361
сигареты. Увы, остались только бычки. Выбрал самый длинный и чиркнул спичкой. Какой восхитительный аромат! Не то что эти надушенные опилки из Штатов! Настоящий, крепкий табак. Это синий "голуаз", который так любит Карл, сомневаться не приходится.
Итак, о чем я раздумывал?
Усевшись за кухонный стол, я с комфортом водрузил на него ноги... О чем, в самом деле?
Сколько ни старался, не мог ни вспомнить, ни сосредоточиться. Слишком уж хорошо мне было.
В конце концов, с какой стати вообще о чем-то думать?
Да, позади долгий день. Несколько
дней, если быть совсем точным. Итак, несколько дней назад мы сидели тут с Карлом, размышляя, в какую бы сторону направиться. Впечатление такое, будто это было вчера. Или в прошлом году. Какая разница? Человек то вытягивается во весь рост, то собирается в клубок. То же и со временем. И со шлюхами. Все на свете уплотняется, сгущается, стягивается в лимфатические узлы. В узлы пораженной триппером ткани.На подоконнике чирикнула ранняя пташка. В сладком дремотном тумане мне припомнилось, что много лет назад я вот так же встречал рассвет в Бруклине. Встречал в какой-то другой жизни. Отнюдь не исключено, что мне больше никогда не доведется побывать в Бруклине. Ни в Бруклине, ни на Канарских островах, ни на Шелтер-Айленде, ни на мысе Монток, ни в Секакусе, ни на озере Покотопаг, ни спуститься по Неверсинк-ривер; не доведется отведать ни моллюсков с беконом, ни копченой трески, ни устриц с прибрежий горных рек. Странно: можно копошиться на дне помойной ямы и воображать, будто ты -- дома. Пока кто-нибудь не прогогочет над ухом: "Миннегага" -- или: "Уолла-Уолла". Дом. Дом -- это то, где ты обитаешь. Другими словами, гвоздь, на который вешаешь шляпу. Далеко, сказала она, подразумевая: в Менильмонтане. Разве это далеко? Вот Китай -- он действительно далеко. Или Мозамбик. Малютка, а как насчет того, чтобы всю жизнь перемещаться в пространстве? Париж вреден для здоровья. Может, в том, что она сказала, и впрямь есть доля истины. Почему бы тебе для разнообразия не пожить в Люксембурге, крошка? Какого черта, на земле -- тысячи обитаемых мест. Остров Бали, например. Или Каролинский архипелаг. Это сумасшествие -- все время клянчить и клянчить денег. Деньги, деньги. Нет денег. Куча денег. Да,
362
убраться куда-нибудь подальше, как можно дальше. Ничего не беря с собой -- ни книг, ни пишущей машинки. Ни о чем не говорить, ничего не делать. Просто плыть по течению. Эта шлюха Нис. Не женщина, а одно необъятное влагалище.
Что за жизнь! Не забыть: "пощекотали"!Я оторвал зад от сиденья, зевнул во весь рот, потянулся, доплелся до кровати.
Катиться вниз со скоростью горного потока. Вниз, вниз, во вселенскую выгребную яму. Минуя левиафанов, взмывающих на просторах озаренных нездешним светом океанских глубин. А вокруг жизнь сочится обычной неспешной струйкой. Завтрак -- в десять, тютелька в тютельку. Безрукий, безногий инвалид зубами завязывает кочергу в штопор. Свободное падение сквозь все слои стратосферы. Кокетливыми
спиралями свиваются дамские подвязки. Рассеченная надвое женщина лихорадочно пробует пристроить на место собственную отрубленную голову. Требует денег. За что? Этого она не знает. Плати -- и все тут. На игольчатый стержень зонта нанизан свежезаготовленный труп, весь испещренный пулевыми отверстиями. С шеи трупа свисает железный крест. Кто-то спрашивает, не найдется ли лишнего сэндвича? Течение слишком бурно, чтобы удержать сэндвич в руке. "Сэндвич" -- проверить правописание по словарю на букву "с"!Плотный, запоминающийся, бодрящий, весь высвеченный каким-то мистическим синим сиянием сон. Я обнаружил себя в тех коварных глубинах, на которых то ли из чувства блаженного восторга, то ли из чувства немого изумления растворяешься, утрачиваешь форму, превращаешься в чистый эмбрион. Каким-то непостижимым сновидческим инстинктом я сознавал, что мне предстоит сделать гигантское усилие. Многократные попытки всплыть на поверхность изнуряли, изматывали, отнимали последние силы. На какие-то доли секунды мне удавалось раскрыть глаза: сквозь густую пелену я прозревал комнату, в которой спал, но тело мое пребывало где-то неизмеримо глубже, в пенящейся океанской бездне. В этом галлюцинативном движении вверх, движении вопреки всему было что-то непередаваемо чувственное. Втянутый водоворотом в жерло по видимости бездонного кратера, я падал все ниже и ниже, влекомый невидимой твердью, на которой я поджидал сам себя. Поджидал, ощерясь, как акула. Затем медленно, очень медленно начал подниматься -- невесомый, как проб-
363
ка, и скользкий, как рыба, но без плавников. Всплытие оказалось несказанно трудным делом. И уже почти вынырнув на поверхность, я почувствовал, как меня, восхитительно беспомощного, снова засасывает в пустоту бездонной воронки, откуда спустя бессчетные световые эры моей воле, собравшись в стальной комок, суждено будет вынести меня на поверхность, как затонувший буй...
Я проснулся от гомона птиц, чирикавших мне прямо в уши. Комнату больше не окутывал влажный туман; контуры ее стен были четки и узнаваемы. На столе примостилась, ожесточенно оспаривая друг у друга хлебную крошку, пара воробышков. Опершись головой на локоть, я следил, как они просвистели крыльями к закрытому окну. Выпорхнули в прихожую, затем влетели обратно, заметавшись в поисках выхода.
Я поднялся и открыл окно. Как загипнотизированные, они продолжали делать бессмысленные крути по комнате. Я замер, превратился в изваяние. Внезапно они нырнули в проем между распахнутыми рамами. --
Bonjour, Madame Oursel*, -- прочирикали воробьи.Это было в полдень на третий или четвертый день весны...
Нью-Йорк-Сити,июнь 1940 года Переработано в Биг-Суре, 1956
_________
MARA - MARIGNAN
ПОВЕСТЬ
Я повстречался с нею у кафе "Мариньян", что на Елисейских Полях.
В те дни я с трудом обретал самого себя, расставшись с Марой с Острова святого Людовика. Разумеется, мою избранницу звали иначе, но на этих страницах я предпочитаю именовать ее так: в конце концов она была родом из этих мест, и по пустынным улочкам этого острова я бродил темными вечерами, чувствуя, как в мою душу все глубже вторгается ржавое лезвие одиночества.
Только благодаря тому, что несколько дней назад она подала о себе весть (а ведь я уже утвердился в мысли, что утратил ее навсегда), я почувствовал себя в силах рассказать обо всем этом. Правда, теперь, когда мне впервые открылись некоторые обстоятельства этой истории, она выглядит намного сложнее.
Замечу в скобках, что вся моя жизнь, стоит лишь взглянуть на нее со сколько-нибудь отдаленной дистанции, сводится к одному неустанному поиску той единственной Мары, которая поглотила бы всех остальных, сообщив значимую реальность их существованию.
Мара, находящаяся у истоков тех событий, о которых я собираюсь поведать, эта Мара возникла не на Елисейских Полях и не на Острове святого Людовика. Эта Мара звалась Элианой. Жена человека, отбывавшего тюремное заключение за сбыт фальшивых ассигнаций, она состояла в связи с моим другом Карлом, поначалу воспылавшим к ней нежнейшей страстью, а к тому дню,
о котором идет речь, настолько пресытившимся ею, что ему была ненавистна сама мысль о том, чтобы нанести интимный визит своей подруге.Элиана была молода, стройна, привлекательна; придирчивому критику впору было отметить лишь легкий пушок, росший у нее над верхней губой, да невероятное множество родинок, усеивавших ее кожу в самых разных местах. Первое время мой приятель был склонен считать, что эти дефекты лишь составляют выгодный контрапункт ее красоте; однако по мере того, как Карл начинал тяготиться
367
Элианой, их наличие стало делаться для него источником раздражения, зачастую оказываясь предлогом для язвительного подтрунивания, порой заставлявшего ее болезненно кривить брови. Впрочем, как ни странно, в слезах Элиана казалась прекраснее, чем когда-либо. В ее лице, когда оно было омыто слезами, проступала уверенная зрелая женственность, какую трудно было заподозрить в субтильном создании неопределенного пола, некогда воспламенившем воображение Карла.
Муж Элианы и Карл были давними друзьями. Познакомились они в Будапеште, где первый сначала спас Карла от голодного прозябания, а затем снабдил деньгами для переезда в Париж. Однако признательность, которую испытывал к нему Карл, тотчас сменилась насмешливостью и презрением, стоило последнему убедиться в его глупости и эмоциональной глухоте. Спустя десять лет они случайно столкнулись на одной из парижских улиц. Последовало приглашение к обеду. Карл, разумеется, и не помыслил бы ответить на него согласием, не помахай его давнишний знакомец в воздухе фотографией своей молодой жены. Карл тут же воспылал. По его словам, запечатленная на портрете женщина напомнила ему девушку по имени Марсьенн -- героиню рассказа, над которым Карл в то время работал.
Мне хорошо' запомнилось, что по мере того, как становились дольше и продолжительнее тайные свидания Карла с Элианой, история Марсьенн шла по восходящей, обогащалась, обрастала плотью новых подробностей. С Марсьенн он виделся всего три-четыре раза, впервые повстречав ее в Марли, где та прогуливала свою выхоленную борзую. Четвероногая спутница Марсьенн и впрямь заслуживает упоминания, ибо на ранней стадии создания данной истории она -- по крайней мере, для меня -- обладала гораздо большей степенью реальности, нежели та женщина, к которой, как предлагалось заключить читателю, проникся страстью автор рассказа. С появлением Элианы в существовании Карла образ Марсьенн обрел конкретность;
он даже не преминул наделить свою героиню родинкой внизу подбородка -- одной из многих украшавших кожу Элианы и той самой, которая, по его заверениям, с каждым поцелуем лишь умножала пыл его любовных желаний.
И вот уже несколько месяцев у Карла были практически неограниченные возможности прикладываться губами к любой из бесчисленных родинок Элианы, включая и самую интимную -- на левой ляжке, во взрывоопасном соседстве с пахом. Увы, эти родинки утратили для него
368
былую неотразимость. История Марсьенн была дописана, а вместе с нею канула в небытие и его страсть к Элиане.
Каплей, переполнившей чашу, явился арест и последовавшее тюремное заключение ее мужа. Пока он был рядом, известную остроту в их связь привносил, по крайней мере, волнующий фактор риска; когда же законный соперник оказался надежно упрятан за решетку. Карл столкнулся с непривычной для себя ситуацией: любовницей, обремененной двумя детьми и уже в силу одного этого склонной видеть в нем защитника и кормильца. Нельзя сказать, чтобы Карл был вовсе чужд великодушию; однако еще труднее было бы увидеть в нем идеал кормильца и добытчика хлеба насущного. Равным образом нельзя
было отказать моему приятелю и в другой добродетели -- любви к детям; однако ему нисколько не импонировало выступать в роли отца перед детьми человека, которого он глубоко и искренне презирал. Максимум того, на что он был способен в сложившихся обстоятельствах, -- это постараться устроить Элиану на работу, чем Карл без промедления и занялся. Оказываясь без гроша, он столовался у нее в доме. Время от времени сетовал на то, что ей приходится слишком много работать, принося в жертву печальной необходимости свою красоту; последнее, впрочем, втайне импонировало его эгоизму: от измотанной вконец Элианы не приходилось ждать чрезмерных притязаний на его время.В день, когда он уговорил меня составить ему компанию, Карл был не в настроении. Утром он получил от Элианы телеграмму, где говорилось, что она взяла выходной и ждет его у себя как можно раньше. Он предполагал появиться в ее краях около четырех, намереваясь вскоре после обеда отбыть оттуда вместе со мной. Мне же надлежало изобрести благовидный предлог, каковой обеспечил бы ему возможность удалиться без скандала.
По прибытии я не без удивления обнаружил, что в доме обитают не двое, а трое детей; оказывается, Карл упустил Из вида поставить меня в известность, что у Элианы с мужем был еще один отпрыск -- младенческого возраста. Забыл по чистой рассеянности, заверил меня он. Не могу сказать, чтобы царившая в доме атмосфера вполне отвечала представлению о любовном гнездышке. Возле каменных ступеней у подъезда, выходившего в грязный, унылый двор, стояла детская коляска; обитатель ее заливался плачем во всю мочь своих легких. Внутри повсюду были развешены детские пеленки. Окна широко распахнуты наружу; по квартире летало множество мух. Старший из детей называл Карла папой, что вызывало у моего друга живейшее раздражение. Он грубо приказал Элиане убрать детей с
369
глаз долой. При этих словах она чуть не разрыдалась. Тогда Карл обратил ко мне один из своих излюбленных, исполненных беспомощности взглядов, как бы призывая меня в свидетели: -- Ну, вот, началось... Сам понимаешь, надолго ли меня хватит?
Загнанный в угол, он попробовал испытать диаметрально противоположную тактику: принялся изображать подчеркнутое благодушие, потребовал поставить на стол выпивку, усадил детей к себе на колени, начал читать им стишки, то и дело, буднично и без видимой заинтересованности похлопывая Элиану по мягким частям, словно стремясь убедиться в сохранности купленного по случаю окорока. В своей демонстрации наигранной веселости он зашел еще дальше: не выпуская из рук стакана, знаком велел Элиане приблизиться, запечатлел сочный поцелуй на месте его любимой родинки, а затем, заговорщически подмигнув мне, запустил свободную руку в проем ее блузки и извлек на свет божий левую грудь своей сожительницы, достоинства каковой тут же, не утрачивая прежнего хладнокровия, и предложил мне объективно оценить.
Мне доводилось быть свидетелем подобных выходок моего приятеля и раньше: объектами их становились другие женщины, в которых он влюблялся. Его чувства неизменно развивались по замкнутому циклу: страсть, охлаждение, безразличие, скука, язвительность, презрение, отвращение. Мне было искренне жаль Элиану. Дети, нищета, унылая лямка работы изо для в день, унижения -- всему этому никак не позавидуешь. Видя, что его экспансивный жест не принес
желаемого эффекта, Карл неожиданно устыдился. Поставив стакан на стол, он с видом побитого пса заключил Элиану в объятия и поцеловал в лоб. Последнее, по его представлениям, должно было продемонстрировать, что она -- ангел, пусть даже наделенный соблазнительным задом и обворожительной левой грудью. Затем на его губах появилась глуповатая усмешка, и он поудобнее устроился на диване, бурча сквозь зубы: -- Ну, ну. -- В переводе на понятный мне язык это означало: -- Так-то вот обстоят дела. Хуже некуда, но ничего не попишешь.Почувствовав повисшее в комнате напряжение, я вызвался вывести детей, включая и младенца в коляске, на свежий воздух. Карл тут же встрепенулся: похоже, мое исчезновение со сцены (по крайней мере, в данный момент) не входило в его планы. Из его гримас и жестов, обращаемых ко мне за спиной Элианы, я уловил лишь, что необходимость немедленно приступить к исполнению лю-
370
бовных обязанностей его отнюдь не прельщает. Совсем напротив: громко рассуждая о том, что сам не преминет повести детей на прогулку, Карл одновременно из-за спины своей избранницы на языке глухонемых лихорадочно сигнализировал мне, что будет вовсе не против, коль скоро в его отсутствие я предприму решительный штурм твердынь Элианиной добродетели. Даже будь у меня в мыслях подобное желание, я никогда не решился бы на такое. Совесть не позволила бы. К тому же мне гораздо больше импонировало всласть помучить его в отместку за свинское обхождение с бедняжкой. Тем временем дети, уловившие .течение разговора и ставшие свидетелями нашей заговорщической мимики за спиной их родительницы, принялись вести себя так, будто сам бес в них вселился: вмиг развеселились, затем захныкали, а потом и вовсе разревелись, притоптывая ножками в бессильной ярости. Младенец в коляске опять завопил
благим матом, попугай в клетке зарядил свое, собака разразилась визгливым лаем. Убедившись, что ветер дует не в их сторону, эти резвые создания начали по-обезьяньи копировать нелепые ужимки Карла, за которыми следили со смешанным любопытством и недоумением. Было в этом подражании нечто на редкость непристойное, и бедная Элиана никак не могла взять в толк, что за муха их укусила.А Карл -- тот уже совсем вышел из себя. На удивление Элиане он в открытую разразился целым каскадом клоунских гримас и неуклюжих телодвижений -- как бы копируя паясничающих отпрысков возлюбленной. В конце концов роль невозмутимого гостя оказалась не по плечу и мне: я расхохотался во весь рот, инициировав со стороны последних очередной взрыв бурного восторга. Затем, игнорируя робкие протесты Элианы, Карл повалил ее на диван, корча обезьяньи рожи и без умолку тараторя на ненавистном ей австрийском диалекте. Дети гурьбой попадали на нее, визжа, как недорезанные поросята, и проделывая невесть что всеми конечностями, чему, разумеется, Элиана была бессильна воспрепятствовать, ибо Карл бесцеремонно хватал, щипал, покусывал ее то за шею, то за грудь, то за руки, то за ноги. Так она и лежала в платье, задранном по самые плечи, извиваясь, барахтаясь, задыхаясь от смеха, с которым не могла
совладать, и от подступившего к горлу гнева, почти истерики. Когда ей, наконец, удалось оторваться от этого клубка, она разразилась бурными рыданиями. Карл застыл рядом с ней на диване с усталым и потерянным видом, бурча свое неизменное "ну-ну". А я молча взял маленьких за руки и вывел их во двор, пре-371
доставив любовникам выяснять свои отношения без свидетелей.
Возвратившись, я обнаружил, что они уединились в соседней комнате. Было так тихо, что поначалу я заподозрил, что, вдосталь намиловавшись, оба заснули. Однако внезапно дверь открылась и сквозь нее просунулась голова Карла с его обычной издевательской ухмылкой, означавшей: "Все в порядке, я ее умиротворил". Скоро показалась и Элиана, раскрасневшаяся и источающая тепло, как полыхающая жаровня. Я растянулся на диване и увеселял детишек, пока взрослые выходили за провиантом к ужину. Когда они вернулись, оба пребывали в отличном настроении. Я подозревал, что Карл, весь расплывавшийся от удовольствия, едва речь заходила о съестном, о секретах кухни, яствах и деликатесах, на гребне минутного великодушия наобещал Элиане с три короба -- разумеется, и в мыслях не держа, что когда-нибудь его призовут к исполнению обещанного. Надо сказать, Элиана вообще была поразительно доверчива; и причиной тому,
не исключено, были все те же родинки, служившие постоянным напоминанием о том, Что красота ее не столь уж безупречна. Сознание того, что она стала объектом любви не вопреки, а благодаря этим родинкам (а именно такое ощущение поддерживал в ней умело выстроивший свою линию Карл), делало ее редкостно беззащитной. Как бы то ни было, сейчас она все больше и больше излучала радостное тепло. Мы опрокинули еще по бокалу (она, похоже, перебрала лишку), а потом, вглядываясь в сгущавшиеся за окном сумерки, разом запели.В таком настроении мы всегда пели немецкие песни. Включалась и Элиана, хотя она и презирала немецкий. Теперь Карл вел себя совсем по-иному. Ни следа прежней суетливости. Судя по всему, недавний трах доставил удовольствие обоим, на дне его желудка спорили друг с другом три или четыре аперитива, его воодушевляло здоровое чувство голода. Не говоря уже о том, что все ближе подступала ночь, а с ней -- конец его супружеской вахты. Иными словами, все обстояло как нельзя лучше.
Подвыпив и подобрев, Карл делался поистине неотразим. Он с увлечением расписывал достоинства добытого час тому назад вина -- очень дорогого и купленного, как он любил добавлять в подобных случаях, исключительно в мою честь. Превознося его вкусовые качества, мой приятель с энтузиазмом
воздавал должное салату. Салат, в свою очередь, пробудил в нем еще большую жажду. Элиана попыталась было умерить его пыл, но теперь уже во всем мире не сыскалось бы силы, способной стать на пути кипучей жизнерадостности Карла. Он вновь вытащил наружу372
сиську своей благоверной -- на этот раз она не противилась -- и, оросив ее вином, жадно припал к ней губами. Затем, разумеется, пришел черед коронного номера -- демонстрации родинки на ее левом бедре, по соседству с лобком. Видя, какой оборот принимают дела, я уже готов был предположить, что голубки вот-вот опять уединятся в спальне, но оказался неправ. С той же внезапностью водрузив сиську в исходное положение, Карл придвинулся к столу со словами: --
J'ai faim, j'ai faim, cherie*. -- По тону, по голосовой модуляции это признание ничем не отличалось от его излюбленного: -- Ну, скорее, крошка, скорее, я весь истомился!В ходе ужина, оказавшегося прекрасным, мы перешли к вещам странным и неординарным. Карл, с пиететом относившийся к собственному гурманству, имел обыкновение сдабривать прием пищи, особенно когда она была ему по вкусу, каким-нибудь ни к чему не обязывающим разговором. Стремясь избежать всего сколь бы то ни было серьезного (и, следовательно, грозившего внести диссонанс в процесс его пищеварения), мой приятель любил, готовясь проглотить очередной кусок или сделать очередной глоток вина, предварить его отрывистой, никак не связанной с предыдущим обменом мнениями репликой. Так и на сей раз: само собой разумеющимся тоном он заявил, что недавно познакомился с девушкой -- шлюхой или нет, он не имеет ни малейшего понятия, да и какое это имеет значение? -- которую намерен мне представить. И, не дав мне открыть рта для дальнейших расспросов, добавил: -- Она как раз твоего типа.
-- Знаю я, какие тебе нравятся, -- продолжал он, явно намекая на Мару с Острова святого Людовика. -- Так вот:
эта -- гораздо лучше, -- заключил он. -- Не волнуйся, я обо всем позабочусь...
Чаще всего, изрекая нечто в этом роде, он не имел в виду никого конкретно. Ему просто-напросто импонировала мысль представить себе меня в обществе едва родившейся в его воображении мифической красавицы. Иногда причиной бывало и другое: дело в том, что Карл в принципе не одобрял тех, кто подходил под его определение "моего типа". Стремясь уколоть меня
побольнее, он широковещательно заявлял, что женщинами моего типа кишмя-кишат все страны центральной Европы и что счесть такую женщину красивой может втемяшиться в голову только американцу. А уж если хотел пригвоздить меня к позорному столбу, то награждал их саркастическими репликами373
вроде: -- Ну, этой никак не меньше тридцати пяти, это я могу тебе гарантировать. -- Когда же, как в тот вечер, о котором идет речь, я делал вид, что искренне верю его россказням, и забрасывал его вопросами, он отвечал уклончиво и неопределенно. Конечно, время от времени поддаваясь на мои провокации и уснащая свои небылицы столь убедительными подробностями, что в конечном счете, судя по всему, сам начинал верить в собственные домыслы. В такие минуты на его лице появлялось поистине демоническое выражение, а его способность изобретать со сверхъестественной быстротой облекала в плоть бесспорной конкретики самые невероятные вещи и происшествия. Стремясь не потерять таинственную нить, он все чаще прикладывался к бутылке, опрокидывая стакан за стаканом, будто перед ним стояло не вино, а слабое пенящееся пиво; и с каждым глотком по его лицу шире и шире расползался горячечный румянец, отчетливее проступали вены на лбу, суше и непривычнее казался голос, импульсивнее движения рук, и все более острыми и пронизывающими, как у сомнамбулы, делались его глаза. Внезапно умолкая, Карл устремлял на вас рассеянный, непонимающий взгляд, резким, драматическим жестом доставал часы, а потом ровным, спокойным, не допускающим и тени сомнения тоном говорил: -- Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц. На ней будет швейцарское платье в горошек, а под мышкой сумочка из крокодиловой кожи. Хочешь на нее взглянуть --
поди проверь. -- Вымолвив это, он небрежно переводил ход разговора в другое русло. Большего и не требовалось: ведь он только что явил присутствующим неопровержимое свидетельство верности своих слов! Разумеется, никому и в голову не приходило попытаться подвергнуть их нелицеприятной проверке. -- Ясно, не хочешь рисковать, -- говорил в таких случаях Карл. -- В душе ты ведь не сомневаешься, что она будет там стоять... -- И тем же нейтральным тоном, как если бы речь шла о чем-то вполне обыденном, присовокуплял к своему прогнозу, добытому путем общения с потусторонними силами, еще одну исчерпывающую в своей красочной выразительности деталь.Надо отдать Карлу должное: когда дело касалось вещей, проверка которых не предусматривала каких-либо чрезвычайных действий: вроде того, чтобы встать из-за стола в разгаре дружеского застолья или как-то еще нарушить привычный ритм вечерних развлечений, -- его прогнозы так часто сбывались, что окружающим невольно казалось, что по их спинам стекает холодный пот, когда на моего друга, что называется "накатывало". То, что начиналось
374
как досужая причуда или подобие циркового розыгрыша, нередко оборачивалось страшной, леденящей кровь стороной. Если, скажем, случалось новолуние (я не раз замечал, что эти озарения Карла были таинственно связаны с теми или иными фазами луны), тогда во всей атмосфере вечера ощущалось нечто зловещее. Карл, например, совершенно не выносил, когда на него внезапно падал лунный свет. -- Вот он, вот он! -- истерически взвизгивал он, будто завидев привидение. И долго бормотал потом: -- Это не к добру, не к добру, -- машинально потирая руки и расхаживая взад-вперед по комнате с опущенной головой и полуоткрытым ртом, из которого, как кусок красной фланели, безжизненно свешивался его язык.
К счастью, в тот вечер, о котором я рассказываю, луны не было, а если и была, ее неверное сияние еще не проникло внутрь маленького дворика, куда выходили окна тесного приюта Элианы. И единственным итогом возбужденного состояния Карла стало то, что он в энный раз принялся во всех подробностях рассказывать о грехопадении недалекого супруга своей избранницы. Эта комическая история, как мне довелось узнать впоследствии, вполне соответствовала истине. Источником его злоключений явились две таксы, на которых с вожделением поглядывал муж Элианы. Увидев, как они непринужденно разгуливают по округе -- без поводка и вне поля зрения хозяина, -- он, не довольствуясь сбытом фальшивых банкнот, составлявшим постоянный источник его благосостояния, решил приманить их к себе, чтобы потом -- разумеется, за определенную мзду -- возвратить законному владельцу. И вот в одно прекрасное утро, услышав звонок в дверь и обнаружив за ней французского полицейского, он просто онемел от неожиданности. Надо же: как раз в этот момент он кормил своих собачек. Нет необходимости добавлять, что к этому времени он успел так к ним привязаться, что напрочь забыл о награде, каковую первоначально вознамерился получить. Что за жестокий удар судьбы, размышлял он: подвергнуться аресту за то, что проявил доброту к животным... История эта воскресила в памяти Карла множество других происшествий, свидетелем которых он был, деля крышу в Будапеште с будущим мужем Элианы: глупых, нелепых, какие могли приключиться только с недоумком, как именовал его мой приятель.
К концу ужина Карл преисполнился такого благодушия, что ему вздумалось чуточку подремать.. Видя, что он захрапел, я распрощался с Элианой и откланялся. Никаких определенных намерений у меня не было. Я не спеша прошел несколько кварталов до площади Этуаль, затем маши-
375
нально свернул на Елисейские Поля в сторону Тюильри, рассчитывая где-нибудь по пути выпить чашку кофе. Наевшись и выпив, я основательно подобрел и чувствовал себя примиренным со всем миром. Праздничный блеск и гомон Елисейских Полей странным образом контрастировали с тишиной безлюдного дворика, где у входа в жилище Элианы притулилась детская коляска. Меня не только напоили и накормили до отвала; в виде исключения я был хорошо одет и обут. Помню, в тот день мне до блеска начистили башмаки.
Мне вдруг вспомнилось, как пять или шесть лет назад я впервые появился на Елисейских Полях. Тогда, посидев в кинематографе и выйдя наружу в прекрасном настроении, я решил прогуляться и опрокинуть стаканчик прежде, чем отправиться на боковую. В маленьком баре на одной из окрестных улочек в одиночестве выпил несколько коктейлей. С бокалом в руке вспомнил своего старого бруклинского друга и подумал, как здорово было бы, окажись он в этот момент рядом со мной. Вступил с ним в мысленный диалог и, продолжая его, сам не заметил, как оказался на асфальте Елисейских Полей. Слегка охмелев и не на шутку расчувствовавшись, я озадаченно озирался по сторонам, обнаружив, что нахожусь среди деревьев. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, двинулся к путеводным огням кафе. На подходе к Мариньяну рядом со мной возникла попутчица -- статная, энергичная, с манерами знатной дамы шлюха; тараторя без умолку, она тут же без особых проволочек вцепилась мне в локоть. В то время я знал не больше десятка слов по-французски и, дезориентированный мигающими бликами уличных огней, подступавшими отовсюду деревьями, одурманенный весенними ароматами, ощущая внутри приятное тепло от выпитого, оказался совершенно беспомощен. Я понял: мне крышка. Понял: теперь уж меня обдерут как липку.
Я сделал неуклюжую попытку замедлить шаг, добиться с нею хоть какого-то понимания. Помню: мы вдвоем стояли на тротуаре, а напротив нас сияла, искрилась, переливалась нарядным людом открытая площадка "Кафе Мариньян". Помню: она встала между мною и толпой и, не переставая что-то тараторить, расстегнула на мне пальто и решительно взяла быка за рога, зазывно шевеля уголками губ. И тут окончательно пали последние бастионы робкого сопротивления, какое я вознамерился было оказать. Несколько минут спустя мы были с ней в комнате безымянного отеля, где, не успел я и слова вымолвить, она сосредоточенно и со знанием дела приникла ртом к моему, уже не сопро-
376
тивлявшемуся естеству, предварительно очистив мои карманы ото всего, кроме случайной мелочи.
Перебирая в памяти детали этого происшествия и последовавшие за ним смехотворные походы в американский госпиталь в Нейи (где я поставил себе целью излечиться от существовавшего лишь в моем воображении сифилиса), я внезапно заметил в нескольких шагах девушку, стремившуюся обратить на себя мое внимание. Она остановилась и молча ждала, пока я подойду к ней, словно ни секунды не сомневалась в том, что я возьму ее под руку и как ни в чем не бывало продолжу прогулку по проспекту. В точности это я и сделал. Даже не потрудившись замедлить шаг, когда поравнялся с нею. Ведь, казалось, нет ничего более естественного под луной, нежели на традиционное:
"Привет, куда вы направляетесь?" -- ответить: "Да в общем никуда, давайте зайдем куда-нибудь и выпьем".
Моя готовность откликнуться, моя досужая беззаботность, моя подчеркнутая небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я был хорошо одет и обут, возможно, создали у девушки впечатление, будто перед нею миллионер-американец. Приближаясь к сияющему светом фасаду кафе, я понял, что это "Мариньян". Хотя был уже поздний вечер, разноцветные зонты по-прежнему колыхались над столиками на открытой площадке. Девушка была одета не по погоде легко; на шее ее красовалась непременная для данного сословия меховая горжетка -- изрядно поношенная, потертая и даже, как мне показалось, кое-где траченная молью. Впрочем, на все это я почти не обратил внимания, завороженный ее глазами -- карими и на редкость красивыми. Они напомнили мне кого-то... кого-то, в кого я был влюблен. Но вспомнить, кто это был,
в тот момент я не мог.По какой-то неведомой мне причине Мару (так она назвала себя) снедало стремление говорить, по-английски. Английский она выучила в Коста-Рике, где, по ее словам, некогда ей принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что я прожил в Париже, случай свел меня со шлюхой, обнаружившей желание изъясняться по-английски. Похоже, делала она это потому, что английская речь напоминала ей о тех благословенных временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное, куда более респектабельное ремесло, нежели ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый американец, м-р Уинчелл был обаяшка, более того -- по ее убеждению,
джентльмен; он возник на пути Мары, когда, перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в кармане и с разбитым сердцем, она осела в Париже. М-р Уинчелл377
заседал в правлении некоего клуба атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что повсюду его сопровождала супруга, обходился с Марой по-королевски. Мало того: истинный джентльмен, он представил Мару своей жене и все втроем они совершили увеселительную поездку в Довиль. По крайней мере, такова была версия Мары. Не исключаю, что именно так все и было: время от времени воочию сталкиваешься с такими Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с пылу с жару начинают воздавать ей почести как леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам Мары, данный Уинчелл действительно вел себя как аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала. Натурально, когда он выдвинул предложение всем троим разделить одну постель, это не привело ее в восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее за проявленную неуступчивость. --
Elle avait raison*, -- заметила она.И вот м-р Уинчелл растворился в безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек, который он подарил Маре, отплывая за океан. Проеден с поразительной быстротой, ибо не успел м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте замаячил Рамон. Мадридец, он намеревался открыть там свое кабаре, но разразилась революция и ему пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли, что в Париже он оказался гол как сокол? Судя по отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она безраздельно доверяла ему. Но скоро и он сгинул без следа. Не имея ни малейшего понятия в том, в каком направлении "сгинул" Рамон, Мара, тем не менее, была убеждена, что в один прекрасный день ее избранник даст о себе знать и они будут вместе. И ничто не могло поколебать ее в этой уверенности, хотя вот уже больше года от него не было вестей.
Все это выплеснулось наружу в краткий промежуток между приемом заказа и появлением кофе на столе. Выплеснулось на диковинном английском моей собеседницы, который в сочетании с низким, хрипловатым тембром голоса, наивной серьезностью интонаций и ее нескрываемым стремлением
непременно прийтись мне по вкусу (чем черт не шутит, а вдруг перед нею очередной м-р Уинчелл?) не на шутку растрогал меня. Последовала томительно долгая пауза, и в моей памяти всплыли слова, сказанные Карлом за обедом. Что ни говори, эта женщина безошибочно воплощала "мой тип" и, пусть на сей раз он и не сделал никакого пророчества, несомненно вынимая часы, мог бы описать в мельчайших, подробностях, заключив своим тра-378
диционным: "Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц".
-- Что вы делаете в Париже? -- спросила она, переводя разговор в более привычное русло. И тотчас, едва я открыл рот, перебила меня вопросом, не хочу ли я есть. Я ответил, что лишь недавно отлично поужинал. Предложил ей рюмку ликера и еще кофе. И вдруг поймал на себе ее ровный, неотрывный, до неловкости пристальный взгляд. Мне подумалось, что в ее воображении вновь возник образ отзывчивого м-ра Уинчелла, что она молчаливо сравнивает меня с ним, уподобляет меня ему и, быть может, в душе благодарит Господа за то, что он послал ей еще одного американского
джентльмена, а не тупоголового француза. Коль скоро направленность ее мыслей была именно такова, казалось нечестным позволить ей и дальше питать иллюзии на мой счет. Поэтому со всей мягкостью, на какую я был способен, я постарался дать ей понять, что между мною и гастролирующими миллионерами дистанция огромного размера.В этот момент, внезапно перегнувшись через стол, она поведала мне, что голодна, страшно голодна. Я был ошарашен. Час ужина давно миновал; кроме того, при всей моей твердолобости, в голову мне никак не укладывалось, что шлюху с Елисейских Полей могут терзать голодные спазмы. Одновременно меня пронизало жгучее чувство стыда: ничего себе, навязал свое общество девушке, даже не удосужившись поинтересоваться, не хочет ли она есть. -- Давайте зайдем внутрь? -- предложил я, нимало не сомневаясь, что она не устоит перед искушением отужинать в "Кафе Мариньян". Подавляющее большинство женщин, будь они голодны (тем более
страшно голодны), согласились бы не раздумывая. Но не эта -- эта лишь покачала головой. Нет, у нее и в мыслях не было ужинать в "Мариньяне": там чересчур дорого. Тщетно уговаривал я ее выкинуть из головы сказанное мной минуту назад -- о том, что я не миллионер и все прочее. Лучше зайти в простой маленький ресторанчик, в этой округе их пруд пруди, сказала она. Я заметил, что едва ли не все рестораны уже наверняка закрылись, но она стояла на своем. И затем, будто вмиг забыв о собственном голоде, придвинулась, накрыла мою руку своей теплой ладонью и с жаром принялась расписывать, до чего я прекрасный человек. За этими излияниями последовал новый поток воспоминаний о ее жизни в Коста-Рике и других Богом забытых местах Карибского бассейна, местах, где мне и вообразить было не под силу девушку вроде нее. Суть ее сбивчивого рассказа сводилась к тому, что она просто не родилась шлюхой и никогда не сможет ею стать. Судя по379
ее заверениям, она уже по горло пресытилась этим ремеслом.
-- Вы -- первый, кто за долгое-долгое время обошелся со мной по-человечески,
-- продолжала она. -- Я хочу, чтобы вы знали, какая для меня честь просто сидеть и разговаривать с вами.Ощутив голодный спазм и слегка задрожав, она поплотнее запахнула на шее свою нелепую, обносившуюся горжетку. Ее предплечья покрылись гусиной кожей, а в улыбке проступило что-то жалкое и в то же время отважно-небрежное. Не желая дольше длить ее муки, я готов был тут же подняться с места, но она, казалось, не может остановиться. И конвульсивный поток слов, лившихся из ее горла, безотчетно соединился в моем сознании с мыслью о еде -- той, в которой она так отчаянно нуждалась и которую, скорее всего, ей суждено тут же извергнуть на ресторанную скатерть.
-- Человеку, которому достанусь я, очень повезет, -- внезапно донеслось до меня. Моя собеседница