дные марши. Были и несчастные случаи. Однажды группа, развлекавшаяся за нашими палатками, взорвала бомбу с гидроплана, реликвию времен захвата города Бойлом. Конечности этих людей взрывом разметало по всему лагерю, и брезент многих палаток покрылся красными пятнами, вскоре превратившимися в темно-коричневые, а затем выцветшими до какого-то неопределенного цвета. Фейсал приказал заменить палатки, а испачканные кровью уничтожить. Но бережливые невольники их отстирали. В другой раз загорелась палатка, и трое наших гостей получили ожоги. Весь лагерь столпился вокруг, исходя гомерическим хохотом, пока не унялся огонь, а потом мы стыдливо врачевали потерпевших. Затем шальная пуля ранила кобылу и пробила навылет несколько палаток. Однажды ночью агейлы взбунтовались против своего командира Ибн Дахила из-за того, что тот слишком часто назначал им наряды вне очереди и слишком жестоко порол за проступки. Громко крича и стреляя в воздух, они завалили его палатку, повыбрасывали его вещи и избили слуг. Этого оказалось недостаточно, чтобы смирить их ярость, тогда они принялись вспоминать Янбо и отправились убивать атейбов. Фейсал увидел сверху их факелы, босиком устремился к ним и сбил с ног ударами сабли плашмя четырех человек. Его ярость вызвала у бунтовщиков заминку, в это время невольники и всадники, созывая людей на помощь, бросились вниз и принялись с криком раздавать направо и налево удары саблями в ножнах. Кто-то дал Фейсалу лошадь; вскочив на нее, он обрушился на главарей, тогда как мы рассеивали группы, стреляя сигнальными ракетами. Убито было всего два человека, и еще один ранен. На следующий день Ибн Дахил был отставлен. Мюррей передал нам два броневика "роллс-ройс", освободившихся после кампании в Восточной Африке. Командирами были Гилмен и Уэйд, а экипажи английские -- водители из вспомогательного, стрелки из пулеметного корпуса. Содержание их в Ведже осложнило наши проблемы, так как продукты, которыми мы питались, и вода, которую пили, были признаны негодными с медицинской точки зрения, но присутствие английской роты компенсировало эту неприятность, и самым трудным оказалось преодоление автомобилями и мотоциклами непроходимых песчаных барханов под Веджем. Тяжкий труд вождения машин в пустыне сделал руки этих людей похожими на боксерские, и походка у них была соответствующая: они ходили, покачивая плечами. Со временем они приобрели близкие к искусству навыки вождения машин по песку, что делало их более осторожными на твердой дороге и вынуждало правильно выбирать скорость на мягких участках. Одним из таких были последние двадцать миль равнины перед Джебель-Раалем. Автомобили прошли их чуть больше чем за полчаса, прыгая с гребня на гребень дюн и опасно раскачиваясь при спуске по склонам. Арабам понравились эти новые игрушки. Велосипеды они называли конями шайтана, детьми автомобилей (которые в свою очередь были сыновьями и дочерьми поездов). Так мы обзавелись "тремя поколениями" механических транспортных средств. Наш интерес к Веджу усиливал флот. Бойл прислал сюда "Эспайгл" в качестве дежурного корабля с восхитительным приказом "делать все возможное для взаимодействия при осуществлении различных планов в соответствии с распоряжениями полковника Ньюкомба, и притом так, чтобы была ясно видна оказанная поддержка". Его командир Фицморис (фамилия, известная в Турции) был олицетворением гостеприимства и находил нашу работу на суше приятным развлечением. Он помогал нам тысячами способов, прежде всего в налаживании связи. Фицморис был специалистом по радиосвязи, что оказалось как нельзя более кстати, так как в один прекрасный день на рейде появился "Норсбрук", доставивший нам армейскую радиостанцию, смонтированную на легком грузовике. Поскольку никто из нас ничего в ней не понимал, мы были в полной растерянности. Тогда Фицморис высадился на берег с половиной экипажа, отогнал грузовик на выбранное им место, профессионально собрал мачты, запустил двигатель и отладил связь настолько, что еще до захода солнца связался с "Норсбруком" и долго разговаривал с корабельным радистом. Эта станция работала день и ночь и намного повысила эффективность веджской базы, засыпав Красное море депешами на трех языках, зашифрованными двумя десятками различных армейских кодов.

ГЛАВА 30

Фахри-паша все еще продолжал играть в нашу игру. Он удерживал линию окопов вокруг Медины и притом на таком расстоянии от нее, чтобы арабы не могли обстреливать город из орудий. (Впрочем, такой попытки никто и не делал, даже не мечтал об этом). Другие отряды были рассредоточены вдоль железной дороги в виде сильных гарнизонов на всех водопоях между Мединой и Тебуком, а также более мелких постов между этими гарнизонами, чтобы постоянно патрулировать дорогу. Короче говоря, он избрал самый глупый способ обороны, какой только можно было себе представить. Гарланд ушел из Веджа на юго-восток, а Ньюкомб на северо-восток, с целью подрыва дороги взрывчаткой. Их задачей было разрушение рельсового пути и мостов, а также установка автоматических мин под проходившие поезда. Сомнения арабов сменились безудержным оптимизмом, и это позволяло ожидать отличной службы. Фей-сал зачислил в армию большинство билли и моахибов, которые признали его хозяином Аравии на всем протяжении от железной дороги до моря, а потом послал джухейнцев к Абдулле в Вади Аис. Теперь он мог готовиться к тому, чтобы серьезно заняться Хиджазской железной дорогой, но поскольку практика показала, что реализация наших планов превзошла мои расчеты, я просил его задержаться в Ведже и принять меры к более широкому охвату идеями движения окружающих нас племен, чтобы в будущем восстание могло расшириться, создавая угрозу для железной дороги на участке от Тебука (тогдашняя граница нашего влияния) до Маана, в северном направлении. В своем понимании хода арабской войны я оставался недальновидным. Я еще не понял, что проповедь была победой, а сражение обманом. В тот момент я связывал их вместе, но поскольку Фейсалу больше нравилось изменять умонастроения людей, чем разрушать дороги, проповедь давала лучшие результаты. Что касается северных соседей -- прибрежного племени хувейтат, то начало Фейсалом уже было положено; но теперь мы занялись племенем бени-атия, более на северо-востоке, и добились большого успеха: его вождь Аси ибн Атия приехал к нам и присягнул на верность Фейсалу. Его главным мотивом была зависть к своим братьям, поэтому активной помощи мы от него не ждали, но налаженные отношения обеспечивали нам свободу передвижения по территории его племени. Нас окружали различные племена, обязанные покорностью Нури Шаалану, великому эмиру Рувеллы, который после шерифа Ибн Сауда и Ибн Рашида был четвертой фигурой среди ненадежных князей пустыни. Нури был старым человеком и правил своим племенем аназа тридцать лет. Он был главой семейства Рувеллы, хотя и не старшим по возрасту, его не любили, и он не был выдающимся воином. Верховенства он добился исключительно благодаря силе характера и для достижения этой цели убил двух своих братьев. Позднее он расширил число своих последователей, распространив свое влияние на шераратов и другие племена, и на всей территории их пустыни его слово стало непреложным законом. Ему была чужда льстивая дипломатичность обычного шейха. Достаточно было одного его слова, чтобы положить конец оппозиции или покончить с оппонентом. Все его боялись и повиновались ему. Даже чтобы пользоваться его дорогами, мы должны были получить его разрешение. К счастью, это было нетрудно. Фейсал обеспечил себе это много лет назад и поддерживал путем обмена подарками между Мединой и Янбо. Теперь выехавший к нему из Веджа Фаиз эль-Хусейн встретился в пути с Ибн Дугми, одним из первых лиц Рувеллы, направляющимся к нам с отличным подарком в виде нескольких сотен крепких вьючных верблюдов. Нури, разумеется, по-прежнему поддерживал дружественные отношения с турками. Его рынком были Дамаск и Багдад, которые могли бы за три месяца уморить голодом половину его племени, если бы стали его подозревать, но мы знали, что в какой-то момент нам может понадобиться его военная помощь, а до этого времени даже не намекнули ему на разрыв с Турцией. Его благожелательность открыла нам доступ к Сирхану с его знаменитой дорогой, с местом для лагеря и цепочкой источников воды; это был ряд связанных между собою котловин, простиравшихся от Джеффа, столицы Нури на юго-востоке, на север, к Азраку в Сирии, под Джебель-Друзом. Свобода Сирхана была нужна нам, чтобы добраться до палаток восточного племени ховейтат, знаменитых абу тайи, чьим вождем был Ауда, прославленный военачальник в Северной Аравии. Только с помощью Ауды нам удалось обратить энтузиазм племен от Маана до Акабы в свою пользу настолько, что они впоследствии помогли нам отобрать у турецких гарнизонов Акабу и окружавшие ее холмы. Только при его активной поддержке мы могли решиться двинуться из Веджа в долгий путь на Маан. С самого Янбо мы пытались завоевать его для нашего дела. В Ведже мы сделали большой шаг вперед. Ибн Зааль, кузен Ауды и военный лидер абу тайи, прибыл семнадцатого февраля -- счастливый день во всех отношениях. На рассвете с пустынного востока Тебука прибыли пятеро вождей племени шерарат с подарком в виде яиц аравийских страусов, которыми изобилует редко посещаемая пустыня. После них за толпой невольников показался Даиф-Алла абу Тийур, кузен Хамд ибн Джази, верховный вождь центрального племени ховейтат с Маанского плато. Это было многочисленное и могучее племя, отличные воины, но кровные враги своих родственников -- кочевников абу тайи по причине давней ссоры между Аудой и Хамдом. Мы испытывали гордость, увидев, что они приехали из такой дали, чтобы приветствовать нас, однако сожалели, что они менее пригодны для наступления на Акабу, чем абу тайи. Сразу после них явился кузен Наувафа, старший сын Нури Шаалана, с кобылой, присланной Наувафом в подарок Фейсалу. Враждовавшие между собой Шаалан и Джази смотрели друг на друга полными злобы глазами. Нам пришлось разделить их группы, разбив новый гостевой лагерь. Вслед за Рувеллой было объявлено о прибытии Абу Тагейга -- вождя оседлых ховейтат, живших на побережье. Он принес с собой свидетельства уважения своего племени и трофеи из Дхабы и Мувейлы, двух последних оставшихся у турок выходов к Красному морю. Для него мы приберегли место на ковре Фейсала и теплые слова благодарности за все сделанное его племенем, которое вывело к границам Акабы по дорогам, слишком трудным для боевых операций, но удобным для проповедования, а в еще большей степени для получения информации. Во второй половине дня приехал Ибн Зааль с десятком других последователей вождя Ауды. Он поцеловал Фейсалу руку один раз от имени Ауды, другой от себя лично и, располагаясь на ковре, заявил, что пришел от Ауды, чтобы приветствовать Фейсала и просить его приказаний. Якобы дипломатично сдерживая радость, Фейсал с серьезным видом представил Ибн Зааля его кровным врагам -- племени джази ховейтат. Ибн Зааль сдержанно дал понять, что они знакомы. Позже мы долго разговаривали с ним в приватном порядке и отпустили его с богатыми дарами, еще более богатыми обещаниями и с личным посланием Фейсала к Ауде о том, что разногласия могут быть устранены только при личной встрече с ним в Ведже. Ауда пользовался громкой воинской славой, но большинству из нас не был известен, а в таком жизненно важном деле, как Акаба, мы не имели права на ошибку. Он должен явиться лично, чтобы мы могли все взвесить и наметить планы на будущее в его присутствии и с его помощью. За этим исключением события дня развивались благополучно, и он не слишком отличался от любого дня Фейсала. Мой дневник распух от новых заметок. Дороги в Ведж были забиты многочисленными посланцами и добровольческими отрядами, а также видными шейхами, приезжавшими присягнуть на верность Фейсалу. Фейсал с Кораном в руках торжественно приводил к присяге новых сторонников, обязавшихся "ждать, когда он ждет, идти, когда он идет, не покоряться турку, доброжелательно относиться ко всем, говорящим по-арабски, будь то багдадцы, жители Алеппо, сирийцы или чистокровные арабы, и ставить независимость превыше своей жизни, семьи и имущества". Он также сразу принялся сталкивать лбами враждующие племена в своем присутствии и тут же улаживать споры между ними. Доводя до сознания сторон баланс выгод и потерь, Фейсал посредничал, находил компромиссы, а часто и оплачивал разницу, вкладывая личные средства для достижения согласия. Фейсал занимался этим повседневно в течение двух лет, устанавливая естественный порядок бесчисленного множества мелочей, из которых строилось арабское общество, и придавая им собственную конфигурацию -- войны против турок. Ни в одной из областей, через которые он проходил, не оставалось ни одного случая активной кровной вражды, и всюду он олицетворял собою апелляционный суд, чьи приговоры для Западной Аравии не подлежали обжалованию. При этом он выказывал полную справедливость. Он никогда не принимал ни пристрастных решений, ни таких, которые в силу их практической невыполнимости приводили бы лишь к большему беспорядку. Ни один араб ни разу не опротестовал его решения и не поставил под сомнение его мудрости или компетентности в делах племен. Терпеливо отсеивая правду от лжи, проявляя такт и демонстрируя превосходную память, он заслужил авторитет у кочевников от Медины до Дамаска и во всей округе. Так Фейсал получил всеобщее признание как сила, становящаяся превыше уровня племен, отвергающая кровавых вождей, возвышающаяся над завистью. Арабское движение становилось национальным в лучшем смысле этого слова, поскольку все в нем были заодно, сознавали вторичность личных интересов и то, что место лидера по справедливости и по праву принадлежит человеку, с которым ему довелось пережить несколько недель триумфа и долгие месяцы разочарования после освобождения Дамаска.

ГЛАВА 31

Срочные послания Клейтона прервали эту радостную работу приказом ждать в Ведже египетский патрульный корабль "Hyp эль-Бахр", прибывавший через два дня с информацией. Мне нездоровилось, и я повиновался не без удовольствия. Корабль пришел в назначенный день и высадил на берег Макрери, вручившего мне копию длинных телеграфных инструкций от Джемаля-паши находившемуся в Медине Фахри. В этих инструкциях, исходивших от Энвера и германского штаба в Константинополе, содержался приказ о немедленной эвакуации войск из Медины в пешем строю: сначала в Хедию, затем в Эль Улу, далее в Тебук и наконец в Маан, где должны быть оборудованы новый железнодорожный терминал и система траншей. Этот план мог вполне устроить арабов, но наша армия в Египте была обескуражена перспективой внезапной переброски на беэршебский фронт двадцати пяти тысяч солдат анатолийской армии, с гораздо более многочисленной, чем обычно, корпусной артиллерией. Клейтон в своем письме ко мне писал, что к этому развертыванию следует отнестись самым внимательным образом и принять все меры к взятию Медины или к уничтожению гарнизона при выходе из города. Ньюкомб был на линии железной дороги, где занимался подготовкой грандиозных разрушений, и поэтому в данный момент вся ответственность ложилась на меня. Я опасался, что слишком мало можно будет сделать вовремя, так как письмо задержалось на несколько дней и эвакуация должна была вот-вот начаться. Мы откровенно изложили положение Фейсалу и сказали, что в данном случае союзные интересы требуют жертв или по меньшей мере отсрочки непосредственной выгоды. Щепетильный в вопросах чести, он немедленно согласился сделать все от него зависящее. Мы подсчитали наши возможные ресурсы и решили переправить их к железной дороге. Шериф Мастур, честный, спокойный старик, и Расим со своими бедуинами, пехотой на мулах и орудием должны были выйти прямо в Фагейр -- первую надежную базу с водой к северу от Вади Аиса, чтобы занять первый участок железной дороги к северу от зоны Абдуллы. Али ибн эль-Хусейн должен был из Джейды атаковать второй участок к северу от Мастура. Мы предложили Ибн Маханне подойти к Эль Уле и вести наблюдение за нею. Шерифу Насиру приказали продвинуться к Калаат аль-Муадхаму и взять для подкрепления его людей. Я написал письмо Ньюкомбу с просьбой о возвращении в связи с новыми событиями. Старый Мухаммед Али должен был отправиться из Дабы в оазис под Тебуком, так чтобы, если вскоре начнется эвакуация, мы были к этому готовы. Все наши сто пятьдесят миль железной дороги были бы защищены, а сам Фей-сал в Ведже уже был в готовности оказать помощь любому важному для него сектору. Мне предстояло выехать к Абдулле в Вади Аис, чтобы выяснить, почему он за два месяца ничего не сделал, и убедить его, если турки уйдут, двинуться прямо на них. Я надеялся, что мы сможем остановить их многочисленными небольшими рейдами на этом участке линии, что движение поездов будет серьезно дезорганизовано, а сбор необходимых запасов продовольствия на каждой крупной станции будет практически невозможен. Гарнизон Медины, испытывавший недостаток в гужевом транспорте, смог бы взять с собой немного. Энвер приказал погрузить орудия и продовольствие в вагоны, включить поезда в колонны и двигаться вместе по рельсам. Это был беспрецедентный маневр, и если бы вы выиграли десять дней, чтобы занять исходные позиции, а они попытались бы осуществить эту глупую затею, у нас была бы возможность всех их уничтожить. На следующий день я выехал из Веджа, больной и неспособный к длинному переходу. Фейсал, занятый своими неотложными делами, выделил мне в сопровождение не слишком надежных людей. Проводниками были четверо из племени рифаа и один из мерви джухейны, сириец Арслан, солдат-денщик, готовивший мне лепешки и рис и служивший мишенью для насмешек арабов, четыре агейла, один марокканец и один атейб по имени Сулейман. Верблюды, тощие из-за скудности корма на этой засушливой земле племени билли, явно не обещали быстрого движения. Наш отъезд задерживался то по одной, то по другой причине до девяти вечера, после чего мы нехотя пустились в путь, но я был полон решимости так или иначе отъехать далеко от Веджа еще до утра. Проехав четыре часа, мы остановились на ночлег. На следующий день сделали два пятичасовых перехода и расположились под Абу Зерейбатом, на наших старых зимних квартирах. Большой пруд усох за два месяца до размеров небольшой лужи, и вода в нем стала заметно солонее. Спустя несколько недель она окажется вовсе непригодной для питья. Говорили, что в находящемся где-то поблизости неглубоком колодце должна быть более или менее подходящая вода. Я не стал его искать, поскольку фурункул на спине и сильный жар превращали в мучения тряску на верблюде, а кроме того, я очень устал. Мы продолжили путь задолго до рассвета и, проезжая через Хамдх, сбились с пути на пересеченной местности Агунны, в районе низких холмов. К началу дня нашли правильное направление и поехали по водоразделу, постепенно опускавшемуся к Эль-Хубту -- холмистой равнине, простирающейся до Сухура, гранитные вздутия которой обступали дорогу, начиная от самого Ум Леджа, а земля была покрыта обильным урожаем арбуза-колоцинта. Плети и плоды выглядели празднично в свете встававшего дня. Джухейнцы говорили, что арбузные листья и стебли были превосходным кормом для лошадей и в течение долгих часов спасали от жажды, агейлы же утверждали, что верблюжье молоко, налитое в чашеобразную корку арбуза с выскобленной серцевиной служит лучшим слабительным средством. Атейб сказал, что если натереть подошвы ног арбузным соком, то будет легче идти, а марокканец Хамед заметил, что высушенная мякоть заменяет хороший трут. Однако все были согласны в одном -- как корм для верблюдов это растение бесполезно или даже ядовито. За этими разговорами мы миновали Хубт -- три мили приятной дороги и, перевалил через невысокий кряж, оказались на другом участке, меньших размеров. Теперь мы видели в северо-восточном направлении две стоящие рядом огромные серые, с красноватым оттенком, полосчатые глыбы вулканической породы, где можно было укрыться от палящего солнца и свистопляски песчаных ветров. Третья, по имени Сахара, чуть в стороне от них, была сложена из вызвавшей мое любопытство пузыристой вулканической породы. Вблизи она была похожа на гигантский, наполовину вросший в землю футбольный мяч, вплоть до такого же коричневого цвета. Ее южная и восточная поверхности были совершенно гладкими и невыветренными, а правильная куполообразная вершина сияла, словно отполированная, и по ней разбегались мелкие трещины, напоминавшие швы. Это была одна из самых странных вершин Хиджаза -- страны причудливых холмов. Мы осторожно ехали к ней под мелким дождем, казавшимся странно-прекрасным в ярком свете солнца. Наш путь пролегал между Сахарой и Сухуром, по глубокому песку узкой горловины с почти отвесными голыми стенами. Их верх был неровным. Нам пришлось карабкаться по изрытым каменистым склонам, вдоль большого сброса породы между двумя наклонными красными рифами из твердой породы. Вершина перевала была похожа на лезвие ножа. Мы устремились с нее в заваленное камнями ущелье, наполовину перекрытое сорвавшимся валуном, испещренным знаками племен, многие поколения которых пользовались этой дорогой. За ним открылись поросшие деревьями просторы, на которых зимой собиралась почва, смывавшаяся проливными дождями с отполированных склонов Сухура. Здесь повсюду встречались гранитные обнажения, а в еще влажных руслах дождевых потоков под ногами стелился серебристый песок. Стокс был направлен в сторону Хейрана. Затем мы долго петляли по лабиринту между беспорядочными низкими буграми гранитного щебня, с трудом выбирая хоть сколько-нибудь приемлемую для верблюдов дорогу. Вскоре после полудня эти бугры отступили перед широкой лесистой равниной, по которой мы ехали целый час, а потом снова начались неприятности: нам пришлось спешиться и вести верблюдов по узкой горной тропе с разрушенными степенями из породы, настолько отполированной за долгие годы тысячами ног, что двигаться по ним в дождливую погоду было просто опасно. Эти ступени вели нас то вверх по длинным склонам холмов, то вниз между холмами поменьше, к новым долинам, а затем каменистая зигзагообразная тропа привела нас к руслу потока. Оно скоро стало слишком узким для навьюченных верблюдов, и тропа отошла от него, едва цепляясь за крутой склон холма между отвесными скалами: одна нависла сверху, другая угрожающе вздымалась снизу. Через четверть часа после этого головокружительного трюка мы с радостью добрались до высокой седловины, на которой предыдущие путники сложили пирамидки из камней в знак благодарности Всевышнему, сохранившему им жизнь. Такого же типа были пирамидки вдоль дорог Мастураха, которые я запомнил со времени своего первого аравийского путешествия из Рабега к Фейсалу. Мы ненадолго задержались, чтобы выложить из камней свою пирамидку, а затем двинулись дальше по песчаной долине в Вади Ханбаг. После долгих часов плена в каменном хаосе просторы Ханбага нас освежили. Его чистое белое русло изящной кривой уходило меж деревьями на север под обрывистыми красными и коричневыми холмами, оставаясь в поле зрения на расстоянии мили или двух вверх и вниз по течению. На низких песчаных откосах росла сорная трава, и мы остановились на полчаса, чтобы дать оголодавшим верблюдам поесть сочной, здоровой пищи. Такого наслаждения они не испытывали с самого Бир эль-Вахейди и теперь жадно обрывали траву. Затем мы двинулись по долине к ответвлению напротив того места, откуда вошли. Эта долина -- Вади Китан была не менее красива. Ее устланная галькой поверхность без отдельных крупных камней обильно поросла деревьями. Справа были видны низкие холмы, слева -- внушительные высоты под названием Джидва, поднимавшиеся параллельными крутобокими гребнями из разрушенного гранита, в этот час совершенно красными в лучах солнца, заходившего между густыми тучами, предвестьем дождя. Мы наконец разбили бивуак, и после того как верблюды были развьючены и отведены на присмотренное пастбище, я прилег отдохнуть под скалой. Меня мучили головная боль и жар -- спутники сильного приступа дизентерии, не дававшей покоя всю дорогу и уже дважды в этот день доводившей меня до коротких обмороков, когда крутые подъемы требовали напряжения всех сил. Разновидность дизентерии, характерная для этого аравийского побережья, обычно обрушивалась на человека как удар молота и валила с ног на несколько дней, после чего острые симптомы проходили, но на несколько недель оставались усталость и нервное состояние, чреватое срывами. Мои спутники целый день ссорились, а когда я лежал под скалой, неожиданно прогремел выстрел. Я не обратил на него внимания -- в долине было полно зайцев и птиц, но чуть позже меня поднял Сулейман и позвал за собой к лужайке между скалами на противоположной стороне долины. Там лежал сраженный пулей в висок один из агейлов, человек из племени бурайда. Выстрел, вероятно, был сделан почти в упор, потому что кожа вокруг раны была обожжена. Остальные агейлы, словно безумные, бегали вокруг, а когда я спросил, что произошло, их главарь Али сказал, что это убийство совершил марокканец Хамед. Я же заподозрил Сулеймана, помня о кровавой вражде между атбанами и агейлами, разгоревшейся в Янбо и Ведже, но Али уверял, что, когда раздался выстрел, Сулейман находился вместе с ним в долине, на расстоянии трех сотен ярдов, где они собирали хворост для костра. Я разослал всех на поиски Хамеда и поплелся обратно, размышляя о том, что это не должно было случиться в единственный из всех дней, когда я был нездоров. Улегшись на прежнем месте, я услышал шорох и, медленно открыв глаза, увидел перед собой спину Хамеда, склонившегося над вьюками прямо за моей скалой. Я навел на него револьвер и окликнул его. Он опустил винтовку, чтобы передернуть затвор, и оказался в моей власти до того, как к нам подошли люди. Мы немедленно устроили суд, и после недолгих запирательств, Axмед признался, что они поругались с Салемом, он разъярился и выстрелил в него. Следствие закончилось. Агейлы, родственники убитого, потребовали крови за кровь. Остальные их поддержали, хотя я тщетно пытался отговорить кроткого Али. Голова так разламывалась от высокой температуры, что я мало соображал, но будь я даже в полном здравии, при всем своем красноречии вряд ли смог бы добиться прощения для Хамеда, потому что Салем был дружелюбным парнем и его внезапное убийство не имело оправдания. А потом начался ужас, который мог бы заставить цивилизованного человека бежать от правосудия, как от чумы, если бы он не испытывал необходимости пользоваться им как палачом, осуществляющим возмездие. В нашей армии были и другие марокканцы, и безнаказанное убийство агейлами одного из них из-за кровной вражды вызвало бы ответные действия, что поставило бы под угрозу единство. Требовалась казнь по всей форме, и в конце концов я в отчаянии заявил Хамеду, что он должен умереть в наказание за содеянное, и я принимаю бремя кары на себя. Возможно, меня сочли бы неправомочным кровником, но по крайней мере в этом случае не было повода для дальнейшей мести моим спутникам, поскольку я был иностранцем и не имел родственников среди них. Я велел Хамеду войти в узкую лощину -- мрачное сырое место, заросшее сорняками. Песок под ногами был испещрен крошечными ямками от капель воды, падавших со скал во время последнего дождя. Лощина переходила в расселину шириной в несколько дюймов, с вертикальными стенами. Я остановился на входе и дал ему отсрочку на несколько секунд, которую он потратил на рыдания, бросившись на землю. Я приказал ему подняться и выстрелил в грудь. Хамед упал с пронзительным воплем, струя крови залила его одежду, и, забившись в агонии, он подкатился к тому месту, где стоял я. Я выстрелил вновь, но меня пробирала такая дрожь, что пуля пробила лишь его запястье. Он закричал, на этот раз тише, лежа навзничь, ногами в мою сторону, я наклонился и выстрелил в последний раз в шею под нижнюю челюсть. Его тело несколько раз содрогнулось и замерло. Я позвал агейла, который закопал его в этой же лощине. После этого меня терзала долгая бессонная ночь, и наконец за несколько часов до рассвета я поднял людей и приказал вьючить верблюдов, горячо желая поскорее убраться из Вади Китана. Им пришлось подсаживать меня в седло, так как сам я вконец обессилел.

ГЛАВА 32

Рассвет застал нас на коротком крутом перевале, ведущем из Вади Китана в главную водосборную долину этих холмов. Мы повернули в сторону, в Вади Рей-ми, долину притоков, чтобы запастись водой. Там не было колодца как такового, лишь шурф для улавливания просачивающейся воды, пробитый в каменном ложе долины, и мы нашли его отчасти по запаху; вкус воды, хотя и отвратительный, отличался, как ни странно, в лучшую сторону. Мы наполнили бурдюки, Арслан испек хлеб, и мы два часа отдыхали. Затем снова пустились в дорогу через Вади Амк, приятную зеленую долину, по которой было очень удобно шагать нашим верблюдам. Когда долина Амк свернула на запад, мы расстались с нею и стали подниматься между грудами булыжников из серого гранита, обычного в горах Хиджаза. Ущелье закончилось естественным пандусом и ступенями. Они были совершенно разрушены, лестница извивалась и была труднопроходимой для верблюдов, но, слава Богу, не длинной. После этого мы в течение часа шли по открытой долине, справа от которой была цепь невысоких холмов, а слева горы. В песчанистых мергелях попадались озерца воды и палатки меравинов под красивыми деревьями, росшими по всей долине. Склоны были очень плодородны, на них паслись отары овец и стада коз. Пастухи дали нам молока: это было первое молоко, которое мои агейлы увидели за два года засухи. Дорога из этой долины, когда мы достигли ее верхней окраины, оказалась скверной, а спуск в лежащую за ней Вади Меррах -- почти опасным, но панорама, открывшаяся с гребня, вознаградила нас за эти неудобства. Широкая Вади Маррах проходила между ровными стенами холмов к горному амфитеатру, вокруг которого милях в четырех впереди словно смыкались долины, подходившие слева и справа. На пути возвышались искусственные сооружения из необработанного камня. Вступив туда, мы увидели, что серые стены холмов выгибаются с каждой стороны полукругом. Перед нами в южном направлении поперек этой дуги над небольшой рощицей колючих деревьев высился отвесный уступ иссиня-черной лавы. Мы доехали до него и улеглись в негустой тени, благодарные хоть какой-то прохладе посреди бескрайнего зноя. День -- солнце в эти минуты стояло в зените -- был очень жарким, и я так ослабел, что едва держал голову. Порывы душного ветра словно обжигающими руками хватали наши лица, пекли глаза. Из-за мучительной боли я задыхался, широко открыв рот. Губы растрескались от ветра, горло пересохло до такой степени, что я не мог говорить, а процесс питья превращался в пытку. Однако хотелось все время пить. Жажда не давала расслабиться и насладиться желанным покоем. Настоящим наказанием Божьим были назойливые мухи. Русло долины было выстлано кварцевым гравием и белым песком. Его яркий блеск пробивался под веки, и земля, казалось, начинала танцевать, когда ветер раскачивал белые верхушки сорной травы. Верблюдам нравился этот корм, росший пучками высотой около шестнадцати дюймов на серо-зеленых стеблях. Они набивали желудки, пока наконец проводники не привели их ко мне и не уложили рядом со мной. В какой-то миг я возненавидел этих животных, так как из-за обжорства их дыхание стало зловонным, и они громко отрыгивали все новые порции жвачки, едва проглотив предыдущую, пока зеленая слюна не обволокла их отвисшие губы. Разозлившись, я лежа швырнул камень в ближайшего верблюда, тот поднялся и закачался за моей головой, а потом расставил задние ноги и помочился мощной вонючей струей. Мой рассудок был настолько затуманен жаром и слабостью, что я просто лежал и плакал от беспомощности. Мои люди отошли, чтобы разжечь костер и поджарить газель, которую, к счастью, удалось подстрелить кому-то из них, и я понял, что в любой другой день этот привал был бы для меня приятным. Окружающие холмы переливались живыми красками: их основания имели теплый серый оттенок от накопившейся в них энергии солнечных лучей, тогда как у гребней извивались, чаще всего попарно, узкие прожилки гранита, повторявшие линию горизонта и похожие на ржавый металл заброшенных рельсов из оборудования театральной сцены. Арслан сказал, что у этих холмов гребешки, как у петухов, -- меткое наблюдение. После того как мои провожатые наелись, мы снова взобрались на верблюдов и легко поднялись на первую волну застывшей лавы. Она была короткой, как и вторая, на вершине которой раскинулась большая терраса; средняя часть была покрыта наносным песком и гравием. Почти чистую поверхность лавы образовывал спекшийся пепел цвета ржавого железа, по которому были разбросаны участки рыхлого камня. К югу от нас поднимались третья и следующие ступени, мы же повернули на восток, к Вади Гаре. Гара, похоже, была гранитной долиной, посреди которой, медленно заполняя ее, протекла лава. Ее поток выгнулся дугой в центральной части. С каждой стороны были глубокие впадины между лавой и склонами холмов. Всякий раз, когда в холмах бушевала буря, их заполняла дождевая вода. Высыхая, поток лавы скрутился как канат и растрескался. По рыхлой, усеянной обломками камней поверхности многие поколения верблюдов и погонщиков протоптали неудобную, мучительную дорогу. Мы долгие часы пробивались по ней вперед, верблюды на каждом шагу вздрагивали от боли, ступая по острому щебню. Тропы можно было различить только по пересохшему помету животных да по чуть синеватой поверхности истертых камней. Арабы заявили, что в темноте эти тропы непроходимы, с чем пришлось согласиться, так как в противном случае, проявляя нетерпение, мы рисковали попортить ноги нашим животным. Однако к пяти часам пополудни дорога стала легче. По-видимому, мы были близко от верхней части становившейся все уже долины. Впереди, по правую руку, показался конический кратер, сверху донизу испещренный аккуратными бороздами и обещавший хорошую дорогу, потому что был сложен из черного пепла, такого чистого, словно его специально просеяли, с рассеянными по поверхности участками более твердой почвы и шлаков. За ним обнаружилось еще одно лавовое поле, возможно, более старое, чем эти долины, потому что камни были гладкими, а между ними простирались обширные площадки, покрытые буйно разросшимися сорняками. Среди этих просторов стояли палатки бедуинов, чьи хозяева, увидев нас, бросились навстречу, ухватились за недоуздки верблюдов и повели нас к себе. Оказалось, здесь расположились шейх Фахад эль-Ханша и его люди -- старые, болтливые воины, участвовавшие в походе на Ведж и находившиеся вместе с Гарландом в тот великий момент, когда на его первой автоматической мине подорвался эшелон с солдатами недалеко от станции Товейра. Фахад и слышать не хотел о том, чтобы я улегся отдохнуть поблизости к его палатке он с бездумным безразличием человека пустыни к субординации затащил меня внутрь и уложил в самом неудачном месте, на съедение клопам. Там он ставил передо мной все новые пиалы с мочегонным верблюжьим молоком, расспрашивая о Европе, о моем племени, об английских пастбищах для верблюдов, о войне в Хиджазе и о войнах вообще, о Египте и Дамаске, о здоровье Фейсала, о том, зачем мы едем к Абдулле и по какой причине я остаюсь христианином, когда их сердца и руки только и ждут того, чтобы принять меня в свою веру. Так прошли долгие часы до десяти вечера, когда принесли зажаренного в честь гостя барана с отсеченными конечностями (как принято при угощении царственных персон), возложенного на громадную кучу обильно сдобренного маслом риса. Я из приличия поел, корчась под плащом, и уснул. Полное изнурение, до которого меня довели часы самого худшего их переходов, какой только можно себе представить, сделало меня равнодушным к блохам и вшам. Однако болезнь подхлестнула мою обычно неповоротливую фантазию, которая, взбунтовавшись, преподнесла мне той ночью сны, будто я бреду нагишом в первозданной темноте по бесконечной лаве, чьи острые выступы кусают за ноги, как насекомые, объятый ужасом от ощущения, что за нами карабкается убитый мною марокканец. Утром мы поднялись рано и подкрепились. Наша одежда кишела паразитами. После очередной пиалы молока, навязанной энергичным Фахадом, мне удалось без посторонней помощи дойти до своего верблюда и самостоятельно сесть в седло. Мы поднялись по последнему отрезку Вади Гары к вершине, двигаясь среди конусов черного пепла от кратера на юг. Затем повернули в отходившую в сторону долину, оканчивавшуюся крутым каменистым подъемом, на который мы с трудом потянули своих верблюдов. За ним был нелегкий спуск к Вади Мурмийе, средняя часть которой была покрыта большой массой лавы, похожей на оцинкованное железо; по обе ее стороны шли гладкие песчаные русла, по которым было удобно идти верблюдам. Через некоторое время мы подошли к разлому, служившему дорогой на другую сторону. Мы прошли по ней и увидели перемежавшиеся с лавой участки почвы, явно плодородной: там росли деревья с богатой листвой, окруженные лужайками настоящей травы со множеством цветов; это было самое лучшее пастбище за все время нашего рейда, казавшееся невероятно зеленым на фоне иссиня-черных каменистых отложений. Характер лавы изменился. Привычные кучи истертых камней величиной с череп или кулак сменились сравнимыми с листьями папоротника или пальмы кристаллизованными пучками мелких выходов металлической породы, по которой было невозможно идти босыми ногами. Очередной водораздел привел нас к открытому месту, где джухейнцы вспахали под зарослями кустарника гектаров восемь тощей почвы. Это свидетельствовало о мужестве и упорстве арабов. Место это называлось Вади Шетф, а за ним простиралась другая разлившаяся река лавы, самая худшая из встретившихся на нашем пути. Ее прорезала мрачная зигзагообразная тропа. Там потеряли одного верблюда: он сломал переднюю ногу, угодив в яму. Кругом валялось много костей; видно, не мы одни пострадали на этой проклятой тропе. Однако проводники сказали, что здесь кончились лавовые отложения, и дальше мы продолжали свой путь уже по легко проходимым долинам, за которыми начался долгий, до самых сумерек, спуск по длинному пологому склону. Идти верблюдам было так удобно, и холодок так хорошо меня освежал, что мы вопреки обыкновению с наступлением вечера не остановились, а продолжали двигаться через бассейн Мурмийи к бассейну Вади Аиса и там, под Тлейхом, остановились на последнюю ночевку. Я радовался близкому концу перехода. Меня донимала лихорадка, и я боялся серьезно заболеть, -- перспектива оказаться в таком состоянии в руках даже действовавших из лучших побуждений бедуинов была не из приятных. У них любое лечение сводилось к тому, что они протыкали те места тела больного, которые считали сосредоточением недуга. Такой метод был приемлем для тех, кто в него верил, но для неверящего это настоящая пытка: подвергать себя такой опасности было бы глупо, а возражать бесполезно, потому что добрые арабы просто не обращали внимания на протесты пациента. Утро было приятным, а спуск в долину Вади Аис похож на спокойную прогулку верхом. Мы доехали до Абу Мархи, ближайшего водопоя, всего лишь через несколько минут после того, как там остановился шериф Абдулла. Рядом с колодцем, на заросшей акациями поляне, его люди уже устанавливали палатки. Он уходил из своего старого лагеря в Бир эль-Амри, что ниже по долине, а перед тем ушел из Мураббы, потому что вся округа была забита его людьми и животными. Я вручил ему документы от Фейсала, объяснил ситуацию в Медине и дал понять, как важно поторопиться с блокированием железной дороги. Мне показалось, что он принял это холодно, но без дальнейших разговоров я заметил, что немного устал от перехода и с его разрешения хотел бы прилечь и поспать. Он приказал поставить для меня палатку рядом со своим шатром, и я наконец-то остался в одиночестве. Весь день в седле я боролся со слабостью, но после того как отдал Абдулле послание, напряжение прошло, однако я чувствовал, что не выдержал бы даже еще одного часа пути.

ГЛАВА 33

В этой палатке я пролежал дней десять, страдая от слабости, которой стыдился, и прячась от людей, пока не прошел стыд. Как всегда бывало со мной в подобных обстоятельствах, ум прояснился, чувства обострились и я наконец-то стал последовательно анализировать арабское восстание. Об этом следовало подумать давно, но первый мой приезд в Хиджаз был обусловлен кричащей необходимостью конкретного действия, и мы делали то, что инстинктивно считали наилучшим, не вдаваясь в оценку наших побуждений и не формулируя целей. За этим инстинктом не было знания прошлого, суждения стали по-женски интуитивными и теперь подтачивали мою уверенность. Поэтому в теперешнем вынужденном бездействии я искал соответствия собственных действий своей же начитанности и тратил время между часами тяжелого сна с кошмарами на осмысление происходящего. Как уже говорилось, я, к сожалению, не был так опытен в командовании кампанией, как мне бы хотелось, и не имел соответствующей подготовки. Я был достаточно начитан в области военной теории, моя оксфордская любознательность привела к тому, что от Наполеона я перешел к Клаузевицу с его школой, к Кеммереру и Мольтке, а также к современным французам. Все они казались мне какими-то однобокими. Просм