е-то они вносят путаницу, все выворачивают наизнанку - веру, законы, брак; уж это их двуличие, страсть к тайным, окольным путям, прирожденная тяга к темноте и ко всяческим дурным делишкам, которые совершаются в темноте. Интересно знать, кому наносила удары condesa, разбивая бутылки, - ему, Шуману? Или капитану? Или обоим? Или еще какому-то мужчине или мужчинам, которые когда-нибудь в прошлом противились ей, обуздывали ее, приводили в недоумение, отвергали и в конце концов от нее ускользнули? А может быть, она привыкла одерживать легкие победы, с легкостью одурачивать простаков? Тут доктор спохватился, произнес шепотом: "Матерь Божья, спаси и помилуй!" - и перекрестился. И тотчас в голове прояснилось, словно демоны, которые его одолевали, обратились в бегство. И он уже спокойно взглянул в лицо случившемуся, словно обдумывал не свою, а чужую беду: это ожесточение примешивалось к его греховной любви с первой минуты, ибо он полюбил ее с первой минуты, еще не успев себе признаться, что, это любовь; и, по мере того как тяжелей становилась его вина, желание облегчить муки этой женщины постепенно переходило в желание ее мучить - но только по-иному, пусть бы она почувствовала на себе тяжесть его руки и его воли... Но почему его любовь стала желанием унизить любимую? Он ведь хорошо знал, что перед ним не разобиженная служанка и не ревнивая любовница; она избрала самый прямой и простой, даже трогательный в своей прямоте и простоте путь для того, чтобы выразить презрение и бросить вызов всем - капитану, доктору, тем силам, что держат ее в плену. Лицо у нее оставалось спокойным, и глаза, когда она обернулась и посмотрела на него, сверкнули насмешкой; она размахнулась бутылками, точно на празднике, когда спускают на воду корабль. А что она бесстыдно расхаживала в ночной рубашонке, не стесняясь показывала голые ноги... да просто это означало, что она его в грош не ставит, будто его здесь и нет или он - не мужчина, которого надо бы хоть немного остерегаться... будто он импотент и ничуть не опасен. Известная женская уловка, всем мужчинам это известно, и все же (тут у доктора подпрыгнуло и чересчур часто заколотилось сердце)... все же это невыносимо! В смятении он замедлил шаг, полез во внутренний карман за лекарством. - Любовь, - сказал он с ненавистью, словно кто-то мог услышать и возразить. - Да разве такая мерзость называется любовью? Он медленно прошел круг по палубе; завтра с утра пораньше надо повидать кого-нибудь из святых отцов, исповедаться и причаститься. Впервые за долгие годы он ощущал не надлежащее привычно успокаивающее душу раскаяние, но подлинный стыд, мучительное унижение - уж очень позорно то, в чем надо будет признаться. Глупо, глупо, в его-то годы, женатый человек - и в мыслях гоняется за этой странной женщиной, словно такой вот прыщавый студентишка, да еще не желает сам себе признаться в своих чувствах, а всю вину сваливает на нее и в ней ненавидит свой же грех... Тут доктор перевел дух и выпрямился: навстречу в развевающейся сутане шагал тот из двух испанских священников, что посуровей, поугрюмее, - видно, совершает моцион перед сном. Доктор Шуман выступил вперед, поднял руку. - Отец мой, - начал он, и отец Гарса остановился перед ним. Назавтра Фрейтаг поднялся поздно: ночью он почти не спал, слушая, как Хансен на верхней полке шумно воюет с одолевающими его кошмарами, и теперь одиноко пил кофе в баре. Оттого, что накануне ужин для него пропал, он был голоден как волк, но и зол пуще прежнего и решил - пускай его посадят за другой стол, до этого он есть не станет. И когда знакомые фигуры одна за другой стали выходить на утреннюю прогулку по палубе, он пошел искать старшего буфетчика. Старший буфетчик обожал показывать свою власть, в этом он уступал разве что одному капитану. Фрейтаг заявил, что хочет до конца плаванья сидеть за отдельным столиком, так небрежно, будто заказывал стол метрдотелю в ресторане. Старший буфетчик заглянул в свои списки, словно тут могли возникнуть какие-то сомнения. Потом постучал карандашом по ладони и в высшей степени учтиво произнес: - Mein Herr {Господин, сударь (нем.).}, это очень просто. Рад вам сообщить, что для вас уже все улажено. - Улажено? - повторил Фрейтаг и прикусил язык: он чуть было не спросил - а кто, собственно, это улаживал? - Вы обращались с просьбой к казначею, он поручил это мне, - пояснил старший буфетчик, в голосе его была почтительность, в лице - едва прикрытая наглость. - Благодарю, - сейчас же сказал Фрейтаг и зашагал прочь. В нем кипело бешенство; он даже не заметил, как снова очутился на верхней палубе. Навстречу попались Баумгартнеры - жалкая семейка, чахлые, зеленые, точно их всегда мутит, - хором забормотали: "Guten Morgen... Gruss Gott... Haben Sie gut geschlafen?" {Доброе утро... здравствуйте... Хорошо ли вы спали? (нем.)} - он прошел мимо, как последний грубиян, чем оскорбил их лучшие чувства, и даже не заметил этого, а если бы и заметил - плевать ему на них, зануды несчастные, да они просто не существуют, у таких нет права ни на какие чувства. Во всяком случае, к нему пускай со своими чувствами не лезут. Совершенно ясно, как было дело, думал Фрейтаг, эту свинью Рибера с безмозглой трещоткой Лиззи понять не хитро: пошли, наверно, к казначею, а то и прямо к капитану, а уж капитал взял и распорядился свыше, как Господь Бог с небес, - только и всего. Разница лишь в мелочах, вообще же это не ново, не впервые с тех пор, как он женился на Мари, его не сажают за стол там, где прежде он был желанным гостем. Но раньше это случалось, только если он был вдвоем с Мари. Она молча стояла с ним рядом, элегантная, красивая, стройная, золотистая, и чуть улыбалась, глядя в сторону, а метрдотель объяснял - он просит извинить, но нигде не отмечено, что столик заказан: "Конечно, это мы виноваты, вышла ошибка, очень сожалеем, но сами видите..." - и впрямь, куда ни погляди, на всех свободных столах в зале красуется табличка "Занято". И потом на улице, и в такси, и дома он рвет и мечет, но Мари неизменно сохраняет удивительное терпение. "Я привыкла, а ты нет, - не раз говорила она ему. - Но ведь я тебя предупреждала, что так будет, любимый, помнишь? Я-то знаю, куда нам можно пойти, а куда нельзя, так, пожалуйста, слушайся меня, хорошо?" - Я буду слушаться, Мари, - пообещал он теперь. - Если ты не можешь пойти со мной, я буду ходить с тобой. В час обеда Фрейтаг вошел в кают-компанию уверенным шагом человека, который знает, куда идет. Один из стюардов бросился к нему, будто хотел преградить дорогу, и, угодливо бормоча, повел к маленькому столику у глухой стены, подле двери в кухню, - Фрейтаг давно заметил, что там обычно в одиночестве сидит еврей Левенталь. Он и сейчас там сидел. Стюард с поклоном подвел Фрейтага к свободному месту, отодвинул для него стул, развернул и подал салфетку и предложил меню - и все это так быстро, что Левенталь едва успел выбрать по карточке обед и поднять глаза. - Добрый день, - сказал Левенталь тоном хозяина дома, в чью дверь постучался незнакомец, да притом не внушающий доверия. - Добрый день, - вежливо и равнодушно отозвался Фрейтаг: раз уж он одержал победу над собой, надо сохранять полное спокойствие и самообладание и оставаться господином положения. - Надеюсь, я не помешал. - А если бы и помешали, что мы можем поделать? - Левенталь высоко поднял брови, пожал плечами. - Нас ведь никто не спрашивает? Казалось, он ничуть не в обиде, просто упоминает общеизвестную истину. А у Фрейтага будто больной зуб заныл. - Я просил старшего буфетчика посадить меня за отдельный столик, - сказал он с натянутой непринужденностью. - Тут произошла какая-то ошибка. Слишком близко перед ним оказалась гладкая маслянистая физиономия Левенталя, поневоле видишь ее в подробностях: тусклые светло-карие глаза под тяжелыми веками, неприятно толстые подвижные губы - они как-то подергиваются, когда он ест и говорит. Знакомый тип, подумал Фрейтаг: не ровен час обойдешься с таким любезно - и он начнет фамильярничать; заподозрит тебя в робости - и станет криклив и дерзок, а сумеешь поставить на место - будет хитрить и угодничать. Нет, такой не годится в герои, решил Фрейтаг. Он не из тех, из-за кого ломаются копья. Даже сами евреи не любят эту породу. Этот - из мелких торгашей, что заявляются с черного хода и навязывают вам всякую дрянь; мать Мари спустила бы на него собаку! Вспомнилось, какие забавные прозвища дают друг другу евреи - и самые ехидные, самые презрительные и насмешливые предназначены вот для таких, как этот. Меж тем Левенталь недоверчиво огляделся, скривил губы. - А вы не посмотрели заранее? Где вы видели свободный стол? К величайшей своей досаде, сам того не ожидая, Фрейтаг ответил просто: - Есть один на той стороне, возле иллюминатора. - Это стол дылды немца, мальчишки, у которого больной дядя, - сказал Левенталь. - Только он пока вроде арестанта, торчит в каюте; и есть столик испанской графини, но ей уже недолго ехать; есть еще эта американка, вдова... она всегда тут как тут. Я об чем говорю - вам все равно одному не сидеть, а с кем-то, так почему бы не с кем другим? Почему со мной? Может, сели бы с одной из этих дам или с мальчишкой, вы его почти что и не увидите. - Видно, казначей сам рассудил, уж не знаю, чем он там руководствовался, - сказал Фрейтаг. Язвительная усмешка неузнаваемо изменила лицо Левенталя. - Вы сидели за капитанским столом? - спросил он недоверчиво. - И хотите переменить место? С капитаном едят одни чистокровники - так вам не по вкусу их распрекрасное общество? Там, извините, пархатых не желают, а? И мы с вами сидим в той же калоше, а? Нет-нет, не говорите ничего, я сам догадаюсь! Тот же огонь, только с другого фланга, подумал Фрейтаг, на миг он попросту перепугался. И здесь мне тоже нет места! Все внутри сжалось в тугой узел, и рука сжалась в кулак, он через силу разжал пальцы, взял меню. - Овощной суп и семга с огурцом, - заказал он официанту и примерно тем же тоном прибавил, обращаясь к Левенталю: - Я почти жалею, что вынужден сказать это, жалею по причинам, которые касаются только меня, но, если только я вас правильно понял, вы ошибаетесь. Я не еврей. Противоречивые чувства отразились на лице Левенталя, точно пробежала рябь по пруду в ветреный день. - Все время что-нибудь новенькое, - сказал он наконец. - До чего я дожил, слышу такие слова от христианина! Официант поставил перед ним тарелку с крутыми яйцами и салатом из сырой капусты. Левенталь отправил в рот сразу пол-яйца, солидную порцию капусты, потом, все еще жуя, снова заговорил: - Можете мне не рассказывать. Что вы желаете по этому поводу предпринять, это ваше личное дело, мне тут прибавить нечего. Боже упаси, когда-то у меня и у самого бывал соблазн такое сказать. Только у меня бы ничего не вышло, не то на физиономии написано. Где уж, когда малые младенцы, еще говорить толком не умеют - и те издали кричат: "Абрам!" Я вам скажу, у вас вид не тот, у меня глаз наметанный, и я в вас не признал своего, это верно. Но ведь в Германии полно смешанных браков, хорошие, молодые евреи бегают за белобрысыми христианскими девицами, хоть бы постыдились, ну и много у нас таких - больше похожи на тех болванов, чем надо. В Германии уже сколько угодно евреев без роду без племени, это же противоестественно. И я знаю сколько угодно отъявленных антисемитов, а если покопаться, так не надо далеко искать, уже в его дедушке течет добрая старая еврейская кровь... но они совсем не жаждут доискиваться... Фрейтаг заставлял себя есть и любезно кивал, словно в знак согласия. Левенталь говорил один, и все выглядело как надо. Фрейтаг сидел спиной к большей части зала; поверни он голову, как раз перед ним, хотя и на изрядном расстоянии, оказался бы капитанский стол. И он чувствовал: на него пялят глаза, шепчутся, сплетничают, злобно перемывают ему косточки, ну и пускай смотрят, пускай думают, что он слушает Левенталя доброжелательно и с интересом, и не дождаться им никаких неприятностей, вообще ничего особенного не произойдет, он до конца будет поддерживать видимость полнейшего благополучия. Он сидел и мучился, как под пыткой в подвалах инквизиции, казалось, вот-вот кровь брызнет из всех пор, - и слушал Левенталя. - Иногда солоно приходится, это для вас не новость, - продолжал тот, - но не знаю, не знаю... - он вдруг тяжело вздохнул, - чтобы я пошел против своего народа? Не понимаю, как это вдруг вырядиться в чужую шкуру. Кем же еще я могу быть? - спросил он с таким недоумением, будто никогда прежде подобная мысль ему и в голову не приходила. - Но ваша правда, если у вас есть причины и вам это может сойти с рук, что ж, я вас не осуждаю. Вот я-я еврей; бывает, подумаешь, что за невезенье, но тогда я пробую себе представить, что я христианин - брр! - и он скривился, словно его замутило. Терпеливо, так терпеливо, что Левенталя явно взяла досада, Фрейтаг сказал: - Моя жена еврейка, но сам я не еврей. - Раз уж хотя бы для виду приходится поддерживать разговор, почему бы не выложить все начистоту, решил он. - Она из очень старинной еврейской семьи... Тут Левенталь опять преобразился. Он выпятил губы, углы рта опустились, даже уши зашевелились, он стал весь - брезгливое неодобрение, сказал резко: - Все еврейские семьи - старинные. Все происходят по меньшей мере от Авраама. Вопрос в том, правоверная ли это семья? - Нет, в последних двух или трех поколениях были смешанные браки. Левенталь пожал плечами. - Еврейским юношам можно жениться на нееврейках, пожалуйста, ничего страшного, какое это имеет значение? Но чтобы порядочная еврейская девушка вышла за гоя! Скажите, а кто ее родные? - В большинстве люди богатые, - сказал Фрейтаг. - Отец - адвокат. Он уже умер. Оба деда - раввины! - похвастался он перед этим ничтожеством, чьи деды и прадеды наверняка были просто жалкими уличными торговцами. - Тем хуже, - сказал Левенталь. - Если женщина низкого происхождения изменит своему народу, я понимаю, может быть, она его недостойна, но девушка из семейства раввинов... непостижимо! - Он подался вперед и сказал, нарочно повысив голос, чтобы слышно было за ближними столиками или хотя бы официанту: - Такие еврейки позорят весь наш народ. Если еврейская девушка изменяет своей вере, так она, скорее всего, сумасшедшая!.. За всю свою жизнь я не дотронулся до христианки, а если бы дотронулся, меня бы, наверно, стошнило; почему вы, христиане, не оставите наших девушек в покое, или ваши вам не хороши?.. Когда мне нужно женское общество, я ищу еврейку! Когда у меня есть деньги, чтобы хорошо провести вечер, я приглашаю хорошую еврейскую девушку, которая сумеет это оценить; и когда я женюсь, так я женюсь на еврейке - ничего другого я не признаю! Да будет вам стыдно, господин Фрейтаг, - когда вы бесчестите еврейскую девушку, вы бесчестите весь еврейский народ... - Заткни глотку, скотина, не то я тебя отсюда вышвырну! - вдруг рассвирепел Фрейтаг. Он весь напрягся, готовый ударить, но вовремя спохватился - так внезапно замолк и застыл Левенталь. Нет, Левенталь не испугался; он был настороже, готовый ко всему, его, видно, ничуть не удивила даже внезапная вспышка Фрейтага. В ужасе от того, что едва не случилось, Фрейтаг всмотрелся в лицо Левенталя. Удивительно бесстрастное лицо, очень серьезное, никаких признаков волнения, лишь подергиваются жилки у глаз, и смотрят эти глаза на Фрейтага чуть ли не с любопытством, как на зверя незнакомой породы, которого необходимо понять, иначе неизвестно, как с ним обращаться. Молчание нарушил Левенталь, несколько напряженно, но рассудительно он спросил (у него это всегда звучало так, словно он не спрашивает, а утверждает): - Послушайте, я хочу задать вам один вопрос: что я вам сделал? Вам или кому-нибудь из ваших? Чего я хотел от этого плаванья? Мне только надо добраться до места, разве я хотел для себя неприятностей? Или хотел кому-то доставить неприятности? Разве я вас приглашал сидеть со мной? Меня усадили за этот стол одного, и никто меня не спросил, так где же мне сидеть, если не тут? Меня ткнули сюда одного, потому что я здесь единственный еврей, так почему сюда обязательно врывается христианин и грозит мне только оттого, что у нас разная вера? Почему обязательно... - Одну минуту, - сказал Фрейтаг. - Дайте мне объяснить... И запинаясь, с горечью стал рассказывать, что произошло за капитанским столом. - Оскорбили мою жену, вот что было невыносимо, - докончил он. - Тогда я перешел сюда, а вы... - Если я сказал, что еврейка не должна изменять своему народу, это никакое не оскорбление, - все так же рассудительно сказал Левенталь. - У меня и в мыслях не было вас оскорбить. И Фрейтагу стало ясно, что эта душа глуха к его беде и к беде Мари и не найти в ней ни тени сочувствия и понимания. Что ж, значит, он потерпел поражение... и тут-то силы вернулись к нему: нет, это не поражение, просто надо поставить вопрос совсем иначе и воевать с других позиций. Он наделал ошибок, с самого начала вел себя неправильно, по-глупому разговаривал с глупцами, вот и получал по заслугам. Теперь он станет умней, будет помалкивать о своих делах. - Мне очень жаль, что я погорячился, - благородно заявил он и, сделав над собой усилие, слегка наклонился к Левенталю. - Я хотел бы принести вам свои извинения. Короткое молчание; Фрейтаг почувствовал - на лбу у него проступает холодный пот. Левенталь утер рот салфеткой, тоже слегка наклонился к нему, посмотрел выжидающе. Но ничего не сказал. Фрейтаг взял себя в руки. - Я сказал - я хочу перед вами извиниться, - повторил " он самым официальным тоном. - Ну так почему же вы не извиняетесь? - деловито сказал тот. - Я послушаю, что вы скажете. - Десерта не надо, - бросил Фрейтаг топтавшемуся рядом официанту. Поднялся и слегка кивнул своему сотрапезнику. - А я уже сказал все, что хотел, - прибавил он почти весело. И, ни на кого не глядя, неторопливым шагом вышел из кают-компании. В истории с Фрейтагом капитану Тиле представился случай лишний раз проявить свою власть (из таких вот мелочей и складывается основа подлинного могущества) - и потому к обеду он явился не то чтобы в хорошем расположении духа, но по крайней мере в не слишком дурном. Лучшего у него не бывало. Он развернул большую белоснежную салфетку и, прежде чем заправить ее за воротник, взмахнул ею в воздухе, точно флагом. Вытянул шею, повертел головой вправо и влево, размещая поудобнее обвисшие складки двойного подбородка, и обвел взглядом всех сидящих за столом, будто ожидая благодарности. Скупо улыбнулся коварной, многозначительной улыбочкой, отрывисто покивал и только после этого заговорил: - Ну вот, теперь у нас не так тесно, нет неподходящих элементов, и я не сомневаюсь, что всем стало гораздо уютнее. Итак, - он поднял правую руку, точно благословляя их всех, - я избавился от субъекта, который втерся к нам, прикрываясь ложной личиной, и теперь все мы здесь - люди одного круга. Надеюсь, дальнейшее плаванье для нас будет приятным. Все зааплодировали этой изящной небольшой речи, негромко, сдержанно хлопая в ладоши, и заулыбались капитану, так что под конец у всех щеки расплылись, а глаза хитро сощурились. - Подлинная сила всегда проверяется действием, действием внезапным, решительным и, разумеется, успешным, когда точно рассчитаны время и направление удара и противник захвачен врасплох, - изрек профессор Гуттен. - В данном случае, дорогой капитан, малейшее колебание с вашей стороны (а этого, смею сказать, и вообразить невозможно) создало бы ложную обстановку, несовместимую с нашим духом, и подорвало бы самую основу нашего общества. Может показаться, что случай этот мелкий, - продолжал он, увлекаясь, - но именно такие решения по мелким как будто поводам нагляднее всего напоминают нам о наших принципах и показывают, насколько мы верны нашим великим традициям... - И при этом сколько такта! - сказала фрау Риттерсдорф. - Еще бы! В конце концов, стиль, манера - это так важно! Капитан самодовольно ухмыльнулся, любезно покивал фрау Риттерсдорф, и эта дама, ободренная, собиралась еще что-то сказать, но тут через стол перегнулась Лиззи, вытянула Длинную тощую руку и проворно, энергично похлопала капитана по плечу. - Вы замечательно приняли нас вчера вечером! - Она взглянула на Рибера, тот уж так расплылся в улыбке, что глаза у него стали совсем как щелки. - Вы всегда замечательный, но вот так, одним-единственным словом покончить с этой ужасной историей, которая всех нас растревожила, это просто чудо! Завидую такой власти! Все опять зааплодировали, и за столом, где сидели испанские актеры (поодаль, но все же, на вкус капитана, недостаточно далеко), Маноло сказал негромко, но внятно: - А, я знаю! Они вышвырнули того еврея, вот и празднуют. Что ж, давайте и мы попразднуем! - Браво! - крикнула Ампаро, захлопала в ладоши и заулыбалась, стараясь привлечь внимание капитана. Но он не посмотрел в ту сторону, а сдвинул брови и уставился в одну точку. - Браво! - вполголоса крикнули испанцы хором. Рик и Рэк застучали по столу рукоятками ножей, но их тотчас угомонили; а старшие улыбались в сторону капитанского стола и приветственно поднимали руки. - Им-то что за дело? - не обращаясь ни к кому в особенности и недоуменно хмурясь, спросил капитан. - Они что же, подслушивали? Или просто подхватили какую-то сплетню и поэтому себе позволяют такие вольности? - Бродяги! - отрезал Рибер. - Не будь здесь дам, я бы выразился поточнее. Но чего же от них ждать? Цыгане! - Разве они цыгане? Такие носатые? - удивилась Лиззи. - А что? - сказал Рибер. - Их считают остатками выродившихся племен Израилевых... - Эта точка зрения, я полагаю, давно уже отнесена к разряду мифов или фольклора, - начал профессор Гуттен. - Они - католики, - вмешалась маленькая фрау Шмитт, радуясь случаю внести и свою долю в столь оживленную беседу. - Просто испанцы худшего сорта, только выдают себя за что-то другое, - убежденно заявил капитан. - В моих краях говорят: "Царапни испанца - проступит кровь мавра" - этим все сказано! Тут появился доктор Шуман, и его встретили так радостно, словно он вернулся из дальних странствий. Доктор был любезен, но сдержан, сказал официанту: - Пожалуйста, немного бульона и кофе, больше ничего. - А мы по вас соскучились! - сказала ему фрау Гуттен. Доктор учтиво наклонил голову, несколько удивленный дружеской непринужденностью, которая установилась за столом в его отсутствие. - Теперь нас как раз семеро, - продолжала фрау Гуттен, включая Шумана в сей магический круг: - Семь - счастливое число! Мужу никак не удавалось вытравить из ее сознания такой вот ребяческий вздор, и он давно научился делать вид, что просто ничего не замечает. И теперь он обратился к капитану: - Таким, как эти, - с ударением сказал он, кивком указывая туда, где сидели Фрейтаг с Левенталем, - таким, как эти, надо бы на кораблях и в другом общественном транспорте отводить особые места. Не следует допускать, чтобы они мешали людям. - Но вчера вы, кажется, их защищали, я даже удивилась, - заметила фрау Риттерсдорф. - Я никого и ничего не защищал, сударыня, я говорил об истории и суевериях древнего народа; я нахожу его чрезвычайно интересным, но должен сказать, современные потомки его куда менее интересны, вы со мною согласны, капитан? - Вот что я вам скажу: будь моя воля, я бы ни одного не потерпел у себя на корабле, даже на нижней палубе, - ответил капитан. - Они оскверняют воздух. Он закрыл глаза, открыл рот, целиком засунул в него ложку, до краев полную густого горохового супа с сухариками, сомкнул губы, извлек наружу пустую ложку, разок пожевал, глотнул и тотчас повторил всю процедуру. Остальные, кроме доктора Шумана, который пил бульон из чашки, тоже склонились над тарелками, и на время все затихло (если не считать бульканья и громких глотков) и застыло (если не считать неравномерного движения наклоняющихся и вновь поднимающихся голов): все семеро посвятили себя супу. Круг избранных замкнулся, в него не было доступа каким-либо нежеланным гостям, будь то союзник или враг. На всех лицах разлилось блаженное чувственное удовлетворение, смешанное с глубочайшим самодовольством: в конце концов, мы - это мы, не кто-нибудь, читалось на этих лицах, мы - сильные, мы всех выше, мы - соль земли. Утолив первый голод, они стали необычайно внимательны друг к другу, теперь каждый их жест, выражение лица были изысканно, преувеличенно любезны, как на сцене: разыгрывалось небольшое празднество - надо ж было отметить вновь обретенное родство, соединившие их совсем особенные узы крови и взаимопонимания. Взорам чужаков (так им казалось, на самом деле никто на них уже и не смотрел, даже испанцы) они являли пример того, как ведут себя в своем кругу люди высшей породы. Профессор Гуттен спросил вина, и все они обменялись тостами. Они причмокивали губами и одобрительно повторяли: "Ja, ja!" {Да, да! (нем.)} Даже маленькая фрау Шмитт (хоть она и плакала в тот день, когда капитан, правда для ее же пользы, публично ее отчитал; хоть она и страдала от одной мысли о бедствиях человечества; хоть она и желала только одного - всех любить и чтобы все любили ее; хоть она и проливала слезы, увидав больное животное или несчастного ребенка) - даже она ощутила себя теперь частицей этого утешительного, но и укрепляющего силы сообщества. В конце концов, как бы ни справедливы были ее добрые чувства, неправильно она сделала, что говорила с американцем Скоттом про того бедняка с нижней палубы, резчика по дереву. О заслуженном выговоре, полученном от капитана, она теперь вспоминала с гордостью, и это придало ей храбрости. Вдруг позабылась долгая жизнь, полная мелочных обид и унижений, позабылся страх перед старшими и вышестоящими и неизменное ощущение, что она (хоть и директорская жена, и сама учительница) всего лишь женщина, ничтожество, которое может обвесить мясник, перед которым дерет нос любой приказчик, - жалкое создание, которым может помыкать каждый встречный и поперечный. Нет, довольно! Надоело - вечно тебя теснят, обманывают, подсовывают что похуже... Она, прищурясь, поглядела на фрау Риттерсдорф и решила впредь отстаивать свои права в каюте. Она научит эту особу вежливости! Душа фрау Шмитт возликовала, теплой волной омыло ее радостное ощущение кровного родства с великой и славной расой; пусть сама она лишь мельчайшая, ничтожнейшая среди всех - но сколько у нее преимуществ! И фрау Шмитт смотрела на капитана с кроткой сияющей улыбкой, с обожанием, ведь он такой строгий, сильный, безжалостный, мгновенно восстанавливает справедливость, он - живое олицетворение мужественности, таинственной силы, что правит не только землей и всеми земными тварями, но, как Бог-отец, всей Вселенной. Ей казалось - вокруг на каждом лице лежит отблеск той же славы и величия. И фрау Шмитт заговорила: - В конце концов, иногда приходится поступать сурово ради самозащиты, правда, капитан? - Самозащиты? - живо откликнулся капитан. - Что за чепуха, дорогая фрау Шмитт. Обуздать каждого и держать в узде, чтоб знал свое место, - это не суровость и не самозащита. Просто это значит соблюдать естественный порядок вещей и неуклонно ему следовать. Фрау Шмитт внутренне вздрогнула, но все же нашла в себе силы улыбнуться. - Всегда я не то говорю, - пробормотала она. Капитан скорчил мимолетную одобрительную гримасу: да, женщины - вот кого прежде всего надо держать в узде. Она ожила и затрепетала под этим взглядом господина и повелителя; все еще улыбаясь, склонила гладко причесанную головку и набрала полный рот фаршированного перца. Рибер недолго разделял общее веселье, его одолела задумчивость. Он ел, а на лысой голове, на висках все гуще проступал холодный пот и ручейками побежал за воротник. Дыхание стало прерывистым, так что даже заколебалось круглое брюшко. Наконец, озабоченный своими мыслями, он перестал жевать, отодвинул тарелку, выпятил нижнюю губу, точно капризное дитятко. Поежился, утер лицо и лысину салфеткой, скомкал ее и запихал в карман. Тотчас опять вытащил, старательно сложил по складкам, как будто у себя дома; аккуратно, крест-накрест положил на тарелку нож и вилку: нож поперек, вилку вертикально сверху; так его сызмальства учила бабушка: поел - ставь на пустой тарелке крест в знак благодарности Господу Богу за пищу, - и он никогда об этом не забывал. - Прошу меня извинить, - суетливо пробормотал он и выскользнул из-за стола. К трапу он, даром что коротконогий, подбегал уже неловким галопом. Действовать надо быстро и решительно, профессор Гуттен совершенно прав. А он, Зигфрид Рибер, по собственной небрежности, да-да, по собственному малодушию дал поставить себя на корабле в ложное положение, недостойное его как немца: он жил в одной каюте с Левенталем, а этого с самого начала нельзя было допускать. Это же непростительное оскорбление тому естественному порядку вещей, которому он, Рибер, обязан подчиняться сам и подчинять других, как делает капитан. Что могли думать о нем люди? Что он втихомолку завел дружбу с евреем и держится с ним на равной ноге? Рибер совсем растерялся и смутился, так бывало с ним в страшных снах: вдруг привидится, будто он где-нибудь в людном месте, в толпе, голый среди одетых, и все глаза устремлены на него; или, еще того хуже, застигнут за каким-то смехотворным и гнусным занятием и его беспощадно осуждают несчетные толпы призрачных свидетелей - он не видит среди них ни одного знакомого лица, но все они знают его насквозь, знают всю его подлость и гнусность, его постыдное прошлое... - Ach, Gott! Ach, Gott! {О, Господи! (нем.)} - твердил он про себя, торопливо подбегая к каюте судового казначея. Так не может продолжаться, нет-нет, надо сейчас же исправить дело, надо все изменить сию же минуту! Казначей, откинувшись в удобном кресле, уплетал солидный кусок торта, прихваченный со стола, это был уже третий кусок, толстяк позорно стянул его, уходя из кают-компании. Толст он был непомерно и толстел не по дням, а по часам, и при этом его день и ночь мучил голод. Когда в дверь заглянул Рибер, первым движением казначея было спрятать торт под бумагами на столе, но он тут же передумал и запихнул весь оставшийся кусок в рот. - Ну-ну, войдите, - проворчал он с полным ртом, давясь и фыркая крошками. Дважды с усилием глотнул и повторил: - Войдите, пожалуйста, - с нажимом произнес он последнее слово. Он все равно не насытился, да и жаль было торта. Он-то хотел насладиться им без спеха, такая досада, что нагрянул Рибер и помешал. Да и не нравится ему этот Рибер, с первого дня не нравится, - а потому, с чем бы он сюда ни заявился, решено: сделаем для него как можно меньше... Рибер сразу взял быка за рога. Он не сомневался, что казначей тотчас же прекрасно его поймет. - Для меня большая честь сидеть за одним столом с капитаном, - сказал он. - Капитан не всякого допускает за свой стол. Но если он не пожелал терпеть общество еврея за обедом, с какой стати я должен делить с евреем каюту? Попрошу вас безотлагательно исправить это недоразумение. - Тот не еврей, - мягко возразил толстяк. - У него жена еврейка. Я про это слыхал. - Казначей делал вид, будто если и не сочувствует, то, во всяком случае, готов исполнять свои обязанности, ведь в числе всего прочего он обязан и выслушивать жалобы вот таких, как Рибер. Нельзя давать этому ничтожеству повода заподозрить, что с ним не считаются. - Вы совершенно правы. Я посмотрю, что тут можно сделать. Понятно, для Фрейтага есть только одно подходящее место - с Левенталем. Знай я заранее, я с удовольствием так бы и устроил. А теперь, я думаю, нам надо будет попросить господина Хансена перейти в вашу каюту, он сейчас помещается с Фрейтагом. У Рибера даже в ушах зашумело. - Только не Хансена! - выкрикнул он, потом прибавил потише: - Нет, знаете, это не многим лучше. - Почему? - спросил казначей. Он отлично знал почему. Хансен и Рибер не терпели и избегали друг друга с первого же дня, когда у них вышла какая-то дурацкая стычка из-за шезлонгов. Казначея ничуть не занимали подобные пустяки, но по долгу службы ему следовало о них знать. - Предпочитаю держаться от него подальше, вот и все, - заявил Рибер. - Ладно, предоставьте это мне, - сказал казначей. - Погляжу, что тут можно сделать. Зайдите, пожалуйста через час. Через час Рибер был тут как тут - и казначей с самым веселым видом преподнес ему дурные вести. Чтобы испробовать все возможности, он все же потолковал с герром Хансеном о тяжелом положении герра Рибера. - Швед все-таки человек, - успокоительно произнес он. - Только не этот, - мрачно возразил Рибер. Однако Хансену и так неплохо, он даже отозвался о Фрейтаге вполне дружелюбно и намерен оставаться на прежнем месте, а стало быть, тут вопрос ясен. Но если герру Риберу угодно перейти в трехместную каюту, то, без сомнения, мистер Дэнни или мистер Скотт будут не против поселиться с Левенталем, а тогда герр Рибер может поселиться с кем-нибудь из них и с горбуном Глокеном. - Ни за что! - бурно запротестовал Рибер. Прекрасно. Тогда пускай Глокен перейдет к Хансену, тот наверняка возражать не станет. Фрейтаг поселится с Левенталем, а герр Рибер может жить в одной каюте с мистером Дэнни и мистером Скоттом. Рибер некоторое время раздумывал и скрепя сердце согласился: все-таки это наименее неприятная из всех неприятных возможностей. Считая, что его согласие решает дело, он пошел укладывать свои пожитки. Левенталя в каюте не оказалось: он там только спал, а все остальное время предпочитал проводить на палубе. Рибер вернулся к казначею, и тут его ждал тяжкий удар. Ни под каким видом (казначей явно повторял слово в слово то, что ему было сказано) ни мистер Дэнни, ни мистер Скотт не станут менять каюту. Герр Глокен такой маленький, почти не занимает места, заявили оба, они привыкли к нему, он к ним, все трое вполне приспособились друг к другу, отлично ладят и не желают себя утруждать какими-то переселениями. Пересказав все это, казначей наклонился к Риберу и прибавил многозначительно: - И они были очень нелюбезны, скажу я вам... не то что разозлились, ничего подобного, как раз наоборот. Вы, наверно, слыхали, как американцы насмехаются над людьми - сами знаете, они вечно зубы скалят. Это хуже всего. Уж лучше бы ругались. Ну, значит, этот Скотт что-то такое сказал, наверно, на ихнем жаргоне, я не разобрал, и они оба заржали - не то чтобы засмеялись по-людски, а эдак, знаете, издевательски, от ихнего хохота прямо кровь в жилах стынет. Кто бы надо мной так посмеялся, да я б его убил!.. Ну, короче говоря, не надо вам с ними съезжаться. Мало ли что. Не доверяю я американцам, у них в роду найдутся индейцы, а то и негры либо евреи... все они дикари, нечистая кровь. Они ради выкупа крадут малых детей, а потом их убивают, - вдруг прибавил он плаксиво. - Представляете, им заплатят выкуп, они деньги возьмут, а ребеночка все равно убьют! Рибера от этой речи бросило в жар, он слушал, впиваясь взглядом в лицо казначея, только изредка мигал, и внезапная перемена темы возмутила его. Подозрительнейший тип этот казначей, на любую гадость способен. Нашел время хныкать над крадеными детишками, да еще американскими! Наверняка он стакнулся с Фрейтагом, а тот, нахал, как вся его порода, намерен втереться в лучшее общество, где его вовсе знать не хотят... Риберу было уже известно, что к чему, но он все равно не желал признавать во Фрейтаге христианина. Женился на еврейке, стало быть, и сам еврей, коротко и ясно... А может, он затеял преступный сговор с этими гнусными американцами, они, наверно, и сами наполовину евреи. И Хансен туда же: называет себя шведом, но у нордической расы таких огромных носов не бывает. А казначей - явный предатель, сочувствует евреям; пожалуй, Левенталь с самого начала его подкупил, чтобы поместиться в одной каюте с немцем. Рибер вконец разъярился, напыжился, весь побагровел и заорал: - Ах так? Эти подонки надо мной измывались, обзывали по-всякому, а вы им слова не сказали? - А что было говорить? - возразил казначей. - Я за их манеры не отвечаю. - Значит, они оскорбляют немцев на немецком корабле, а вы им спускаете, да? Ну, ладно, про это узнает капитан, посмотрим, как ему понравятся такие порядки на его судне. Казначей приподнял руку: - Очень вам не советую жаловаться на меня капитану. Уж поверьте, ему сильно не нравится, когда пассажиры вмешиваются в корабельные дела. Я только для того это говорю, чтоб вы не попали в неловкое положение, - прибавил он кротко. Рибер и впрямь притих, владевшее им бешенство сменилось чуть ли не унынием. - Они болтают, они делают глупости, а нам-то что? - философически и словно бы рассеянно спросил казначей. - Успокойтесь, герр Рибер, не так уж все плохо, потерпите денек-другой. На все нужно время, - напомнил он, будто только сейчас открыл эту истину. - Может, мы еще что-нибудь придумаем. А теперь, - посоветовал он с отеческим добродушием, - давайте-ка выпьем по кружке пива, может, что-нибудь и изобретем. При этих словах Рибер несколько оживился, - что ж, надо будет набраться терпенья. Казначей тяжело поднялся и, пыхтя, остановился перед Рибером. В этот час он привык вздремнуть, а тут изволь ублажать дурака пассажира. - Пойдемте, - учтиво сказал он и, несомненно, к немалому нравственному ущербу для себя, подавил вполне естественное и похвальное желание как следует приложиться огромной жирной ручищей к багровой потной физиономии герра Рибера. То был день рождения миссис Тредуэл - не впервые она проводила его в одиночестве, на корабле или в вагоне; свой возраст (сорок шесть) она ощущала как прямое оскорбление своим эстетическим вкусам. После сорока счет годов скучен и нерадостен, но сорок шесть - это звучит совсем безнадежно, ты уже пожилая, уже слишком поздно умереть молодой, вообще же думать о смерти слишком рано. И какое нелепое время, чтобы появиться на свет - последний день августа: иссушенный, нескончаемый, знойный конец лета, совсем это ей не подходит; а меж тем для нее настала пора, когда жизнь человеческая больше всего схожа с этим месяцем засилья насекомых... на земле в это время цветут только сорные травы, и, как утверждает недобрая молва, в душе тоже произрастают одни плевелы. От страха, что жизнь проходит и упущенного не вернешь, пробуждаются низшие инстинкты и толкают в погоню за сомнительными наслаждениями. Говорят, сердце охладевает и черствеет, либо, перезрев, становится чересчур мягким и податливым; по общему мнению, чаще всего теряют скромность и добродетель женщины. Становятся визгливыми и сварливыми, до безобразия жиреют или высыхают как палка, втихомолку привыкают выпивать или пилят мужей; запутываются в постыдных любовных связях; находят себе чересчур молодых мужей - и за это им воздается по заслугам; если в придачу у женщины есть какие-то деньги, к ней тянутся всевозможные паразиты, а поодаль подстерегают еще и лесбиянки, дожидаясь, когда тебя одолеют одиночество и страх; да и как тут не прийти в ужас, сказала себе миссис Тредуэл и, покачав головой, опять взялась за журнал. Она удобно откинулась в шезлонге и то подремывала над старым номером "Иллюстрасьон", то раздумывала о своем возрасте - прежде он ее никогда всерьез не тревожил, и вдруг, ни с того ни с сего, оказалось, что само время, точно огромный паук, неустанно оплетало ее