вида пронеслись святые отцы Гарса и Карильо в раздувающихся пузырями сутанах и старушечьих башмаках с резинками; от жестких, точно деревянных шляп с плоской тульей и загнутыми с боков полями падала тень на жесткие, сумрачные лица; вышагивая, точно страусы, они догнали и опередили неторопливых зевак с "Веры". Дэвид немного поразмыслил над своим положением - да, в общем-то, безнадежно... а впрочем, было ли когда-нибудь иначе? Куда бы его ни занесло, всегда тянет прочь, так и с жильем, и с работой: где ни случится осесть, только и думаешь, как бы оттуда вырваться. И никогда он не встречал женщины, которой мог бы довериться. Дженни - последняя соломинка, за которую он уцепился. Нет, он не в силах ее ненавидеть - пока еще нет, разве что порывами, приступами. Как бы ни изменились их чувства друг к другу, все же еще и сейчас можно считать это своего рода любовью... но обоим было бы лучше без этой любви... Много ли лучше и в каком смысле - этого он и сам не понимает. Да и что за важность... Настроение у него стало вполне приемлемое, и он торопливо пустился догонять Дженни, взял ее под руку, на ходу поздоровался с Фрейтагом, миссис Тредуэл и еще кое с кем и изложил свой план действий: - Дженни, ангел, давай поищем какой-нибудь симпатичный кабачок и выпьем здешнего вина с говяжьими колбасками, ладно? Я зверски проголодался, закусим, а потом походим и поглядим, что и как. - Пошли! - сказала Дженни и слегка подпрыгнула. Они помчались во всю прыть, далеко обогнали остальных и вышли на маленькую площадь, окруженную лавками и винными погребками. Все эти заведеньица на вид и на запах были одинаковы, и Дэвид с Дженни мешкали, не зная, которое выбрать, пока не заметили над одной дверью вывеску "Еl Quita Penas" {Забвенье всех забот (исп.).}. - Вот это для нас! - сказала Дженни. - Идем, Дэвид, лапочка, забудем все наши заботы. Они уселись за крохотный столик подле маленького темного окошка - и из окошка увидели, что с другой стороны на площадь вступают бродячие танцоры с "Веры". Вся труппа устремилась в лавку, дверь которой обрамляли живописно развешанные цветастые шелковые шали и обшитое кружевами белье, и набросилась на выставленные товары, а Рик и Рэк принялись шарить на прилавке снаружи у двери, ворочать и дергать рулоны тканей. Хозяйка выбежала шугнуть их и опять кинулась внутрь присмотреть за посетителями. - Это похоже не на прогулку за покупками, а на бандитский налет, - заметил Дэвид. - А это, наверно, и есть налет, - отозвалась Дженни. Но говорили оба лениво и продолжали отведывать вина из бочонков вдоль стены: закусывая обильными порциями вкуснейшего испанского перца и колбасками, они перепробовали малагу, мускатель, мальвазию, местный коньяк под названием "Tres Copas" {Три кубка (исп.).}, а потом, с кофе, - апельсиновый ликер, который немножко напоминал кюрасо. Вошел Дэнни, чуть ли не с нежностью их приветствовал и уселся к ним за столик, будто его приглашали. - Уф, запарился, - начал он. - Кажется, весь остров обегал, и все галопом. Видали вы этих девчонок с бидонами на голове? Ну вот, одна мне подмигнула, даже не сказать, чтобы мне как мне - знаю я эту породу, хоть бы она ходила в упряжи, как мул... ну, я и двинул за ней, думал, это она дает мне знать, что скоро кончит работу и не прочь... не прочь... э-э... - он сглотнул, покосился на Дженни, - немножко пообщаться, - и вот провалиться мне, как пошла она скакать вверх и вниз по этим камням да по тропинкам, ну сущая коза. Иногда подойдет к дому и даже толком не остановится, только согнет коленки, поднос на голове и не покачнется, тут выходит из дому хозяйка, посудину с водой снимет, пустую поставит - и та скачет дальше, прыг-скок, а я плетусь за ней высунув язык. А иногда она повернет обратно, идет мне навстречу и каждый раз эдак глянет - не улыбнется, только глазами сверкнет... Вы что пьете? - перебив себя, обратился он к Дэвиду. - Спросите и для меня, ладно? Не умею я трещать по-ихнему, не знаю названий... ну и вот, потом прикинул, наверняка вода у нее вся вышла, одни пустые жестянки остались, и пошел за ней вниз, шли-шли, наконец пришли - длиннейший навес, под ним полно бочонков, большущие бочки с водой, и куча девчонок - одни сидят, отдыхают, другие заново нагружают свои подносы. А моя отдыхать не стала. Набрала полный поднос и шмыг мимо меня, как дикая кошка, на этот раз прямо в глаза глянула и говорит: "Vaya, vaya!.." {Иди, иди!.. (исп.)} Ну, это я понял. Опять гонять по всему острову. Поглядел, что в этом водяном сарае творится, и решил - с меня хватит... - Что ж, правильно, - сказал Дэвид. - Подождите, может, в другой раз больше повезет. - Вот посмотрите на Пастору, - сказал Дэнни и протянул бокал, чтоб ему налили еще малаги. - Слишком сладкое пойло, у них что, не найдется чего-нибудь покрепче? - Пастора вон там, в лавке через дорогу, - ободряюще подсказала Дженни. - Ну и пусть ее, - ответил Дэнни. - Сейчас не до нее. Я не собирался вправду на нее смотреть. Хоть бы и совсем больше не видать, ни к чему она мне сейчас. Похоже, все эти испанки слишком норовистые кобылки, ни минуты спокойно не постоят, никакого толку от них не добьешься... - Что ж, вы всего насмотрелись, - сказала Дженни, - теперь мы с Дэвидом пойдем любоваться здешними чудесами. Дэвид расплатился американскими деньгами и получил сдачу - пригоршню испанской мелочи. - Эту монету лучше поскорей истратить, - посоветовал Дэнни. Махнул хозяину бокалом, чтобы налил в третий раз, спросил жалобно: - Как по-ихнему коньяк? Вот уходите вы, бросаете меня одного. А я тут влипну в какую-нибудь историю. Мне чего-то не по себе. Пожалуй, выпью лишнего и уж тогда наверняка пойду задам взбучку этой Пасторе... - Как бы она первая не задала вам взбучку, - весело сказал Дэвид, - Она покрепче, чем кажется с виду, и с нею там вся шайка. - А почему бы вам не поколотить какого-нибудь здешнего guardia civil? - предложила Дженни (она еще раньше приметила на пристани парочку внушительных национальных гвардейцев в глянцевитых треуголках с загнутыми полями, в тугих мундирах; рослые, дородные, крепкие, как дерево, - не сдвинешь, не пошатнешь). - Почему вам непременно надо колотить женщину? Неожиданно оказалось, что у Дэнни имеется логика, и даже смутное, отдаленное подобие таящегося глубоко в душе чувства справедливости, и какие-то нравственные понятия, и даже, можно сказать с некоторой натяжкой, своя этика. Или по крайней мере здравый смысл. - Потому что я на нее зол, - сказал он просто. - А ихние вардия шивил, они ж мне ничего худого не сделали. Дженни широко, от души, улыбнулась ему, но мигом спохватилась, сделала серьезное лицо: еще вообразит, будто она его завлекает! И все же сказала: - Вы совершенно правы! Слышишь, Дэвид? Мистер Дэнни только что высказал важнейшее правило кодекса чести. - Не слышал... что такое? - спросил Дэвид не без опаски. Но Дженни на сей раз дурачилась вполне безобидно. - Ну как же: не драться с теми, на кого не злишься. Не срывать зло на ком попало... и ничего не делать не подумавши. Они помахали Дэнни на прощанье и вышли. А он хмуро уставился на свой недопитый бокал. Уж не насмехалась ли над ним эта нахалка? Вот на кого он вовек не польстится... дождется она, как же - когда рак свистнет! Фрау Риттерсдорф чувствовала себя не очень ловко - одна, за столиком, который стоит прямо под деревом, очень странное место; хотя угрюмый старик разостлал перед нею потрепанную хлопчатобумажную скатерку и поставил чашку кофе, а из дома за его спиной, больше похожего на сарай, тянуло запахом жареного сала, всему этому плохо подходило название кафе... Она пониже надвинула на лоб свой розовый шарф, положила возле чашки раскрытый блокнот и начала писать: "На нашем корабле беспорядочно смешалось множество разнородных элементов, и это, естественно, повлекло ряд неприятнейших происшествий, таково логическое следствие недостатка дисциплины, дерзость низших классов, когда им предоставляют хотя бы малую толику свободы..." Она перечитала написанное - нет, негодование явно взяло верх над чувством стиля, и абзац ей не удался. Она зачеркнула его весь, каждую строчку, тонкой чертой: прочесть можно, однако это будет служить напоминанием, что формулировка ею отвергнута и впредь подобной несдержанности надлежит избегать. И принялась писать дальше: "Они наводнили все магазины, кишат везде, точно полчища крыс. Я наблюдала за ними и знаю - они воруют все, что попадется под руку. Не могу разглядеть, какие именно вещи они крадут и какими способами, для этого надо было бы подойти гораздо ближе. Я чувствую, они несут с собою некое поветрие, поистине источают метафизические миазмы зла". Фрау Риттерсдорф приостановилась и с восторженным изумлением перечитала эту сентенцию. Откуда такие слова? Неужели ее собственные? А может быть, она их где-то вычитала? Кажется, прежде ей никогда не приходила в голову подобная мысль, но, безусловно, она и не слыхала ни от кого ничего подобного. А существуют ли такие миазмы? Она всегда придерживалась мнения, что любая вещь, попав не на свое место, загрязняет его. Неопровержимый научный довод для поддержания порядка: низшие слои должны знать свое место. Она не нашла ответа на свои вопросы, но вновь вернулась к предмету размышлений. Бродячая труппа испанских танцоров, да и многие пассажиры первого класса на этом корабле, вне всякого сомнения, оказались не на своем месте - и вот уже последствия бросаются в глаза... "Несчастная condesa, - писала фрау Риттерсдорф. - Где-то она теперь, всеми покинутая узница на этом Острове Мертвых?" Она подняла голову, быстрым взглядом обвела все вокруг: деловитая суета, мужчины, женщины, дети всех возрастов, всякая домашняя живность, у каждого явно свои заботы, каждый занят своими мыслями невесть о чем. Жалкие, убого одетые, с такими усталыми лицами - ну для чего, спрашивается, они живут? И главное (вопрос, который всегда ее волновал), можно ли вообще считать, что они - живые люди? В нескольких шагах от фрау Риттерсдорф сидела прямо на земле, среди корзин с принесенной на продажу привядшей зеленью, какая-то женщина; она скрестила ноги, уложила меж колен, как в люльке, младенца и дала ему вздутую обнаженную грудь с огромным, точно большой палец, коричневым соском, а сама жадно ела лук, помидоры, колбасу, абрикосы, заворачивая все это в полусырые жесткие лепешки. Младенец сосал, блаженно дрыгал ножками, а мать поминутно отрывалась от еды: подходили покупатели, протягивали ей сумки, сплетенные из пальмовых листьев, она клала в сумки овощи, из плоской корзиночки, стоящей рядом на земле, отсчитывала сдачу. Зрелище это вызвало у фрау Риттерсдорф такое отвращение, что она не в силах была опять взяться за перо. Младенец - толстый, крупный, его давным-давно следовало отлучить от груди. Лицо, руки, шея матери - темные, грубые, точно старая дубленая кожа, боковых зубов нет, она раздирает еду передними, и однако ест с волчьим аппетитом. Ребенок сполз с ее колен, выпрямился. На нем одна лишь грязная рубашонка, коротенькая, едва до пупа. Он стал тверже, расставил ноги, младенческое украшение будущего мужчины задралось к небесам и высоко пустило сильную струйку, которая взвилась блестящей аркой и шлепнулась в пыль в двух шагах от безупречных светлых туфель и паутинных чулок фрау Риттерсдорф. Пораженная фрау Риттерсдорф чуть не вскрикнула, вскочила, попятилась, подобрав юбку. Мать не поняла ни ее движения, ни возмущенного взгляда, только протянула руку, ободряюще, любовно и ласково похлопала малыша по спине, а он преспокойно докончил свое дело, захлебываясь нечленораздельным, но довольным и радостным воркованием. Мать притянула его к себе, ладонью прикрыла срамное местечко, весело улыбнулась фрау Риттерсдорф и крикнула ей с гордостью: - Es hombre, de veras! {Настоящий мужчина! (исп.).} - словно этим все объяснено, словно это радостный секрет, который ведом всем женщинам. Фрау Риттерсдорф собрала свои вещи и поспешила прочь, холодея от ужаса, будто костлявая рука дотянулась к ней из прошлого, стиснула ледяными пальцами и вновь потащила в чудовищную трясину невежества, нищеты и скотского существования, откуда она насилу вырвалась... с каким трудом! Глинобитный пол хижины, где жили ее дед с бабкой, где свинарник, коровник, крохотная каморка с насестами для кур - все выходили в единственную комнату, в которой ютилась вся семья; скучный, убогий деревенский домишко, где поселились ее отец-сапожник и мать-швея, гордые тем, что достигли столь высокого положения в своем мирке; их тщеславная мечта, чтобы она, их дочь, выбилась в учительницы деревенской школы... О, как вопиют все эти страшные воспоминания - не только голоса и лица давно умерших людей, тех, кого она столько лет старалась забыть, от кого старалась отречься, но даже та домашняя скотина, и душные стены, и глиняный пол, и вонючие кожи сапожника, и вкус намазанного салом кислого хлеба, который она брала с собой в школу, и самый этот ломоть хлеба - все вновь поднялось из глубокой ямы, где она когда-то похоронила эти воспоминания, они ожили все до единого - и их немой хор, леденящий кровь в жилах, взывал к ней, и жаловался, и обвинял, беззвучный, точно вопль отчаяния в страшном сне. Пол той хижины, те свиньи, и хлеб, и дед с бабкой, и мать с отцом - все кричали в один голос одни и те же грозные слова, и хотя слов она не разбирала, но знала, что ей хотят сказать. Фрау Риттерсдорф стояла пошатываясь, прижав ладонь ко лбу. Старик в грязном фартуке вежливо сказал ей что-то, протянул руку. - Да-да, - сказала она, - я вам должна. Старательно отсчитала ровно столько, сколько нужно, испанской монетой, на которую обменяла немного денег у судового казначея, прибавила несколько медяков и вложила в протянутую ладонь. У нее шумело в ушах, земля под ногами качалась, словно палуба "Веры". - Должно быть, у меня какой-то приступ, голова закружилась, - вслух подумала она по-немецки. И старик слуга учтиво согласился: - Si, si, senora, naturalmente {Да, да, сеньора, понятное дело (исп.).}. И ее передернуло от этого непрошеного сочувствия. На ходу ей сразу стало лучше, но все равно она недоумевала - что же это с ней случилось? Она решила возвратиться на "Веру" и там пообедать. Осторожно ступая по камням, она увидела сеньору Ортега с няней и младенцем (никаких забот у женщины, едет в Париж, замужем за преуспевающим дипломатом!) - они не спеша катили в нелепом с виду, но шикарном открытом экипажике, так называемой коляске, вернее сказать, такая коляска была бы шикарна, если бы к ней - да приличных лошадей и приличного кучера. Тут фрау Риттерсдорф почувствовала, что очень устала, неплохо бы и ей нанять коляску. Да, но ведь это расход. Если позволять себе столь легкомысленные траты, тебе уготована одинокая старость и пойдешь в услуженье в какой-нибудь мещанский дом, живущей гувернанткой, за стол и квартиру, да изредка в праздник перепадут чаевые, и изволь подлаживаться к несносным сорванцам в заурядном семействе, какое молодая, полная сил женщина не удостоила бы и взглядом... Если б Отто мог предвидеть, что ее ждет подобная судьба, неужели он, не подумав о ней, пошел бы навстречу своей геройской гибели? Что он ей оставил? Железный крест, парадный мундир и саблю. И если бы его родители не передали ей его скромное наследство, что было бы с нею сегодня? Ох, Отто, Отто, если бы ты видел меня сейчас, если б тебе приснилось во сне, что со мной станет, ты не расстался бы с жизнью понапрасну. С нею любезно раскланялись двое молодых помощников капитана. Когда она спускалась к себе в каюту, ей встретилась фрау Шмитт с вязаньем в руках. - Уже вернулись? Так быстро? - спросила фрау Риттерсдорф. - Довольно я насмотрелась, все одно и то же, - хмуро ответила фрау Шмитт. Фрау Риттерсдорф хотела пройти дальше, но, услыхав такие слова, остановилась. - Значит, тут все-таки есть на что посмотреть? - спросила она снисходительно. Это высокомерие всегда возмущало фрау Шмитт, не умела она как следует ответить. - Для тех, кто умеет видеть, кое-что есть, - сказала она. И сразу испугалась собственной смелости, даже чуточку закружилась голова, - и, прежде чем фрау Риттерсдорф успела опомниться и отбрить ее, пошла дальше, в обезлюдевшую гостиную, где ее ждали тишина и покой. Фрау Риттерсдорф, конечно, не пропустила мимо ушей столь дерзкий выпад, но решила пока оставить его без внимания. В мыслях она переступила некую границу, о существовании которой раньше и не подозревала, но граница уже осталась позади - и фрау Риттерсдорф ощутила странное облегчение, словно сбросила с души груз, который долгие годы тяготил ее и изматывал... Она открыла сумочку, достала бумажник, где хранила паспорт, осторожно пошарила двумя пальцами и извлекла из одного отделения маленькую фотографию мужа в плоской серебряной рамке. О нет, он был совсем не такой... Блистательному облику, что хранился в ее воображении, нанесен был тяжкий удар, как всегда, когда она смотрела на эту безжизненную армейскую фотографию: ни света, ни красок, прозрачные глаза как-то вытаращены, пустые и холодные, точно камешки. Нет, нет... хватит, довольно. Она сунула фотографию обратно, отложила сумочку. Отныне она забудет этого героя, ведь он-то ее забыл, оставил на произвол судьбы... какой эгоизм, какая жестокость - так поступить с женой, которая его обожала! Нет-нет. Она забудет, найдет себе другого мужа, на сей раз настоящего. Когда это дурацкое плавание закончиться, она останется на родине, вот где ее место, она будет жить среди людей, близких ей по духу, там мужчины сумеют оценить ее достоинства... В мозгу стали всплывать имена, лица. Она открыла блокнот и принялась записывать... "Начнем с самого важного", - мягко предостерегла она себя. Воображение увлекло ее в новые весенние края, где вполне возможны встречи с вполне подходящими женихами, знакомыми и незнакомыми, - восхитительные встречи, которые столько сулят. Перед глазами разыгрывалась одна сцена за другой. На минуту сюда же затесался дон Педро, но тотчас был изгнан, и снова длилось восхитительное шествие: она сама в сопровождении то и дело меняющихся спутников... и все время она приглаживала щеткой волосы, опять и опять, сотни раз, не считая. Она забыла про обед. Прежде она опасалась - как-то ее примут на родине друзья и знакомые и мужнина родня, после того как она (конечно же, они так полагают) потерпела в Мексике неудачу: ведь все, кто окружал ее в Мексике, старательно шаг за шагом сообщали им о ходе ее романа с доном Педро... да, и о развязке тоже... И еще, вечно над нею нависала грозная тень Немезиды; а вдруг однажды тень эта обретет плоть и кровь и в дом заявится какой-нибудь деревенский олух - родственничек, какой-нибудь племянник или троюродный братец? Разыщет единственную из семейства, о которой сложены легенды, что, мол, получила образование и вышла в люди и, уж конечно, разбогатела и рада будет помочь им добиться того же. Время шло, никто не появлялся, и страх понемногу притуплялся, а все же эта опасность существует. Фрау Риттерсдорф сосредоточенно изучала адреса, записанные в красной с золотом книжечке, медленно перелистывала страницы, то тут то там ставила против имени пометку; меняются обстоятельства, меняются номера телефонов; люди переезжают в другие дома, и сердца тоже находят для себя новые пристанища; не следует ждать чудес, а все-таки она напишет с полдюжины скромных записочек давним, испытанным вздыхателям, тем, кто, надо полагать, обрадуется весточке от нее; и еще есть один в Бремене, этому она сообщит, куда и на каком корабле прибывает, день и час прибытия - и, если женское чутье ей еще не вконец изменило, он встретит ее на пристани, да-да, пожалуй, что и с цветами, как в лучшие времена. - Слушай, Дэвид, я ничего подобного не представляла, - сказала Дженни, когда они наконец выбрались на улицу. - Да как же ты терпишь этого малого в своей каюте? - Ну, это не только моя каюта, - не без оснований поправил Дэвид. - Не придирайся, - сказала Дженни. - Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Это же черт-те что! - Сперва я тоже так думал. На самом деле он просто зануда. Но сейчас-то он вел себя как нельзя лучше. Я только диву давался. - Может, он выбился из сил после этой гонки, - догадалась Дженни. - Давай посмотрим, что тут можно купить. На Кубе мы совсем ничего не купили. Какие же мы после этого туристы? И они пошли к сплошному ряду лавчонок на другой стороне площади. - А чего тебе хочется? - спросил Дэвид. - Сама не знаю, давай что-нибудь друг другу подарим. В них встрепенулось что-то от восторженной беззаботности, какая овладела обоими в Гаване; на миг они взялись за руки, потом стали заглядывать в двери лавок. - Никаких корзиночек, - сказал Дэвид. - И никаких кукол и зверюшек, - говорила на ходу Дженни, - и никакой глиняной посуды и украшений, но все-таки пускай это будет что-нибудь местной работы, образчик туземного искусства, правда, Дэвид? - Да, пожалуй, - неуверенно сказал Дэвид, - но только не сандалии, и не надо ничего кожаного и деревянного. - И не кружева, и не вышитое полотно? - спросила Дженни. - Во всяком случае, не для меня, - отрезал Дэвид. - Давай не будем решать, - немного устало предложила Дженни. - Просто будем ходить и смотреть, где что, увидим, что из этого получится. Так и сделали, поглядели, где что, и увидели, что получилось: из какой-то лавки неподалеку вышли миссис Тредуэл с Вильгельмом Фрейтагом, приветливо подняли руки на мексиканский манер, и Дэвид, к своему изумлению, очень охотно поднял руку в ответ. - Где они? - спросил Фрейтаг. - Видели вы их? - Речь идет о наших приятелях-танцорах, - пояснила миссис Тредуэл, тоже необычно оживленная. - Они вон там, - показала Дженни, - по крайней мере совсем недавно там были. А что? - Помните, они обещали накупить здесь, в Санта-Крусе, выигрышей для вещевой лотереи? - сказал Фрейтаг Дэвиду. - Так вот, вся суть в ловкости рук, на это стоит посмотреть! - Что ж, пойдем посмотрим, - сказал Дэвид. Они направились к той лавке, но оттуда как раз выбежали Рик и Рэк, а за ними появились и взрослые; живописной гурьбой, громко, оживленно болтая, они дружно свернули направо, в противоположную сторону от наблюдателей, быстро миновали три лавчонки и вошли в четвертую, дети вбежали туда первыми. Хозяйка лавки, где они только что побывали, вышла на улицу и стала отводить душу, высказывая все, что она о них думает. - Берегите зубы! - кричала она на весь белый свет. - Пересчитайте свои пальцы, а то и их стащат! Это такой народ, они не покупать ходят! - Она горестно морщилась и потрясала кулаками, разбирая свой разворошенный, беспорядочно раскиданный товар, потом печально обратилась к американцам. - Чистое полотно, - говорила она, - настоящие кружева, всюду ручная вышивка, такие хорошие вещи, красивые и совсем дешево... Но ясно было: она не надеется, что они что-нибудь купят, удачи сегодня уже не будет, она и не пыталась всерьез соблазнить их своим товаром. В отчаянии она пыталась хотя бы понять, что же у нее украли. Дженни с Дэвидом, Фрейтаг и миссис Тредуэл пошли вслед за танцорами в другую лавку. Пепе, который остался на страже у входа, шагнул в сторону и слегка им поклонился. Хозяйка по просьбе фрау Шмитт выкладывала перед ней льняные носовые платки с простой траурной каймой. Внезапное появление разношерстной толпы иностранцев (она мигом разобрала, что тут есть и люди порядочные, и проходимцы) встревожило ее. Она уже столько предлагала этой покупательнице коробок с самыми настоящими траурными платками, и все оказывалось не по ней: то они слишком велики, то слишком малы, то слишком тонкие, то слишком грубые, и каемка то чересчур узка, то чересчур широка, и они то чересчур дорогие, то чересчур дешевы... В панике хозяйка собрала все платки и почти закричала на фрау Шмитт: - Ничего у меня для вас нету, сеньора! Ничего! Ничего! Ибо она с отчаянием увидела, что порядочные иностранцы держатся поодаль, а на нее набрасывается воровская стая хищного воронья. Фрау Шмитт, изумленная и обиженная такой неожиданной грубостью, попятилась - и вот приятный сюрприз, тут, оказывается, ее корабельные попутчики! Она обрадовалась не испанцам, они не в счет, а этим странным американцам, они хоть и странные, но все же славные. Поневоле вспомнилось, как герр Скотт сочувствовал бедняжке резчику с нижней палубы... хорошо, конечно, если человек строг, хладнокровен, всегда и во всем непогрешимо прав, конечно же, таков капитан Тиле, но трогательны и те, кому не чужды человеческие чувства, любовь к ближнему, участие и милосердие к бедным и несчастным. Короче говоря, приятно увидеть в этом неприветливом месте лицо Скотта, хотя оно больше похоже на лицо восковой куклы с голубыми стекляшками вместо глаз. Молодая женщина, его спутница, - существо совершенно непонятное, вдова совсем не вызывает доверия, а герр Фрейтаг, безусловно, очень плохо поступил: выдавал себя за христианина, а сам женат на еврейке... "Но, Господи Боже мой, - жалобно подумала фрау Шмитт и незаметно, двумя пальцами перекрестилась, - что же мне делать? Умереть от одиночества?" Она подошла поближе к этим четверым, и они заулыбались, заговорили с ней, теперь все они стояли почти рядом - и все, каждый по-своему, увидели одну и ту же картину. Бродячая труппа снова разыграла отлично слаженный, отрепетированный спектакль, напористо, целеустремленно, с тем же наглым презрением к сторонним зрителям, как бывало на корабле: Ампаро и Конча направились в один угол лавки, подзывая хозяйку, сбивая ее с толку, потому что каждая брала что-то из товара и обе разом громко спрашивали о цене. Маноло вышел за дверь и стал на страже с Пепе. Пастора и Лола шумно заспорили с Панчо и Тито в другом углу, но без конца бегали через всю лавку к хозяйке с какой-нибудь вещью в руках, и ей приходилось отводить взгляд от Ампаро и Кончи, хотя она справедливо подозревала, что как раз с них-то и не следует спускать глаз. И все они так и мельтешили по лавке, поминутно подбегали к двери показать Маноло и Пепе, что они выбирают, и спросить совета, опять бросались к полкам, стаскивали оттуда, разбрасывали по прилавку и переворачивали на все лады новые и новые товары. Тут же вертелись Рик и Рэк - как всегда во время представления, они великолепно играли свою роль, клянчили и приставали: "Мама, ну пожалуйста, купи мне то, купи это!" - и размахивали каждой вещью, какую могли ухватить. Тогда Лола грозилась поколотить их, кричала, чтобы все положили на место, - и, разумеется, через несколько минут вся орава вывалилась через узкую дверь на улицу, громко возмущаясь: мол, в этой лавчонке и глядеть-то не на что и не станут они так дорого платить, что это за цены, прямой грабеж! И тут хозяйка тоже осталась в своей лавчонке, кипя от бессильной ярости, среди такого разгрома, что придется ей часами собирать, складывать, пересчитывать товар, пока она не выяснит, что же украдено. Так оно и шло еще и на других площадях, при других свидетелях. Профессор Гуттен с женой повстречали танцоров когда те гурьбой высыпали из какой-то конурки, громко, язвительно насмехаясь над человеком с безумными глазами, а он кричал, что они воры, и клял их на чем свет стоит. Ответом ему был взрыв хохота, от которого кровь стыла в жилах, и компания гордо прошествовала дальше. - Они и здесь так же нагло себя ведут, как на корабле! - сказала мужу фрау Гуттен. - Неужели мы ничего не можем сделать? Где здесь полиция? Где национальные гвардейцы? У них такой надежный, солидный вид. Где они? Наверно, нам следует их позвать? Профессор Гуттен нежно сжал ее локоть; да, конечно, вот это ему в ней всего милее, это живо и поныне, когда безвозвратно утрачены молодость, красота, изящество, нежная грудь в голубых жилках, душистые ямки подмышек и упругость розового подбородка, - жива непреходящая глупейшая, чисто женская уверенность, будто есть на этом свете власть, существующая только затем, чтобы по первому зову неукоснительно спешить на помощь невинным и угнетенным... - Позови полицию, - сказала она, милая дурочка. - Послушай, любовь моя, - сказал профессор. - Мы в незнакомой стране и не знаем ее обычаев. Здешним жителям мы наверняка не нравимся, мы из другой страны и говорим на другом языке... - Мы говорим по-испански не хуже их, а может быть, и лучше, - как девчонка похвасталась фрау Гуттен. Муж теперь часто приходил к ней с любовными ласками и она чувствовала себя уверенно, как новобрачная. С той самой ночи, когда, спасая Детку, утонул несчастный баск, муж, видно, вновь обрел былую мужскую силу. И она тоже стала как молоденькая, начала следить за собой, примеривалась - что надо сделать, чтобы оставаться привлекательной? Первым делом - похудеть. В волосах седые пряди, их надо покрасить. Муж, безусловно, найдет себе кафедру в каком-нибудь хорошем немецком институте. Она настоит, чтобы он нанял секретаршу, и освободится от вечной каторжной работы - от поисков цитат, переписки на машинке, вычитывания корректур, от всех этих скучных обязанностей профессорской жены. Она сохранит себя для любви. - Ты прав, - сказала она и взяла его под руку. - Это не наше дело, нас это ничуть не касается. Фрау Шмитт прошла было несколько шагов по улице за Фрейтагом и его компанией, но услышала, что он приглашает всех пойти выпить, и остановилась. К ней приглашение не относится, это ясно, они ее словно и не замечают. Не то чтобы они хотели ее обидеть, нет, этого быть не может; просто они молоды, беспечны, беззаботны и думают только о себе. А у нее тоже есть своя гордость, в критические минуты она никогда еще не теряла собственного достоинства: пусть в душе ее рана, она так недавно овдовела, она слаба и уязвима, но лучше умереть, чем кому-то навязываться. Она купила кулек засахаренных фруктов и пошла обратно на корабль. Шла и ела один кусочек за другим, как можно незаметней: ведь только плохо воспитанные люди едят прямо на улице. Оставалось лишь надеяться, что никто ее не видит. Движимый смутным желанием как-то скрасить свой убогий костюм, Глокен с завистью перебирал вывешенные у входа широкие алые пояса, какие носят только танцоры, нарядные ослепительно белые манишки в мелкую складку, кокетливые узкие воротнички для тореадорских рубашек. Галстуки все казались неподходящими - то узкие черные ленты, то уж такие яркие, кричащие, что в них только и идти на маскарад или какой-нибудь костюмированный бал. Глокен жадно взялся за тонкий шелковый шарф своего любимого ярко-красного цвета и набирался храбрости, чтобы спросить о цене, хотя заранее понимал, что такая покупка ему не по карману, но тут хозяйка, женщина с навек озабоченным лицом, мягко сказала ему: - Да вы зайдите... у меня тут есть кое-что получше, чем на выставке, и недорого... Глокен был не так глуп, чтобы усмотреть в этом деловитом лице хоть тень кокетства. Чего-то ей от него надо, но чего? Потом он услыхал хорошо знакомые ненавистные голоса бродячих танцоров, и хозяйка сказала настойчиво: - Войдите, пожалуйста. Помогите мне за ними последить! Он пошел за нею, не столько чтоб ей помогать, скорее чтобы укрыться самому, и прислонился горбатой спиной к скалкам шалей и мантилий. Он видел, что хозяйка - женщина хитрая и осмотрительная. Она встретила ораву резким окриком: пускай остаются на улице, войдет кто-нибудь один, только один, кому они поручат сделать все покупки. Но ее точно и не слыхали, ворвались в тесную лавчонку и пошли хвататься за что попало спрашивать цены и препираться друг с другом. Глокен пытался спрятаться, но его углядела Конча. - Смотрите, кто тут есть! Он нам принесет удачу! - закричала она в восторге, подбежала и дотронулась до его горба. И все стали протискиваться и тянуться к нему, суматоха утроилась. Глокен пытался защищаться, еще глубже зарылся спиной в развешанные шали, прикрыл плечи ладонями. Но они все равно доставали его, больно хлопали по чему попало, и он уже не мог больше вынести. В ужасе он прорвался сквозь толпу и выбежал наружу, а там стояли на стреме Рик и Рэк, они завизжали и кинулись его догонять, им тоже хотелось удачи. Не разбирая дороги, Глокен налетел на Баумгартнеров и сразу за ними на семейство Лутц. Миссис Лутц тотчас же снова проявила себя как истинная мать и воспитательница: в мгновение ока дала Рику подножку, так что он с размаху растянулся на земле, ухватила Рэк за плечо, закатила ей отличную увесистую затрещину и сурово сказала Глокену: - Почему вы не защищались? О чем вы только думаете? Глокен, огорченный и пристыженный, сказал кротко: - Ни о чем я не думал. Я, знаете, прямо как в осиное гнездо попал. Они подошли к той лавке, но не рискнули войти внутрь. Там все заполонили танцоры, хозяйка не в силах была за каждым уследить, не могла их выгнать, они ничего не слушали; наконец Лола, чтобы отвлечь ее внимание, бесконечно торгуясь, сыпля словами как горохом и всячески высказывая презрение к столь жалкому товару, взяла у нее крошечную пестро расшитую кисейную косыночку, отороченную кружевом, и выложила деньги. Тем временем дети вернулись на свой сторожевой пост; доведенная до отчаяния хозяйка, которую оттеснили куда-то в угол, закричала, чтобы все убирались вон. И пока Лола расплачивалась и хозяйка отсчитывала ей сдачу, остальные толпой повалили на улицу - и со стороны сразу бросалось в глаза, что у каждого в самых неподходящих местах под одеждой проступали какие-то бугры и комки, а у Ампаро из-под черной шали свисал бахромчатый угол другой, белоснежной. Орава хлынула через площадь и окликнула большой открытый экипаж, который волокла унылая костлявая кляча. Сперва в эту повозку взгромоздились женщины и дети; Маноло, Пепе и Тито уселись на подножках, а Панчо примостился рядом с кучером. - Гони, - распорядился он. - Гони, мы опаздываем! - Что за спех? - осведомился кучер. - Послушайте, сеньор, моя карета на шестерых, а вас десять; вы мне заплатите за десятерых. Я беру плату с каждого пассажира. - Грабеж! - заявил Панчо. - Не стану я так платить. Кучер натянул вожжи и остановил свою конягу. - Тогда все слезайте, - потребовал он. Лола подалась вперед. - Чего мы стали? - спросила она испуганно. - Он хочет нас ограбить, - сказал Панчо не слишком уверенно. - Скажи ему, пускай едет! - взвизгнула Лола. - Болван, осел! Поезжай! - Ты на кого орешь? Заткни глотку! - сказал Панчо. - Эй, Панчо, - вмешался Тито, - ты не со своей Пасторой разговариваешь. Тут Лола заправляет, забыл? Поехали... - и спросил кучера, который тем временем, кажется, уснул вместе со своей конягой: - Сколько тебе? Кучер мигом встрепенулся и назвал цену. - И деньги вперед, сеньор, прямо сейчас, - прибавил он с находчивостью и самообладанием, какие дает только опыт, многолетняя привычка к людскому коварству. - Сейчас, - повторил он и, не трогая вожжей, протянул ладонь горстью, - пускай тот, у кого есть деньги, положит их, куда следует. И Тито уплатил. Лутцы с Баумгартнерами разгуливали по острову и перепробовали все здешние удовольствия, в том числе и сладкие, крепкие местные вина, которые так веселят и успокаивают душу. Баумгартнер выпил стаканчика два-три лишних, да еще купил бутылку мальвазии, пообещав жене, что это ему будет вместо коньяка. Теперь, после неожиданного столкновения, миссис Баумгартнер сказала, что такова, видно, их злая судьба - нигде нет ни минуты покоя от этих негодяев танцоров: просто отравляют жизнь, и, видно, так будет до конца плаванья... - Нет, слава Богу, они сойдут в Виго, и все остальные с нижней палубы тоже, - напомнил Лутц. - Вот тогда на корабле станет приятно, - сказала его супруге фрау Баумгартнер. - Ну, едва ли станет намного приятней, - возразила фрау Лутц, гася всякую надежду, - но мы вправе рассчитывать хотя бы на пристойную обстановку. Если бы на свете существовала хоть какая-то справедливость, этих скотов (она дернула подбородком в сторону тяжело удаляющейся старой колымаги, из которой торчало множество голов, будто из перенаселенного птичьего гнезда) надо было оставить в здешней тюрьме... - Вместо несчастной графини, - прибавил Баумгартнер. - Я уверен, она ни в чем не виновата, просто несчастная дама очень больна, и у нее не хватает сил переносить страдания без помощи лекарств... - Я никак не одобряю эту женщину, - возразила фрау Лутц. - Ни одного довода не нахожу в ее защиту. Но все равно, по-моему, это несправедливо, что она понесет наказание - пускай даже заслуженное, - когда гораздо худшие преступники выходят сухими из воды... Но чего еще можно ждать на этом свете? Тут подал голос Глокен, смутно обиженный бестактным заступничеством фрау Лутц (конечно, она его выручила, но ведь и выставила на посмешище), и перевел разговор с отвлеченных рассуждений к фактам. - Они сегодня всюду воровали, на корабле они все время мошенничали... лотерею затеяли!.. а эти дети, маленькие чудовища, украли жемчуг графини и кинули за борт... - Ну, это не доказано, - возразил Лутц. - И еще неизвестно, был ли это настоящий жемчуг, неизвестно даже, может быть, они выбросили не ее ожерелье, а просто какие-то бусы... - Мой муж очень близорук, - холодно, сердито перебила фрау Лутц. - Во всяком случае, у него неважное зрение. Он не может в точности знать, что произошло, когда эти дети столкнулись с нами на палубе... А я все видела, и я точно знаю, это было жемчужное ожерелье с бриллиантовой застежкой, и эти выродки его украли, и девчонка швырнула его в воду. Только и всего, - язвительно сказала она. - Всего-навсего. Такие пустяки, разумеется, никого не волнуют, не следует беспокоиться из-за такой мелочи... Лутц в свою очередь обратился к остальным, будто жены здесь не было - пускай знает, что он ею недоволен: - Моя жена придерживается весьма строгих принципов, бедняжка, она полагает, что нет мелких прегрешений, каждое по меньшей мере стоит виселицы; не упомню случая, когда она бы проглядела малейший чей-нибудь недостаток, кроме своих собственных, и бесполезно объяснять ей, что нельзя судить по наружности, по внешним обстоятельствам - даже в простейших случаях они еще не могут служить серьезной уликой... - Эльза! - решительно вмешалась фрау Лутц. - Ты ведь тоже это видела, не так ли? До сих пор Эльза стояла молчаливая, удрученная, не смотрела на родителей и почти не слушала, что они говорят, но тут вздрогнула и мгновенно отозвалась: - Да, мама. Очнулся и Баумгартнер и стал пожимать руку Лутца. - Да вы говорите, как настоящий юрист, как хороший адвокат, это большая редкость, ведь неспециалисты обычно совсем не разбираются в великих принципах, определяющих цену свидетельских показаний, а это в судопроизводстве основа основ... Поздравляю вас! Вы, наверно, когда-то готовились на адвоката? - Нет, но у меня есть близкие друзья - юристы. В моем деле мне нужна бывала их помощь. Они давали мне хорошие советы. Глокен страдал от пережитого позора: надо было проявить стойкость, остаться свидетелем грабежа и разоблачить танцоров, и пускай бы их у него на глазах арестовали и потащили в juzgado {Участок, каталажка (исп.).}, - а он, чем бы повести себя как герой, малодушно сбежал. И даже допустил, чтобы фрау Лутц его защищала от детей... от детей, какое унижение! А потом он видел, как та банда удалилась с добычей, и другие тоже видели, но только смотрели и попусту болтали языками, и никто даже не заикн