сницами. - Мужчина? Женщина? - Мужчина, - сделав долгую паузу, сказал я, не отводя взгляда от его серых глаз. - Фамилии не помните? - облегченно рассмеявшись, спросил Вальтер. - Не помню. Там было много прекрасных, сердечных людей,- сказал Вальтер, - таких ни в какой другой стране не найти. Мне мучительно хотелось смазать ему наотмашь по румяной, холеной роже и сказать, что он негодяй и подонок и большую ошибку допустил командир партизанского отряда, не расстреляв его, как он делал с другими пленными, среди которых, возможно, были и честные люди. Но, подумав, промолчал. Потому что сам-то я не намного лучше поступил с Таней. Были мы с ним одного поля ягоды. Благо, состояли в одной коммунистической партии. Вечером мы с ним пили... не карлсбадскую соль, а русскую водку в ресторане, поднимали тосты за нерушимую дружбу немецкого и советского народов и упились до чертиков. Два чешских официанта вывели нас под белы рученьки на улицу, позвали такси, и один сказал в сердцах по-чешски, а я разобрал до единого слова: - Вот свиньи... что немец, что русский... чтоб их обоих черти взяли. Лунин по ошибке плеснул на раскаленные камни не пиво, а коньяк. Полковша армянского коньяка. Клубы пара извергли острый спиртной дух. Баня быстро пропиталась им, и Астахов с Зуевым, хлеставшие друг друга вениками на самом верху, задохнулись и скатились кубарем вниз. Вслед за ними выскочил в гостиную Лунин. Багровые, распаренные, стояли они посреди ковра, тяжко дыша, как загнанные лошади, и, когда немного отошли, Зуев укоризненно сказал Лунину: - Готов, парень! Тебе больше пить нельзя. - А сколько мы выпили? - спросил Астахов, все еще не в состоянии дышать ровно. Лунин открыл холодильник. - Так. Коньяк весь. И пиво все. Бутылку шампанского. И три бутылки вина. То-то я гляжу, цепляюсь языком за зубы, - удивился Астахов. - Это со мной бывает, когда я крепко переберу. - Ты и перебрал, - подтвердил Зуев. - И он. И я. Все мы, братцы, незаметно перепились. Аж подташнивает. Вздуют нас жены. И будут правы. Пошли, понимаешь, в баньку попариться, а вернулись на четвереньках. Истинно русские люди. Как тут не вспомнить наш российский анекдот. Пошли два чудака, вроде нас, в магазин за поллит-ровочкой, по пути наткнулись на мужика, в дымину пьяного. Лежит в луже, как боров, и пузыри пускает. - Вот, видишь, - говорит один другому, показывая на пьяного в луже. - Люди уже гуляют, а мы только собираемся. - Да, действительно, голова кружится, - тяжело рухнул в кресло Астахов. - А за окном уже темно. Жена небось беспокоится. Как бы облегчить голову, а? - И тебе худо? - спросил Зуев Лунина. - Муторно, - скривился Лунин. - Есть средство, - сказал Зуев, отдуваясь и при- саживаясь рядом с Луниным на диван. - Народное средство. Мне дед мой, конокрад, демонстрировал. В Сибири это очень распространено. Будешь трезв как стеклышко. - Какое средство? - слабым голосом спросил Астахов, прикрыв веками глаза. - Из тепла в холод и наоборот, - оживился Зуев.- Значит, пьян мужик в стельку. Берет веник - и в баню. Распарится, как мы с вами, двери настежь - и прыг в снег. С головой! А оттуда - назад, в парилку. Как рукой снимает. Трезв и прозрачен как стеклышко. - Так чего же мы ждем? - пробормотал совсем раскисший Лунин. - Аида, ребята, в снег! Я хочу быть как стеклышко. - А не струсите? - поддел их Зуев. - Да вы раскисли как бабы. - Кто? Мы? - попытался подняться с кресла Астахов, но, покачнувшись, рухнул назад. - У-у-у, совсем сдал. Безобразие! Пошли в снег! Протрезвимся. Зуев протянул ему руку, помог встать. К ним присоединился Лунин, и они обнялись, поддерживая один другого. - Слабы, братцы, - качал головой Лунин. - Сдаем. Из позолоченной рамы на них глядели со своих могучих коней три русских богатыря в кольчугах и шлемах и тоже удивлялись, до чего слабы в коленках их потомки. - А вы не щурьтесь, - погрозил пальцем богатырям Астахов. - Мы еще докажем, что не перевелись богатыри на Руси. Виктор! Двери настежь! Все вместе! Бегом! В сугроб! Марш! Из распахнутых дверей хлынули по низу клубы морозного пара, окутав их молочной пеленой до пояса, а над туманом багровели распаренные плечи и лица. Астахов первым, за ним Лунин и замыкающим Зуев пробежали через прихожую, прыгнули через заиндевелый порог и с визгом и гиканьем бултыхнулись в искрящийся сугроб. Над всей огороженной проволокой территорией санатория горели фонари и в желтых кругах света плясали снежинки, сверкая и лучась. Начался снегопад. По расчищенным аллеям и дорожкам, прорытым в глубо- ком снегу, потянулись к главному входу темные фигурки, стекаясь к опущенному шлагбауму. Вахтер, в тулупе до пят и с поднятым овчинным воротом, вышел из своей теплой будки. Санаторная обслуга кончила рабочий день и возвращалась домой, в деревню. На головах у официанток и уборщиц уже не красовались шитые бисером кокошники, не было на них изящных меховых душегреек и черных чесаных валенок. Казенное обмундирование в псевдорусском стиле, как маскарадные костюмы, было сдано, и участники маскарада снова облачились в свою одежду и стали простыми деревенскими бабами. В платках, ватных телогрейках и старых плюшевых жакетах. Каждая несла в руке тяжелое ведро с дымящимися на холоде помоями. Там было намешано все, что оставалось на столах, когда отдыхающие кончали есть: остатки каши и супа, ломти хлеба, не обглоданные до конца куриные кости, рыбьи головы с голыми колючими хребтами. Это все они уносят как свою законную добычу, чтобы скормить на ночь своим свинкам, изголодавшимся без хозяек в холодных хлевах. А за пазухой припрятан гостинец детишкам: ломоть сладкой булки, ломтик копченой рыбки, кусок пирога с капустой и кончик сухой колбасы "сервелат" - что удалось незаметно унести из столовой. Вахтер не торопится поднять шлагбаум, и бабы привычно ныряют под него, согнувшись в три погибели. И они не сердятся. Чего сердиться? День прошел, и слава Богу. Скоро будут дома. Затопят печь, накормят поросят, а потом и детишек и лягут спать в теплой избе. Одни. Мужиков нет. Не сладко. Но зато тепло и сухо. У других и того нет. - Чего там, бабоньки, шум был? - интересуется вахтер. Бабы оскалили зубы в улыбках, глаза утонули в румяных щеках. - Дык три мужика свои причиндалы поморозили. - Да будет тебе! Все при них осталось' - Каких три мужика? - Из отдыхающих. Говорят, большие шишки. Вот и застудили свои шишечки. Все это тонет в хохоте'. - День целый парились в бане, запершись, а к ночи, одурев, надумали в снегу поваляться, чтоб остыть ма- ленько. Прыгнули, распаренные, в сугроб, а дверь-то бани за ними захлопнулась. Вот и остались куковать на морозе. - А шум-то отчего? - Как отчего? Все врачи посбегались. А жены голосят. Как не голосить? Все мужское хозяйство морозом прихватило. - Ври, да меру знай! - Все! Отгулялись! - Да там, говорят, и морозить-то нечего было. Старые больно. - Старый конь борозды не портит. - Мне бы хоть обмороженного - не откажусь. - Хватит, бабы, болтать! Ничего такого не было! Смеются бабы. Горстью угольков рассыпались темные ватники и платки в снежном ущелье, прорытом бульдозером. А с боков стоят, не шелохнувшись, темные ели со снежными подушками на опущенных лапах. Фонари на железных столбах принимают баб из одного круга света в другой. Впереди них - две фигуры. И умолкает смех. Это Ерофей и Клава. Клава всхлипывает. Они идут, взявшись за руки, в своей домашней одежонке. У Клавы в руках нет ведра. Верный признак, что сюда им больше не вернуться. Темные ватники и платки, покачивая полными помоев ведрами, обтекают эту пару молча, как чумных, и ускоряют шаг. Впереди - еще шлагбаум и вахтер в тулупе. Тут кончается расчищенная дорога и светит последний фонарь над аркой, увитой хвоей, с красным транспарантом во всю ширину: ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К КОММУНИЗМУ Дальше - кромешная тьма. Бабы с ведрами снова ныряют под шлагбаум, и черные ватники сливаются с ночной темнотой. Крепкий бабий голос затягивает песню. Летят утки, летят утки И два-а гу-у-уся. И с разных концов, потому что бабы пошли каждая своей тропкой, без дороги, чтоб сократить путь домой, подхватывают пять или шесть голосов: Эх, кого люблю, кого люблю, Не до-о-жду-у-ся. Ерофей и Клава последними сгибаются под шлагбаумом и, разогнувшись, обнимаются. Ерофей прижимает ее к себе, гладит по голове. Эх, кого люблю, кого люблю, Не до-о-жду-у-ся, - замирает вдали, перекликаясь, как эхо. - Ничего, Клава, - шепчет ей в зареванное лицо Ерофей. - Перезимуем. Болдер, штат Колорадо, Скалистые горы, Индиан пике, высота 11 тыс. футов; 1978-1980 гг.