те ли, что мешают вам сегодня метить деревья? Но для Книбуша, нынешнего Книбуша, этот вопрос прозвучал слишком назойливо. Он сжал губы и не ответил. Через минуту Пагель снова начал: - Я думаю, господин Книбуш, позвонить сегодня доктору, поговорить с ним, а завтра вы к нему пойдете, он, я уверен, освободит вас от работы, и наконец-то вы хорошенько отдохнете. Вы ведь знаете, деньги в больничной кассе можно получать в течение двадцати шести недель. - Ах, да разве проживешь на больничные деньги? - уныло сказал старик. Но в его голосе уже не было прежнего отчаяния. - Ведь у вас есть паек, Книбуш. Мы будем вам выдавать, мы не дадим вам помереть с голоду. - А кто будет работать за меня в лесу? - спрашивает лесничий. - Не метить деревья - это и я умею, господин Книбуш, - дружелюбно говорит Пагель. - А вашим лесорубам я на время дам какое-нибудь занятие в усадьбе. - Господин тайный советник в жизни на это не согласится! - возражает лесничий. - Что там тайный советник! - пренебрежительно говорит Пагель, чтобы показать лесничему, как мало значит тайный советник. - Вот уже месяц, как он не дает о себе знать, так пусть уж мирится с тем, что мы здесь хозяйничаем по-своему. - Он дает о себе знать, - тихо возражает лесничий. - Он написал мне. - Да ну! - восклицает ошарашенный Пагель. - Вот тебе и раз! Так что же угодно господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову? Не намерен ли он вернуться и разыскивать внучку? Но лесничий Книбуш не отзывается на эту насмешку. Теперь и фройляйн Виолета уже не интересует его, а ведь в прежние времена он так старался заслужить ее расположение. Он интересуется только собой. Поэтому он не отвечает на вопрос Пагеля и после долгой паузы задумчиво произносит: - Вы и в самом деле думаете, что доктор освободит меня от работы? - Ну конечно! Ведь вы больны, Книбуш! - И вы будете выдавать мне паек, несмотря на больничный лист? Но ведь это запрещено, господин Пагель? - Пока я здесь, вы будете получать по-прежнему ваш паек, господин Книбуш. - Завтра же иду к врачу, пусть даст мне бюллетень, - заявил лесничий совсем уже другим голосом. Пагель терпеливо ждал, но Книбуш так и не сказал ни слова, Он молча шел возле молодого управляющего, очевидно погруженный в мечты о беспечной жизни - без забот, хлопот, страхов. - И что же вам написал господин тайный советник? - спросил наконец Пагель. Лесничий очнулся от своих грез. - Раз я болен, мне незачем делать то, что он пишет, - ответил он уклончиво. - Не смогу ли я выполнить его распоряжения? - мирно предложил Пагель. Лесничий оторопело взглянул на Пагеля. Как ни странно, по лицу его медленно поползла слабая улыбка. Это было не очень приятное зрелище: казалось, улыбается мертвец. Но все же это была улыбка. - Вы-то, пожалуй, могли бы... - сказал он, продолжая улыбаться. - Что мог бы? Улыбка исчезла. Лицо лесничего снова стало угрюмым. - Нет, вы расскажете об этом другим, - сказал он уклончиво. - Я умею держать язык за зубами, вы же знаете, господин Книбуш. - Но уж барыне вы скажете! - Барыня сейчас не расположена ничего выслушивать. А кроме того, даю вам слово, что я ничего не скажу ей. Лесничий размышлял. - Нет, пожалуй, не стоит, - сказал он наконец. - Чем меньше говоришь, тем лучше, этому я, наконец, научился. - Этому вы научились в Остаде, от толстяка сыщика, не правда ли? - спросил Пагель. И тотчас же пожалел о своих словах, они ударили старика сильнее, чем насмешки грубияна десятника. Лесничий побелел как снег, положил дрожащую руку на плечо Пагеля и заглянул ему в лицо. - Так вы знаете? - спросил он дрожа. - Откуда вы знаете? От него самого? Пагель опустил на землю велосипед и крепко обхватил руками лесничего. - Не надо бы мне этого говорить, господин Книбуш, - сказал он смущенно. - Видите, и мне случается сболтнуть лишнее. Нет, вам нечего бояться: я ничего не знаю, и никто ничего мне не говорил. Я сам додумался: вы же стали совсем другой с тех пор, как вернулись из Остаде. - Правда? - прошептал лесничий, все еще судорожно дрожа. - Он не говорил вам? - Нет, - сказал Пагель. - Даю вам честное слово! - Но если вы до этого додумались, то и другой может додуматься! - в отчаянии воскликнул Книбуш. - На меня будут пальцем показывать, что вот, мол, изменник, продался французам. - Но ведь вы этого не делали, Книбуш? - серьезно спросил Пагель. - Коротышка Мейер... - Мейер напоил меня и выпытал все! - крикнул Книбуш. - Он ведь знал, что я болтлив, как старая баба. Этим он и воспользовался.