молнией. И в это мгновение, до сих пор словно охваченный сном, он почувствовал себя хозяином Шангри-Ла. Его окружали любимые вещи, те, что принадлежали внутреннему его миру, в котором и проходила большая часть его жизни, в дали от мирской суеты. Блуждающие в тенях глаза его остановились на золоте утонченных рисунков выступающих образцов глазури; и тончайший запах туберозы, растворяющийся при самом ощущении его, манил из комнаты в комнату. Наконец он остановился во дворике у края бассейна; над Каракалом стояла полная луна. Было двадцать минут второго. Позднее он помнил, что находился рядом с Мэллинсоном, который держал его за руку и куда-то вел в большой спешке. Он не мог понять происходящего, но слышал что юноша говорил в большом возбуждении. 1 Автор использует игру слов: broadminded (широкого кругозора) и strong-minded (упорный). 2 Имеется в виду раннее Средневековье, что в английском переводе следует как Dark Ages, дословно времена мрака. Часть одиннадцатая. Мэллинсон все еще держал его за руку и наполовину тащил за собой когда они достигли столовой. "Да идем же, Кануэй, нам до рассвета нужно спаковать все, что успеем и отправиться в путь. Замечательные новости, мне интересно, что дружище Барнард и Мисс Бринклоу подумают когда наутро обнаружат наше исчезновение...Хотя, они сами решили остаться, и без них нам будет гораздо легче...Носильщики где-то в пяти милях от входа в долину -- они пришли вчера с кучей книг и всяких вещей...завтра они идут обратно...Все это только доказывает как здорово нас хотели провести эти люди -- никто и слова не вымолвил -- нам бы довелось тут сидеть Бог знает до каких пор...Да скажи же, что с тобой? Ты что, болен?" Кануэй, упав в кресло, наклонился вперед и уперся локтями в стол. Он провел рукою по глазам. "Болен? Нет. Я не болен. Скорее -- устал." "Гроза, наверное. Где ты был все это время? Я несколько часов тут тебя дожидался." "Я -- я был у Высшего из Лам." "Ах, у него! Ну что ж, в любом случае этот был твоим последним визитом, слава тебе Господи." "Да, Мэллинсон, самым последним." Может, интонация голоса Кануэйя, но, скорее, последовавшее молчание довело юношу до раздражения. "Мне бы очень хотелось чтобы ты отбросил в сторону свою чертову меланхолию, нужно двигаться, двигаться, ты слышишь?" Кануэй сжался, пытаясь острее понять ситуацию. "Прости меня," он ответил. Частично чтобы проверить собственные нервы и действительное состояние своих чувств, он зажег сигарету. Пальцы и губы его дрожали. "Я боюсь, что не совсем понимаю тебя...ты говоришь носильщики..." "Да, мой милый, носильщики -- ты можешь прийти в себя?" "Ты собираешься отправиться с ними?" "Собираюсь? Да, черт возьми, я почти полностью готов к этому -- они прямо тут, за грядой. Выходить нужно немедленно." "Немедленно?" "Ну да, да -- а как же?" Кануэй совершил вторую попытку перехода из одного мира в другой. Несколько преуспев в этом, он через время ответил: "Я думаю тебе известно, что это может быть не так просто, как кажется?" Отвечая, Мэллинсон завязывал шнурки доходящих до колена тибетских горных ботинок, и слова его прыгали: "Мне все известно, но дело это требует выполнения, и мы удачно с ним справимся, если, конечно, не будет отсрочки." "Я не понимаю как -" "О, Господи, Кануэй, ты что всего чураешься? Осталось ли в тебе хоть немного мужского?" Это страстное и в тоже время насмешливое обращение помогло Кануэйю собраться с мыслями. "Осталось или нет значения не имеет, но если ты ищешь объяснений с моей стороны, то изволь. Вопрос касается некоторых важных деталей. Предположим, ты на самом деле проникнешь на ту сторону прохода и обнаружишь там носильщиков, где уверенность, что они возьмут тебя с собой? Что за приманку ты предложишь им? Не приходило ли тебе в голову, что может быть, не смотря на твои мечты, им совсем не хочется с тобою связываться? Ты же не можешь просто прийти и потребовать услуг проводника. Все это нуждается в приготовлениях, предварительной договоренности - " "Или еще в чем-нибудь чтобы придумать задержку," резко воскликнул Мэллинсон. "Боже, ну что ты за человек! К счастью, в организации всего этого не на тебя мне пришлось надеяться. Потому как все было организовано -- носильщикам заплатили вперед, и они дали согласие взять нас с собой. А вот одежда и снаряжение для дороги, все готово. И твоя последняя отговорка отменяется. Ну давай же, нужно что-то делать." "Но - я не понимаю..." "Я и не жду от тебя понимания, какая разница?" "Кто занимался всеми приготовлениями?" Не церемонясь Мэллинсон ответил: "Ло-Тзен, если ты так уж интересуешься. Она сейчас с носильщиками. Ждет." "Ждет?" "Да, ждет. Она уходит с нами. Надеюсь, у тебя нет возражений?" Упоминание Ло-Тзен подхватило и неожиданно смешало два мира в голове у Кануэйя. "Нонсенс. Это невозможно," обрывисто, почти с презрением выкрикнул он. Мэллинсон был в том же состоянии надрыва. "Почему невозможно?" "Потому,...что так. Существует множество различных причин. Поверь мне; из этого ничего не выйдет. Уже одно то, что она, как ты сказал, там, с носильщиками, невероятно; я поражен, на самом деле, но что она покинет монастырь и отправится куда-нибудь дальше, это просто нелепо." "Никакой нелепицы я в этом не вижу. Ее желание вырваться отсюда так же естественно как твое или мое." "Но у нее нет этого желания. В этом-то ты и ошибаешься." Мэллинсон натянуто улыбнулся. "Ты считаешь, что знаешь ее намного лучше меня, если можно так выразиться," он заметил. "Так вот, после всего, может быть ты и не прав." "Что ты имеешь в виду?" "Существует много других путей для человеческого понимания кроме как знание кучи языков." "Бога ради, к чему ты клонишь?" И более спокойно Кануэй добавил: "Это абсурд. Нам не нужно спорить. Скажи мне, Мэллинсон, к чему все это? Я до сих пор не могу понять." "Тогда зачем устраивать весь этот шум?" "Cкажи мне правду, я прошу тебя, скажи мне правду." "Да все это совсем просто. Ребенок ее возраста, запертый здесь в компании странных стариков -- само собой, подвернись ей удобный случай, она и выскользнет отсюда. До сих пор возможности такой просто не было." "Не кажется ли тебе, что ты рассматриваешь ее положение под собственным углом? Я всегда говорил, она абсолютно счастлива." "Тогда отчего же она сказала, что отправиться с нами?" "Она сказала? Как? Она не знает английского." "Я спросил ее по тибетски - Мисс Бринклоу поработала над словами. Разговор этот, конечно, не отличался беглостью, но его хватило на то, чтобы -- чтобы понять друг друга." Мэллинсон немного покраснел. "О, проклятье, Кануэй, ну не смотри на меня такими глазами -- любому бы показалось что я вмешиваюсь не в свои дела." Кануэй ответил: "Никому бы ничего не показалось, я думаю, однако самим замечанием ты раскрываешь себя больше чем тебе бы хотелось. Единственное, что я могу ответить -- мне очень жаль." "Отчего же, черт возьми?" Сигарета выскользнула из пальцев Кануэйя. Он был утомлен и взволнован, и волна глубокой противоречивой нежности, которую лучше было бы не затрагивать, нахлынула не него. "Мне так не хочется чтобы мы шли наперекор друг другу," мягко ответил он. "Я признаю, что Ло-Тзен очаровательна, но отчего мы должны ссориться из-за этого?" "Очаровательна?" с презрением переспросил Мэллинсон. "Она заслуживает большее. Не все вокруг обладают твоим хладнокровием в таких вопросах. Может ты и считаешь, что она стоит того, чтобы любоваться ею как музейной экспозицией, но мои взгляды более практичны. Если полюбившийся мне человек попадает в гадкую ситуацию, я пытаюсь и что-то делаю." "Но, наверное, существует такое понятие как чрезмерная пылкость? Куда, по-твоему, она направится, если действительно покинет монастырь?" "Я так думаю, у нее должны быть друзья в Китае или еще где-нибудь. В любом случае, там ей будет намного лучше, чем здесь." "Откуда у тебя такая уверенность?" "Ну если никто не возьмет ее под свою защиту, я сам сделаю это. После всего, спасая человека из адского пекла, не останавливаешься с вопросами, есть ли у него куда пойти." "То есть, ты считаешь Шангри-Ла адским пеклом?" "Ну конечно. В нем царит что-то мрачное и злое. С самого начала это можно было почувствовать -- то, каким образом мы попали сюда, совершенно без цели, по велению сумасшедшего, наша задержка здесь, под прикрытием разных предлогов. Правда, самым страшным мне кажется то, что произошло с тобой." "Со мной?" "Да, с тобой. Ты вот только что размечтался, как если бы ничего не случилось и был бы, наверное, счастлив навсегда здесь остаться. Как же, ты даже признался, что тебе здесь нравится... Что с тобой, Кануэй? Неужели ты не можешь опомниться? Нам так хорошо было вместе в Баскуле -- ты тогда был совершенно другим." "Мой милый мальчик." Кануэй подхватил руку Мэллинсона, и ответное пожатие юноши было таким же горячим и полным волнения. Мэллинсон продолжил: "Я не знаю, заметил ли ты, но последние несколько недель я был ужасно одинок. Самая важная проблема, кажется, перестала волновать всех -- Барнард и Мисс Бринклоу, у них на это свои причины, но когда я понял, что и ты был против меня, мне стало на самом деле плохо." "Прости меня." "Ты все извиняешься, да разве это поможет?" Под влиянием неожиданного импульса Кануэй ответил: "Тогда позволь мне помочь тем, что я расскажу тебе. Выслушай меня, и я надеюсь, многое из того, что сейчас кажется сложным и неприемлимым, станет тебе понятным. В любом случае, ты поймешь отчего Ло-Тзен никак не может уйти с тобой." "Врядли ты в силах убедить меня в этом. И пожалуйста, давай покороче, потому что у нас на самом деле нет времени." И тогда, сжато до самых возможных пределов, Кануэй раскрыл перед ним всю историю Шангри-Ла, так, как она была представлена ему Высшим из Лам и расширена его беседами с ним и Чангом. Это было последнее из всего, что он когда-либо собирался сделать, но в данных обстоятельствах решение казалось оправданным и даже необходимым; и на самом деле, проблемы Мэллинсона таки были на его совести, и он разрешил их так, как посчитал нужным. Рассказ его шел легко и быстро, и повествование снова облекло его чарами неведомого, безвременного мира; красота его переполняла Кануэйя своим описанием, и несколько раз наступало чувство чтения из страницы памяти, настолько идеи и фразы этого мира были запечателны в нем. Лишь одна вещь осталась в секрете -- тот факт, что Высший из Лам встретил в эту ночь свою смерть, и Кануэй был избран его преемником. Подходя к концу, он совсем успокоился, и чувство радости наполнило его от сознания, что задача была выполнена, и что после всего это было единственным ее решением. Окончив, он спокойно глянул на Мэллинсона, полный уверенности в том, что справился со всем хорошо. Но Мэллинсон только постукивал по столу кончиками пальцев и наконец, после долгой паузы, произнес: "Я ничего не могу сказать тебе, Кануэй...кроме того, что ты, должно быть, совсем потерял рассудок..." Последовала долгая тишина, в течении которой двое мужчин просто смотрели друг на друга, погрузившись в состояния совершенно различной природы-- разочарованный, ушедший в себя Кануэй, и пылкий, нервно ерзающий от неудобства Мэллинсон. Наконец Кануэй сказал: "То есть, ты считаешь меня сумасшедшим?" Мэллинсон нервно рассмеялся. "Ну после такой истории, черт побери, я должен сказать, что да. То есть...ну в общем...вся эта бессмыслица...мне кажется, все это не нуждается ни в каких обсуждениях." И в голосе и во внешнем виде Кануэйя сквозило ужасное удивление. "Ты считаешь это бессмыслицей?" "Ну...а как по-другому я могу на это взглянуть? Ты прости мою прямоту, Кануэй, но любой здравомыслящий человек без колебаний так бы тебе ответил." "То есть, ты все еще веришь, что мы попали сюда благодаря обычной случайности -- какой-то помешанный тщательно распланировал увести самолет и пролететь на нем тысячи миль ради собственного развлечения." Кануэй предложил сигарету, и Мэллинсон принял ее. Наступила пауза, которой каждый, казалось, был рад. В конце концов Мэллинсон ответил: "Знаешь, эти рабирательства ни к чему хорошему не приведут. Твоя теория, между прочим, о том, что неопределенный человек был выслан отсюда для поимки незнакомцев, специально для этого выучился летать и выжидал удобного случая до того, как в Баскуле не выявилась пригодная для этого машина с четырьмя пассажирами...знаешь, я конечно, не скажу, что это практически невозможно, однако во всем этом есть странная, нелепая неестественность. Сама по себе, она могла бы еще иметь вес, но когда ты примешиваешь к ней все остальное -- ламы с возрастом в столетия, эликсир юности, или как там ты его называешь, то есть вещи, невозможные совершенно ...все это только наводит меня на мысль о том, какая муха тебя могла укусить." Кануэй улыбнулся. "Да, кажется тебе трудно в это поверить. В самом начале со мной, наверное, было тоже самое, я не помню. Конечно, история эта действительно не простая, но, разве перед тобой было недостаточно доказательств того, что и место это само по себе удивительно? Подумай обо всем, что ты видел, что нам обеим удалось увидеть -- утерянная долина в глубине неисследованных гор, монастырь с коллекцией европейских книг- " "Ах, да конечно, центральное отопление, современный водопровод, полуденный чай, все это так замечательно, я знаю." "Хорошо, что тогда ты об этом думаешь?" "Да, черт побери, ничего я не думаю. Одна сплошная тайна. Но, знаешь, оправдывать тайной совершенно невозможные вещи... Можно верить в горячую ванну после ее принятия, но когда кто-нибудь говорит, что ему несколько сотен лет, и ты веришь ему только потому, что он, видите ли, это утверждает, знаешь, это нечто другое." Он снова также натянуто рассмеялся. "Да, Кануэй, задел тебя этот монастырь, глубоко, по самые нервы, и я не удивляюсь, совсем нет. Давай ка, собирай свои вещи, и пора сворачиваться. Закончим мы эту дискуссию через пару месяцев после хорошего ужина в Мэйденс." Кануэй тихо ответил: "У меня нет никакого желания возвращаться к этой жизни." "Какой жизни?" "Той, которую ты имеешь в виду...ужины... развлечения... поло...и все остальное..." "Да разве я что-нибудь упоминал о развлечениях и поло?! Да и что в них такого, если разобраться? Я не понимаю, ты что не идешь со мной? Ты собираешься остаться здесь как и те двое? Да? В таком случае, позволь хотя бы мне убраться отсюда!" Мэллинсон выбросил сигарету и с сверкающими глазами бросился к двери. "Ты сошел с ума!" он дико выкрикнул. "Ты сумасшедший, Кануэй, вот и все объясниния! Конечно, ты всегда так спокоен, а я все кричу, метаюсь, но со мной все нормально, а ты, ты! Меня предупреждали еще до Баскула, но я считал это ошибкой, ошибкой насчет тебя, но сейчас я вижу насколько они были правы - " "В чем тебя предупреждали?" "Ну, что ты подорвался на войне, и после этого стал немного того, не в себе. В этом нет твоей вины, и я не говорю этого, и мне самому гадко от этих слов... Я лучше пойду. Все это отвратительно и страшно, и потом, я должен идти. Я дал слово." "Ло-Тзен?" "Да, если хочешь знать." Кануэй поднялся и протянул ему руку. "Прощай, Мэллинсон." "В последний раз, ты идешь с нами?" "Я не могу." "Тогда прощай." Они обменялись рукопожатиями, и Мэллинсон ушел. В одиночестве сидел Кануэй освещенный маленьким фонариком. Как по выгравированной в памяти фразе, ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и обреченными на гибель, и два мира были настолько далеки, что никогда не могли сблизиться, и один из них, как всегда, держался на волоске. После некоторого размышления, он глянул на часы; было десять минут третьего. Он все еще был за столом докуривая последние из своих сигарет, когда Мэллинсон вернулся. Юноша вошел в некотором смятении, и увидев его, остановился в тени, будто собираясь с мыслями. Он молчал, и обождав мгновение, Кануэй вымолвил: "Здорово. Что-то случилось? Зачем ты вернулся?" Полная естественность вопроса приблизила Мэллинсона; он снял свои огромные горные ботинки и сел. Его лицо было пепельного оттенка и по всему телу пробегала дрожь. "У меня не хватило нервов," он простонал наполовину плача. "Ты помнишь то место где нас обвязали веревками? Я только до него и добрался... Больше не выдержал. Я не боюсь высоты, но в лунном свете все это выглядело ужасающим. Глупо, не правда?" Он не выдержал и истерически разрыдался, пока Кануэй не успокоил его. Потом он добавил: "Эти люди здесь, им нечего бояться. Никто с земли никогда их не побескоит. Но Бог видит, я бы многое отдал, чтобы пролететь над ними с хорошим количеством бомб." "Что доводит тебя до таких мыслей, Мэллинсон?" "Да то, что место это, чем бы оно ни было, должно быть разрушено. Оно нечисто, нездорово -- и кстати, если бы твоя невозможная история была правдой, еще и отвратительно. Кучка высохших стариков, словно паучья стая, наползает на каждого, кто подойдет близко...мерзко...да и кому охота доживать до такого возраста? А что до твоего драгоценного Высшего из Лам, если ему и есть половина того возраста, о котором ты говоришь, то пришло время кому-нибудь прийти и освободить его от жалкого этого существования...О, ну почему ты не уйдешь отсюда со мной, Кануэй? Мне гадко просить тебя за свою собственную шкуру, но пошли ты все это к чертям, я так молод, и мы всегда были хорошими друзьями -- неужели вся моя жизнь ничего для тебя не значит по сравнению с ложью всех этих жутких существ? И Ло-Тзен, тоже -- она совсем юна -- неужели она не в счет?" "Ло-Тзен совсем не юна," ответил Кануэй. Мэллинсон взглянул на него и выпустил истерический смешок. "Ну, конечно, совсем не юна, конечно, конечно. Она выглядит на неполных семнадцать, но, я так полагаю, ты сможешь меня уверить, что она хорошо сохранившаясь девяностолетняя дама." "Мэллинсон, она попала сюда в 1884." "Ты бредишь, мой милый!" "Красота ее, Мэллинсон, как и любая другая красота мира, во власти тех, кто не знает как оценить ее. Это - хрупкая вещь, место которой там, где любимы хрупкие вещи. Унеси ее из этой долины, и ты увидишь как она расстает, словно эхо." Мэллинсон грубо рассмеялся, как если бы обретая уверенность от своих собственных мыслей. "Я этого не боюсь. Эхом она является только здесь, если уж использовать твое сравнение." После паузы он добавил: "Подобные разговоры ни к чему нас не приведут. Давай лучше прекратим всю эту поэзию и вернемся на землю. Я хочу помочь тебе, Кануэй -- я знаю, полнейшая бессмыслица, но я попробую убедить тебя, если, конечно, смогу. Предположим, я поверил, что твоя история на самом деле правда, и действительно нуждается в экзаминовке. Скажи тогда мне серьезно, какие доказательства к ней у тебя существуют?" Кануэй молчал. "Только лишь фантастический вздор, которым кто-то тебя опутал. Подобное, без единой тени доказательств, ты бы не принял даже от человека на которого можно положиться, и которого ты знал всю свою жизнь. А где, скажи, твои доказательства? Их, нет, я так понимаю? И Ло-Тзен, она когда-нибудь сама рассказывала тебе свою историю?" "Нет, но-" "Тогда почему, скажи, ты веришь кому-то другому? И весь этот вопрос долговечности -- существует ли хотя бы один внешний факт его доказательства?" Подумав мгновение, Кануэй вспомнил о неизвестных работах Шопена исполняемых Бриаком. "Ну, для меня это ничего не значит -- я не музыкант. Но даже если они и подлинники, существует ведь вероятность того, что завладел он ими каким-то нечестным путем?" "Без сомнения, так." "И потом, метод, о котором ты говоришь, сохраняющий молодость и все такое. Что это? Ты говоришь, это вроде какого-то наркотика -- ну так, я хочу знать, что это за наркотик? Ты его видел хоть раз или пробовал? Кто-нибудь предоставил тебе пусть один положительный факт в его пользу?" "Нет, подобных деталей не было, это правда." "Да интересовался ли ты деталями? Или так и проглатывал все, целиком? Неужели тебе не приходило в голову, что эта история нуждается в подтверждении?" Подчеркивая свое преимущество, он продолжал: "Что ты вообще знаешь об этом месте кроме того, что ты слышал? С кем ты сталкивался, несколько старичков, и никого больше? Не принимая их во внимание, можно только сказать, что место это неплохо расположено, и, кажется, управляется на интеллектуальном уровне. Но как и почему оно появилось, у нас нет ни малейшего понятия, и зачем мы нужны им здесь, такая же тайна; но, знаешь ли, верить из-за этого какой-то старой легенде, ты меня извини. И потом, послушай, ты же человек критического склада ума -- в английском монастыре ты подвергал колебаниям каждое сказанное там слово -- и теперь верить всему только потому что ты в Тибете, я этого не понимаю." Кануэй кивнул. Он не мог не согласиться с хорошо поставленной точкой зрения даже в состоянии более глубоких, отдаленных чувств. "Точное замечание, Мэллинсон. Правда, наверное, та, что когда вопрос касается веры без определенных доказательств, мы все склоняемся к тому, что привлекает нас больше всего." "Да буть я проклят если найду что-нибудь привлекательное в существовании, где живешь до состояния полу-трупа. Пусть моя жизнь будет короткой, но веселой. А россказни о будущей войне -- все это так, детский лепет. Как вообще может быть известно о ее наступлении и о том, какой она будет? Вспомни последнюю войну, не ошибались ли все эти предсказатели?" Он добавил, не дождавшись ответа Кануэйя: "Так или иначе, я не верю в неизбежность вещей. И пусть я не прав, сходить с ума по этому поводу бессмысленно. Бог видит, мне уж лучше холодеть от страха под пулями новой войны, чем скрываясь от нее, зарыть себя здесь." Кануэй улыбнулся. "Ты обладаешь удивительной способностью неверно понимать меня, Мэллинсон. Когда мы были в Баскуле, ты считал меня героем, сейчас ты принимаешь меня за труса. Откровенно говоря, я и не то и не другое, но, какое это имеет значение. Когда ты вернешься обратно в Индию, то скажи, если хочешь, что я остался в Тибетском монастыре от страха перед новой войной. Это, конечно, совершенно не та причина, но я не сомневаюсь, что те, кто уже считает меня сумасшедшим охотно в нее поверят." С некоторой грустью Мэллинсон ответил: "Знаешь, так говорить глупо. Чтобы ни случилось против тебя я не скажу ни слова. Можешь на это рассчитывать. Я согласен, мне сложно понять тебя, но знаешь как бы мне этого хотелось? Я бы многое отдал, чтобы только понять тебя! Кануэй, могу ли я хоть как-то помочь тебе? Что-нибудь, могу я что-нибудь сделать?" Последовала долгая пауза, которая наконец была прервана Кануэйем: "Я хочу задать тебе только один вопрос, если ты простишь меня за то, что вмешиваюсь в твою личную жизнь." "Да?" "Ты влюблен в Ло-Тзен?" Бледность на лице юноши тут же сменила цвет на румянец. "Я осмелюсь сказать, что да. Конечно, ты будешь утверждать, что это абсурд, и глупость, и, может быть, так и есть, но я ничего не могу с собой поделать." "Я совсем не считаю это абсурдом." После стольких пререканий, спор, казалось, наконец обрел тихую гавань. Кануэй добавил: "Я сам ничего не могу с собой сделать. Так случилось что ты и эта девочка -- два самых дорогих для меня человека на целом свете...тебе может показаться все это странным." Внезапно он встал и прошелся по комнате. "Ну что ж, обговорили все, что можно было, не так ли?" "Да, я думаю." Но в неожиданном одушевлении Мэллинсон продолжил: "Ну что за бессмыслица говорить, что она не юна! И жуткая, отвратительная бессмыслица. Кануэй, ты не можешь этому верить! Это уж слишком нелепо. Как это вообще возможно?" "Откуда ты знаешь, что она юна?" Мэллинсон наполовину отвернулся, и с лицом залитым жуткой скромностью ответил: "Потому что я на самом деле знаю...Может быть ты подумаешь обо мне плохо...но я действительно знаю. Боюсь, что ты, Кануэй, никогда по-настоящему и не понял ее. Она холодна только снаружи, и чувства ее были заморожены в результате пребывания здесь. Но тепло не ушло." "Тепло, чтобы расстаять?" "Да...ты можешь так выразиться." "И она юна, Мэллинсон, ты в этом уверен?" Мэллинсон мягко ответил: "Боже мой, ну конечно. Она всего лишь девочка. Мне было ужасно жаль ее, а потом, мы, кажется, понравились друг другу. В этом нет ничего постыдного. Если уж говорить об этом, то здесь, по-моему, это самое приличное, что когда-либо имело место..." Кануэй вышел на балкон и взгляд его упал на ослепительное перо Каракала; над застывшим океаном высоко проплывала луна. Он почувствовал, что мечта его растворилась, как все слишком красивые вещи при первом прикосновении действительности; что все будущее мира на весах против юности и любви будет таким же легким, как воздух. Он почувствовал, что разум существовал в своем, отдельном от всего мире, микрокосмосе Шангри-Ла, и мир этот тоже находился в опасности. Потому как собираясь с силами, он видел, что корридоры его воображения смещаются и гнутся от напряжения; павильоны рушатся; и все на пороге превращения в груду руин. Боль задела его лишь частично, но недоумение обрушилось бесконечной и, скорее, грустной волной. Он не понимал было ли то сумасшедствие, которое сейчас прошло, или на период времени он таки обрел ясность ума, которая сейчас снова его оставляла. Обернувшись, он выглядел другим человеком; его голос был жестче, обрывистей, и лицо немного подергивалось; он куда более походил на того Кануэйя, который был Баскульским героем. Подстегиваемый необходимостью действий, он глянул на Мэллинсона с неожиданной бдительностью. "Ты думаешь, с веревкой ты выдержишь этот мрачный участок, окажись я с тобою рядом?" он спросил. Мэллинсон бросился навстречу. "Кануэй," закричал он глотая воздух. "Ты имеешь в виду что ты идешь? Ты, наконец, решился?" Они тронулись сразу же, только Кануэй подготовил себя к пути. На удивление все оказалось совсем просто -- скорее, уход нежели бегство; ни события не произошло когда пересекали они полосы лунного света и тени во двориках. Можно было подумать, что вокруг вообще никого не было, думал Кануэй, и идея такой пустоты мгновенно заполняла его таким же пустым чувством; и все это время, с ним рядом, едва доходя до него, раздавалась болтовня Мэллинсона о дороге. Как странно что их долгий спор должен был закончиться так, в действии, что тайное святилище должно было быть забыто тем, кто обрел там такое счастье! Потому как через час, или даже меньше того, останавливаясь без дыхания на повороте дороги, они видели последние штрихи Шангри-Ла. В глубине над ними долина Синей Луны было словно облако, Кануэйю почудилось, что рассыпанные в дымке крыши неслись в след за ним. И в этот момент наступило прощание. Мэллинсон, замолчавший на время из-за крутого спуска, выпустил: "Хорошо, мы в полном порядке -- продолжай!" Кануэй улыбнулся, но не ответил; он уже начал готовить веревки для острого пересечения по краю. То, что сказал юноша, было правдой, решение действительно было принято, но оно подвисло над тем, что все еще оставалось. Маленький, активный фрагмент разума, который сейчас доминировал; остальное же было утерянным настолько, что вынести это было почти невозможно. Он был странником между двумя мирами, и участь его была вечно странствовать; но в настоящий момент, в углубляющейся внутренней глубине, он чувствовал лишь одно, что ему нравился Мэллинсон, и что он должен помочь ему; как и миллионам, ему было предписано бежать от мудрости и стать героем. Над пропастью Мэллинсон начал нервничать, но Кануэй помог ему преодолеть участок в традиционной скалолазной манере; и после того, как все было позади, они вытянулись вместе, прикуривая сигареты Мэллинсона. "Кануэй, я должен сказать, какой ты, черт возьми, замечательный человек...Наверное, ты знаешь...Я не могу передать тебе, как я счастлив..." "Я бы и не пытался на твоем месте." После долгой паузы, перед продолжением пути, Мэллинсон добавил: "Но я на самом деле счастлив -- не только за себя, но и за тебя тоже... Конечно, хорошо, что сейчас ты можешь понять насколько бессмысленным все это было...но просто здорово видеть тебя снова самим собой..." "Совсем нет," ответил Кануэй с гримасой собственного личного успокоения. К рассвету они пересекли границу, не обеспокоенные ни одним, если они и были, часовым; и Кануэй подумал, что проход, на самом деле, мог быть только лишь под умеренной охраной. Они достигли плато, подхваченные словно голый лист, воющими ветрами, и постепенно спускаясь вниз, увидели лагерь проводников. После этого все пошло так, как предсказывал Мэллинсон; люди, большие парни в мехах и овчинах, их уже ждали, сгибаясь от шквалов ветра и в нетерпении начать путешествие в Татзиен-Фу -- одиннадцать тысяч миль на восток, к границе Китая. "Он идет с нами!" в возбуждении кричал Мэллинсон, когда они встретились с Ло-Тзен. Он забыл, что она не понимала по-английски, но Кануэй перевел. Ему казалось, что крошечная Манчжу так никогда не светилась. Она одарила его самой очаровательной улыбкой, но глаза ее были только на Мэллинсоне. Эпилог. Моя следующая встреча с Разерфордом произошла в Дели. Мы оба были гостями на ужине в Вайсригале, однако из-за церемоний и разделяющей нас дистанции не смогли сблизиться до того, как лакеи в тюрбанах не подали нам наших шляп. "Поедем ко мне в готель, выпьем," пригласил он. Мы проносились в такси вдоль бесплодных миль между натюрмортом Лутюэнс и теплой трепещущей картиной старого города Дели. Из газет мне было известно, что он только что вернулся из Кашгара. Вышколенная репутация его была из тех, которые из всего извлекают все возможное: по требованию неординарного праздника поставляется исследовательский персонаж, ничем из ряда вон персонаж этот не занимается, но публике это неизвестно, и лавры мгновенного впечатления падают у его ног. К примеру, путешествие Разерфорда, на мой взгляд, было далеко от тех революционных открытий, которые приписывала ему пресса; в погребенных городах Котана не было ничего нового, если кто-нибудь еще мог вспомнить Штейн и Свен Хедин. Я знал Разерфорда достаточно хорошо, чтобы подшутить над ним по этому поводу, и он рассмеялся. "Правда бы сделала лучшую историю," неопределенно признался он. Мы пришли к нему в комнату и выпили виски. "Ты, значит, таки пустился на поиски Кануэйя?" в подходящий, на мой взгляд, момент спросил я. "Поиски будет слишком серьезным словом," он ответил. "В стране размером в половину Европы невозможно заниматься поисками одного человека. Все, что я сделал, было лишь посещение тех мест, где я рассчитывал с ним встретиться или узнать что-то новое. Ты помнишь, в своем последнем письме он говорил, что оставил Бангкок в северо-западном направлении. Он оставил небольшой след в середины страны, и затем, я думаю, отправился в племенные районы на Китайской границе. Бурму я исключаю, там можно нарваться на Британских представителей. Одним словом, определенная, как ты бы выразился, дорога теряется где-то в Верхнем Сиаме, но, конечно, я бы никогда не отправился так далеко." "Ты не думал, что проще было бы просто искать саму долину Синей Луны?" "Да, конечно, это казалось мне более точным предложением. Ты таки пробежался по моему манускрипту?" "Да больше чем пробежался. Мне нужно было вернуть его, между прочим, но ты не оставил никакого адреса." Разерфорд кивнул. "Интересно, что ты о нем думаешь?" "История мне показалась изумительной, конечно, если она твердо базируется на том, что ты узнал от Кануэйя." "Я даю тебе честное слово. Я не выдумал ни единой детали, да и все повествование, кстати сказать, далеко от моего собственного языка, хотя ты, наверное, этого не заметил. У меня хорошая память, а Кануэйю всегда удавалось описывать. И потом, не забывай, у нас было двадцать четыре часа практически непрекращаемой беседы." "Бесспорно, изумительно." Он откинулся назад и заулыбался. "Если это все, что ты собираешься сказать, мне наверно, придется говорить самому. Ты, наверное, считаешь меня доверчивым человеком. Люди часто совершают ошибки от того, что слишком многому верят, но не будь этой веры, жизнь превратилась бы в нудное времяпровождение. Конечно, история Кануэйя захватила меня, и не в одном смысле, а в нескольких, и потому я решил извлечь из нее все возможное, исключая, конечно, сам шанс нашей встречи." Он зажег сигару. "Означало это приличное количество самых странных путешествий, но, видишь ли, подобные вещи мне по душе, и потом, мои издатели время от времени интересуются заметками путешественников. Несколько тысяч миль, должно быть, если учесть все вместе, Баскул, Бангкок, Чанг-Кайанг, Кашгар -- я побывал в каждом из них, и где-то внутри этой зоны запрятана сама тайна. Но, ты сам понимаешь, зона огромна, и все мои поиски не затронули и десятой доли ее, то бишь тайны, если тебе угодно. Выкладывая на стол факты, я имею лишь то, что двадцатого мая Кануэй вылетел из Баскула и пятого октября прибыл в Чанг-Кайанг. Третьего февраля он снова покинул Бангкок, последнее, что было о нем известно. Все же остальное -- возможности, вероятности, догадки, мифы, легенды, как хочешь." "То есть, ты ничего не обнаружил в Тибете?" "Мой милый друг, в сам Тибет я никогда и не попал. Правительственные мужи не хотели меня даже слушать; для них это было бы равносильно санкционированию экспедиции на Эверест, а когда я заметил, что хотел бы побродить по Куэн-Ланам, они одарили меня таким взглядом, как если бы я пришел к ним с предложением о биографии Ганди. Кстати сказать, информации у них было больше, чем у меня. Путешествие по Тибету непосильно для одного человека; нужна хорошо снаряженная экспедиция под руководством того, кто знает хотя бы два слова на их языке. Я помню, когда Кануэй рассказывал мне свою историю, я никак не мог понять, отчего вокруг носильщиков была такая шумиха, почему бы им просто взять и не уйти? Очень быстро все стало понятным. Правительственные люди были правы -- ни один пасспорт мира не помог бы мне пересечь Куэн-Ланы. Я, между прочим, добился того, что сумел увидеть их издалека в очень ясный день, в пятидесяти милях, наверное. Не каждый европеец может этим похвастаться." "Они что под таким строгим запретом?" "Они напоминают белую мерзлоту на самом горизонте. В Йарканде и Кашмире я опрашивал каждого встречного, но удивительно, как мало смог о них узнать. На мой взгляд, они должны быть самой неизученной грядой в мире. Мне повезло встретиться с американским путешественником, который однажды пытался пересечь их, но не обнаружил прохода. Он сказал, что существуют проходы, только расположение их до ужаса высоко и непомечено ни на одной карте. Я спросил его, возможно ли, на его взгляд, существование там долины, вроде той, что описывал Кануэй, и он сказал, что не отбрасывает такой возможности, правда вероятности мало, хотя бы по геологическим соображениям. Тогда я спросил, слыхал ли он о конусообразной горе по высоте почти достигающей высшие из Гималаев, и ответ его был несколько итригующим. Он сказал, что о такой горе существовала легенда, но по собственному его мнению базировалась ни на чем. Ходили слухи, он добавил, что существуют горы даже выше чем Эверест, правда, сам он никогда не верил в подобное. 'Вряд ли в Куэн-Ланах найдется вершина превышающая двадцать пять тысяч футов, если и это будет,' сказал он, правда, признавая, что исследованы они по-настоящему не были. "Затем я спросил его, а в Тибете он был несколько раз, об их монастырях, но он выдал мне лишь обычный отчет того, что есть в каждой книге. Он уверил меня, что прекрасного в них ничего не было, и что монахи, в большинстве своем, погрязли в разврате и грязи. 'А продолжительность жизни их велика?' поинтересовался я, и он ответил, что да, если их не коснется какая-нибудь грязная болезнь. Тогда я прямо перешел к вопросу и спросил, слышал ли он какие-нибудь легенды о чрезвычайной долговечности среди лам. И он ответил: 'массу, это одна из основных тем, правда в них нет никакой вероятности. Вам скажут, что какое-нибудь скверное на вид существо было сто лет замуровано в камере, и оно, само собой так и выглядит, но вы же не спросите у него свидетельства о рождении.' Я спросил его, обладали ли они, на его взгляд, медицинским или может, оккультным способом сохранения молодости, и он ответил, что предположительно, им было известно довольно много интересных вещей, правда, он подозревал, что при близком рассмотрении все это будет не больше Индийского веревочного фокуса -- то, что кто-то когда-то уже видел. Хотя он таки отметил, что ламы обладали довольно странным свойством контролирования тела. 'Я видел, как совершенно голыми они сидели у края замерзшего озера,' рассказывал он, 'при температуре ниже нуля и пронизывающем ветре, в то время как прислужники, разламывая лед, мочили в воде полотенца и затем обматывали их ими. Процедура повторялась более дюжины раз, и полотенца высыхали прямо на их телах. Можно было подумать, что силою воли сохраняли они состояние тепла, хотя, объяснение это, бесспорно, слабое.'" Разерфорд подлил в свой бокал. "Конечно же, все это, как признался и мой американских знакомый, не имеет ничего общего с долговечностью. Всего лишь пример того, насколько мрачны вкусы лам в вопросе само-дисциплины...На этом мы и закончили, с доказательствами, согласись, недостаточными даже для того, чтобы обвинить собаку в исчезновении куска мяса." Я ответил что все это, конечно, было неубедительным и поинтересовался, значили ли что-нибудь для американца названия "Каракал" и "Шангри-Ла." "Ничего абсолютно, я спрашивал. После того, как я задал ему приличное количество вопросов, он заметил: 'Честно говоря, я не большой любитель монастырей, и однажды, кстати сказать, я так и признался одному человеку, которого встретил в Тибете: путешествуй я там один, то обходил бы их стороной, не говоря уж о посещении.' Это случайное замечание подкинуло мне милую мысль, и я спросил его, когда произошла эта встреча в Тибете. 'О, очень давно, еще до войны,' он ответил, 'в одиннадцатом году, кажется.' Я пристал к нему выпытывая детали, и настолько, насколько позволяла ему память, он поведал мне их. Кажется, в то время он путешествовал с каким-то Американским географическим обществом, с несколькими носильщиками, коллегами, и прочим, так сказать, экспедиция пакка[1]. И где-то недалеко от Куэн-Ланов он и встретил этого человека, китайца, путешествующего в кресле, которое несли местные прислужники. Так случилось, что человек этот, очень хорошо говоривший по-английски, настоятельно рекомендовал им посетить близлежащий ламазери, и даже предложил быть проводником. Американец сказал, что у них не было времени, плюс особого интереса к этому никто не испытывал, и на том все кончилось." После некоторой паузы Разерфорд продолжил: "Я не говорю, что это сенсация. Когда человек пытается вспомнить обыкновенный случай, имевший место двадцать лет назад, постороить на этом можно совсем немного. Однако, появляется возможность привлекательного размышления." "Да, хотя мне кажется,