Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   "Вокруг света", 1967, NN 9-10. Пер. - Н.Рахманова
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Джон Т.Энгер происходил из семьи, которая вот уже  несколько  поколений
была хорошо известна в Гадесе [Гадес, или Аид, - в мифологии  -  подземное
царство] - маленьком  городке  на  Миссисипи.  Отец  Джона  год  за  годом
удерживал  в   жарких   схватках   звание   чемпиона   по   гольфу   среди
игроков-любителей. Миссис Энгер  славилась,  по  местному  выражению,  "от
парников до турников" своими политическими речами, а  юный  Джон  Т.Энгер,
которому только что исполнилось шестнадцать,  перетанцевал  все  последние
нью-йоркские танцы еще до того, как сменил  короткие  штанишки  на  брюки.
Теперь он покидал родной дом - и надолго. Преклонение перед  образованием,
которое будто бы  можно  получить  только  в  Новой  Англии,  -  бич  всех
провинциальных городков, лишающий их самых многообещающих молодых людей, -
обуяло родителей Джона. Сын их должен был поступить  в  колледж  св.Мидаса
близ Бостона - ничто  другое  их  не  устраивало.  Гадес  не  был  достоин
воспитывать их любимого высокоталантливого сына.
   Надо сказать, что жителям Гадеса - и вам  это  известно,  если  вы  там
бывали, - названия самых модных приготовительных школ и колледжей  говорят
очень мало. Жители города так давно и далеко  отстали  от  жизни  большого
света, что хоть и делают вид, будто  следуют  моде  в  одежде,  манерах  и
литературных  вкусах,  по  существу,  питаются   слухами;   и,   например,
торжественный прием, который в Гадесе считается  изысканным,  какая-нибудь
чикагская мясная принцесса наверняка сочтет "чуточку безвкусным".
   Джон Т.Энгер должен был вот-вот  уехать.  Миссис  Энгер  с  материнской
безудержной заботливостью набила  его  чемоданы  полотняными  костюмами  и
электрическими  вентиляторами,  а  мистер  Энгер  вручил  сыну  асбестовый
бумажник, туго набитый деньгами.
   - Помни, тебя всегда здесь ждут, - сказал он. - Можешь быть уверен, мой
мальчик, наш домашний очаг никогда не потухнет.
   - Я знаю, - охрипшим голосом ответил Джон.
   - Никогда не забывай, кто ты и откуда ты родом, -  с  горделивым  видом
продолжал отец, - и ты не совершишь ничего дурного. Ты Энгер... Из Гадеса.
   И вот отец и сын пожали друг другу руки, и Джон покинул дом,  обливаясь
слезами. Через десять минут он перешагнул границу  города  и  остановился,
чтобы бросить назад прощальный взор. Старомодный викторианский  девиз  над
воротами показался Джону удивительно милым.  Отец  его  время  от  времени
пытался способствовать тому, чтобы девиз этот сменили на что-нибудь  более
энергичное, более задорное, к примеру: "Гадес - твой шанс", или хотя бы на
простое "Добро пожаловать" поверх сердечного рукопожатия из  электрических
лампочек. Старый девиз, по мнению  мистера  Энгера,  производил  несколько
удручающее впечатление, но сейчас...
   Итак, прежде чем решительно обратить лицо  к  цели,  Джон  оглянулся  в
последний раз, и в этот миг  ему  показалось,  что  огни  Гадеса  на  фоне
вечернего неба исполнены какой-то душевной притягательной красоты.
   Колледж св.Мидаса расположен недалеко от Бостона, в  получасе  езды  на
"роллс-ройсе". Точного же расстояния никогда не узнают, ибо  никто,  кроме
Джона Т.Энгера, не прибывал и, вероятно, не  прибудет  туда  иначе  как  в
"роллс-ройсе". Св.Мидас - самая дорогая и самая привилегированная на свете
мужская приготовительная школа.
   Первые два года прошли для Джона  приятно.  Отцы  всех  мальчиков  были
денежными тузами, и Джон проводил каждое лето у кого-нибудь  в  гостях  на
одном из модных курортов.  Сами  мальчики,  которые  его  приглашали,  ему
вполне нравились, но их отцы... отцы были почему-то  как  две  капли  воды
похожи друг на друга, и Джон на свой мальчишеский лад задумывался над этой
поразительной схожестью. Если он  упоминал  о  своем  родном  городе,  они
неизменно задавали вопрос: "Небось жарковато там?", и Джон  выдавливал  из
себя подобие улыбки и ответ:  "Да,  действительно".  Он  отвечал  бы  куда
искреннее, если бы эту шутку отпускал не каждый из них. Но  они  в  лучшем
случае чередовали ее с вопросом, не менее для него ненавистным: "Ну и как,
вам жары хватает?"
   В середине второго года в  классе  Джона  появился  спокойный  красивый
мальчик по имени Перси Вашингтон. Новичок очень приятно держал себя и  был
на редкость хорошо одет, на редкость даже для колледжа  св.Мидаса.  Однако
по неизвестным причинам он сторонился остальных учеников. Единственный,  с
кем он подружился,  был  Джон  Т.Энгер,  но  даже  с  ним  он  никогда  не
откровенничал и молчал обо всем, что касалось его дома и семьи. То, что он
богат, разумелось само собой,  но,  помимо  собственных  заключений,  Джон
очень мало знал о своем  товарище.  Поэтому,  когда  Перси  пригласил  его
провести лето "у нас на Западе", Джон, ожидая, что любопытство  его  будет
щедро вознаграждено, принял предложение не раздумывая.
   Только  когда  они  очутились  в   поезде,   Перси   впервые   сделался
словоохотлив. В  один  прекрасный  час,  когда  они  сидели  за  ленчем  в
вагоне-ресторане и обсуждали  недостатки  своих  соучеников,  Перси  вдруг
резко переменил тему и сделал неожиданное замечание:
   - Мой отец самый богатый человек в мире.
   - Да? - вежливо отозвался Джон. Он не мог  придумать  никакого  другого
ответа на столь откровенное сообщение.  Он  хотел  было  сказать  "Приятно
слышать", но это прозвучало бы как-то фальшиво, чуть не сказал  "Правда?",
но вовремя удержался, так как это могло быть принято за недоверие. А такое
поразительное утверждение вряд ли подлежало сомнению.
   - Неизмеримо богаче всех, - повторил Перси.
   - Я читал во "Всемирном альманахе", - начал Джон,  -  будто  в  Америке
есть один человек с годовым доходом  свыше  пяти  миллионов  и  четверо  с
доходом свыше трех, в еще...
   - Подумаешь, - Перси презрительно скривил губы, - дешевые  капиталисты,
финансовая мелкая сошка, жалкие торговцы и ростовщики.  Мой  отец  мог  бы
купить их всех с потрохами и не обеднеть ни на грош.
   - Но как ему удается...
   - Почему не зарегистрирован его подоходный налог?. Да  потому,  что  он
его  не  платит.  Во  всяком   случае,   платит   ничтожный,   далеко   не
соответствующий его настоящему доходу.
   - Значит, он очень богат, - сказал Джон просто.  -  Я  рад  этому.  Мне
нравятся очень богатые  люди.  Чем  человек  богаче,  тем  больше  он  мне
нравится. - На его смуглом лице появилось выражение страстной искренности.
- Прошлой пасхой я гостил у Шнлицер-Мэрфи.  У  Вивиан  Шнлицер-Мэрфи  есть
рубины с куриное яйцо и сапфиры точно шары, светящиеся изнутри...
   - Я люблю драгоценные камни, -  горячо  согласился  Перси.  -  Мне  бы,
конечно, не хотелось, чтобы в школе про это узнали, но  у  меня  у  самого
настоящая коллекция драгоценных камней. Я их собирал вместо марок.
   - И еще алмазы, - с жаром продолжал Джон. -  У  Шнлицер-Мэрфи  я  видел
алмазы величиной с грецкий орех...
   - Подумаешь. - Перси наклонился вперед и понизил голос. - Это  пустяки.
Вот у моего отца есть алмаз побольше отеля "Риц".



   2

   Заходящее солнце Монтаны  лежало  между  двух  гор,  словно  гигантский
кровоподтек,  от  которого  во  все  стороны  по  ядовитого   цвета   небу
разбегались  темные  жилки.  Далеко  внизу,  припав  к  земле,   затаилась
деревушка Фиш, маленькая, унылая, позабытая богом. Там, в  этой  деревушке
Фиш, по слухам, жили двенадцать угрюмых загадочных душ и  буквально  доили
голую скалу, на которой их произвела на свет некая таинственная населяющая
сила. Они давно уже стали особой расой, эти двенадцать из деревушки Фиш, -
природа, создав их когда-то из прихоти, по зрелом  размышлении  отказалась
от них и предоставила самим бороться и вымирать.
   Из  лилового  кровоподтека  на  горизонте  выползла   длинная   цепочка
движущихся огней, нарушив пустынность, и тогда двенадцать из деревушки Фиш
собрались,  как  привидения,  у  дощатой  станции,  чтобы   поглазеть   на
семичасовой трансконтинентальный  экспресс,  идущий  из  Чикаго.  Примерно
шесть раз в году  трансконтинентальный  экспресс  по  чьему-то  неведомому
приказу останавливался у деревушки Фиш, и  тогда  из  поезда  высаживались
один или двое, влезали в появлявшуюся из сумерек двуколку  и  отъезжали  в
сторону багрово-синего заката. Наблюдать это необъяснимое,  ни  с  чем  не
сообразное явление стало своего рода ритуалом для жителей  деревушки  Фиш.
Наблюдать - и только; у них ни на йоту  не  осталось  животворящей  мысли,
которая бы побудила их дивиться или размышлять, иначе  из  этих  посещений
могла бы вырасти религия. Но жители  деревушки  Фиш  были  по  ту  сторону
всякой религии, даже наиболее нагие и примитивные догматы христианства  не
могли пустить корни на этой голой скале; поэтому не было здесь ни  алтаря,
ни жреца, ни жертвы; лишь в  семь  часов  -  ежевечерняя  немая  сходка  у
дощатой хибарки, братство, возносящее к небу смутное вялое удивление.
   В этот июньский вечер Великий  Тормозной,  которого  жители  деревушки,
пожелай они обожествить хоть что-нибудь,  вполне  могли  бы  счесть  своим
божественным избранником, повелел так,  чтобы  семичасовой  поезд  оставил
свой человеческий (или бесчеловечный) груз в деревушке Фиш. В  две  минуты
восьмого Перси Вашингтон и Джон  Т.Энгер  высадились,  быстро  прошли  под
взглядом двенадцати завороженно глядевших, широко раскрытых испуганных пар
глаз, влезли в двуколку, которая вынырнула явно ниоткуда, и укатили прочь.
   Через полчаса, когда  сумерки  сгустились  во  мрак,  молчаливый  негр,
который правил лошадьми, окликнул  какой-то  неподвижный  темный  предмет,
маячивший  впереди.  В  ответ  на  оклик  этот  предмет  направил  на  них
светящийся диск, который  уставился  на  них  из  бездонной  тьмы,  словно
злобное око. Двуколка продолжала двигаться дальше, и  Джон  скоро  увидел,
что  это  задний  фонарь  громадного  автомобиля,  который  был  больше  и
великолепнее всех  виденных  им  автомобилей.  Корпус  его  из  блестящего
металла  был  темнее  никеля  и  светлее  серебра,  втулки  колес  усажены
искрящимися желто-зелеными геометрическими  фигурами.  Джон  не  осмелился
предположить - стекло это или драгоценные камни.
   Подле автомобиля стояли навытяжку два негра в сверкающих ливреях, какие
можно  видеть  на  изображениях  королевской  процессии  в  Лондоне;   они
приветствовали юношей, когда те сошли с двуколки, на непонятном  языке,  в
котором гость уловил что-то похожее на негритянский южный диалект.
   - Входи, - сказал Перси своему товарищу, когда их чемоданы забросили на
черный верх лимузина. - Прости, что пришлось везти тебя  в  двуколке,  но,
сам понимаешь, невозможно показывать наш автомобиль пассажирам поезда  или
этим несчастным деревенщинам.
   - Вот это да! Какой автомобиль! - восклицание это вырвалось у Джона при
виде внутренней отделки  лимузина.  Обивка  представляла  собой  множество
прелестных миниатюрных гобеленов,  затканных  шелком,  шитых  драгоценными
камнями и положенных на фон  из  золотой  парчи.  Два  кресла,  в  которые
блаженно погрузились мальчики, были обиты материей,  напоминавшей  бархат,
но сотканной как бы из несчетных разноцветных кончиков страусовых перьев.
   - Какой автомобиль! - снова воскликнул потрясенный Джон.
   - Этот? - рассмеялся Перси. - Да это же  старая  развалина,  он  у  нас
вместо фургона.
   Они уже плавно катились во тьме к пролому между двумя горами.
   - Мы будем на месте через полтора часа, -  сказал  Перси,  поглядев  на
часы, висевшие на стенке лимузина.  -  Должен  тебя  предупредить,  ничего
подобного ты еще не видел.
   Если автомобиль был залогом того, что предстояло увидеть Джону,  то  он
заранее  приготовился   изумляться.   Наивная   набожность,   свойственная
гражданам  Гадеса,  предписывала  прежде   всего   ревностно   поклоняться
богатству и безмерно его уважать. Испытывай Джон  что-нибудь  иное,  кроме
блаженного  смирения  перед  богачами,  родители  сочли  бы  это   ужасным
кощунством.
   Они уже достигли пролома между двумя горами, и  как  только  автомобиль
въехал туда, дорога стала менее ровной.
   - Если бы сюда заглядывала луна, ты бы увидел, что мы сейчас в глубоком
ущелье, - сказал Перси, пытаясь разглядеть что-либо за  окном.  Он  сказал
несколько слов в микрофон, и тотчас же ливрейный лакей включил  прожектор,
и громадный луч заскользил по склонам.
   - Видишь, сплошные камни. Обыкновенный автомобиль разбился бы вдребезги
через каких-нибудь полчаса. Собственно, если не знать дороги, тут  в  пору
пройти только танку. Чувствуешь, мы поднимаемся.
   Дорога действительно заметно пошла вверх, и  через  несколько  минут  с
гребня  мальчики  увидели  вдали  только  что  появившуюся  тусклую  луну.
Неожиданно автомобиль остановился, и из темноты возникло несколько фигур -
тоже  негры.  Снова  юношей  приветствовали  на  том  же  смутно  знакомом
диалекте. Затем негры захлопотали вокруг лимузина, и в одну минуту  четыре
огромных  троса,  свисавших  откуда-то  сверху,  зацепили  крюками  втулки
огромных колес, усаженных драгоценными камнями. Раздалось гулкое "Э-гей!",
и Джон почувствовал, что автомобиль медленно отрывается  от  земли:  выше,
выше, вдоль самых высоких скал по обеим сторонам, еще, и,  наконец,  перед
ним открылась залитая лунным светом извилистая долина,  столь  неожиданная
после предшествующего нагромождения скал. Только с одной стороны у них еще
оставалась скала, но вот пропала и она.
   Было очевидно, что их перенесли через устремленный  в  небо  гигантский
каменный клинок, перекрывавший ущелье. Спустя мгновение они уже опускались
вниз и вскоре с мягким стуком коснулись ровной земли.
   - Худшее позади, - проговорил  Перси,  прижимаясь  лицом  к  стеклу.  -
Осталось всего пять миль, да и то по нашей собственной дороге - до  самого
конца  двухрядный  кирпич.  Это  уже  наши   владения.   Здесь   кончаются
Соединенные Штаты, любит говорить отец.
   - Мы в Канаде?
   - Отнюдь. Мы в центре Скалистых гор. Но ты  сейчас  находишься  на  тех
пяти   квадратных   милях   Монтаны,   где   никогда   не    производилась
топографическая съемка.
   - Почему так? Забыли?
   - Нет, - Перси улыбался. - Они трижды пытались это  сделать,  В  первый
раз дед  подкупил  целиком  департамент  штата,  ведающий  топографической
съемкой; во второй -  специально  для  него  подделали  официальные  карты
Соединенных Штатов, это дало пятнадцать  лет  отсрочки.  Последний  случай
оказался труднее. Отец устроил так, что их компасы оказались в  сильнейшем
искусственно созданном  магнитном  поле.  По  его  заказу  был  изготовлен
комплект съемочных инструментов с неуловимым дефектом, благодаря  которому
нашей  территории  как  бы  вообще  не   существовало,   а   затем   этими
инструментами подменили те, которыми должны были производить съемку. Кроме
того, пришлось изменить течение реки и соорудить  на  ее  берегах  подобие
города, так что его можно было принять за городок, расположенный в  долине
десятью милями дальше. Для нас страшно только одно-единственное, что может
нас обнаружить, - заключил Перси.
   - Что же это такое?
   Перси понизил голос.
   - Аэропланы, - шепнул он. - У нас есть шесть зенитных пушек, и  до  сих
пор мы справлялись с этой проблемой. Правда, бывали смертельные  исходы  и
набралось порядочно пленных. Нас с отцом, сам понимаешь, это  не  волнует,
но маме и девочкам неприятно. И потом всегда есть риск,  что  когда-нибудь
нам не удастся справиться.
   Лоскутья и обрывки нежных  шиншилловых  облаков  скользили  по  зеленой
луне, словно  драгоценные  восточные  шелка,  выставляемые  напоказ  перед
татарским ханом. Джону почудилось, будто сейчас день и будто  в  небе  над
ним  парят  юноши  и  сыплют  сверху  религиозные  брошюры   и   проспекты
патентованных средств, что сулят надежду отчаявшимся, закованным в  камень
деревушкам.  Ему  чудилось,  будто  юноши  выглядывают  из-за  облаков   и
всматриваются, всматриваются в то, что есть там, куда везут Джона.  А  что
дальше? Вынудит ли их спуститься какое-нибудь хитроумное устройство и  они
останутся там, в заточении, вдали от патентованных средств и от брошюр, до
самого судного дня? Или же, если они ускользнут из ловушки, внезапный клуб
дыма  и  разорвавшийся  снаряд  повергнут  их  на  землю  и  тем  доставят
"неприятность"  матери  и  сестрам  Перси?  Джон  тряхнул  головой,  и   с
полураскрытых  губ  его  сорвалось   беззвучное   подобие   смеха.   Какое
безрассудство там скрывалось? Какая благовидная уловка чудака-креза? Какая
страшная золотая тайна?
   Шиншилловые облака проплыли мимо, и горная ночь  сделалась  светла  как
день. Кирпичная дорога  мягко  льнула  к  толстым  шинам;  путешественники
обогнули тихое озеро в лунном свете, на миг погрузились во мрак  соснового
бора, прохладный и остро пахнущий, и  вдруг  очутились  в  широкой  аллее,
которая переходила в большую лужайку, и возглас  восторга,  вырвавшийся  у
Джона, раздался одновременно с  лаконичным  "мы  приехали",  произнесенным
Перси.
   На берегу озера, выделяясь в ярком свете  звезд,  вздымался  прекрасный
замок; сияя мрамором, он достигал  середины  примыкающей  горы  и,  полный
изящества, совершенной симметрии и  полупрозрачной  женственной  томности,
как  бы  растворялся,  сливаясь  с   густой   чернотой   соснового   бора.
Многочисленные  башни,  стройный   рисунок   наклонных   парапетов,   чудо
высеченных в стене окон - овалов, семиугольников и треугольников  золотого
света, размытая мягкость перемежающихся плоскостей из  звездного  света  и
синих теней - все отдалось аккордом в душе Джона.  На  верхушке  одной  из
башен, самой высокой, с  самым  массивным  основанием,  какое-то  открытое
устройство из ламп создавало впечатление плывущей волшебной страны; и в то
время как околдованный Джон восторженно смотрел вверх,  оттуда  доносились
тихие флежолеты скрипок - музыка такая вычурная и  старомодная,  какой  он
никогда не слыхал. Еще  миг  -  и  автомобиль  остановился  перед  высокой
мраморной лестницей, вокруг которой в ночном воздухе  реял  аромат  мириад
цветов. На верхней площадке бесшумно распахнулись большие двери, в темноту
выплеснулся янтарный свет, очертив изящный женский  силуэт,  и  женщина  с
высокой прической протянула к ним руки.
   - Мама, - сказал Перси, - это мой друг, Джон Энгер из Гадеса.
   У Джона  осталось  от  того  первого  вечера  ошеломляющее  впечатление
множества красок, мимолетных физических  ощущений,  нежной,  как  любовный
шепот, музыки, красоты предметов, огней и теней, движений и лиц.  Там  был
мужчина, который стоя пил переливающийся всеми цветами радуги  напиток  из
хрустального наперстка на  золотом  стебле.  Там  была  девочка  с  лицом,
похожим на цветок, одетая как Титания, с сапфирами  в  волосах.  Там  была
комната, где стены из сплошного неяркого золота подались под его рукой,  и
была  комната,  как  бы  воплотившая  представление  Платона  о  последней
темнице: потолок, пол, стены - все были сплошь выложено алмазами, алмазами
всевозможных размеров и форм, так  что,  освещенная  высокими  фиолетовыми
лампами, стоящими по углам, комната слепила глаза белым блеском, ни с  чем
не сравнимым, существующим за пределами человеческого желания  или  мечты.
Мальчики бродили по лабиринту этих комнат. Иногда пол  у  них  под  ногами
вспыхивал   сверкающими   узорами,    подсвеченными    снизу,    варварски
дисгармоничными  по  краскам,  и  узорами  пастельно-нежными,  и   узорами
чистейшей белизны, и узорами, представлявшими собой  сложнейшую,  искусной
работы, мозаику, которую вывезли из какой-нибудь мечети  на  Адриатическом
море. Иногда под толстым слоем хрусталя просвечивала вихрящаяся синяя  или
зеленоватая  вода,  населенная  быстро  мелькающими  рыбами  и   радужными
водорослями. Мальчики ступали по меху самых разнообразных  животных  и  по
бледной слоновой кости, без всяких стыков, будто пол был  вырезан  целиком
из одного гигантского бивня мастодонта.
   Затем смутно запомнившийся переход  -  и  они  очутились  за  обеденным
столом, где каждая тарелка  состояла  из  двух  едва  различимых  алмазных
пластин, между которыми необъяснимым образом был вделан изумруд  -  ломтик
зеленого воздуха. Музыка, протяжная и всепроникающая, струилась издали  по
коридорам, стул, на котором сидел Джон, был воздушно  мягок,  предательски
облегал спину и, казалось, поглотил Джона, одолел, как  только  тот  выпил
рюмку портвейна. Джон  сонно  попытался  ответить  на  чей-то  вопрос,  но
сладчайшая роскошь, сжимавшая тисками его  тело,  еще  усиливала  ощущение
сна; драгоценные камни, ткани, вина, металлы - все плыло перед его глазами
в сладостном тумане...
   - Да, - вежливо ответил он, наконец, сделав над собой  усилие,  -  жары
там хватает.
   Он даже умудрился слабо засмеяться, но вдруг без единого движения,  без
сопротивления  словно  уплыл  куда-то,  оставив  нетронутым   замороженный
десерт, розовый как греза...
   Когда он проснулся, то понял, что проспал несколько часов. Он находился
в просторной спокойной комнате со стенами  из  черного  дерева  и  тусклым
освещением, слишком  притушенным,  слишком  неуловимым,  чтобы  называться
светом. Молодой хозяин стоял около него.
   - Ты заснул прямо за столом, - сказал Перси. - Я и сам чуть  не  уснул:
такое наслаждение - домашний комфорт после целого года в школе. Слуги тебя
раздели и вымыли в ванне, а ты так и не проснулся.
   - Это постель или облако? - вздохнул Джон. -  Перси,  Перси...  Я  хочу
попросить у тебя прощения, пока ты не ушел.
   - За что?
   - За то, что не поверил тебе, когда ты сказал  про  алмаз  величиной  с
отель "Риц".
   Перси улыбнулся.
   - Я так и думал, что  ты  не  поверил.  Алмаз  -  это  гора  под  нами,
понимаешь?
   - Как - гора?
   - Гора, на которой стоит замок. Для горы она не очень велика, но  зато,
если не считать примерно пятнадцати метров дерна и гравия, ниже - сплошной
алмаз. Один цельный алмаз объемом с кубическую милю, без единой  трещинки.
Да ты слышишь? Знаешь...
   Но Джон Т.Энгер снова спал.



   3

   Утро. Приоткрыв глаза, он сквозь  дрему  заметил,  что  комнату  залило
солнце: эбеновая панель в одной из стен отъехала на роликах вбок,  впустив
в комнату день. Возле постели стоял рослый негр в белой униформе.
   - Добрый вечер, - пробормотал Джон, пытаясь привести в  порядок  сонные
мысли.
   - Доброе утро, сэр. Вы готовы принять ванну, сэр? Нет, не вставайте,  я
вас сам положу, если вы  соблаговолите  расстегнуть  пижаму.  Вот  и  все.
Благодарю вас, сэр.
   Джон лежал  не  двигаясь,  пока  с  него  стаскивали  пижаму,  его  это
забавляло и восхищало. Он ожидал, что  этот  заботливый  черный  Гаргантюа
понесет его не руках, как ребенка, но ничего подобного  не  случилось;  он
вдруг почувствовал, что кровать слегка наклонилась и он покатился к стене,
немного  испуганный  неожиданностью;  но  когда  он  толкнулся  в   стену,
драпировка расступилась, он проехался еще около двух метров по  ворсистому
скату и  мягко  шлепнулся  в  воду,  температура  которой  соответствовала
температуре тела.
   Он огляделся.  Дорожка,  по  которой  он  спустился,  вернее  скатился,
бесшумно убралась. Его выдвинули в другую комнату, и  теперь  он  сидел  в
ванне, утопленной в полу, так что лицо его оказалось на  уровне  пола.  Со
всех сторон, образуя стены комнаты, борта и дно самой ванны,  его  окружал
голубой аквариум. Сквозь хрустальную поверхность Джон видел под собой рыб,
которые мелькали между янтарных ламп и даже равнодушно  шныряли  мимо  его
вытянутых ног, отделенные от  них  лишь  толщиной  хрусталя.  Над  головой
сквозь стекло цвета морской воды проходил солнечный свет.
   - Я думаю, сэр, сегодня утром вам подошла бы  горячая  розовая  вода  с
мыльной пеной, сэр, а под конец, пожалуй, холодная морская вода.
   Негр стоял тут же, рядом.
   - Хорошо, - согласился Джон, бессмысленно улыбаясь, - как вам угодно. -
Ему казалось самонадеянным и даже немного безнравственным заказывать ванну
соответственно своим убогим мерилам.
   Негр нажал кнопку, и теплый дождь обрушился как бы с неба, а  на  самом
деле, как тут же обнаружил Джон, из фонтанчика неподалеку. Вода  сделалась
бледно-розовой, и одновременно струи жидкого мыла забили вдруг из  четырех
миниатюрных моржовых голов в углах  ванны.  В  один  миг  десяток  гребных
колесиков, укрепленных по бокам  ванны,  взбили  смесь,  и  переливающаяся
всеми цветами радуги восхитительно  легкая  пена  нежно  обволокла  Джона,
покрыв его тело сверкающими розовыми пузырьками.
   - Включить проекционный аппарат, сэр? - почтительно предложил  негр.  -
Сегодня заправлена недурная одночастная  комедия,  а  если  желаете,  могу
быстро заменить ее серьезной фильмой.
   - Нет, спасибо, - вежливо, но твердо ответил Джон. Наслаждение его было
таким  полным,  что  он  не  хотел  больше  никаких  развлечений.   Однако
развлечение  все-таки  последовало:  через   минуту   он   уже   увлеченно
прислушивался к звукам флейт, доносившимся ниоткуда. Флейты словно  роняли
капли, и мелодия рождала образ падающей воды, прохладной  и  зеленой,  как
сама комната, а на этом фоне звучало кружевное соло пикколо, более зыбкое,
чем прикрывавшая и ласкавшая Джона пена.
   После бодрящей морской воды  и  холодного  освежающего  душа  Джон  был
принят в мохнатый халат и на кушетке, крытой  такой  же  мохнатой  тканью,
растерт маслом со спиртом и пряностями. Потом его усадили в  разнеживающее
кресло, побрили и причесали.
   - Мистер Перси ждет в вашей гостиной, - сказал негр, когда все операции
были закончены. - Меня зовут Гигсум, сэр.  Моя  обязанность  заботиться  о
мистере Энгере по утрам.
   Джон вышел в оживленную солнечную гостиную, где  его  ждали  завтрак  и
Перси, великолепный в белых лайковых бриджах; он курил, сидя в кресле.



   4

   Вот краткая история семьи Вашингтонов, которую Перси изложил  Джону  за
завтраком.
   Отец  нынешнего  мистера  Вашингтона  был  виргинцем,  прямым  потомком
Джорджа Вашингтона  и  лордом  Балтимор.  Гражданскую  войну  он  закончил
двадцатипятилетним полковником,  имеющим  никуда  не  годную  плантацию  и
тысячу долларов золотом.
   Фиц-Норман Колпелер Вашингтон (таково  было  имя  молодого  полковника)
решил передать поместье в Виргинии  младшему  брату,  а  сам  податься  на
Запад. Он отобрал двадцать пять наиболее преданных  негров,  которые,  как
водится, его обожали, и купил двадцать шесть билетов на  поезд,  собираясь
приобрести на Западе на имя негров  землю  и  завести  ранчо  с  овцами  и
рогатым скотом.
   Он пробыл в Монтане почти месяц, но дела его нисколько не сдвинулись  с
места. Тут-то и свершилось его Великое Открытие. Однажды он поехал  верхом
в горы, заблудился, проплутал целый день и сильно проголодался. Ружья он с
собой не захватил и поэтому, увидев белку, пустился за ней бегом,  пытаясь
поймать ее голыми руками. Преследуя белку, он  заметил,  что  во  рту  она
несет что-то блестящее. Перед тем как скрыться в дупле (ибо провидению  не
было угодно, чтобы эта белка утолила голод Фиц-Нормана), она выронила свою
ношу. Фиц-Норман присел на землю, чтобы обдумать свое положение,  и  краем
глаза уловил какой-то блеск рядом в траве. В последующие десять секунд  он
начисто утратил аппетит, но  зато  приобрел  сто  тысяч  долларов.  Белка,
которая с несносным упорством отказывалась стать его пищей,  подарила  ему
крупный безупречный алмаз.
   К ночи он добрался до лагеря, а двенадцать часов спустя все  его  негры
уже остервенело копали склон в окрестностях беличьего  жилища.  Фиц-Норман
сказал им, что напал на жилу стразов-фальшивых бриллиантов; и так  как  за
малым исключением никто из них в глаза не видел даже  плохоньких  алмазов,
ему поверили безоговорочно. Когда он осознал все значение своего открытия,
он пришел в замешательство. Гора была не что иное, как  сплошной,  цельный
алмаз. Он набил четыре седельных мешка сверкающими  образцами  и  пустился
верхом в Сент-Пол. Там ему удалось сбыть  полдюжины  мелких  алмазов,  но,
когда он предъявил лавочнику более крупный камешек, тот упал в обморок,  а
Фиц-Нормана арестовали как нарушителя спокойствия. Из тюрьмы  он  удрал  и
сел в поезд, шедший в Нью-Йорк, там продал  несколько  средних  алмазов  и
выручил за них около двухсот тысяч долларов золотом. Но  самые  выдающиеся
камни он показать не решился и, по правде говоря, покинул Нью-Йорк как раз
вовремя. В ювелирных кругах началось невероятное  волнение,  вызванное  не
столько  величиной  алмазов,  сколько  загадкой  их  появления  в  городе.
Распространились слухи, будто бы обнаружена алмазная жила в горах Кэтскил,
на побережье Джерси, на Лонг-Айленде, под Вашингтон-сквер. От Нью-Йорка  в
эти пригородные Эльдорадо начали ежечасно отходить поезда, битком  набитые
мужчинами с кирками и лопатами. Тем  временем  молодой  Фиц-Норман  держал
путь обратно в Монтану.
   К  концу  второй  недели  он  уже  определил,  что  алмаз  в  его  горе
приблизительно равен всем имеющимся в мире алмазам, вместе взятым.  Однако
оценить его путем обычных расчетов было невозможно - алмаз был цельный.  А
если бы предложить его на продажу, то это не только вызвало бы  кризис  на
мировом рынке, но и - при  условии,  что  цена  росла  бы  как  обычно,  в
зависимости от величины камня, в арифметической прогрессии, -  в  мире  не
хватило бы золота, чтобы купить и десятую  часть  алмаза-горы.  Да  и  что
делать с алмазом такой величины?
   Положение создалось  нелепейшее.  Он  был,  можно  сказать,  богатейшим
человеком из всех, когда-либо живших на земле, - и вместе с тем чего он, в
сущности, стоил? Выплыви его тайна наружу - неизвестно, к каким  бы  мерам
прибегло правительство, чтобы предотвратить панику  на  золотом  да  и  на
алмазном рынке. Оно могло  немедленно  отнять  заявку  и  установить  свою
монополию.
   Выбора не было - гору следовало распродавать тайно. Он послал на Юг  за
младшим братом и поставил его присматривать  за  черными  рабами,  которые
даже не подозревали, что рабство отменено. Чтобы закрепить  их  неведение,
он огласил составленную им самим прокламацию, в  которой  говорилось,  что
генерал Форрест реорганизовал рассеянные  армии  южан  и  разбил  наголову
северян  в  одном  тщательно  подготовленном  сражении.   Негры   поверили
безоговорочно. Они сочли это известие добрым и  совершили  по  его  поводу
свои примитивные обряды.
   Сам же Фиц-Норман отправился в чужеземные страны,  имея  при  себе  сто
тысяч долларов и два сундука, полные неотшлифованных алмазов  всевозможных
размеров. Он отплыл в Россию на китайской джонке и  шесть  месяцев  спустя
после отъезда из Монтаны очутился в  Санкт-Петербурге.  Он  снял  укромную
квартиру, не теряя времени наведался к придворному ювелиру и объявил,  что
у него есть для царя алмаз.  Он  прожил  в  Санкт-Петербурге  две  недели,
непрерывно подвергаясь опасности быть убитым, перебираясь  с  квартиры  на
квартиру, и за все пребывание в  русской  столице  навестил  свои  сундуки
всего три-четыре раза.
   Его с трудом отпустили в Индию, взяв обещание вернуться через год с еще
более крупными и красивыми алмазами. Но прежде чем  он  уехал,  придворный
казначей положил  для  него  в  американские  банки  пятнадцать  миллионов
долларов - на четыре вымышленных имени.
   Фиц-Норман вернулся в Америку в 1868 году, пропутешествовав более  двух
лет. Он посетил столицы двадцати  двух  государств  и  беседовал  с  пятью
императорами, одиннадцатью королями, тремя  принцами,  с  шахом,  ханом  и
султаном. К этому времени Фиц-Норман оценивал свое  состояние  в  миллиард
долларов. Одно  обстоятельство  неизменно  способствовало  сохранению  его
тайны. Стоило любому из его крупных  алмазов  всплыть  на  поверхность  на
неделю - и алмаз оказывался в гуще такого обилия роковых стечении, интриг,
переворотов и войн, что их хватило  бы  на  всю  историю  человечества  от
основания Вавилонского царства.
   С 1870 года до его смерти, последовавшей в 1900 году, жизнь Фиц-Нормана
Вашингтона  была  одной  сплошной  поэмой,  написанной  золотыми  буквами.
Разумеется, имели место и второстепенные  события:  он  старался  избегать
топографических съемок; он женился на одной виргинской леди, от которой  у
него родился единственный сын; в результате ряда досадных  осложнений  был
вынужден убить своего брата, чья не менее досадная привычка напиваться  до
потери всякого благоразумия неоднократно подвергала опасности их жизнь. Но
в целом  очень  мало  убийств  омрачало  эти  безоблачные  годы  успеха  и
дальнейшего обогащения.
   Незадолго до смерти он переменил свою политику, и все  свое  непомерное
состояние, за исключением  нескольких  миллионов  долларов,  употребил  на
покупку оптом редких металлов, которые и поместил в большие  сейфы  банков
по всему миру, зарегистрировав их как безделушки. Его сын, Брэддок Тарлтон
Вашингтон, придал  этой  политике  еще  большую  напряженность  и  размах.
Металлы были обращены в редчайший из химических элементов - радий, так что
эквивалент миллиарда долларов золотом уместился в  хранилище  размером  не
больше коробки из-под сигар.
   Когда со смерти Фиц-Нормана прошло три года, его сын Брэддок решил, что
дело пора сворачивать. Богатство, которое они с отцом извлекли из горы, не
поддавалось точному исчислению. Брэддок вел записную  книжку,  где  шифром
обозначал приблизительное количество радия  в  каждом  из  тысячи  банков,
постоянным клиентом которых он был,  а  также  записывал  псевдонимы,  под
которыми помещал радий. Затем он сделал  очень  простую  вещь:  он  закрыл
жилу.
   Он закрыл жилу. То, что было получено от горы, должно  было  обеспечить
всем  будущим  поколениям   Вашингтонов   беспримерную   роскошь.   Отныне
единственной его заботой было оберегать тайну, дабы в той панике,  которая
могла сопутствовать ее раскрытию, он, заодно со всеми акционерами мира, не
превратился бы в нищего.
   Такова была семья, куда приехал  в  гости  Джон  Т.Энгер.  Такова  была
история, которую он услышал в своей  гостиной  с  серебряными  стенами  на
следующее утро после приезда.



   5

   После завтрака Джон вышел через высокий мраморный  портал  на  площадку
наружной лестницы и с любопытством стал осматривать открывшийся  вид.  Вся
долина - от алмазной горы до высокого гранитного утеса  в  пяти  милях  от
замка - была, словно  собственным  дыханием,  окутана  золотистой  дымкой,
которая лениво  висела  над  прекрасными  просторными  лугами,  озерами  и
парком.  Там  и  сям  вязы  группировались  в  изящные  тенистые   рощицы,
представляя  удивительный  контраст  с  плотной  массой  соснового   леса,
сжимавшей горы в тисках темно-синей зелени. Глядя на все это, Джон заметил
в полумиле от замка трех молодых оленей, которые гуськом  вышли  из  одной
рощицы и неуклюжей веселой рысцой направились в полосатый полумрак другой.
Джон не удивился бы, если бы увидел фавна,  мелькающего  с  флейтой  среди
деревьев, или розовокожую нимфу  и  ее  разлетающиеся  желтые  волосы  меж
ярко-зеленой листвы. Он даже надеялся на это.
   И с такой дерзкой надеждой в душе он спустился по  мраморным  ступеням,
потревожив сон двух дремавших внизу  овчарок,  и  направил  свои  шаги  по
дорожке, выложенной белыми и синими кирпичиками,  которая  вела  непонятно
куда.
   Он наслаждался окружающим, насколько был способен. В том  и  счастье  и
неполноценность молодости, что она не умеет  жить  настоящим,  она  всегда
меряет  его  по  тому  лучезарному  будущему,  которое  существует  в   ее
воображении: цветы и золото, женщины и звезды -  всего  лишь  прообразы  и
пророчества этой несравненной и недостижимой юношеской мечты.
   Дорожка сделала плавный поворот, и Джон, обойдя густые кусты  роз,  что
наполняли воздух тяжелым ароматом, зашагал через парк в  ту  сторону,  где
виднелся под деревьями мох. Джон никогда не лежал на мху  и  теперь  хотел
проверить, справедливо ли употребляют сравнение со мхом, когда  говорят  о
мягкости. И тут он вдруг увидел девочку, шедшую по  траве  ему  навстречу.
Красивее он никогда никого не встречал.
   На ней было короткое белое платьице, едва закрывавшее колени, на голове
- венок из резеды, перехваченный  в  нескольких  местах  синими  полосками
сапфира. Ее босые розовые  ноги  разбрызгивали  росу.  Она  была  немножко
моложе Джона - не старше шестнадцати.
   - Здравствуй, - тихонько окликнула она его, - я Кисмин.
   Но для Джона она была уже куда больше, чем просто Кисмин. Он подошел  к
ней осторожно, едва переставляя ноги, боясь отдавить ей пальцы.
   - Ты меня еще не видел,  -  сказал  ее  нежный  голос.  А  синие  глаза
добавили: "И много потерял!" - Вчера вечером ты видел мою сестру Жасмин, а
я вчера отравилась латуком, - продолжал ее голос,  а  глаза  добавили:  "А
когда я больна, я очень мила, и когда здорова - тоже".
   "Ты произвела на меня потрясающее впечатлений, - ответили глаза  Джона,
- я и сам все вижу, не такой уж я тупица".
   - Здравствуй, - ответил он. - Надеюсь, ты уже здорова? - "Душенька",  -
трепетно добавили его глаза.
   Джон заметил, что они идут по тропинке. По ее предложению  они  уселись
на мох, и Джон даже не вспомнил, что хотел определить его мягкость.
   Он придирчиво судил  женщин.  Любой  недостаток  -  толстая  щиколотка,
хрипловатый голос, неподвижный взгляд - совершенно его  отвращали.  А  тут
впервые он сидел  рядом  с  девушкой,  которая  казалась  ему  воплощением
физического совершенства.
   - Ты с востока? - спросила Кисмин, проявляя  очаровательный  интерес  к
нему.
   - Нет, - ответил Джон просто, - я из Гадеса.
   То ли она никогда не слыхала о  таком  месте,  то  ли  не  нашлась  что
сказать, но только она оставила эту тему.
   - Я поеду этой осенью на восток, в школу,  -  сказала  она.  -  Как  ты
думаешь, понравится мне там? Я поступлю в  Нью-Йорке  к  мисс  Балдж.  Там
очень строгие правила, но субботы и воскресенья я все-таки буду отдыхать в
нашем нью-йоркском доме, со своими. А то отец слыхал,  будто  там  девочки
обязаны всегда ходить попарно.
   - Твой отец хочет, чтобы вы были гордыми, - заметил Джон.
   - Мы и так гордые, - ответила она с достоинством, сверкнув  глазами.  -
Никого из нас в детстве ни разу не наказывали. Отец  так  велел.  Однажды,
когда Жасмин была маленькой, она столкнула отца с лестницы, так  и  то  он
просто встал и, хромая, ушел.
   Мама была... э... удивлена, - продолжала Кисмин, - когда узнала, что ты
из... ну, оттуда, откуда ты, понимаешь. Она сказала,  что  во  времена  ее
молодости... Но видишь ли, она испанка и у нее старомодные взгляды.
   - Вы тут подолгу живете? - спросил Джон, желая скрыть, что  его  задела
последняя фраза. Намек на его провинциальность показался ему обидным.
   - Перси, Жасмин и я проводим здесь каждое лето,  но  на  следующий  год
Жасмин едет в Ньюпорт. А потом осенью  дебютирует  в  Лондоне.  Она  будет
представлена при дворе.
   - А знаешь, - нерешительно начал Джон, - ты  гораздо  современнее,  чем
кажешься на первый взгляд.
   - Нет, нет, неправда, - торопливо воскликнула она, - я  ни  за  что  не
хочу быть современной! Я считаю, что современные  молодые  девушки  ужасно
вульгарны, а ты? Нет, нисколько я не современная. Если ты скажешь еще раз,
будто я современная, я заплачу.
   Она была так огорчена, что губы у нее дрожали. Джон поспешил разуверить
ее.
   - Я сказал это нарочно, просто подразнить тебя.
   - Я бы не протестовала, если бы  это  была  правда,  -  продолжала  она
настаивать, - но это не так. Я очень наивна и совсем  еще  девочка.  Я  не
курю, не пью, ничего не читаю, кроме поэзии. Я почти  не  знаю  математики
или химии. И одеваюсь я очень просто: в сущности,  я  никак  не  одеваюсь.
По-моему, "современная" ко  мне  меньше  всего  подходит.  Я  считаю,  что
девушки должны в юности вести здоровый образ жизни.
   - Я тоже так считаю, - горячо поддержал ее Джон.
   Кисмин опять повеселела. Она улыбнулась ему,  и  из  уголка  одного  ее
синего глаза выкатилась запоздалая слезинка.
   - Ты мне нравишься, - шепнула она доверчиво. - Ты собираешься проводить
все время с Перси, пока ты здесь, или мне ты тоже будешь уделять  немножко
внимания? Только подумай - ведь я абсолютно нетронутая почва. В  меня  еще
ни один мальчик не влюблялся. Мне даже никогда и не разрешали  видеться  с
мальчиками наедине - только  при  Перси.  Я  нарочно  забралась  сюда  так
далеко, чтобы нечаянно встретить тебя одного, без старших.
   Глубоко польщенный, Джон встал и поклонился, низко, от пояса,  как  его
учили на уроках танцев в Гадесе.
   - А теперь пойдем, - ласково сказала Кисмин. - Мне надо  в  одиннадцать
быть у мамы. Ты даже не попросил разрешения  меня  поцеловать.  Я  думала,
теперь мальчики всегда целуют девочек.
   Джон горделиво выпрямился.
   - Может быть, некоторые так и поступают, но только не  я.  Девочки  так
себя не ведут - у нас в Гадесе.
   И они пошли рядышком к дому.



   6

   Джон стоял напротив мистера Брэддока Вашингтона и разглядывал  его  при
ярком  солнечном  свете.  Это  был  сорокалетний   мужчина   с   надменным
неподвижным лицом, умными глазами и крепкой  фигурой.  По  утрам  от  него
пахло лошадьми - отличными лошадьми. В руке он  держал  простую  березовую
трость с рукоятью из одного крупного опала. Они с Перси  показывали  Джону
поместье.
   - Вот здесь живут рабы. - Мистер Брэддок указал  тростью  на  мраморную
крытую аркаду в изящном готическом стиле, которая тянулась  слева  от  них
вдоль склона. - В молодости я пережил период нелепого  идеализма,  который
отвлек меня на время от деловой стороны жизни. В тот  период  они  жили  в
роскоши. Я, например, снабдил каждую семью кафельной ванной.
   - Вероятно, они держали в ваннах  уголь?  -  отважился  вставить  Джон,
заискивающе засмеявшись.  -  Мистер  Шнлицер-Мэрфи  рассказывал  мне,  что
однажды он...
   - Полагаю, что мнения мистера Шнлицера-Мэрфи не  представляют  большого
интереса, - прервал его Брэддок Вашингтон ледяным тоном.  -  Мои  рабы  не
держали там уголь. Им было приказано принимать ванну каждый  день,  и  они
повиновались. Если бы они этого не делали, я мог бы назначить  шампунь  из
серной кислоты. Я отменил ванны по совсем иной причине.  Несколько  негров
простудились и умерли. Для некоторых рас вода вредна - она годится для них
только как напиток.
   Джон засмеялся, а потом решил рассудительно кивнуть в знак согласия.  В
присутствии Брэддока Вашингтона ему становилось не по себе.
   - Все эти негры - потомки тех, кого мой отец привез с собой  на  Север.
Теперь их около двухсот пятидесяти. Вы замечаете, они так долго жили вдали
от мира, что их первоначальный диалект превратился в  почти  неразборчивый
особый язык. Нескольких из них мы с детства обучали  английскому  -  моего
секретаря и еще кое-кого из домашних слуг. А это площадка  для  гольфа,  -
продолжал он, когда они  ступили  на  бархатистую  траву.  -  Как  видите,
идеальный луг - никаких неровностей, выбоин, помех.
   Он любезно улыбнулся Джону.
   - Много народу в клетке, отец? - спросил вдруг Перси.
   Брэддок Вашингтон споткнулся и непроизвольно выбранился.
   - На одного меньше, чем нужно, - хмуро сказал он и потом добавил:  -  У
нас были кое-какие неприятности.
   - Мама мне говорила, - подхватил Перси, - что итальянский учитель...
   - Роковая ошибка, - недовольно отозвался Брэддок Вашингтон. -  Конечно,
вполне вероятно, что нам удастся схватить его. Возможно, он погиб  в  лесу
или свалился с утеса. И потом всегда есть шанс, что если он и выбрался, то
россказням никто не поверит. Как бы то ни было, мною наняты двадцать  пять
человек, которые ищут его в ближайших городах.
   - И безуспешно?
   - Нет, не совсем. Четырнадцать из них доложили моему агенту, что каждый
убил по человеку с соответствующими приметами, но, может быть, они  просто
погнались за наградой...
   Он замолчал. Они дошли до  большой,  размером  с  карусель,  впадины  в
земле, покрытой крепкой железной решеткой. Брэддок Вашингтон поманил Джона
и показал тростью на решетку. Джон шагнул к краю и глянул вниз. Тотчас  же
его оглушили раздавшиеся снизу крики:
   - Милости просим в ад!
   - Привет, паренек, как там у вас дышится?
   - Эй! Киньте сюда веревку!
   - Нет ли у тебя завалящего пончика, приятель, или  парочки  подержанных
сандвичей?
   - Слушай, братец, столкни-ка сюда того парня  рядом  с  тобой,  увидишь
фокус: был - и нет!
   - Набей ему за меня морду, ладно?
   В яме было темно,  и  Джон  не  мог  ничего  разглядеть,  но,  судя  по
вульгарному оптимизму и грубой энергичности голосов  и  высказываний,  там
находились типичные темпераментные американцы. Мистер  Вашингтон  протянул
трость, дотронулся до кнопки в траве, и сцена внизу озарилась светом.
   - Это все предприимчивые  конкистадоры,  имевшие  несчастье  обнаружить
наше Эльдорадо, - заметил он.
   Под ногами у них  разверзлась  громадная  яма,  имевшая  форму  чаши  с
крутыми стенками, видимо, из полированного стекла; на слегка вогнутом  дне
стояли человек двадцать пять в полугражданском, полувоенном - авиаторы. Их
лица, обращенные вверх  с  выражением  гнева,  злобы,  отчаяния,  циничной
насмешки, обросли длинной щетиной.
   За исключением нескольких человек,  которые  явно  осунулись,  все  они
выглядели сытыми и здоровыми.
   Брэддок Вашингтон придвинул к краю ямы садовый стул и сел.
   - Как поживаете, ребятки? - спросил он добродушно.
   В воздухе повис хор проклятий, к нему  присоединились  все,  кроме  тех
немногих, которые  были  слишком  удручены.  Брэддок  Вашингтон  слушал  с
совершенно невозмутимым видом. Когда затихли  последние  крики,  он  снова
заговорил:
   - Придумали вы для себя выход из создавшегося положения?
   Раздались возгласы:
   - Мы остаемся тут навсегда, нам тут понравилось!
   - Подымайте нас наверх, мы уж найдем выход!
   Брэддок Вашингтон дождался, когда в  яме  опять  угомонились,  и  тогда
продолжал:
   - Я уже объяснял вам. Мне вы здесь не нужны. Я бы предпочел  никогда  с
вами  не  встречаться.  Вы  попались  исключительно   из-за   собственного
любопытства, и как только вы предложите выход, который не повредит  мне  и
моим интересам, я  с  удовольствием  его  рассмотрю.  Но  если  вы  будете
заниматься только подкопами - да, да, мне известно, что  вы  принялись  за
новый, - вы далеко не уйдете. Вам не  так  уж  тяжко  приходится,  как  вы
изображаете, и все ваши вопли  о  близких,  оставленных  дома,  ничего  не
стоят. Если бы вы были из тех, кто тоскует о близких, то вы  бы  не  стали
авиаторами.
   Высокий человек отделился от остальных и поднял руку,  требуя  внимания
от властителя.
   - Разрешите задать вам несколько вопросов! - крикнул он. -  Вы  делаете
вид, что вы человек справедливый.
   - Какой абсурд! Как может человек в моем положении быть справедливым по
отношению к вам? С таким же  успехом  можно  требовать  справедливости  от
голодного по отношению к бифштексу.
   При этом циничном ответе лица у двадцати  пяти  бифштексов  вытянулись,
однако высокий продолжал:
   - Пусть так! Мы уже  спорили  на  эту  тему.  Вы  не  филантроп,  и  вы
несправедливы, но в конце концов вы человек, по крайней мере считаете себя
человеком, неужели вы не  способны  представить  себя  на  нашем  месте  и
понять, как... как...
   - Что именно? - холодно спросил Вашингтон.
   - ...как бесполезно...
   - Только не с моей точки зрения.
   - Ну... как жестоко...
   - Это уже  обсуждалось.  Жестокость  не  в  счет,  когда  речь  идет  о
самосохранении. Вы люди военные, вам это известно.  Придумайте  что-нибудь
еще.
   - Ну... как бессмысленно.
   - Допускаю. Но у меня нет выбора. Я предлагал любого из вас или всех  -
дело ваше - безболезненно лишить жизни. Я предлагал  похитить  ваших  жен,
возлюбленных, детей и матерей и доставить сюда. Я расширю  вам  помещение,
буду кормить и одевать вас до конца  жизни.  Если  бы  существовал  способ
вызвать непроходящую амнезию, я приказал  бы  вас  всех  прооперировать  и
немедленно выпустил бы за пределы моих владений. Но больше мне  ничего  не
приходит на ум.
   - А если поверить нам, что мы на вас  не  донесем?  -  раздался  чей-то
голос.
   - За кого вы меня принимаете? - с  презрением  отозвался  Вашингтон.  -
Одного из вас я выпустил, чтобы он учил мою дочь  итальянскому  языку.  На
прошлой неделе он сбежал.
   Из двадцати пяти глоток  вырвался  дикий  вопль  восторга,  и  началось
адское ликование. Пленники плясали, стучали каблуками, кричали "ура", пели
на тирольский манер, боролись друг с другом, как  исступленные.  Они  даже
взбегали вверх по стеклянным стенкам, насколько могли, и съезжали вниз  на
своих природных подушках. Высокий человек затянул  песню,  все  подхватили
ее:

   Мы кайзера повесим
   На яблоне гнилой...

   Брэддок Вашингтон ждал в загадочном молчании, когда они кончат.
   - Вот видите,  -  заметил  он,  как  только  смог  опять  завладеть  их
вниманием, - я не желаю вам зла. Мне приятно смотреть, как вы  веселитесь.
Поэтому я и не рассказал вам всего до конца. Беглец... как там его  звали?
Кричикелло убит - мои агенты стреляли в него четырнадцать раз.
   Не догадываясь,  что  агенты  стреляли  а  четырнадцать  разных  людей,
пленники сразу приуныли, буйная радость прекратилась.
   - Но все-таки он пытался  убежать!  -  с  некоторым  гневом  воскликнул
Вашингтон. - Неужели после этого  я,  по-вашему,  рискну  еще  кого-нибудь
выпустить?
   Снова послышались возгласы:
   - Давайте, рискните!
   - А ваша дочка не хочет выучить китайский?
   - Эй, я тоже говорю по-итальянски! Моя мать эмигрировала из Италии.
   - А нью-йоркский ей не подходит?
   - Если она та куколка с синими глазищами, я берусь научить ее  кое-чему
поинтереснее итальянского!
   - А я знаю ирландские песни!
   Мистер Вашингтон неожиданно протянул трость и нажал кнопку, сцена внизу
померкла, и осталась только огромная пасть с черными зубьями решетки.
   - Эй! - послышался снизу одинокий голос. - Что же вы,  благословите  на
прощанье!
   Но мистер Вашингтон, а за ним мальчики уже шагали к девятой лунке поля,
как будто оставшаяся позади яма с ее содержимым была всего лишь помехой на
поле, которую они с легкостью и победоносно преодолели.



   7

   Июль под сенью алмазной горы был месяцем  прохладных  ночей  и  сияющих
дней. Джон и  Кисмин  были  влюблены.  Он  не  подозревал,  что  крошечный
золоченый футбольный мяч с надписью: "За бога, за родину и за  св.Мидаса",
который он ей подарил, на, платиновой цепочке покоится у нее на груди.  Но
именно так оно и было. А она, в свой черед, не знала, что большой  сапфир,
выскользнувший из ее волос, Джон бережно спрятал  в  коробочку  с  другими
сокровищами.
   Как-то к вечеру, когда  в  музыкальной  комнате,  обитой  горностаевыми
шкурками в рубинах, стояла тишина, они провели там целый час. Он  взял  ее
за руку, а она взглянула на него так, что он прошептал:
   - Кисмин...
   Она потянулась к нему, но остановилась.
   - Что? - спросила она тихонько. Ей хотелось  удостовериться,  правильно
ли она его поняла.
   Оба никогда еще не целовались, но через час это уже ни имело значения.
   День кончился. А ночью, когда с высокой башни слетали  последние  звуки
музыки, оба лежали без сна, чувствуя себя счастливыми и  вспоминая  каждую
минуту этого дня. Они решили как можно скорее пожениться.



   8

   Ежедневно мистер Вашингтон и оба юноши ловили  рыбу,  или  охотились  в
гуще лесов, либо играли в гольф на сонной площадке,  и  Джон  дипломатично
позволял хозяину выигрывать, либо плавали в прохладе горного  озера.  Джон
находил, что мистер Вашингтон - личность весьма деспотичная и его  начисто
не интересуют ничьи мнения и мысли, кроме  собственных.  Миссис  Вашингтон
держалась неизменно отчужденно и замкнуто. Она была откровенно  равнодушна
к своим дочерям и целиком поглощена сыном Перси, с которым вела за  обедом
нескончаемые беседы на быстром испанском языке.
   Старшая дочь, Жасмин, внешне очень напоминала Кисмин, с  той  разницей,
что у нее были  большие  руки  и  большие,  чуточку  кривоватые  ноги.  Но
характером она была совсем иной, больше всего любила книги, где речь шла о
бедных девочках, которые вели хозяйство и заботились о своих вдовых отцах.
Джон узнал от Кисмин, что Жасмин никак не могла оправиться от потрясения и
разочарования, испытанных при вести об окончании мировой войны: как раз  в
это время она собралась ехать в Европу в качестве  эксперта  по  войсковым
лавкам. Она даже совсем было зачахла, так что ее отец предпринял шаги  для
того, чтобы спровоцировать  какую-то  новую  войну;  однако  Жасмин  потом
увидела фотографии раненых, и это отбило у нее всякий интерес к войне.  Но
Перси и Кисмин унаследовали от  отца  высокомерие  во  всем  его  жестоком
великолепии.  Каждую  их  мысль  пронизывал  здоровый  и  последовательный
эгоизм.
   Джон был очарован волшебством замка и долины.  Брэддок  Вашингтон,  как
рассказал    Перси,    приказал    похитить    садовника,     архитектора,
художника-декоратора  и  французского   поэта-декадента,   оставшегося   в
наследство от прошлого века. В их распоряжение  Брэддок  предоставил  всех
своих негров, пообещал обеспечить  любыми  материалами,  существующими  на
земле, и приказал разрабатывать все идеи, какие придут в голову.  Но  один
за другим они  обнаружили  свою  несостоятельность.  Поэт-декадент  тотчас
принялся оплакивать разлуку с весенними  бульварами,  произносил  туманные
фразы насчет пряностей, обезьян и слоновой кости, но никакой  практической
пользы извлечь из этого было нельзя. Художник-декоратор желал  создать  из
долины серию трюков и сенсационных эффектов, что Вашингтонам,  несомненно,
очень скоро бы наскучило. Что же касается архитектора и садовника, то  они
мыслили одними шаблонами: это они сделают похожим на это, а то  -  похожим
на то.
   Но они по крайней мере сами разрешили проблему, как с  ними  поступить:
как-то утром они все сошли с ума после того, как проспорили ночь  напролет
о том, где разместить фонтан. И теперь благополучно пребывали в  лечебнице
для умалишенных в Уэстпорте, штат Коннектикут.
   - Но кто же тогда проектировал, - с любопытством спросил Джон,  -  ваши
чудесные гостиные, холлы, коридоры и ванные?
   - Видишь ли, - ответил Перси, - стыдно сказать, но это сделал один  тип
из   кино.   Он   оказался   единственным,   кто   привык    распоряжаться
неограниченными суммами денег, хотя и засовывал салфетку за воротник и  не
умел читать и писать.
   По мере того как август близился к концу, Джон  начинал  горевать,  что
скоро надо возвращаться в колледж. Они  с  Кисмин  решили  бежать  в  июне
следующего года.
   - Конечно, было бы приятнее пожениться здесь, - призналась Кисмин, - но
отец ни за что не даст мне разрешения выйти за  тебя.  И  потом  мне  даже
хочется обвенчаться тайно. В наше время в Америке богатым людям вступать в
брак ужасно сложно. Вечно  приходится  давать  объявления  в  газеты,  где
говорится, что на невесте будет "старье" - горстка подержанных жемчугов  и
поношенных кружев, которые однажды надевала императрица Евгения.
   - Верно, - с жаром подхватил Джон. - Когда я гостил у Шнлицер-Мэрфи, их
старшая  дочь  Гвендолин  выходила  замуж  за  человека,   отцу   которого
принадлежит половина Западной  Виргинии.  Так  она  потом  прислала  домой
письмо, где писала, как жестоко ей  приходится  экономить,  чтобы  сводить
концы с концами на его жалованье банковского клерка, а кончала письмо так:
"Слава богу, у меня хоть  есть  четыре  хорошие  горничные,  это  все-таки
облегчает мне жизнь".
   - Да, как глупо! - заметила Кисмин. - Ведь миллионы и миллионы людей  в
мире, всякие там рабочие, обходятся всего двумя горничными.
   Фраза, которую нечаянно обронила Кисмин как-то  в  конце  августа,  все
перевернула и повергла Джона в состояние панического страха.
   Они укрывались в своей любимой роще, и между поцелуями Джон  предавался
меланхолическим пророчествам, что, по его мнению, придавало  романтическую
остроту их отношениям.
   - Порою мне кажется, что  мы  никогда  не  поженимся,  -  сказал  он  с
грустью. - Ты слишком богата, слишком недоступна. У такой богатой девушки,
как  ты,  и  судьба  особенная.  Мне  следовало  бы  жениться  на   дочери
какого-нибудь состоятельного оптового торговца скобяными товарами из Омахи
и удовлетвориться ее полумиллионом.
   - А я знала дочь одного состоятельного торговца скобяными  товарами,  -
сказала Кисмин. - Не думаю, чтобы она тебе понравилась. Она была  подругой
моей сестры. Она тоже здесь гостила.
   - Так у вас здесь бывали и другие  гости?  -  с  удивлением  воскликнул
Джон.
   Казалось, Кисмин пожалела о своих необдуманных словах.
   - Ну да, - торопливо проговорила она, - бывали изредка.
   -  Но  разве  вы...  Разве  твой  отец  не  боялся,   что   они   могут
проговориться?
   - Да, конечно, в какой-то степени, - ответила она. - Давай поговорим  о
чем-нибудь более приятном.
   Но в Джоне проснулось любопытство.
   - Более приятном? - настойчиво переспросил он. - А что тут неприятного?
Они были противные?
   К его удивлению, Кисмин зарыдала:
   - Н-нет, в том-то и дело. Я т-так привязалась к  не-некоторым  из  них.
Жасмин тоже, но она все равно п-продолжала их приглашать.  Я  ни-никак  не
могла этого понять.
   В душе у Джона зародилось страшное подозрение.
   - Ты хочешь сказать, что они действительно проговорились и  тогда  твой
отец их... убрал?
   - Хуже, - пролепетала она. - Отец с самого начала не мог рисковать... А
Жасмин все равно им писала и приглашала в гости, и  им  так  хорошо  здесь
жилось!..
   Она была вне себя от горя.
   Оглушенный своим чудовищным открытием, Джон сидел, разинув рот,  и  все
нервы его трепетали, точно воробышки, усевшиеся у него вдоль позвоночника.
   - Ну вот, я проболталась, а я не должна была этого  делать,  -  сказала
она, вдруг успокаиваясь и вытирая свои синие глаза.
   - Значит, твой отец убивал их здесь, до того как они уезжали?
   Она кивнула.
   - Обычно в августе... или в Начале сентября. Нам, естественно,  хочется
получить сперва как можно больше удовольствия от их присутствия.
   - Какая гнусность! Как же... Нет, я, наверное, схожу с ума! Ты в  самом
деле признаешься...
   - Да, признаюсь, - прервала его Кисмин, пожимая плечами. - Мы не  можем
сажать их в яму, как тех авиаторов: они были бы для нас постоянным укором,
И потом нас с Жасмин всегда щадили, отец обычно проделывал это раньше, чем
мы ожидали, так что мы избегали прощальных сцен...
   - Значит, вы их убивали! Уф!.. - вскричал Джон.
   - Это делалось совсем безболезненно. Их отравляли во время  сна,  а  их
семьям сообщали, что они умерли от скарлатины в Бьюте.
   - Но я... я просто не понимаю, как могли вы приглашать их!
   - Я не приглашала! - с негодованием  выпалила  Кисмин.  -  Ни  разу  не
пригласила! Это все Жасмин! Да и потом, им  жилось  у  нас  очень  хорошо.
Жасмин перед концом дарила им всякие миленькие вещицы. Я,  наверное,  тоже
стану приглашать гостей: привыкну в конце  концов.  Нельзя  же  допустить,
чтобы такая неизбежная вещь, как смерть, стояла у нас на дороге  и  мешала
жить в свое удовольствие. Представь себе, как здесь было бы  скучно,  если
бы у нас никогда  не  бывало  гостей.  Ведь  папе  и  маме  тоже  пришлось
пожертвовать своими лучшими друзьями.
   - Так! Значит, - осуждающе воскликнул Джон, - ты позволяла мне говорить
о любви и притворялась, будто тоже меня  любишь,  обещала  выйти  за  меня
замуж, а сама все это время прекрасно знала, что мне никогда отсюда  живым
не выйти...
   - Ничего подобного, - с жаром запротестовала она. - Последнее  время  -
нет. Сперва действительно так было. Все равно ты уже жил  здесь.  От  меня
это не зависело, я и решила - пускай твои последние  дни  пройдут  приятно
для нас обоих. Но потом я в тебя влюбилась, и... честное слово, мне  очень
жалко, что тебя... устранят... Хотя пусть уж лучше тебя устранят  -  тогда
ты не сможешь целовать других девочек.
   - Ах, так лучше?! - закричал взбешенный Джон.
   - Да, гораздо лучше.  А  кроме  того,  я  слышала,  что  во  много  раз
интереснее любить того, за кого не можешь выйти замуж. Ах,  зачем  я  тебе
все рассказала! Я, наверное, испортила тебе настроение, а пока ты ни о чем
не знал, нам было так замечательно! Я  так  и  думала,  что  на  тебя  это
произведет неприятное впечатление.
   -  Вот  как,  "неприятное  впечатление"?  -  голос  Джона   дрожал   от
возмущения. - Довольно, с меня хватит! Если у тебя настолько нет  гордости
и чувства приличия, что ты заводишь роман с  человеком,  который  уже  все
равно что труп, то я больше не желаю иметь с тобой ничего общего!
   - Вовсе ты не труп! - с ужасом возразила она. - Ты вовсе  не  труп!  Не
смей говорить, что я целовалась с трупом!
   - Я ничего подобного не говорил!
   - Нет, говорил! Ты сказал, будто я целовалась с трупом!
   - Нет, я не говорил!
   Они кричали вовсю, но вдруг оба умолкли. По тропинке кто-то  шел,  шаги
приближались, кусты раздвинулись, и они  увидели  проницательные  глаза  и
неподвижное красивое лицо Брэддока Вашингтона.
   - Кто это целовался с трупом? - с явным неодобрением спросил он.
   - Никто, - быстро ответила Кисмин. - Мы просто шутили.
   - И вообще, почему вы тут вдвоем? Кисмин, ты  должна...  должна  сейчас
читать или играть в гольф с твоей сестрой. Ступай! Читай, играй  в  гольф!
Чтобы, когда я вернусь, тебя тут не было!
   Он кивнул Джону и пошел по тропе дальше.
   - Вот видишь! - сердито сказала Кисмин, когда отец отошел  подальше.  -
Ты все испортил. Теперь нам нельзя больше встречаться. Он мне не позволит.
Он тебя отравит, если заподозрит, что мы влюблены.
   - С этим покончено! - с яростью воскликнул Джон.  -  На  этот  счет  он
может быть спокоен.  И  не  думай,  пожалуйста,  что  я  тут  после  этого
останусь. Через шесть часов я буду уже по ту сторону гор,  даже  если  мне
придется прогрызать их зубами, а там - на Восток.
   Они стояли теперь друг против друга, и при последних его словах  Кисмин
придвинулась и взяла его под руку.
   - И я с тобой.
   - Да ты с ума сошла!..
   - Я непременно иду с тобой, - нетерпеливо прервала она его.
   - Ни в коем случае. Ты...
   - Прекрасно, - сказала она спокойно. - Сейчас мы догоним папу и обсудим
это с ним.
   Побежденный Джон выдавил из себя бледную улыбку.
   -  Превосходно,  моя  радость,  -  неуверенно  согласился  он  с  вялой
нежностью, - мы убежим вместе.
   Однако любовь вернулась и снова безмятежно  воцарилась  в  его  сердце.
Кисмин с ним, она готова идти за ним и разделить опасность. Он обнял ее  и
пылко поцеловал. В конце концов она его любит; она, в сущности, только что
спасла его.
   Они медленно направились к замку, обсуждая  по  дороге  план  действий.
Поскольку Брэддок  Вашингтон  застал  их  вместе,  они  решили  бежать  на
следующую ночь. У Джона, однако, за обедом то и дело пересыхало во рту,  и
он так нервничал, что поперхнулся павлиньим супом. Пришлось унести  его  в
карточную комнату из бирюзы  и  соболя,  где  один  из  младших  дворецких
поколотил его по спине, на радость Перси, который покатывался со смеху.



   9

   Далеко за полночь Джон сильно вздрогнул во сне и тут же сел на постели,
вглядываясь в завесу сна, окутывавшую спальню. За квадратами синей  густой
тьмы, которые были раскрытыми окнами, ему послышался далекий слабый  звук,
унесенный ветром, прежде чем  затуманенный  тревожными  снами  мозг  Джона
успел осознать его. Но вслед за этим раздался шум ближе, совсем близко,  у
него за дверью, - может быть, щелканье ручки, шаги, шепот, что именно,  он
не мог сказать. В животе у него все стянуло, тело  заныло,  он  мучительно
прислушивался. Затем одна из  драпировок  словно  растаяла,  и  он  увидел
темную фигуру за дверью, едва обрисовывавшуюся, едва  намеченную  на  фоне
черноты, настолько сливавшуюся со складками драпировок, что  она  казалась
зыбкой и искаженной, как отражение на мокром стекле.
   Внезапно то ли испуганным,  то  ли  решительным  движением  Джон  нажал
кнопку возле кровати и через секунду очутился в зеленой ванне, до половины
наполненной холодной водой, отчего сразу и окончательно пробудился.
   Он выскочил из ванны и, оставляя на  полу  струйки  воды,  стекавшие  с
пижамы, подбежал к аквамариновой двери, которая,  как  он  знал,  вела  на
площадку  второго  этажа.  Дверь  бесшумно  отворилась.  Одна-единственная
темно-красная  лампа,  горевшая  вверху  под  большим  куполом,   освещала
грандиозную резную лестницу, придавая ей  пронзительную  красоту.  На  миг
Джон заколебался, устрашенный видом безмолвной роскоши, обступавшей его со
всех сторон, обнимавшей своими гигантскими изгибами и поворотами  одинокую
мокрую фигурку, дрожавшую от холода на площадке из слоновой кости.  И  тут
произошли  два  события  одновременно.  Дверь  его  собственной   гостиной
распахнулась, и оттуда выскочили три голых негра; но в тот  момент,  когда
Джон, обезумев от ужаса, метнулся  к  ступеням,  в  противоположной  стене
отъехала еще одна дверь, и Джон увидел в освещенной кабине лифта  Брэддока
Вашингтона в распахнутой меховой шубе и верховых, до колен,  сапогах,  над
которыми виднелась пылающая ярко-розовая пижама.
   Трое негров, рванувшиеся было к Джону, - он до  этого  ни  разу  их  не
встречал, и в голове у него пронеслось, что это, должно  быть,  палачи,  -
замерли на месте и выжидающе повернулись  к  стоявшему  в  лифте,  который
властно скомандовал:
   - Сюда! Все трое! Сейчас же!
   В одно мгновение негры впрыгнули  в  кабину,  дверца  лифта  закрылась,
освещенный проем исчез, и  Джон  остался  в  коридоре  один.  Он  без  сил
опустился на пол.
   Было очевидно, что случилось что-то  знаменательное,  что-то,  хотя  бы
ненадолго отодвинувшее такое пустячное дело, как его смерть. Что  же  это?
Может быть, взбунтовались рабы? Может  быть,  авиаторы  взломали  стальную
решетку? Или жители деревушки Фиш  случайно  добрели  сюда  через  горы  и
тусклым, безрадостным взглядом смотрят теперь на  сказочную  долину?  Джон
ничего не знал. Он услышал  слабый  шум  воздуха,  когда  лифт  просвистел
вверх, и - минуту спустя, когда он снова  скользнул  вниз.  Возможно,  это
Перси спешил на помощь отцу. Джону  вдруг  пришло  а  голову,  что  именно
сейчас он может воспользоваться случаем увидеться с Кисмин и  решиться  на
немедленное бегство. Подождав  несколько  минут  и  убедившись,  что  лифт
успокоился, Джон, вздрагивая от ночной прохлады, проникавшей сквозь мокрую
пижаму, вернулся в спальню и быстро оделся.  Затем  он  взбежал  вверх  по
лестнице и свернул в устланный соболями коридор,  который  вел  в  комнаты
Кисмин.
   Дверь, ее гостиной была приотворена, там, горел свет. Кисмин  в  кимоно
из шерсти ангорской козы стояла у окна и к чему-то  прислушивалась.  Когда
Джон почти неслышно вошел, она обернулась.
   - А-а, это ты, - прошептала она, идя ему навстречу. - Ты услышал?
   - Я услышал их за дверью, когда они собирались...
   - Да нет же, - возбужденно прервала она его. - Аэропланы!
   - Аэропланы? Так вот что меня разбудило!
   - Их по крайней мере дюжина. Я только что видела  один  аэроплан  прямо
против луны. Часовой около утеса выстрелил из винтовки, и выстрел разбудил
отца. Мы вот-вот откроем по ним огонь.
   - Они прилетели не случайно?
   - Конечно, это все тот сбежавший итальянец...
   Одновременно с ее последним словом за открытым окном раздались один  за
другим резкие орудийные хлопки. Кисмин  вскрикнула,  трясущимися  пальцами
выхватила монетку из коробочки на туалетном столе и бросилась к  лампе.  В
одно мгновение весь замок погрузился во тьму -  Кисмин  устроила  короткое
замыкание.
   - Идем! - крикнула она Джону.  -  Поднимемся  в  сад  на  крышу,  будем
смотреть оттуда!
   Закутавшись в плащ, она взяла Джона за руку, и они ощупью выбрались  за
дверь. До лифта, поднимавшего на башню, был всего один шаг, и  как  только
она нажала кнопку и лифт взлетел кверху, Джон обвил ее руками  и  страстно
поцеловал. Наконец-то романтика снизошла на Джона Т.Энгера. Минуту  спустя
они ступили на серебристо-белую площадку. Над ними,  то  уходя  в  облака,
клубящиеся ниже тусклой луны, то снова появляясь, описывали  ровные  круги
темнокрылые тела. В нескольких местах из долины кверху взметнулись вспышки
огня, а вслед за этим послышались взрывы. Кисмин  захлопала  в  ладоши  от
радости,  которая  тут  же  сменилась  испугом,  когда  аэропланы   начали
сбрасывать бомбы и вся  долина  заполнилась  сплошным  грохочущим  эхом  и
мертвенно-бледным огнем.
   Очень скоро атакующие сосредоточили свои усилия на тех точках, где были
установлены зенитные пушки, и почти сразу же одна из  них  превратилась  в
груду раскаленного шлака, светящегося среди кустов роз.
   - Кисмин, - молил Джон, - ты  должна  быть  рада  услышать,  что  атака
началась как раз, когда меня  собирались  убить.  Если  бы  я  не  услыхал
выстрела часового под утесом, я был бы сейчас мертв...
   - Не слышу! - прокричала Кисмин, целиком  поглощенная  происходящим.  -
Говори громче!
   - Я говорю, - закричал Джон, - что нам лучше уйти отсюда, пока  они  не
начали бомбить замок!
   Внезапно галерея, где жили негры, с грохотом раскололась, столб пламени
вырвался из-под колоннады,  огромные  глыбы  мрамора  швырнуло  до  самого
озера.
   - Полюбуйся! Погибло на пятьдесят тысяч долларов  рабов!  -  прокричала
Кисмин.  -  По  довоенным  ценам!  Где  у  американцев  уважение  к  чужой
собственности!
   Джон снова попытался увести ее.  С  каждой  минутой  прицел  аэропланов
делался все точнее, и уже только две пушки продолжали отвечать. Было ясно,
что гарнизон, окруженный огнем, долго не продержится.
   - Идем! - закричал Джон, потянув Кисмин за  руку.  -  Пора  бежать.  Ты
понимаешь, что, если авиаторы  найдут  нас,  они  тебя  убьют  без  всяких
разговоров?
   Она, наконец, уступила.
   - Надо разбудить Жасмин! - сказала она, когда они бежали,  к  лифту.  И
добавила с ребяческим восторгом: - Мы будем бедными, правда? Как  люди  из
книг. Я  буду  сиротой  и  совершенно  свободна!  Свободна  и  бедна!  Вот
весело-то! - Она остановилась и от избытка чувств протянула ему  губы  для
поцелуя.
   - Нельзя быть бедной и свободной одновременно, - хмуро сказал  Джон.  -
Это людям давно известно. Я бы лично предпочел свободу. На  всякий  случай
советую тебе пересыпать драгоценности из коробки в карманы.
   Спустя десять минут обе девочки встретились с Джоном в темном коридоре.
Вместе они спустились  на  первый  этаж.  Пройдя  в  последний  раз  через
величественный вестибюль, они на минуту остановились на террасе  поглядеть
на горящие негритянские галереи и пылающие остовы двух аэропланов, упавших
по ту сторону озера. Одинокая пушка все еще стойко вела огонь; нападающие,
казалось, побаивались  спуститься  ниже  и  окружали  ее  разрывами  бомб,
выжидая, когда случайное прямое попадание уничтожит артиллеристов.
   Джон и сестры спустились по мраморной лестнице,  взяли  круто  влево  и
начали подниматься по узкой тропинке, которая,  как  змея,  вилась  вокруг
алмазной горы. Кисмин знала густо поросшее лесом местечко, где можно  было
спрятаться и понаблюдать, что творится  в  обезумевшей  ночной  долине,  а
потом бежать, когда понадобится, по  тайной  тропе,  проложенной  в  скале
вдоль водостока.



   10

   Было  три  часа  ночи,  когда  они,  наконец,  достигли  этого   места.
Послушная, флегматичная Жасмин  тут  же  уснула,  приклонившись  к  стволу
большого дерева,  а  Джон  с  Кисмин,  обнявшись,  следили  за  отчаянными
приливами и отливами затухающего боя среди руин, которые  еще  утром  были
парком. Около четырех утра последняя  пушка  с  резким  лязгом  выбыла  из
строя, выпустив язык красного дыма. Хотя луна уже зашла,  они  разглядели,
что аэропланы, кружа, снижаются.  Убедившись,  что  осажденные  бессильны,
они, конечно, приземлятся, и жестокому и пышному  владычеству  Вашингтонов
придет конец.
   С прекращением стрельбы в  долине  наступила  тишина.  Тлеющие  обломки
сбитых аэропланов светились в траве, словно  глаза  притаившихся  чудовищ.
Замок стоял темный и затихший, столь же прекрасный в  темноте,  каким  был
при свете солнца;  вверху  сухое  грохотанье  Немезиды,  то  нарастая,  то
удаляясь, наполняло воздух недовольным ворчанием. И тут Джон заметил,  что
Кисмин по примеру сестры крепко спит.
   Время приближалось к пяти, когда он вдруг расслышал шаги  на  тропинке,
по которой они сами недавно поднимались,  и  затаив  дыхание  стал  ждать,
когда неизвестные минуют его наблюдательный пункт. В воздухе чувствовалось
еле заметное движение, происходившее  не  по  воле  человека;  роса  стала
холодной - Джон понял, что скоро наступит рассвет. Он подождал, пока  шаги
удалились на безопасное расстояние и затихли. Тогда он двинулся следом. На
полпути к крутой вершине деревья пропали, и дальше алмазную гору покрывала
каменная кора. Не доходя камней, Джон замедлил шаг; инстинкт,  как  зверю,
сказал ему, что  впереди  что-то  живое.  Дойдя  до  большого  валуна,  он
осторожно высунул голову. Любопытство его было вознаграждено.
   Впереди на фоне серого неба неподвижно,  как  изваяние,  стоял  Брэддок
Вашингтон. Когда на востоке забрезжила заря, окрасив все  вокруг  холодным
зеленым цветом, одинокая фигура стала бледнеть и едва  виднелась  в  свете
встающего дня.
   Несколько  минут  Брэддок  Вашингтон   продолжал   стоять   неподвижно,
погруженный в какие-то таинственные размышления, затем подал знак, и негры
присели, чтобы поднять лежавшую между ними ношу. В  то  время  как  они  с
трудом выпрямлялись, первый желтый луч солнца ударил в бесчисленные  грани
громадного, идеально отшлифованного алмаза, отчего  вокруг  него  зажглось
белое сияние, пылавшее, словно утренняя звезда. Носильщики зашатались было
под тяжестью камня, затем их вздувшиеся мускулы напряглись, затвердели под
мокро блестевшей кожей, и  трое  людей  опять  застыли  на  месте,  бросая
бессильный вызов небесам.
   Немного погодя Брэддок Вашингтон  поднял  голову  и  медленно  протянул
руки, как бы призывая к вниманию толпу -  но  не  было  толпы,  было  лишь
необъятное безмолвие горы и неба, нарушаемое едва доносившимися снизу,  из
леса, птичьими голосами. Человек заговорил,  запинаясь,  но  с  неугасимой
гордостью.
   - Ты, там, наверху!.. -  напряженным  голосом  прокричал  он.  -  Ты...
там...
   Затем умолк, не опуская рук, подняв внимательное  лицо,  словно  ожидая
ответа. Джон смотрел во все глаза, не спускается ли кто-нибудь с  вершины,
но гора была безлюдна. Вокруг было  только  небо,  да  насмешливо  свистел
ветер в верхушках деревьев. Неужели Вашингтон молится? Сначала Джон так  и
подумал. Но затем впечатление это рассеялось - было  в  позе  и  поведении
этого человека что-то противоречащее молитве.
   - Эй, ты, там, наверху!
   Голос окреп, сделался уверенным.  Это  не  была  мольба  несчастного  о
помощи. Если  уж  на  то  пошло,  в  голосе  скорее  слышалась  чудовищная
снисходительность.
   - Ты... там...
   Слова стали  следовать  слишком  быстро  одно  за  другим,  сливаясь  в
неразборчивую речь... Джон слушал затаив дыхание, улавливая то одну фразу,
то другую, а голос прерывался, звучал снова, опять умолкал - то  властный,
убедительный, то медленный,  нетерпеливо-недоумевающий.  И  вдруг  догадка
стала зреть у Джона; и когда она превратилась  в  уверенность,  он  ощутил
бешеный толчок крови,  жар  во  всем  теле.  Брэддок  Вашингтон  предлагал
взятку... богу!
   Да, именно так - сомнений не оставалось. Алмаз в руках рабов был как бы
авансом, обещанием дать еще.
   Смысл фраз в целом, как разобрал через некоторое время  Джон,  сводился
именно   к   этому.   Прометей   Разбогатевший   ссылался    на    забытые
жертвоприношения, забытые ритуалы, на молитвы, отошедшие в прошлое еще  до
рождения Христа. Сперва он напоминал богу о тех или  иных  дарах,  которые
тот  соблаговолил  принять  от  людей:  великие  храмы,  мирра  и  золото,
человеческие  жизни  и  прекрасные  женщины,  побежденные  армии,  дети  и
королевы, лесные и полевые звери, овцы и козы, урожаи и города, покоренные
земли,  -  все,  что  приносилось  в  дар  среди  похоти  и  крови,   дабы
умилостивить его и получить себе в награду смягчение божественного  гнева.
А ныне он, Брэддок Вашингтон, император  страны  алмазов,  король  и  жрец
Золотого века, владетель роскоши и великолепия, предложит ему сокровище, о
каком не мечтал ни один государь, предложит не в унижении, а  в  гордости.
Он даст богу, продолжал он, переходя  к  подробностям  сделки,  величайший
алмаз в мире. В этом алмазе будет граней в тысячи раз больше, чем  листьев
у дерева, но в то же время форма его будет  не  менее  совершенна,  чем  у
алмаза величиной с муху. Множество людей будет  трудиться  над  ним  много
лет. Он будет помещен под грандиозный купол из кованого золота, украшенный
дивной резьбой, снабженный воротами из опала и  неотшлифованного  сапфира.
Внутри  алмаза  будет  выдолблена  часовня  с  алтарем  из  радия,   вечно
изменчивого, испускающего лучи, которые ослепят  того,  кто  оторвется  от
молитвы. И на этом алтаре будет для развлечения Божественного  Благодетеля
умерщвлена любая жертва, какую только он  изберет,  даже  если  его  выбор
падет на самого могущественного и великого из живущих.
   Взамен он просит очень немного, и богу это сделать до нелепости просто:
чтобы все стало, как было вчера, в этот же час, и чтобы так  и  оставалось
всегда. Так просто! Пусть, скажем, разверзнутся  небеса  и  поглотят  этих
людей с их аэропланами, а потом опять сомкнутся. Пусть вернутся к нему его
рабы, живые и невредимые.
   До сих пор ему еще никогда ни с кем не приходилось вести переговоры, ни
с кем вступать в сделку. Он  только  сомневается,  достаточно  ли  большую
предложил взятку. У бога, конечно, своя  цена.  Бог  создан  по  образу  и
подобию человека, так принято считать, - значит, у него есть своя цена,  и
он, Брэддок, платит неслыханную. Ни один собор, на строительство  которого
ушли многие годы, ни одна пирамида, возводившаяся десятью тысячами  рабов,
не сравнится с этим собором, с этой пирамидой.
   Брэддок Вашингтон умолк. Он свое сказал. Все обещанное будет  исполнено
в точности, и нет ничего вульгарного в  его  утверждении,  что  для  такой
малости цена более чем достаточная.  Дело  Провидения  -  согласиться  или
отказаться.
   По мере того как речь подходила к концу, фразы становились отрывистыми,
короткими и нерешительными, тело говорившего напряглось; казалось, он  изо
всех  сил  старается  уловить  малейшее  движение,   малейший   отклик   в
пространствах над ним. По мере того как он говорил, волосы его  седели,  и
теперь он обратил лицо к небу, точно пророк былых времен,  великолепный  в
своем безумии.
   Джону, у которого кружилась голова, который смотрел  как  зачарованный,
почудилось, что вокруг  творится  что-то  странное!  Небо  на  миг  словно
почернело, в порыве ветра словно послышался ропот,  отзвук  далеких  труб,
вздох, подобный шороху грандиозных шелковых одежд,  на  какой-то  миг  вся
природа отдала дань наступившей тьме: птичий  щебет  прекратился,  деревья
замерли, и вдали за горой раздалось глухое угрожающее громыханье.
   И все. Ветер перестал гнуть высокую траву долины.  Заря  и  наступивший
день заняли свои места, а поднимавшееся солнце катило перед  собой  жаркие
волны желтого тумана, высвечивая яркую дорожку. Листья смеялись на солнце,
от их смеха тряслись деревья, и каждая зеленая ветка походила на школу для
девочек в сказочной стране. Бог отказался принять взятку.
   Еще минуту Джон взирал на торжество дня. Затем, обернувшись, он заметил
какое-то мелькание у  озера,  затем  еще  мелькание  и  еще,  будто  танец
золотистых ангелов, спустившихся с облаков. Аэропланы сели на землю.
   Джон соскользнул с валуна и бросился вниз по склону к группе  деревьев,
где ждали его проснувшиеся девочки.  Кисмин  вскочила,  камешки  у  нее  в
кармане звякнули, с полураскрытых губ готов был вот-вот сорваться  вопрос,
но Джон чувствовал, что разговаривать  уже  некогда.  Необходимо  покинуть
гору, не теряя ни минуты. Он взял девочек  за  руки,  и  они  стали  молча
пробираться между стволами, омытыми светом и подымающимся туманом.  Позади
них, из долины, раздавались жалобные крики павлинов и  негромкие  утренние
голоса просыпающейся природы.
   Пройдя с полмили, они обошли стороной парк и ступили  на  узкую  тропу,
которая вела на следующий перевал. На вершине  холма  они  остановились  и
оглянулись. Глаза их обратились на склон, который они только что покинули:
их томило мрачное предчувствие надвигающейся катастрофы.
   Четко  вырисовываясь  на  фоне  неба,  сломленный  седовласый   человек
медленно спускался с крутой горы, а за ним два гиганта,  два  бесстрастных
негра несли ношу, которая по-прежнему сверкала и вспыхивала на солнце.  На
полдороге к ним присоединились еще двое - миссис Вашингтон, опиравшаяся на
руку сына. Авиаторы уже вылезли из кабин на луг перед замком  и  теперь  с
винтовками в руках поднимались цепью по алмазной горе.
   Неожиданно пятеро наверху,  к  которым  было  приковано  внимание  всех
наблюдателей, остановились на уступе скалы, негры наклонились  и  отворили
какую-то дверцу - видимо, потайной ход в склоне горы. Туда они  спустились
все - седовласый человек первым, за ним жена и сын, последними два  негра,
в чьих прическах еще успели сверкнуть на солнце драгоценные  камни,  перед
тем как дверь закрылась и гора поглотила их всех.
   Кисмин стиснула Джону руку.
   - Что это? - отчаянно закричала она. - Куда они  идут?  Что  они  хотят
сделать?
   - Наверное, там есть подземный ход...
   Джон не окончил фразы, как обе девочки вскрикнули.
   - Как  ты  не  понимаешь?  -  Кисмин  истерически  всхлипнула.  -  Гора
заминирована!
   Она не успела проговорить это, как в ту же секунду  Джон  поднял  руки,
защищая глаза. Вся  поверхность  горы  полыхнула  слепящим  желтым  огнем,
который пронизал дерн, точно  свет  лампы  -  подставленную  ладонь.  Этот
невыносимый блеск длился с минуту, а потом  вдруг  исчез,  точно  в  лампе
перегорел волосок, и на  месте  горы  теперь  лежала  черная  пустыня,  от
которой медленно поднимался синий дым, унося с собой то, что  осталось  от
растений и человеческой плоти. От авиаторов не сохранилось  ничего  -  они
были истреблены дотла, как и пятеро, скрывшиеся в горе.
   Тут же последовало невероятное сотрясение, замок буквально  взлетел  на
воздух, пылающие обломки обрушились вниз,  и  дымящаяся  груда  наполовину
сползла в озеро. Пламени не было,  дым  унесло  вдаль,  и  он  смешался  с
солнечным сиянием;  еще  несколько  минут  мраморная  пыль  подымалась  от
огромной бесформенной массы, которая прежде была волшебным дворцом,  затем
наступила полная тишина.
   В долине остались трое...



   11

   На закате Джон  со  своими  спутницами  добрались  до  высокого  утеса,
обозначавшего границу владений Вашингтонов, и оглянулись назад: в сумерках
долина лежала мирная и прелестная. Они уселись, чтобы съесть ужин, который
захватила с собой в корзинке Жасмин.
   -  Вот!  -  Она  расстелила  на  камнях  скатерть  и  сложила  сандвичи
аккуратной стопкой. - Правда, они замечательно выглядят? Я всегда считала,
что на воздухе пища делается гораздо вкуснее.
   - Этим  высказыванием,  -  заметила  Кисмин,  -  Жасмин  приобщается  к
буржуазии.
   - А теперь, - с нетерпением сказал Джон, - выверни  карман,  и  давайте
посмотрим,  какие  драгоценности  ты  взяла  с  собой.  Если  ты  отобрала
правильно, мы все трое проживем до конца наших дней безбедно.
   Кисмин послушно сунула руку  в  карман  и  выбросила  на  скатерть  две
пригоршни сверкающих камешков.
   - Недурно! - восторженно воскликнул Джон. - Они не очень велики,  но...
Стой! - Лицо его вытянулось, едва он поднес один  из  камней  к  глазам  и
посмотрел сквозь него на заходящее солнце. - Да  это  же  не  алмазы!  Что
произошло?
   - Вот тебе раз! - с удивленным видом  воскликнула  Кисмин.  -  Какая  я
глупая!
   - Да ведь это стекляшки, стразы! - продолжал Джон.
   - Ну да! - Она расхохоталась. - Я выдвинула не тот ящик.  Они  украшали
платье одной девочки, которая приезжала к Жасмин. Я уговорила ее отдать их
мне в обмен на настоящие алмазы. Я до сих пор никогда  не  видела  ничего,
кроме драгоценных камней.
   - И только их ты и захватила?
   - Боюсь, что да. - Она задумчиво потрогала стразы. - Пожалуй,  они  мне
нравятся больше. Мне уже как-то надоели алмазы.
   - Отлично, - мрачно сказал Джон. - Придется поселиться в Гадесе.  И  ты
до старости станешь рассказывать женщинам, которые не будут  тебе  верить,
что ты ошиблась ящиком.
   - А что плохого в Гадесе?
   - Если я, в моем возрасте, явлюсь домой  с  женой,  отец  скорее  всего
оставит меня  без  единого  цента  -  оставит  с  носом,  как  у  нас  там
выражаются.
   Жасмин подала голос.
   - Я люблю стирать, - спокойно сказала она. - Я всегда сама стирала себе
носовые платки. Я буду брать стирать белье и содержать вас обоих.
   - А в Гадесе есть прачки? - наивно спросила Кисмин.
   - Еще бы, - ответил Джон. - Как и повсюду.
   - Я  подумала...  может  быть,  в  Гадесе  так  жарко,  что  там  ходят
неодетыми...
   Джон засмеялся.
   - Попробуй пройдись  в  таком  виде!  -  предложил  он.  -  Не  успеешь
показаться, как тебя выгонят из города.
   - А папа тоже будет там? - спросила она.
   Джон с удивлением на нее посмотрел.
   - Твой отец мертв, - ответил он хмуро. - Что ему делать  в  Гадесе?  Ты
спутала его с другим местом, которое давным-давно не существует.
   После ужина они сложили скатерть и расстелили одеяла, готовясь спать.
   - Все как сон, - вздохнула Кисмин, глядя вверх на звезды. - Как странно
находиться здесь  в  одном-единственном  платье!  Прямо  под  звездами,  -
продолжала она. - Я раньше не замечала  звезд.  Я  считала  их  большущими
алмазами, которые кому-то принадлежат.  А  теперь  они  меня  пугают.  Мне
сейчас кажется, будто все прежнее было сном - вся моя юность.
   - Это и был сон, - спокойно сказал Джон. - Юность  всегда  сон,  особая
форма безумия.
   - В таком случае, быть безумной очень приятно!
   - Говорят, - мрачно ответил Джон. - Но теперь я в этом  не  уверен.  Во
всяком случае, давай попробуем любить друг друга, хотя бы недолго, год или
два. Любовь - это форма божественного опьянения, она доступна всем. В мире
реальны  только  алмазы...  алмазы  да  еще,  быть  может,  ничтожный  дар
разочарования.  Что  ж,  этим  даром  я  владею  и,  как  водится,  им  не
воспользуюсь. - Он вздрогнул. - Подними воротник, девочка, ночь  сыра,  ты
простудишься. Великий грех совершил тот, кто изобрел сознание. Давайте  же
потеряем его на несколько часов.
   И, закутавшись в одеяло, он заснул.

Last-modified: Tue, 17 Jul 2001 16:33:36 GMT

Оцените этот текст: