Вагнер *... Она прочитала: "Среди картин Эрмитажа мы отметим еще одну, которая интересна не столько своей красотой, сколько древностью, и, кроме того, изображенной на ней личностью. Это -- потемневший женский портрет, небольшая головка с суровыми, немного зловещими чертами лица и обрамленная жабо. Одни думают, что это -- старая маркграфиня конца XV века, другие придерживаются мнения, что это -- графиня фон Орламюнде; но обе стороны сходятся на том, что это изображение той женщины, которая известна в хронике Гогенцоллернов под именем "белой дамы". "Удачно же я выбрала! -- подумала Эффи, отодвигая книгу в сторону. -- Хочу успокоиться, и первое, о чем читаю, история о "белой даме", которой боялась с тех самых пор, как научилась думать. Но если уж мне все равно страшно, дочитаю до конца". Она снова раскрыла книгу и стала читать дальше: "...этот же старый портрет, оригинал которого играет такую роль в истории семьи Гогенцоллернов, вошел и в историю замка Эрмитаж. Отметим, что он скрывает потайную дверь, за которой вьется лестница из подвального этажа. Говорят, будто, когда здесь ночевал Наполеон, "белая дама" вышла из рамы и подошла к его кровати. Император в ужасе вскочил, позвал своего адъютанта и до конца своих дней с гневом говорил об этом "maudit chteau" (Проклятом замке (франц.)). "Нечего и думать, чтобы успокоиться чтением, -- размышляла Эффи. --Если я буду читать дальше, то доберусь, пожалуй, и до погреба, где черт оседлал бочку с вином. В Германии много подобных мест, и в справочнике-путеводителе все это собрано воедино. Закрою-ка я глаза и попытаюсь представить себе вечер накануне нашей свадьбы, близнецов, утопавших в слезах, и кузена Бриста. Когда все выглядели такими расстроенными, он с удивительным апломбом утверждал, что другому эти слезы открывают рай. Он всегда был так очарователен и так весел. И вот я здесь! Ах, не гожусь я быть "важной дамой". Мама была бы здесь больше у места, она задавала бы тон, как и подобает жене ландрата. А Сидония Гразенабб преклонялась бы перед ней и не очень беспокоилась, во что она верит и во что не верит.-- А я -- я ребенок, и останусь им навсегда. Я как-то слышала, что это счастье, но не уверена, так ли это. Всегда надо подходить для роли, которую определяет судьба". В этот момент вошел Фридрих, чтобы убрать со стола. -- Который час, Фридрих? -- Начало девятого, госпожа. -- Ну вот и хорошо. Пришлите ко мне Иоганну. -- Госпожа звали? -- Да, Иоганна. Я хочу спать. Правда, еще рано. Но я так одинока. Пожалуйста, опустите сперва это письмо, а когда вернетесь, будет как раз пора ложиться. И даже если не пора. Эффи взяла лампу и пошла в свою спальню. Действительно, на циновке лежал Ролло. Увидев Эффи, он поднялся, чтобы дать ей дорогу, и ласково потерся ухом о ее руку. Затем снова улегся. Тем временем Иоганна направилась в контору ландрата, чтобы опустить письмо. Она не очень торопилась, предпочитая лишнюю минутку поболтать с госпожой Паашен, женой служителя конторы. Само собой, речь зашла о молодой госпоже. -- Какая она?---спросила Паашен. -- Она очень молода. -- Ну, это еще не беда. Даже наоборот. Молодые -- в этом-то и добро -- всегда вертятся перед зеркалом, причесываются, наряжаются и ничего не слышат и не видят. Они не считают огарки от свечей и не завидуют тому, кто перехватит поцелуй, как те, кому их уже не перепадает. -- Да,-- сказала Иоганна,-- так поступала моя прежняя хозяйка, к тому же без всяких оснований. Наша госпожа совсем не такая. -- Он с ней очень нежен? -- О да! Можете себе представить. -- Но ведь он оставляет ее одну. -- Ах, дорогая Паашен. Вы не должны забывать, князь. И, потом, он ведь только ландрат. А может, он хочет стать еще выше? -- Понятно, хочет. И своего добьется. В нем есть что-то такое... Мой Паашен всегда это говорит, а уж он хорошо разбирается в людях. Пока Иоганна ходила в контору, прошло четверть часа, и когда вернулась, Эффи уже сидела перед трюмо и ждала. -- Долго вы ходите, Иоганна. -- Да, госпожа... Извините, госпожа, я встретила некую Паашен и немножко поболтала с ней. Здесь такая глушь. Всегда рад встретить человека, с кем можно словом перекинуться. Христель -- очень добрая, но она неразговорчива, а Фридрих сонный и осторожный. Из него слова не выжмешь. Конечно, нужно уметь и молчать. Паашен такая любопытная. Мне она вовсе не по вкусу, но все же приятно, если видишь или слышишь что-нибудь новенькое. Эффи вздохнула. -- Да, Иоганна, это -- самое лучшее. -- У госпожи такие прекрасные волосы, такие длинные и мягкие, будто шелк. -- Да, очень мягкие. Но это нехорошо, Иоганна. Каковы волосы, таков и характер. -- Конечно, госпожа. Но мягкий характер лучше жесткого. У меня тоже мягкие волосы. -- Да, Иоганна. У вас белокурые волосы. Такие волосы особенно нравятся мужчинам. -- Ах, ведь это как придется, госпожа. Многим больше нравятся черные. -- Конечно,-- рассмеялась Эффи,-- в этом я уже убедилась. Тут дело в другом. У блондинок всегда нежный цвет лица, в том числе и у вас, Иоганна. Готова держать пари, что у вас много поклонников. Я очень молода, но в этом разбираюсь. Кроме того, у меня подруга тоже блондинка; волосы у нее совсем льняные, светлее, чем у вас... Она дочь пастора... -- Ну и... -- Что вы хотите сказать, Иоганна? Это звучит двусмысленно. Вы ведь ничего не имеете против дочери пастора. Она очень мила, так всегда считали офицеры,-- неподалеку от нашего поместья стоял полк гусар, и к тому же красных. У нее был очень хороший вкус в выборе туалетов: черный бархатный корсаж и цветок -- роза или гелиотроп. Если бы не ее глазищи,-- ах, вы посмотрели бы на них, Иоганна, -- вот такие огромные (и Эффи со смехом потянула себя за правое веко), -- если бы не это, она была бы писаной красавицей. Звали ее Гульдой, Гульдой Нимейер. Не то чтобы мы с ней дружили, но, будь она со мной и сиди вот здесь, на уголке дивана, мы болтали бы до полуночи, а то и дольше. Я так тоскую и... -- она прижала к себе голову Иоганны,-- я так боюсь. -- Ах, полно, госпожа. Все мы боялись. -- Все вы боялись? Что это значит, Иоганна? -- Но если госпожа действительно так боятся, то я постелю себе здесь. Возьму соломенную циновку, переверну стул для изголовья и буду спать здесь до утра или пока не вернутся господин. -- Он мне не помешает. Это он мне сам обещал. -- Или присяду на уголок дивана. -- Да, пожалуй, так будет лучше. Впрочем, нет, это не годится. Господин не должен знать, что мне страшно: он этого не любит. Он хочет, чтобы я всегда была храброй и решительной, как он сам. А я не могу. Я всегда была немного впечатлительной. Но, конечно, сознаю, что должна заставить себя, должна подчиниться его воле в этом, как и во всем другом... А потом, у меня есть Ролло. Он ведь лежит у порога. Иоганна утвердительно кивала головой при каждом слове Эффи, затем зажгла свечу, стоявшую на ночном столике, и взяла лампу. -- Госпожа еще что-нибудь прикажут? -- Нет, Иоганна. Ставни ведь крепко закрыты? -- Только притворены, госпожа. А то больно темно и душно. -- Хорошо, хорошо. Иоганна удалилась, и Эффи легла в кровать и завернулась в одеяло. Она не потушила свечу, потому что не собиралась засыпать сразу. Она хотела восстановить в памяти свадебное путешествие, подобно тому как недавно вспоминала канун свадьбы. Но случилось иначе: едва она вновь очутилась в Вероне и разыскала дом Джульетты Капулетти, как веки ее сомкнулись. Огарок свечи в маленьком серебряном подсвечнике понемногу догорал, затем огонек вспыхнул и погас. Некоторое время Эффи спала очень крепко. Но вдруг вскрикнула и проснулась. Да, она отчетливо слышала свой крик и лай Ролло: гав, гав,-- лай отдался в передней глухо и решительно. Ей казалось, что сердце у нее останавливается, и не хватало сил позвать на помощь. В этот момент что-то шмыгнуло мимо, и дверь в вестибюль распахнулась. Но этот наиболее страшный миг принес ей облегчение, вместо чего-то неведомого и ужасного к ней подошел -Ролло, отыскал своей головой руку Эффи и, найдя ее, улегся на коврик, разостланный у кровати. Эффи другой рукой три раза нажала кнопку звонка, и через полминуты явилась Иоганна, босая, с платьем в руках, в большом клетчатом платке, накинутом на голову и плечи. -- Слава богу, Иоганна, что вы пришли. -- Что случилось, госпожа? Госпоже что-нибудь приснилось? -- Да, приснилось. Наверно, приснилось. Но было и другое. -- Что же, госпожа? -- Я спала очень крепко, но вдруг вскрикнула и проснулась... Может быть, от удушья... Удушье бывает у членов нашей семьи, в том числе и у моего папы, он часто пугает нас этим. Мама всегда говорит, чтобы он не доводил себя до этого. Легко сказать... Так вот я вскрикнула и проснулась, а когда огляделась, насколько это было возможно в темноте, то увидела, как что-то шмыгнуло мимо моей кровати, в том самом месте, где вы сейчас сидите, Иоганна, и исчезло. И когда я спрашиваю себя, что это было... -- Что, госпожа? -- И когда я спрашиваю себя... я не смею это произнести, Иоганна... но мне кажется -- китаец. -- Тот, что наверху? -- Иоганна вроде как засмеялась. -- Наш маленький китаец, которого мы с Христель приклеили к спинке стула. Ах, госпожа, вам все это приснилось, и когда вы проснулись, то продолжали грезить. -- Я бы этому поверила. Но как раз в этот момент Ролло залаял. Значит, он тоже видел. А затем дверь распахнулась, и милый, верный пес кинулся ко мне, словно хотел меня спасти. Ах, дорогая Иоганна, это ужасно. Я так молода и так одинока. Ах, если бы у меня был здесь кто-нибудь, с кем я могла бы поплакать. Но я так далеко от дома... Ах, от дома... -- Господин могут прийти в любой час, -- Нет, он не должен приходить, он не должен видеть меня в таком состоянии. А если он поднимет меня на смех, я никогда ему этого не прощу. Ведь было так страшно, Иоганна... Останьтесь здесь... Но Христель пусть спит, и Фридрих тоже. Никто не должен знать, что случилось. •-- Может, привести госпожу Крузе; она ведь не спит, сидит всю ночь напролет. -- Нет, нет, она сама какая-то не такая. А эта черная курица. Тут тоже, знаете ли... Пусть она не приходит. Нет, Иоганна, вы одна здесь останетесь. Как хорошо, что ставни вы только прикрыли. Распахните их как можно шире, чтобы я слышала человеческие голоса. Человеческие голоса... я говорю так потому, что это странно звучит... А потом приоткройте окно, чтобы в комнату проникали свет и воздух. Иоганна выполнила все распоряжения, а Эффи снова упала на подушку и вскоре погрузилась в крепкий, словно летаргический сон. Глава десятая Инштеттен вернулся из Варцина только в шесть утра. Защищаясь от бурных ласк Ролло, он потихоньку прошел в свою комнату. Здесь он улегся поудобней и приказал Фридриху, который накрывал его пледом: -- Разбуди меня в девять. Ровно в девять часов его разбудили. Инштеттен быстро поднялся и распорядился подавать завтрак. -- Госпожа еще спит. -- Как спит? Ведь уже поздно! Что-нибудь случилось? -- Не знаю, мне известно только, что Иоганна всю ночь провела в комнате госпожи. -- Пришли ко мне Иоганну. Та не замедлила явиться. На ее лице играл румянец, как обычно, и события ночи, казалось, не произвели на нее особого впечатления. -- Что с госпожой? Фридрих сказал мне, будто что-то случилось, и вы спали в ее комнате. -- Да, господин барон. Госпожа позвонили три раза. Звонки следовали быстро один за другим. Я сразу подумала, что дело неладно. Так оно и оказалось. Ей что-то приснилось, а может, это было и другое... -- Что другое? -- Ах, господин барон, ведь вы знаете... -- Я ничего не знаю. Во всяком случае, пора положить этому конец. В каком состоянии вы застали госпожу? -- Она была вне себя. Она держала за ошейник Ролло, который стоял, плотно прижавшись к кровати госпожи. Пес тоже был испуган. -- Что же ей приснилось или, если хотите, что она слышала или видела? Что она говорит? -- Будто что-то прошмыгнуло, совсем близко от нее. -- Что? Кто? -- Тот, что наверху. Из зала или из маленькой комнаты. -- Чепуха,, говорю я. Опять тот же вздор. Я не желаю слышать об этом... И вы остались с женой? -- Да; господин барон. Я постелила себе на полу совсем рядом с ней и держала ее за руку. Только тогда она уснула. -- И она еще спит? -- Очень крепко. -- Это меня пугает, Иоганна. Сон может быть признаком не только здоровья, но и болезни. Нужно разбудить ее, осторожно, конечно, чтобы она снова не испугалась. Скажите Фридриху, пусть он пока не приносит завтрака. Я подожду госпожу. Ну, действуйте, только осторожно. Эффи пришла через полчаса. Она была очаровательна, но очень бледна и опиралась на руку Иоганны. Увидев Инштеттена, она бросилась к нему, обняла и поцеловала. Слезы градом катились по ее лицу. -- Ах, Геерт, слава богу, что ты здесь. Теперь все снова будет хорошо. Не уезжай больше, не оставляй меня одну! -- Моя дорогая Эффи... Поставь блюдо туда, Фридрих, я все сделаю сам... Моя дорогая Эффи, ведь я оставляю тебя одну не из жестокости или каприза, я вынужден это делать. У меня нет другого выбора. Я на службе. Не могу же я сказать князю или княгине: "Ваша светлость, я не приеду, моя жена так одинока без меня. Или -- моя жена боится". Скажи я так, мы оба оказались бы в довольно смешном положении, я, конечно, в первую очередь, да и ты тоже... Но прежде выпей чашку кофе. Эффи выпила кофе. Это явно оживило ее. Она снова порывисто взяла руку мужа. -- Ты прав, я понимаю, что так не годится. Мы ведь займем еще более высокое положение. Я говорю "мы", потому что я стремлюсь к этому даже больше тебя. -- Таковы все женщины! -- рассмеялся Инштеттен. -- Итак, решено. Ты, как прежде, будешь принимать приглашения, а я буду ждать своего "высокородного господина", как Гульда под бузиной. Как там она сейчас поживает? -- Дамам вроде Гульды всегда хорошо живется. Но что ты еще хотела сказать? -- Я хотела сказать, что буду ждать тебя, и даже одна, если это нужно. Но только не в этом доме. Переменим квартиру. Так много красивых домов на бастионе: один между домами консула Мартенса и консула Грютц-махера, другой--на рынке, как раз напротив Гизгюб-лера; почему бы нам не поселиться там? Почему жить обязательно здесь? Я часто слышала от друзей и родных, что в Берлине семьи переезжают на другую квартиру только из-за того, что их стесняют звуки рояля, тараканы или неприветливая привратница. Если это делают по таким пустякам... -- По пустякам? Из-за привратницы? Не говори так... -- Если это возможно там, то это возможно и здесь. Ведь ты -- ландрат, люди тебе подчиняются, многие из них обязаны тебе благодарностью. Гизгюблер нам, конечно, поможет, хотя бы ради меня, потому что он меня пожалеет. Ну скажи, Геерт, что мы избавимся от этого дома, над которым тяготеет проклятие, от этого дома с... -- ...с китайцем, хочешь ты сказать? Вот видишь, Эффи: можно-таки произнести это ужасное слово, и он не появляется. То, что ты видела, или то, что, как тебе показалось, прошмыгнуло мимо твоей кровати -- был, несомненно, маленький китаец, которого девушки приклеили там, наверху, к спинке стула. Держу пари, что у него синий Сюртук и совершенно плоская шляпа с блестящей пуговкой наверху. Эффи кивнула головой. -- Ну вот, видишь, все это сон, обман чувств. А потом, наверно, Иоганна рассказала тебе вчера вечером о свадьбе, которая состоялась здесь, наверху... -- Нет. -- Тем лучше. -- Она мне ничего не рассказывала. Но по всему видно, что здесь творится неладное. А потом -- крокодил... Здесь все так жутко. -- Когда ты в первый раз увидела крокодила, он показался тебе сказочным. -- Да, в то время!.. -- Но, Эффи, не могу же я съехать отсюда, даже если бы мы продали или обменяли этот дом. Для меня это равносильно отказу от поездки в Варцин. Нельзя позволить людям говорить, что ландрат Инштеттен продает свой дом потому, что его жена приняла за привидение маленького приклеенного к стулу китайчонка. Если все будут об этом болтать -- я погиб, Эффи. Из такого глупого положения нет выхода. -- Но, Геерт, ты твердо уверен, что здесь нет ничего такого?.. -- Не стану этого утверждать, но есть вещи, в которые можно верить, а еще лучше не верить. Ну, положим, здесь есть что-нибудь в этом роде. Какой это приносит вред? Ты знаешь, что в воздухе носятся бациллы. Это гораздо хуже и опаснее, чем вся эта история с блуждающими призраками. Допустим, что призраки действительно бродят здесь, что все это -- сущая правда. Даже в этом случае я крайне удивлен, что нахожу такой страх и отвращение именно в тебе, представительнице рода Брист. Это было бы еще допустимо, происходи ты из простой мещанской семьи. Призрак -- это привилегия, как родословное древо и тому подобное, и я знаю семьи, для которых одинаково дороги -- и дворянский их герб и фамильный их призрак, будь это "белая дама" или даже "черная дама". Эффи молчала. -- Ну, Эффи! Ты не отвечаешь? -- Что мне ответить? Я сдалась и согласилась с тобою. Но все же нахожу, что и ты, со своей стороны, мог бы принять во мне участие. Если бы ты знал, как мне это необходимо. Я очень много пережила, очень много... И когда вновь увидела тебя, то подумала: теперь я избавлюсь от своего страха. А ты мне твердишь, что не хочешь показаться смешным ни в глазах князя, ни в глазах города. Это -- слабое утешение. Тем более слабое, что ты в конце концов противоречишь самому себе. Ты как будто не только сам веришь в эти вещи, но еще требуешь от меня фамильной гордости по отношению к привидениям. Ну, такой фамильной гордости у меня нет. А если ты говоришь о семьях, для которых привидение так же дорого, как их дворянский герб, то это -- дело вкуса. Мне мой герб дороже. Слава богу, мы, Бристы, не имеем призраков. Бристы всегда были хорошими людьми, а привидения бывают только у плохих. Спор между супругами длился бы еще долго, а то и повлек бы первую серьезную размолвку, не войди Фридрих. Он передал письмо. -- От господина Гизгюблера, Посыльный ждет ответа. Все следы неудовольствия тут же исчезли с лица Эффи. Ей было приятно уже одно имя Гизгюблера. Хорошее настроение молодой женщины росло, пока она разглядывала письмо. В сущности, это было даже не письмо, а просто билетик с адресом: "Госпоже баронессе фон Инштеттен, урожденной фон Брист". Адрес был написан чудесным почерком, а вместо печати была приклеена облатка с лирой и втиснутой в нее палочкой. Впрочем, эта палочка могла представлять собой стрелу. Зффи протянула билетик мужу. Он также полюбовался им. -- Ну, читай! Эффи сорвала облатку и прочла: "Милостивая государыня, высокоуважаемая госпожа баронесса! Разрешите мне присовокупить к моему почтительнейшему приветствию также самую смиренную мою просьбу. В полдень сюда прибывает поездом моя многолетняя добрая приятельница, уроженка нашего славного города Кесси-на -- фрейлейн Мариэтта Триппелли. Она пробудет здесь до утра. Семнадцатого она должна быть в Петербурге, чтобы давать там концерты до середины января. Князь Кочуков снова растворяет перед нею двери своего гостеприимного дома. В своей неизменной благосклонности ко мне Триппелли дала мне согласие провести сегодняшний вечер у меня и исполнить несколько песен исключительно по моему выбору (для нее это не представляет затруднений). Не смогли бы Вы, госпожа баронесса, снизойти к моей просьбе пожаловать на этот музыкальный вечер? В семь часов. Ваш господин супруг, на согласие коего я твердо уповаю, поддержит мою почтительнейшую просьбу. На вечере будут присутствовать только пастор Линдеквист, который будет аккомпанировать, и, конечно, вдовствующая госпожа пасторша Триппель. С совершенным почтением. А. Гизгюблер". -- Ну как?..-- спросил Инштеттен.-- Да или нет? -- Конечно да! Это меня развлечет. И к тому же я не могу отказать моему милому Гизгюблеру в его первом приглашении. -- Согласен. Итак, Фридрих, скажите Мирамбо (ведь билет принес он?), что мы будем иметь честь прийти. Когда Фридрих вышел, Эффи спросила: -- Кто это Мирамбо? -- Настоящий Мирамбо -- это главарь шайки разбойников в Африке... на озере Танганьика, если ты помнишь по географии. А наш Мирамбо просто собиратель сплетен и управляющий Гизгюблера. Он, по всей вероятности, будет прислуживать сегодня вечером во фраке и перчатках. Было заметно, что небольшой эпизод с приглашением Гизгюблера благотворно подействовал на Эффи. К ней вернулась значительная часть ее беззаботности. Инштет-тен, со своей стороны, хотел сделать все от него зависящее, чтобы способствовать этой перемене к лучшему в настроении Эффи. -- Я очень рад, что ты так быстро и не раздумывая согласилась со мною. Хочу внести еще одно предложение, чтобы ты совсем успокоилась. У тебя, как мне кажется, еще остался осадок от сегодняшней ночи и от всего, что совершенно излишне для моей Эффи, и ему следует бесследно исчезнуть. Лучшим лекарством против подобных вещей является свежий воздух. Погода сейчас великолепная, бодрящая и в то же время мягкая, ни ветерка. Как ты считаешь, не совершить ли нам прогулку, но не по аллее, а на большое расстояние по снегу, в санях, с бубенцами. В четыре часа мы вернемся. Ты сперва отдохнешь, а затем в семь мы отправимся к Гизгюблеру и послушаем Триппелли. Эффи взяла его за руку. -- Как ты добр, Геерт, и как снисходителен ко мне! Ведь я вела себя как ребенок; сперва с этим глупым страхом, потом со своим требованием продать дом и, что еще хуже -- со своими выдумками по отношению к князю. Ты должен выставить его за дверь -- вот смешно! Ведь от него, в конце концов, зависим мы оба, не только ты, но и я. Ты совсем не знаешь, как я честолюбива. Я ведь вышла за тебя замуж из честолюбия. Ну, не делай такое серьезное лицо! Я ведь люблю тебя... Как это говорят, когда, обломав ветку, срывают листья: "От сердца, до боли, превыше всего". И она радостно рассмеялась. -- Ну а теперь скажи мне,-- продолжала она,-- куда мы отправимся? -- Я думаю-- на вокзал, только окольной дорогой, а затем обратно по шоссе. Там и пообедаем, а еще лучше у Голховского в гостинице "Князь Бисмарк". Помнишь, мы проезжали мимо в день нашего приезда. Подобные визиты никогда не вредны, а потом с позволения Эффи я побеседую со старостой. Он лично не многого стоит. Но хозяйство свое ведет хорошо, а кухню и того лучше. Здесь люди знают толк в еде и напитках! Разговор этот происходил около одиннадцати часов. А уже в двенадцать Крузе с санями остановился у двери. Эффи уселась в сани. Иоганна хотела принести мех для ног, но Эффи, после всех событий, настолько испытывала потребность в свежем воздухе, что отказалась от всего и прикрылась только двойным пледом. -- Крузе, -- сказал Инштеттен, -- едем на станцию, где мы с тобой сегодня утром уже были. Пусть люди удивляются, ничего страшного. Мне думается, сначала вот здесь, вдоль аллеи, а потом -- налево, к церкви. Пусти-ка лошадей, чтобы к часу дня быть на вокзале. И они поехали. Над белыми крышами города стояли столбы дыма: ветра почти не было. Крылья мельницы Утпателя медленно вращались. Сани пролетели мимо нее к самому кладбищу. Кусты барбариса, свешиваясь через ограду, задевали Эффи и засыпали снегом ее плед. На другой стороне-дороги виднелось отгороженное место размером не более садовой грядки; в середине его стояла молодая сосна. -- Здесь тоже кто-нибудь погребен? -- спросила Эффи. -- Да. Китаец. Эффи вздрогнула. Она почувствовала словно укол в сердце. Впрочем, у нее хватило сил овладеть собою, и она спросила с притворным спокойствием: -- Наш? -- Да, наш. На приходском кладбище его, конечно, не могли похоронить. Поэтому капитан Томсен, который был как бы его другом, купил этот участок и похоронил его здесь. На могиле поставлен камень с надписью. Все это произошло до моего приезда сюда, но разговоры продолжаются по сей день. -- Значит, что-нибудь с этим связано. Какая-нибудь история. Сегодня утром ты уже намекал на нее. И, в конце концов, лучше, если ты мне все расскажешь. Пока она мне не известна, я, при всех добрых побуждениях, буду жертвой собственной фантазии. Расскажи мне всю правду. Действительность не будет для меня такой мучительной, как моя фантазия. -- Браво, Эффи! Я не хотел об этом говорить. Но все вышло само собой, и -- к лучшему. По сути дела, ничего особенного и нет. -- Мне все равно: нет ничего особенного или есть, и в каком количестве... Начинай же. -- Да, легко сказать. Начало всегда трудно, даже начало рассказа. Начну с капитана Томсена. -- Хорошо, хорошо. -- Ну так вот. Томсен, о котором я тебе уже говорил, в течение многих лет плавал в Китай. Его постоянный рейс был Шанхай -- Сингапур. Когда он приехал сюда, ему было уже под шестьдесят лет. Не знаю, был ли он уроженцем этой местности или имел здесь какие связи. Короче говоря, он приехал сюда и продал свой корабль. Вряд ли он выручил много денег за этот старый ящик. Но так как за время своих странствий за границей он сделался богатым человеком, то купил себе дом,-- тот самый, в котором мы обитаем. К этому же времени относятся и крокодил, и акула, и судно... Итак, Томсен поселился здесь. Это был очень ловкий человек (так по крайней мере о нем говорят). Его хорошо приняли в обществе -- у бургомистра Кирштейна и особенно у тогдашнего пастора в Кессине, берлинца, также прибывшего сюда незадолго до Томсена. Пастор имел здесь много врагов. -- Этому я охотно верю. Я тоже замечаю, что к пасторам в Кессине относятся недружелюбно: они здесь так строги и властолюбивы. Я думаю, это в духе уроженцев Померании. -- И да и нет, смотря по обстоятельствам. Имеются вопросы, в которых они вовсе не строги и где все идет кое-как... Но, смотри, Эффи, -- сейчас как раз перед нами колокольня церкви в Крошентине. Может быть, нам отказаться от поездки на вокзал, а заехать лучше к старухе фон Гразенабб? Сидонии, насколько мне известно, нет дома. Поэтому мы могли бы осмелиться... -- Прошу тебя, Геерт! Что тебе вздумалось? Ведь это божественно, так лететь вперед. Мне легко, и я чувствую, что мои страхи покидают меня. И от всего этого отказаться только ради визита старикам. Причем, очень вероятно, что этим мы поставили бы их в затруднительное положение. Ради бога, не надо! А потом, мне прежде хочется услышать до конца всю историю. Итак, мы остановились на капитане Томсене, которого я себе представляю датчанином или англичанином, очень опрятным, с белым стоячим воротничком и белоснежным бельем... -- Совершенно верно. Таким он, наверное, и был. С ним была молодая особа лет двадцати. Одни говорили, что она его племянница, другие -- этих было больше, -- что его внучка. Впрочем, судя по летам, это мало вероятно. Кроме внучки или племянницы, там был еще китаец, тот самый, который лежит между дюнами и мимо могилы которого мы только что проехали. -- Дальше, дальше. -- Этот китаец прислуживал Томсену, и Томсен так ценил его, что смотрел скорее как на друга, чем как на слугу. Так продолжалось долгое время. И вот однажды разнесся слух, что внучка Томсена, которую звали, кажется, Ниной, по воле старика, выходит замуж за одного капитана. Действительно, эти слухи подтвердились. В доме стали готовиться к свадьбе. Берлинский пастор соединил новобрачных. На свадьбу были приглашены также мельник Утпатель, хотя он и был противником церкви, и Гизгюблер, хотя ему и не особенно доверяли в церковных делах. Присутствовало также много капитанов с женами и дочерьми. Разумеется, все происходило очень торжественно. Вечером были танцы, и невеста танцевала со всеми. Последним из танцевавших с ней был китаец. Вдруг разнеслись слухи, что невеста исчезла. И она действительно куда-то исчезла, до сих пор неизвестно куда. А через четырнадцать дней умер китаец. Томсен купил место, которое я тебе показал, там он и погребен. Говорят, берлинский пастор сказал, что его спокойно могли бы похоронить на христианском кладбище, потому что он был славным человеком, таким же, как и другие. Кого именно он разумел под словом "другие", осталось, по словам Гизгюблера, неизвестным. -- Ну, в этом деле я всецело против пастора; так нельзя говорить; это и рискованно и неуместно. Этого бы не сказал даже Нимейер. -- И действительно, на бедного пастора, которого звали Триппель, пало такое подозрение, и счастье, что он умер, не то потерял бы свое место. Весь город, хотя сам в свое время выбирал его, восстал против своего избранника, совсем как ты, а консистория и подавно. -- Триппель, говоришь ты? Может быть, он в родстве с госпожой пасторшей Триппель, которую мы увидим сегодня? -- Конечно. Он был ее мужем. Он же -- отец Триппелли. Эффи рассмеялась. -- Отец Триппелли! -- Ну, теперь мне все ясно. Гиз-гюблер писал, что она родилась в Кессине, но я думала, что она -- дочь итальянского консула. Ведь здесь так много иностранных имен. Но, оказывается, она чистокровная немка, и фамилия ее происходит от Триппель. Разве она настолько выдающаяся певица, что отважилась превратиться в итальянку? -- Смелость города берет. Впрочем, она обладает всеми необходимыми качествами. Пару лет жила в Париже у знаменитой Виардо*, где и познакомилась с русским князем, ибо русские князья достаточно осведомлены о маленьких сословных предрассудках. И Кочуков, и Гизгюблер, которого она, впрочем, называет "дядей" и о котором можно сказать, он и действительно ей словно родной дядя -- оба они, собственно говоря, являются ее друзьями, превратившими маленькую Марию Триппель в то, чем она является сейчас. Благодаря Гизгюблеру она оказалась в Париже, а Кочуков перевоплотил ее в Триппелли. -- Ах, Геерт, как все это очаровательно, какую обыденную жизнь я вела в Гоген-Креммене! Там никогда не было ничего исключительного. Инштеттен взял ее за руку и сказал: -- Не говори так, Эффи. А призрак? Правда, к этому можно относиться как хочешь. Но берегись исключительного или того, что так называют. Я говорю о жизни, которую ведет Триппелли: за все, что кажется тебе таким заманчивым, как правило, расплачиваются своим счастьем. Я хорошо знаю, как ты любишь свой Гоген-Креммен, как ты к нему привязана. Но ты часто издеваешься над ним, не имея представления о том, как драгоценны тихие часы Гоген-Креммена. -- Да, да! -- промолвила она.-- Это я хорошо знаю. Только с удовольствием я послушала бы о чем-либо другом, а потом меня охватывает желание испытать все самой. Но ты совершенно прав. Ведь, в сущности, я стремилась к тишине и покою. Инштеттен погрозил ей пальцем. -- Моя несравненная, любимая Эффи, вот ты снова выдумываешь. Вечно у тебя фантазии -- то одни, то другие. Глава одиннадцатая Поездка совершалась точно по намеченному плану. В час дня сани остановились у железнодорожной насыпи перед гостиницей "Князь Бисмарк". Голховский был счастлив принять у себя ландрата и старательно занялся приготовлением превосходного завтрака. Когда был подан десерт и венгерское вино, Инштеттен подозвал к себе хозяина, который время от времени появлялся в комнате и наблюдал за порядком, попросил его присесть к ним за стол и что-нибудь рассказать. В этом отношении Голховский был незаменимым человеком: за две мили в окружности не было ни одного самого незначительного происшествия, о котором бы он не знал. Подтвердилось это и сегодня. Как Инштеттен и полагал, Сидония Гразенабб опять, как в прошлое рождество, уехала на четыре недели к "дворцовым проповедникам". Госпожа фон Пал-лески уволила прислугу из-за какой-то скандальной истории, а со старым Фрауде дело обстоит плохо. Хотя и говорили, что он только поскользнулся, на самом деле его разбил паралич. Сын-гусар, стоящий с полком в Лиссе, считает часы, оставшиеся до смерти старика. После этой болтовни перешли к более серьезным вопросам. Наконец речь зашла о Варцине. -- Да,-- сказал Голховский, -- кто мог бы представить себе князя владельцем бумажной фабрики. Просто на удивление! Он терпеть не может писанину, и тем более печатные бумаги, а тут, вот тебе на,-- сам заводит бумажное производство. -- Правильно, дорогой Голховский, -- сказал Инштеттен,-- но в жизни часто встречаются такие парадоксы. Тут не может спасти ни княжеский титул, ни высокое положение. -- Да, да, тут не может спасти и высокое положение. Возможно, разговор о князе продолжался бы и дальше, если бы в этот миг вокзальный колокол не возвестил о прибытии поезда. Инштеттен взглянул на часы. -- Какой это поезд, Голховский? -- Скорый, из Данцига. Он здесь не останавливается, но я всегда выхожу и считаю вагоны. Иногда стоит у окна какой-нибудь знакомый. Здесь за двором моего дома есть ступеньки к сторожке номер четыреста семнадцать. 95 -- О, мы этим воспользуемся! -- воскликнула Эффи.-- Я так люблю смотреть на поезда! -- В таком случае пора, сударыня. Все трое поднялись на насыпь и встали возле сторожки на участке под сад, расчищенном от снега. Стрелочник уже стоял с флажком в руке. И вот мимо вокзала пронесся поезд, а в следующее мгновение промелькнул и мимо сторожки, и мимо садового участка. Эффи была так возбуждена, что ничего не рассмотрела как следует и только безмолвно глядела на последний вагон, на площадке которого сидел тормозной кондуктор. -- В шесть пятьдесят поезд прибудет в Берлин, а еще через час ветер донесет издалека стук его колес в Гоген-Креммен. Хотела бы ты ехать в этом поезде, Эффи? Она ничего не ответила. Но когда муж взглянул на нее, то заметил, что на глазах ее блестели слезы. Когда поезд промчался, молодой женщиной овладела грусть. Как ни хорошо было ей здесь, она чувствовала себя как на чужбине. Как ни увлекалась она то одним, то другим, ей постоянно чего-то не хватало, и эта мысль не покидала ее никогда. Там -- Варцин, а там, на другой стороне,-- колокольня Крошентинской церкви, а еще дальше -- Моргенитц, где живут Гразенаббы и Борки, а не Беллинги и не Бристы. Да, Инштеттен не ошибся, говоря о быстрой смене ее настроений. Все, что лежало в прошлом, представлялось ей теперь в особенном свете. Но хотя она и смотрела с тоской вслед поезду, ее живой характер не позволял ей грустить подолгу. Уже на обратном пути, когда огненный шар заходящего солнца бросал на снег свой слабеющий свет, Эффи опять почувствовала себя лучше. Все показалось ей прекрасным и свежим. А когда ровно в семь часов она вошла в вестибюль у Гиз-гюблера, ей стало не только приятно, но почти радостно, чему, вероятно, способствовал аромат фиалок и валерианы, носящийся в воздухе. Инштеттен и его супруга прибыли вовремя, часы на колокольне били ровно семь. И все же они приехали позднее других приглашенных; пастор Линдеквист, старая госпожа Триппель и сама Триппелли были уже в сборе. Гизгюблер принял их в синем фраке с матовыми золотыми пуговицами, с пенсне на широкой черной ленте, которая, как орденская лента, лежала на ослепительно белом пикейном жилете. Он с трудом подавил свое волнение. -- Разрешите мне, господа, представить вас друг другу: барон и баронесса Инштеттен, госпожа пасторша Триппель, фрейлейн Мариэтта Триппелли! Пастор Линдеквист, которого все знали, улыбаясь стоял в стороне. Триппелли было около тридцати лет. Она была по-мужски крепка и обладала резко выраженным саркастическим характером. До момента взаимного представления она занимала почетное место на диване. После обмена поклонами она подошла к стоящему вблизи стулу с высокой спинкой и сказала Эффи: -- Прошу вас, милостивая государыня, принять на себя все бремя и опасности вашего высокого положения, об "опасностях", -- тут она показала на диван, -- можно в данном случае много говорить. Я уже давным-давно обращаю на это внимание Гизгюблера, но, к сожалению, напрасно. При всех своих хороших качествах он очень упрям. -- Но, Мариэтта... -- Этот самый диван, день рождения которого относится к эпохе, имеющей пятидесятилетнюю давность, сооружен по старомодному принципу "погружения". Кто доверяет дивану свою особу, не подсовывая под себя гору подушек, тот погружается в бездну или, во всяком случае, на такую глубину, что его колени вздымаются, как памятник. Все это было сказано Триппелли с простодушием и беззаботностью и таким тоном, который означал примерно: "Ты баронесса Инштеттен, а я -- Триппелли". ------Гизгюблер восторженно любил свою артистическую приятельницу и высоко ценил ее талант. Но его восхищение не могло скрыть от него того факта, что Триппелли в весьма умеренной степени обладает утонченностью светской женщины. А эту утонченность он лично особенно ценил. -- Дорогая Мариэтта,-- начал он.-- Вы очаровательно ясно трактуете эти вопросы. Но что касается моего Дивана, то вы поистине не правы. Любой эксперт мог бы нас рассудить. Даже такой человек, как Кочуков... -- Ах, прошу вас, Гизгюблер, оставьте его в покое. Всюду Кочуков. У этого князя, который, впрочем, относится к мелким князькам, имеется не более тысячи душ, или, вернее, имелось прежде, когда счет шел на души. Этак, чего доброго, вы заставите госпожу баронессу заподозрить меня в гордости по поводу того, что я его тысяча первая душа. Нет, это не так. "Быть всегда свободной" -- вот мой девиз, который вы знаете, Гизгюблер. Кочуков добрый товарищ и мой друг, но в искусстве и тому подобных вещах он ничего не смыслит, а в музыке особенно, хотя сам сочиняет мессы и оратории. Большей частью русские князья, если они увлекаются искусством, нередко отдают предпочтение духовной и православной музыке. К числу тех вещей, в которых он ни бельмеса не понимает, безусловно, относятся и вопросы обстановки и обивки мебели. Кочуков достаточно знатен для того, чтобы заставлять других расхваливать все, что выглядит пестро и что стоит больших денег. Инштеттен от души забавлялся этим спором. Пастор Линдеквист обнаруживал явное удовольствие. Однако добрая старая Триппель чувствовала себя по причине развязного тона своей дочери в крайне стесненном положении. Гизгюблер старался замять такой рискованный разговор. Лучшим средством для этого была музыка. Ведь нельзя было предполагать, что Мариэтта будет выбирать песни с нежелательным содержанием, а впрочем, если бы это и случилось, то ее талант был столь велик, что облагородил бы любой смысл. -- Дорогая Мариэтта! -- начал Гизгюблер.-- Я заказал наш скромный ужин на восемь часов. Таким образом, у нас в распоряжении три четверти часа, если вы, конечно, не предпочтете спеть нам веселую песню за столом или, быть может, когда мы встанем из-за стола... -- О, пожалуйста, Гизгюблер! Вы -- эстет. Нет ничего более неэстетичного, чем петь с полным желудком. Кроме того, -- и я это знаю -- у вас изысканная кухня, вы -- гурман. Ужин покажется еще вкуснее, когда покончишь с делами. Сперва искусство, а потом уж ореховое мороженое. Вот правильный порядок вещей. -- Значит, Мариэтта, можно принести вам ноты? -- Принести ноты? Что это значит, Гизгюблер? Насколько я знаю, у вас целые шкафы с нотами. Не могу же я спеть вам всего Бока и Боте *. Ноты! Все дело в том -- какие ноты, Гизгюблер. А потом, чтобы все было одно к одному -- альт... -- Хорошо, я поищу. И он стал возиться у шкафа, выдвигая один ящик за другим. Между тем Триппелли подвинула свой стул влево и оказалась таким образом рядом с Эффи. -- Любопытно, что он найдет,-- сказала она. Эффи немного смутилась. -- Я думаю, что-нибудь о счастье, что-нибудь очень драматичное, -- произнесла она робко.-- Разрешите мне сказать вам, я вообще удивлена, услышав, что вы -