оловой. Маршалл остановил автомобиль и подбежал к нему, кляня себя за неосторожность. Но шейх, уныло потирая ушибленную голову, мягко проговорил: "Не беспокойтесь обо мне. Я просто пока еще не научился ездить на этих штуках". Золото было разложено в мешки по тысяче фунтов. Я вручил по два мешка четырнадцати из двадцати людей Мотлога, а последние два взял сам. Один мешок весил двадцать два фунта, и при ужасных дорожных условиях два мешка, подвешенных к седельным вьюкам с обеих сторон, были предельным грузом для верблюда. Мы пустились в путь в полдень, надеясь проехать как можно больше, но, к сожалению, уже через полчаса верблюды ступали по мокрому грунту; начавшийся затяжной дождь промочил нашу одежду до нитки, а шерсть верблюдов свернулась под дождем, сделавшись похожей на шкуру промокшей собаки. Именно на этом этапе Мотлог увидел палатку шерифа Фахда на вершине горы из песчаника. Несмотря на то что я спешил, он предложил остановиться на ночлег в этом месте и посмотреть, как будут выглядеть эти горы на следующий день. Я понимал, что попусту проводить дни в нерешительности было фатальной ошибкой, и поэтому попрощался с ним и продолжил путь с двумя своими людьми и с шестью связанными с Шобеком ховейтатами, присоединившимися к нашему каравану. Эта дискуссия нас задержала, и мы добрались до подножия перевала только с наступлением темноты. К сожалению, начался мелкий дождь, и едва мы успели позавидовать Мотлогу, воспользовавшемуся гостеприимством Фахда, как внезапно какая-то красная вспышка слева заставила нас повернуть в том направлении. Мы увидели Салеха ибн Шефию, расположившегося в палатке и трех пещерах с сотней своих вооруженных вольноотпущенников из Янбо. Салех, сын шутника бедняги старого Мухаммеда, был отличным парнем, взявшим приступом Ведж в памятный день Виккери. "Чейф энтс!" -- я два или три раза повторил арабское приветствие. Салех сверкнул глазами, как это умели делать люди племени джухейна, подошел ко мне и с поклоном раз двадцать подряд своим сильным голосом, не переводя дыхания, проговорил: "Чейф энтс". Я не любил оставаться в долгу и так же торжественно повторил те же слова еще раз двенадцать. Он ответил мне новой длинной серией залпов -- на этот раз их было много больше двадцати. И я сдался, начиная понимать, как много значило в Вади Янбо бесконечное повторение приветствий. Несмотря на то что с моей насквозь промокшей одежды стекала вода, он пригласил меня в палатку, на свой ковер, и, пока подходило тушеное мясо с рисом, дал мне новую одежду, сшитую его матерью. Потом мы улеглись и проспали всю ночь в полном комфорте под стук капель дождя по двойному слою полотна палатки работы мастеров Мекки. На рассвете мы продолжили путь, дожевывая хлеб гостеприимного Салеха. Едва мы ступили на крутой подъем, как Сердж посмотрел вверх: "Горы-то в ермолках!" -- заметил он. Действительно, каждая вершина была покрыта белым куполом снега. Непривычные к снегу люди племени атейба устремились вверх по перевалу, чтобы пощупать это чудо своими руками. Их верблюдам снег также был незнаком, животные, опуская к земле свои медлительные шеи, принюхивались к его белизне, а потом поднимали головы и продолжали смотреть вперед, по-прежнему не проявляя никакого интереса к окружавшей их действительности. Наша благодушная пассивность была нарушена в следующую же минуту: на нас обрушился северо-восточный ветер, обдавший нас таким ледяным, кусавшим и жалившим холодом, что мы, беспомощно хватая ртом воздух, тут же повернули обратно. Нам казалось, что продолжать двигаться навстречу ветру было смертельно опасно, и мы, почти прижавшись друг к другу, с трудом сопротивляясь его шквальным порывам, двинулись к обещавшей сомнительное укрытие долине. Серджу и Рамейду, в которых вселяло ужас это новое испытание для их легких, казалось, что они задыхались, и я повел наш маленький отряд в обход, за "гору Мавлюда". Люди Мавлюда бессменно простояли лагерем в этом месте, на высоте в четыре тысячи футов над уровнем моря, два месяца. Им пришлось жить в неглубоких землянках, вырытых в склоне горы. У них не было дров, если не считать скудной мокрой полыни. Они каждые два дня разжигали из нее костер, чтобы испечь себе хоть сколько-нибудь хлеба. Не было у них и никакой одежды, кроме заношенной летней английской формы хаки. Они спали в своих пропитанных влагой ямах на пустых или полупустых мешках из-под муки, под общими одеялами из таких же связанных узлами шести или восьми мешков. Больше половины из них умерли или заболели от холода и влажности, и все же остальные бдительно вели наблюдение, ежедневно вступая в перестрелку с турецкими аванпостами, и только суровость климата защищала их от сокрушительной контратаки. Мы были многим обязаны им, и еще больше Мавлюду, чья стойкость укрепляла их чувство долга. История этого покрытого шрамами бывшего воина турецкой армии была списком рискованных дел, спровоцированных его стойким пониманием чести и национализма араба, веры, за которую он три или четыре раза жертвовал своим будущим. Должно быть, то была сильная вера, помогавшая ему добровольно сносить три зимних месяца на маанском фронте, разделяя эту судьбу с пятью сотнями простых людей и поддерживая их сердечную преданность ему. Мы всего за один день сполна ощутили на себе эти трудности. На гребне кряжа под Абу эль-Лиссаном земля была схвачена морозом, и нам мешал только бивший в глаза сильный ветер, но потом начались настоящие неприятности. Верблюды упрямо останавливались в жидком месиве у подножия двадцатифутового склона, покрытого скользкой грязью, и беспомощно мычали, словно желая сказать, что не могут доставить нас наверх. Мы спешились, чтобы им помочь, но так же безнадежно, как и они, скользили под уклон. Тогда мы поснимали свои новые, бережно хранимые башмаки, выданные нам для защиты от зимнего холода, и босиком затащили верблюдов наверх. На этом закончился наш комфорт, и до заката нам пришлось спешиваться и разуваться еще раз двадцать, не считая случаев, когда мы падали вместе с поскользнувшимися верблюдами под звон монет, перекрывавший гулкий звук удара о землю их раздутых животов. Когда они еще не были обессилены, такие падения злили их так, как только можно разозлить верблюдицу, но теперь они лишь жалобно скулили от испуга. Мы тоже огрызались друг на друга, потому что проклятый ветер не давал нам передышки. В Аравии не могло быть ничего более убийственного, чем северный ветер под Мааном, а в тот день он был резок и силен как никогда. Он пронизывал насквозь нашу одежду, как будто ее на нас вовсе не было, превращал наши скрюченные пальцы в когти, не способные держать ни повод, ни палку, конечности немели настолько, что мы не могли перекинуть ногу через штырь седла, а когда, сброшенные с падавших животных, распластывались на земле, то не могли разогнуть ног, во время езды обхватывавших верблюжьи бока. Однако дождь давно прекратился, и на ветру стала высыхать наша одежда; мы продолжали упорно двигаться на север и к вечеру доехали до небольшой речки Басты. Это означало, что мы делали больше мили в час. Опасаясь, что на следующий день и мы, и наши верблюды будем слишком усталыми, чтобы двигаться с такой же скоростью, я решил перейти ее вброд. Речка вздулась от дождей, и верблюды уперлись, отказываясь войти в воду. Нам пришлось спешиться и перевести их на другой берег в поводу, шагая по пояс в ледяной воде. Над горами ветер бушевал, как враг, рвавшийся на приступ, и около девяти часов все стеная повалились на землю, отказываясь двигаться дальше. Я и сам чуть не плакал, сдерживаясь только из нежелания поддаться охватившей всех слабости. Мы уложили своих девятерых верблюдов фалангой и улеглись между ними относительно удобно, прислушиваясь к жесткому шелесту высохших водорослей, перекатывавшихся под ветром по берегу. Ощущение было такое, будто это шелестели волны по бортам корабля, на котором мы плыли в ночи. Яркие звезды вспыхивали в разрывах проносившихся над нашими головами облаков, и от этого казалось, что непрерывно менялись места и конфигурация созвездий. У каждого из нас было по два армейских одеяла и по кругу печеного хлеба, и мы, чувствуя себя защищенными от основных неприятностей, хорошо выспались в грязи и холоде.

ГЛАВА 89

На рассвете мы, отдохнувшие и повеселевшие, продолжили путь. Погода улучшалась, и сквозь рассветную серую мглу все яснее становились видны унылые, поросшие полынью горы. На их склонах просматривались голые известняковые ребра этой очень древней земли. По котловинам между ними ехать стало труднее из-за грязи. Затянутые туманом долины превратились в медлительные потоки тающего снега, и скоро он снова густо повалил мокрыми хлопьями. К полудню, похожему на сумерки, мы доехали до безлюдных развалин Ордоха. Над ними то поднимался, то снова затихал ветер, и медленно двигавшиеся в небе гряды туч обдавали нас мелкими зарядами снега. Я надеялся избежать встречи с бедуинами, находившимися между нами и Шобеком, но наши спутники-ховейтаты вели нас прямиком к своему лагерю. За семь часов мы проехали шесть миль, и они дошли до полного изнеможения. Оба солдата из племени атейба не просто выдохлись, но и полностью пали духом и прямо-таки по-бунтарски стояли на том, что никакая сила на свете не заставит их отказаться от отдыха в палатках этого племени. Мы долго спорили об этом на обочине дороги. Что касается меня, то я чувствовал себя вполне бодрым и довольным и возражал против того, чтобы воспользоваться гостеприимством этих бедуинов. Полное отсутствие денег у Зейда было прекрасным предлогом попытаться помериться силами с эдомитской зимой. До Шобека было всего десять миль, и оставалось еще пять часов светового дня. И я решил продолжить путь в одиночестве, считая, что буду в полной безопасности, так как в такую погоду ни один турок и ни один араб не выйдут из палатки, и встречи в пути исключаются. Я взял у Серджа и Рамейда четыре тысячи фунтов и отругал их за трусость, хотя в действительности они трусами вовсе не были. Дыхание Рамейда прерывалось частыми всхлипываниями, а нервозное состояние Серджа проявлялось в том, что из его груди в такт покачиванию верблюда вырывался жалобный стон. Они что-то бормотали в беспомощном гневе, когда я отпустил их и уехал. Правду сказать, у меня была самая лучшая верблюдица. Превосходная Водейха играючи шла вперед под добавочным грузом золота. На ровных участках я ехал в седле, на подъемах же и спусках мы скользили рядом друг с другом, не без комических ситуаций, которые она, казалось, оценивала не хуже меня. К заходу солнца снегопад прекратился. Спускаясь к реке Шобеке, мы увидели на противоположном склоне коричневую тропу, выводившую путника к деревне. Я попытался проехать кратчайшим путем, напрямик, но замерзшая грязь меня обманула, я стал проваливаться сквозь тонкую ледяную корку (края ее обломков были остры, как ножи) и увяз настолько, что испугался, как бы не пришлось провести там всю ночь, то утопая, то выбираясь из этой грязи или полностью увязнув в ней, что было бы равносильно смерти. Почуявшая опасность Водейха, отказавшись ступить в эту трясину, стояла в растерянности на кромке твердой суши и печально смотрела на мою борьбу с болотом. Однако мне удалось, ухватившись за повод, убедить ее подойти ко мне поближе. Тогда я резко выбросился спиной на поверхность хлюпавшей топи и, нашарив у себя за головой ногу верблюдицы, вцепился в шерсть над ее копытом. Она испугалась, резко отпрянула назад и вырвала меня из трясины. Мы осторожно двинулись вдоль русла к безопасному месту и там перешли на другой берег, после чего я не без колебаний полез в воду и смыл с себя тяжелый груз налипшей глины. Дрожа от холода, я снова уселся в седло. Перевалив через кряж, мы спустились к основанию конуса правильной формы, венец кладки которого был кольцевой стеной старого монреальского замка и выглядел очень величественно на фоне ночного неба. Становилось все холоднее. Снежные сугробы в фут толщиной лежали по обе стороны тропы, поднимавшейся спиралью в гору. Белый лед уныло потрескивал под моими босыми ногами, когда мы приблизились к воротам; для того чтобы въехать, мне пришлось взобраться по терпеливому плечу моей Водейхи в седло. Потом я пригнулся, потому что, только прижавшись к шее верблюдицы, мог избежать удара о камни свода арки, когда Водейха устремилась под арку в ужасе от этого странного места. Я знал, что шериф Абд эль-Муйеин все еще должен был находиться в Шобеке, и поэтому смело поехал по спавшей улице под призрачным светом звезд, игравшим с белыми сосульками и их тенями между стенами, крышами под слоем снега и заснеженной землей. Верблюдица в сомнении остановилась над ступенями, которые были едва заметны под толстым снежным покровом, но я не обратил на это внимания, утратив бдительность, поскольку уже доехал до цели своего ночного перехода, и упал на мягкий снег. От неожиданности я при этом вскрикнул, нарушив тишину ночи, и через минуту услышал хриплый голос, протестующе взывавший к Аллаху из-за толстой мешковины, закрывавшей похожее на амбразуру отверстие в стене убогого домишки справа от меня. Я спросил, где можно найти Абд эль-Муйеина. "В Большом доме", -- ответили мне, и я направился к дальнему углу крепостной ограды старого замка. Подъехав туда, я в надежде, что меня кто-нибудь услышит, окликнул воображаемого собеседника. Ворота распахнулись, из них вырвался клубок дымного света, и сквозь завесу кружившихся в нем пылинок на меня уставились черные лица, пытавшиеся понять, кто к ним пожаловал. Назвав себя, я их дружелюбно приветствовал и сказал, что приехал, чтобы съесть с их хозяином барашка, после чего невольники подбежали ко мне, шумно выражая свое удивление, помогли спешиться и увели Водейху в зловонную конюшню, которая служила жильем и им самим. Один из них провел меня по наружной каменной лестнице к двери дома и дальше, между столпившимися слугами, извилистым проходом, через ветхую крышу которого капала вода, в небольшую комнату. Там лежал на ковре лицом вниз Абд эль-Муйеин, дышавший остатками воздуха, стелившегося по полу под слоем дыма. С трудом переставляя дрожавшие от усталости ноги, я облегченно опустился рядом с ним и в точности скопировал его позу, желая хоть как-то уберечься от клубов дыма: в бойнице, прорезавшей толстую наружную стену, стояла медная жаровня, в которой, потрескивая, пылали поленья. Пока я снимал и развешивал перед огнем свою насквозь промокшую одежду, он нашарил рукой и протянул мне набедренную повязку. Дым по мере превращения дров в рдеющие угли все меньше ел глаза и глотку. Абд эль-Муйеин хлопнул в ладоши, требуя, чтобы слуги поторопились с ужином -- тушившаяся в масле с изюмом баранина была уже почти готова, а пока подали горячий, приправленный специями "фаузан" (так на сленге харитов назывался чай -- по имени его кузена, правителя их деревни). Привычно благословив блюдо с дымившимся мясом, Муйеин объяснил, что уже завтра он и его люди умрут с голоду либо пойдут грабить проезжих. В его подчинении находились две сотни солдат, но уже не было ни продуктов и ни фунта денег, а люди, посланные им к Фейсалу за помощью, видно, застряли в непроходимом снегу. Услышав это, я в свою очередь хлопнул в ладоши, потребовал, чтобы принесли мои седельные сумки, и вручил ему пятьсот фунтов в счет суммы, ожидавшейся от Фейсала. Это была хорошая плата за угощение. Мы вместе подшучивали по поводу моего необычного путешествия в одиночку, зимой, с немалым количеством золота в багаже. Я повторял, что Зейд, как и он сам, был в стесненных обстоятельствах, и сказал о Сердже и Рамейде с арабами. Глаза шерифа помрачнели, и он сделал несколько пассов в воздухе своей палкой, я объяснил ему в оправдание их отсутствия, что холод мне не страшен, потому что в Англии такая погода стоит большую часть года. "Да простит их Аллах", -- проговорил Абд эль-Муйеин. Через час он извинился: оказалось, что он только что женился на шобекской женщине. Мы поговорили о его женитьбе, целью которой было рождение детей. Я не поддался этому соблазну, памятуя о старом Диониси и Тарском. Люди были шокированы тем, что в свои шестьдесят лет он оставался неженатым, считая такие вещи, как продолжение рода, неизбежной функцией тела, подобной очищению желудка. Их заповедью было почитание родителей. Я спрашивал, как они могли с удовольствием смотреть на детей, на эти воплощенные доказательства их неуемной похоти. И предлагал им представить себе младенцев, которые, словно черви, выползают из чрева матери, -- испачканные кровью сморщенные существа, какими они были когда-то сами! Мои слова звучали для них как прелестнейшая шутка. Потом мы завернулись в ковры и, согревшись, крепко уснули. Блохи маршировали по нашим телам взад и вперед сомкнутым строем, но моя нагота, эта традиционная защита арабов от кишевшего паразитами ложа, делала их атаки более терпимыми, к тому же я слишком устал, чтобы расчесывать укусы. Утром я проснулся с разламывавшей голову болью и заявил, что должен ехать дальше. В сопровождение мне отрядили двух человек, хотя все говорили, что в ту ночь мы до Тафилеха не доберемся. Однако я подумал, что хуже, чем накануне, быть не могло, и мы стали осторожно скользить вниз по крутой тропе к равнине, по которой тянулась "римская" дорога, по велению знаменитых императоров обставленная кучами камней, игравших роль верстовых столбов. Проезжая по этой равнине, оба сопровождавших меня труса сбежали к своим товарищам, остававшимся в старом замке. Как и накануне, я то и дело спешивался и вновь садился в седло, хотя дорога теперь была очень скользкой, за исключением вымощенных в древности участков. Мостили дорогу по приказу императорского Рима, который когда-то превратил мусульман в обитателей пустыни. По ней мне можно было ехать, но все же лучше было идти пешком, переходя вброд места, где потоки воды за четырнадцать веков начисто смыли основание дороги. Пошел дождь, сразу же промочивший мою одежду, а потом поднялся слабый холодный ветер, и при каждом движении хрустел покрывавший меня панцирь из белого шелка, делая меня похожим на театрального рыцаря или хорошо замороженный свадебный торт. Верблюдица везла меня по равнине три часа, и это был прекрасный отрезок пути. Но нас ожидали новые неприятности. Мои проводники точно предсказали сильный снегопад: снег полностью занес дорогу, зигзагами поднимавшуюся вверх между отвесными стенами, глубокими рвами и беспорядочно разбросанными кучами камней. Мне стоило огромных трудов объехать два первых выступа. Водейха, уставшая шагать в снегу по самые костлявые колени, стала заметно слабеть. Однако она одолела еще один крутой отрезок пути, как видно, с единственной целью избежать тропы, проходившей по самой кромке пропасти. Потом предательский откос футов в восемнадцать длиной утянул нас вниз, в огромный сугроб замерзшего снега. Водейха с ревом поднялась на ноги и, дрожа от пережитого страха, застыла как вкопанная. Когда так артачатся верблюды-самцы, это означает, что они через пару дней умрут на месте, и у меня возникло опасение, что пришел конец силам и моей верблюдицы. Я спешился, погрузившись по шею в снег перед нею, и тщетно пытался вытянуть ее из сугроба. Потом потратил много времени, пытаясь толкать ее сзади. Затем поднялся в седло, и она тут же села. Я спрыгнул с нее, с трудом заставил ее подняться на ноги и, подумав, что сугроб не так уж глубок, стал разгребать снег голыми руками и босыми ногами. В конце концов я очистил для Водейхи отличную дорожку шириной в фут, глубиной три и длиной шагов в восемнадцать. Наст был таким прочным, что свободно выдерживал мой вес. Я с усилием продавливал его, копал снег и выбрасывал по обе стороны медленно продвигавшейся траншеи. Края обломков снежной корки были острыми, и мои запястья и лодыжки сильно кровоточили от порезов, оставляя за собой след в виде розовых кристаллов, напоминавших бледную, очень бледную мякоть недозревшего арбуза. Покончив с этим, я вернулся к Водейхе, терпеливо продолжавшей стоять на месте, и поднялся в седло. Она легко зашагала вперед, так резво, что мы скоро выбрались на основную дорогу. Мы осторожно двинулись по ней, причем я шел впереди, промеривая палкой толщину снежных заносов и прокапывая новые проходы там, где сугробы оказывались слишком глубокими. За три часа мы добрались до вершины, на западную сторону которой обрушивались порывы сильного ветра. Мы сошли с дороги и стали с трудом карабкаться по изрезанному гребню; внизу, на залитой солнцем равнине Арабах, зеленевшей в тысяче футов под нами, как фигурки на шахматной доске, виднелись дома деревни Даны. Когда пришлось сойти с гребня, дорога снова потребовала больших усилий, и Водейха снова заупрямилась. Это становилось уже слишком серьезным, потому что близился вечер. Я внезапно осознал всю опасность моего одиночества: если ночь застанет нас беспомощными на этой вершине, Водейха, это драгоценное животное, падет. Кроме того, я не мог забыть и о солидном весе золота, которое находилось при мне; даже в Аравии нельзя надежно спрятать на целую ночь шесть тысяч соверенов на обочине дороги. И я отвел Водейху на сотню ярдов назад по нашей очищенной от снега дороге, поднялся в седло и погнал ее к крутому склону. Она благосклонно отозвалась на мои действия. Мы преодолели склон и выехали на северный выступ, с которого открывался вид на сенуситскую деревню Рашейдию. Этот склон горы, защищенный от ветра и открывавшийся солнцу после полудня, был уже свободен от снега, и только в нижней части его тонкий слой покрывал мокрый и грязный грунт. Когда Водейха попыталась бежать по нему хорошей рысью, все ее четыре ноги расползлись, она села на зад и, крутясь во все стороны, заскользила со мной в седле, спустившись по склону на добрую сотню футов. Наверное, она ободрала себе зад (под снегом были камни), потому что, уже на ровном месте, как-то странно запрыгала, крутя им, как растревоженный скорпион. А потом побежала со скоростью десять миль в час по грязной дороге к Рашейдии, скользя и двигаясь такими стремительными рывками, что я вцепился в нее изо всех сил, боясь упасть и переломать себе кости. Целая толпа арабов, людей Зейда, задержавшихся из-за плохой погоды в пути к Фейсалу, выбежала навстречу, услышав рев Водейхи, возвещавший о нашем приближении, и радостными криками приветствовала наше вступление в деревню. На мой вопрос о том, что слышно нового, они ответили, что все новости хорошие. Затем я снова уселся в седло, чтобы проехать последние восемь миль до Тафилеха, где вручил Зейду письма и некоторое количество денег и с удовольствием улегся в недосягаемую для блох постель, чтобы проспать всю ночь.

ГЛАВА 90

Утром я проснулся почти слепой от вчерашнего снега, но довольный и бодрый, и задумался над тем, чем заполнить предстоявшие дни бездеятельности до прибытия остального золота, и решил лично изучить подходы к Кераку и грунт, по которому мы должны были впоследствии двинуться к Иордану. Я попросил Зейда принять от Мотлога оставшиеся двадцать четыре тысячи фунтов и до моего возвращения взять из них столько, сколько было необходимо для покрытия текущих расходов. Зейд рассказал мне, что в Тафилехе появился еще один англичанин. Эта новость меня удивила, и я отправился повидаться с лейтенантом Керкбрайдом -- юным, говорившим по-арабски штабным офицером, посланным Дидесом для подготовки доклада о возможностях разведки на арабском фронте. Это было началом установления связи, полезной для нас и делающей честь Керкбрайду, молчаливому, выносливому парню, восемь месяцев проведшему среди арабских офицеров в качестве их компаньона. Холода миновали, и передвижение стало возможно даже высоко в горах. Мы проехали Вади Хесу и добрались до самой границы долины Иордана, тишина которой была нарушена продвижением Алленби. Там нам сказали, что турки все еще удерживают Иерихон. Затем мы вернулись обратно, в Тафилех, после рекогносцировки, вполне обеспечивавшей наши будущие действия. Каждый шаг нашей дороги, на которой мы планировали соединиться с британцами, был вполне проходим. Погода стояла такая хорошая, что было бы вполне разумно выступить в поход немедленно, с расчетом завершить дело за месяц. Зейд выслушал меня холодно. Я увидел сидевшего рядом с ним Мотлога и саркастически приветствовал его вопросом о том, что сталось с его золотым счетом, а затем стал снова излагать свою программу намеченных действий. Меня остановил Зейд: -- Но это потребовало бы невозможных денег. -- Вовсе нет, -- возразил я, -- денег у нас хватит, чтобы с лихвой покрыть все расходы. Зейд ответил на это, что у него денег больше нет, а когда я удивленно уставился на него, довольно сконфуженно пробормотал, что потратил все, что я привез. Я подумал было, что он шутит, но он долго говорил о том, как много был должен шейху Тафилеха Диабу, и крестьянам, и ховейтатам Джази, и племени бени сахр. Такие расходы были мыслимы только при оборонительных действиях. Названные племена сосредоточивались в Тафилехе, и кровная вражда этих людей не позволяла использовать их к северу от Вади Хесы. Допустим, что шерифы при своем продвижении зачисляли к себе на службу всех мужчин в каждом округе на ежемесячное жалованье, но совершенно ясно, что это было фикцией, так как жалованье подлежало выплате только в случае участия людей в активных боевых действиях. У Фейсала было больше сорока тысяч на его акабских счетах, тогда как общая сумма субсидии от Англии не превышала семидесяти тысяч. Жалованье номинально подлежало выплате, и этого часто требовали, но законных обязательств в этом отношении не было, однако Зейд заявил, что он выплатил его всем. Я был ошеломлен. Это означало полный крах моих планов и надежд, крушение наших усилий сохранить доверие Алленби. Зейд стоял на своем, утверждая, что все деньги потрачены. После этого разговора я пошел к Насиру, который в то время болел лихорадкой, и узнал правду. Он с досадой сказал, что слова Зейда -- это вранье: Зейд был слишком молод и пуглив, чтобы противоречить своим бесчестным, трусливым советникам. Всю ночь я думал о том, как выправить положение, но оно выглядело безнадежно, и я ограничился тем, что утром послал письмо к Зейду, в котором сообщал, что, если он не вернет деньги, я должен буду уехать. В ответ он прислал мне свой якобы отчет о расходовании денег. Пока мы собирались в дорогу, прибыли Джойс и Маршалл. Они приехали верхом из Гувейры, что явилось для меня приятным сюрпризом. Я рассказал им, зачем возвращаюсь к Алленби: чтобы получить от него новое назначение. Джойс сделал бесплодную попытку воззвать к Зейду, после чего пообещал о сложившейся ситуации доложить Фейсалу. Он должен был закрыть все мои дела и распустить телохранителей. И я всего с четырьмя людьми почти сразу после полудня уехал в Беэршебу, направляясь кратчайшим путем в британскую штаб-квартиру. Наступление весны делало начало этого перехода по краю долины Вади Араб прекрасным, что превосходило все ожидания, а мое прощальное настроение лишь обостряло восприятие этой красоты. На дне оврагов зеленели деревья, а сверху их обрывистые склоны были похожи на лоскутные одеяла, состоящие из отдельных пестрых лужаек, голой породы, отливающей множеством красок. Такое разнообразие цветов определялось вкрапленными в саму породу минералами, а также эффектом, который производила талая вода, падавшая с кромки скалы либо небольшими потоками, либо распыленная до состояния водяной пыли и бриллиантовых струй, срывавшихся с бахромы свисавших над обрывами зеленых папоротников. В Бусейре, небольшой деревне, расположившейся на каменистом холме над пропастью, мои спутники настояли на том, чтобы сделать привал и поесть. Я согласился, потому что если бы мы накормили здесь своих верблюдов, дав им немного ячменя, то смогли бы ехать всю ночь и уже утром прибыть в Беэршебу. Однако, не желая задерживаться надолго, я возразил против того, чтобы заходить в дома, предлагая поесть в походных условиях. Затем мы направились по извилинам большого перевала в теплую долину Вади Дахил, над которой едва не смыкались вершины скал и гор, так что из черной как уголь глубины были почти не видны сиявшие в небе звезды. Мы сделали короткую остановку, чтобы успокоить нервную дрожь в ногах наших верблюдов после поистине ужасного спуска. Потом мы поехали по руслу стремительного потока глубиной до щетки над копытом верблюда, под длинной аркой из стволов шелестевшего бамбука, смыкавшихся так низко над нашими головами, что их похожая на вееры листва касалась наших лиц. Удивительное эхо, звучавшее в этом сводчатом коридоре, пугая верблюдов, заставляло их то и дело переходить на рысь. Скоро мы выбрались на открытый простор Арабы. Доехав до центрального русла, мы поняли, что сбились с пути, и неудивительно, потому что руководствовались только моими воспоминаниями о карте Ньюкомба трехгодичной давности. Полчаса ушло на то, чтобы найти пригодный для верблюдов склон, по которому можно было бы подняться на покрытую слоем почвы скалу. Наконец мы его нашли и стали прокладывать себе путь по виткам мергелевого лабиринта -- странное место, бесплодное от соли, словно внезапно застывшее во время волнения моря, чьи волны превратились в твердую волокнистую землю, очень серую в свете полумесяца, царившего в ту ночь в небе. Потом мы, повернув на запад, доехали до высокого раскидистого дерева, четко вырисовывавшегося на фоне неба, и услышали бормотанье большого ручья, вытекавшего из-под его корней. Верблюды немного попили воды. Они совершили спуск в пять тысяч футов с тафилехских гор и теперь им предстоял трехтысячефутовый подъем в Палестину. В низких предгорьях перед Вади Мурром мы внезапно увидели костер, сложенный из крупных бревен, угли в котором еще оставались добела раскаленными. Поблизости никого не было -- доказательство того, что костер этот дело рук какого-то военного отряда, тем более что он был разожжен не так, как это делали кочевники. Непогасшие угли говорили о том, что люди были где-то близко, а размеры костра позволяли предположить, что их было много, поэтому осторожность вынудила нас поторопиться продолжить путь. Как оказалось, то был лагерный костер британского отряда на фордовских автомобилях, разведывавший дорогу для автомобилей от Синая до Акабы. С рассветом мы стали подниматься на перевал; Шел мелкий тихий дождь, казавшийся приятным после крайностей Тафилеха. В горах стояли необъяснимо неподвижные клочья тончайших облаков. Мы доехали благодатной равниной до Беэршебы к полудню, в хорошем темпе сделав вниз и вверх по холмам почти восемьдесят миль. Нам сообщили, что только что был взят Иерихон. Я направился в штаб Алленби. Там я встретил Хогарта и признался ему, что приехал просить Алленби перевести меня на службу в другое место. Я вложил всего себя в арабское дело и потерпел крах из-за своих ошибочных оценок. Причиной этого был Зейд -- родной брат Фейсала и человек, который мне действительно нравился. Теперь я хотел, чтобы меня назначили на какую-нибудь должность, требующую простого подчинения и не связанную ни с какой ответственностью. Я посетовал на то, что с момента высадки в Аравии мне всегда предоставляли выбор, меня всегда просили и никогда ничего не приказывали и что я смертельно устал от этой свободы принятия решений. Я полтора года находился в непрерывном движении, каждый месяц проезжая на верблюдах по тысяче миль, или летая на аэропланах, или гоняя по стране на мощных автомобилях. В последних пяти операциях я был раней, и мое тело так настрадалось, а нервы так расшатались, что теперь мне приходится силой заставлять себя сохранять хладнокровие под огнем. Я обычно испытывал голод, а последнее время -- и постоянный холод, и мороз и грязь превратили мои раны в гнойные нарывы. Однако эти страдания и лишения, которые я пережил, должны были занять присущее им незначительное место в моем презрительном отношении к моему грязному телу. Больше всего меня мучил обман, которому я поддался и который оказался привычным для меня строем мыслей: претензия на лидерство в национальном восстании чужого народа, повседневное ношение чужой одежды, разговоры на чужом языке, всегда с задней мыслью о том, что выполнение "обещаний", данных арабам, зависело от того, какова будет их военная сила, когда придет время выполнить обязательства. Мы сознательно обманывали себя надеждой на то, что к моменту наступления мира арабы окажутся способны без посторонней помощи и без обучения защищать самих себя. А тем временем лакировали свой обман чисто и дешево, руководя необходимой им войной. Но теперь этому обману противились мысли о беспричинных, ничем не оправданных смертях в Хесе. Моя воля покинула меня, и меня пугала перспектива одиночества, если, конечно, ветры обстоятельств не подхватят вновь мою опустошенную душу.

ГЛАВА 91

Хогарт дипломатично не ответил на мои откровения ни словом, а просто повел меня завтракать к Клейтону. Там я из разговора понял, что в Палестину прибыл Смэтс из министерства с новостями, изменившими наше положение. Они несколько дней пытались привлечь меня к работе на совещаниях и наконец послали аэропланы в Тафилех, но пилоты сбросили их послания под Шобеком, к арабам, которые были слишком связаны скверной погодой, чтобы сдвинуться с места. Клейтон сказал, что в новых условиях не может быть и речи о том, чтобы меня отпустить. Восток только теперь по-настоящему приступал к действиям. Военный кабинет склонялся к тому, чтобы поручить Алленби вывести Запад из тупика. Ему предстояло как можно скорее захватить, по крайней мере, Дамаск, а по возможности и Алеппо. Турцию следовало вывести из войны раз и навсегда. Трудности Алленби были связаны с правым, восточным флангом, который все еще располагался по Иордану. Он позвал меня, чтобы обсудить вопрос о том, могли бы арабы под моим руководством освободить его от этой заботы. Выхода у меня не было. Я должен был снова раскинуть сети обмана на Востоке. В моем категорическом неприятии полумер я сделал это быстро и полностью попал в них сам. И я принял эту миссию, понимая, что таков "иорданский" план, видимый под британским углом зрения. Алленби дал согласие, правда, спросив меня о том, были ли мы еще в состоянии это сделать. Я ответил, что нельзя рассчитывать на успех, если с самого начала не будут учтены новые факторы. Первым из них был Маан. Мы должны были захватить его до начала операций на других территориях. Предоставление дополнительных транспортных средств увеличило бы радиус действия соединений арабской регулярной армии, и они могли бы занять позиции в нескольких милях к северу от Маана и постоянно перерезать железную дорогу, вынуждая гарнизон Маана выходить из города для борьбы с этими диверсиями. А в полевых условиях арабы с легкостью наносили бы туркам поражения. Мы потребуем семьсот вьючных верблюдов, дополнительное количество артиллерийских орудий и пулеметов и, наконец, гарантий против нападения с фланга, из Аммана, на время проведения операции по захвату Маана. План был разработан именно на этой основе. Алленби приказал направить в Акабу два соединения верблюжьего транспортного корпуса, представлявшего собою организацию египтян под руководством британских офицеров, которая действовала весьма успешно в ходе Беэршебской кампании. Это был хороший подарок, потому что его суммарная грузоподъемность теперь обеспечивала нам возможность держать четыре тысячи солдат регулярной армии на расстоянии в восемьдесят миль от базы. Были обещаны также и орудия, и пулеметы. Что же касается защиты от нападения из Аммана, то Алленби сказал, что обеспечить ее будет нетрудно. Он намеревался для безопасности своего собственного фланга в кратчайшее время захватить Сальт, за Иорданом, и удерживать его силами индийской бригады. На следующий день было назначено корпусное совещание, и, чтобы присутствовать на нем, я был вынужден задержаться. На этом совещании было определено, что арабская армия немедленно выступит на Маанское плато для захвата Маана, что британцы перейдут через Иордан, оккупируют Сальт и дезорганизуют юг Аммана, а также по возможности разрушат железную дорогу, в особенности большой тоннель. Произошла дискуссия о том, какое участие в британской операции примут амманские арабы. Болс считал, что мы должны продвигаться вместе. Я возразил против этого, поскольку последующий отход в Сальт вызвал бы слухи и соответствующую реакцию, и будет лучше, если мы не станем входить, пока это не уляжется само собой. Четвуд, который должен был руководить наступлением, спросил, как его солдаты отличат "своих" арабов от противника, поскольку они предвзято относились ко всем, кто "ходит в юбке". Я сидел на совещании в долгополой хламиде и, естественно, ответил, что те, кто носит юбки, недолюбливают людей в военной форме. Общий смех закрыл этот вопрос, и все пришли к согласию в том, что мы поможем британцам удерживать Сальт только после того, как они в нем укрепятся. Как только падет Маан, арабские регулярные части подойдут ближе и обеспечат снабжение из Иерихона. Вместе с ними подойдут все семьсот верблюдов, которые помогут обеспечить им радиус действия в восемьдесят миль. Этого должно быть достаточно для того, чтобы арабы могли действовать под Амманом во время крупного наступления Алленби по фронту от Средиземного моря до Мертвого моря -- второй фазы операции, имеющей целью захват Дамаска. Я покончил со своими делами и уехал в Каир, откуда меня через два дня по воздуху переправили в Акабу для заключения новой договоренности с Фейсалом. Я высказал ему свое мнение о том, что они поступили со мной плохо, потратив без моего ведома деньги специального назначения, которые в соответствии с соглашением я привез исключительно для кампании в районе Мертвого моря. По этой причине я отказался от услуг Зейда, посчитав невозможным держать такого советника. Итак, Алленби прислал меня обратно. Но мое возвращение отнюдь не означало, что ущерб делу был возмещен. Была упущена великолепная возможность, и ценное продвижение вперед не состоялось. Турки без труда за одну неделю могли бы вернуть себе Тафилех. Фейсала тревожила мысль о том, как бы потеря Тафилеха не повредила его репутации, и он был шокирован тем, что я не проявлял большого интереса к судьбе города. Желая его успокоить, я заметил, что этот город теперь не имел для нас никакого значения. В зоне компетенции Фейсала настоящий интерес представляли находящиеся на противоположных ее концах Амман и Маан. Тафилех не стоил потери даже одного солдата: в самом деле, если бы турки пошли на Тафилех, они неизбежно ослабили бы или Маан, или Амман и фактически облегчили бы нам задачу. Это его не очень успокоило, но он послал Зейду срочное предупреждение о наступавшей опасности. Без всякой пользы для себя через шесть дней турки захватили обратно Тафилех. Тем временем Фейсал перестроил снабжение своей армии. Я сообщил ему хорошую новость: Алленби в благодарность за проведенную операцию в районе Мертвого моря и Абу эль-Лиссане выделил триста тысяч фунтов в мое единоличное распоряжение и прислал караван из семисот вьючных верблюдов, укомплектованный персоналом и оснасткой. Этому очень обрадовалась вся армия, потому что обозные колонны помешали бы нам воспользоваться преимуществами в полевых сражениях арабских регулярных войск, на обучение и организацию которых Джойс, Джафар, а также множество арабских и английских офицеров потратили долгие месяцы. Мы составили приблизительные графики и планы действий, после чего я быстро отправился на пароходе обратно в Египет. Книга 8. КРУШЕНИЕ ВЕЛИКИХ НАДЕЖД Главы с 92 по 97. По согласованию с Алленби мы выработали тройственный план соединения за Иорданом, целью которого было захватить Маан и отрезать Медину за одну операцию. Он был слишком вызывающим, и никто из нас не выполнил свою часть этого плана. И тогда арабы, отказавшись от контроля за Мединской железной дорогой, приняли на себя более тяжкое бремя окружения в Маане турецких сил, по численности равных имевшейся в их распоряжении арабской регулярной армии. В помощь этой операции Алленби расширил наши транспортные возможности, чтобы мы могли увеличить мобильность и радиус наших действий. Маан был для нас неприступен, и поэтому мы сосредоточились на отрезании его Северной железной дороги и на отвлечении усилий турок и ослаблении таким образом маанского гарнизона со стороны Аммана. Понятно, что в основе подобной тактики не было никакого конкретного решения, но в этот момент германское наступление во Фландрии потребовало отзыва из подчинения Алленби британских соединений, что лишило его преимущества перед турками. Он уведомил нас, что не в состоянии перейти в наступление. Тупик, в котором мы оказались на весь 1918 год, был совершенно нетерпимой перспективой. Мы планировали усилить арабскую армию для осенних операций под Дераа и на территории племени бани сахр. Если бы противник в результате этого вывел одну дивизию из Палестины, это позволило бы британцам провести вспомогательное наступление, одно из тех, целью которых должно было стать наше соединение в долине Нижнего Иордана, у Иерихона. После месячной подготовки этот план был отклонен, отчасти из-за большого риска, отчасти в связи с появлением нового, улучшенного плана.

ГЛАВА 92

В Каире, где я провел четыре дня, наши дела были теперь далеки от необдуманных решений. Улыбка Алленби дала нам штаб. У нас появились офицеры-снабженцы, специалист по погрузке и отпра