Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости
---------------------------------------------------------------
OCR: Rock Mover
---------------------------------------------------------------
ПОСВЯЩАЕТСЯ С. А.
Я любил тебя и потому взял в руки людские волны
и волю свою написал во все небо средь звезд,
чтобы стать достойным тебя, Свобода,
гордый дом о семи столбах, чтоб глаза могли воссиять, когда мы придем к тебе.
Смерть, казалось, была мне служанкой в пути, пока еще не дошли;
ты нас ожидала с улыбкою на устах,
но тогда в черной зависти смерть обогнала меня,
забрав тебя прочь, в тишину.
Любовь, утомившись идти, нашла твое тело на миг,
безысходное это касанье во тьме нам было наградой,
пока нежная длань земли твои черты не узнала;
и вот ты стала поживой безглазым червям.
Люди просили возвысить наш труд, воздвигнуть памятник нашей любви,
но его я разрушил, едва начав; и теперь
из нор выползают мелкие твари, спеша укрыться
в тени твоего оскверненного дара.
ОТ АВТОРА
Мистер Джеффри Доусон убедил колледж Олл-Соулз предоставить
мне в 1919--1920 годах отпуск, с тем чтобы я написал об
арабском восстании. Сэр Герберт Бейкер позволил мне
поселиться и работать у него в Вестминстере.
В 1921 году был отпечатан сигнальный экземпляр этой книги,
и ей посчастливилось стать объектом критики со стороны моих
друзей. Я особенно благодарен мистеру и миссис Бернард Шоу
за многочисленные и разнообразные, неизменно ценные советы
и замечания, в частности, касательно употребления точки с
запятой.
Эта книга не претендует на беспристрастность. Прошу
рассматривать ее как заметки сугубо личного свойства,
основанные на отдельных воспоминаниях. Я не имел
возможности делать сколько-нибудь систематические записи:
если бы я бесстрастно собирал гербарий впечатлений, в то
время как арабы сражались, это стало бы изменой моему долгу
перед ними. Любой из моих старших начальников. будь то
Уилсон, Доуни, Ньюкомб или Дэвенпорт, мог бы сказать то же
самое. В равной мере это относится к Стерлингу, Янгу,
Ллойду и Мейнарду, или к Бакстону и Уинтертону, или же к
Россу, Стенту и Сиддонсу, Пику, Хорнби, Скотт-Хиггинсу и
Гарланду, к Уорди, Беннету и Мак-Индоу, к Бассету, Скотту,
Гослетту, Буду и Грею, к Хинду, Спенсу и Брайту, к Броуди
и Паско, Гилмену и Гризентуэйту, Гринхиллу, Доусетту и
Уэйду, к Гендерсону, Лисону, Мейкинсу и Нанену.
Было много других офицеров и простых солдат, кому это очень
личное повествование могло бы показаться недостаточно
объективным. Разумеется, еще менее беспристрастным, как,
впрочем, и любые рассказы о войне, его сочтут
многочисленные безымянные воины, потерявшие веру, -- что
неизбежно, покуда они сами не возьмутся описать пережитое.
Крэнуэлл, 15 августа 1926 года.
Т. Э. Ш.*
[* Известно, что Лоуренс делал попытки взять себе
псевдоним, в частности, фамилию Шоу. (Примеч. пер.) *]
ПРЕДИСЛОВИЕ А. У. ЛОУРЕНСА
Семь столпов мудрости впервые упоминаются в Библии, в книге
Притчей Соломоновых (IX, 1):
"Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов
его".
Первоначально такое название автор дал своей книге о семи
городах. Эту свою первую книгу он решил не издавать, сочтя
ее незрелой, но в память о ней сохранил название.
Для тех, кто приобрел или же получил в подарок книгу
издания 1926 года, мой брат выпустил брошюру в четыре листа
под названием НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПОВОДУ НАПИСАНИЯ
"СЕМИ СТОЛПОВ МУДРОСТИ" АВТОРОМ ЭТОЙ КНИГИ Т. Э. ШОУ. Она
содержит следующую информацию:
РУКОПИСИ
Текст 1
Книги 2, 3, 4, 5, 6, 7 и 10-ю я написал в Париже в период
между февралем и июнем 1919 года. Введение было написано на
пути из Парижа в Египет во время моей поездки в Каир через
Хэндли-Пэйдж в июле и августе 1919 года. После этого, уже в
Англии, я написал книгу 1-ю. А потом при пересадке с одного
поезда на другой на железнодорожном вокзале потерял все за
исключением введения и планов книги 9-й и 10-й. Это
случилось в предрождественские дни 1919 года.
Объем текста 1 в завершенном виде должен был составить
250000 слов, несколько меньше напечатанного. Мои заметки
военного времени, на которых она и была в основном
построена, уничтожались после завершения каждого раздела.
До того как я потерял этот текст, большую часть его прочли
всего три человека.
Текст II
Месяцем позднее или около того я принялся записывать все,
что удавалось вспомнить из первого текста. Разумеется, у
меня по-прежнему было первоначальное введение. Другие
десять книг я восстановил меньше чем за три месяца, подолгу
не вставая из-за стола и выдавая за один прием по несколько
тысяч слов. Так, книга 6-я была написана от начала до конца
между двумя восходами солнца. Стиль, естественно, был
достаточно небрежным. Таким образом, текст II (хотя в него
и было включено несколько новых эпизодов) достиг объема
400000 слов. Я правил его в течение всего 1920 года,
проверяя изложение событий по подшивкам "Эреб булетин", а
также сверяя его с записями в двух дневниках и с некоторыми
уцелевшими полевыми заметками. Этот текст, будучи
безнадежно скверным по стилю, оказался достаточно полным и
точным. Однако он весь, за исключением всего одной
страницы, был сожжен мною в 1922 году.
Текст III
Положив перед собою на стол текст II, я приступил в Лондоне
к написанию текста III и работал над ним в Джидде и Аммане
в 1921 году, затем в Лондоне до февраля 1922 года. Он был
составлен предельно тщательно. Рукопись эта существует и
поныне. Ее объем составляет почти 330000 слов.
ТЕКСТЫ, НАПЕЧАТАННЫЕ В ЧАСТНОМ ПОРЯДКЕ
Оксфорд, 1922
Хотя завершенный текст III повествования казался мне все
еще достаточно сырым и не удовлетворял меня, тем не менее,
из соображений безопасности, в первом квартале 1922 года он
был напечатан в таком виде в Оксфорде персоналом газеты
"Оксфорд таймс". Поскольку требовалось всего восемь
экземпляров, а объем книги был очень велик, предпочтение
было отдано не машинописному варианту, а типографическому
оттиску указанного ограниченного тиража. До настоящего
времени (апрель 1927 г.) все еще существуют пять
экземпляров (переплетенных в виде книги для удобства тех
бывших офицеров Хиджазского экспедиционного корпуса,
которые по моей просьбе согласились ее прочесть и высказать
свои критические замечания).
Текст I,
предназначавшийся для распространения по подписке
Этот текст, выпущенный для подписчиков в декабре 1926 и
январе 1927 годов, представлял собою исправленный вариант
оксфордских листов 1922 года. Он был сокращен (в результате
чисто литературного упорядочения) в 1923--1924 годах
(Королевский танковый корпус) и в 1925--1926 годах
(Королевские военно-воздушные силы), чему я урывками
посвящал свои свободные вечера. Люди, делающие первые шаги
в литературе, склонны оперировать горсткой прилагательных
для описания того, что они хотят рассказать читателю, но к
1924 году я уже получил первые уроки писательского ремесла,
и мне все чаще удавалось делать из двух или трех своих фраз
1921 года всего одну.
Было всего четыре исключения из этого правила сокращения
текста.
I. Один эпизод, занимавший меньше одной страницы, был
исключен, поскольку двое старших коллег сочли его
неприятным и необязательным.
II. Изменение коснулось двух действующих лиц-англичан;
упоминание об одном из них было снято, поскольку не было
смысла в доме повешенного говорить о веревке, а второму по
прямой просьбе была дана другая фамилия, так как описанное
мною по наивности как недовольство воспринималось как
двусмысленность одним авторитетным лицом, имевшим полное
право судить об этом.
III. Опущена одна глава введения. Мой лучший критик убедил
меня в том, что она написана намного хуже всего остального.
IV. Книга 8-я, задуманная как некая "грань" между
относительной "возбужденностью" книги 7-й и книгой 9-й об
окончательном наступлении на Дамаск, была сокращена
примерно на 10000 слов. Кое-кто из читавших оксфордский
текст жаловался на чрезмерную скуку этой вставки, и по
размышлении я согласился с ними.
В результате этого снятия трех процентов объема и
сокращения остального оксфордского текста было достигнуто
сокращение на 15 процентов, и объем текста для подписчиков
сведен всего к 280000 слов. Он динамичнее и острее
"оксфордского" текста и мог бы быть доведен до еще
большего совершенства, будь у меня время на его дальнейшую
доработку.
"Семь столпов" были напечатаны и сброшюрованы так, что
никто, кроме меня, не знал, сколько выпущено экземпляров
книги. Я предпочел сохранить эту информацию в тайне. Газеты
писали о тираже в 107 экземпляров, что можно легко
опровергнуть, поскольку одних подписчиков было больше 107.
Кроме того, я роздал если и не столько экземпляров, сколько
у меня было, то сколько смогли выделить мои банкиры тем,
кто разделил со мной арабскую кампанию или реально
участвовал в создании книги.
ИЗДАННЫЕ ТЕКСТЫ / Нью-йоркский текст
Оттиск текста для подписчиков был отправлен в Нью-Йорк и
там перепечатан издательской фирмой "Джордж Доурен
паблишинг компани". Это было необходимо для обеспечения
авторского права на "Семь столпов" в США. Десять
экземпляров были переданы для продажи по цене достаточно
высокой, чтобы исключить возможность того, что их
когда-нибудь купят. При моей жизни других изданий "Семи
столпов" не было.
"Восстание в пустыне"
Объем этого сокращенного издания "Семи столпов"
составляет около 130000 слов. Оно было подготовлено мною в
1926 году с минимальными изменениями (может быть, добавлены
всего три новых абзаца), обеспечивавшими преемственность
смысла и последовательность изложения. Его части печатались
с продолжением в "Дейли телеграф" в декабре 1926 года.
Целиком книга была издана в Англии издательством "Джонатан
Кейп" и в США "Дореном" -- в марте 1927 года.
Т. Э. Шоу
Томас Эдвард Лоуренс.
СЕМЬ СТОЛПОВ МУДРОСТИ
ПОСВЯЩАЕТСЯ С. А.
Я любил тебя и потому взял в руки людские волны
и волю свою написал во все небо средь звезд,
чтобы стать достойным тебя, Свобода,
гордый дом о семи столбах, чтоб глаза могли воссиять, когда мы придем к тебе.
Смерть, казалось, была мне служанкой в пути, пока еще не дошли;
ты нас ожидала с улыбкою на устах,
но тогда в черной зависти смерть обогнала меня,
забрав тебя прочь, в тишину.
Любовь, утомившись идти, нашла твое тело на миг,
безысходное это касанье во тьме нам было наградой,
пока нежная длань земли твои черты не узнала;
и вот ты стала поживой безглазым червям.
Люди просили возвысить наш труд, воздвигнуть памятник нашей любви,
но его я разрушил, едва начав; и теперь
из нор выползают мелкие твари, спеша укрыться
в тени твоего оскверненного дара.
ОТ АВТОРА
Мистер Джеффри Доусон убедил колледж Олл-Соулз предоставить
мне в 1919--1920 годах отпуск, с тем чтобы я написал об
арабском восстании. Сэр Герберт Бейкер позволил мне
поселиться и работать у него в Вестминстере.
В 1921 году был отпечатан сигнальный экземпляр этой книги,
и ей посчастливилось стать объектом критики со стороны моих
друзей. Я особенно благодарен мистеру и миссис Бернард Шоу
за многочисленные и разнообразные, неизменно ценные советы
и замечания, в частности, касательно употребления точки с
запятой.
Эта книга не претендует на беспристрастность. Прошу
рассматривать ее как заметки сугубо личного свойства,
основанные на отдельных воспоминаниях. Я не имел
возможности делать сколько-нибудь систематические записи:
если бы я бесстрастно собирал гербарий впечатлений, в то
время как арабы сражались, это стало бы изменой моему долгу
перед ними. Любой из моих старших начальников. будь то
Уилсон, Доуни, Ньюкомб или Дэвенпорт, мог бы сказать то же
самое. В равной мере это относится к Стерлингу, Янгу,
Ллойду и Мейнарду, или к Бакстону и Уинтертону, или же к
Россу, Стенту и Сиддонсу, Пику, Хорнби, Скотт-Хиггинсу и
Гарланду, к Уорди, Беннету и Мак-Индоу, к Бассету, Скотту,
Гослетту, Буду и Грею, к Хинду, Спенсу и Брайту, к Броуди
и Паско, Гилмену и Гризентуэйту, Гринхиллу, Доусетту и
Уэйду, к Гендерсону, Лисону, Мейкинсу и Нанену.
Было много других офицеров и простых солдат, кому это очень
личное повествование могло бы показаться недостаточно
объективным. Разумеется, еще менее беспристрастным, как,
впрочем, и любые рассказы о войне, его сочтут
многочисленные безымянные воины, потерявшие веру, -- что
неизбежно, покуда они сами не возьмутся описать пережитое.
Крэнуэлл, 15 августа 1926 года.
Т. Э. Ш.*
[* Известно, что Лоуренс делал попытки взять себе
псевдоним, в частности, фамилию Шоу. (Примеч. пер.) *]
ПРЕДИСЛОВИЕ А. У. ЛОУРЕНСА
Семь столпов мудрости впервые упоминаются в Библии, в книге
Притчей Соломоновых (IX, 1):
"Премудрость построила себе дом, вытесала семь столбов
его".
Первоначально такое название автор дал своей книге о семи
городах. Эту свою первую книгу он решил не издавать, сочтя
ее незрелой, но в память о ней сохранил название.
Для тех, кто приобрел или же получил в подарок книгу
издания 1926 года, мой брат выпустил брошюру в четыре листа
под названием НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПОВОДУ НАПИСАНИЯ
"СЕМИ СТОЛПОВ МУДРОСТИ" АВТОРОМ ЭТОЙ КНИГИ Т. Э. ШОУ. Она
содержит следующую информацию:
РУКОПИСИ
Текст 1
Книги 2, 3, 4, 5, 6, 7 и 10-ю я написал в Париже в период
между февралем и июнем 1919 года. Введение было написано на
пути из Парижа в Египет во время моей поездки в Каир через
Хэндли-Пэйдж в июле и августе 1919 года. После этого, уже в
Англии, я написал книгу 1-ю. А потом при пересадке с одного
поезда на другой на железнодорожном вокзале потерял все за
исключением введения и планов книги 9-й и 10-й. Это
случилось в предрождественские дни 1919 года.
Объем текста 1 в завершенном виде должен был составить
250000 слов, несколько меньше напечатанного. Мои заметки
военного времени, на которых она и была в основном
построена, уничтожались после завершения каждого раздела.
До того как я потерял этот текст, большую часть его прочли
всего три человека.
Текст II
Месяцем позднее или около того я принялся записывать все,
что удавалось вспомнить из первого текста. Разумеется, у
меня по-прежнему было первоначальное введение. Другие
десять книг я восстановил меньше чем за три месяца, подолгу
не вставая из-за стола и выдавая за один прием по несколько
тысяч слов. Так, книга 6-я была написана от начала до конца
между двумя восходами солнца. Стиль, естественно, был
достаточно небрежным. Таким образом, текст II (хотя в него
и было включено несколько новых эпизодов) достиг объема
400000 слов. Я правил его в течение всего 1920 года,
проверяя изложение событий по подшивкам "Эреб булетин", а
также сверяя его с записями в двух дневниках и с некоторыми
уцелевшими полевыми заметками. Этот текст, будучи
безнадежно скверным по стилю, оказался достаточно полным и
точным. Однако он весь, за исключением всего одной
страницы, был сожжен мною в 1922 году.
Текст III
Положив перед собою на стол текст II, я приступил в Лондоне
к написанию текста III и работал над ним в Джидде и Аммане
в 1921 году, затем в Лондоне до февраля 1922 года. Он был
составлен предельно тщательно. Рукопись эта существует и
поныне. Ее объем составляет почти 330000 слов.
ТЕКСТЫ, НАПЕЧАТАННЫЕ В ЧАСТНОМ ПОРЯДКЕ
Оксфорд, 1922
Хотя завершенный текст III повествования казался мне все
еще достаточно сырым и не удовлетворял меня, тем не менее,
из соображений безопасности, в первом квартале 1922 года он
был напечатан в таком виде в Оксфорде персоналом газеты
"Оксфорд таймс". Поскольку требовалось всего восемь
экземпляров, а объем книги был очень велик, предпочтение
было отдано не машинописному варианту, а типографическому
оттиску указанного ограниченного тиража. До настоящего
времени (апрель 1927 г.) все еще существуют пять
экземпляров (переплетенных в виде книги для удобства тех
бывших офицеров Хиджазского экспедиционного корпуса,
которые по моей просьбе согласились ее прочесть и высказать
свои критические замечания).
Текст I,
предназначавшийся для распространения по подписке
Этот текст, выпущенный для подписчиков в декабре 1926 и
январе 1927 годов, представлял собою исправленный вариант
оксфордских листов 1922 года. Он был сокращен (в результате
чисто литературного упорядочения) в 1923--1924 годах
(Королевский танковый корпус) и в 1925--1926 годах
(Королевские военно-воздушные силы), чему я урывками
посвящал свои свободные вечера. Люди, делающие первые шаги
в литературе, склонны оперировать горсткой прилагательных
для описания того, что они хотят рассказать читателю, но к
1924 году я уже получил первые уроки писательского ремесла,
и мне все чаще удавалось делать из двух или трех своих фраз
1921 года всего одну.
Было всего четыре исключения из этого правила сокращения
текста.
I. Один эпизод, занимавший меньше одной страницы, был
исключен, поскольку двое старших коллег сочли его
неприятным и необязательным.
II. Изменение коснулось двух действующих лиц-англичан;
упоминание об одном из них было снято, поскольку не было
смысла в доме повешенного говорить о веревке, а второму по
прямой просьбе была дана другая фамилия, так как описанное
мною по наивности как недовольство воспринималось как
двусмысленность одним авторитетным лицом, имевшим полное
право судить об этом.
III. Опущена одна глава введения. Мой лучший критик убедил
меня в том, что она написана намного хуже всего остального.
IV. Книга 8-я, задуманная как некая "грань" между
относительной "возбужденностью" книги 7-й и книгой 9-й об
окончательном наступлении на Дамаск, была сокращена
примерно на 10000 слов. Кое-кто из читавших оксфордский
текст жаловался на чрезмерную скуку этой вставки, и по
размышлении я согласился с ними.
В результате этого снятия трех процентов объема и
сокращения остального оксфордского текста было достигнуто
сокращение на 15 процентов, и объем текста для подписчиков
сведен всего к 280000 слов. Он динамичнее и острее
"оксфордского" текста и мог бы быть доведен до еще
большего совершенства, будь у меня время на его дальнейшую
доработку.
"Семь столпов" были напечатаны и сброшюрованы так, что
никто, кроме меня, не знал, сколько выпущено экземпляров
книги. Я предпочел сохранить эту информацию в тайне. Газеты
писали о тираже в 107 экземпляров, что можно легко
опровергнуть, поскольку одних подписчиков было больше 107.
Кроме того, я роздал если и не столько экземпляров, сколько
у меня было, то сколько смогли выделить мои банкиры тем,
кто разделил со мной арабскую кампанию или реально
участвовал в создании книги.
ИЗДАННЫЕ ТЕКСТЫ / Нью-йоркский текст
Оттиск текста для подписчиков был отправлен в Нью-Йорк и
там перепечатан издательской фирмой "Джордж Доурен
паблишинг компани". Это было необходимо для обеспечения
авторского права на "Семь столпов" в США. Десять
экземпляров были переданы для продажи по цене достаточно
высокой, чтобы исключить возможность того, что их
когда-нибудь купят. При моей жизни других изданий "Семи
столпов" не было.
"Восстание в пустыне"
Объем этого сокращенного издания "Семи столпов"
составляет около 130000 слов. Оно было подготовлено мною в
1926 году с минимальными изменениями (может быть, добавлены
всего три новых абзаца), обеспечивавшими преемственность
смысла и последовательность изложения. Его части печатались
с продолжением в "Дейли телеграф" в декабре 1926 года.
Целиком книга была издана в Англии издательством "Джонатан
Кейп" и в США "Дореном" -- в марте 1927 года.
Т. Э. Шоу
Введение. ПРЕДПОСЫЛКИ АРАБСКОГО ВОССТАНИЯ
Главы с 1 по 7. Некоторые англичане, чьим лидером был
Китченер, верили, что восстание арабов против турок
позволит Англии, воевавшей с Германией, одновременно
разгромить ее союзницу Турцию.
Имевшиеся сведения о характере, организации власти арабских
племен, а также о природных условиях территорий, которые
они населяли, позволили считать, что исход такого восстания
будет для них счастливым, и определили стратегию и тактику.
И они сделали все необходимое для того, чтобы такое
восстание началось, заручившись формальными заверениями о
помощи со стороны британского правительства. Тем не менее
восстание шерифа Мекки оказалось для большинства полной
неожиданностью и застало врасплох неподготовленных
союзников. Оно породило смешанные чувства и вызвало четкое
разделение на друзей и врагов, чьи взаимные
подозрительность и ревность с самого начала стали угрожать
провалом операции.
ГЛАВА 1
Некоторые досадные огрехи этого повествования я не могу
считать ничем иным, как естественным следствием необычных
обстоятельств. Мы годами жили как придется, один на один с
голой пустыней, под глубоко равнодушным к людским судьбам
небосводом. Днем нас прожигало до костей пылающее солнце,
соревновавшееся с сухим, раскаленным, пронизывающим ветром.
Ночами мы дрожали от холодной росы, остро переживая свою
ничтожность, ибо на мысли о ней не мог не наводить
бесконечно глубокий, почти черный купол неба с мириадами
мерцающих, словно объятых каждая собственным безмолвием,
звезд. Мы -- это занятая самою собой, словно всеми
позабытая армия, без парадов и муштры, жертвенно преданная
идее свободы, этого второго символа веры человека,
всепоглощающей цели, вобравшей в себя все наши силы.
Свободы -- и надежды, в чьем божественном сиянии меркли,
стирались прежние, казавшиеся такими высокими, а на деле
порожденные одним лишь честолюбием стремления.
С течением времени настойчивая потребность бороться за это
идеал превращалась в бескомпромиссную одержимость,
возобладавшую над всеми нашими сомнениями -- подобно тому,
как всадник-бедуин уздой и шпорами укрощает дикого коня. И
независимо от нас самих он стал верой. Мы продались ему в
рабство, сковали себя некоей общей цепью, обрекли на
служение его святости всем, что было в нас хорошего и
дурного. Дух рабства ужасен, он крадет у человека весь мир.
И мы отдались не только телом, но и душой неутолимой жажде
победы. Мы добровольно отреклись от морали, от личности,
наконец от ответственности, уподобившись сухим листьям,
гонимым ветром.
Нескончаемая битва притупила в нас заботу о своей и о чужой
жизни. Мы равнодушно терпели петлю на своей шее, а цена,
назначенная за наши головы, красноречиво говорила об
ожидавших нас страшных пытках, если нас схватят враги, но
не производила на нас большого впечатления. Каждый день
уносил кого-нибудь, а оставшиеся в живых понимали, что они
не больше, чем мыслящие куклы в театре Господа Бога.
Действительно, наш Надсмотрщик был жесток, безжалостен,
пока израненные ноги могли хоть как-то нести нас вперед.
Слабые завидовали тем, чья усталость приговаривала их к
смерти, ибо успех виделся таким далеким, а поражение таким
близким и неизбежным, таким надежным избавлением от тягот.
Мы постоянно жили то в напряжении, то в упадке; то на
гребне волны чувств, то накрываемые их пучиной. Нам была
горька эта наша беспомощность, оставлявшая силы жить только
для того, чтобы видеть горизонт. Нам, равнодушным ко злу,
которое мы навлекали на других или испытывали на себе,
казалось зыбким даже ощущение физического бытия; да и само
бытие стало эфемерным. Вспышки бессмысленной жестокости,
извращения, вожделение -- все было настолько
поверхностным, что совершенно нас не волновало: законы
нравственности, казалось бы, призванные ограждать человека
от этих напастей, обернулись невнятными сентенциями. Мы
усвоили, что боль может быть нестерпимо остра, печали
слишком глубоки, а экстаз слишком возвышен для наших
бренных тел, чтобы всерьез обо всем этом думать.
Когда чувства поднимались до этой отметки, ум погружался в
ступор, а память затуманивалась в ожидании того, когда
рутина наконец преодолеет эти неоправданные отклонения.
Эта экзальтация мысли, оставляя дух плыть по течению и
потворствуя каким-то странностям, лишала старого пациента
власти над своим телом, была слишком груба, чтобы
отзываться на самые возвышенные страдания и радости.
Поэтому мы отказывались от своего мыслящего подобия, как от
старого хлама: мы оставляли его где-то ниже нас --
предоставленное самому себе, лишенное помощи, беззащитное
перед влияниями, от которых в иное время замерли бы наши
инстинкты. Мы были молоды и здоровы: горячая кровь
неуправляемо заявляла о своих правах, терзая низ живота
какой-то странной ломотой. Лишения и опасности распаляли
этот жар, а невообразимо мучительный климат пустыни лишь
подливал масла в огонь. Нигде вокруг не было места, где
можно было бы уединиться, как не было и плотных одежд,
которые прикрывали бы наше естество. Мужчина открыто жил с
мужчиной во всех смыслах этого слова.
Араб по природе своей целомудрен, а давний обычай
многоженства почти искоренил внебрачные связи в племенах
аборигенов. Публичные женщины в редких селениях,
встречающихся на нашем пути за долгие месяцы скитаний, были
бы каплей в море, даже если бы их изношенная плоть
заинтересовала кого-то из массы изголодавшихся здоровых
мужчин. В ужасе от перспективы такой омерзительной торговой
сделки наши юноши стали бестрепетно удовлетворять
незамысловатые взаимные потребности, не подвергая
убийственной опасности свои тела. Такой холодный практицизм
в сравнении с более нормальной процедурой представлялся
лишенным всякой сексуальности, даже чистым. Со временем
многие стали если не одобрять, то оправдывать эти
стерильные связи, и можно было ручаться, что друзья,
трепетавшие вдвоем на податливом песке со сплетенными в
экстатическом объятии горячими конечностями, находили в
темноте некий чувственный эквивалент придуманной страсти,
сплавлявший души и умы в едином воспламеняющем порыве.
Другие в жадном стремлении покарать себя за похоть, которую
не в силах были обуздать в какой-то дикой гордыне,
исступленно предавались любым разрушительным привычкам,
сулившим им наслаждение физической болью или вызывающей
непристойностью.
Меня, чужестранца, не способного ни мыслить как они, ни
разделять их чаяния, но исполненного чувства долга, послали
к этим арабам, чтобы вести их вперед, поддерживая и
развивая в них все, что было на пользу Англии в войне,
которую она вела. Но если мне не было дано постигнуть их
нравы и характер, то единственное, что мне оставалось, --
скрывать свои собственные, избегая тем самым трений в
общении с ними, не вызывая разногласий и не подвергаясь
критике, но вместе с тем упорно расширяя свое негласное
влияние. Разделяя тяготы их жизни, я стал для них своим, и
не мне быть их апологетом или адвокатом. Теперь, сменив
экзотические одежды людей песчаной пустыни на свой старый
пиджак, я, казалось бы, вполне могу довольствоваться ролью
стороннего наблюдателя событий, покорного вкусам театра
нашей жизни... но честнее будет письменно
засвидетельствовать, что тогдашние идеи и события
развивались естественным путем. То, что сейчас
представляется бессмыслицей или садизмом, в походе или
сражении казалось либо неизбежным, либо не заслуживающим
внимания.
Руки у нас постоянно были в крови, и нам дано было право на
это. Мы ранили и убивали людей, едва ли испытывая угрызения
совести, -- столь недолговечна, столь уязвима была наша
собственная жизнь. Скорбная реальность такого существования
предопределяла безжалостность возмездия. Мы жили одним днем
и принимали смерть, не задумываясь о завтрашнем. Когда
появились причина и желание карать, мы вписывали в историю
свои уроки орудийными залпами или же просто вырезали
непокорных, попавших нам под руку. Пустыня не приспособлена
для изощренных, медлительных судебных процессов, и там нет
тюрем, куда можно было бы посадить по приговору этих судов.
Разумеется, награды и удовольствия обрушивались на нас
столь же неожиданно, как неприятности, но по крайней мере
для меня они имели меньшее значение. Бедуинские тропы
тяжелы даже для тех, кто вырос в пустыне, а для иностранцев
просто ужасны: это настоящая смерть заживо. Когда приходил
конец какому-либо переходу или работе, у меня не оставалось
сил ни для того, чтобы записать свои ощущения, ни для того,
чтобы в редкие минуты досуга полюбоваться возвышенным
очарованием пустыни, порой нисходившим на нас в наших
странствиях. Красоты в моих заметках отступали перед
жестокостью. Мы, несомненно, больше радовались редким
мирным передышкам и возможности ни о чем не думать, но
сейчас мне вспоминаются скорее ярость сражений, смертельный
страх и роковые ошибки. Жизнь наша не сводилась к тому, что
вы прочли (есть и такое, о чем говорить хладнокровно просто
стыдно), но написал я о том, что в ней действительно было,
и о ней самой. Дай Бог, чтобы люди, читающие это
повествование, не пустились из ложного романтизма и страсти
к неведомому проституировать, на службе другому народу.
Тот, кто отдается в собственность иноземцам, уподобляется
йеху из свифтовского "Путешествия Гулливера", продавшему
свою душу тирану. Но человек -- не бессмысленная тварь. Он
может восстать против них, убеждая себя, что на него
возложена некая особая миссия; критиковать их, стремясь
превратить в нечто, чем без него, руководствуясь
собственными желаниями, они никогда не захотели бы стать.
Тогда он мобилизует весь свой прежний опыт, чтобы оторвать
их от родной среды. Или же, как случилось со мной,
подражает им во всем настолько естественно, что они в свою
очередь начинают подражать ему. И тогда, претендуя на место
в их среде, он отходит от своей собственной, но претензии
эти пусты и совершенно несостоятельны. Ни в том, ни в
другом случае он не волен сделать ничего стоящего, ничего
такого, что можно было бы по праву назвать его собственным
поступком (если, конечно, не думать об обращении в иную
веру), предоставляя им возможность на основании этого
молчаливого примера решать, что делать или как реагировать
на происходящее.
В моем случае попытка годами жить в арабском обличье,
вжиться в образ мыслей арабов стоила мне моего английского
"я" и позволила совершенно иными глазами увидеть Запад и
нормы его жизни. Мое представление о нем разрушилось без
следа. В то же время я был бы не вполне искренен, если бы
стал утверждать, что готов влезть без остатка в шкуру
араба. Это была бы чистая аффектация. Человека нетрудно
сделать неверующим, обратить же в другую веру куда
сложней. Я утратил одно обличье и не обрел другого,
уподобившись гробу Мухаммеда из нашей легенды, обрекшись
глубокому одиночеству и чувствуя презрение -- нет, не к
людям, -- а ко всему тому, что они творят. Такая
отстраненность порой настигает человека, опустошенного
долгим физическим трудом и продолжительной изоляцией. Его
тело продолжает машинально двигаться, а рассудок словно
покидает его и критически созерцает из ниоткуда, дивясь
тому, что наделало это трухлявое бревно и зачем. Иногда все
лучшее, что есть в таких людях, превращается в пустоту, а
там недалеко и до умопомешательства, и я верю, что такое
может постигнуть человека, попытавшегося смотреть на вещи
сквозь призму сразу двух образов жизни, двух систем
воспитания, двух сред обитания.
ГЛАВА 2
Первой трудностью в понимании сути арабского движения было
определить, кто же все-таки они такие, эти арабы. Название
этого "синтезированного" народа год за годом, медленно,
но неуклонно меняло свой смысл. Когда-то арабом называли
просто аравийца: была страна, которая звалась Аравией.
Однако сути проблемы такая связь не раскрыла. Существовал
язык, который называли арабским, и именно он в данном
случае является критерием оценки. Это был язык, на котором
говорили Сирия и Палестина, Месопотамия, а также население
большого полуострова, именовавшегося на географических
картах Аравийским. До арабских завоеваний эти области
населяли разные народы, говорившие на языках арабской
семьи. Мы называем их семитскими, но (как бывает с
большинством научных терминов) это неправильно. Однако
арабский, ассирийский, вавилонский, финикийский,
древнееврейский, арамейский и сирийский языки были тесно
взаимосвязаны, и сведения об их взаимном влиянии, даже об
общем происхождении, подтверждаются нашим знанием. Если
облик и обычаи разных арабоязычных народов Азии имеют
оттенки, подобные мелким различиям между головками мака,
которым засеяно обширное поле, то в основных чертах они
очень сходны. Их можно было бы с полным правом назвать
собратьями, -- собратьями, осознавшими, порой на горьком
опыте, свое родство.
Области Азии с арабоязычным населением занимали территорию,
очертания которой приближались к параллелограмму. Его
северная сторона простиралась от Александретты на
Средиземном море, через Месопотамию, на восток к Тигру.
Южной стороной был берег Индийского океана от Адена до
Маската. На западе эта территория граничила со Средиземным
морем, Суэцким каналом и Красным морем и простиралась до
Адена. На востоке ее границей были Тигр и берег Персидского
залива до Маската. Эта территория, по площади равная всей
Индии, была родиной тех, кого мы называем семитами, и на
ней так никогда и не осели никакие другие племена, хотя
египтяне, хетты, филистимляне, персы, греки, римляне, турки
и франки неоднократно пытались это сделать. Все они в
конечном счете оказывались разбиты, а их рассеянные
представители-одиночки тонули в массе прочно
сцементированной семитской расы. Семиты порой и сами делали
набеги за пределы этой зоны и, в свою очередь, терялись в
чужом для них внешнем мире. Египет, Алжир, Марокко, Мальта,
Сицилия, Испания. Сицилия и Франция либо
поглощали, либо изгоняли семитских поселенцев. Только в
африканском Триполи да в вечном чуде еврейства дальние
родственники семитов получили какое-то признание и обрели
опору.
Происхождение этих народов остается академической
проблемой, но для выяснения истоков их восстания важно
понимать сущность тогдашних социальных и политических
различий между ними, которые нельзя оценить, не обращаясь к
географии. Их массив объединял ряд крупных регионов,
большие физико-географические различия между которыми
определили различия в образе жизни населявших их народов.
На западе этот параллелограмм на пространстве от
Александретты до Адена ограничен гористым поясом,
именовавшимся на севере Сирией, который, постепенно
опускаясь к югу, последовательно назывался Палестиной,
Мидианом, Хиджазом и наконец Йеменом. Средняя высота этого
пояса над уровнем моря составляет, вероятно, тысячи три
футов, с пиками -- от десяти до двенадцати тысяч. Он
обращен на запад -- обильно орошается дождями,
обволакивается туманом с моря и плотно заселен.
Южный край параллелограмма образует другая гряда гор, в
противоположность первой -- необитаемых. Граница его
начиналась на наносной равнине, именуемой Месопотамией,
южнее Басры переходившей в прибрежное плоскогорье Кувейта и
Хасы, до Катара. Большая часть этой равнины заселена.
Необитаемые горы и равнины окаймляют безводную пустыню, в
сердце которой лежит архипелаг богатых водой
густонаселенных оазисов Касема и Арида. Эта группа оазисов
была истинным центром Аравии, колыбелью ее самобытного духа
и наиболее ярко выраженной индивидуальностью. Пустыня
охватывает базисы со всех сторон, делая их абсолютно
недоступными для контактов. Сама пустыня, выполнявшая эту
важную охранную функцию вокруг оазисов и тем самым
определявшая характер всей Аравии, однородна. К югу от
оазисов это море непроходимого песка, простирающееся почти
до густонаселенного обрывистого побережья Индийского
океана, отгораживавшего его от истории арабов и от всякого
влияния арабской морали и политики. Хадрамаут, как тогда
называли это северное побережье, был объектом истории
Голландской Ост-Индии и тяготел скорее к Яве, нежели к
Аравии. К западу от оазисов, между ними и горами Хиджаза
лежит пустыня Неджд -- царство гравия и вулканической
лавы, кое-где смешанных с песком. К востоку от этих
оазисов, между ними и Кувейтом, расстилается так же
усыпанное гравием пространство, но с довольно протяженными
участками мягкого песка, делавшего труднопроходимыми
проложенные здесь дороги. К северу от оазисов лежал пояс
песков, а за ним -- гигантская равнина из гравия и лавы,
заполнявшая все пространство между восточной частью Сирии и
отмелями Евфрата, с которых начиналась Месопотамия.
Проходимость этой северной пустыни для людей и
автомобильной техники позволила арабскому восстанию
добиться легкого успеха.
Горы запада и равнины востока всегда были самыми
густонаселенными и деятельными частями Аравии. В частности,
на западе горы Сирии и Палестины, Хиджаза и Йемена то и
дело оказывались втянуты в орбиту европейской жизни и
политики. Этнически эти плодородные, процветающие горы
тяготели к Европе, а не к Азии, совершенно так же, как
арабы всегда смотрели в сторону Средиземного моря, а не
Индийского океана, руководствуясь как своими культурными
предпочтениями, так и предпринимательскими интересами, а в
особенности экспансионистскими устремлениями, поскольку
проблема миграции была в Аравии самой крупной и самой
сложной движущей силой, имеющей для нее всеобщее значение.
Однако в разных арабских регионах она могла проявляться
по-разному.
На севере (Сирия) рождаемость в городах была низкой, а
смертность высокой из-за антисанитарии и беспокойной жизни,
которую вело большинство населения. Вследствие этого
чрезмерные массы крестьян устремлялись в города и
поглощались ими. В Ливане, где санитарные условия жизни
находились на более высоком уровне, имел место еще больший
ежегодный отток молодежи в Америку, что грозило (впервые
после эллинской эпохи) изменить облик всей области.
В Йемене дело обстояло иначе. Там не было внешней торговли
и отсутствовала изобиловавшая рабочими местами
промышленность, которая могла бы создавать скопления
населения во вредных для здоровья местах. Таким образом,
города оставались исключительно торговыми и по уровню
экологии и простоте уклада жизни были сравнимы с обычными
деревнями. Поэтому численность населения там медленно, но
неуклонно увеличивалась; уровень жизни опустился очень
низко, и повсеместно давала о себе знать перенаселенность.
Йеменцы не могли эмигрировать за моря. Судан был еще хуже,
чем Аравия, и немногочисленным родам, отважившимся
отправиться туда, чтобы получить право на существование,
пришлось радикально менять образ жизни и отказываться от
своей культуры. Они не могли двигаться на север, вдоль
горной гряды: этот путь преграждали священный город Мекка и
ее порт Джидда; пояс чужестранцев постоянно подпитывался
переселенцами из Индии, с Явы, из Бухары и из Африки,
весьма жизнеспособными, крайне враждебными семитскому
национальному самосознанию и поддерживаемыми вопреки
экономическим, географическим и климатическим соображениям
искусственным фактором мировой религии. Поэтому
перенаселенность Йемена становилась экстремальной, и
единственный выход виделся на востоке, в виде захвата силой
более слабых общин на его границе, все ниже и ниже по
горным склонам вдоль Видиана, полупустынного района крупных
водоносных долин Биши, Дауасири, Раньи и Тарабы, .текущих в
пустыни Неджда. Этим слабым кланам постоянно приходилось
уходить от полноводных источников и изобильных пальмовых
рощ к скудным родникам и чахлым деревцам, пока они в конце
концов не оказывались в зоне, где занятия сколько-нибудь
рентабельным земледелием оказывались практически
невозможными. Тогда они принимались восполнять убытки от
своего бесприбыльного хозяйства разведением овец и
верблюдов, и с течением времени само их существование все
больше попадало в зависимость от стад этих животных.
Наконец, под очередным нажимом дышавшего им в спину потока
чужестранцев население пограничного района (теперь почти
полностью скотоводческого) оказалось выброшено из
последнего оазиса в девственную пустыню, чтобы превратиться
в кочевников. Этот процесс, который следует рассматривать
сегодня через призму отдельных семейств и родов, отметив
миграцию каждого конкретными фамилией и датой, неминуемо
должен был начаться с первого же дня полного заселения
Йемена. Видиан к югу от Мекки и Таиф полны памятных
свидетельств и названий населенных пунктов, оставленных
пятью десятками родов, ушедших отсюда, чьих потомков можно
сегодня найти в Неджде, в Джебель Шаммаре, в Хамаде и даже
на границах с Сирией и Месопотамией. Здесь был отправной
пункт миграции, фабрика кочевников, исток гольфстрима
пустынных бродяг.
Однако образ жизни людей пустыни отличался такой же
подвижностью, как у обитателей холмов. Основой экономики
было обеспечение питания верблюдов, которые лучше всего
размножались в суровом климате нагорных пастбищ с их
сочными и питательными колючками. Бедуины жили этим
занятием, а оно в свою очередь формировало образ их жизни,
определяло распределение земель между племенами и
перемещения кланов, вынуждая их переходить соответственно
на весенние, летние и зимние пастбища по мере того, как
стада поочередно поедали скудную растительность на каждом
из них. Рынок верблюдов в Сирии, Месопотамии и Египте не
только определял численность населения, которое могла
прокормить пустыня, но и строго регулировал стандарт его
жизни. Бывало, что и пустыня оказывалась перенаселенной;
тогда происходило вытеснение разросшихся родов, и люди,
расталкивая друг друга локтями, устремлялись по
единственному свободному пути на восход. Они не могли идти
на юг, к негостеприимным пескам и морю. Не могли и
повернуть на запад, потому что там ступенчатые склоны
Хиджаза кишели горцами, извлекавшими все возможные
преимущества из своей защищенности. Иногда они направлялись
к центральным оазисам Арида и Касема, и тогда, если
племена, искавшие себе новый дом, были сильны и энергичны,
им удавалось занять часть удобных земель. В противном
случае, если сил недоставало, жителей пустыни постеп