Эфраим Севела. Сценарии Том пятый "Эфраим Севела Собрание сочинений" Издательство "Грамма" 1996 год OCR: Гершон. г. Хеврон. --------------------------------------------------------------- Эфраим Севела. Белый "мерседес" СЦЕНАРИИ Этот фильм посвящается памяти одиннадцати израильских спортсменов, павших от рук террористов в 1972 году на Олимпийских играх в Мюнхене. 1. Бензоколонка. День. Бензоколонка близ развилки американской автострады. Съезд с трассы проходит мимо бензоколонки и, минуя ее, круто вливается в поперечную дорогу на мосту, нависшем над автострадой. По обеим дорогам в двух направлениях густо движется транспорт. Возле бензоколонки огромные плакаты указывают направление, куда устремляются с автострады потоки автомобилей с молодыми людьми в них. Направление - необозримое поле, превращенное в стоянку машин, и бесконечная толпа возбужденных юнцов обоего пола, обалдело придавленных тяжелыми ритмами музыки, изрыгаемой из десятков Динамиков на высоких мачтах. Приземистый "Крайслер" притормозил возле бензоколонки, подставив свой бак под шланг заправщику. За рулем - девица лет 23, чуть заметно семитского типа, загнанного вглубь, замаскированного американским стандартом внешности, начиная от помады и прически до вы- зывающего, подчеркнуто независимого взгляда больших черных глаз. Это Сьюзен, Сю. А рядом, с гитарой на коленях, в потертых джинсах - случайный попутчик, славный малый, ее сверстник. Попутчик. Тут я тебя покину. Спасибо... за все. Сю. И тебе спасибо. Попутчик. За что? Сю. Сам знаешь. Попутчик. За это не благодарят. Тут мы квиты. Сю. Ну, если ты мною остался доволен, как я тобою... то... квиты. Попутчик. Прощай. (Он целует ее.) Сю. Эй, эй! Постой! Аза бензин? Твоя очередь платить. Попутчик (лезет в карман). Проклятый нефтяной век! За любовь платят бензином. Сю. Только за проезд, мой милый. А любовь... бесплатно. Впрочем, могу завтраком тебя угостить... за мой счет. Попутчик. В другой раз. Сю. А будет ли другой раз? Попутчик. Можно и так поставить вопрос: а нужен ли другой раз? Оба смеются, хлопая друг друга по ладоням, как делают крутые парни, прощаясь. 2. Буфет при бензоколонке. День. Сю завтракает, сидя на высоком стуле у стойки буфета, а хозяйка, немолодая еврейка, часто поглядывает то на нее, то на экран телевизора, где транслируется передача с фестиваля песни. Буфетчица. Я, конечно, извиняюсь, что мешаю вам покушать, но как вам нравятся это умопомешательство? Сю. Неплохо заработаете на этом сумасшествии. Обедать они сюда прибегут. Буфетчица. А убытки? А поломанная мебель? А неоплаченные счета? Это вы в расчет не берете? Сю. Убытки спишете с налогов. Буфетчица. Боже, вы рассуждаете так же, как они. А я вас вначале за еврейку приняла. Сю. Мои родители - евреи. Из Европы. Буфетчица. А вы кто? Сю. Как кто? Я? Я- американка. Буфетчица. И будь вы хоть разамериканкой, у вас такие печальные еврейские глаза... Сю. Почему печальные? (Смотрит в зеркало со смехом.) А мои родители.находят, что они слишком веселые. У меня нет повода для печали. Я молода, здорова... нравлюсь мужчинам... и себе тоже. Буфетчица. Хотите послушать моего совета? Здесь не совсем то место, что к лицу девушке из приличной семьи. Мы, евреи, к сожалению, все еще любим танцевать на чужих свадьбах. Сю. Что вы подразумеваете под чужой свадьбой? Это моя страна. Моя! И все, что в ней происходит, меня волнует. Вьетнам! Водородная бомба! Богатство и нищета! Буфетчица. Волнуйтесь на здоровье. Кто вам мешает? У нас, слава богу, демократия. Но волнуйтесь, пожалуйста, не слишком громко. Я вас умоляю. Принимайте все близко к сердцу, если вам своего сердца не жаль, но не поднимайте шума, чтобы прохожие не оборачивались. Имейте в виду, что всегда найдутся люди, которым ваш голос... и ваш нос не понравятся. Сю. Ну и что? Тем громче должен быть наш голос. Буфетчица. Чей - наш? Ваш - это мой тоже. В отличие от других народов, мы, евреи, несем коллективную ответственность за реальные и вымышленные грехи каждого нашего соплеменника. И уж если вас так распирает от жажды полезной деятельности, почему бы вам не уехать в Израиль? К своим. Сю. Если б я не опасалась выглядеть бестактной, то такой же вопрос могла бы задать и вам. Буфетчица. А что я принесу Израилю? Мои старые кости? У вас же - молодость и здоровье. Сю. Следуя вашей логике, нужно посоветовать всем черным убраться в Африку, откуда их когда-то привезли сюда не по их воле. Буфетчица. И вы думаете, это плохая идея? Уверяю вас, это было бы лучше и для Америки, и для Африки. Сразу бы решили сто проблем. Сю. Вы не пробовали выдвинуть свою кандидатуру в президенты? Буфетчица. Для этого есть одна помеха - Американская конституция. Президентом этой страны может быть только человек, родившийся на этой земле. Как, например, вы. Я же появилась на свет в Европе. Сю. Не в Польше? Буфетчица. А как вы угадали? Сю. У вас такой же акцент, как у моей мамы. И такие же глаза. Буфетчица. Мировая скорбь? Которой у вас почти нет, а у ваших детей и следа не останется. Сю. Разве это плохо? Буфетчица. Я этого не говорю, но что взамен появится в глазах? Пустота? Так уж не лучше же мировая скорбь? (К стойке подходит огромный негр и ставит к стенке картонный плакат: "Лучше заниматься любовью, чем воевать!" Он явно намеревается подсесть к Сю, вызывая этим беспокойство буфетчицы.) Негр (Сю). Привет, красавица. Сю (охотно). Привет! Негр. Меня зовут Джо. Сю. А меня - Сю. Буфетчица (Сю). Вот ваш счет. Спасибо, милая. (Негру) Что закажете? Сю. Я еще кофе попрошу. Буфетчица неодобрительно взглядывает на девушку. А негр тем временем садится рядом с Сю и кладет свою огромную руку ей на плечо. 3. Фестиваль песни (с включением хроники). День. Полицейские вертолеты кружат в небе. Под ними море голов, транспарантов, плакатов. Диковинные прически, по-дикарски раскрашенные лица, полуобна- женные тела, еле прикрытые вызывающими живописными лохмотьями. Беснуется, воет, визжит, захлебывается в истерике юная Америка, оглушенная джазовыми воплями из динамиков. На открытой эстраде, так же, как и /публика, беснуются музыканты. И все это гогочущее месиво юных распаренных тел еще и жует, и пьет, бросая под ноги жестяные, пластмассовые стаканы, фольгу оберток, недокуренные сигареты, топчется на мусоре, как на свалке. Сю пробирается между горячих тел, ведомая огромным черным Джо. Он, блестя, как лакированным, своим голым торсом, ведет за руку, как на буксире, кажущуюся крохотной Сю, а в свободной руке несет высоко над своей курчавой головой картонный плакат: "Лучше заниматься любовью, чем воевать!" С ю. А ты умеешь? Джо. Что?Воевать? Сю. Нет. Заниматься любовью. Джо. Не веришь на слово? Могу доказать. С ю. Сгораю от любопытства. Джо. Ты не похожа на еврейку. Сю. Это что, комплимент? Джо. Зачем? Констатация факта. Например, твой нос. Сю. Хирургу не зря заплатили. Сделал курносой. Джо. Отличная работа. Не придерешься. Но, может, твой... прежний-то нос был еще лучше? С ю. На чей вкус. Джо. Все посходили с ума. Наши, черные, девицы отдают последние деньги, чтобы свои натуральные кудряшки распрямить в струнку. Японки, слыхал, надрезают глаза, чтобы свои узкие в круглые, как у кошки, превратить. А если мне что и нравится в японках, так их узкие глаза. Все хотят выглядеть не самими собой, а кем-то еще. А все остальное у тебя натуральное? Сю. Проверь. Если, конечно, в этом деле понимаешь. Джо. Ну, уж в чем, в чем, а в этом я большой специалист. 4. Пустое поле после фестиваля. Вечер. Огромной свалкой выглядит сейчас все поле, покинутое буйствующими толпами. Молчат динамики на высоких мачтах. Пустынна эстрада с валяющимися на полу пюпитрами и мотками провода. Мусороуборочные машины бороздят поле, проглатывая тонны пустой посуды и рваной бумаги... Джо и Сю лежат в траве среди неубранного мусора. Отхлебывают из одной бутылки, курят из одной завертки. Сю весела и возбуждена. Сю. Все, Джо! Больше не могу! У меня, кажется, начинаются галлюцинации. Джо. Это хорошо! Что может быть лучше галлюцинаций? Ты-то видишь, чего я не вижу. Сю. Точно. Ты не видишь. Только я могу это видеть. Мою маму. Как онд собирает к столу, дожидаясь меня, и все прислушивается, не еду ли я к дому. Дж о. Где твоя мама? Сю. А где может обитать еврейская мама? В Нью-Джерси. И Нью-Йорк рядом. И тихо, как в провинции. И евреи рядышком. Как в старой доброй Европе. Джо. А у меня нет мамы! Он начинает плакать, захлебываясь пьяными слезами. Сю утешает его. Гладит, целует. Джо. Она сбежала, когда я был совсем маленьким. Я не знал ласки. Он заваливает Сю на брошенный в траву плакат "Лучше заниматься любовью, чем воевать!". Мусороуборочная машина чуть не наехала на них в сумерках, но шофер вовремя притормозил и, привстав на сиденье, с восторгом смотрит на открывшееся его глазам зрелище. 5. Дорога. Ночь. Автомобиль врезался в придорожный столб, исковеркав себе весь перед. Крышка капота свернулась набок, и из под нее исходит паром двигатель. Сю и Джо выбираются из разбитой машины, хрустя подошвами по стеклянно- му крошеву на бетоне шоссе. Соседние машины притормаживают возле потерпевших аварию. Слышится далекий вой полицейского автомобиля. Джо. Меня здесь не было! В моем досье в полиции не осталось свободного места, чтобы зарегистрировать новый арест. Он прыгает через .ограду шоссе и исчезает в темноте. Вой полицейского автомобиля нарастает. 6. Интерьер. Столовая в доме родителей Сю. Вечер. Идет подготовка к торжественному субботнему ужину. Стол накрыт. Свечи в серебряных подсвечниках еще не зажжены. К ужину приглашены гости. По всей видимости, из-за ожидаемого приезда дочери. Мужчины и мальчики в ермолках. Один из гостей (поглядывает на часы). Ваша дочь запаздывает. Она точно обещала быть к ужину? Отец. Она звонила мне и подтвердила, что будет засветло. Успеет к ужину. Гость. Что ж, подождем. Отец. Может, что-нибудь ее задержало? Но я не допускаю такой мысли. Она бы предупредила. Мать. В любом случае мы не будем нарушать традицию и сядем застоя точно тогда, когда это следует. Гость. А следует это сделать (глядит на часы) через семь минут. Мать. Через семь минут мы и сядем. Мальчик в ермолке и коротких штанишках с металлическими цепями на неровных зубах смотрит телеви-.зор - идет репортаж с фестиваля рок-музыки. На экране в толпе мелькнула Сю с негром Джо. Джо дает интервью. Мальчик. Сюзанна не успеет к ужину. Мать. Почему, мой мальчик? Мальчик. Потому что она занята другим. Отец. Чем? Мальчик. А посмотрите на экран. Ее только что показывали. В обнимку с этим негром. (На экране - Джо крупным планом, а Сю не видно.) Мать. Не болтай, мальчик, глупостей. У тебя галлюцинации. Что может быть общего у нашей девочки с этим... ну... этим... Мальчик. Черномазым? Вы так хотели сказать? А я не знал, что вы - расисты. Отец мальчика. Не болтай глупостей. И не дерзи старшим. Вынь палец из носа! Борец за справедливость. Отец Сю (вступаясь за мальчика). Это хорошо, что его волнуют такие проблемы. Нам, евреям, это очень близко и понятно. Он, обняв мальчика за плечи, подводит его к стене в самом видном углу столовой. Там, в раме, висит, вырезанный из бумаги и наклеенный на картон, силуэт дерева, на каждой ветке которого вместо плодов - кружок фотографии с детской головкой. Мальчишечьи и девчоночьи головки. Отец. Это моя семья. И все так и остались детьми. Фи-ру убили, когда ей еще не было двух лет. Моей дочери Сюзанне она приходится тетей. А это дядя Сюзанны - Самуил. Ему всегда будет пять лет. И не больше. Мальчик. А мне кем приходится Самуил? Отец. Двоюродным дедушкой. Мальчик. У меня самый юный дедушкав мире! Мать Сю. У нас,у евреев, все не как у людей. Отец. Наша история насчитывает тысячелетия. Другие народы, жившие в те времена, давно исчезли. А мы, слава богу, живы. А почему? Потому что не смешались с другими, сохранили себя. Мы - древнейший народ в мире. Мальчик. А китайцы? Отец. Когда другие народы еще по деревьям бегали, у нас уже были: единый бог, царь Давид и царь Соломон... Песнь песней. Мальчик. А когда евреи еще не знали, что они евреи, китайцы изобрели порох. Мать. Лучше бы они его не изобретали, этот порох. Все! Никаких дискуссий! Прошу к столу. Наша дочь, если опоздает, присоединится к нам. Зажигают свечи. Мать благословляет хлеб, читает молитву. Гости приступают к трапезе. 7. Станция технического обслуживания. День. "Крайслер" Сюзанны с разбитым передом стоит во дворе станции, приподнятый краном машины техпомощи, приволокшей его сюда с места аварии. Владелец станции, в комбинезоне, выписывает Сю квитанцию. Владелец станции. Через два дня будет как новая. Возьмите у нас машину, чтобы добраться домой (показывает на старенький красный "Фольксваген"), а когда мы ваш "Крайслер" доставим, вернете нам нашу. Он вручает Сю ключи от "Фольксвагена". 8. Улица перед домом Сю. Поздний вечер. Сю подъезжает на красном "Фольксвагене", тепло и сентиментально взглядывает на окна родного дома, где светятся огоньки свечей, и, тряхнув головой, изо всей силы давит на клаксон, взорвав патриархальную тишину еврейской улицы в маленьком городке штата Нью-Джерси. Из дома выбегает отец, за ним - мать. В окнах появляются лица жующих гостей. Отец. Милая доченька, я рад, что ты, наконец, дома. Мать. Мы так переволновались. " Отец. Но почему ты на этой... немецкой машине? Когда мы с твоей мамой после войны живыми выбрались из германского концлагеря в Америку, мы поклялись, что нашей ноги никогда не будет на немецкой земле, никогда не сядем за руль немецкой машины, ничего не купим, что сделано немецкими руками. 9. Спальня Сю в доме родителей. Утро. Сю еще в постели. Пьет кофе и болтает по телефону с подружкой. Сю. Мюриел! Послушай, я тут произвела форменный переполох. Приехала на немецком "Фольксвагене". Мне его дали, чтоб добраться домой. Наши евреи встали на дыбы. И мои предки - в первую очередь. Слыхано ли? Видано ли? Чтобы еврейская девушка из приличной семьи села за руль машины, сделанной палачами?! Для них все немцы - палачи, все евреи - жертвы. Весь мир делится на евреев и на остальных. Не жизнь, а сплошное поминовение усопших. Живешь, как на кладбище. Не знаю, как ты, Мюриел, а я больше не могу, не выдержу. Давай махнем на каникулы в Европу. Ну, на Средиземное море... Поживем как все люди. Без дурацких комплексов. Что? Сегодня вечером у твоих друзей вечеринка? Конечно, поеду! Куда угодно! Лишь бы подальше от печальных глаз моих предков. Только ты заезжай за мной. А то мой злосчастный "Фольксваген" под арестом. Отец запер его в гараж и отнял ключи, чтобы я не позорилась перед соседями. Боже, средневековье какое-то! 10. Дом приятелей Мюриел. Вечер. Когда Сю и Мюриел переступили порог дома, их, как в дискотеке, оглушил грохот музыки и ослепили разноцветные вспышки света, перемежавшиеся с полной темнотой, в которой, как угли, тлели зеленые и красные огоньки на радиоаппаратуре. Вспышки света выхватывали из тьмы голые тела, извивающиеся на ковре, на лестнице. Сю сначала услышала голос женщины, говорящей по телефону, потом увидела ее голову с распущенными волосами и прижатой к уху трубкой. Женщина (ласковым, воркующим голоском кого-то увещевала на другом конце провода). Милый, я плохо слышу из-за музыки, но через час, от силы два, буду дома. Ты голоден? Бедненький! Возьми что-нибудь в холодильнике. Неужели это проблема - поесть самому, без жены? Я тебя избаловала, милый. Попробуй хоть раз сам накрыть стол, согреть ужин, тогда оценишь мой труд. Ты, как малое дитя. Ладно. Скоро буду. И только тут Сю разглядела, что женщина раздета донага и сидит верхом на голом человеке, разлегшемся на спине. Сидит на его члене, в ритм с ним поколыхивая телом и телефонной трубкой, прижатой к уху. Сю привел в себя голос Мюриел. Мюриел. Здесь одетой быть неприлично. Сю. А где... раздеваться? Мюриел. Прямо тут... Бросай на пол. Никто твое не унесет. Тут все из хороших семей. Сю идет по дому нагой, ведомая за руку таким же, нагим, пареньком. Они переступают через чьи-то тела, ища для себя место, где можно прилечь. Мимо них с визгом промчалась Мюриел, увлекая за собой какого-то черного парня. Сю. Как тебя зовут? Парень. Ларри. Сю. А меня - Сю. Ларри. Это твое настоящее имя? Или придумала? С ю. Какая разница? В одежде мы друг друга не узнаем. Ларри. Тебе весело? Сю. А тебе? Они, наконец, нашли место в углу. Сю легла на спину, развела ноги. Он склонился над ней и закачался. На шее у парня висит металлический крест на цепочке. И каждый раз, когда их головы сближаются, крест царапает Сю нос. Сю. Веселенькая картинка. Вроде крещения. А мои еще в синагоге молятся. Увидели бы - разрыв сердца на месте. Ларри. Что? Что ты сказала? Сю. Ничего. Подумала вслух. Гей, Ларри. Или как тебя? Слезай! Приехали! Ты меня рассмешил. Ларри. Но я еще не кончил. Сю. Это твоя проблема. Ларри. Мне бы еще минуточку. И - все! Сю. А ты в кулак! Не пробовал? Самое милое дело. Самообслуживание. Оба поднимаются с пола, и тут Сю видит Мюриел, склонившуюся к телефону и выставившую им свой голый зад. Мюриел (в трубку). Мамочка! Здесь очень при- личные люди! Студенты. Есть семейные. Читаем стихи. Поем. Не знаю, чего ты беспокоишься? Сю выразительно кивает Ларри, и он, поняв, вдвигает свой неостывший член Мюриел между ягодиц. Мюриел лишь глаз скосила назад и одобрительно подмигнула Ларри. А он, часто задышав, стал елозить на ее спине. Мюриел же не прерывала разговор с матерью. Вначале голос ее журчал, как прежде, потом она взвизгнула в трубку, застонала и рухнула вме'сте с рычащим Ларри на столик с телефоном. Из трубки, упавшей на пол, доносится встревоженный голос матери: - Где ты, Мюриел? Что с тобой, доченька? Я не слышу твоего голоса. У тебя все в порядке? 11. Афинский аэропорт. День. Зной. Садится американский "Боинг". На трапе среди пассажиров - Сю и Мюриел. Как рекламные открытки, сменяются виды Афин, островов, прогулочных пароходов, ресторанов и таверн. И всюду мы видим Сю и Мюриел - беззаботных и веселых. Гуляющих и танцующих. И, как на карусели, меняются их партнеры. 12. Греческий курорт. Знойный день. Роскошный "Роллс-Ройс" с откидным верхом делает вираж на крутом серпантине горной дороги и тормозит возле ресторана. Ресторан и стоянка автомобилей разместились на скале над морем. Ресторан без крыши. Столы укрыты от солнца огромными зонтами. Вместо стен - обломки античных колонн и статуй. Хотя оркестр - современный джаз, а публика в курортных модных одеждах. Из "Роллс-Ройса" выпархивают Сю и Мюриел. С ними два араба: один - сухопарый, в европейском костюме, другой - тучный, с одышкой, в темных очках, в белых восточных одеяниях. Первый явно раболепствует перед вторым. Столик для них заказан заблаговременно. Он уставлен яствами и винами. Официант почтительно склоняется перед арабами. Все четверо усаживаются. Сю и Мюриел смущены всеобщим вниманием к их столу. Тучный араб обозрел стол и недовольно поморщился. Он сгреб угол скатерти, и все, что было на столе, полетело на пол. Второй араб (официанту). Принеси то же самое, но свежее. Первый араб (Мюриел). Мой друг Азиз известен на всем Средиземном море своим богатством. Мюриел. Может купить, если захочет, весь этот ресторан? Первый араб. Не только ресторан, но и весь остров. Мюриел (кивая на белый лайнер, застывший у горизонта между небом и землей). И этот пароход? Первый араб. Не только тот пароход, но все пароходы, какие пройдут мимо острова, пока мы сидим в ресторане. Второй араб. Пожалуйста, сидите и считайте. Мюриел (щепотом). Он не женат? Первый араб. Нет еще. Выбирает. Сю. А кого предпочитает ваш друг: блондинок или брюнеток? Второй араб. Я всех люблю. И блондинки. И брюнетки. И американки, и шведки, и итальянки. Всех. Кроме... Израиль. Израиль - мой враг. Смертельный враг моего народа. Я себе скорее член отрежу, чем лягу в постель с еврейкой. Сю. И даже с очень красивой еврейкой? Второй араб. С самой красивой. Зарежу. Весь Израиль вырежу. Мюриел. Не верю. И/маленьких детей тоже? Первый араб. Мой друг Азиз сказал ясно: всех! Сю. У вас был предшественник... Покрепче вас. Второй араб. Кто? Сю. Адольф Гитлер. Но и ему это сделать до конца не удалось. Второй араб. Он был дурак... ваш Гитлер и... нищий. А у нас - нефть. Что захотим, то и сделаем. Весь мир пляшет под нашу музыку.. Сю. Весь ли? Второй араб. И ваши американцы тоже. Все зависит от того, сколько я предложу. Сю. Вы самонадеянны, Азиз... или как вас там зовут. Мне вас жаль. Второй араб. Почему? Сю. Потому что поутру вы могли бы лишиться своего члена. Второй араб. Вы? Я вас правильно понял? Сю. Да, и к тому же великодушная еврейка. Поэтому я пошлю вас сейчас к чертовой матери, чтоб вы смогли еще полюбоваться своим членом, если живот вам не помешает. (Обращается к проходящему мимо их столика светловолосому парню.) Эй, молодой человек с нордической внешностью, не откажитесь потанцевать с еврейкой? Парень (им оказался немец по имени Гюнтер) почему-то смутился, но, поборов смущение, протягивает Сю руку. Она встала. И их тут же поглотил водоворот танцующих. Где-то невдалеке мелькнули лица Мюриел и первого араба. Гюнтер. Почему вы меня так спросили? Сю. Как я спросила? Гюнтер. Соглашусь ли я станцевать с еврейкой. Сю. Не понимаю, почему вы насторожились? Гюнтер. Потому что я - немец. Сю от души расхохоталась. Сю. Час от часу не легче. Отличная комбинация. От араба к немцу. Я пошутила, милый Ганс. Гюнтер. Меня зовут Гюнтер. Сю. Это дела не меняет. На один танец можно имени не запоминать. Повторяю, я пошутила. Я не еврейка. Посмотрите на мой нос. Ваш покойный земляк доктор Геббельс захлебнулся бы от восторга. Какая линия профиля! Какая чистота арийской расы! Гюнтер. Не понимаю, зачем вы так? Хотите меня оскорбить? С ю. С каких это пор немцы стали обидчивы, как... ну, скажем, евреи? Гюнтер. Возможно, потому что на них и на нас лежит тяжкая тень прошлого. Сю. О! Это любопытно! Вы не совсем пустой мальчик... немецкий. Так кто же я? Угадайте! Гюнтер. Американка, конечно. Сю. Ну, это не трудно угадать, хотя бы по моему произношению. А каких корней? Ирландских? Славянских? Гюнтер. Я бы скорее определил... итальянских... или испанских предков. Сю. Так мне все говорят. И все - ошибаются. Ой, к нам идет главный евнух гарема, из которого вы меня похитили. Давайте убежим! К ним протолкался сухопарый араб. За ним виднелась рожица Мюриел. Первый араб. Эта дама пришла с нами. И разрешение танцевать с ней надо было спросить у нас. Гюнтер. Я бы с удовольствием это сделал, номы больше танцевать не собираемся. Первый араб. Тогда проводите ее к нашему столику. Гюнтер. Будьте любезны пойти первым и показать дорогу. Араб повернулся к ним спиной, и Сю, схватив Гюнтера за руку, бросилась бежать в другую сторону, к выходу. 13. Дорога в горах серпантином вьется над морем. Вечер. Мчится спортивный белый "Мерседес". Двухместный, без крыши. Он уносит Гюнтера и Сю от преследующего их "Роллс-Ройса" с арабами. А они явно не хотят отставать. И вот уже начинают нагонять. Машины на сумасшедшей скорости вынеслись на узкую кромку пляжа и мчатся по гальке, сминая зонты, раскидывая шезлонги, разгоняя загорающих. Казалось бы, вот-вот "Роллс-Ройс" настигнет беглецов. Гюнтер внезап- но направляет машину в море. И она поплыла, подняв бурун за кормой. Автомобиль-амфибия. А "Роллс-Ройс" ткнулся радиатором в воду и застыл. Гюнтер и Сю хохочут, уходя все дальше в море. 13-а. Море. Ночь. Белый "Мерседес" недвижно застыл в спокойной, переливающейся лунными бликами воде. Луна ярко светит, сияют звезды в черном небе. Вдали перемигивается огоньками берег. Сю и Гюнтер, абсолютно обнаженные, лежат на мягких сиденьях. Музыка тихо льется из радиоприемника, не заглушая рокота воды, чуть колышущей машину-амфибию. Сю. Сколько ты еще здесь пробудешь? Гюнтер. А что, уже думаешь о расставании? Сю. Глупый. Я думаю о том, что мне не хочется расставаться с тобой. Вот уж не предполагала. Гюнтер. Ну и давай будем вместе до конца каникул. Поедем ко мне в Мюнхен. Там Олимпийские игры. Через неделю - открытие. Ты любишь спорт? Сю. Не знаю. Если с тобой вместе, то, пожалуй, полюблю. 14. Идут документальные кадры кинохроники. На священной горе Олимп греческие девушки в туниках древней Эллады зажигают от солнца олимпийский огонь. Ликующие зрители на склонах горы. И среди них мы видим Сю и Гюнтера. Они счастливы. Первый день их любви совпал с таким волнующим зрелищем. Греческий юноша в современной спортивной форме принимает у девушки олимпийский огонь и мчится с высоко поднятым факелом. На север. В Германию. В город Мюнхен - родину Гюнтера, чтоб зажечь этот огонь над олимпийским стадионом. Спортсмены, несущие факел, меняются, как в эстафете. Меняются дороги и ландшафты. И везде олимпий- цев встречают восторженные толпы зрителей. И сопровождает, то обгоняя, то отставая, белый "Мерседес" с Гюнтером и Сю. Сю. Какая прелесть! Каким еще влюбленным так повезло! Гюнтер. Нашу любовь прив етствует Древняя Эллада. "Мерседес" съехал с дороги к маленькой таверне. Сю направилась ко входу в таверну, а Гюнтер отъехал, чтоб припарковать машину. 15. Интерьер. Таверна. День. В таверне пустынно. Сю только уселась, к ней подошел грек-официант и раскрыл меню. Пока Сю его изучала, официант отлучился и вернулся с откупоренной бутылкой вина. Сю (удивленно). Я еще пока ничего не заказывала. Официант. А это - презент.. Сю. От кого? От хозяина таверны? Официант. У нас такой обычай. Если нам, в таверне, кто-нибудь приглянулся, ему посылают в подарок бутылку лучшего вина. Сю. Так кому же я приглянулась? Вам? Официант. О, я был бы счастлив уделить вам внимание, но... я на службе. Эту бутылку вам презентовал вон тот человек. Движением бровей указывает на молодого грека, жгучего породистого брюнета, восседающего в одиночестве в глубине таверны. Из тех средиземноморских красавцев, что по всему побережью сводят с ума северных туристок. Он дождался, когда Сю взглянет в его сторону, поднимается и победоносно направляется к ней. Грек. Мое почтение чужеземной красавице. Добро пожаловать на землю Древней Эллады! Взяв у официанта бутылку, грациозно наполняет два бокала и садится к столу. Сю. Спасибо! Но мы уже покидаем гостеприимную зе- млю вашей Эллады и вслед за олимпийским огнем направляемся в Мюнхен. Грек. Мы? Вы не одна? Сю (Не желая его обидеть). Да, я не одна. Грек. С мужем? Сю. Ну как вам сказать... Грек. Ясно. Но тогда он один доберется до Мюнхена. Я вам предлагаю мое гостеприимство на нашей земле. Вы проведете время, как в сказке. Вы всю жизнь будете вспоминать этот сон... Вот Георгиос (кивает на официанта) может подтвердить. Но Георгиос так и остался стоять с открытым ртом, не проронив ни звука, ибо у стола возник белокурый Гюнтер. Грек поднялся и грозно встал перед ним. Грек. Не будем тревожить нашу даму. Можем выйти и объясниться наедине. Гюнтер. По какому праву вы ее именуете " нашей дамой" ? А нокаутировать я могу вас и здесь. У нее на глазах. Официант (встав между мужчинами). Зачем драться? Можно мирно все разрешить. С античных времен в дни Олимпийских игр затихают все войны и наступает мир на земле. Зачем нарушать такой красивый обычай? Подайте друг другу руки и выпьем за мир. Гюнтер протягивает греку руку. Грек. Я немцу руки не подам. Немцы убили моего дядю как заложника. Гюнтер. Но я-то при чем? Меня тогда на свете не было. Грек. Команду "Огонь!" крикнули на твоем языке. Гюнтер. И даже в олимпийские дни нет нам, немцам, прощения? Гр е к. Никогда не будет! 16. Экстерьер. У таверны. День. Гюнтер и Сю, не глядя друг на друга, садятся в белый "Мерседес". Грек и официант наблюдают за ними, стоя у порога таверны. Грек. Где, я тебя спрашиваю, справедливость? Он - на белом "Мерседесе", а я - на старом велосипеде. О, Бог! Почему ты слеп? Гюнтер. Давай скорей уберемся из этой страны. Сю. Куда? Ваши наследили по всей Европе. Гюнтер. Но я-то при чем? Неужели и ты меня не понимаешь? Отец Гюнтера не был нацистом. Он и винтовки в руках не держал. Этот интеллигентный человек был кинооператором, довольно известным в мире искусства, и оставил сыну, кроме почтенного имени, дом и километры отснятой им пленки. В родительском доме Гюнтер и Сю пили, предавались любви под неумолкаемые вопли модных пластинок и, лежа на коврах, смотрели на домашнем экране папино наследство - документальное кино, отыскивая, что бы можно было продать из непроданного в свое время самим оператором. С экрана на них хлынуло жуткое прошлое. Ее родителей и его родителей. Расстрелы. Виселицы. Очереди голых женщин и детей у дверей газовых камер. Горы трупов. Улыбающиеся эсэсовцы с серебряными черепами на тульях форменных фуражек. Эти кадры отец Гюнтера не продал. Он их прятал. Как свой и национальный позор. А Гюнтеру нечего стыдиться. Он их продаст, эти уникальные кадры, любой телевизионной компании и на вырученные деньги сможет долго кутить со своей подружкой Сю. С коробками пленки Гюнтер и Сю стали толкаться в двери телекомпаний, предлагая свой товар. Но покупатвг лей не находили. Кому теперь это нужно? Прошло столько времени. Все это уже видано-перевидано и надоело. Пора забыть. Этот товар вышел из моды. В своих попытках хоть что-нибудь выручить, Гюнтер и Сю, вопреки своей прежней беспечности, стали горячо отстаивать абсолютно чуждую им идею о том, что прошлое нельзя забывать во имя будущего и тому подобное, чем недавно доводили до бешенства Сю ее родители. Но молодых людей вежливо выпроваживали. И они махнули рукой. Стали снова кутить. А лучшего места, чем Мюнхен, для кутежей в то время и придумать нельзя было. Начались Олимпийские игры, и Мюнхен стал столицей мира, нескончаемым карнавалом. Идет документальное кино об открытии и начале Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. Чудесный праздник. Яркие краски. Беззаботные радостные улыбки. И все это глазами нашей пары. 17. Интерьер. Плавательный бассейн. День (хроника). Финальные заплывы. Брасс. Баттерфляй. Кроль. Дистанции короткие и длинные. Как дельфины, мелькают в воздухе атлетические фигуры пловцов в стартовых прыжках. Мощные взмахи рук. Победители, поднимающиеся на пьедестал почета. Семь золотых медалей американца Марка Спица. Семь раз над его красивой античной головой взвивается звездно-полосатый американский флаг под звуки гимна США. Стоя на ликующей переполненной трибуне, Сюзанна в упоении подхватывает гимн. Гюнтер с удивлением внимает ее вдохновенному голосу, ее неподдельному восторгу. Победители сошли с пьедестала, и публика снова уселась на свои места. Гюнтер (Сю). Откуда в тебе такой энтузиазм? Из-за Марка Спица? Сю. Конечно. Гюнтер. Потому что он еврей? Сю. Потому что он американец. Гюнтер. И при этом - еврей. Сю. Это никакого значения не имеет. Он - американец, как и я. И я горжусь как американка. А как женщина - я без ума от его красоты. Потом карнавал внезапно прервался. Арабские террористы захватили в Олимпийской деревне израильских спортсменов. В Германии снова запахло еврейской кровью, и прошлое, которое так хотели забыть, вернулось в своем жутком оскале. Мы подробно, по сохранившимся документальным кадрам, воспроизведем всю трагедию, разыгравшуюся в Мюнхене, и расскажем, как вели себя в те дни Гюнтер и Сю. 18. Интерьер. Квартира Гюнтера. Вечер. Гюнтер и Сю смотрят по телевизору пресс-конференцию Марка Спица. Уже нет его знаменитой улыбки. Каменное, тяжелое лицо. Сиявшие прежде глаза словно подернулись пеплом, угасли. Корреспондент. Что вы думаете об израильских атлетах, взятых заложниками в Олимпийской деревне? Марк Спиц. Никаких комментариев. Это очень трагично... А сам чуть не плачет. Корреспондент. Вы остаетесь здесь до конца Олимпиады? Марк Спиц. Нет. Корреспондент. Когда вы уезжаете? Марк Спиц. Немедленно. Корреспондент. Куда? В Нью-Йорк? Лос-Анджелес? К камере прорывается тренер, встает между своим питомцем и объективом. Тренер. Не отвечай! По причинам безопасности... Марка Спица берут в кольцо телохранители во вздутых от оружия пиджаках. Гюнтер в гневе выключает телевизор. Сю. Ты обратил внимание, как изменилось его лицо? Куда девался стопроцентный янки с белоснежной, как на рекламе, улыбкой? Гюнтер. Слетела американская косметика. И в глазах появилась еврейская печаль. Сю. Мировая скорбь, как у моего отца... и матери... И их уцелевшей родни. Гюнтер. Но почему скорбь, когда нужны действия? И немедленно! Судьба этих людей на волоске! Сю. А что может сделать пловец, даже олимпийский чемпион, против вооруженных до зубов безнравственных убийц? Гюнтер. А зачем уезжать? Оставлять обреченных? Уносить ноги, спасая себя, хотя лично ему никто не угрожал. Нельзя так! Надо что-то делать! Что-то делать! Сю. Что? Гюнтер. Не знаю. А если бы знал, то сделал бы... не задумываясь. Сюзанна обхватывает руками его шею, пригибает к себе его голову и нежно льнет к нему губами. 19. Экстерьер. Олимпийская деревня. Вечер. Здание в Олимпийской деревне на Коноллиштрас-се, 31, где заперты заложники - израильские атлеты, ярко освещено направленными на него прожекторами. Террорист в черной маске с прорезью для глаз появляется на балконе, держа в поднятой руке автомат. Кордон немецкой полиции, оцепивший на дистанции это здание, невольно пятится из света в тень. Прилипли к телекамерам операторы. Журналисты на вытянутых руках устремили в сторону балкона магнитофоны, чтобы успеть записать звуки выстрелов, если таковые произойдут. А чуть подальше, за спинами полицейского кордона, идет обычная для этого мюнхенского предместья вечерняя жизнь. Светят огнями и вывесками пивные, шуршат шинами, поблескивают лаком дорогие автомобили, соверша ют привычные для этого часа моционы по аккуратно подметенным тротуарам аккуратно одетые немцы и немки. Пара перезрелых дам в зеленых суконных накидках (зеленый цвет - любимый для истинных баварцев) и зелены" шляпках с пером на седых локонах прогуливают на поводках двух пуделей - черного и белого. Аккуратные собачкг сошли с тротуара к кусту и с двух сторон задрали задние лапки, чтоб справить малую нужду. Владельцы собачек, улыбаясь фарфоровыми зубами, любуются своими питомцами. Гюнтер вынырнул из темноты и напоролся на этих дам, на их идиллическое спокойствие. Гюнтер. Простите, как вы себя чувствуете? Дамы (хором). Спасибо. Хорошо. А вы? Гюнтер. Ая сгораю от стыда. Дамы. За кого? Гюнтер. За вас. И вообще за немцев. Дамы. А вы кто? Иностранец? Гюнтер. Я тоже немец. Дамы. Чем же мы вас не устраиваем? Гюнтер. Ну, хотя бы тем, что вы прогуливаете невинных пуделей. Вам больше к лицу охранные овчарки. Чем вы занимались при Гитлере? Женскими волосами набивали матрасы? Аккуратно упаковывали ботинки убитых газом детей? Дамы. Мы позовем полицию! Гюнтер. Зачем полицию? Вызовите СС... с того света. Пусть меня вздернут крюком за челюсть! И это порадует ваши бесстыжие глаза. Пока вся Германия в оцепенении ждала, что будет с захваченными еврейскими спортсменами, Гюнтер решил действовать. Один, движимый комплексом вины и жаждой душевной чистоты, он ринулся на помощь заложникам, пытаясь пробиться к ним, и был застрелен. Он умирал в госпитале на руках у Сю, а с экранов телевизоров к ним рвалась агония погибающих одиннадцати евреев. Умер Гюнтер. Увезли в Израиль тела убитых спортсменов. Снова загудел олимпийский карнавал в Мюнхене. Потрясенная и повзрослевшая, Сю покидает этот город, эту Вальпургиеву ночь, этот шабаш монстров, в спортивном "Мерседесе" Гюнтера, с коробками непроданной пленки в багажнике По прекрасной автостраде, среди чудесных альпийских ландшафтов, в мире, полном покоя и радости, едет девушка. Хорошенькая. Современная. В глазах ее скорбь. Та же скорбь, что и у родителей. Вечная еврейская печаль. От которой бежала, но уйти не смогла. *** Задача создателей фильма - выпустить его к Олимпийским играм 1996 года в Атланте. Как напоминание, как предупреждение. Почти половина метража фильма - хроника тех времен и второй мировой войны. Место съемок - США, Греция, Бавария (ФРГ). МУЖ КАК ВСЕ МУЖЬЯ 1. Экстерьер. Улица в Тель-Авиве. День. Кафе на одной из улиц Тель-Авива. Легкие столики расставлены на тротуаре в тени огромных платанов. Посетители кафе от скуки разглядывают прохожих, а те разглядывают их. За крайним столиком; который прохожие вынуждены огибать, чтоб не зацепить его, сидят, развалившись на хрупких стульях, трое здоровенных, не совсем уже молодых и располневших мужчин - в Израиле много полных людей среднего возраста. В шортах и сандалиях на босу ногу, в расстегнутых до пупа рубашках. И четвертый - в контраст им - тщедушный, маленький. Дов Эйлат с друзьями коротает время в кафе, потягивая через соломинку апельсиновый сок и провожая глазами каждую сколько-нибудь достойную мужского внимания женщину. Они бесцеремонно ощупывают ее взглядом, мысленно сладострастно раздевая догола, и выразительно переглядываются, молча обмениваясь мнениями. Прошла мимо столика красотка, цокая по асфальту каблуками, уверенная в своей неотразимости и бросив уничтожающий взгляд на замершую в изумлении компашку. Они долго провожают ее глазами, Дов, почесав волосатую грудь, громко изрек: До в. Ей бы при ее внешности мою бы .нравственность. Друзья заржали. Женщина за другим столиком кормит пирожным перемазанного кремом мальчика. Женщина (с возмущением). Жеребцы! Бесстыжие! Страна в таком положении... Наши мужья и братья день и ночь рискуют головой на границе, а вы тут чем занимаетесь? Ни одну женщину не пропустите, не испачкав ее взглядом. Официант, счет! Мне гадко сидеть тут. Дов не обиделся и, улыбаясь, повернул к ней курчавую голову на толстой бычьей шее. Дов. Прошу прощения, мадам. Ваш гнев справедлив. Наша страна от рождения находится на военном положении и на границе всегда неспокойно. Но, согласитесь, мадам: мы - великий народ, если, сидя на таком вулкане, не стали импотентами. А? И смею вас заверить, мадам, пока у меня стоит, с Израилем ничего не случится. Женщина. Что он говорит?! При ребенке такие слова! Куда залез мой ребенок? Она вытащила мальчика из-под стула, на котором сидел Дов, шлепнула его по заду и потянула из руки мальчика кусок железной трубки. Женщина. Зачем ты поднимаешь с земли всякую гадость? А ну, брось скорей и пойдем мыть руки. Мальчик швырнул трубку на середину улицы и трубка взорвалась, окутав