i>Альгис слушал ее, смотрел на нее и только в этот момент с леденящим страхом осознал, что завтра она умрет, не будет ее больше, и погибнет такая красота, какой долго в Литве не найти. Будет убита не только Генуте Урбонайте. Литва потеряет часть своего Богатства, своей красоты. Она угадала его мысли и грустно усмехнулась. - Меня на фестивале назвали символом Литвы. Ваши люди любят пышные слова. Значит, завтра покончат с Литвой. Но я - не Литва. Я не беру на себя так много. Я - Генуте. Геняле... Мама меня так звала. И мне двадцать лет. Не раскаиваюсь в том, что сделала. Не я - другая бы нашлась. Наш народ не из трусливых. Верно. Пожера? Скажите мне, но откровенно. Встреть вы меня раньше... в иной обстановке, я, бы понравилась вам? Альгис поспешно кивнул и почувствовал себя перед ней совсем жалким, никчемным существом. - вы бы женились на мне? - плутовато блеснули ее глаза. - Не трудитесь отвечать, я шучу. Юмор висельника. Так это называется, товарищ Пожера? И в прямом и переносном смысле. Сможете его потом пересказать своим друзьям - я надеюсь, у вас есть интеллигентные приятели, и вы посмеетесь, невесело, даже грустно. Потому, что вы тоже литовец, и нас на земле так мало, а с вашей помощью станет еще меньше. Вам, как писателю, хочется понять, почему я пошла на это? Ведь могла прекрасно жить... с моей внеш- ностью... жизнь многое сулила. А кончаю в петле. По своей воле. Я же не надеялась, что спасусь..Сила"". вашей стороне. Но я не люблю вас... вернее, презираю. и не смогла иначе. Я - не герой. Таково мое понятие чести. А за это - страшная цена... жизнь. Вы ведь тоже любите Литву? Это есть в ваших стихах... да и лицо у вас... порядочного человека И я люблю Литву. А мы - враги. Поймите, Пожера в этом трагедия нашего народа. Мы с вами могли быть чудесной парой и произвести на свет наших детей. Самых красивых. Самых cmpой- ных. С серыми глазами. Волосами, как лен. И все бы диву давались - какой красивый, литовцы, народ. Чему вы улыбаетесь? Не будет этих детей. И ник- то ничего не скажет. Она помолчала, уставившись в колени, потом подня- ла голову и взглянула на Альгиса кротко, просяще. - Обо мне тут в уезде, Бог знает что, говорят. Любовница начальства, оргии устраивала. Вам я созна- юсь: я - невинна. Честное слово. Не успела познать n; "., о чем пишут в романах. Потому что ждала любви А она не успела прийти. Моего тела не касалась мужс- кая рука, а это, должно быть, приятно, если - люби- мого. Меня обнаженной не видел никто, ни один муж- чина. Мечтали об этом многие. Хотите... я для вас. разденусь? Альгис вздрогнул и невольно оглянулся на дверь Серая железная дверь была плотно закрыта и в ней не было ни единой щелки. - Здесь холодно, - силился он остановить ее, уже вставшую со скамьи. - Для меня уже нет больше холода, - улыбнулась она, - как нет и тепла. Уступите мне, Пожера взгляните на меня... обнаженную... Я немногого прошу Сидите и смотрите. И, возможно, тогда я не все унесу с собой в могилу, что-нибудь сохранится в вашей памяти. Она раздевалась быстро, резкими нервными движе- ниями, будто боясь, что войдут и не позволят сделат ., что она задумала. Слабый свет лился сверху, и Альгису показалось что вокруг ее головы, над льняными волосами, тугой косой сброшенными на грудь, вспыхнуло, замерцало сия- ние. Свет падал на лоб, кончик носа, подбородок, на грудь, где лежала коса, матово серебрясь, на круглый упругий живот. Все остальное было в полутени, но угадывалась молочная белизна точеного, без единого изъяна, женского тела. Она была, как дева из древних легенд, и глаза ее, скрытые тенью, светились таинственным потусторон- ним светом. И улыбка на сочных, нецелованных губах была победной, торжествующей. - Встаньте, - чуть слышно, но повелительно ска- зала она. И Альгис встал. - Подойдите. Альгис сделал шаг, потом второй. Теперь он прямо перед собой видел ее глаза, большие, прозрачно-серые и длинные ресницы, трепетавшие вок- руг них. Глаза приближались, расширяясь, заполняя все лицо, и исчезли, растворились. Альгис почувствовал на своих глазах - сначала левом, потом правом - холод- ное прикосновение ее губ. Затем губы тронули его лоб, скользнули по носу и легко прижались к губам. Она осенила его поцелуем, как крестом. Ладонь ее уперлась в его грудь, оттолкнула от себя, и он отшатнулся. Она стояла с закрытыми глазами, опустив руки, ладонями на бедрах. - Уходите, - прошелестели ее губы. - Это все. Не помня, что делает, Альгис сорвал с себя пальто, накинул ей сзади на плечи, даже запахнул на груди и стал пятиться к двери. Она не сдвинулась с места, глаза, как у неживой, были прикрыты веками. На его стук отперли дверь из коридора, и он побе- жал по ступеням вверх, потом через площадь, мимо костела с острыми башнями, под дробный стук молот- ков, забивавших последние гвозди в виселицу. Альгис не стал дожидаться утра и уехал ночным поездом, не попрощавшись и не дав объяснений своему бегству. Разумеется, ни строчки не вышло из-под его пера. Газета заменила не сданный им материал офи- циальной, в один абзац, информацией о том, что пой- манная властями буржуазная националистка, убийца, агент иностранной державы Г. Урбонайте приговорена к смертной казни, и приговор приведен в исполнение. - Это вам рассказать, дамочки-американки? со злостью думал Альгис, глядя в простоватые любо- пытствующие лица туристок. - Все прошло и быльем поросло. Литва обновилась. Сменилось поколение. Вас поведут в школы, в университет. Вы увидите здоровых и красивых парней и девчат. И среди них не будет самого красивого или самой красивой. Сына или до- чери Генуте Урбонайте. Ну, и что с того? Кто это заметит? Как никто и не помнит, что жила когда-то на свете Броне Диджене. От нее, правда, остались дети. Но помнят ли они свою мать? Они же были совсем крошками, когда стояли сырой ночью в толпе людей и видели дергающееся в петле тело матери, вздернутой на толстый сук старого дерева, росшего у их дома. У матери были связаны руки и на шею подвешена дощечка с надписью. А что написано, они не могут помнить, потому что еще не знали азбуки. В конторе колхоза "Победа" он никого не застал, кроме совсем молодой, городского вида женщины с под- веденными ресницами и ярко накрашенными губами. - Не знаете, где председатель колхоза? спросил Альгис, не рассчитывая получить ответ, потому что она,как и он, явно была заезжей гостьей и, возможно, так же тщетно разыскивала председателя колхоза. Я - председатель колхоза, - сказала она, густо покраснев, и протянула ему крепкую сухую руку, и по- жатие было мужским. Альгис опешил. Здесь, в этом неспокойном краю, где каждую ночь засыпают под выстрелы, где людей силой загнали в колхоз совсем недавно, позже, чем в других деревнях, заправляла всеми делами эта крепко сбитая и в то же время хрупкая, городская кокетливая бабен- ка, краснеющая при виде мужчины и по-женски игриво поводящая раскосыми бедовыми глазами"Она была очень женственна и миловидна. В шелковой цветастой косынке, по моде небрежно повязанной под подбород- ком, в короткой шерстяной юбке, не закрывавшей круг.- лых аппетитных коленок, просвечивавших сквозь па- утинку капроновых чулок, с модным черным швом на упругой икре и высокой черной пяткой'. Таких Альгис встречал в Каунасе на Лайсвес алея Лайсввс алея - Аллея свободы, центральная улица в Ка- унасе. Поочередно переименовывалась в проспект Сталина, затем- Ленина. Ныне улице возвращено прежнее название. Кровь с молоком. Разбитные, притягательные, как магнитом клеившие к себе мужские взгляды и притом далеко не всегда доступные. - Мне позвонили, что вы приедете, - сказала она, потупясь и краснея. - С утра вас жду. Что занесло ее сюда. Не дожидаясь расспросов, она торопливо и радостно сама поведала ему. Она действительно из Каунаса. Ра ботала ткачихой на фабрике "Кауно аудиняй". По партийному призыву поехала сюда, в деревню и уже год здесь живет. У нее трое детей, еще совсем маленьких, и их с собой забрала. А муж? Он был против, несоз- нательный человек. Оставила его. И очень довольна. Впервые чувствует себя человеком. Она повела его к себе домой, в деревенскую про- сторную избу с деревянным крашеным полом и геранью в горшочках на подоконниках, накормила обильным и вкусным обедом, то и дело извиняясь, чего ничего лучше приготовить не смогла - это не Каунас, выбора нет, и при этом возбужденная присутствием такого редкого гостя легко носилась по комнате, быстро и ловко управлялась с домашними делами. Дети были чисты и послушны, дом прибран, на ее лице ни следа усталости. - Если напишете в газету, - смущаясь говорила она, - пожалуйста, мужа моего не затрагивайте. Ну его к Богу. Дурак, пьяница. Не понял новой жизни. А мне его, по совести, жалко. Пропадет из-за своей темноты, - Про себя что я могу рассказать? - задумалась она, покусывая крашенные специально для него, губки, и Альгис невольно залюбовался ею. Женственность, как бы она ее ни гасила, била из нее через край. В каждом движении, взгляде, в улыбке и задумчивости. - Судите сами. Кем я была прежде? Вертишься день и ночь, о себе подумать некогда. А теперь- равноправие. Перед женщиной все пути открыты. Чувствую, нужна людям. Одни меня любят, другие бы съели. Живу. А раньше? От мужа слова доброго не услышишь. Подай, прибери. И - в кровать... Если он не совсем пьян... При этих словах она вспыхнула, покрылась румян- цем и отвела глаза в сторону. - Вот, ясли хочу здесь открыть и детский сад. Чтоб всех баб освободить. Меня здесь бабы очень под- держивают. Я им втолковала: сейчас все равны. На них у меня все хозяйство держится. А мужчины... - она махнула рукой. - Жрут самогон и в лес косят, как бы уйти в банду. Альгис слушал ее и поражался, что она ни словом не помянула об опасности, подстерегавшей ее на каждом шагу. О всех сложностях непривычной сельской жизни, о хозяйственных неурядицах колхоза, в которых и опытный человек запутается, а она - новичок, горо- жанка и совсем еще недавно не смогла бы отличить рожь от овса. Ей все было ясно, и жизнь была наперед четко распланирована. Поставит колхоз на ноги, поедет учиться, ей уже обещали в укоме. Дети? С собой возьмет. Ничего, управится. Трудности для того и есть, чтоб их преодолевать. Говорила она искренне, увлеченно, и Альгис даже позавидовал ее уверенному, не знающему сомнений, взгляду на жизнь. Только обладая ее физическим и ду- шевным здоровьем, думал он, невольно любуясь ею, мо- жно чувствовать себя счастливой здесь, в этой глухой дыре, где она чужая всем, где не с кем словом перемол- виться. И поэтому она так спешит вылиться перед ним, случайным гостем из того мира, где выросла она, а потом опять погрязнет в делах и хлопотах и при этом будет все делать легко, не жалуясь, уверенная, что все впереди и жизнь ее только начинается. - Ну, судите сами. У нас в Литве советскую власть не любят. Чего скрывать? А почему? Наша отсталость. Разве при Сметоне было уж так сладко? Один богат, другой беден. В деревне - темень. А сей- час? Каждый может стать человеком - только захо- ти. Вот и надо это в наши дурацкие литовские лбы вколотить - потом спасибо скажут. Честно говорю: для такого святого дела не только мужа бросить, а сказали бы - надо! - детей бы бросила. Она рисовалась перед ним, она верила в это без оглядки, и Альгис уже поздно вечером, укладываясь спать в соседней комнате на деревянной широкой крова- ти с периной и свежим, городским бельем, вынутым ею из чемодана, все думал над тем, как написать о ней в газете. Подать ее такой, какая она есть, не поверят, сочтут пропагандой. А она действительно такая. Со- ветские лозунги для нее абсолютно ясная программа жизни, и она жертвует собой ради того будущего, что сулят лозунги, даже не считая это жертвой. В таких людях вся сила коммунизма, заманчивого и ясного, как дважды два - четыре. А то, что приходится кровь проливать, угонять эшелонами людей в Сибирь - все окупится, когда будет достигнут результат. Он разделся, слыша за стеной, как она, стараясь не шуметь, все еще возится в кухне, положил под подушку пистолет и лег, с наслаждением натянув до груди стеганое мягкое одеяло в хрустящем пододеяльнике. Закурил сигарету, пустил кверху дым. Слегка кружи- лась голова. От усталости. Он весь день ходил с ней по хуторам, смотрел хозяйство, которое она с затаенной гордостью показывала ему, как свое собственное: ржа- вые плуги и бороны, сваленные кучами в сарае, тощих, с комьями навоза на запавших боках, коров, согнанных под общую крышу, и до сих пор в жалобном мычании изливавших тоску по ласковым рукам своих прежних хозяек. Она дала ему резиновые сапоги и сама обула такие же, потому, что стояла непролазная грязь. Он еле ноги волочил, когда вернулись в сумерках к ней домой. А она, свежая и крепкая, как антоновское яб- локо зимой, быстро переоделась в те же капроновые чулки и туфли на модном каблуке, подвела губы и брови и стала носиться по дому. Приготовила ужин, накор- мила детей, умыла, уложила спать, села с ним ужи- нать, поставив на стол раздобытую тайком от него - они весь день были вместе, но он не заметил, когда это она успела бутылку настоящего армянского коньяка. Распили они ее вдвоем и поровну, она не отставала и пила с удовольствием, не жеманясь и не прикрывая свой стакан ладонью. Но он захмелел, а по ней незамет- но было. С той же легкостью постелила ему, убрала со стола и сейчас, деликатно погромыхивая посудой, все еще хлопочет в кухне. Выпитый коньяк мешал ему думать о ней, как о ге- роине своего будущего газетного очерка. В его туманя- щемся мозгу она возникала то своими круглыми колен- ками под паутинкой чулок, то шеей, мягкой, вкусной, с пульсирующей жилкой над впадиной у ключицы, то шаловливым глазом, манящим и загадочным. Попробуй тронь, намекни, и кто знает, что на тебя обрушится. Такая способна и в ухо сьездить и письмо начальству послать вдогонку. Слишком прямая и идейная, хоть баба она на зависть, и такую долго не забудешь, если подпустит к себе. - Неужели смогла она подавить в себе бабу?- размышлял Альгис, ворочаясь в постели и прислуши- ваясь к звукам за стеной. Год без мужа. Тут, в деревне, с местными мужиками она себе ничего позволить не могла. Терпит. Ради чего? Чудачка. Свя- тая простота. Пропадет, завянет. А хватится будет поздно. Добилась равноправия. Одна, без мужа, без ласки. В этой слякоти и грязи. А в прежней жизни были асфальт, бульвары, ванная в доме, театр, рестораны. В эту жизнь вернется он завтра, ей же тут прокисать. И ни о чем не жалеет, кажется счастливей и уверенней, чем он. - Бог с ней, - решил Альгис, запахиваясь с головой, но услышал, как стихло на кухне, а спустя минуту шаги босых ног вкрадчиво приблизились к его двери, замерли. - Броне, - хрипло позвал он. И она вошла. В короткой ночной сорочке, еле раз- личимая во тьме, остановилась у изголовья, нагнулась к нему, и он различил контуры грудей, вылезших из-под кружевной отторочки и набухшими теплыми грушами нависших у его глаз. - Не прогонишь? - прошелестел ее ломкий от волнения голос, и когда он, обхватив ее руками, властно рванул к себе, сдавленное рыданье вырвалось у нее: - Не могу больше... Не суди меня... Нет моих сил. Такой одуряющей женской сладости, безыскус- ственной и самозабвенной, в какой утопила она его, он долго потом забыть не мог. Медленно остывая и вздра- гивая разгоряченным, ненасытным телом, она, легонько прижавшись, лежала возле него и шептала на ухо, касаясь губами: Возьми меня, увези... Я тебе ноги мыть буду и воду пить... На руках носить буду... Я еще жить хочу... Ведь нравлюсь тебе... Увези... Не могу больше... И плакала, содрогаясь всем телом, ласково и сдер- жанно, словно боясь вспугнуть, гладила его щеки, нос, подбородок. Альгис был озадачен и неуклюже пытался утешить ее теми же словами, что она так бойко сыпала ему днем. О равноправии, какого она добилась, о светлой цели, о жертвах, которые все мы приносим ради будущего. Нес какую-то чепуху, сам понимая, что говорит не то и что ждет она от него других слов. А их он не находил. Было попросту жаль эту бабу, хорошую, теплую, сдуру, не задумываясь, полезшую не в свое дело только лишь потому, что искала, как и все, свой кусочек счастья. Будь у ней муж получше, поласко- вей, никуда не пошла бы. А сейчас платилась за' это. По-бабьи открылась ему, излила душу, ни на что не надеясь. Только на ласку, без которой ей уж стало совсем невмоготу. Пустые слова Альгиса быстро отрезвили ее. Она умолкла и долго, прищурясь в темноте, глядела на его профиль. Потом вздохнула и ровным, будто не было слез, чуть злым голосом сказала: Ну что ж, парень, твоя правда. Каждый несет свой крест. А что болтала я, так это по глупости. Баба она баба и есть. Забудь. Ладно? Альгис кивнул. Мне к себе пойти? спросила она, и глаза ее выжидающе блестели в темноте. Почему? обнял ее за шею Альгнис. Оста- вайся. Она сняла его руку с шеи, села, свесила с кровати ноги, обернулась к нему: Пистолет где держишь? Под подушкой. Ну, и я свой принесу. Ночь долгая, неровен час кто заглянет, пусть защита лежит под рукой. Она принесла пистолет, сунула туда же, под поду- шку. Потом с каким-то веселым отчаянием грузно свалилась в постель, обхватив Альгиса голыми руками. Одна ночь, но моя. Ты, парень, не женат? Значит, чужого не прихвачу. Погуляем вволю. Бога нет, стес- няться некого. И, как в первый раз, она утопила его в ненасытной ласке, мяла руками, давила,и, казалось, она хочет за ночь утолить свой бабий голод на год вперед. Проснулся Альгис поздно, когда за окном был свет- лый день. Ее в кровати не было. За стеной слышался ее бойкий, быстрый голос и довольный счастливый смех- возилась с детьми, напевала что-то. Завтракал он один. Она только подавала к столу и была такой же, как вчера. Будто и не было всей этой ночи. Лишь изредка в ее чуть насмешливом взгляде мелькала грусть, но она тут же гасила ее. Потом приехал мужичок на телеге, чтоб отвезти его в город. Она при мужичке попрощалась с ним, пожав руку и сухо сказав: - Пишите о нас правду, а то колхозники не верят газетам. И тогда Альгис вспомнил, что для очерка нужен портрет и спросил, нет ли у нее хорошей фотографии. - Карточка есть, а хорошая ли, вам судить. Она вернулась в дом и принесла ему открытку с зуб- чатыми кра.ями на матовой бумаге, какие делают в го- родских фотоателье: вполоборота, с серьгами в ушах, игривыми глазами и улыбкой в той мере, что требовал фотограф. - Сойдет? Уже в Вильнюсе, когда надо было портрет сдавать в ретушь и нести в цинкографию, Альгис на обратной стороне обнаружил надпись, сделанную поспешно и с грамматическими ошибками: "На долгую и добрую память Альгирдасу Пожере от Броне Диджене. Пусть мертвая копия всегда напоминает тебе живой ори- гинал". Альгис расхохотался, представив, в какую историю он бы влип, сдав художнику портрет с этой надписью. Заклеив обратную сторону фотографии полоской бума- ги, он отнес ее в лабораторию и засел за очерк. Писа- лось плохо, фактов интересных он не привез, и в памяти всплывали лишь ее глаза, теплые упругие груди, соленый вкус поцелуев, когда она, плача, просила увезти ее с со- бой. Об этом писать в газете не полагалось, и вымучен- ный очерк не понравился редактору. Сократив его до стострочной заметки, он забраковал портрет, сказав, что такие висят на стендах у фотографов, а не в газе- те, и дамочки с подобными глазками не работают председателями колхозов. Альгис не стал возражать и скоро совсем позабыл о Броне Диджене, вспомнив лишь спустя полгода, когда снова приехал в Шяуляй. Ему захотелось повидать ее, и если удастся, повто- рить ту ночь. Уж ее, эту ночь, он запомнил со всеми подробностями. И теперь снова потянуло туда. Но одного его не пустили, потому что была весна, дороги затопило и дали в сопровождающие инструктора укома партии, молодого белобрысого парня в высоких болот- ных сапогах. Они отправились пешком, телеги не могли проехать. В низине, у самой деревни, путь им перекрыл широкий разлив, и белобрысый инструктор предложил взобраться к нему на плечи, и верхом на нем Альгис долго перебирался через мутные холодные потоки, до- ходившие инструктору чуть ли не по пояс. Е~иу бы го неловко оттого, что его тащат на спине, и он извиняющимся тоном сказал инструктору: - Ничего, доберемся до деревни, согреемся. Помню, в прошлый раз меня здесь угостила хорошим коньяком Броне Диджене. Инструктор сдержал шаг и, запрокинув к нему лицо, насмешливо переспросил: Броне Диджене? - Кажется, так зовут здесь председателя? Нету Броне Диджене. Угостит она коньяком... Вон там, на кладбище. Он кивнул в сторону пустого пригорка, где редкой щетиной виднелись кресты. Ее, как узнал потом Альгис, убили месяца за два до этого. Пришли ночью, взяли спящей. Согнали колхозников к ее дому, зачитали при- говор от имени литовского народа и повесили на дереве перед домом, и, привязав к груди дощечку' с надписью "Предатель". Детей не тронули, и их забрал муж, вызванный из Каунаса. Он же и похоронил ее здесь, на сельском кладбище, ни за что не согласившись поста- вить над могилой обелиск с красной звездой. Серый бетонный крест высился над голой, еще не поросшей травой, могилой. В крест был вделан пор- трет, перенесенный на овальной формы фарфор с той самой фотографии, что она некогда дала Альгису для газеты. Вполоборота, с серьгами в ушах, игривыми бедовыми глазами улыбалась Алъгису с креста Броне Диджене, отличная, чудная женщина, каких он потом не часто встречал, и был он, видать, последним у нее, кому принесла она бурную и нечаянную радость. Ну, этого достаточно? Или еще? - в упор, насмешливо смотрел на американок Альгис. - Такая она, Литва, подлинная. А вам покажут картинки с вы- ставки. И вы уедете к себе домой, в Америку, умирот- воренные. И советская власть вам покажется благо- детельницей. При ней Литва расцвела. Но на чьей крови, взошел этот цвет, знаю я. И не могу никому рассказать. Хоть и хочется. Очень хочется. Припоминая другую женскую судьбу, безымянную, потому что Альгис не знал ни имени этой девушки, ни даже, как она выглядит, так как видел ее при таких обстоятельствах, когда лица не разглядишь, он всегда ее связывал с человеком, имевшим прямое отношение к тем событиям и потом весьма часто попадавшим в поле зрения Алъгиса. Это был младший лейтенант министерства го- сударственной безопасности Литовской республики, мо- лодой худощавый еврей по кличке Мотя-Кролик. Альгис никогда не слыхал его фамилии, а знал только кличку, под которой он был известен среди завсегдатаев ка- унасских ресторанов "Версаль" и "Метрополь". Он действительно чем-то напоминал в профиль кролика, не отличался бравым видом даже в мундире и погонах, но был отчаянным пьяницей и дебоширом, не вылезал из долгов у ресторанных кельнеров и буфетчиц, а в лесу на операциях слыл бесшабашным, не знающим страха офицером, и многие банды долго и безуспешно охо- тились за ним. Кролик остался после войны один, лишившись всей своей многочисленной родни в Каунасе и десятке ли- товских местечек. Сам он выжил потому, что воевал в русской армии и вернулся в Каунас с несколькими медалями и дергающейся от контузии головой. Евреев в Литве убивали не немцы, а под их руководством эту грязную работу чаще всего выполняли литовцы из полицейских батальонов. И Кролик, одержимый жа- ждой мщения, поступил в МГБ, карательные отряды советской власти. Тут он себе дал волю, а возвращаясь из лесных операций, пил беспробудно, все больше и боль- ше сатанея. Где-то в драке ему выбили передние зубы, и он, не вставив новых, стал похож на жалкого из- мятого гнома, одинокого, озлобленного и опасного для окружающих. Но в министерстве государственной безопасности его, видать по всему, ценили и прощали ему все дебоши и скандальные выходки, зная, что он безотказен в деле. Кролик допрыгался. Попал в руки лесных братьев живьем и совершенно невероятным образом спасся, сбе- жал. Это был уникальный случай. Ни до него, ни после ни один сотрудник МГБ не уходил живым из рук лесных братьев. Там расправлялись быстро и без пощады. А Кролик ушел, нажив себе тем самым кучу неприят- ностей и окончательно загубив офицерскую карьеру. Всю эту необыкновенную историю Альгис услышал от него самого за грязным столиком вокзального буфе- та. Кролик, шепелявя беззубым ртом, уже не в мун- дире, а в кургузом штатском пиджаке, захлебываясь и спеша, словно боясь, что Альгис не поверит ему и уйдет, не дослушав, рассказывал: Видно, есть на небе еврейский Бог. Кто-то же должен остаться живым в моем роду? А я был уверен- конец, кончилась моя фамилия. Дело было так. Послали меня в Шакяй, на оператив- ный пункт. Нашалила там одна банда, надо было их пугнуть. Гонялся, гонялся по лесу никого, в бункерах попрятались, гады. Ищи, свищи, хрен возьмешь. Сижу в Шакяй, дурею от скуки. Ни одного прилич- ного ресторана. Провинция. Дыра. А тут воскресенье. Выходной день. Совсем повеситься можно. Дай, думаю, схожу к одной бабенке. Я ее на хуторе засек. По морде видно - ломаться не умеет. А меня, сам знаешь, бабы любят. Надраил медяшки на кителе, погоны золотом сверкают, сапожки - до блеска, фуражечку - на макушку и -. к ней. Километра три. День теплый, солнышко..Иду, беды не чую. Тропинка сначала лугом, а потом - в лес. На лугу человек сено косит. Наш человек. Коммунист из мест- ных. По фамилии Гедггис. Я фамилии запоминаю. Про- фессия. А во всем Шикяй коммунистов было раз-два и обчелся. Остальные - враги. Косит себе Гедрис сено, а рядом дочка его малень- кая в траве играет. Взял с собой погулять. И надо тебе сказать был Гедрис здоровенным мужиком, вдвое выше меня. Это очень важно для дальнейшего. Гедрис был единственным свидетелем, кто мог бы сейчас подтвер- дить мою npasomy. Нет в живых, своими глазами видел, как его кончили. Но слушай дальше. Поздоровался я с Гедрисом, он мне еще рукой помахал. Луг кончился, тропинка ведет в лес, а кругом кусты выше моей головы. Иду, посви- стываю. Слышу голос по-литовски: - Руки вверх! И из кустов мне в голову проталкиваются четыре дула автоматов, со всех сторон, прямо к голове. Я да- же рук поднять не мог, пришлось их просовывать мимо автоматных стволов. Выскочили на тропинку. Лесные братишки. Понял - конец. Забрали пистолет, часы, партийный билет и удостоверение МГБ. Дурак, все с собой захватил. Узнали меня. Один даже подмигнул - "попалась птичка, давно тебя ищем". Дело ясное. Прощай, мама. Хоть мамы у меня нет. Руки назад, скрутили ремнем, а конец ремня один держит сзади. Повели. Подальше. На большую поляну вышли. А там их человек десять. И с ними Гедрис, коммунист наш. И его дочка. Я сна- чала решил: предатель. Он их навел. Гляжу - у него руки тоже связаны. Значит, влип, ко и я. Гедрис их мало интересовал, очень обрадовались, что меня взяли. Ржут от удовольствия. Совещаются, как меня казнить. Слышу все, меня не стесняются, уже труп. Понимаю, стрелять боятся, услышат на оперативном пункте. Будут резать, чтоб без звука. Резать, так резать. Мне все равно. Конец один. И понимаешь, Альгис, девочка им весь концерт ис- портила, дочка Гедриса. Заплакала вдруг в голос. Один из бандюг ее толкну г, замолчи, мол. А Гедрис, все же отец, не может позволить, чтоб дочку обижали. Хоть и связаны у него руки, он ногой, как врежет тому, кто толкнул девочку. Тот - с копыт. Сгоряча бахнул из автомата очередь, прямо в Гедриса. А тот стоит, не падает. Да как заорет во весь голос. И дочка рев подняла. Поверишь, Альгис, я много повидал, как убива- ют, но такого не приводилось. Гедрис был живуч, как бык. В него все палят из автоматов. А он стоит и кричит. Всего изрешетили. Наконец, упал, но дергает'- ся и все кричит. Они его, лежачего, прошивают, строч- а за строчкой, как швейной машиной. А он все орет. :Вот мужик, так мужик. Сроду не видал такого. Ну, кончили с ним, а сами в панике. Такую пальбу :затеяли, надо смываться. Кричат: кончай его. Это :меня, значит. Один пистолет выхватил, мой пистолет, .чпю отобрали, и тычет мне в лоб. Тут у них заминка получилась. Сзади-то меня за ремень держит другой. Не так выстрелишь - в своего попадешь. Ну, mom ''ищет, как бы поудобней приладиться, водит кончиком дула по моему лбу, а я, естественно, голову - в плечи, да назад подаюсь, пячусь от него, и заднего, что за ремень держал, столкнул. За ним канава была. Чую', руки свободны, хоть связаны. И - прыг через канаву, за дерево. Они - стрелять. А я - ходу. Между деревьями, как кролик. Не зря мне такую кличку дали. Никто не попал. С ремнем на руках в Шакяй прибежал. Взял солдат, в лес, их уж и след простыл. Только' убитого .Гедриса нашли и его дочку, плакала над ним. Вот и все. Вместо того, чтоб меня наградить, хотя бы за смекалку, из МГБ ногой под зад, из партии - вон, все заслуги псу под хвост. Не внушаю доверия. Не бывало такого, чтоб живым наш сотрудник из плена возвращался. Значит, у меня что-то нечисто. Куда ни обращался, к самому президенту, у него же в личной охране когда-то был, не хотят слушать. И теперь мне конец. Пенсию не платят, профессии нет, вот и пью, если кто-нибудь поставит. Альгис не жалел его. Угостил водкой и быстро распрощался. Но о его судьбе частенько задумывался. Ведь Мотя-Кролик делал то же дело, что и он. Каж- дый по-своему. И его конец мог в любой момент стать судьбой Альгиса. Вышвырнут за ненадобностью при первом промахе, даже спасибо не скажут за все, что сделал раньше. А кроме того, Мотя-Кролик чем-то импонировал Алъгису. Беспробудный пьяница он в редкие трезвые минуты бывал остроумен тем особым еврейским горь- ким юмором, от которого пахнет слезой. . Как-то в одном буфете они сидели вдвоем, а за соседним столиком дремал сидя деревенский мужичок в рваном полушубке. Задремлет, уронит голову на грудь и испуганно вскрикнет, пробуждаясь. - Налоги снятся, - сказал Мотя-Кролик без улыбки. И Альгис долго смеялся. Сказано было метко со снайперской точностью, отчего к сердцу подкатила едкая грусть, хотя и было смешно, Кролика он потом встречал несколько раз. Он бы спился и погиб, если б не подобрала его толстая еврейка, женила на себе, нарожала кучу детей, а его пристроила продавцом в магазин металлической посуды. И уж мно- го лет спустя Альгис узнал, что удалось ему уехать в Израиль, и он оттуда присылает письма с фотогра- фиями в Каунас. На этих карточках стоит Кролик, чистенький, аккуратный, облокотившись на капот но- венького "Мерседеса", в окружении своих упитанных детей и жены, и в Каунасе многие завидуют ему. Даже литовцы. Благодаря этому Моте-Кролику, младшему лейте- нанту МГБ, давным-давно стал Альгис свидетелем события, которого он до смерти не забудет. Было это в Пасвалисе, на севере Литвы. Зимой. Альгис ездил туда по заданию газеты, и в единственном ресторане уездного городка наткнулся на Мотю-Кро- лика. В шинели и военной шапке он подсел к нему и, болтая пьяный вздор, между делом, спросил: Хочешь пороху понюхать? Пошли со мной. Тут недалеко, на хуторе, трех бандитов обложили. Завтра будем брать. Батальон истребителей взял их в кольцо. Будет потеха. С дымком. И огнем. Мотя-Кролик запасся в буфете бутылкой коньяку, вылив его в армейскую фляжку. Утром они поехали туда. Снегу на полях лежало много. Ночью был туман, а к утру подморозило, и сугробы покрылись ледяной коркой в рождественских веселых блестках. Голые пру- тья берез свисали гроздьями сосулек и тихо позвани- вали. Дышалось легко и глаза жмурились от яркого света. Хутор, вернее, красный кирпичный сарай с высокой крышей, крытой соломой, а поверх толстой шапкой снега, торчал один-одинешенек на большом ровном поле, мягко укутанном снежной белизной. Он был, как на ладони, ничем не прикрытый и не защищенный. Те трое, что скрывались в нем, явно были загнаны туда, как в мышеловку. Путей к отступлению не было. Вокруг сарая по краям поля залегли цепью истребители в черных казенных полушубках и стеганых ватных куртках. Несколько полушубков и курток темнели в снегу, поближе к сараю. Это были трупы - резуль- . тат первой, неудачной атаки. Теперь истребители залегли, зарывшись в снег, и ве- ли беспорядочную пальбу. Два пулемета "Максим" вре- мя от времени резко постукивали. На стенах сарая откалывались куски кирпича, фонтанчиками взлетала красная пыль, и на несколько метров вокруг снег был припорошен красной пудрой. По сторонам в обрамлении хрустальных от звонкой наледи берез затаились другие хутора. Без единого дымка из труб. Словно вымерли. И только тревожное мычание коров, вспугнутых стрельбой, напоминало, что они обитаемы и оттуда затравленно следят, как целый батальон расправляется с тремя смельчаками. Из сарая отвечали. Редко. Короткими, экономными очередями. И каждый.раз в цепи кто-то вскрикивал, отползал назад, к оврагу, где стояли сани с лошадьми и зеленая санитарная палатка. А иные, вскрикнув, оста- вались лежать, выронив автомат и судорогой подтянув к животу ноги. - Им с крыши хорошо видно, - просипел в ухо Альгису Мотя-Кролик, вжимаясь рядом с ним в снег.- Выбирают цель, как на охоте. Но, гады, все равно не уйдут. Командовал истребителями капитан МГБ, русский, не знавший ни слова по-.литовски. А бойцы не понимали русского, и Мотя-Кролик служил капитану переводчи- ком, орал на все поле команды капитана на плохом литовском с заметным еврейским акцентом По всей цепи передавались из рук в. руки. бутылки с самогоном. Истребители отхлебывали, плевали в снег. Кролик и капитан по очереди прикладывались к мотиной фляжке, и каждый раз капитан брезгливо вытирал горлышко рукавом шинели. Кролик же пил тик. Альгис от коньяка отказался. - Сейчас пойдем в атаку, - сказал Альгису Кро- лик. - Ты лежи, не твое дело. Капитан - дурак, не захватил миномет. Положил людей зря. Истребители неохотно поднялись вслед за выскочи- вшим вперед Мотей-Кроликом. Заорали простуженны- ми сорванными голосами. Деревенские литовские парни, пьяные и обреченные. Капитан в длинной шинели вылез из своей норы, когда цепь укатила намного вперед, и, поводя пистолетом по спинам атакующих, не спеши пошел за ними, увязая сапогами в снегу. Три длинных захлебывающихся очереди из-под кры- ши сарая повалили всю цепь. Поползли обратно истреби- тели с запорошенными снегом ошалелыми лицами. Впе- реди на локтях полз капитан. За ним чернеющими кучками тряпья оставались недвижно те, кого npuxsa- тила пуля. А другие, раненые, кричали истошным кри- КОМ, вскакивали на ноги О Валились сКошеннЫе посланной вдогонку пулей. Атака не удалась. Kanumaн матерился по-русски, Мотя-Кролик отругивался тоже по-русски и с тем же акцентом. Снова заработали пулеметы. На сей раз - трас- сирующими пулями, и многоцветные пунктиры понес- лись. к крыше сарая. - Порядок, - хлопнул Альгиса по плечу Мотя- Кролик. Зажигательными выкурим. Пули сбривали пласты снега с крыши сарая, и они кусками обваливались вниз, на красную кирпич- ную пыль. Обнажалась серая солома на крыше, а вско- ре в разных местах поднялись к небу синие дымки. Они набухали, ползли по крутому скату. Дым гус- то повалил из высокого, в рост человека, слухово- го окна. Вслед за дымом полыхнул огонь и сразу за- нялась вся крыша. Языки пламени с двух сторон по- тянулись навстречу, соединились в высокий костер, с треском и гудением выбросив вверх, как фейерверк, снопы искр. Стрельба из сарая кончились.:И цепь вокруг 'поля тоже nepecmaлa стрелять. Истребители, высунув но- сы из снега, жмурясь, смотрели на пожар. Гудел, бушевал огонь, охватив весь сарай. И не успел Альгис подумать о тех троих, что заживо сгорали за кирпичными стенами, как наверху, в слуховом окне, четко рисуясь на фоне красного огня за спиной, в тле- ющей дымящейся одежде возникла женская фигура. Альгис был близко от нее, метрах в двухстах, и до боли четко разглядел, что она молода и в одном платье, без пальто, и волосы светлые, льняные, раздувало ветром вокруг лица, ветром, которым, как из поддувала, тя- нуло изнутри сарая, из клокочущего пламени, багрово- синими языками уже лизавшими ее. Лица ее, как ни силился Альгис, разглядеть не смог. Мешали волосы. Но голос ее он услышал. Услышали и все в цепи. - Будьте прокляты-и-и! - закричала она высоким срывающимся девичьим голоском. И запела. Запела истошно громко, не в лад мелодии, старый литовский гимн, выкрикивая каждое слово им, лежавшим вокруг на снегу. Ее голос сверлил, раздирал уши. Истребители, уронив автоматы, сидели в снегу, не шевелясь, в каком-то оцепенении, не сводя с нее глаз. И лици у этих парней по-детски кривились, как перед плачем. Мотя-Кролик, нахохлившись, с поднятым воротни- ком шинели, словно хотел им заткнуть уши, отвернул- ся и чаще, чем обычно, дергал контуженой головой. Капитан, встав во весь рост, курил сигарету рыв- ками, будто она обжигала ему губы, выдергивая ее изо рта, и кидал быстрые, вороватые взгляды то на истребителей, застывших истуканами в снегу, то на пожар с охваченной пламенем фигуркой в слу- ховом окне. Она не пели, и кричали. Так кричат умирая. И слыш- но было ее не только на ближних хуторах, и казалось, на самом краю света. Альгис застонал, рухнул чужим, как если б с него содрали кожу, лицом и снег и не видел, как она упала в огонь. Он лишь услышал тишину и гудение пожара. И удивленный голос Моти-Кролика. - Ну, и баба. Таких поискать - не найдешь. Альгис, оглохший, бесчувственный, лежал в снегу, не смен поднять лицо, и мысль четкая и ясная, повторя- ясь, билась под черепом: "Мы удивительный народ. Эта девушка сильнее Жанны Д'Арк. Огонь унес ее на небо... Опа станет святой... А я... я... никто... И все... никто. И Россие, которая нас убивает... И Америка, которая молчит... Все... Есть лишь одна... несчасзпная Литва... моя родина, распятая:.. под ножом. Слезы брызнули из г газ, горячие, жгучие, и Альгис чувство"а.з, как они дырявят, прожигают снег. - У вас в глазах слезы? - всполошилась Тамара и оттого, что Алыирдас Пожера, известный прослав- ленный поэт, доведен до слез и, возможно, в этом повинна она ведь она отвечает буквально за вес- и еще потому, что это произошло на глазах у ино- странных гостей, да еще к тому и литовцев, и неизвест- но, как они это расценят в своей прессе. - Вы вспом- нили что-нибудь очень печальное? Да? Ваше трудное детство при буржуазном серое? Последнюю фразу Тамара произнесла по-английс- ки в расчете на уши туристок, потому что знала Альгис английским не владеет. У Альгнса даже не возникло желания рассердиться на нее. Он старался ее не замечать. А глаза у него действительно набрякли, он это чувствовал и, возмож- но, покраснели. Джоан и ее приятельницы вежливо отвели глаза, давая ему овладеть собой. Он заулыбался им, но груст- но, невесело. Нужно было что-то сказать, объяснить им. Да и успокоить дуреху Тамару. - Мне стало грустно, тихо начал он, и за всеми столами женщины приумолкли, напрягли слух. Я вспомнил трех женшин... времен моей юности, трех очень разных, но единых тем, что они были литовками и любили нашу маленькую Литву... и отдали свои жизни за нее... Когда-нибудь я напишу о них... Воз- можно, реквием... погибшей красоте. Тамара, не понявшая ничего из того, что он сказал, склонилась к Джоан, и та ей объяснила по-английски. Она ободряюще и благодарно закивала Альгису, бле- стя большими стеклами очков и уже сама стала разви- вать его мысль, громко обращаясь ко всем столикам. -- Уважаемые дамы! Наш дорогой гость в своем выступлении напомнил нам о тех, кто сложил свои головы за счастье народа, за торжество неумирающих идей. Среди них было много женщин, и их имена свято чтит наш народ. Их именами названы улицы, школы, колхозы: Пока лилась се гладкая и мягкая, как распарен- ный горох, английская речь, Альгис поманил офи- циант а и спросил, не может ли он выставить, разумеет- ся, за его счет, всем туристам хорошего кавказского коньяку. - Имеется. Грузинский... три звездочки, по- нимающе зашептал официант ему в ухо и, скосив глаз, одновременно сосчитал количество туристов в вагоне. Молдавский не рекомендую. Хорошо. Пусть грузинский. И лимона нарежь. С сахаром. Лимона нет. Позор. Теряем лицо перед Западом, смеясь, укорил его Альгис, и официант фамильярно захихикал, как свой человек со своим. Да они, иностранцы, и так сожрут. Лишь бы бесплатно. Любят дармовщинку. Я их, как облуплен- ных, знаю... Какой год кормлю. Бог с ними, -- заступился за них Альгис. У каждого свои слабости. Обслужи, как надо. Не обижу... - Десят