мороза, то ли от выпитой до обеда водки, лицом. - Пустили только туристов и перед носом двери захлопнули. Выходит, мы - второй сорт. Мы русские! Буржуи из Америки с нами рядом сидеть брезгуют. Аппетит испортят. Безобразие! Позвать старшего! Он забарабанил кулаками в дверь, а толстый коро- тыш в белых мягких валенках, стоявший позади, пы- тался его урезонить: - Напрасно, товарищ полковник, обижаетесь, И шумите зря. Я тоже не обедал. Но раз не открыва- ют, значит, не положено. Дипломатия. Не все нам обьяснить можно. - Иди отсюда, дипломат! - огрызнулся, не обо- рачиваясь, военный. - Я жрать хочу, понял? И не позволю, чтоб в своем отечестве меня, заслуженного человека, держали за дверью из-за каких-то заморских шлюх. В тебе русской гордости нету! И сам, должно быть, не русский. Так не бубни под руку! Коротыш в валенках был широколиц и узкоглаз. Явно не русский. Из азиатов. Высокомерный тон русского полковника, не скрывавшего своей неприязни к домашним инородцам, покоробил Альгиса. Он хотел было уйти, предпочитая остаться голодным, чем подвер- гаться оскорбительной насмешке этого шовиниста, способного на все на голодный желудок, разогретый водкой. Нерусское происхождение Альгиса не останет- ся для него загадкой, стоит тому только раскрыть рот. Но полковник неистово барабанил кулаками, и дверь распахнулась. Тучный, с сальным армянским лицом шеф ресторана стоял в проеме двери в свежей белой куртке, не сходящейся на животе и завидев баг- рового от гнева полковника, расплылся в умоляющей сладкой улыбке. За его плечом сверкнули большие заграничные очки и высокая глянцевитая, словно склеенная лаком, модная прическа гида "Интуриста". Она отодвинула в сторону испуганно-заискивающего шефа и вышла к полковнику высокой грудью под белоснежной кофточкой и строгим, привыкшим пове- левать взглядом за стеклами очков. Полковник, немедленно уйдите отсюда, ска- зала она тихо, но с металлическими нотками в голо- се. - Вы мешаете нам работать. - Она подчеркнула слово "нам". - Больше повторять не стану. С вами поговорят в другом месте. Толстый коротыш в белых валенках задом выполз из тамбура. За ним последовали остальные. Остались только Альгис и полковник. Альгиса эта сцена рас- смешила, ему хотелось увидеть, как поведет себя бра- вый полковник, перед этой крепенькой и строгой да- мочкой из "Интуриста". Вернее, из КГБ. Неужели испугается ее полковник? - Я жду, - нетерпеливо сказала она. Багровая шея полковника стала белеть. Он задом отступил на шаг, сплюнул на пол у ее ног и, резко повернувшись, выскочил из тамбура, со стуком хлоп- нув за собой дверью. Альгис громко рассмеялся. Он испытал непонятное удовлетворение, что этот русский полковник, у себя дома был унижен, даже припугнут. И из-за кого? Из-за литовок. Тех самых литовок, каких этот русак два десятка лет назад за людей не считал, когда покорял Литву огнем и мечом. Правда, это были литовки из Америки и их охраняла, как цербер, русский гид. Она вскинула на Альгиса свои круглые глаза, и тонкие бровки приподнялись над краем модных стекол без оправы. Ноздри коротенького, в слое розовой пудры, носика затрепетали и широко растянулись в улыбке излишне накрашенные тонкие губы. - Вы кто товарищ? - уже не строго спросила она и с затаенным бабьим восхищением, так знакомым Альгису, посмотрела ему прямо в глаза. - Я такой же литовец, как и те женщины в ре- сторане. - Вы иностранец? - удивилась она. Нет, советский гражданин. Умирающий с го- лода. - Ну, не похоже, чтоб вы скоро умерли, скольз- нула она глазами по его атлетической фигуре. - К со- жалению, туда нельзя. Впрочем, я могу вам принести что-нибудь из буфета. - О, спасибо. Но смею вас уверить, вы напрасно меня не приглашаете зайти в ресторан. Почему напрасно? Я действую по инструкции. - А что такое инструкция? - Альгис почему-то стал находить удовлетворение в болтовне в этой "ин- туристовской" дамочкой, и ему захотелось подразнить ее, заставить напрячь не слишком крепкие мозги.- Нужно проявлять инициативу. Ситуация меняется каж- дую минуту, инструкция за ней не поспевает. - К чему вы клоните? - она поморщила невысо- кий чистый лобик, с обеих сторон обложенный лакиро- ванными локонами. Барственный, уверенный тон Аль- гиса, его импозантная спортивная фигура и мужествен- ное холеное лицо внушало ей почтение и даже робость. - Я - поэт, - сказал он. - Лауреат. Неужели вам мое лицо не знакомо по газетам? - Извините, - растерялась она. - Я припоми- 'наю... где-то видела... Вы не назовете ваше имя? - Альгирдас Пожера. Уверяю вас, эти американс- кие литовки, что сейчас аппетитно едят в ресторане, знают мое творчество. В Америке мое имя хорошо известно в литовских кругах. Но они не подозревают, что их любимый поэт и национальная гордость стоит голодный перед закрытой дверью ресторана, Она вдруг рассмеялась, и под слоем розовой пудры на щеках проступил румянец. - У меня есть идея. Я вас приглашаю обедать с туристами, а вы с ними побеседуете за столом. Ответите на вопросы. Идет? - Согласен. Но... Я надеюсь, вы знаете, как надо отвечать? - Знаю, знаю, снисходительно улыбнулся он.- Не первый раз. - Отлично. Только извините... по долгу службы... я была бы вам признательна... если б вы мне показали ваши документы. И все это ради обеда? - Her, для первого знакомства, - рассмеялась она. - Меня зовут Тамара. Тамара Георгиевна. Она протянула ему лодочкой руку, и когда он, пожав, не сразу выпустил ее, зарделась и даже потупи- ла взор. - Пойдемте. Не надо документов. Английским владеете? - Нет. А как же будете объясняться? - На родном языке. Они ведь литовки. Ах да, я совсем забыла. Вы - член партии? - Разумеется, Тамара. Еще несколько вопросов, и я уже буду бывшим коммунистом, скончавшимся от истощения. И вы будете повинны в моей негеройской гибели. Она заглянула ему в глаза мягко, по-женски и, казалось, сейчас доверчиво и покорно положит ему ладошки на грудь. Альгис знал этот взгляд, как сигнал полной капитуляции перед его мужским обаянием. - Пойдемте, я представлю вас, товарищ Поже- ра. - Она обернулась к скромно дожидавшемуся их, сложив пухлые ручки на животе, шефу-армянину:- Еще один прибор. За мой столик. Запишите в общий счет. Двери больше не открывать. - Милости просим, дорогой товарищ, - грациоз- но, как балерина, показал обеими пухлыми руками направление шеф и посмотрел на Альгиса томным взглядом черных, как маслины, глаз. - Вы будете один мужчина на весь ресторан. Как в букете роз. Они пошли по узкому проходу мимо кухни, откуда несло острыми раздражающими запахами. Она впере- ди, покачивая бедрами под туго натянутой юбкой, а он - чуть позади, слегка напрягшийся, как бывало перед публичными выступлениями, и уже недовольный тем, что согласился превратить обед в пресс-конферен- цию, на которой придется говорить избитые баналь- ности под строгим оком дуры из "Интуриста" и не замечать, что ешь. Слава Богу, она литовского не знает, а то пришлось бы взвешивать каждое слово, как на допросе. - Кстати, товарищ Пожера, - сказала она, не оборачиваясь, и словно угадав его мысли. - Я литовс- кого не знаю, а мне бы не хотелось быть лишней при беседе. Вы переведете мне... в общих чертах? Альгис не ответил, сдержался, чтоб не выдать то- ном закипающего в нем раздражения. Вагон-ресторан был разделен посредине ковровой дорожкой на два длинных ряда столиков. Американ- ки, как дети, занимали левый ряд. Правый пустовал. И только где-то на среднем столике сиротливо вид- нелся один-единственный прибор с дымящейся тарел- кой чего-то красного. Должно быть, борща. Это было место Тамары. Как наблюдательный пункт, откуда было удобно обозревать всех своих подопечных, от- вечать каждой, в каком бы конце ресторана она ни сидела. Пока Тамара торжественно, вкусно выговаривая английские слова, представляла обедающим Альгиса, официант проворно ставил второй прибор в пустом ряду рядом с тамариным - Дорогие дамы. Позвольте представить вам со- вершенно случайно оказавшегося с нами в одном поез- де необычайно интересного вам человека - гордость современной литовской советской литературы, лауреа- та Государственной премии товарища... - она сделала неловкую паузу и, лишь скосив глаза на Альгиса, углом губ спросила по-русски свистящим шепотом,- повторите ваше имя. - Пожера... Альгирдас... - также шепотом и чув- ствуя, что краснеет при этом, повторил, как школяр Альгис, разглядывая устремленные на него молодые и старые, но все с каким-то единым литовским обли- ком, лица американских туристок. - Альгирдаса Пожеру! - громко, как в цирке, возвестила Тамара, и Альгис с ужасом подумал, что она их вынудит этим возгласом на цирковые аплодис- менты. Но, к счастью, все обошлось. Ему лишь вежливо заулыбались, засверкали очками. Больше половины женщин было в очках, в оправах самых замысловатых форм и оттенков. И Альгис почему-то подумал, что за границей слишком много людей страдает недостат- ками зрения, значительно больше, чем в Советском Союзе. Если судить по количеству людей, пользую- щихся очками. Правда, его вильнюсский приятель, врач-окулист, имел свое мнение относительно этого преимущества советского образа жизни. Он считал, что у нас так мало людей в очках не потому, что у остальных здоровое зрение, а из-за отсутствия регу- лярных профилактических осмотров населения. Появление Альгирдаса Пожеры в ресторане не вы- звало сенсации у американских литовок. Они доброже- лательно и с любопытством рассматривали его, пока он раскланивался, словно на сцене, и продолжали есть, вполголоса переговариваясь. Тамара подвела Альгиса к своему столику. В его тарелке уже тоже дымился красный борщ. Он положил па колени салфетку, взял хлеб из тарелки посреди стола и стал есть, отведя глаза на пустой ряд, в конце которого у кухни стоял шеф в белой, не сходящейся на животе, куртке, с полотенцем, перекинутым через руку, и своими черными оплывшими глазами с удовлетво- рением обозревал склоненные к тарелкам головы и жу ющие рты. Тамара толстым слоем накладывала ложкой икр на хлеб и глубоко откусывала, ощерившись, чтоБ'. не смазать краску с губ. У нее была неприятная., плебейская манера есть и при этом разговаривать с набитым ртом. - Не люблю такие группы, доверительно пожа- ловалась она Альгису. - Они же, кроме английского еще и на своем тарабарском языке лопочут. А я, как дура. Стой и хлопай глазами. Может, смеются надо мной или какую гадость про нашу страну говорят. Они же все нас, русских, ненавидят. Тамара забыла, что Альгис тоже не русский, а ли- товец, и делилась с ним, как со своим человеком, ища сочувствия. В этот момент она поразительно напоми- нала полковника, тщетно прорывавшегося в ресторан. Тот же шовинизм. Высокомерный, брезгливый. В луч- шем случае - покровительственный. Альгис весьма часто сталкивался с этим даже в сре- де интеллигентной, чуждающейся официального квас- ного патриотизма. И даже такие люди, всесторонне образованные, говоря о Прибалтике, путали Латвии с Литвой, а Литву с Эстонией и почти никогда не могли уверенно сказать, какой город является столи- цей любой из этих республик. Это был тот особый род шовинизма, завуалированного, покровительственного и полупрезрительного. - Но, слава Богу, мне с ними недолго возиться,- оттопырив губы, кусала бутерброд с икрой Тамара.- В Вильнюсе сдам их литовскому "Интуристу", а са- ма домой. Альгис увидел, как в другом ряду, где обедали туристки, поднялась высокая, плотно обтянутая синим свитером, совсем молоденькая девушка и, улыбаясь до. ушей, как это умеют только американцы, направилась к ним, мотая широченными, по последней моде шта- нинами, вязаных брюк. На фарфоровом личике Тамары появилась недо- вольная гримаска, но она тотчас же смахнула ее за- ученной служебной улыбкой. Здравствуйте, мистер Пожера, американка протянула ему руку и Альгис заметил, что ее светлые, подведенные синевой глаза немного косят и от этого она была очень женственной и миловидной. - Я ваша давняя поклонница. Я слышала вас в Питсбурге два года назад. Не правда ли? - Верно, верно, - закивал Альгис, подставляя ей стул и жестом приглашая сесть. - Я был в Америке. И в Питсбурге выступал. Они оба говорили по-литовски, и лицо у Тамары стало непроницаемым. Она злилась. Это чувствова- лось по остервенению, с каким она кусала свой бутер- брод, безразлично устремив глаза поверх их голов. - - Я так рада встретить вас. Ведь я пишу докторат по литовской поэзии советского периода. В универси- тете Сан-Диего. Все, что было в американских библио- теках из написанного вами, я читала. В подлиннике. Мой литовский не очень режет слух? Не правда ли? Я американка в третьем поколении. Джоан Мэйдж. Уже мой отец был Мэйдж, а дедушка - Мажейка. Я знаю, это очень распространенная в Литве фамилия. Как в Америке Смит. Возможно, встречу родствен- ников. Не правда ли? Она говорила с каким-то округлым и смешным акцентом, будто перекатывала во рту горячую карто- фелину. Смотрела на Альгиса своими косящими серы- ми глазами без жеманства и как-то очень открыто, и это сразу расположило его к ней. Я вас не стесню, мистер Пожера, если попрошу мой обед подать сюда, чтоб иметь возможность пого- ворить в непринужденной обстановке? Ведь неизвест- но, будет ли еще такой случай, не правда ли? А спро- сить хочется очень много. Не знаю, с чего начать. Не хочу начинать с комплиментов, но, на мой взгляд, вы сегодня в литовской литературе - звезда первой вели- чины. Если можно попросите официанта, он английс- кого не знает, перенести сюда мой прибор. Альгис искренне обрадовался тому, что она будет обедать с ним. Озорно подмигнув, подозвал офи- цианта и велел все подать к этому столу. Не спросив согласия Тамары, а попросту забыв о ней. Но стоило официанту все перетащить сюда, как из-за другого столика поднялась дородная, в очках с толстыми линзами, туристка и на вытянутых руках, смеясь и притворно вскрикивая, понесла свою тарелку с бо- рщом к их столу, села рядом с Джоан и на хорошем литовском представилась густым басом. Она была школьной учительницей из Чикаго и в воскресной школе для детей выходцев из Литвы вела уроки языка и литературы. Еще несколько туристок со своими тарелками перебрались за соседние столики. Тогда поднялась со своего места Тамара и захлопа- ла в ладоши, призывая к тишине. - Дорогие друзья! - сказала она по-английски.- Я понимаю ваш интерес к известному литовскому поэту. Но чтоб не утруждать нашего гостя излишними вопросами, я предлагаю определенный порядок. Кто желает, задает вопрос мне, я перевожу мистеру Поже- ре, а он вам отвечает. Так мы сэкономим время и уз- наем много интересного и полезного. Итак, какие бу- дут вопросы? - Женат ли мистер Пожера и сколько у него детей? Тамара перевела ему вопрос и сочувственно, словно оправдываясь, сказала: - Вот такие они все. Ничего серьезного. Альгис с улыбкой ответил, что он женат и у него двое детей. Даже достал из кармана фотографию жены с детьми, и карточка пошла по столам, из рук в руки, сопровождаемая восклицаниями и шум- ными одобрительными комментариями. Тамара тоже мельком глянула на фотографию, возвращая ее Аль- гису, и спросила: - Блондинка? Альгис не ответил. Вопросы посыпались со всех столиков. Ему при- шлось рассказывать, в каком доме он живет, собствен- ном или наемном, и в связи с этим объяснить, что такое кооперативная квартира и сколько она стоит. Цена показалась американкам невысокой. Но зато, когда он, приврав на одну больше, сказал, что живет в пяти комнатах, это не произвело на них никакого впечатления. И автомобиль "Волга" в собственном гараже никого не удивил. Правда, Джоан заметила, что в Америке известно, как дорог и как нелегко купить в Советском Союзе автомобиль. Тамара кор- шуном кинулась на нее, заявив, что это все враждебная пропаганда и не соответствует действительности. У нее, мол, тоже есть автомобиль и у официанта, который их обслуживает, тоже имеется. Он незадолго до этого ей сказал. Бесцеремонность Тамары окончательно рассердила Альгиса. Он обратился к литовкам на литовском языке и попросил задавать вопросы ему без переводчика. - Тогда давайте установим порядок, - попросила всех Джоан. - Каждая задает по одному вопросу. В противном случае мы замучим мистера Пожеру, и он о нас будет плохо думать. Не правда ли? Первый вопрос мой. Скажите, мистер Пожера, насколько пра- вильна наша информация о том, что в СССР нет свободы слова, и деятели культуры выражают не свои мысли, а то, что им указывает партия коммунистов. И при этом мило улыбнулась, скосив свои серые глазки так, будто сказала Альгису нечто весьма при- ятное. Вопрос был не нов. И иностранные делегации, по- сещавшие СССР, обязательно задавали его, и сам Аль- гис, когда выезжал за границу, на каждом митинге, пресс-конференции или даже частной встрече у кого- нибудь дома слышал все тот же назойливый вопрос. И ему казалось нелепым, что умные, седовласые люди задают его с таким невинным видом, будто сами не знают, что не может быть никакой свободы при дик- татуре, тоталитарном режиме. А возможно, им всякий раз доставляло садистское удовольствие заставлять его изворачиваться, лгать, не краснея, нести околесицу, набившую всем оскомину. И никто из них, людей действительно свободного мира, где можно безбояз- ненно трепаться о чем угодно, никто ни разу не поща- дил его, как это бывает у порядочных людей при виде противника, не способного к сопротивлению. Каждый раз Альгис принимал сосредоточенный за- думчивый вид и врал. Умело, вкусно, хорошо постав- ленным голосом. Доказывал, что черное - это белое и наоборот. Нагло, не смущаясь. Принимая законы этой игры и издеваясь над своими слушателями так же, как они над ним. И на сей раз в вагоне-ресторане, с отеческой улыбкой глядя в косящие глазки Джоан, он говорил о том, что только социализм дает подлинную свободу художнику. Никто не оказывает на него давления. Никто, в отличие от Запада, не может купить его совесть: Советский художник творит по велению свое- го сердца. А так как он коммунист, то сердце его принадлежит партии. Выполняя партийный заказ, он осуществляет величайшую свободу творчества, то есть - волю своего сердца. Доброжелательно внимавшие ему туристки, в основ- ном дамы, весьма далекие от искусства, ничего, не поняли из его сложного построения, но на всякий случай согласно закивали, не желая прослыть в его глазах профанами. Лишь Джоан, отведя глаза, тихо сказала: Вы меня не убедили. На нее зашикали сразу несколько американок по- старше, а одна с укором заметила: - Мистер Пожера, мисс Мэйдж, беседует со всеми нами. И мы ему очень признательны за любезное согласие. Ваше замечание граничит с бестактностью. Она сказала это по-английски и дала повод вме- шаться Тамаре. Господа, - нервно вскочила она с места, - мы не даем спокойно поесть нашему гостю. Я предлагаю отложить беседу до приезда в Вильнюс. Там у нас будут условия для такой интересной беседы. - Тамара! - по-русски прикрикнул на нее Альгис, и его раздраженный голос насторожил всех в ваго- не. Вы недостаточны умны, чтоб давать мне указа- ния, как вести себя с иностранцами. У меня больше опыта, чем у вас и еще ни разу я не допускал оплошно- стей. У вас же они в каждом слове. Подобным поведе- нием вы компрометируете не себя, а страну, которую по недоразумению представляете. Вам ясно? Умолк- ните, прошу вас. Если дорожите службой. У Тамары под пудрой проступил густой и неров- ный румянец, ноздри побелели, а губы сжались тонким червячком. Но холодный безжалостный взгляд серых глаз Альгиса, устремленных на нее в упор, заставил ее сникнуть, опустить голову и сделать вид, что она ест и больше ничем не интересуется: Американки - свидетельницы этого поединка по- лучили несомненное удовольствие. И больше всех Джоан. Хотя не поняли ни одного слова в резкой отповеди Альгиса. Тамара больше не мешала разговору. Альгис, от- вечая американкам, рассказывал об экономическом подъеме в Литве, приводил цифры роста промышлен- ности, числа студентов, женщин, занявших видное по- ложение в общественной жизни. Все это он знал на- изусть со времени своей первой поездки за границу, когда готовился всерьез и заучил множество статисти- ческих данных. Эти цифры не были вымышленными. Но они не давали правдивой картины жизни Литвы, а лишь одну сторону, весьма выгодную для демонстрации. А вот подлинная жизнь с ее страстями и драмами, дейст- вительная судьба Литвы, страны очень сложной и тра- гичной, будет тщательно закрыта от них стараниями мощного и бдительного аппарата, одним из мелких винтиков которого была недалекая Тамара. Да и сам он. Разве не уводил он их своей гладкой и доверитель- ной болтовней от правды, познать хоть частицу кото- рой приехали они из такой заокеанской дали, уплатив немало долларов, хотя многих из них богатыми не назовешь. С другой стороны, зачем открывать им правду? Чтоб насыпали соли на наши раны? Заулюлюкали, залаяли в эфире и прессе? А что толку? Кому от этого станет легче? Литве? Литовцам, которых так мало осталось на родине? Еще один бунт вызвать? Толкнуть народ на самоубийство? Нет, пусть это делает кто угодно, но не он, Альгир- дас Пожера. Он любит свой народ. Больше, чем мно- гие записные доброжелатели. Он - певец своего наро- да, Признанный народом. И не будет тыкать носом в черное. Потому, что он видит перспективу и туда, к свету, к счастью, будет указывать людям путь. Не- легкий путь. Через муки и кровь. Новое всегда рожда- ется в муках. Но вот задала вопрос Джоан. И все стихли, потому что сами не решились об этом спросить. Она повтори- ла вопрос по-английски, чтоб и Тамара знала, о чем она спрашивает. Тамара с ехидным прищуром из-под очков уставилась на Альгиса: а ну-ка, посмотрим, как ты выпутаешься? Джоан задела больной нерв, глубоко и тщательно скрываемый от заграницы. - Ответьте, пожалуйста, мистер Пожера, на один вопрос. Но если по какой-либо причине вас затруднит ответ, я не буду настаивать. В последнее время в запад- ной прессе, особенно в газетах прибалтийских эмиг- ратов, появляются какие-то устрашающие сообщения о том, что случилось в Литве сразу после второй мировой войны. Будто бы русские, чтоб усмирить Литву, заставить ее покориться после потери независи- мости совершали массовые убийства на манер тех, что французы допустили в Алжире примерно в ту же пору. Насколько эти слухи соответствуют действительности? Если я не ошибаюсь, мистер Пожера, в те годы вы уже были взрослым и делали первые шаги в литературе. Ваши стихи, датированные тем временем, посвящены классовой борьбе, мужеству коммунистов. Следовате- льно, они в какой-то мере должны были отразить те события, если все это не клевета врагов? Вы в те годы писали о литовских девушках, с гордо поднятой голо- вой.идущих на смерть. Это было после войны, в мир- ное время. Против кого они шли и кто угрожал им смертью? Слушая этот длинный, бесконечный вопрос, Альгис машинально кивал. Ни Джоан, ни эмигрантская пресса не знали и толики правды. Все было настолько страш- ней, что рассказывать об этом сейчас, спустя двадцать лет, бередить еле зажившие раны, было жестоко и бес- сердечно. Альгис знал много, слишком много, чтоб выкладывать им, благополучным американским да- мочкам, глубокую боль несчастной великомученни- цы - Литвы. В Литве тогда шла война. Необъявленная и в ис- торических летописях неотмеченная. Жестокая, беско- мпромиссная, порой принимавшая неслыханно изу- верские формы. Война велась без всяких правил и по- тому была особенно бесчеловечна. Пленных не брали обе стороны, а если кто и попадал живым, то дышал . лишь день-другой, пока из него выбивали нужные све- дения. Потом зарывали, как падаль, без креста, без какой-нибудь отметины. Горела, истекала кровью маленькая крошечная Литва. И это длилось много лет после второй миро- вой войны, когда вся планета приходила в себя, залечи- вала раны и рвалась к удольствию мирной жизни, как всегда бывает после большого кровопускания. И ни- кто - ни на Западе, ни в России - не знал, что в Литве л|ьется кровь на каждом шагу, и потери этого малень- кого народа затмили то, что унесла у него мировая война. Численность населения катастрофически, замет- но для глаза, падала, с каждым месяцем угрожая полностью вычеркнуть литовцев из списка наций. Жалкие сведения доходили из Литвы, оцепленной русскими войсками, закрытой для иностранцев (да и жителям России нужны были пропуска, чтоб при- ехать туда). Эти слухи не принимались на веру, от них отмахивались, как всегда бывает, когда хотят сохра- нить душевный покой, не добавлять к своим бедам еще чужие. Тем более, что в московских газетах Литва ри- совалась чудным краем озер и янтаря, оттуда при- возили невиданные в России копченые окорока, вкус- ные сыры, розовое сало толщиной в пять пальцев, п уже тогда начинали входить в моду литовские ку- рорты Паланга и Друскеники. В Москве выступали литовские ансамбли, и парни и девушки, краснощекие, светловолосые, высокие и стройные, как на подбор, изумляли москвичей вихрем народных плясок, узо- рами и покроем невиданных доселе национальных костюмов. Даже в Литве, в местной печати ни словом не упоминалось об этой войне. Говорилось о классовой борьбе, о создании колхозов, о сопротивлении кула- ков, и это был привычный стандарт, за которым не угадывалась действительность. Улыбались со страниц газет знатные литовские доярки, свинарки, трактори- сты, но улыбка их оставалась на газетном листе. Пор- трет в газете, похвальная статья о человеке были при- говором, который обжалованию не подлежит. Лесные братья находили этого человека, где бы он ни скрывал- ся, и приговор был один: смерть. Многих, о ком писал в газете Альгис Пожера, постигла эта участь. В их числе и Броне Диджене. Она была на его совести. За смерть активиста мстила советская власть: хва- тали всех, кто жил в этой волости, и угоняли эшелона- ми в Сибирь, а кто пытался спастись, стреляли на месте и не давали родне хоронить. В конце сороковых годов Литва была советской Вандеей. Одна дралась, не сдаваясь, без надежды на успех. И истекала кровью, потому что кровь малень кого народа не бесконечна и имеет предел. Никто до сих пор не подсчитал, сколько тысяч убито, и кто остался в холодной сибирской земле. Сталин действовал по принципу: цель оправдывал г средства. И потому, чтоб подсечь корни националь- ного сопротивления, не виданного доселе и угрожа ющего примером остальным народам, приказал лик- видировать его питательную среду, то есть, народ. В каждом месте, где вспыхивали бои, население высе- лялось в Сибирь, все подряд, от стариков до грудных детей. Тысячи хуторов стояли пустыми, с заколочен- ными окнами. Поля кругом зарастали кустами, и оди- чавшие кошки бродили по безлюдному запустению. В Красноярский край, к берегам Енисея, уходили из Литвы бесконечные маршруты товарных поездов н,г- 7 битых, как скотом, людьми. Там их ждал мороз, голод и смерть. Угоняли в Сибирь так много, что в Литве Красноярский край стал называться Малой Литвой Мажойи Лиетува. В этой резне Альгис был на стороне сильных, на стороне оккупантов. Не потому, что он не любил свой народ, но как раз - наоборот. Он, а таких было тоже немало в Литве, из любви к народу готов был его истребить. Он верил, без тени сомнения, что путь коммунизма единственно верный, и никакие жертвы не могут и не должны остановить его победное шествие. Но народ, его народ, умирал, не желая идти этим путем, ненавидя своих русских поводырей, и Альгис страдал, пытаясь понять упрямство своих соплемен- ников невольно восхищаясь их мужеством и героиз мом, таким массовым, каким не мог бы похвастать, другой народ. Героизма было столько, что он на много лет стал обычным явлением, нормой жизни. Героизм тысяч одиночек, который никогда не будет воспет. Героизм коммунистов, не думавших о страхе, когда забирались в глухие хутора, каждую ночь меняя ночлег, засыпая с пистолетом под подушкой и умирая от пули в заты- лок или от топора в лоб. Героизм их врагов - лесных братьев, гонимых по чащам, как затравленные звери, и находящих свою смерть от гранаты в лесном бункере под корнями вековых сосен. Такие бункера, завали- вшиеся от взрывов, становились их братскими мо- гилами. Теперь у Альгиса часто бывают сердечные боли. Внезапный приступ. Еще не инфаркт, а сосущая, но- ющая боль. Это отдается сердечной спазмой его моло- дость, страшная, обугленная, какой бы он сейчас и своему врагу не пожелал. Глубокой занозой сидит в его сердце память о том времени. Глядя на ждущие его ответа лица американских литовок, он среди множества жертв той поры в первую очередь видит женщин. Они гибли наравне с муж- чинами. Не уступая им в храбрости. И проступают три женских лица. Все красивые литовской неяркой красотой. Молодые и скорбные. будто ведающие, на что обречены. Ох, рассказать бы вам хоть бы эти три истории. Уездное начальство могло быть довольным - рань- ше всех в Литве здесь удалось водворить порядок. Уезд славился своими черноземами. Литовская Украина- так писали о нем в газетах. Крестьянин тут был крепкий, зажиточный, не чета соседям. Каменные дома нод железными крышами стояли среди свекловичных нолей, как помещичьи усадьбы, окруженные садами и пчелиными пасеками. А лесов было мало, отдельными островками врезались они в раздолье тучной черной земли, и ничто тут не напоминало привычный литов- ский пейзаж. Все это облегчало задачу начальству. С богатым .мужиком не церемонились - пять эшелонов ушло из уезда в Сибирь, сразу обезлюдив его и присмирив. А бан- ды, залетавшие из чужих лесов, не могли здесь раз- гуляться. В жидких рощицах не укроешься от погони, хутора стоят пустые, заколоченные, некому при- ютить на ночь, накормить, дать верного проводника. В уезд, помимо своего гарнизона истребителей, при- был русский полк, регулярная армия с тяжелым ору- жием и дисциплиной. Начались облавы по всем правилам пенной науки: дороги блокировали, лесочки окружили, прочесав каждую пядь, специально натасканные собаки- ищейки выводили солдат к самым хитро упрятанным бункерам, туда спускали в люки для воздуха парочку противотанковых гранат, взрыв выворачивал деревья с корнями, а солдаты шли дальше, даже не посмотрев, что сталось с обитателями подземного убежища. Почистили и городишко - - вывезли сотни семей по списку, а в их дома и пустые усадьбы поселили проверен- ных людей, голоштанную братию - новоселов из дру- гих, победнее, уездов, где земли было мало и в сравнение не шла со здешней - одни пески. Уезд первым рапортовал о стопроцентной коллек- тивизации, во всех деревнях созданы колхозы, во время и на высоком уровне проведен весенний сев. Правда, каждого сеяльщика охранял солдат с автоматом, чтоб не сбежал со страху или не подстрелили его из кустов. Но об этом в рапортах не писалось. Для начальства наступила пора пожинать плоды своих нелегких трудов. Уезд не только усмирен. Еще одно достижение самого деликатного свойства венчало полный триумф. В местной гимназии удалось создать танцевальную группу. Да такого высокого класса, как профессионалы. Для них не поскупились, заказали яркие национальные костюмы, клумпы* Клумпы (по-литовски, "клумпес") - деревянная обувь ли- товских крестьян, непременный атрибут народных танцев. из лучшего дерева, канклес* Канклес - литовский народный музыкальный инструмент на целый оркестр и послали в Вильнюс на республиканский смотр. Первое место и все призы привезли 'домой танцоры. Из других уездов, где люди боялись из дома нос высунуть, ничего не смогли наскрести, а этот уезд продемонстрировал полный расцвет культуры - нацио- нальной по форме, социалистической по содержанию. Начальство предвкушало награды: ордена и грамо- ты. Составлялись списки, и одной из первых, сразу вслед за начальством, записали Генуте Урбонайте - учи- тельницу гимназии, ту, что сотворила чудо, обучила танцоров и довела их до победы. Генуте не была комсо- молкой, не лезла в активисты, но сделала такое полез- ное дело, что сейчас не знали, как ее обласкать. Да еще, и это совсем немаловажно, Генуте Убронайте была писаной красавицей, какая, если уж встречается в Лит- ве, то нигде подобной не найдешь. Ее портрет в ли- товском национальном костюме был помещен на об- ложке столичного журнала, и провели бы тогда в Лит- ве конкурс красоты, ей бесспорно дали бы титул "Мисс Литва>. Начальство - народ немолодой, затурканный дела- ми, связанный партийной дисциплиной и женами да детьми, при виде Генуте молодело, непривычно суети- лось и вспоминало, что они тоже мужчины, а век короток и кто знает, что ждет впереди. На Генуте облизывались, делали осторожные наме- ки в своих кабинетах, когда оставались с ней с глазу на глаз, сулили золотые горы и первый секретарь комите- та партии, и председатель уездного исполкома, и на- чальник отдела государственной безопасности, и гроза всего уезда - начальник местного МВД. А она только смеялась в ответ, открывая белые влажные зубы, невинно глядя своими большими серыми глазами, как бы и не понимая намеков, но и оставляя какую-то надежду. Поэтому, когда у Генуте был день рождения и каж- дый из них в отдельности получил от нее приглашение прийти, посидеть вечерком, жены всего начальства бы- ли извещены мужьями, что предстоит важное заседа- ние и пусть не ждут их до утра. Жены не дождались своих мужей ни утром, ни днем. Только назавтра были найдены все четверо руководи- телей уезда в маленькой квартирке гимназической учи- тельницы. Под столом с остывшей едой и недопитыми бокалами лежали четыре трупа, прошитые автомат- ными очередями. Красавицы Генуте Урбонайте и след простыл. Это был сильнейший удар литовского подполья и на- несен он был в единственном усмиренном уезде, где советская власть торжествовала полную победу. За потерю бдительности и морально-бытовое разложение убитых похоронили без всяких почестей, и даже их жены в обиде за измену не пришли проводить их в по- следний путь. В уезд снова ввели войска, патрули пере- крыли дороги, началось прочесывание лесов, и он стал таким же, как все остальные уезды в Литве. Долго не могли напасть на след Генуте Урбонайте Подвел ее портрет на обложке журнала. Кто-то onoз- нал ее на улице и привел солдат в квартирку на ка- унасской окраине, где она полгода укрывалась. Судить ее привезли в уезд, на место преступления. Военный трибунал на закрытом заседании приговорил Генуте Урбонайте к смертной казни через повешение и постановил экзекуцию провести публично, на площади городка в воскресенье, чтоб все население уезда присут- ствовало при казни. Альгис приехал туда в субботу вечером по заданию газеты и не без труда получил разрешение повидать приговоренную. - Правильно, - сказал майор, кому поручено был провести казнь, - потолкуй с ней. И напишешь отчет. Нам надо знать психологию врага. Майор был низенького роста, в широких синих гали- фе, и говорил он будничным скучным голосом: - Будь осторожен с ней. Стерва опасная. Четыре мужиков уложила. Не шутка. Старшина с калмыцким, нерусским лицом пришел проводить Алъгиса, накинув на плечи шинель. Была сере- дина ноября, и холод по ночам давал о себе знать. Лужи на каменной мостовой стянуло пленкой стрельчатого льда, и он сухо трещал под яловыми сапогами стар- шины. Альгис грел следом за ним, пересекая наискось булыжник площади. Городок спал. Здесь в центре, высясь над площадью. чернела громада костела с двумя острыми готичес- кими башнями, подсвеченными сзади нечетким, в обла- ках, контуром луны. Все казалось неживым и напоминало декорацию к средневековому спектаклю. Это чувство усиливалось от перестука молотков на краю площади. Несколько темных фигур заколачивало гвозди, сидя верхом ни перекладине, положенной на два толстых столба. Дру- гие плотники внизу мастерили из досок ступени к сби- тому из таких же досок эшафоту. Людей было не разглядеть, только неясные очертания фигур. А чуть поодаль, сыро потрескивая, горел на камнях костер, и возле него грелся часовой в тулупе с поднятым воро- том, напоминая силуэтом монаха с капюшоном. У Аль- гиса сжалось сердце от мысли, что все это до жути смахивает на картину времен инквизиции. И мрачный массив костела, нависший над булыжной площадью, и темные фигуры на виселице, и дымный костер с мона- хом в капюшоне. Только портрет Сталина, над входом в уком лукаво улыбавшегося в усы, в красной раме, увитой еловыми ветками, нарушал единство стиля. Приговоренную оставили на ночь неподалеку от ме- ста казни, в каменном подвале одноэтажного дома с темными окнами. Подвал был глубокий, и Альгис насчитал двенадцать бетонных ступеней пока они спу- скались в низкий сводчатый коридор с одной дверью и конце, запертой большим амбарным замком. Стар- гиина сказал что-то часовому в полушубке с автома- том, гремя связкой ключей, отпер замок, с режущим скрипом потянул на себя железную сплошную дверь, в которой не быгло глазка, как обычно в тюрьмах, и молча пропустил Алъгиса вперед. Мурашки пробежа- ли него по спине, когда с тем же скрипом дверь закрылась сзади, ударив о железный косяк, и глухо зазвенели ключи в запираемом замке. Под потолком, тоже сводчатым,. с выпирающими ржавыми балками слабо светила электрическая лам- почка, забранная в металлическую сетку. В этом неяр- ком свете Альгис увидел ее. Генуте сидела на дальнем конце длинной деревянной скамьи в наброшенном на плечи платке и зябко поджав под скамью ноги. В подвале было холодно. У Алъгиса сразу застыли руки, и он их сунул в карманы пальто. Простудитесь, - сказала она, мельком взглянув на него и зайдясь долгим кашлем. - У меня воспаление легких. - Э-э-э... - растерянно протянул Альгис. - Вам не дали постели? Скамья была голая, и больше ничего он в подвале не различил. Генуте не ответила, Нахохлившись под платком, она сидела упершись подбородком в ладони, а локтя- ми - в колени, подняв на него глаза, большие, нераз- личимого в полумраке цвета, но то, что они серые, Альгис знал по портрету на обложке журнала. Альгис представился, смущаясь, испытывая перед ней неловкость. Но ее лицо оживилось, какой-то ин- терес замерцал в глазах и даже улыбка тронула губы. - Слава Богу, не следователь. А вас я знаю... Читала. Губы ее иронически шевельнулись, а глаза сузились, пристально разглядывая его. - Не ожидала, что встречу автора... восходящую звезду... новой литовской поэзии. Садитесь, - показала она глазами на другой конец скамьи, и когда Альгис несмело присел на самом краю, улыбнулась ему, почти дружелюбно. - А вы талантливы, Пожера... Хоть пишете совсем не то. И это подтверждает мою мысль, что наш народ бесконечно талантлив, если он не обделил и таких, как вы... Не обижайтесь. Мы же враги, по разные стороны баррикады. Но вы - талантливый литовец, и я не могу не гордиться этим... потому что умираю за Литву. Она сказала это просто, без тени жалобы в голосе и смотрела на него без вражды, а даже ласково, как мать на заблудшего сына. Альгис знал, что она моложе его на три года и был подавлен, прибит ее мудрым спокойствием и этой улыбкой, все понимающей и все прощающей. - Не задавайте мне вопросов. Я устала от этого, - с той же сочувственной улыбкой попросила она. - Я буду говорить с вами, как душе вздумается. Пусть это будет моей исповедью. Ведь ксендза отказались прислать. Они в Бога не верят... Будьте вы ксендзом... У вас хорошие глаза... и я рада, что вас Бог послал. Вас надолго ко мне впустили? - Не знаю. О времени мы не условились. - Хорошо. Мне будет легче дотянуть до утра... в беседе с человеком, который любит наш язык. Альгис кивнул и откашлялся. И она вслед зашлась долгим всхлипывающим кашлем. - Накройтесь моим пальто. Вам холодно. Она замотала головой, все еще кашляя. - Извините... Зачем греть труп?.. Завтра у меня уже не будет воспаления легких... И кашлять перестану... А вы, Пожера, будете жить долго... Берегите здоровье... Эта власть в Литве надолго. Может быть, на сто лет. Народ весь не убьют, он выживет и дождется лучшего часа. И знаете, вас тогда тоже не будет в живых... Но помянут нас обоих. Вас -- з талант, послуживший не тем, кому надо... а меня. . в числе жертв. Кровь-то у нас течет одна. Мы - красивый народ. Верно, Пожера? У вас хорошее лицо... Такими были наши рыцари при Витаутасе** Витаутас - литовский князь Порода не умирает в веках. Обо мне говорят, чпцо я тоже недурна. Вы не находите? Сколько поколений ушло, отбирая лучшие черты по капельке, чтоб сотворить нас с вами. У вас дети есть? Но будут. Я же никого не оставлю. Мне жаль. Не у каждой такие глаза, как у меня. Такая талия, такие ноги. Это все копилось предками, чтоб достаться мне, а я не смогу никому передать. И будет меньше на земле красивых литовцев. <