бедняку, должно быть, выносить зрелище недоступной ему роскоши. Лэфему хотелось сказать, что он сам был таким и знает, каково это. Ему хотелось сказать, что бедняк бывает доволен, если ему удается хотя бы сводить концы с концами; что сам он никогда не завидовал удаче другого, если тот заслуживал свою удачу; разве что тот наступал ему на горло. Но прежде чем он отважился заговорить, Сьюэлл добавил: - По-видимому, он не всегда об этом думает. - Но в один прекрасный день _подумает_, - сказал Кори. - В нашей стране мы все для этого делаем. - У моего зятя в Омахе, - сказал Чарлз Беллингем, гордясь столь примечательным зятем, - очень много рабочих; и он говорит, что недовольны как раз выходцы из тех стран, где им не давали об этом думать. А с американцами никаких хлопот. - Значит, они понимают, что, если у нас существуют неограниченные возможности, никто не вправе жаловаться. - А что пишет Лесли? - спросила у миссис Беллингем миссис Кори, которой наскучили все эти бесплодные абстракции. - Вы, вероятно, слышали, - ответила эта дама, понизив голос, - что у них еще один ребенок? - Нет, не слышала. - Да, мальчик. И назван в честь дяди. - Да, - вступил в разговор Чарлз Беллингем. - Говорят, мальчик прекрасный и похож на меня. - В этом нежном возрасте, - сказал Кори, - все мальчики прекрасны и похожи на всех, кого вы захотите. А что, Лесли все еще тоскует о чечевичных котлах своего родного Бостона? - Это у нее, кажется, прошло, - ответила миссис Беллингем. - Она очень интересуется предприятиями мистера Блейка, и жизнь у нее весьма наполненная. Она говорит, что с ней происходит то же, что и с теми, кто три года не был в Европе: период острых сожалений прошел, но еще не настал следующий, когда _непременно_ надо ехать снова. Лэфем наклонился к миссис Кори и спросил о картине, висевшей напротив: - Это, если не ошибаюсь, портрет вашей дочери? - Нет, это бабушка моей дочери. Писал Стюарт Ньютон; он написал много портретов сейлемских красавиц. В девичестве она была мисс Полли Берроуз. Моя дочь похожа на нее, не правда ли? Оба они взглянули на Нэнни Кори, потом на портрет. - Эти прелестные старинные платья снова входят в моду. Неудивительно, что вы приняли ее за Нэнни. А другие, - она говорила о других портретах, темневших на стенах, - это мои родственники; писал их большей частью Копли. Все эти неизвестные Лэфему имена ударили ему в голову, как вино, которое он пил. На миг они, казалось, засияли, но потом все вокруг стало темнеть. Он слышал, как Чарлз Беллингем рассказывал Айрин что-то смешное, стараясь ее позабавить, она смеялась и казалась очень счастливой. Иногда Беллингем принимал участие в общем разговоре, который шел между хозяином дома, Джеймсом Беллингемом, мисс Кингсбери и пастором Сьюэллом. Они говорили о каких-то людях, и Лэфем подивился, как легко и свободно они о них говорили. Они отнюдь не щадили их; о человеке, который был известен Лэфему как удачливый делец и богач, Джеймс Беллингем сказал, что это не джентльмен; а его кузен Чарлз выразил удивление, отчего этот человек еще не стал губернатором. Когда последний отвернулся от Айрин, чтобы принять участие в общей беседе, с ней заговорил Кори-младший; из нескольких услышанных слов Лэфем понял, что речь шла о Пенелопе. Он снова подосадовал, зачем она не пришла; она не хуже любого из них участвовала бы в общем разговоре, ведь она такая остроумная. Лэфем понимал, что Айрин-то этого не хватает; но, видя ее лицо, сиявшее юной красотой и влюбленностью, он подумал, что это не столь уж важно. Сам он чувствовал, что поддержать разговор не умеет. Когда к нему обращались, он отвечал несколькими словами, которые, казалось, никуда не вели. Часто ему приходило в голову что-то очень близкое к тому, о чем шла речь; но прежде чем он успевал заговорить, они перескакивали на что-нибудь другое, и перескакивали так быстро, что он не поспевал за ними и чувствовал, что ему не удается себя показать. Одно время разговор шел на тему, о которой Лэфем никогда прежде не слышал; и опять он подосадовал, что с ними нет Пенелопы, уж она бы нашла что сказать; сказала бы такое, что стоило послушать. Мисс Кингсбери, обращаясь к Чарлзу Беллингему, спросила, читал ли он "Слезы, напрасные слезы" - роман, наделавший столько шуму, - а когда он сказал, что нет, удивилась: - Он просто надрывает сердце, это видно уже из названия; там такой милый, старомодный герой, и героиня тоже, и они безумно друг друга любят и приносят один ради другого такие огромные, совершенно ненужные жертвы. Кажется, будто сама это делаешь. - В этом-то и секрет успеха, - сказал Бромфилд Кори. - Читателю льстит, что персонажи романа - грандиозны, а хромают и сутулятся, как он сам, и он чувствует себя столь же грандиозным. Ты читала роман, Нэнни? - Да, - ответила его дочь. - Его следовало бы назвать "Нытье, глупое нытье". - О, Нэнни, все же не совсем _нытье_, - вступилась мисс Кингсбери. - Удивительно, - заметил Чарлз Беллингем, - как мы любим книги, играющие на наших сердечных струнах. В романах всего популярнее самопожертвование. Нам очень нравится видеть возвышенные страдания. - Несколько лет назад, - сказал Джеймс Беллингем, - говорили, будто романы выходят из моды. - Но они как раз входят в моду, - воскликнула мисс Кингсбери. - Да, - сказал пастор Сьюэлл, - и никогда еще они не были для стольких людей единственной духовной пищей. Они приносят более вреда, чем когда-либо. - Не завидуйте, пастор, - сказал хозяин дома. - И не думаю, - ответил Сьюэлл. - Я рад был бы получать от них помощь. Но эти романы со старомодными героями и героинями - простите, мисс Кингсбери, - просто губительны. - Вы чувствуете, что погибли, мисс Кингсбери? - спросил хозяин. Но Сьюэлл продолжал: - Романисты могли бы оказать нам неоценимую помощь, если бы изображали жизнь как она есть, а человеческие чувства - в их подлинных пропорциях и соотношениях; но они большей частью были и остаются вредными. Это показалось Лэфему правильным; но Бромфилд Кори спросил: - А что, если жизнь как она есть не занимательна? Неужели нельзя, чтобы нас занимали? - Нет, если это наносит нам вред, - твердо ответил пастор, - а самопожертвование, изображенное в романах, вроде этого... - "Нытья, глупого нытья", - с гордостью подсказал отец автора остроты. - ...Это не что иное, как психологическое самоубийство, и так же безнравственно, как вид человека, пронзающего себя мечом. - Может быть, вы и правы, пастор, - сказал хозяин; а пастор, явно оседлавший любимого конька, помчался дальше, несмотря на молчаливые попытки его жены схватить конька под уздцы. - Прав? Разумеется, я прав. Любовь, ухаживание, вступление в брак изображаются романистами в чудовищной диспропорции к другим человеческим отношениям. Любовь - это очень мило, очень приятно... - О, _благодарю_ вас, мистер Сьюэлл, - сказала Нэнни Кори таким тоном, что все засмеялись. - Но обычно это - дело очень молодых людей, еще слишком несложившихся и неопытных, чтобы быть интересными. А в романах любовь изображается не только как главное в жизни, но и как единственное в жизни двух глупеньких молодых людей; романы учат, что любовь вечна, что огонь подлинной страсти горит вечно и что думать иначе - кощунство. - Но разве это не так, мистер Сьюэлл? - спросила мисс Кингсбери. - Я знавал весьма достойных людей, которые были женаты дважды, - продолжал пастор, и тут его поддержали. Лэфем тоже хотел высказать свое одобрение, но не решился. - Мне думается, что любовь немало изменилась, - сказал Бромфилд Кори, - с тех пор, как ее стали идеализировать поэты рыцарских времен. - Да, и надо ее снова изменить, - сказал мистер Сьюэлл. - Как? Вернуться назад к первобытным временам? - Этого я не говорю. Но ее надо признать явлением естественным и земным, а не воздавать ей божественных почестей, подобающих только праведности. - Вы слишком многого требуете, пастор, - сказал, смеясь, хозяин дома, и разговор перешел на что-то другое. Обед был не так уж обилен; но Лэфем привык, чтобы все блюда подавались одновременно; и такое чередование блюд сбивало его с толку; он боялся, что ест слишком много. Он уже не делал вид, будто не пьет вина; ему хотелось пить, а воды на столе уже не было и он ни за что не хотел ее попросить. Подали мороженое, потом фрукты. Миссис Кори внезапно встала и обратилась через стол к мужу: - Вам, наверное, подать кофе сюда? Он ответил: - Да, а к вам мы придем к чаю. Дамы встали, мужчины тоже. Лэфем двинулся было за миссис Кори, по другие мужчины остались на месте, кроме Кори-младшего, который подбежал открыть дверь перед матерью. Лэфем со стыдом подумал, что, наверное, это следовало сделать ему, но никто, казалось, ничего не заметил, и он снова сел, подрыгав немного затекшей было ногой. Вместе с кофе появились сигары, и Бромфилд Кори предложил Лэфему сигару, которую сам выбрал. Лэфем признался, что любит хорошие сигары; Кори сказал: - Эти - новые. А недавно у меня в гостях был англичанин, который курит только старые сигары, полагая, что табак, как и вино, от времени становится лучше. - Ну, - сказал Лэфем, - кто жил там, где сажают табак, тот бы этого не сказал. - С дымящейся сигарой в зубах он почувствовал себя свободнее, чем раньше. Он сел несколько боком, перекинул руку на спинку стула, сплел пальцы обеих рук и курил, очень всем довольный. Джеймс Беллингем уселся рядом. - Полковник Лэфем, не были ли вы с Девяносто шестым Вермонтским, когда он форсировал реку у Пикенсбурга, а батарея мятежников расстреливала его на воде? Лэфем медленно закрыл глаза и кивнул утвердительно, выпустив из угла рта облако белого дыма. - Я так и думал, - сказал Беллингем. - А я был с Восемьдесят пятым Массачусетским; никогда не забуду эту бойню. Мы были тогда еще совсем необстрелянные, потому, наверное, такой она и запомнилась. - Не только поэтому, - заметил Чарлз Беллингем. - Разве позже было что-либо подобное? Я читал об этом в Миссури, мы там как раз тогда стояли, и помню, что говорили старые служаки. Они утверждали, что число убитых превзошло все мыслимые цифры. Думаю, так оно и было. - Уцелел примерно каждый пятый из нас, - сказал Лэфем, стряхивая сигарный пепел на край тарелки. Джеймс Беллингем придвинул к нему бутылку аполлинариса. Он выпил стакан и продолжал курить. Все, казалось, ждали, что он продолжит рассказ, а Кори заметил: - Каким все это сейчас кажется невероятным! Вы знаете, что все так и было на самом деле, но можете ли в это поверить? - Никто не _чувствует_ прошлого, - сказал Чарлз Беллингем. - То, что мы пережили, и то, о чем просто знаем, в воспоминаниях почти неразличимо. Пережитое не более вероятно и гораздо менее живо для нас, чем иные сцены романа, который мы прочли в детстве. - Не уверен в этом, - сказал Джеймс Беллингем. - Что ж, Джеймс, может быть, и я не уверен, - согласился его кузен, наливая себе из той же бутылки аполлинариса. - О чем мы говорили бы за обедом, если бы надо было говорить только то, в чем мы уверены? Остальные засмеялись, а Бромфилд Кори сказал задумчиво: - Что удивляет во всем этом робкого штатского, так это изобилие - огромное изобилие - героизма. Трусы были исключением, а люди, готовые умереть, - правилом. - В лесах их было полно, - сказал Лэфем, не вынимая изо рта сигары. - В "Школе" есть любопытные строки, - вмешался Чарлз Беллингем, - когда девушка говорит солдату, воевавшему под Инкерманом: "Вы, конечно, должны очень этим гордиться", а он, пораздумав, отвечает: "Дело в том, что нас там было очень много". - Как же, помню, - сказал Джеймс Беллингем, улыбаясь своим воспоминаниям. - Но зачем называть себя робким штатским, Бромфилд? - добавил он, взглянув на зятя дружелюбно и с той готовностью подчеркнуть достоинства друг друга в компании, которую часто обнаруживают бостонцы; воспитанные вместе в школе и колледже, постоянно встречающиеся в обществе, все они знают эти достоинства. - И это говорит человек, примкнувший в сорок восьмом к Гарибальди, - продолжал Джеймс Беллингем. - О, всего лишь чуть-чуть революционного дилетантства, - отмахнулся Кори. - Пусть вы и не согласны с тем, как я себя называю, но куда делся весь этот героизм? Том, сколько ты знаешь в клубе людей, которым было бы отрадно и почетно умереть за отечество? - Так сразу, сэр, я не сумею назвать многих, - ответил сын со скромностью своего поколения. - И я не мог бы в шестьдесят первом, - сказал его дядя. - Однако герои нашлись. - Вы, значит, считаете, что просто нет случая, - сказал Бромфилд Кори. - Но отчего не пробуждает героизма реформа гражданской службы, возобновление выплат золотом и налог на доход? Все это можно считать правым делом. - Да просто нет случая, - повторил Джеймс Беллингем, игнорируя persiflage [насмешку (фр.)]. - И я очень рад этому. - Я тоже, - с глубоким чувством сказал Лэфем сквозь туман, в котором, казалось, плавал его мозг. В разговоре много было сказано такого, чего он не понял; и говорили все слишком быстро; но тут было для него что-то вполне ясное. "Не хочу еще раз увидеть, как убивают людей". Что-то серьезное и мрачное встало за этими словами, и все ждали, что Лэфем что-нибудь добавит, но туман вокруг него снова сгустился, и он молча выпил еще аполлинариса. - Мы, нестроевые, противились окончанию войны, - сказал пастор Сьюэлл, - но, полагаю, полковник Лэфем и мистер Беллингем правы. Будет у нас снова и героизм, если будет в том надобность. А пока надо довольствоваться повседневными жертвами и великодушными поступками. Они берут если не качеством, то количеством. - Они не столь живописны, - сказал Бромфилд Кори. - Художник может изобразить человека, умирающего за отечество. Но как перенести на полотно человека, добросовестно выполняющего свой гражданский долг? - Может быть, за него возьмутся романисты, - предположил Чарлз Беллингем. - Будь я в их числе, я бы именно эту попытку и предпринял. - Как? Обыденность? - спросил его кузен. - Обыденность? Это как раз то неосязаемое и невидимое, что еще не попало в их проклятые книги. Романист, сумевший передать обыденные чувства обыденных людей, разгадал бы "загадку печальной земли". - Ну, с этим, я надеюсь, обстоит не так уж плохо, - сказал хозяин дома; а Лэфем смотрел то на одного, то на другого, силясь понять, о чем речь. Никогда еще не бывал он так сбит с толку. - Нам не следует постоянно видеть человеческую природу раскаленной добела, - продолжал после паузы Бромфилд Кори. - Мы возгордились бы за род людской. Сколько бедных малых на той войне и на многих других шло в бой просто за свою родину, не зная, что станется с ним, если убьют, а если станется, то где - на небесах или в аду. Скажите-ка, пастор, - сказал он, оборачиваясь к пастору, - из всего, что говорится о всемогуществе, о всеведении, есть ли что выше и божественнее этого? - Ничего, - спокойно ответил священник. - Бога ведь невозможно себе представить. Но если вы считаете, что такой человек поступал по Писанию, это поможет вам представить, что такое Бог. - Правильно, - сказал Лэфем. Он вынул изо рта сигару и придвинул свой стул ближе к столу, положив на него могучие руки. - Я вот расскажу про одного парня из моей роты, дело было в самом начале войны. Мы все были сперва рядовыми; это уж после выбрали меня капитаном, я там держал таверну, и многие меня знали. А Джим Миллон не выслужил больше чем капрала, так капралом его и убили. - Присутствующие застыли в разных позах и слушали Лэфема с интересом, очень ему льстившим. Наконец-то и он сумеет себя показать! - Не скажу, пошел ли он на войну из высоких побуждений; ведь наши побуждения всегда порядком смешаны, а тогда столько кричали "ура", что не разберешь. Думаю, что Джим Миллон мог пойти из-за одной только жены: скверная была баба, - сказал Лэфем, понизив голос и оглянувшись на дверь, плотно ли она закрыта. - И жизнь _здорово_ ему отравляла. И что вы думаете, сэр? - продолжал Лэфем, объединяя в этом обращении всех своих слушателей. - Он ей отсылал все жалованье, до последнего цента. Через меня отсылал. Я его отговаривал. Ты ведь знаешь, Джим, говорю, на что пойдут эти деньги. А он: знаю, капитан; а что ей делать без них? И она себя соблюдала - пока жив был Джим. Тут прямо загадка. У них была дочка, ровесница моей старшей, и Джим часто о ней рассказывал. Наверно, он больше ради нее все это и делал; а перед последним своим боем говорит: так бы и задал стрекача, капитан; чувствую, не быть мне живым; но ведь не положено. Да, говорю, Джим, тебе это не пристало. А жить хочется, говорит, и заплакал, прямо у меня в палатке. Ради бедной Молли хочется и Зериллы, - так звали девочку, не знаю, где они откопали такое имя. Не везло мне до сих пор, а сейчас она выправляется, мы бы и зажили хорошо. Сидел и плакал как ребенок. А в бой пошел как мужчина. А когда все было кончено, я не мог смотреть на него; не потому только, что ему досталась пуля, которую стрелок готовил мне, - он увидел, как этот дьявол целится, и подскочил остеречь меня; а потому, что был на себя непохож, такой, знаете, оскаленный. Верно, умирал трудно. Рассказ произвел впечатление, и Лэфем это видел. - Вот я и говорю, - заключил он, чувствуя, что сейчас себя покажет и впечатление от его рассказа еще усилится. Но тут же понял, что не может говорить ясно. Мысль уплывала и ускользала. Он оглянулся, точно ища чего-то, что ее удержало бы. - Аполлинарис? - спросил Чарлз Беллингем, подавая ему бутылку. Он придвинулся к Лэфему ближе остальных и слушал с большим интересом. Когда миссис Кори пригласила его, чтобы познакомить с Лэфемом, он принял приглашение охотно. - Ты ведь знаешь, Анна, что я интересуюсь такими людьми. После замужества Лесли нам это даже нужно. Я считаю, что мы слишком мало общаемся с дельцами. А в них всегда есть что-то самобытное. - Сейчас он ожидал, что надежды его будут вознаграждены. - Спасибо, я, пожалуй, вот этого, - сказал Лэфем, наливая себе мадеры из темной и пыльной бутылки, украшенной этикеткой, сообщавшей возраст вина. Он опрокинул бокал, не сознавая, сколь драгоценен напиток; и подождал результата. Туман в голове рассеялся, но там стало пусто. Он забыл не только то, что собирался сказать, но и все, о чем говорилось. Все ждали, глядя на него, а он уставился на них. Потом он услышал голос хозяина: - Не присоединиться ли нам к дамам? Лэфем пошел со всеми, стараясь сообразить, что случилось. Ему казалось, что вино было им выпито уже очень давно. Миссис Кори подала ему чашку чая; он встал поодаль от своей жены, которая разговаривала с мисс Кингсбери и миссис Сьюэлл; Айрин сидела рядом с Нэнни Кори. Он не слышал, о чем они говорили; но знал, что, будь тут Пенелопа, она сделала бы честь всей семье. Он решил, когда придет домой, сказать ей, как досадовал на нее. Упустить такую возможность! Айрин была красивее, чем все они вместе взятые, но почти ничего не говорила; а Лэфем понял, что на званом обеде надо говорить. Самому ему казалось, что он говорил очень хорошо. Сейчас он держался с большим достоинством и, общаясь с другими джентльменами, был медлителен и важен. Кто-то из них повел его в библиотеку. Там он высказал свое мнение о книгах. Он заметил, что времени у него хватает, в общем, только на газеты, но в новом доме он намерен иметь полную библиотеку. Он торжественно выразил Бромфилду Кори благодарность за то, что его сын любезно подсказал им выбор книг; сообщил, что все они уже заказаны; а еще он хочет приобрести картины. Он спросил мистера Кори, кто сейчас считается в Америке лучшим художником. - Не берусь судить о картинах, но знаю, что мне нравится, - изрек он. Утратив прежнюю сдержанность, он начал хвастаться. Он сам заговорил о своей краске, это было как бы естественным переходом от разговора о картинах; он сказал, что надо бы мистеру Кори как-нибудь прокатиться с ним в Лэфем посмотреть фабрику; ему будет интересно; а потом объехали бы всю местность, он там держит большую часть своих лошадей и может показать мистеру Кори самых лучших джерсейских, какие есть в стране. Рассказал и о своем брате Уильяме, который судьей в Дюбюке, а еще у него там доходная ферма, он выращивает пшеницу. Отбросив всякую робость, он говорил громко и для большей выразительности ударял ладонью по ручке кресла. На мистера Кори это, видимо, производило впечатление; он сидел и молча слушал; Лэфем заметил, что и остальные джентльмены по временам прерывали разговор и прислушивались. После таких доказательств, что он сумел их заинтересовать, пусть миссис Лэфем попробует сказать, будто он неровня кому бы то ни было. Он и сам поразился, как свободно чувствует себя среди людей, о которых прежде слушал с благоговением. Бромфилда Кори он стал называть просто по имени. Он только не понимал, отчего у младшего Кори сделался такой озабоченный вид; и сообщил присутствующим, что стоило ему увидеть этого малого, как он сказал жене, что мог бы сделать из него человека, если тот войдет к нему в дело; и видите - не ошибся. Он стал рассказывать о разных молодых людях, которые у него служили. Наконец он совершенно завладел разговором; все молчали, а он говорил непрерывно. Это было настоящее торжество. Он все еще торжествовал, когда ему сообщили, что миссис Лэфем собирается уходить; кажется, эту весть принес Том Кори; он не был уверен. Но торопиться было некуда. Он радушно пригласил каждого из джентльменов побывать у него в конторе и не успокоился, пока не получил обещания от каждого. Чарлзу Беллингему он заявил, что тот ему очень нравится, а Джеймсу Беллингему - что всегда хотел с ним познакомиться; и если бы кто сказал ему, когда он приехал в Бостон, что не пройдет и десяти лет, как он станет приятелем Джима Беллингема, он бы назвал того человека вралем. И всякого назвал бы вралем, если бы кто сказал десять лет назад, что сын Бромфилда Кори придет проситься к нему на службу. Десять лет назад он, Сайлас Лэфем, явился в Бостон хуже чем без гроша, потому что еще задолжал половину денег, которыми откупился от компаньона; а теперь у него миллион и он знается с вами, джентльмены, на равной ноге. И каждый цент добыт честно, никаких спекуляций, каждая монета в обмен на товар. А недавно прежний компаньон, который совсем оскудел с тех пор, как вышел из дела, попросил у него взаймы двадцать тысяч долларов; и он, Лэфем, дал их, так пожелала жена, она всегда жалела, что с компаньоном пришлось расстаться. С мистером Сьюэллом Лэфем простился ласково и покровительственно и просил к нему обращаться, когда в приходе будет туго с деньгами; получит столько, сколько надо. У него, Лэфема, денег куры не клюют. - Осенью ваша жена прислала к моей за пожертвованием, - обратился он к мистеру Кори, - ну, я и выписал чек на пятьсот долларов, а жена не захотела взять больше ста, не надо, мол, задаваться перед миссис Кори. Сыграла же она штуку с миссис Кори! Надо ей рассказать, как миссис Лэфем обсчитала ее на целых четыреста долларов. Он направился было к дверям гостиной проститься с дамами; но Том Кори, очутившийся возле него, сказал: - Миссис Лэфем ждет вас внизу, сэр. Повинуясь ему, он вышел в другую дверь, позабыв о своем намерении, и ушел, не простившись с хозяйкой. Миссис Лэфем не знала, когда полагается уходить, и того, что в качестве главной гостьи она задерживает остальных. Она оставалась до одиннадцати часов и слегка испугалась, узнав, как поздно; но миссис Кори, впрочем, не удерживая ее, заверила, что совсем еще не поздно. Они с Айрин остались очень довольны. Все были с ними приветливы, и по пути домой они превозносили любезность обеих мисс Кори и мисс Кингсбери. Миссис Лэфем заметила, что еще не встречала более приятной особы, чем миссис Беллингем; та рассказала ей о своей дочери, которая замужем за изобретателем из Омахи, по фамилии Блейк. - Если это _тот_ Блейк, что делает вагонные колеса, - сказал с гордостью Лэфем, - то я его знаю. Я ему продал тонны краски. - Фи, папа! Как от тебя пахнет табаком! - воскликнула Айрин. - Крепкий табачок, а? - засмеялся Лэфем и опустил одно из окон экипажа. От духоты сердце у него бешено стучало; струя холодного воздуха освежила его, он умолк и сквозь дремоту слышал восторги жены и дочери. Он хотел, чтобы они разбудили Пенелопу и рассказали ей, как много она потеряла; но, когда они доехали до дома, он был такой сонный, что забыл обо всем. Полный своим торжеством, он заснул, едва коснувшись головой подушки. Но утром голова его раскалывалась от боли, начавшейся еще во сне, и он встал сердитый и молчаливый. Позавтракали молча. В холодном, сером утреннем свете победы предыдущего дня потускнели. Порой закрадывались мучительные сомнения, бросавшие на них свою тень. Пенелопа велела сказать, что нездорова и к завтраку не выйдет; Лэфем был рад отправиться в контору, не повидав ее. Весь день он был суров и молчалив со своими клерками и резок с клиентами. За Кори он исподтишка наблюдал, и ему становилось все тревожнее. Через посильного он передал просьбу, чтобы мистер Кори на несколько минут задержался. Машинистка тоже не уходила, видимо, желая говорить с ним; Кори остановился, пропуская ее к дверям кабинета. - Не сегодня, Зерилла, - сказал Лэфем отрывисто, но не зло. - Может, зайду, если у вас что-то важное. - Да, важное, - сказала девушка капризно и настойчиво. - Ладно, - сказал Лэфем и, кивнув Кори, чтобы входил, закрыл за нею дверь. Потом обернулся к молодому человеку и спросил: - Что, напился я вчера? 15 Лицо Лэфема было мучительно искажено чувствами, которые заставили его задать этот вопрос: стыд и боязнь того, что о нем подумали, смешивались в нем со слабой надеждой, что он все-таки ошибается; но надежда угасла при виде растерянности и жалости на лице Кори. - Что, напился я? - повторил он. - Я спрашиваю потому, что в жизни не пил вина, вот и не знаю. - Большие руки, которыми он держался за спинку стула, дрожали, губы пересохли. - Именно так все и поняли, полковник, - сказал молодой человек. - Все это видели. Не надо... - И говорили небось обо мне, когда я уехал? - грубо спросил Лэфем. - Простите, - сказал Кори, краснея. - Мой отец не обсуждает своих гостей с другими гостями. - И добавил, по-юношески не удержавшись: - Вы были среди джентльменов. - И только один я джентльменом не был, - сокрушался Лэфем. - Я вас осрамил! Я осрамил свою семью! Оконфузил вашего отца перед его друзьями. - Он опустил голову. - Я показал, что не гожусь для вашего общества. Не гожусь ни в какое приличное место. Что я говорил? Что я делал? - спросил он вдруг, подымая голову и глядя Кори в глаза. - Раз вы могли это вытерпеть, могу и я теперь услышать. - Ничего такого не было, право, - сказал Кори. - Вы были немного не в себе, вот и все. Со мной отец говорил об этом, - признался он, - когда мы остались одни. Он сказал, что мы не подумали и не позаботились о вас, раз вы привыкли пить только воду. Я ответил, что у вас на столе вина не видел. Остальные ничего о вас не говорили. - А что подумали? - Вероятно, то же, что и мы: что это просто неприятная случайность. - Не место мне там было, - настаивал Лэфем. - Вы теперь захотите уйти? - спросил он резко. - Уйти? - переспросил растерянно молодой человек. - Да, уйти с работы. Больше со мной не знаться. - Мне это и в голову не пришло! - воскликнул пораженный Кори. - Зачем мне уходить? - Затем, что вы джентльмен, а я нет, и не пристало мне быть вашим патроном. Если хотите уйти, я знаю, где вас охотно возьмут. Отпущу вас, пока не случилось чего похуже. В обиде не буду. Могу устроить вас лучше, чем у меня, и устрою. - О моем уходе не может быть речи, если вы сами этого не пожелаете, - сказал Кори, - если... - Скажите отцу, - прервал его Лэфем, - что я все время чувствовал, что веду себя как пьяный негодяй, и весь день этим мучился. Скажите, пусть не замечает меня, если встретимся. Скажите, что я понимаю, что не гожусь в общество джентльменов, разве что по делам, да и то... - Ничего подобного я говорить не стану, - ответил Кори. - И не могу больше вас слушать. То, что вы сказали, мне тяжело, вы не представляете, как тяжело. - Почему? - удивленно воскликнул Лэфем. - Если я могу это выносить, вы и подавно! - Нет, - сказал Кори, болезненно морщась, - это совсем другое. Вы можете себя обличать, если хотите; у меня есть причины отказываться это слушать, причины, почему я не могу вас слушать. Если вы скажете еще хоть слово, я вынужден буду уйти. - Ничего не понимаю, - сказал Лэфем с изумлением, в котором даже растворился его стыд. - Вы преувеличиваете случившееся, - сказал молодой человек. - Достаточно, и более чем достаточно, упомянуть об этом мне; а мне не пристало вас слушать. Он шагнул к двери, но Лэфем остановил его; он был трагичен в своем самоунижении. - Не уходите! Я не могу вас отпустить. Вижу, что я внушаю вам отвращение. Я не хотел. Я беру свои слова обратно. - Вам нечего брать обратно, - сказал Кори, внутренне содрогаясь от зрелища такого унижения. - Но не будем об этом больше говорить - и вспоминать. Вчера там не было ни одного человека, кто подумал бы об этом иначе, чем мой отец и я; и на этом мы должны кончить. Он вышел в общую комнату, не давая Лэфему удержать себя. Для него стало жизненной необходимостью думать о Лэфеме как можно лучше, а сейчас в его уме беспорядочно толпились мысли самые нелестные. Он вспомнил, каким тот был накануне в обществе дам и джентльменов, и вздрогнул от отвращения к его грубому хвастовству. Он осознал свою принадлежность к кругу, в котором родился и вырос, как человек осознает свой долг перед родиной, когда наступает враг. Взгляд его упал на швейцара в жилете и рубашке, запиравшего на ночь помещение, и он подумал, что Деннис не более плебей, чем его хозяин; что обоим свойственны грубые аппетиты, грубые чувства, грубое честолюбие, тупая кичливость, а разница состоит лишь в грубой силе, и, вероятно, швейцар был из них двоих менее грубым. Даже добродетельная, вплоть до того дня, жизнь Лэфема раздражала молодого человека; он видел в этом плебейское незнание обычаев. Гордость его была оскорблена; все традиции, все привычные чувства, которые он в последние месяцы подавлял усилием воли, взяли над ним власть, и он не мог не презирать неотесанного мужлана, еще более мерзкого в своем унижении, чем в своем проступке. Он твердил себе, что он - из семейства Кори, словно это что-то значило; а между тем в глубине его души все время таилось нечто, чему он в конце концов вынужден будет сдаться и что покорно терпело сейчас его негодование, уверенное в своей конечной победе. Ему казалось, будто девичий голос защищал отца, отрицал один за другим все возмущенные обвинения, освещал все иным и более справедливым светом, давал надежду, подсказывал доводы смягчающие, протестовал против несправедливостей. То, что Лэфем никогда прежде не пил, и впрямь _было_ в его пользу; и вот Кори уже спрашивал себя, впервые ли случилось ему пожелать, чтобы кто-то из гостей за отцовским столом меньше выпил; и не следует ли уважать Лэфема за то, что он по незнанию не удержался там, где опытный грешник должен был бы не распускать язык. Он спрашивал себя, почувствовав внезапные угрызения совести, выказал ли он сочувствие, на какое Лэфем имел право, когда так перед ним унизился; и вынужден был признать, что вел себя высокомерно, щадил себя, утверждал превосходство своей касты и не понял, что унижение Лэфема было порождено сознанием вины, а он нагнетал в нем это сознание тем, что отстранялся от него и гнушался им. Он запер свою конторку и быстро вышел на вечернюю улицу, без определенной цели и намерений, быстро шагая взад и вперед, надеясь найти выход из того хаоса, который представлялся ему то руинами, то обещанием чего-то доброго и счастливого. Спустя три часа он стоял у дверей дома Лэфема. Временами задуманное им казалось немыслимым, а временами он чувствовал, что не в силах откладывать это ни минуты дольше. Он ясно понимал, как относятся его родные к семье Лэфемов, не пренебрегал этим и даже признавал, что они отчасти правы в том, что хотят, чтобы он не отчуждался от их общей жизни и традиций. Самое большое, что он мог признать, это то, что на их стороне не все основания и не вся правота; и все же он колебался и медлил, ибо этих оснований было не так уж мало. Ему не всегда удавалось убедить себя, что он может следовать только собственному желанию в деле, касающемся, в сущности, его одного. Он видел, сколь непохожи во всех привычках и идеалах дочери Лэфема; и несходство это не всегда было ему приятно. Подчас он принимал все это очень близко к сердцу, убеждая себя, что должен отказаться от своих сокровенных надежд. В течение прошедших месяцев он неоднократно говорил себе, что не должен заходить дальше, и всякий раз, решившись на это, менял решение под тем или иным предлогом, сознавая, что сам придумывает этот предлог. Еще хуже было то, что он не сознавал, что может причинить боль еще кому-то, кроме себя и своей семьи; виной тому было его скромное мнение о себе; первый укол совести он ощутил, когда мать сказала, что не хочет дать Лэфемам повод думать, будто ищет с ними более близкого знакомства, чем он; но было уже слишком поздно. С тех пор он столько же мучился страхом, что это не сбудется, сколько тем, что это может сбыться; сейчас, глубоко взволнованный мыслями о Лэфеме, он был дальше чем когда-либо от тщеславной уверенности. Наконец положив конец своим сомнениям и колебаниям, он сказал себе, что пришел сюда, прежде всего чтобы увидеть Лэфема, доказать ему свою глубокую преданность и неизменное уважение и чем-то искупить черствость, которую проявил. 16 Открывшая дверь младшая горничная, канадка из Новой Шотландии, сказала, что Лэфем еще не вернулся. - О! - воскликнул молодой человек, в нерешительности остановившись на пороге. - Все-таки вы лучше войдите, - сказала служанка. - А я пойду спрошу, скоро ли его ждут. Кори был в том состоянии, когда решение меняется от любой случайности. Он последовал дружескому совету младшей горничной; она провела его в гостиную и пошла наверх доложить о нем Пенелопе. - Вы сказали ему, что отца нет дома? - Да. А он, видно, огорчился. Я и пригласила его войти, а я, мол, спрошу, когда будет, - сказала служанка с тем живым участием, которое порой заменяет американской прислуге раболепную почтительность слуг в других странах. Пенелопа слегка усмехнулась, взглянула в зеркало. - Ладно, - сказала она наконец и сбросила с плеч шаль, в которую куталась, сидя над книгой, когда раздался дверной звонок. - Сейчас спущусь. - Хорошо, - сказала служанка, а Пенелопа поспешно поправила волосы на своей маленькой голове, подняв их вверх, и повязала на шею алую ленту, оттенив свою смуглую бледность. Она прошлась по ковру с особой грацией, свойственной ее изящной фигурке, состроила себе в зеркале недовольную гримаску, достала из комода носовой платок, сунула его в карман и сошла вниз. Гостиная Лэфемов на Нанкин-сквер была окрашена в два цвета, что полковник сперва хотел повторить и в новом доме; дверные и оконные рамы были светло-зеленые, а дверные панели - цвета семги; стены были оклеены серыми обоями; золотой багет делил их на широкие полосы, обведенные по краям красным; с потолка свисала массивная люстра под бронзу; каминная доска, над которой возвышалось зеркало, была покрыта зеленой репсовой скатертью с бахромою; тяжелые занавеси из того же репса свисали из-под золоченых ламбрекенов. Ковер был ярко-зеленый в мелкий рисунок; когда миссис Лэфем покупала его, такие ковры устилали полы половины новых домов Бостона. На стенных панелях висели однотонные пейзажи, изображавшие горы и каньоны Запада; полковник с женой посетили их во время одной из первых железнодорожных экскурсий. Перед высокими окнами, выходившими на улицу, стояли статуи; преклонившие колена фигуры, повернувшись спиною к комнате, являли уличным зрителям Веру и Молитву. В одном углу комнаты расположилась групповая скульптура из белого мрамора, в которой итальянский скульптор предложил свою версию того, как Линкольн освобождал невольников: южноамериканский негр, его подруга жизни и Линкольн, у ног которого одобрительно хлопает крыльями американский орел. В другом углу стояла этажерка более раннего периода. Эти призраки добавляли холода, которым веяло от стен, от пейзажей и ковра, и лишь усиливали контраст со сверкавшей всеми огнями люстрой и дрожащим от жара радиаторов воздухом в те редкие случаи, когда у Лэфемов бывали гости. В этой комнате Кори еще не был; его всегда принимали в так называемой малой гостиной. Пенелопа сперва заглянула туда, потом в гостиную и рассмеялась, увидя его стоящим под единственной горелкой, которую служанка зажгла для него в люстре. - Не понимаю, почему вас сюда поместили, - сказала она и провела его в малую, более уютную гостиную. - Отец еще не пришел, но я жду его с минуты на минуту; не знаю, отчего он задерживается. Служанка сказала вам, что мамы и Айрин тоже нет дома? - Нет, не сказала. Спасибо, что принимаете меня. - Он увидел, что она не замечает его волнения, и слегка вздохнул, все, значит, должно быть на этом, низшем, уровне; что ж, пусть так. - Мне надо кое-что сказать вашему отцу... Надеюсь, - перебил он себя, - вам сегодня лучше. - О да, благодарю вас, - сказала Пенелопа, вспомнив, что была накануне больна и потому не могла быть на обеде. - Нам очень вас не хватало. - О, спасибо. Боюсь, что меня более чем хватало бы, будь я там. - Уверяю вас, - сказал Кори, - очень не хватало. Они смотрели друг на друга. - Мне кажется, я что-то начала говорить, - сказала девушка. - Мне тоже, - ответил молодой человек. Они весело рассмеялись и тут же сделались очень серьезными. Он сел на предложенный ею стул и смотрел на нее; она села по другую сторону камина, на более низкий стул, положила руки на колени и, говоря с ним, чуть-чуть склоняла голову к плечу. В камине, слегка потрескивая, горел огонь, бросая на ее лицо мягкий свет. Она опустила глаза, потом зачем-то взглянула на часы на каминной доске. - Мама и Айрин пошли на концерт испанских студентов. - Вот как? - сказал Кори и опустил на пол шляпу, которую до того держал в руке. Она зачем-то взглянула на шляпу, потом зачем-то на него и слегка покраснела. Кори тоже покраснел. Она, всегда общавшаяся с ним так свободно, чувствовала себя теперь скованной. - Знаете, как тепло на улице? - спросил он. - Да? Я сегодня не выходила весь день. - Вечер совсем летний. Она повернула лицо к огню и спохватилась. - Вам здесь, наверное, слишком жарко? - О нет, мне хорошо. - В доме как будто еще держится холод последних дней. Когда вы пришли, я читала, закутавшись в шаль. - Я помешал вам. - О нет. Книгу я уже прочла. И просматривала снова. - Вы любите перечитывать книги? - Да, те, что мне нравятся. - А что вы читали сегодня? Девушка колебалась. - Название сентиментальное. Вы читали? "Слезы, напрасные слезы". - Ах, да. О ней вчера говорили. Книга имеет огромный успех у дам. Они обливают ее слезами. А вы плакали? - Заплакать над книгой очень легко, - сказала, смеясь, Пенелопа, - а в этой все очень естественно, пока дело не доходит до главного. Из-за естественности всего остального естественным кажется и это. И все же, по-моему, все это очень искусственно. - То, что она уступила его другой? - Да; и только потому, что та другая, как ей было известно, полюбила его первая. Зачем? Какое право она имела так сделать? - Не знаю. Думаю, что самопожертвование... - Не было там никакого самопожертвования. Она и любимого принесла в жертву; и ради