ку подобралась поближе к доктору, он обернулся к ней со своей серьезной улыбкой, которая так ее восхищала, и уже хотел заговорить, как вдруг вечернюю тишину нарушили хриплые голоса, хором распевающие "Кукарачу". Из салона, окруженная своей нелепой свитой, выплыла condesa в свободном, ниспадающем складками белом платье и зеленых туфельках, помахала доктору пальчиками, одарила его чарующей улыбкой и стремительно прошла мимо, юбки ее развевались, а студенты шли за нею, приплясывая румбу, и орали свою песню. Замыкал шествие жилистый малый в фиолетовых широченных брюках, похожих на подоткнутую юбку; немного приотстав, он дурашливо подскакивал и, передразнивая графиню, пищал тоненьким жалобным голоском: "Ах ты, молодость моя, жаль, с тобой рассталась я!" У него даже хватило нахальства откровенно подмигнуть растерявшейся фрау Шмитт. Та просто глазам своим не поверила и в смятении обернулась к доктору. - Да что же это? - ахнула она. Доктор Шуман придвинулся ближе, теперь они стояли совсем рядом и смотрели на студентов, на их судорожную походку и обезьяньи ужимки, на бесстыдные жесты, которыми те провожали быструю грациозную фигурку. Как же condesa, которая словно бы так чутка ко всему, что творится в ней самой и вокруг, может хотя бы минуту терпеть подобную наглость? Доктор Шуман подавил тяжелый вздох, снова обратил взгляд на океан и печально сказал соседке: - Просто невероятно, до чего доходит злонравие молодежи. Мы слышим немало упреков людям пожилым - не так ли? - и тут многое справедливо: под старость мы становимся ленивыми, себялюбивыми, самодовольными, легко впадаем в отчаяние... - Ну, только не в отчаяние, дорогой доктор Шуман, - неловко запротестовала фрау Шмитт. - Именно в отчаяние, - решительно повторил доктор. - Но куда хуже пороки молодости. Мы, старшие, грешим - и сознаем это, и хотя бы некоторые из нас горько раскаиваются всеми силами стараются загладить свои грехи. А эти, - он кивнул в сторону студентов, - эти грешат и даже не понимают, что грешат, или же понимают - и упиваются этим. Они бесстыдны, жестоки и заносчивы... они любят самих себя с пылом, какого старость не знает... или, может быть, старики этот пыл уже растратили, - вдруг прибавил он не без юмора. - Но все равно, эти юнцы грешат с утра до ночи против всего на свете, от сердца человеческого и до Святого Духа, а потом, устав грешить, засыпают крепким сном невинного младенца. Смотрите, такое грубое презрение и насмешка, такое жестокое, бессмысленное издевательство над благородной женщиной, а ведь она страдает, и ничего плохого она им не сделала! - Как странно, доктор, - кротко, простодушно удивилась фрау Шмитт, - я еще не слыхала, чтобы вы говорили так сурово! - Да, я суров, - спокойно ответил доктор Шуман. - Я - глас укоризны, вопиющий в пустыне, вернее, над водами океана! Хотел бы я, чтобы слова мои обратились в камни - я забросал бы ими этих дикарей и разбил бы их тупые головы. - Или их сердца, - сказала фрау Шмитт. - У них нет сердца, - возразил доктор. Фрау Шмитт промолчала, такие глубины чувств и мыслей были ей недоступны, и однако ее влекло к этим глубинам. Удрученно следила она за взглядом доктора, он провожал глазами графиню, пока та не скрылась за поворотом на корме; то, что увидела фрау Шмитт в его взгляде, она поняла по-своему, простодушно истолковала на свой лад. Какая жалость, такой хороший человек - и влюбился в подобную женщину! Да еще в его годы, и притом он женат, и вообще... Просто ужасно, и ведь такие случаи не редкость. Ее вера в доктора Шумана поколебалась, едва не рухнула, устояла все же, но былой ореол померк навсегда. Чувство было такое, словно ей нанесли новую рану, опять оставили в стороне, жизнь так и пройдет мимо. Нет, ей теперь хочется только одного - прочитать молитвы, вверить себя Божьей воле, и уснуть, и обо всем забыть. В этом мире ее уже не ждет ничего хорошего и отрадного. Минуту она стояла как громом пораженная, потом пробормотала на прощанье какие-то вежливые слова и пошла прочь. Доктор Шуман, сам себе удивляясь, поразмыслил над своими словами и пожалел, что ему изменило чувство меры: все это было сказано не к месту и не ко времени, с излишним жаром и совсем неподходящему слушателю... да уж, лучше бы совсем ничего этого не говорить, чувство, которым продиктованы были эти слова, само по себе сомнительно... Он мысленно прочитал короткую покаянную молитву, откинулся в ближайшем шезлонге и закрыл глаза. На слабо освещенной палубе в эти минуты никого не было, все стихло, слышался лишь убаюкивающий плеск волн. Не так давно доктор тешил себя надеждой подрядиться судовым врачом еще на один рейс, а теперь, в миг внезапного озарения, понял: это плаванье для него последнее. И оттого, что внезапно ему открылся верный конец путешествия, которое, по неведомой причине, оказалось до странности мучительным, на душе у доктора Шумана полегчало, и он мирно заснул. Когда он открыл глаза, рядом, в шезлонге по правую руку от него, непринужденно откинулась condesa - ее, видно, ничуть не клонило ко сну; в задумчивости, которая очень ей шла, она смотрела на темнеющие волны, будто ждала, что сейчас поднимется занавес и начнется некий спектакль. От изумления доктор Шуман начал даже немного заикаться: - Ч-что вы сделали с этими ужасными молодыми людьми? - Да, правда, они иногда бывают скучноваты, - спокойно отозвалась condesa. - Им надоело проказничать, и они пошли играть в кости. А вы так сладко спали, просто на зависть. Как вам это удается? Доктор Шуман выпрямился в кресле, сон освежил его и вернул силы. - Очень просто: у меня совесть чиста, - сказал он почти весело. - Очень просто, - повторила condesa. - Ну, конечно, вы - такой человек, что не могли бы жить с нечистой совестью. - Бывает и похуже, - с нажимом сказал доктор, чувствуя, что надо строже держаться с этой сумасбродной особой, как-никак она - его пациентка. - Скажите-ка, а ваша совесть сейчас ни в чем вас не упрекает? - В вопросах совести я не разбираюсь, - сказала condesa. - Зато у меня есть чувство чести, самая малость, но, пожалуй, оно играет ту же роль... хотя бы изредка! Вот я дала вам слово - и пока что держу его, разве вы не видите? Только мне от этого мало радости, я мучаюсь, терзаюсь, меня жжет как крапивой, а почему? Все ради вас, я уже вам говорила; чего же вы еще требуете? - Я этого совсем не требовал, - возразил доктор Шуман. - Этого я меньше всего хотел. Никогда бы у меня не хватило дерзости мечтать о чем-либо подобном. - Знаю, - почти с нежностью сказала condesa. - Но мне необходимо хоть что-то от бессонницы. У меня нет больше сил не спать. - Постарайтесь еще немного обойтись без наркотиков, - сказал доктор. - Даю слово, когда надо будет, я вам помогу. - Ненавижу мученичество во всех его проявлениях, - сказала condesa. - Мне оно совсем не к лицу. И я не могу быть героиней, это мне еще ненавистнее. А между тем, не угодно ли - я вам обещаю и мучиться и геройствовать, потому что вам кажется, будто это пойдет мне на пользу... чему на пользу - моей душе? - И душе тоже, разумеется, - любезно подтвердил доктор. - Вы и правда полагаете, что от этого путешествия, такого для меня странного, неожиданного, ни на что не похожего, я стану совсем другим человеком? - спросила condesa. - Думаете, совершится какое-то чудо? Доктор начал что-то отвечать, и в эту минуту оба увидели, что на шлюпочную палубу поднимается эта нелепая пара - долговязая тощая Лиззи и низенький толстяк Рибер, а за ними, чуть поодаль, крадутся близнецы Рик и Рэк. Ни condesa, ни доктор ничего не сказали об этом шествии, словно ничего и не заметили, и продолжали приятно беседовать. Некоторое время Рик и Рэк, точно осторожные охотники, пробирались по шлюпочной палубе, стараясь не попадаться на глаза своей дичи (ее повадки и намерения они знали наизусть), - и наконец из-за второй огромной трубы, из самого укромного темного уголка, донесся долгожданный суматошный шумок: там как будто борются, топчутся на месте, шаркают подошвы, скользят каблуки, слышны приглушенные голоса - вскрикивает, шипит и огрызается женщина, захлебывается довольным урчаньем мужчина. Рик и Рэк не понимают слов, но чутье на любовный жаргон у них в крови. Крадучись, как два лисенка, они подбираются ближе, ревниво придерживают друг дружку, каждому хочется взглянуть первым; они понимающе переглядываются, в полутьме поблескивают белки глаз, мелькают острые красные языки, облизывая приоткрытые губы. Ветер свистит в ушах, треплет волосы по щекам, облепляет убогой одежонкой тощие ребячьи тела - прижимаясь к трубе, они крадутся вокруг нее к заманчивым звукам. И вот молча, не шевелясь, они с жадностью упиваются зрелищем, которое искали. Сидя на палубе, спиной к трубе, тесно прижались друг к другу Лиззи и Рибер, копошатся, борются, смеются. Он щупает ее коленки, а она одной рукой одергивает юбку, а другой пытается его оттолкнуть. Рик и Рэк ждут чего-нибудь поинтереснее... но вдруг тощая Лиззи вырвалась и отпихнула толстяка так, что он едва не повалился на спину. Блузка у нее расстегнута чуть не до пояса, и дети презрительно морщатся: тут и глядеть-то не на что. Лиззи взвизгивает, озирается - и ее ошалелый взгляд падает на Рика и Рэк. Она пронзительно визжит уже совсем на другой манер: - Ой, смотрите, ой, смотрите... И машет в их сторону длинными руками. Рибер мгновенно трезвеет. Лиззи вскакивает на ноги, распрямляется разом, как пружина, он же становится на четвереньки, хватается за бухту каната и только тогда с трудом, кряхтя, встает. А Рик и Рэк лишь слегка попятились, не отходя от трубы, и все смотрят, готовые в случае чего дать стрекача. - Ах вы, бесстыдники, вы что тут делаете? - несколько задыхаясь, но словно бы отечески строгим тоном вопрошает Рибер. - Глядим на вас, - дерзко отвечает Рэк и показывает язык. А брат прибавляет: - Валяйте дальше. Если кто пойдет, мы вам скажем. Искренне возмущенный столь ранней развращенностью, Рибер со злобным рычаньем, протянув руки, бросается на близнецов, но они ловко отскакивают. - Вон отсюда! - вне себя орет Рибер. Рик и Рэк в восторге прыгают и хлопают в ладоши, увертываясь от Рибера, а он мечется, размахивает кулаками и едва не теряет равновесие, потому что его яростные удары приходятся по воздуху. Близнецы отплясывают вокруг него танец диких. - Дай монетку! - вопят они. - Дай монетку, а то расскажем!.. Дай, дай монетку, а то расскажем!.. Дай монетку... - Изверги! - хрипло вскрикивает Лиззи. - Ах вы, мерзкие... - Дай монетку, дай монетку! - нараспев повторяют Рик и Рэк, по-прежнему пританцовывая вокруг Рибера и с легкостью избегая ударов. Наконец Рибер остановился, он задыхается, низко опустив голову, точно измученный тореадором обессилевший бык на арене. Сунул руку в карман. Зазвенела и покатилась по палубе монетка. Рик наступил на нее ногой. - И ей тоже дай, - говорит он, указывая на сестру. - Ей тоже. И смотрит зорко, нахально и настороженно. Рибер бросает вторую монетку. Рик хватает обе в кулак, машет сестре, и она бежит за ним. У трапа они с разбегу столкнулись, оба разом кое-что заметили, и обоим пришло на ум одно и то же. Одна из шлюпок закрыта брезентом не наглухо, свободно повисший край можно и еще приоткрыть. Близнецы попробовали - это на удивленье легко удалось; они приподняли край брезента, и Рэк, извиваясь ужом, заползла в шлюпку, брат, не говоря ни слова, - за ней. Шлюпка оказалась куда глубже, чем они думали, пришлось изрядно повертеться, но наконец они вскарабкались обратно к борту, выглянули в щелку под брезентом, щека к щеке, и внимательно прислушались. Но вот и толстый дядька с тощей теткой: идут мимо, она на ходу застегивает кофту, лица у обоих злые-презлые. Тут Рик чуть не свалился на дно лодки, заскреб башмаками по доскам; тощая обернулась, поглядела в сторону шлюпки, но ничего не увидела; потом споткнулась на ступеньке трапа, и толстяк подхватил ее под руку. - Осторожнее, моя красавица, - негромко сказал он. - Отстаньте, - огрызнулась она и вырвала руку. Рик и Рэк одним живым комком свалились на дно шлюпки, захихикали в темноте. - Отдай мою монетку, - яростно потребовала Рэк и, точно кошка когтями, впилась Рику в бока. - Отдай, а то глаза выцарапаю. - Возьми, попробуй, - в тон ей ответил Рик и крепче зажал деньги в кулаке. - А ну, возьми! И пошла схватка будто не на жизнь, а на смерть: они катались по дну шлюпки, наподдавали друг другу коленками в бока, вцепились в волосы; обоим было больно, но и в боли они находили удовольствие. И понемногу притихли, а потом и захихикали. Мимо шел молодой помощник капитана, остановился, прислушался, лицо у него стало озабоченное. Шагнул к шлюпке, рывком отдернул брезент - и от того, что увидел в шлюпке, на миг остолбенел. Потом спрыгнул через борт, низко наклонился, ухватил обоих и вытащил наружу. Они оказались почти невесомыми, словно даже кости у них были полые - и оба повисли в руках моряка, бессильно болтаясь, точно сломанные куклы. Condesa и доктор Шуман все еще отдыхали в шезлонгах, смотрели, как темнеет океан и пляшут на волнах отражения корабельных огней, и доктор говорил: - Человек не обретает ни новые силы, ни новые слабости, в нем лишь развиваются, укрепляются, сходят на нет или извращаются задатки, заложенные в нем изначально. Порой это происходит так бурно и внезапно, что может показаться, будто характер переменился в корне, но, боюсь, это только кажется. С годами человек все яснее сознает, сколько шаткого, неустойчивого в его натуре. Старается во всем отдавать себе отчет, держать себя в руках. И, наконец, трезво и все же скорбно понимает, как верно то, что ему говорили в детстве: да, конечно, он бессмертен, но не в нынешнем своем облике, не во плоти. Человек... - Человек, человек... - почти весело перебила condesa. - Про какого это человека вы всегда толкуете? Давайте лучше поговорим о нас, именно о вас и обо мне. - Что ж я, у меня самая заурядная болезнь сердца, вот я и устроился на рейс-другой судовым врачом в надежде немного отдохнуть - представляете? - я ведь нередко прописывал такой отдых другим. А теперь я буду счастлив, если протяну столько, что еще раз увижу, как моя жена веником выгоняет кур из кухни нашего загородного домика, и услышу ее непрестанную воркотню - ни о чем другом я в этой жизни не мечтаю. Сколько она ворчала, дорогая моя жена, по крайней мере с тех пор, как вышла за меня замуж, - бранила и меня, и всех и все на свете, и всегда с полным основанием и всем на благо, потому что почти всегда она была права... а к чему это привело? - Что ж, - весело сказала condesa, - вас это по крайней мере привело к небольшой передышке. Доктор Шуман чуть заметно улыбнулся, отвел глаза, поглядел вдаль, на волны. - Только представьте себе: я, врач, после стольких лет в тихом городке Гейдельберге вообразил, будто на корабле смогу отдохнуть от нашего мира. Сам себе удивляюсь, как я мог вообразить, будто так я узнаю что-то новое о себе и о людях. Ничего подобного не случилось. Все это я видел тысячи раз, только прежде я это видел не на корабле, а на суше. И всех этих людей я уже видел прежде, только в других местах, и звали их по-другому. Их болезни я распознаю с первого взгляда, а если знаешь, каким недугом страдает человек, почти всегда можно сразу сказать, какую форму приняли его пороки и добродетели. - Теперь поговорите обо мне. - Condesa подалась вперед, обхватила руками колено, легко переплела тонкие пальцы. Но тут в носовой части палубы появилась престранная и весьма воинственная компания. Молодой помощник капитана в съехавшей набок фуражке тащил испанских бесенят, а они отчаянно отбивались. Все же он рывками продвигался вперед, в сторону доктора Шумана и его собеседницы, увлекая с собой сопротивляющихся пленников, которые пытались вцепиться зубами ему в руки. - Опять нашкодили, - сказал доктор Шуман, его безмятежное спокойствие растаяло как дым. - Я еще ни разу не видел этих детей за безобидным занятием, вечно они делают кому-нибудь гадости. - И он окликнул моряка: - Что случилось? Услыхав этот вопрос, молодой человек залился краской. Остановился перед доктором, покрепче ухватил близнецов, а они вдруг перестали отбиваться и стали как вкопанные, угрюмо глядя в пространство. - Сэр, - начал молодой моряк, - эти дети, эти невозможные... Рик и Рэк разом рванулись один вправо, другая влево, руки моряка дернулись, но пленников он не выпустил. Он покраснел еще гуще, уши его пылали. Он беспомощно озирался по сторонам, беззвучно открыл и вновь закрыл рот, поглядел умоляюще, ясно было - при даме он ничего объяснить не может. - Я - мать, - ободряюще сказала condesa и одарила его отнюдь не материнской улыбкой; ярко накрашенные губы ее сложились как для поцелуя, брови приподнялись. - Я могу угадать худшее и, сказать по правде, считаю, что это не так уж дурно. А вы как думаете, доктор? Доктор Шуман наклонил голову и окинул близнецов безнадежным взглядом. - Что бы они ни сделали, без сомнения, они - маленькие чудовища, и никакими обычными мерами их не исправишь, - сказал он. - Они были в шлюпке, - запинаясь, начал моряк. - Отвязали край брезента, влезли внутрь и... - И забавлялись? - спросила condesa. - Что ж, il faut passer la jeunesse {Юности надо дать перебеситься (франц.).} ... по-моему, раннее детство ужасно надоедает - сперва свое, потом чужое... мои сыновья, бедняжки, вовсе не были чудовищами, как раз наоборот - до ужаса нормальными детьми, но, пока им не исполнилось восемнадцать, надоедали мне до смерти. А потом стали очаровательными молодыми людьми, с ними можно было даже поговорить. Право, не знаю, как совершается это чудо. А потому, - прибавила она, - с такими вот диковинками надо набраться терпения и ждать. И она обворожительно улыбнулась близнецам, а они ответили ей злобными взглядами. - С этими никакого чуда не произойдет, - сказал доктор Шуман. - Зло составляет самую суть их души. - И прибавил, обращаясь к моряку: - Может быть, просто передать их в руки родителей? - О Господи, их родители! - с презрением и отчаянием воскликнул молодой человек. - Да разве вы их не видели, сэр? - Тогда, мне кажется, делать нечего, надо их отпустить, - сказала condesa. И, ласково заглянув в горящие злобой глаза маленьких преступников, докончила: - А может быть, ради общего блага и спокойствия просто бросим их за борт? - Прекрасный совет, сударыня, - с горечью отозвался молодой моряк. - Жаль, что нельзя ему последовать. - Ну, вы уж чересчур серьезно ко всему относитесь, - сказала condesa. - Ведь они еще просто маленькие дети. - Но уже одержимы дьяволом, - заметил доктор. Она всмотрелась в его лицо, всегда полное дружелюбия и доброты, - сейчас лицо это омрачала суровость воина. - Какой вы старомодный, - сказала она с восхищением. Веки доктора дрогнули. - Да, я знаю... и довольно скучный, конечно. - Но обаятельный! - докончила condesa и хотела было взять его за руку. Молодого моряка, чья оскорбленная добродетель была в эти минуты болезненно чувствительна, ее движение возмутило немногим меньше, чем вид Рика и Рэк в шлюпке. Стало быть, все слухи, которые ходят про эту графиню, - правда! Ему предоставили самому решать, как быть с этими дьяволятами, - что ж, они не хуже старших. И пускай вытворяют, что хотят. Он разжал руки, словно отшвырнул двух гадюк; близнецы мигом дикими скачками пустились наутек. А моряк отвесил графине и доктору мнимо-почтительный поклон, вложив в него всю дерзость, на какую только осмелился, поправил съехавшую набок фуражку и пошел прочь. Condesa, блестя глазами, поглядела ему вслед и звонко, весело рассмеялась. - Бедняжка, он очень славный, но слишком молод... так молод, что не помнит собственного детства. Милый доктор, я никогда не понимала учения церкви о первородном грехе. Дети просто звереныши, пока их не выдрессируешь, - чему же тут ужасаться? - В этих двоих не заложено никакого доброго начала, - сказал доктор Шуман. - Тут не на что надеяться. Зачем обманывать себя? Они плохо кончат. - Они и сейчас достаточно плохи, - сказала condesa. Откинулась в шезлонге, глубоко вздохнула. - А какое детство было у вас? - Самое невинное, - отвечал доктор Шуман, к нему уже вернулось обычное добродушие. - По крайней мере мне приятно так думать. - А, вам приятно так думать! Может быть, так оно и было, - воскликнула condesa. - Но неужели вы не помните ничего интересного? Неужели у вас не было никаких веселых приключений? Доктор Шуман призадумался, потом словно бы против воли улыбнулся и, наконец, решился выложить все начистоту. - Невинность, - начал он, - эта наша весьма сомнительная невинность... - Так значит, и у вас есть кое-какие забавные воспоминания. - И condesa накрыла его руку своей, под шелковистой нежной кожей у нее, точно голубое деревцо, ветвились набухшие вены. - Чтобы придать вам храбрости, скажу правду: я никогда не была невинной, никогда. Во-первых, обстановка была неподходящая, я росла среди прелестных кузенов, очень бойких и пылких мальчиков, любителей приключений, и сама была такая же. А главное, у меня не было ни малейшего желания хранить невинность. Чтобы какое-то удовольствие, какой-то секрет оставались мне недоступны? Да мне и подумать об этом было невыносимо! И я сама, без посторонней помощи, очень рано обо всем догадалась. Отсюда до проверки опытом один шаг; от проверки до привычки путь самый короткий. И я ни о чем не жалею, вот только не всегда использовала все возможности. - А я и правда был невинен, сущий теленок, - сказал доктор Шуман. - Этакая простая душа, ласковое послушное дитятко: радовался жизни, не знал никаких забот, верил всему, чему меня учили... лаской из меня можно было веревки вить. И все-таки в пять лет я совратил свою двоюродную сестричку, которой было три года, а в шесть уже меня совратила девятилетняя девочка, мы с ней вместе играли. В своем неведении мы совершали величайшие нелепости, это была даже не пародия... Обе подружки моих детских игр были премилые, очаровательные, чистые девочки, они благополучно выросли, счастливо вышли замуж и добросовестно шлепали своих детей за малейшую провинность. И все же, скажу я вам, тогдашние наши побуждения коренились в первородном грехе - и я верю в него так же неукоснительно, как в святое причастие... - А я ни в то, ни в другое не верю, - небрежно уронила condesa. - Но мне уж позвольте сохранить мою веру, - мягко сказал доктор. - А невинность... Кто знает, что это такое? Я ведь помню, чувство вины всегда было нераздельно с удовольствием, и однако они никак не задевали той стороны моей жизни и тех поступков, которые основывались на законах нравственности, - эта сторона моего бытия казалась мне вполне осязаемой истиной, а отнюдь не вымыслом и не мечтой, и я верю, она была невинной. - Где мне разобраться в такой премудрости, - сказала condesa. - Мы ведь беседуем для собственного удовольствия, правда? Рассуждения на религиозные темы наводят на меня тоску. Я грешила, как вы это называете, и это давало мне очень много радости, и не было у меня никакого чувства вины, - заметила она снисходительно, - Но вы, конечно, были просто очаровательны в детстве. Я и тогда бы вас обожала. Должна признаться, водились за мной делишки довольно низменные и прозаические. В четыре года я уговорила братишку выпить разведенный щелок, которым мыли кухонную раковину, - уверила его, что это молоко. Он набрал полный рот, выплюнул, закричал, бросился бежать. Все обошлось, ему сразу хорошенько промыли рот, а меня выдрали, исколотили до синяков, тем и кончилось. И конечно же, я ничего дурного не хотела, мне только любопытно было, умрет он, если выпьет щелок, или не умрет. Но взрослым этого не понять. - О, детство, пора нежного бутона, едва раскрывшейся почки, - промолвил доктор. Оба весело засмеялись, поудобней откинулись в шезлонгах. - По правде сказать, это была совсем неплохая пора, - заметила condesa. Она взяла доктора за руку, так что пальцы их переплелись. - Я люблю вас, - вдруг ласково сказала она, - И даже, пожалуй, не столько вас, хоть вы и очень милый, но я люблю то, что в вас воплощено. В мужчине мне нравится строгость, серьезность, непреклонность. Терпеть не могу легкомысленных, робких, нерешительных, кто сам не ведает, чего хочет. А знаете, почему мне это противно? Потому что такому никогда не понять женской души и женского сердца. Вы когда-нибудь изменяли своей жене? - Ну и вопрос! - воскликнул доктор Шуман. - Вот-вот, я же знала, что вы и удивитесь, и даже немножко возмутитесь. Так и полагается, вы правы, как всегда. Но подумайте минутку. С моей стороны это не только дерзость и пустое любопытство. И это, конечно, но есть и еще кое-что, и вот в это вы должны поверить... Доктор Шуман высвободил свои пальцы, сплетенные с ее пальцами, сам взял ее за руку и осторожно нащупал пульс. - Ну и как? - спросила она. - Успокаивается? - Прекрасный пульс, - ответил он. - У меня сейчас, пожалуй, похуже. Но я ведь вам говорил, - прибавил он и все-таки не удержался, снова упомянул о своем ненадежном сердце. - В любую минуту... - докончил он и выпустил ее руку. - А я вам завидую, - сказала она. - Хорошо знать, как умрешь, и что это будет сразу и не изуродует тебя. Вот бы и мне знать заранее, я так боюсь долгих мучений, вдруг стану некрасивая. Не хочу сделаться безобразным трупом... - Вы до невозможности тщеславная женщина, - сказал доктор Шуман, и это прозвучало как похвала. - Я знаю, кому от рожденья дана красота, тому она дороже всех сокровищ. Нелегко явиться на свет красавицей, а уйти уродом. Но ведь красота - дар или достоинство из тех, которым невелика цена, с нею надо родиться, ее не приобретешь и не заслужишь, и ценить ее надо бы не выше, чем она того стоит. - А по-вашему, я сейчас красивая? - Да, конечно. - И, помолчав немного, доктор прибавил: - Вы задали мне вопрос. Скажу вам правду - я никогда не изменял своей жене. - Как мило с вашей стороны, - сочувственно сказала condesa. - Должно быть, иногда сохранять верность было очень скучно. Доктор Шуман всегда считал себя человеком сдержанным, но сегодня им овладел какой-то демон откровенности. - Да, - сказал он просто, сам себе удивляясь. - Но и жена была верна мне, и, может быть, ей тоже иногда бывало скучновато. - А по совести, вы были такой хороший по доброй воле или во всем виновато больное сердце? - Сердце у меня всегда было крепкое, только года два как сдало, - возразил доктор Шуман. В голосе его сквозила досада: его признание обратили во зло, и, пожалуй, так ему и надо. - А все-таки вы меня любите хоть капельку? - Нет, - сказал он, - нисколько. Нисколько, если я хоть что-нибудь понимаю в любви. Конечно, это не очень-то рыцарский ответ, следовало бы ответить иначе, но не в моих правилах говорить не то, что я думаю. И разве вам хотелось бы услышать неправду? Для этого, пожалуй, не время. Двумя пальцами condesa взяла его за подбородок и поцеловала в лоб - раз и другой. На лбу остались два круглых красных следа от помады. Лицо у доктора было очень довольное, но совершенно спокойное. - Вы прелесть, - сказала она ему. - Вы молодец. Я люблю вас. - И прибавила: - Дайте-ка я вытру вашу перепачканную физиономию. Она лизнула свой обшитый кружевом платочек и стерла с его лба красные пятна. - Если бы сейчас кто-нибудь нас увидел, подумали бы, что мы нежнейшая супружеская пара, - сказала она. - Нас уже видели, - сказал доктор Шуман. - Видела именно та особа, которой это доставило самое большое удовольствие. И пока они сидели в молчании, сложив руки на коленях, слегка наклонясь, и мирно глядели на воду, мимо прошествовала фрау Риттерсдорф. - Дивная погода, как раз подходящая, чтобы посидеть на палубе, - громко и отчетливо сообщила она им, и в голосе ее звучало задушевнейшее сочувствие и понимание. Чуть приостановилась, передернула плечами, плотнее окутала тонким шарфом обнаженные руки и прибавила: - Пожалуй, все-таки надо быть поосторожнее, вечером прохладно, особенно на море. Она весело улыбнулась и, наклонясь, жадным, испытующим взглядом впилась в их лица. Оба встретили этот взгляд с безмятежным спокойствием. Фрау Риттерсдорф еще секунду помедлила и неспешно двинулась дальше, на прощанье бросив через плечо: - Все-таки вечерняя прохлада таит в себе ревматизм и артрит, а молодость наша, увы, уже миновала. - Вот ископаемое! - тоже громко и ясно своим мелодичным голоском промолвила condesa, глядя в костлявую спину удаляющейся фрау Риттерсдорф. - Ну, полно, не надо так, - мягко упрекнул доктор Шуман. - Ехидничать предоставьте ей. Видно было, что ему и досадно, и неловко. Condesa коротко засмеялась звенящим недобрым смехом. Помолчала. Лицо у нее стало печальное и усталое. - Не выношу женщин, - сказала она ровным голосом, никогда еще доктор не слыхал, чтобы она говорила так буднично-просто и так искренне. - Мне противно, что я женщина. Быть женщиной постыдно. Не могу с этим примириться. - Очень жаль, - сказал доктор Шуман. В глубине души он и сам был того же мнения. Однако, верный долгу мужчины, постарался ее успокоить. - Вы глубоко ошибаетесь. Возможно, быть женщиной - несчастье, очень многие из вас так думают, но ничего постыдного в этом нет - это участь, которую надо принять, как всякую другую. Скажу вам правду, - серьезно продолжал он, - вы уж слишком испорченное существо, и тут виновата вовсе не принадлежность к слабому полу. Есть немало мужчин с таким же нравом и с такими же привычками; будь вы мужчиной, все равно вы натворили бы всяческих бед, из вас вышел бы наркоман и совратитель. Condesa поднялась, легкая, как облачко, раскинула руки, словно для объятий, и, сияя улыбкой, наклонилась к Шуману. - Ну конечно! - радостно подтвердила она. - Но подумайте, тогда у меня была бы полная свобода и куда больше возможностей, и на меня не брюзжали бы старые ворчуны вроде вас! Доктор Шуман неторопливо встал и отступил, уклоняясь от ее ладоней, уже готовых лечь ему на плечи. - Я не брюзжу, - сказал он гневно и резко, - а вы болтаете глупости, как самая сумасбродная женщина. - А вы - прямо как муж! - крикнула она уже ему в спину, потому что он круто повернулся и пошел прочь. - Как последний сумасброд мужчина! Звонкий заливистый смех брызнул ему вслед, наводя на него ужас, и доктор съежился, словно под струями холодного дождя. Condesa бегом догнала его, взяла под руку, вложила тонкие пальцы в его ладонь. - Вы - душенька, и вы от меня так просто не избавитесь, - сказала она. Доктор Шуман тщетно пытался высвободить руку и при этом сохранить хотя бы видимость собственного достоинства. И тогда она отпустила его руку и преградила ему путь, глаза у нее сделались дикие, какие-то обезьяньи, в них не осталось ничего человеческого. - Стойте! - сказала она со смехом, который грозил оборваться слезами. Взяла его руки в свои, на миг легко прислонилась головой к его плечу. - Ох, неужели вы не понимаете? Я устала, я с ума схожу, я умру, если не усну... Вы должны сделать мне piqure {Укол (франц.).}, огромную дозу, чтобы я проспала несколько дней подряд... Нет, не уходите, не бросайте меня... вы не можете, не должны, я вас не отпущу! Помогите мне, я хочу покоя... дайте мне заснуть! Доктор Шуман схватил ее за руки, отстранил, зорко вгляделся в ее лицо - может быть, все-таки можно отказать? Но то, что он увидел в этом лице, заставило его мгновенно решиться. - Хорошо, - сказал он. - Хорошо. Condesa тотчас опустила руки, повернулась, и они пошли по палубе к ее каюте. В коридоре, при неровном, неярком свете, она обратила к доктору неузнаваемое, измученное, несчастное лицо. - Вы... вы такой добрый! Только не думайте, что я неблагодарная... и теперь я сдержу слово, я больше не прикоснусь к эфиру! - К эфиру? - сурово возвысил голос доктор Шуман. - У вас есть еще эфир? Значит, вы все-таки оставили у себя еще флакон? - Ну конечно! - нетерпеливо и немного презрительно отозвалась condesa, раздосадованная его тоном. - Мне ни в чем доверять нельзя, пора бы вам это понять. Доктор Шуман остановился, круто повернулся к ней. - Даже сейчас нельзя? - спросил он. - Даже сейчас! - вызывающе ответила она. Мгновенье он испытующе смотрел на нее - и лицо у него стало такое, что она опустила ресницы, отвела глаза. - Что ж, - сухо, отчужденно сказал доктор Шуман, - вы все-таки получите piqure. Идите дальше одна, через несколько минут я к вам приду. Как вы прекрасно знаете, мне-то доверять можно, - докончил он с такой горечью, что и сам изумился, и повернул к своей каюте. A condesa пошла своей дорогой, казалось, она уже забыла про него, словно его обещания сами собой разумеются и можно их не ценить... а ведь так оно и есть, подумал он с кривой усмешкой, по крайней мере так было до сих пор. Пока доктор отбирал и готовил ампулы для укола, мысли его прояснились, теперь он рассуждал довольно четко, почти уже холодно и трезво. Нет, долгу врача он не изменил. Но тут примешалось и его чувство к этой женщине отнюдь не как к пациентке, вот все и сложилось очень неловко для него... да и для нее, вот и возникли отношения, которые ему вовсе не к лицу, да и ей тоже, нехотя признался он себе. Но все эти встряски и передряги... эта ее манера каждую встречу с ним превращать в сцену, которая выматывает обоих... ему это грозит новым сердечным приступом; и она нимало не считается с приличиями, того и гляди это кончится таким скандалом, что от одной мысли бросает в дрожь... нет-нет, со всем этим надо покончить. Надо пустить в ход не только свою власть врача, но, если и она не подействует, власть капитана - и немедля ввести эти дикие отношения в должные границы. С этой женщиной следует обращаться как с истеричкой, не способной отвечать за свои поступки. Дурацкие мелодрамы, которые она разыгрывает, могут его просто-напросто убить. Все это вздор, хватит! Но будем милосердны, введем ее в наркотический лимб, ведь ей-то он кажется раем. - Какое счастье! - При виде доктора condesa села на постели и тревога в ее лице сменилась радостью. - Я так боялась, что вы не придете. - Что такое? - изумился доктор Шуман. - Я ведь только сейчас обещал, что не обману вас. - Ну да, тут-то и начинаешь сомневаться! Самый торжественный обет... его всегда нарушают... - Никакого такого обета я не давал, - возразил доктор Шуман. - Вспомните, я обещал вам кое-что, но только на сегодняшний вечер. Он напрягся, противясь недоброму предчувствию, которое медленной дрожью прошло по нервам, пробирая до мозга костей: надо действовать быстро и решительно, не то сию минуту начнется новая сцена. - Вот, смотрите, я выполняю свое обещание, а больше я вам ничего не обещал. Подняв шприц, он сбоку подошел к кровати, а больная откинулась на подушки и обратила к нему взгляд, полный самого трогательного доверия. Он взял ее за руку повыше локтя, и они с нежностью улыбнулись друг другу. Миссис Тредуэл сидела посреди своей узкой койки, точно на островке, и, подложив дорожную шахматную доску, раскладывала из крохотных карт какой-то хитроумный пасьянс. Изредка она неторопливо отпивала из стаканчика глоток вина, а когда стаканчик наполовину пустел, подливала в него бургундского из бутылки, стоявшей рядом на полу. На миссис Тредуэл была ночная сорочка гладкого белого шелка с застегнутым доверху воротом и длинными рукавами, широкими, но с узкими манжетами. Волосы зачесаны назад и схвачены белой лентой, точно у Алисы в стране чудес - так она причесывалась на ночь лет, наверно, с пяти. Однако, если посмотреть беспристрастно со стороны, все это выглядит более чем сомнительно, думалось ей. Нет ни стола, ни подноса, не на что поставить бутылку и стакан, да и сама бутылка отчасти смущает; белье и платье Лиззи раскидано как попало - разделась и ничего не прибрала; бьет в нос застоявшийся запах ее духов сколько их ни есть, все разит мускусом; и, пожа- луй, всего мрачнее выглядит ее самой, миссис Тредуэл, занятие или, если угодно, развлечение - сразу видны истинно женский беспорядок и расстройство нервов, близость истерики, одиночество и уныние. Еще недавно миссис Тредуэл была вполне спокойна и довольна собой: оставив позади скуку, царившую на верхней палубе, она надеялась тихо и мирно провести вечер наедине с собственными мыслями, каковы бы они там ни были, и пораньше лечь спать. Привычки Лиззи она уже изучила: эта особа, конечно, за полночь будет прогуливаться со своим мерзким маленьким толстяком - вечно они шастают по темным углам, и хихикают там, и визжат, и дают волю рукам, даже не слишком скрываясь. Потом Лиззи ворвется в каюту, разгоряченная, неуклюжая, пойдет на все натыкаться и все ронять в тесноте, громко щелкнет выключателем и явится во всей красе - волосы топорщатся, как проволока под током, по-кошачьи хищно сужены колючие зрачки. Скинет туфли, пинком отшвырнет их в угол, сбросит легкое платье и выставит напоказ длинные тощие ноги в коротких розовых штанишках и телесного цвета чулках. Уронит щетку для волос и, поднимая ее, непременно скажет с наглой притворной учтивостью: - Ах, извините. Надеюсь, я вас не разбудила. Прямо как ножом по стеклу. Смешно после этого притворяться спящей. Положительно миссис Тредуэл в жизни не видала такой непривлекательной твари. Раздетая, эта женщина урод уродом. И при этом. Бог весть почему, мнит себя красавицей - сидит перед дрянным пятнистым зеркалом, что над умывальником, и любуется - заглядывает в глаза своему отражению, углы губ подергиваются улыбкой. Пудрится и красится по пять раз на дню, старательно превращает лицо в маску, будто актриса перед выходом на сцену. Льет на макушку остро пахнущий одеколон из большого квадратного флакона, будто обряд крещения совершает, смачивает под мышками так щедро, что течет по тощим ребрам, а на лице дрожит упоенная самодовольная улыбка, и ноздри ходят ходуном, точно у кролика. И говорит она только о духах, о нарядах, о своей торговле да о мужчинах. Она их называет своими друзьями. "Я знаю в Гамбурге одного человека - настоящий джентльмен, очень богатый. Он мой друг, - поясняет она скромно и запрокидывает чересчур маленькую головку на длинной жилистой шее. - Я даже чуть не вышла за него замуж, а теперь рада, что не вышла" - потому что, оказывается, сей джентльмен обанкротился. Однако остальные ее друзья не такие неудачники - и они постоянно осыпают ее самыми дорогими знаками внимания, самыми лестными комплиментами; все они рады плясать под ее дудку. Одна беда - их так много. "Надо все же выбирать, nicht wahr? {Не правда ли? (нем.).} Нельзя же выйти за всех сразу, вот что обидно!" Впрочем, понемногу истина просочилась наружу: друзья Лиззи уже почти все женаты, но это, конечно, мелочь и пустяки - любой из них в любую минуту с радостью оставит семью, стоит Лиззи только слово сказать. Однако, на беду, она слишком дорожит своей свободой. - Когда я бросила мужа, он кричал, что я ушла к другому. А я ему и говорю - ха, говорю, за кого ты меня принимаешь? Их пятеро! - (Изрекая что-нибудь в этом роде, Лиззи корчится от смеха и хлопает в ладоши). - Ну конечно, сами понимаете, это немножко преувеличено, на самом деле их только трое или четверо, и намерения у них не такие уж серьезные. Но можете мне поверить, на замужестве я поставила крест. Я хочу жить весело, а замужества с меня хватит - сыта по горло! Миссис Тредуэл собрала карты в футляр. Сложила и отодвинула шахматную доску, разгладила слегка смявшиеся простыню и лег