камень. -- Так, может быть, вы отведете вашего принципала на опушку по ту сторону леса, и пусть он войдет в лее ровно через десять минут, -- спокойно предложил генерал д'Юбер, но с таким чувством, как если бы он отдавал распоряжение о собственной казни. Но это было последнее проявление слабости. -- Постойте. Давайте сначала проверим часы. Он вытащил часы из кармана. Офицер с отмороженным носом пошел за часами к генералу Феро и тут же вернулся. Некоторое время они стояли, сблизив головы, и смотрели на циферблат. -- Так. Значит, четыре минуты шестого по вашим, семь минут -- по моим. Кирасир, оставшийся с генералом д'Юбером, стоял, держа часы на ладони, и не отрываясь смотрел своим единственным глазом на белый кружок циферблата. Задолго до того, как истекла последняя секунда, он раскрыл рот и наконец выкрикнул: -- Шагом марш! Генерал д'Юбер прошел с опушки, залитой ярким утренним солнцем Прованса, и вступил в прохладную душистую тень сосен. Земля мелькала светлыми пятнами между красноватыми стволами, которые, склоняясь друг к другу, сходились так тесно, что у него сразу зарябило в глазах. Он чувствовал себя, точно перед боем. Властное чувство уверенности в себе уже пробудилось в нем. Он был весь поглощен этой предстоящей битвой. Он должен убить противника, непременно убить. Никак иначе не освободиться от этого идиотского кошмара. "Ранить это животное -- никакого проку", -- думал генерал д'Юбер. Когда-то д'Юбер считался предприимчивым офицером. Много лет тому назад товарищи прозвали его стратегом. И действительно, он умел спокойно соображать в присутствии врага, тогда как Феро был просто стрелок, но стрелял, к сожалению, без промаха. "Я должен заставить его сделать выстрел как можно более издалека", -- подумал генерал д'Юбер. И в ту же минуту он увидел что-то белое -- рубашку противника. Он мгновенно выступил из-за ствола и стал на виду. И тотчас же с быстротой молнии отскочил за дерево. Это был рискованный маневр, но он удался. В ту же секунду грянул выстрел и кусочек коры, отбитый пулей, больно задел его по уху. Генерал Феро, выпустив один заряд, сделался осмотрительнее. Генерал д'Юбер, осторожно выглядывая из-за своего дерева, нигде не обнаруживал его. Невозможность определить местонахождение врага вызывала ощущение опасности. Генерал д'Юбер чувствовал себя незащищенным с фланга и с тыла. Но вот опять что-то белое мелькнуло впереди. Ага! Так, знатат, неприятель все еще угрожает с фронта. Он опасался обходного движения. Но, по-видимому, генерал Феро и не думал об этом. Генерал д'Юбер видел, как он не спеша, прячась то за одним, то за другим деревом, приближался к нему по прямой линии. Генерал д'Юбер с большим самообладанием удержал готовую было подняться руку. Нет, неприятель еще слишком далеко, а он сам не такой уж первоклассный стрелок. Он должен подождать свою дичь, чтобы стрелять наверняка. Желая обеспечить себе достаточное прикрытие за толстым стволом дерева, он опустился на землю. Вытянувшись во весь рост головой к неприятелю, он теперь был совершенно защищен. Подставлять себя сейчас уже не годилось, потому что неприятель был слишком близко. Тайная уверенность, что Феро наверняка сделает сейчас что-то необдуманное, радостным предчувствием охватила генерала д'Юбера. Однако держать подбородок на весу, приподняв голову над землей, было неудобно, да и бесполезно. Он высунулся с величайшим страхом, но, по правде сказать, без всякого риска, ибо противнику его не могло прийти в голову искать его на таком близком расстоянии от земли. На секунду генерал Феро снова мелькнул перед ним; он все еще двигался вперед, осторожно прячась за деревьями. "Он не боится моего выстрела", -- подумал он с той проницательностью, которая позволяет угадывать мысли неприятеля и тем самым обеспечивает победу. Его тактика оказалась правильной. "Если б я только мог охранять себя с тыла так же, как с фронта!" -- подумал он, мечтая о невозможном. Опустить пистолеты на землю -- на это требовалось немалое присутствие духа, но генерал д'Юбер, повинуясь какому-то внутреннему побуждению, тихонько положил их по обе стороны от себя. В армии его считали франтом, потому что у него была привычка бриться и надевать чистое белье в дни сражений. Он всегда очень следил за своей внешностью, а у сорокалетнего человека, влюбленного в прелестную молоденькую девушку, это похвальное самоуважение доходит даже до такой маленькой слабости, как привычка носить при себе изящный маленький кожаный несессер с гребенкой из слоновой кости и с маленьким зеркальцем на откидной крышке. Генерал д'Юбер, у которого теперь обе руки были свободны, нащупал у себя в карманах это невинное доказательство своего тщеславия, простительное обладателю длинных шелковистых усов. Вынув зеркальце, он с необычайным хладнокровием быстро перевернулся на спину. В этой новой позиции, слегка приподняв голову и выставив чуть-чуть маленькое зеркальце из-за прикрытия дерева, он глядел в него, прищурившись, левым глазом, а правым между тем спокойно обозревал тыл. Таким образом оправдывал он слова Наполеона о том, что для французского солдата слово "невозможно" не существует. Дерево, за которым скрывался генерал Феро, заполняло собой почти все поле зрения в маленьком зеркальце. "Если он только выйдет из-за дерева, -- с удовлетворением думал генерал д'Юбер, -- я увижу его ноги. Во всяком случае, он не может застигнуть меня врасплох". И действительно, он увидел сапоги генерала Феро: мелькнув на мгновение, они заполнили собой все зеркальце. Сообразно с этим он чуть-чуть изменил свою позицию, но так как ему приходилось судить о движении протиника только по отражению в зеркале, он не сообразил, что теперь ступни его и часть ног оказались на виду у генерала Феро. Генерал Феро давно уже пребывал в недоумении по поводу той удивительной ловкости, с какой прятался от него его противник. Он с кровожадной уверенностью безошибочно определил дерево, за которым скрывался генерал д'Юбер. Он был совершенно уверен, что он и сейчас там. Но хотя он не спускал глаз с этого места, ему ровно ничего не удавалось обнаружить, из-за ствола ни разу не мелькнул даже кончик уха. В этом не было ничего удивительного, так как он искал его на высоте, по меньшей мере, полутора-двух метров от земли, но генералу Феро это казалось чрезвычайно удивительным. Когда он вдруг неожиданно для себя увидел эти вытянутые носками вверх ноги, вся кровь бросилась ему в голову. Он буквально зашатался на месте, так что ему пришлось ухватиться за дерево. Так он лежит на земле и не двигается! Прямо на виду! Что же это значит? И тут у генерала Феро мелькнула мысль, а не уложил ли он своего противника первым выстрелом? И чем больше он смотрел на эти ноги, тем сильнее эта мысль, вытесняя все другие догадки и предположения, укреплялась в его сознании и переходила в уверенность -- непоколебимую, торжествующую, свирепую. -- Какой же я был осел! Как это я мог думать, что я промахнулся! -- бормотал он. -- Ведь он же стоял на виду, болван, по крайней мере, секунды две. Генерал Феро смотрел на эти вытянутые ноги, и последняя тень недоумения растаяла без следа в безграничном восторге перед собственным несравненным мастерством. "Вывернул носки! Боже мой, что за выстрел! -- восхищался он. -- Прямо в лоб угодил, как и метил. А он, значит, зашатался, рухнул на спину -- и готов". И он смотрел, смотрел, не двигаясь, с благоговением, чуть ли не с жалостью. Но нет, ни за что в мире не отказался бы он от этого выстрела! "Какой выстрел! Боже мой, какой выстрел! Рухнул на спину -- и готов!" Несомненно, беспомощная поза лежавшего на спине человека казалась генералу Феро неопровержимым доказательством. Ему, конечно, никогда не могло прийти в голову, чтобы живой человек мог умышленно принять такую позу. Это было совершенно невероятно, противно всякому здравому смыслу. Зачем, для чего? Догадаться об этом не было никакой возможности. И правда, надо сказать, что торчащие носками вверх ноги генерала д'Юбера выглядели точь-в-точь как у мертвеца. Генерал Феро уже набрал воздуху в легкие, чтобы изо всех сил крикнуть своим секундантам, но какая-то, как ему самому казалось, излишняя щепетильность удержала его. "Пойду-ка я посмотрю, может быть, он еще дышит", -- подумал он и вышел из-за своего прикрытия. Это движение было немедленно обнаружено изобретательным генералом д'Юбером. Он решил, что это еще шаг по прямой к другому дереву, но когда оказалось, что сапоги изчезли из поля зрения в зеркале, он почувствовал некоторое беспокойство. Генерал Феро просто отошел от дерева, но противник его никак не мог предположить, что он двигается теперь совершенно открыто. И тут-то генерал д'Юбер, уже несколько обеспокоенный исчезновением своего противника, был пойман врасплох. Он обнаружил опасность только тогда, когда длинная утренняя тень неприятеля легла на его вытянутые ноги. Он даже не слышал шагов, когда Феро вышел из-за деревьев. Это было слишком даже для его хладнокровия. Он сразу вскочил, а пистолеты остались на земле. Непреодолимый инстинкт любого обыкновенного человека (если он только не совсем растерялся от страха) заставил бы его нагнуться за своим оружием и тем самым подставить себя под выстрел. Инстинкт, конечно, не рассуждает. Это, так сказать, входит в его определение. Однако стоило бы заняться вопросом, не влияет ли у мыслящего человека привычка думать на механические движения инстинкта. В дни своей юности Арман д'Юбер, рассудительный, подающий надежды офицер, высказал однажды мнение, что во время боя никогда не следует исправлять свою ошибку. Эта мысль, которую он неоднократно высказывал и защищал, так глубоко засела у него в мозгу, что стало как бы частью его сознания. Проникла ли она так глубоко, что обрела власть управлять его инстинктом, или просто, как он потом сам говорил, он слишком испугался и забыл об этих проклятых пистолетах, но генерал д'Юбер не сделал попытки нагнуться за ними. Вместо того чтобы исправить свою ошибку, он обхватил широкий ствол обеими руками и юркнул за него с такой быстротой, что, вынырнув по другую его сторону в тот самый момент, когда раздался выстрел, очутился лицом к лицу с генералом Феро. Генерал Феро, совершенно обомлев от такого необыкновенного проворства мертвого противника, задрожал с головы до ног. В легком облачке дыма, повисшем в воздухе, его физиономия, у которой как будто отпала нижняя челюсть, представляла собой поразительное зрелище. -- Мимо! -- хрипло вырвалось у него из пересохшего горла. Этот зловещий голос вывел генерала д'Юбера из остолбенения. -- Да, мимо, а стреляли в упор, -- услышал он свой собственный голос, прежде чем успел окончательно прийти в себя. Внезапный переворот, совершившийся в самоощущении генерала д'Юбера, вызвал в нем бешеную ярость. Столько лет его мучила, унижала, преследовала эта чудовищная нелепость, дикое самодурство этого человека! И то, что ему на этот раз так трудно было решиться пойти навстречу смерти, сейчас тоже разжигало в нем одно непреодолимое желание -- убить. -- А за мной еще два выстрела, -- безжалостно сказал он. Генерал Феро стиснул зубы, и на лице его появилось отчаянное, бесшабашное выражение. -- Стреляйте! -- мрачно сказал он. И это были бы его последние слова, если бы генерал д'Юбер держал пистолеты в руках. Но пистолеты лежали на земле, под сосной, -- и вот тут-то оказалось, что достаточно было одной секунды, чтобы генерал д'Юбер понял, что он боялся смерти не так, как может просто бояться человек, а как влюбленный, и что смерть стояла перед ним не как угроза, а как соперник, не как непримиримый враг, а как помеха к браку. И вот теперь этот соперник сокрушен, разбит, уничтожен! Он машинально поднял пистолеты и, вместо того чтобы выпустить заряд в грудь генерала Феро, сказал первое, что пришло ему в голову: -- Больше вам не придется драться на дуэли. Эта фраза, произнесенная невозмутимым, уверенно-довольным тоном, оказалась не по силам генералу Феро, стоически глядевшему в глаза смерти. -- Да не тяните вы, черт вас возьми, хлыщ проклятый, штабной шаркун! -- рявкнул он, не изменяя выражения лица и продолжая стоять неподвижно, вытянувшись. Генерал д'Юбер не спеша разрядил пистолеты. Генерал Феро смотрел на эту операцию со смешанным чувством. -- Вы промахнулись дважды, -- спокойно сказал победитель, держа пистолеты в одной руке, -- и последний раз -- стреляя в упор. По всем правилам поединка, ваша жизнь принадлежит мне. Но это не значит, что я воспользуясь своим правом сейчас. -- Не нуждаюсь я в вашем прощении! -- мрачно сказал генерал Феро. -- Разрешите мне довести до вашего сведения, что меня это нимало не интересует, -- сказал генерал д'Юбер, осторожно взвешивая слова, которые диктовала ему его исключительная деликатность. В ярости он мог бы убить этого человека, но сейчас, когда он был спокоен, он ни за что не позволил бы себе задеть своим великодушием это неразумное существо -- товарища, солдата великой армии, спутника его в этой чудесной, страшной, великолепной военной эпопее. -- Надеюсь, вы не претендуете на то, чтоб диктовать мне, как распорядиться моей собственностью? Генерал Феро смотрел на него, ничего не понимая. -- Вы в течение пятнадцати лет вынуждали меня предоставлять вам по долгу чести распоряжаться моей жизнью. Отлично. Теперь, когда это право осталось за мной, я намерен поступить с вами, следуя тому же принципу. Вы будете находиться в моем распоряжении столько, сколько мне вздумается. Не больше, не меньше. Вы обязуетесь ждать до тех пор, пока я не найду нужным воспользоваться своим правом. -- Да. Но ведь это же черт знает что такое! Бессмысленное положение для генерала империи! -- воскликнул генерал Феро с чувством глубокого возмущения. -- Ведь это же значит сидеть всю жизнь с заряженным пистолетом в столе и ждать вашего распоряжения! Это же бессмысленно! Вы делаете меня просто посмешищем! -- Бессмысленно? Вы так думаете? -- ответил генерал д'Юбер с ехидной серьезностью. -- Возможно. Однако я не знаю, как этому помочь. Во всяком случае, я не собираюсь болтать об этой истории. Никто не будет и знать о ней, так же как и по сей день, я полагаю, никто не знает причины нашей ссоры. Но довольно разговаривать, -- поспешно прибавил он. -- Я, собственно говоря, не могу входить в обсуждение этого вопроса с человеком, который для меня теперь больше не существует. Когда дуэлянты вышли на открытое место, генерал Феро несколько позади и с каким-то остолбеневшим видом, оба секунданта бросились к ним со своих позиций на опушке. Генерал д'Юбер, обратившись к ним, сказал громко и отчетливо: -- Господа, я считаю своим долгом торжественно заявить вам в присутствии генерала Феро, что наше недоразумение наконец улажено. Вы можете сообщить об этом всем. -- Вы примирились наконец! -- воскликнули они в один голос. -- Примирились? Нет, это не совсем так. Нечто гораздо более связывающее. Не правда ли, генерал? Генерал Феро только опустил голову в знак согласия. Оба ветерана переглянулись. Позднее днем, когда они на минуту очутились одни, в отсутствие их мрачно помалкивающего приятеля, кирасир сказал: -- По правде говоря, я очень неплохо разбираю своим единственным глазом, но тут я ничего не могу разобрать. А он говорить не собирается. -- Насколько я понимаю, в этой дуэли с самого начала было что-то такое, чего никто во всей армии не мог понять, -- сказал кавалерист с отмороженным носом. -- В тайне она началась, в тайне продолжалась, в тайне, похоже, и окончится. Генерал'д'Юбер возвращался домой широкими, поспешными шагами; однако он отнюдь не испытывал торжества победителя. Он победил, но у него не было чувства, что он что-то выиграл этой победой. Накануне ночью он содрогался перед этой опасностью, угрожавшей его жизни. Жизнь казалась ему такой прекрасной, он так дорожил ею! Она давала ему возможность надеяться завоевать любовь этой девушки. Были минуты, когда в каком-то чудесном самообольщении ему казалось, что он уже завоевал эту любовь, и тогда жизнь его -- перед этой угрозой смерти -- казалась еще желанней, ибо он мог посвятить ее любимой. Теперь, когда ему ничто не угрожало, жизнь сразу вдруг потеряла все свое очарование. Наоборот, она представлялась ему какой-то страшной западней, подстерегавшей его затем, чтобы показать ему все его ничтожество. А чудесное самообольщение -- "завоеванная любовь", то, что на несколько мгновений утешило его среди кошмаров этой бессонной и, может быть, последней ночи, -- он теперь понимал, что это такое. Это было просто безумие, тщеславный бред. Так этому человеку, отрезвленному благополучным исходом дуэли, жизнь предстала вдруг лишенной всякой привлекательности только потому, что ей больше ничто не угрожало. Он подошел к дому сзади через огород и поэтому не заметил царившего в нем смятения. Он не встретил ни души. Только когда он уже тихонько шел по коридору, он обнаружил, что в доме не спят и что в нем царит необычная суета. Внизу среди беспорядочной беготни раздавались возгласы, окликали кого-то из слуг. Он с беспокойством увидел, что дверь в его комнату распахнута настежь, хотя ставни окон были закрыты. Он надеялся, что никто не заметил его утренней экскурсии, и подумал, что это, может быть, кто-нибудь из слуг вошел в его комнату. Но в солнечном свете сквозь щели ставен он увидел на своем низком диване какой-то ком, который потом принял очертания двух женщин в объятиях друг у дружки. Шепот, загадочно прерываемый стенаниями и слезами, доносился от этой необыкновенной групы. Генерал д'Юбер дернул и распахнул настежь ставни ближайшего окна. Одна из женщин вскочила. Это была его сестра. С распущенными волосами, закинув руки над головой, она минуту стояла неподвижно и затем с криком бросилась ему в объятия. Он обнял ее, но тут же сделал попытку высвободиться. Другая женщина не двигалась. Наоборот, она, казалось, старалась совсем прильнуть к дивану и зарывалась лицом в подушки. У нее тоже были распущенные волосы, восхитительно белокурые! Генерал д'Юбер узнал их, замирая от волнения. Мадемуазель де Вальмассиг! Адель! В слезах! Он страшно испугался и наконец решительно вырвался из объятий сестры. Тогда мадам Леони, взмахнув рукавом пеньюара, протянула свою красивую обнаженную руку и трагическим жестом показала на диван: -- Эта бедная девочка с перепугу бросилась из дому бегом! Бежала две мили, не останавливаясь! -- Что же такое случилось? -- спросил генерал д'Юбер тихим, взволнованным голосом. Но мадам Леони продолжала громко: -- Она подняла трезвон, ударила в большой колокол у ворот! Весь дом подняла на ноги! Мы все еще спали. Ты представляешь себе, какой ужас? Адель, моя дорогая, сядьте! Лицо генерала д'Юбера отнюдь не свидетельствовало о том, что он себе что-то "представляет". Однако из всех этих бессвязных восклицаний ему почему-то вдруг вообразилось, что его будущая теща внезапно скончалась. Но он сейчас же отогнал от себя эту мысль, Нет, он не мог представить себе размеров катастрофы, которая могла бы заставить мадемуазель де Вальмассиг броситься из дому, полного слуг, и бежать две мили, не останавливаясь, только затем, чтобы сообщить об этом. -- Но почему вы здесь, в этой комнате? -- прошептал он чуть ли не в ужасе. -- Ну конечно, я побежала сюда, и эта крошка, я даже не заметила, бросилась за мной. И все из-за этого нелепого шевалье, -- продолжала Леони, взглядывая на диван. -- Все волосы у нее распустились! Ты представляешь себе, она даже не позаботилась позвать горничную причесать ее, а прямо ринулась сюда... Адель, дорогая моя, сядьте! Он выболтал ей все это в половине шестого утра. Она проснулась спозаранку и отворила ставни, чтобы подышать свежим воздухом, и видит -- он сидит, сгорбившись, в саду на скамейке, в конце аллеи, -- это в такую-то рань, представляешь себе? А накануне он говорил, что ему нездоровится. Она только накинула на себя платье и бросилась к нему. Конечно, она испугалась. Он очень любит ее, это правда, но уж до такой степени безрассудно! Оказывается, он так и не раздевался всю ночь, бедный старик! Он совершенно измучился и не в состоянии был выдумать что-нибудь правдоподобное... Вот уж тоже ты нашел, кому довериться! Муж пришел прямо в ярость. Он сказал: "Мы уж теперь не можем вмешаться". Ну вот, мы сели и стали ждать. Это просто ужасно! И эта бедная девочка бежала с распущенными волосами всю дорогу, ее кто-то там видел в поле. И здесь она подняла весь дом! Ужасно неудобно! Хорошо, что вы поженитесь на той неделе. Адель, сядьте, пожалуйста, вы же видите -- он пришел домой, на собственных ногах. Мы боялись, что тебя принесут на носилках. Мало ли что могло случиться! Поди посмотри, заложили ли коляску, я должна сейчас же отвезти ее домой. Ей нельзя оставаться здесь ни минуты больше, это неудобно. Генерал д'Юбер стоял не двигаясь, он как будто ничего не слыхал. Мадам Леони уже передумала. -- Я пойду и посмотрю сама, -- сказала она. -- Мне надо надеть плащ. Адель... -- начала она, но так и не прибавила: "сядьте". Выходя, она сказала громко, бодрым голосом: -- Я не закрываю дверь! Генерал д'Юбер сделал движение к дивану, но тут Адель села, и он остановился как вкопанный. Он подумал: "Я сегодня не умывался, у меня, должно быть, вид старого бродяги. Наверно, вся спина в земле, сосновые иглы в волосах". Он вдруг решил, что ему сейчас следует держать себя крайне осмотрительно. -- Я чрезвычайно огорчен, мадемуазель... -- начал он как-то неопределенно и тут же умолк. Она сидела на диване, щеки у нее пылали, а волосы, блестящие, светлые, рассыпались по плечам. Это было совершенно невиданное зрелище для генерала. Он подошел к окну, выглянул для безопасности и сказал: -- Я боюсь, что вы считаете меня сумасшедшим. Он сказал это с искренним отчаянием. И тут же повернулся и увидел, что она следит за ним, не отрывая глаз. И глаза ее не опустились, встретившись с его взглядом, и выражение ее лица тоже было ново для него, -- как если бы в нем что-то перевернулось. Глаза смотрели на него с серьезной задумчивостью, а прелестные губы словно сдерживали улыбку. От этой перемены ее непостижимая красота казалась менее загадочной, более доступной пониманию. Чувство удивительной легкости вдруг охватило генерала, и у него даже появилась какая-то непринужденность движений. Он направился к ней через всю комнату с таким восторженным воодушевлением, с каким он когда-то врезался в батарею, изрыгающую смерть, пламя и дым, затем остановился, глядя смеющимися глазами на эту девушку, которая должна была стать его женой (на следующей неделе) благодаря стараниям мудрой, чудесной Леони. -- Ах, мадемуазель, -- произнес он тоном учтивого раскаяния, -- если б я только мог быть уверен, что вы бежали сюда сегодня две мили бегом, не останавливаясь, не только из любви к вашей матушке! И он умолк, дожидаясь ответа, с виду невозмутимый, но с каким-то ликующим чувством в душе. В ответ раздался застенчивый шепот, а ресницы, пленительно дрогнув, опустились: -- Если уж вы сумасшедший, то по крайней мере не надо быть злым. И тут генерал д'Юбер сделал такое решительное движение к дивану, которое уж ничто не могло бы остановить. Диван этот находился совсем не против двери, однако, когда мадам Леони, накинув на плечи легкий плащ и держа на руке кружевную шаль для Адели, чтоб скрыть ее непростительно распущенные волосы, подошла к двери, ей показалось, что брат ее стремительно поднялся с колен. -- Идемте, дорогая моя! -- крикнула она с порога. Но генерал, который теперь уже вполне овладел собой, проявил находчивость галантного кавалерийского офицера и властность командира. -- Неужели ты думаешь, что она может идти сама? -- воскликнул он возмущенно. -- Да разве это можно позволить! Она не в состоянии. Я отнесу ее вниз. И он понес ее бережно, не спеша. За ним шла его потрясенная, почтительная сестра. Но обратно он взлетел одним духом -- поскорей смыть с себя все следы ночных кошмаров и утренней битвы, переодеться в праздничный костюм победителя и отправиться к ней. Если б не это, генерал д'Юбер готов был бы оседлать лошадь и погнаться за своим недавним противником. просто чтобы расцеловать его, так он был счастлив! "И всем этим я обязан этому глупому животному! -- думал он. -- Он сделал ясным для меня в одно утро то, на что мне понадобились бы годы, потому что я трусливый дурак. Ни капли самоуверенности. Сущий трус! И этот шевалье -- какой чудесный старик!" Генерал д'Юбер жаждал расцеловать и его. Шевалье лежал в постели. Он чувствовал себя плохо несколько дней. Эти императорские солдаты и послереволюционные молодые девицы совсем могут уморить человека! Он поднялся только накануне свадьбы и так как он был очень любопытен, то постарался как-то улучить минутку, чтобы побеседовать со своей племянницей наедине. Он посоветовал ей непременно попросить супруга рассказать ей истинную причину этой дуэли, в которой крылось, по-видимому, что-то до такой степени серьезное, исключительное, что это едва не привело ее к трагедии. -- Конечно, он должен рассказать об этом жене. А так примерно через месяц вы, дорогая моя, сможете добиться от него всего, чего бы вы ни пожелали. Спустя некоторое время, когда супружеская чета приехала погостить к матери невесты, юная генеральша д'Юбер рассказала своему дорогому дядюшке истинную историю, которую она без всякого усилия узнала от своего супруга. Шевалье выслушал с глубоким вниманием все до конца, взял понюшку табаку, стряхнул крошки с кружевной манишки и произнес спокойно: -- И это все? -- Да, дядя, -- ответила юная генеральша, широко раскрывая свои хорошенькие глазки. -- Не правда ли, как нелепо? Подумать только, до чего могут дойти мужчины! -- Гм? -- произнес старый эмигрант. -- Все, конечно, зависит от людей. Эти бонапартовы солдаты были сущие дикари. Да, разумеется, это нелепо. Но, дорогая моя, вы, конечно, должны верить тому, что говорит ваш супруг. Но мужу Леони шевалье высказал свое истинное мнение на этот счет: если д'Юбер в свой медовый месяц способен рассказать жене такую басню, можно быть совершенно уверенным, что никто никогда не узнает тайну этой дуэли. Уже много позже генерал д'Юбер, считая, что прошло достаточно времени, решил воспользоваться удобным случаем и написать письмо генералу Феро. Он начал свое письмо с того, что он не чувствует к нему никакой вражды. "Никогда за все это время, пока длилась наша злополучная ссора, -- писал генерал барон д'Юбер, -- я не желал вашей смерти. Разрешите мне вернуть вам по всем правилам вашу находящуюся под моим запретом жизнь. И мне кажется, что мы, которые так долго были товарищами в военной славе, можем теперь открыто признать себя друзьями". В этом же письме он сообщал ему о некоем событии семейного порядка. И вот на это-то сообщение генерал Феро из своей маленькой деревушки на берегу Гаронны ответил в следующих выражениях: "Если б вы дали вашему сыну имя Наполеон, или Жозеф, или хотя бы Иоахим, я мог бы поздравить вас по поводу этого события от души, но так как вы сочли уместным дать ему имя Карл-Анри-Арман, я остаюсь при своем убеждении, что вы никогда не любили императора. Когда я думаю об этом несравненном герое, прикованном к скале посреди разъяренного океана, жизнь кажется мне такой ничтожной, что я был бы истинно рад получить от вас распоряжение пустить себе пулю в лоб. Честь запрещает мне покончить самоубийством, но я буду хранить у себя в столе заряженный пистолет". Юная генеральша д'Юбер, выслушав этот ответ, в отчаянии всплеснула руками. -- Ты видишь? Он не хочет мириться, -- сказал ее супруг. -- Мы должны быть очень осторожны, чтобы он, избави боже, никогда не мог узнать, откуда он получает деньги. Это никак нельзя. Он этого не потерпит. -- Какой ты хороший, Арман! -- с восхищением сказала генеральша. -- Милочка моя, я имел право всадить ему пулю в лоб, но так как я этого не сделал, не можем же мы допустить, чтоб он умер с голоду. Он лишился пенсии и совершенно неспособен что-либо сделать для себя сам. Мы должны заботиться о нем втайне до конца наших дней. Разве я не обязан ему самыми чудесными минутами моей жизни?.. Ха-ха-ха! Подумать только: две мили напрямик по полям, бегом, не останавливаясь! Я просто ушам своим не поверил. Если бы не эта его бессмысленная свирепость, мне понадобились бы годы, чтобы раскусить тебя. Да, просто удивительно, как только этот человек ухитрился пронять меня и зацепиться за самые мои глубокие чувства!