Оцените этот текст:


------------------------------------------------------------------------
     Перевод М. Беккер.
     Собрание сочинений в 12 томах. Т. 12. Издательство "Художественная
     литература", М., 1980.
     OCR Бычков М.Н.
------------------------------------------------------------------------


                            (неоконченный роман)






     Однажды, желая подразнить  жену,  которая  терпеть  не  может  насмешек
насчет генеалогии, я изобразил красивое родословное древо  моего  семейства,
на верхнем суку коего болтался Клод Дюваль, капитан и  разбойник  с  большой
дороги, sus. per coil. {Suspendons per collum - повешенный за шею (лат.).} в
царствование Карла II. Впрочем, последнее было только шуткой  по  адресу  Ее
Высочества моей супруги и Его Светлости моего наследника. Насколько я  знаю,
в нашем дювалевском роду никого  не  сусперколлировали.  В  детстве  веревка
частенько гуляла у меня по спине, однако она ни разу не затягивалась  вокруг
моей шеи; что же до моих предков во Франции, то протестантская вера, которую
наше семейство рано приняло и которой стойко придерживалось, навлекла на нас
не гибель, а всего лишь денежные штрафы, нищету и изгнание из родной страны.
Всему свету известно, как фанатизм Людовика XIV заставил бежать из Франции в
Англию множество семейств, члены коих стали верными и  надежными  подданными
британской короны. Среди многих тысяч подобных беглецов были также мой дед и
бабка. Они обосновались в Уинчелси, что  в  графстве  Сассекс,  где  еще  со
времен  королевы  Бесс  и  ужасного  дня  святого  Варфоломея   существовала
французская церковь. В трех милях  оттуда,  в  городе  Рае,  есть  еще  одна
колония наших соотечественников со своею церковью  -  еще  одна  feste  Burg
{Твердыня (нем.).}, где под  защитой  британского  льва  мы  можем  спободно
исповедовать веру наших отцов и петь песни нашего Сиона.
     Дед мой был старостой и регентом хора  уинчелсийской  церкви,  пастором
которой состоял мосье Дени, отец моего доброго  покровителя,  контр-адмирала
сэра Питера Дени, баронета. Сэр Питер плавал на знаменитом "Центурионе"  под
началом Энсона и был обязан своим первым повышением в  чине  этому  великому
мореплавателю, и все вы, разумеется, помните, что не кто иной,  как  капитан
Деии, совершив девятидневный переход по бурному морю, доставил  (7  сентября
1761 года) нашу добрую королеву Шарлотту в Англию из Штаде.  Мальчишкой  мне
довелось  побывать  в  доме  адмирала  на  Грейт-Ормонд-стрит,   что   возле
Куин-сквер в  Лондоне,  а  также  в  Вэленсе,  его  загородном  имении  близ
Уэстерхема в графстве Кент, где проживал полковник  Вулф,  отец  знаменитого
генерала Джеймса Вулфа, доблестного завоевателя Квебека {* Помню, как Дж.-А.
С-н, эскв., произнес по адресу этого генерала шутку,  которая,  сколько  мне
известно, не получила широкого хождения. Один франтоватый гвардеец, говоря о
мистере Вулфе, спросил: "Он был еврей? Ведь Вулф - это еврейская фамилия". -
"Разумеется, - отвечал м-р С-н, - мистер Вулф был славой Авраама".}.
     Случилось  так,  что  в  1761  году  мой  отец,  с  юности  склонный  к
скитальческой жизни, очутился в Дувре как раз в то самое  время,  когда  там
остановились комиссары, ехавшие подписывать мирный  договор,  известный  под
названием Парижского. Он только что расстался (надо  думать,  после  бурного
объяснения) со своею  матушкой,  которая,  подобно  ему  самому,  отличалась
неистовым темпераментом, и подыскивал себе  подходящее  занятие,  как  вдруг
судьба ниспослала ему этих джентльменов. Мистер Дюваль  свободно  изъяснялся
по-французски,  по-английски  и  по-немецки  (родители  его  были  родом  из
Эльзаса), и это позволило ему предложить свои  услуги  некоему  мистеру  N.,
который  искал  надежного  человека,   сведущего   в   иностранных   языках;
предложение  его  было  принято  -  главным  образом   благодаря   любезному
посредничеству нашего покровителя капитана Дени, корабль которого в то время
стоял на рейде Даунз. Оказавшись в Париже,  отец,  разумеется,  не  преминул
посетить наш родной Эльзас и, хоть у него не было  ни  гроша  за  душой,  не
нашел ничего лучшего, как скоропалительно влюбиться в мою матушку и тут же с
ней обвенчаться. Сдается мне, Mons. mon pere {Господин мой  отец  (франц.).}
был самым настоящим блудным сыном, а так как у его родителей не  осталось  в
живых других детей, то когда он, голодный и нищий, рука об  руку  с  молодой
женой, воротился в отчий дом в Уинчелси, старики закололи самого  упитанного
тельца и приняли обоих скитальцев в лоно семейства. Вскоре после  замужества
матушка моя получила из Франции небольшое наследство от своих  родителей,  а
когда моя бабка тяжело захворала, заботливо ухаживала за ней до самой смерти
этой  почтенной  леди.  Я,  разумеется,  ничего  не  знал  обо   всех   этих
обстоятельствах, имея в то время всего лишь два или три  года  от  роду,  и,
подобно всем милым крошкам, плакал и спал, пил и  ел,  рос  и  болел  своими
детскими болезнями.
     Крутого склада  женщина  была  моя  матушка  -  ревнивая,  вспыльчивая,
властная, она, однако же, отличалась великодушием и  умела  прощать.  Боюсь,
что мой родитель давал  ей  слишком  много  поводов  для  упражнения  в  сей
последней добродетели, ибо в течение своей  короткой  жизни  он  то  и  дело
попадал во всевозможные передряги. Однажды во время рыбной ловли  у  берегов
Франции с ним случилось несчастье. Его привезли домой, где он вскоре умер  и
был  похоронен  в  Уинчелси,  однако  причина  его  смерти  оставалась   мне
неизвестной, покуда мой добрый друг сэр Питер Дени не открыл мне  ее  спустя
много лет, когда я сам попал в беду.
     Я родился в один день с его королевским высочеством герцогом  Йоркским,
то есть 13 августа 1763  года,  и  в  Уинчелси,  где  между  французскими  и
английскими мальчишками, разумеется, постоянно разыгрывались  баталии,  меня
прозвали епископом Оснабрюкским. Дед мой,  исправлявший  обязанности  ancien
{Старосты (франц.).} и регента хора французской церкви в Уинчелси, занимался
ремеслом парикмахера и цирюльника, и, если хотите знать, мне в свое время не
раз случалось завивать и пудрить  шевелюры  разных  джентльменов,  а  также,
держа их за нос, брить им бороды. Я вовсе не  склонен  хвастаться  тем,  что
некогда орудовал мылом и кисточкой для бритья, но и не пытаюсь это скрывать.
Да и к чему? Tout se scait  {Все  становится  известным  (франц.).},  -  как
говорят французы; да, все и еще многое сверх  того.  Взять,  например,  сэра
Хэмфри  Говарда,  который  служил  вместе  со  мною  вторым  лейтенантом  на
"Мелеагере". Он утверждал, будто ведет свой род от Н-ф-ских Говардов,  тогда
как отец его был сапожником, и  мы  в  кают-компании  для  младших  офицеров
всегда величали его Хэмфри Сапог.
     Среди французских богатых дам не в обычае самим  кормить  своих  детей:
младенцев отдают фермершам или нанимают здоровых кормилиц, которые заботятся
о них наверняка много лучше, нежели их собственные худосочные  родительницы.
Моя бабка со стороны матери, жена честного лотарингского крестьянина (дело в
том, что я первый в своем  роду  получил  дворянство,  и  девиз  {*  Адмирал
настаивал на золотом щите с червленой перевязью, обремененной тремя бритвами
наподобие птиц с распростертыми крыльями с вышеуказанным девизом,  но  семья
приняла герб матери.}: "Fecimus ipsi" {Сделаем сами (лат.).} -  избран  мною
не из гордости, а с глубокой благодарностью судьбе),  выкормила  мадемуазель
Клариссу  де  Вьомениль,  девочку  из  знатной  лотарингской  семьи,  и   та
продолжала хранить нежную дружбу со своей молочною сестрой спустя много  лет
после того, как обе они вышли замуж. Матушка, став  женою  моего  почтенного
батюшки, уехала в Англию, а мадемуазель де Вьомениль вышла замуж на  родине.
Она принадлежала к протестантской ветви  Вьоменилей,  обедневшей  вследствие
преданности  ее  родителей  своей  вере.  Остальные  члены  семейства   были
католиками и пользовались почетом при версальском дворе.
     Вскоре после приезда в Англию матушка узнала, что, ее любимая  молочная
сестрица выходит  замуж  за  лотарингского  протестанта  виконта  де  Барра,
единственного  сына  графа  де  Саверна,  камергера  двора  его   величества
польского короля  Станислава,  отца  королевы  Французской.  После  женитьбы
своего сына виконта де Барра мосье де Саверн отдал ему свой дом  в  Саверне,
где на  некоторое  время  поселились  супруги.  Я  не  называю  их  молодыми
супругами, ибо виконт де Барр был на целых двадцать пять  лет  старше  своей
жены, выданной родителями замуж, когда ей едва минуло восемнадцать.  Матушка
была слаба глазами, а если уж сказать всю правду, не очень сильна в грамоте,
и потому в мои обязанности  сызмальства  входило  разбирать  письма  госпожи
виконтессы к ее soeur de  lait  {Молочной  сестре  (франц.).},  к  милой  ее
Урсуле, и мне частенько доставалось от матушки скалкой  по  голове,  если  я
читал не слишком внятно. У матушки слово не расходилось с  делом.  Ее  никак
нельзя было упрекнуть в том, что она жалеет розгу и балует дитя;  потому-то,
наверно, я и вырос таким большим, - ведь росту во мне шесть футов два дюйма,
а во вторник на прошлой неделе, когда я взвешивался вместе с нашей  свиньею,
то потянул пятнадцать  стоунов  и  четыре  фунта.  (Кстати,  нигде  во  всем
Хэмпшире не сыскать такой ветчины, как у моего соседа в Роуз-Коттедж.)
     Я был еще слишком мал, чтобы понимать все прочитанное.  Помню,  однако,
как матушка сердито ворчала  (ростом  и  грубым  голосом  она  смахивала  на
гренадера, а в довершение сходства у нее росли  густые  черные  бакенбарды),
как она восклицала: "Она страдает, милая Биш  несчастлива,  у  нее  скверный
муж. Он - грубое животное.  Все  мужчины  грубые  животные".  При  этом  она
бросала грозные  взгляды  на  дедушку  -  смиренного  маленького  человечка,
который дрожал перед  своею  bru  {Снохой  (франц.).}  и  беспрекословно  ей
повиновался. Затем матушка клялась, что готова ехать на удину  спасать  свою
любимую Биш, но кто присмотрит за этими двумя дурачками (то есть за  мною  и
дедушкой)? Кроме того, без мадам Дюваль никак нельзя было обойтись дома. Она
причесывала многих знатных дам - с большим вкусом, на французский  манер,  и
умела брить, стричь, завивать и заплетать косы не хуже любого  цирюльника  в
графстве. Дедушка с подмастерьем плели парики, меня же по молодости  лет  не
стали приучать к делу, а отправили в город Рай в знаменитую школу  латинской
грамматики Поукока, где  я  научился  говорить  по-английски,  как  британец
(каковым я и был по  мосту  рождения),  а  не  так,  как  у  нас  дома,  где
изъяснялись  на  причудливом  эльзасском  диалекте,  состоявшем   из   смеси
французского и немецкого языков. В школе Поукока я получил  также  кое-какие
сведения из латыни, а первые  два  месяца  мне  перепадало  еще  и  изрядное
количество тумаков. Помню, как мой покровитель в сопровождении двух офицеров
явился меня навестить, облаченный в синий форменный мундир, обшитый  золотым
галуном, в серебристые  гетры  и  белые  панталоны.  "Где  Дени  Дюваль?"  -
спрашивает он,  заглядывая  в  нашу  классную  комнату,  и  все  мальчики  с
изумлением взирают на именитую персону. Юный мистер Дени Дюваль  как  раз  в
эту самую минуту стоял на скамье, куда его поместили  для  наказания,  -  по
всей вероятности, за драку, - а  под  глазом  у  него  красовался  большущий
синяк. "Дени Дювалю не мешало  бы  держать  свой  кулак  подальше  от  чужих
носов", - говорит учитель, а капитан дает мне семь шиллингов, от  которых  у
меня к вечеру осталось, сколько помню, всего два пенса. Во  время  ученья  в
школе Поукока я жил в  городе  Рае  у  бакалейщика  Раджа,  который  отчасти
занимался еще мореходством, был совладельцем рыбачьей  шхуны  и,  как  вы  в
скором времени узнаете, ловил в свои сети весьма сомнительную рыбешку.  Радж
был главой местной общины методистов, и я ходил вместе с ним в его  церковь,
- мальчишкой я не придавал значения  этим  чрезвычайно  важным  и  священным
материям, а со свойственным юности легкомыслием думал только о  леденцах  да
об игре в серсо и в шарики.
     Капитан Дени был очень любезный и веселый господин; в тот день, спросив
учителя мистера Коутса, как по латыни праздник, он высказал надежду, что тот
сегодня распустит мальчиков. Разумеется, все шестьдесят мальчишек  встретили
это предложение одобрительными возгласами,  а  когда  речь  зашла  обо  мне,
капитан Дени воскликнул: "Мистер Коутс, этого молодчика с подбитым глазом  я
вербую  к  себе  на  службу  и  приглашаю  отобедать  с  нами  в  "Звезде"!"
Разумеется, я тотчас спрыгнул со скамейки и последовал за моим покровителем.
Сопровождаемый обоими офицерами, он отправился в  "Звезду",  а  после  обеда
заказал огромную чашу пунша, и я, хоть и не выпил ни капли,  ибо  с  детства
терпеть не мог спиртного, все равно был рад, что мог уйти из школы и  побыть
с джентльменами,  которых  забавляет  моя  детская  болтовня.  Капитан  Дени
осведомился, что  я  выучил  в  школе,  и  я,  конечно,  не  упустил  случая
похвастать своею ученостью: помнится, я даже произнес  высокопарную  речь  о
Кордериусе и о Корнелии Непоте,  разумеется,  с  чрезвычайно  важным  видом.
Капитан спросил меня, нравится ли мне бакалейщик Радж, у которого я  жил  на
квартире. Я отвечал, что он мне  не  очень  нравится,  а  вот  мисс  Радж  и
приказчика Бевила я просто ненавижу, потому что они вечно... тут я,  однако,
остановился и добавил: "Впрочем, не надо сплетничать.  Мы  в  школе  Поукока
никогда так не делаем, нет, сэр".
     На вопрос о том, к чему готовит меня бабушка, я ответил, что  хотел  бы
стать моряком и, разумеется, морским офицером и сражаться за короля  Георга.
И если я стану моряком, то всю добычу буду привозить домой Агнесе, то  есть,
конечно, почти всю - и только немножко оставлю себе.
     - Значит, ты любишь море и иногда ходишь в плаванье? -  спросил  мистер
Денп.
     О да, меня не раз брали на рыбную ловлю. Мистер Радж пополам с дедушкой
держал рыбачью шхуну, и я помогал ее  убирать  и  учился  править,  а  когда
ставил парус против ветра, то получал крепкие затрещины.  Кроме  того,  меня
считали очень хорошим дозорным. У меня отличное зрение, и я знаю каждый  мыс
и каждый утес, - тут я перечислил  множество  всяких  мест  на  нашем  и  на
французском берегу.
     - Какую же вы рыбу ловите? - спрашивает капитан.
     - Ах, сэр, про это мистер Радж не велит никому рассказывать.
     Джентльмены громко рассмеялись. Они-то  знали,  чем  промышляет  мистер
Радж, и только я в невинности своей этого не донимал.
     - Значит, ты так и не попробуешь пунша? - спрашивает капитан Дени.
     - Нет, сэр, я дал зарок не пить, когда  увидел,  какова  мисс  Радж  во
хмелю.
     - А мисс Радж часто бывает во хмелю?
     - Да, свинья она эдакая! Она ругается  нехорошими  словами,  потихоньку
слезает вниз на кухню, бьет чашки и блюдца,  колотит  приказчика  Бевила,  а
потом... нет, больше я ничего не скажу. Я сплетничать не люблю, нет, сэр.
     Так я болтал с  моим  покровителем  и  с  его  друзьями,  а  потом  они
заставили меня спеть французскую песенку и немецкую песенку, и  смеялись,  и
забавлялись над моими шалостями и проказами. Капитан  Дени  пошел  провожать
меня на квартиру, и я рассказал ему, что больше всего люблю воскресенье,  то
есть, вернее, каждое второе воскресенье, потому что в этот день я рано утром
ухожу пешком за три мили к матушке и к деду в Уинчелси и вижусь с Агнесой.
     Но прошу прощения, кто же такая Агнеса? Ныне ее зовут Агнесой Дюваль, и
она сидит рядом со мною за своим рабочим столиком. Встреча  с  нею  изменила
всю мою судьбу. Выиграть такое сокровище в лотерее жизни дано лишь немногим.
Все, что я сделал (достойного упоминания), я сделал ради нее. Не будь ее,  я
бы и поныне прозябал в своем глухом углу, и, не явись мой добрый  ангел  мне
на помощь, не видать бы мне ни счастия, ни славы. Всем, что я имею, я обязан
только ей, но и плачу я тоще всем, что  имею,  а  кто  из  нас  способен  на
большее?







     Мадемуазель де  Саверн  родилась  в  Эльзасе,  где  семья  ее  занимала
положение много более  высокое,  нежели  почтенный  староста  протестантской
церкви, от которого ведет свой род всепокорнейший ее  слуга.  Мать  ее  была
урожденной Вьомениль, а отец происходил из знатной эльзасской  семьи  графов
де Барр и Саверн. Когда виконт де Барр, человек уже  немолодой,  женился  на
цветущей юной девушке и привез ее домой в Нанси, отец его,  старый  граф  де
Саверн, жил в этой прелестной маленькой столице  и  состоял  камергером  при
дворе его польского величества доброго короля Станислава.
     Старик граф был настолько же бодр и жизнерадостен,  насколько  сын  его
был мрачен и нелюдим. Дом графа в Нанси считался одним из самых веселых  при
этом маленьком дворе. Его  протестантизм  отнюдь  не  отличался  суровостью.
Говорят, он даже сожалел,  что  не  существует  французских  монастырей  для
благородных  девиц  протестантского  вероисповедания,  наподобие  тех,   что
находились за Рейном, куда он мог бы сплавить обеих своих  дочерей.  Барышни
де Саверн были весьма дурны собой, а свирепым и  угрюмым  нравом  напоминали
своего брата барона де Барра.
     В молодости мосье де Барр служил в армии и даже отличился  в  битвах  с
господами англичанами при Хастенбеке и Лоуфельдте, где показал себя  храбрым
и способным  офицером.  Однако  протестантское  вероисповедание  мешало  ему
продвигаться по службе. Он вышел в отставку, непоколебимый в своей вере,  но
озлобленный и желчный. В отличие от своего легкомысленного родителя,  он  не
признавал ни музыки, ни виста. Его присутствие на званых обедах в доме графа
производило столько же оживления, сколько череп  на  пиру.  Виконт  де  Барр
посещал эти развлечения лишь для того, чтобы доставить удовольствие  молодой
жене, которая томилась и чахла в уединенном фамильном  замке  Савернов,  где
виконт обосновался еще после первой своей женитьбы.
     Он отличался необузданным нравом  и  был  подвержен  приступам  ярости.
Будучи, однако, человеком крайне совестливым, он глубоко страдал после  этих
свирепых пароксизмов. Гнев и угрызения  совести,  регулярно  сменявшие  друг
друга, делали жизнь его поистине тяжкой; перед ним дрожали все  домашние,  а
больше  всех  несчастная  девочка-жена,  которую   он   привез   из   тихого
провинциального городка и превратил в жертву своего бешенства  и  раскаяния.
Не раз она спасалась  бегством  к  старому  графу  де  Саверну  в  Нанси,  и
добродушный старый себялюбец изо всех  своих  слабых  сил  пытался  защитить
несчастную юную невестку. Вскоре вслед за ссорами барон  присылал  письма  с
униженными мольбами о прощении. Эти супружеские баталии подчинялись твердому
распорядку. Сначала  вспыхивали  приступы  гнева,  затем  следовало  бегство
баронессы к свекру в Нанси, после чего приходили послания, полные сожалений,
и, наконец, появлялся сам раскаявшийся преступник, чьи покаянные возгласы  и
причитания были еще более невыносимы, чем припадки ярости.  Через  некоторое
время мадам де Барр окончательно  переселилась  к  свекру  в  Нанси  и  лишь
изредка навещала мрачный замок своего супруга в Саверне.
     В течение нескольких лет этот злополучный союз оставался  бездетным.  В
то самое время, когда несчастный король Станислав столь прискорбным  образом
лишился жизни (сгорев в своем  собственном  камине),  умер  старый  граф  де
Саверн, и сын его узнал, что получил в наследство  всего  лишь  имя  отца  и
титул Савернов, ибо фамильное имение было вконец разорено  расточительным  и
эксцентричным графом, а также порядком урезано долями  барышень  де  Саверн,
пожилых сестер нынешнего пожилого владетеля.
     Городской дом в Нанси на некоторое время заперли, и  новоявленный  граф
де Саверн в сопровождении сестер и супруги удалился в свой родовой замок.  С
жившими по соседству католиками наш суровый протестант компании не водил,  и
унылый  дом  его  посещали  главным   образом   протестантские   священники,
приезжавшие из-за Рейна. На левом берегу реки, который лишь за несколько лет
до того стал владением французской короны, были одинаково  употребительны  и
французский и немецкий языки, причем на последнем мосье де Саверна  величали
герром фон Цаберном. После смерти отца герр фон  Цаберн,  казалось,  немного
смягчился, но вскоре снова стал таким же угрюмым, злобным и раздражительным,
каким всегда был герр фон Барр.
     Саверн был маленьким провинциальным городком; старинный ветхий замок де
Саверн стоял в  самой  его  середине,  на  узкой  кривой  улочке.  За  домом
находился  мрачный  сад,  аккуратно  распланированный  и  подстриженный   на
старинный французский манер, а за  стенами  сада  начинались  поля  и  леса,
составлявшие часть имения Савернов. Поля и леса окаймлял густой бор, некогда
тоже принадлежавший  роду  Савернов,  но  затем  приобретенный  у  покойного
легкомысленного владельца монсеньерами де Роган - принцами  крови,  князьями
церкви, кардиналами  и  архиепископами  Страсбургскими,  между  коими  и  их
сумрачным   протестантским   соседом   отнюдь   не   замечалось    взаимного
расположения. Их разделяли не только  вопросы  веры,  но  и  вопросы  chasse
{Охоты (франц.).}. Графу де  Саверну,  который  любил  поохотиться  и  часто
бродил по своим поредевшим лесам с парою тощих гончих и с соколом на  плече,
не  раз  попадалась  навстречу  пышная  кавалькада   монсеньера   кардинала,
выезжавшего на охоту, как и подобает принцу крови,  в  сопровождении  конных
егерей и трубачей, нескольких свор  собак  и  целого  эскадрона  благородных
всадников,  носивших  его  цвета.  Между  лесничими  его  преосвященства   и
единственным сторожем мосье де Саверна нередко  завязывались  ссоры.  "Скажи
своему хозяину, что я перестреляю всех красноногих, которые появятся на моей
земле", - проворчал мосье де Саверн  при  одной  из  этих  стычек,  поднимая
только что подбитую им  куропатку,  и  лесничий  ничуть  не  усумнился,  что
сердитый господин непременно сдержит свое слово.
     Соседи, питавшие друг к другу столь сильную неприязнь, вскоре  прибегли
к помощи закона; однако в судах Страсбурга  бедный  провинциальный  дворянин
едва ли мог рассчитывать на справедливость в тяжбе  с  таким  могущественным
противником, как принц-архиепископ провинции, один из самых знатных  вельмож
в королевстве. Я не законник,  так  где  мне  разобраться,  в  чем  состояла
причина распри этих господ - были ли то земельные тяжбы, легко  вспыхивающие
в округе, где не существует изгородей, споры из-за дичи, рыбы, порубки  леса
или еще что другое. Впоследствии я  познакомился  с  неким  мосье  Жоржелем,
аббатом, который служил секретарем у принца-кардпнала, и он сказал мне,  что
мосье де Саверн был сумасбродным, взбалмошным, злобным и  ничтожным  mauvais
coucheur {Задирой, забиякой (франц.).}, как выражаются во  Франции,  готовым
лезть в драку по всякому поводу или даже вовсе без оного.
     Ссоры эти, естественно, заставляли графа де Саверна обращаться к  своим
поверенным и адвокатам, и он надолго уезжал в Страсбург, оставляя дома  свою
бедную жену, которая,  быть  может,  даже  радовалась  возможности  от  него
избавиться. Случилось так, что в одну из своих поездок в  столицу  провинции
граф встретил  своего  бывшего  соратника  по  кампаниям  при  Хастенбеке  и
Лоуфельдте, офицера из полка Субиза, барона де ла Мотта {Несчастному  принцу
де Рогану суждено было пострадать от  руки  другого  де  ла  Мотта,  который
вместе со своею супругой, "урожденной Валуа", сыграл печально известную роль
в знаменитом деле с "ожерельем королевы"; однако эта достопочтенная  парочка
как будто не состояла в родстве. - Д.  Д.}.  Ла  Мотт,  как  многие  младшие
сыновья из благородных фамилий, готовился в священники, но  смерть  старшего
брата избавила его от тонзуры и от ученья в семинарии,  и  он  по  протекции
вступил в военную службу. Барышни де Саверн помнили этого мосье де ла  Мотта
еще  по  Нанси.  Он  пользовался  прескверной  репутацией,   слыл   игроком,
интриганом, распутником и бретером. Я подозреваю, что  мало  кто  из  господ
сумел бы сохранить свою репутацию незапятнанной, попади он  на  язычок  этим
старым дамам, слыхивал я  и  о  других  краях,  где  барышням  тоже  нелегко
угодить. Воображаю, как мосье де Саверн в ярости восклицает: "Что ж, а у нас
разве нет недостатков? Известно ли вам, что такое клевета?  Разве  тот,  кто
совершил ошибку, никогда уже не сможет раскаяться? Да, в  молодости  он  вел
бурную жизнь. Быть может, и другие отличались тем же. Но ведь еще  во  время
оно блудных сыновей прощали, и я от него не отвернусь". - "Ах, лучше  бы  он
от меня отвернулся! - говорил мне потом де ла Мотт. - Но  уж  такая  у  него
была судьба, да, такая уж судьба!"

     Итак, в один прекрасный день  граф  де  Саверн  возвращается  домой  из
Страсбурга со своим новым другом, представляет барона де ла Мотта  дамам  и,
всячески стараясь оживить для гостя свое мрачное жилище, достает из  погреба
лучшие вина и перерывает все лесные  норы  в  поисках  дичи.  Несколько  лет
спустя мне самому  довелось  познакомиться  с  бароном.  Это  был  красивый,
высокий,  смуглолицый  мужчина  с   острым   взглядом,   тихим   голосом   и
величественными манерами. Мосье де Саверн, напротив, был  невысокого  роста,
чернявый и, как говаривала матушка, лицом не вышел.  Правда,  миссис  Дюваль
терпеть не могла графа, ибо он, по ее мнению, дурно обращался с  ее  дорогой
Биш. Стоило моей достойной родительнице невзлюбить человека, она ни  за  что
не желала признавать в нем никаких достоинств, зато мосье де  ла  Мотта  она
всегда почитала за истинного джентльмена.

     Дружба обоих джентльменов все более и более укреплялась.  Мосье  де  ла
Мотта всегда с распростертыми объятиями принимали у графа, ему  даже  отвели
одну из комнат в доме. Между тем  гость  Савернов  был  также  знаком  с  их
недругом-кардиналом, постоянно ездил из одного замка в другой  и  со  смехом
рассказывал, как монсеньер злится на соседа. Барону очень хотелось  помирить
оба семейства. Он давал мосье де Саверну добрые советы,  объясняя  ему,  как
опасно раздражать столь могущественного  противника.  Случалось,  что  людей
приговаривали к пожизненному  заключению  и  по  менее  серьезным  причинам,
утверждал  он.  Кардиналу  ничего  не  стоит  получить  lettre   de   cachet
{Королевский  приказ  об  изгнании  или  заточении  без  суда  и   следствия
(франц.).} против строптивого соседа. Кроме того, он может разорить  Саверна
штрафами и судебными издержками. Борьба между ними  совершенно  неравная,  и
если эти злосчастные раздоры не прекратятся,  слабейшая  сторона  непременно
будет уничтожена. Женская половина семейства де Саверн - в той мере, в какой
она осмеливалась иметь свое суждение, - разделяла точку зрения мосье  де  ла
Мотта и решительно стояла за примирение с кардиналом. Родственники мадам  де
Саверн, прослышав о распре, умоляли графа положить ей конец.  Один  из  них,
барон де Вьомениль, получивший назначение на  Корсику,  настоятельно  просил
мосье де Саверна сопровождать его в этом походе, говоря, что в  любом  месте
граф будет в большей безопасности, нежели в своем собственном доме, у  ворот
которого стоит осадой жестокий и непримиримый враг.  Мосье  де  Саверн  внял
увещаниям своего родича. Он достал шпагу и пистолеты, провисевшие  на  стене
целых двадцать лет, со времени битвы при Лоуфельдте. Он привел в порядок все
дела,  созвал  домашних  и,  преклонив  колени,  торжественно   поручил   их
милостивому  покровительству  всевышнего,  а  затем  покинул  замок,   чтобы
присоединиться к свите французского генерала.
     Через несколько недель после его отъезда - спустя уже несколько лет  со
дня свадьбы - мадам де Саверн написала ему,  что  готовится  стать  матерью.
Суровый нелюдим, до того горько  сокрушавшийся  по  поводу  бесплодия  жены,
которое он считал наказанием свыше за какие-то неведомые свои или ее  грехи,
был глубоко растроган этим известием. У меня до сих пор хранится его Библия,
на которой он записал по-немецки сочиненную им самим  трогательную  молитву,
испрашивая у господа благословения еще не родившемуся младенцу,  исполненный
надежды, что дитя  удостоится  милости  божией  и  принесет  мир,  любовь  и
благодать в его дом. Казалось, он не сомневался, что  у  него  родится  сын.
Единственной его целью и надеждой стало скопить для ребенка  по  возможности
больше средств. Я читал множество писем, которые он присылал с Корсики  жене
и которые она сохранила. Письма эти были  полны  фантастически  скрупулезных
наставлений  по  части  вскармливания  и  воспитания  будущего  сына.   Граф
наказывал домашним вести хозяйство  с  бережливостью,  которая  доходила  до
скаредности, дотошно подсчитывая, сколько денег можно отложить за  десять  и
за двадцать лет, чтобы ожидаемый наследник получил состояние, достойное  его
древнего рода. В случае, если сам он падет в бою, графиня  должна  соблюдать
строжайшую экономию, чтобы сын по достижении совершеннолетия  мог  с  честью
явиться  в  свете.  Сколько  я  помню,  в  письмах  графа  военные  действия
упоминались  лишь  мимоходом,  большая  же  часть  их  состояла  из  молитв,
соображений и предсказаний, касавшихся до младенца, а также  из  проповедей,
составленных в выражениях, свойственных этому суровому  рыцарю  веры.  Когда
младенец появился на свет и оказался  девочкой,  а  вовсе  не  мальчиком,  о
котором несчастный отец так страстно мечтал, домашние  были  до  того  убиты
горем, что не смели даже известить об этом главу семейства.
     Кто рассказал мне все это? Тот  самый  человек,  который  говорил,  что
лучше бы ему никогда не встречаться с мосье де Саверном; тот самый  человек,
к которому бедный граф питал нежную  дружбу;  тот  самый  человек,  которому
суждено было навлечь неизъяснимые бедствия на тех, кого он, по  глубочайшему
моему убеждению, любил искренней, хотя и эгоистичной любовью, а  говорил  он
это в такое время, когда не имел ни малейшего желания меня обманывать.
     Итак, владелец замка отправляется в поход. La chatelaine {Хозяйка  дома
(франц.).} остается одна в своей унылой башне с двумя мрачными дуэньями. Моя
добрая матушка, рассказывая впоследствии об этих делах, неизменно  принимала
сторону любимой своей Биш против барышень де Барр и их брата, утверждая, что
тиранство старых дуэний,  а  также  пустословие,  мелочность  и  невыносимый
характер самого мосье  де  Саверна  послужили  причиною  происшедших  вскоре
печальных  событий.  Граф  де  Саверн,  говорила  матушка,   был   ничтожный
человечишка, который любил слушать собственные речи и болтал с утра до ночи.
Вся его жизнь была сплошною суетой. Он взвешивал кофе, считал  каждый  кусок
сахару и совал нос во все мелочи  своего  скудного  хозяйства.  По  утрам  и
вечерам он читал проповеди домашним и продолжал разглагольствовать, даже  не
en chaire {На кафедре (франц  ).},  причем  без  устали  и  не  допуская  ни
малейших возражений судил и рядил обо всем на свете.  Веселость  в  обществе
подобного человека была, разумеется, чистейшим лицемерием. Когда граф  читал
свои проповеди, дамы должны были скрывать скуку, притворяться  довольными  и
изображать живой интерес. Что касается до барышень де Барр, то они  привыкли
с почтительным смирением слушать своего  брата  и  повелителя.  У  них  было
множество домашних обязанностей - они  жарили  и  парили,  пекли  и  солили,
стирали, вечно что-то вышивали, и существование в маленьком замке  было  для
них вполне терпимым. Лучшего они не знали. Даже при  жизни  своего  отца,  в
Нанси, эти невзрачные девицы гордо чуждались света и жили  ничуть  не  лучше
домашней прислуги монсеньера.
     Госпожа де Саверн,  войдя  в  семью,  вначале  безропотно  смирилась  с
подневольным  положением.  Она  пряла  и  белила,   занималась   рукоделием,
хлопотала по хозяйству и  скромно  слушала  проповеди  господина  графа.  Но
настало  время,  когда  домашние  дела  ей  наскучили,  когда  проповеди  ее
повелителя сделались невыносимо нудными, когда  несчастное  создание  начало
обмениваться  колкостями  с  мужем  и  выказывать  признаки  недовольства  и
возмущения. Возмущение, в свою очередь, вызывало яростные  вспышки  гнева  и
семейные баталии, а за баталиями следовали уступки, примирение,  прощение  и
новое притворство.
     Как  уже  было  сказано,  мосье  де  Саверн  упивался  звуками   своего
скрипучего голоса и любил разглагольствовать перед домашнею  паствой.  Много
вечеров подряд он вел религиозные  диспуты  со  своим  другом  мосье  де  ла
Моттом, причем высокородный  гугенот  тешил  себя  мыслью,  что  всякий  раз
одерживает  верх  над  бывшим  семинаристом.  Я,  разумеется,  при  сем   не
присутствовал, ибо впервые ступит на французскую землю  лишь  четверть  века
спустя, но могу легко вообразить, как в маленькой старинной  зале  замка  де
Саверн графиня сидит за пяльцами, старые барышни-дуэньи играют  в  карты,  а
между  двумя  ревностными  поборниками  церкви  идет  жестокое  сражение  за
истинную веру.
     "Я надеюсь на прощение, - сказал мне мосье де ла Мотт в тяжелую  минуту
своей жизни, - и на встречу с темп, кого я в этом мире любил и  кого  сделал
несчастными, и поэтому должен сказать, что между мною и  Клариссой  не  было
ничего дурного, не считая того, что мы скрывали от  ее  мужа  наше  взаимное
расположение.  Единожды,  дважды  и  трижды  покидал  я  их  дом,  но   этот
злополучный Саверн всякий раз приводил меня обратно, и  я,  разумеется,  был
только рад случаю возвратиться снова.  Признаюсь,  я  заставлял  его  часами
болтать всякий вздор, лишь бы иметь возможность быть возле  Клариссы.  Время
от времени  мне  приходилось  отвечать  ему,  и  я  освежал  в  памяти  свою
семинарскую науку, чтобы опровергнуть его проповедь. Наверное,  я  частенько
отвечал невпопад, ибо мысли мои  блуждали  бесконечно  далеко  от  radotages
{Вздорной болтовни (франц.).} этого несчастного,  а  убеждения  мои  он  мог
изменить столько же, сколько цвет моей кожи. Так проходили часы  за  часами.
Они показались бы невыносимо скучными другим, но совершенно иными  были  они
для меня. Этот маленький мрачный замок  я  предпочел  бы  самому  блестящему
двору Европы. Видеть Клариссу было единственным моим желанием. Дени! Есть на
земле сила, которой никто из нас не может противостоять. С той минуты, когда
я увидел ее в первый  раз,  я  понял,  что  это  моя  судьба.  В  битве  при
Хастенбеке я застрелил английского гренадера, - если б не я, он проткнул  бы
штыком беднягу Саверна. Когда я поднял графа с земли, я  подумал:  "Мне  еще
придется  пожалеть,  что  я  встретил  этого  человека".  То  же   самое   я
почувствовал, когда встретил вас, Дюваль".
     При этих словах я вспомнил, что в ту минуту, когда я впервые увидел это
прекрасное зловещее лицо, меня тоже охватило  неприятное  чувство  страха  и
предчувствие близкой беды.
     Я рад поверить словам мосье ла Мотта, сказанным такое  время,  когда  у
него не могло быть причины скрывать истину; я благодарен ему  за  них  и  не
сомневаюсь в невинности графини де Саверн. Бедняжка! Если она и согрешила  в
мыслях своих, то понесла жестокое наказание за свою  вину,  и  нам  остается
лишь смиренно уповать, что ей  было  даровано  прощение.  Она  не  сохранила
верности мужу, хотя и не причинила ему никакого ела. Если, дрожа от страха в
его присутствии, она еще находила  в  себе  силы  улыбаться  и  притворяться
веселой, то ни один проповедник или муж не мог бы слишком  сильно  сердиться
на нее за лицемерие подобного рода. Однажды  в  Вест  Индии  я  видел  раба,
закованного в цепи за его угрюмый вид. Мало того что  мы  требуем  от  наших
негров послушания, мы еще хотим, чтобы они чувствовали себя счастливыми.
     По правде говоря, я сильно подозреваю, что на Корсику мосье  де  Саверн
отправился по настоятельному совету своего друга де  ла  Мотта.  Когда  граф
вынужден  был  покинуть  свои  родовые   владения,   назначив   начальником;
маленького гарнизона своего бывшего соученика,  пастора  и  проповедника  из
Келя (что на немецком берегу Рейна), мосье де ла Мотт не появлялся  в  замке
де Саверн, однако нет никакого сомнения, что несчастная Кларисса  обманывала
и преподобного джентльмена, и обеих своих золовок и вела себя по отношению к
ним с заслуживающим всяческого порицания лицемерием.
     Хотя два савернских замка - то есть новый дворец кардинала  в  парке  и
особняк графа в маленьком  городке  -  находились  в  состоянии  смертельной
вражды, обитатели обоих были более или менее осведомлены о том, что творится
в неприятельском лагере.  Когда  принц-кардинал  и  его  двор  находились  в
Савррне, барышни де Барр отлично знали обо всех празднествах, на которых  им
не доводилось присутствовать. Точно так же здесь, у нас, в  нашем  маленьком
Фэйрпорте, моим соседкам мисс Сплетницам доподлинно  известно,  что  у  меня
сегодня на обед, сколько  стоило  новое  платье  моей  жены  и  какая  сумма
значится в счете, присланном от портного  моему  сыну,  капитану  Лоботрясу.
Барышни де Барр, без сомнения, были столь же прекрасно осведомлены обо  всех
делах принца-коадьютора и его двора. Что за кортеж, что за роскошь,  что  за
накрашенные блудницы из Страсбурга,  что  за  предCJ  явления,  маскарады  и
оргии! Чего только нет в этом замке! Барышни знали об  этих  ужасах  все  до
мельчайших подробностей, и замок  кардинала  казался  им  логовом  какого-то
злого чудовища. Ночью из окна маленькой невзрачной башни госпожи  де  Саверн
были видны залитые  ярким  светом  шестьдесят  окон  кардинальского  дворца.
Летними вечерами до нее доносились звуки греховной мушки из  большою  замка,
где танцевали и даже разыгрывали  пьесы.  Муж  запретил  госпоже  де  Саверн
посещать эти балы, но горожане иногда бывали во дворце,  и  графиня  вопреки
своему желанию узнавала о тамошних событиях. Несмотря на  запрещение  графа,
его садовник незаконно охотился  в  кардинальских  лесах,  кое-кто  из  слуг
тайком пробирался  в  замок  поглядеть  на  праздник  или  бал,  потом  туда
отправилась служанка графини, и, наконец, греховное желание  пойти  в  замок
обуяло самое  графиню,  как  некогда  ее  прародительницу  обуяло  греховное
желание отведать плод запретного древа. Разве вы  не  знаете,  что  на  этом
древе всегда висит спелое яблоко, а коварный искуситель  всегда  уговаривает
вас сорвать его и съесть?  У  госпожи  де  Саверн  была  бойкая  молоденькая
горничная, ясные глазки которой любили заглядывать в соседские сады и  парки
и которая снискала расположение  одного  из  слуг  принца-архиепископа.  Эта
девица рассказывала своей госпоже о праздниках,  балах  и  пирах  и  даже  о
комедиях,  которые  играли  в  кардинальском  дворце.   Господа   из   свиты
принца-кардинала ездили на охоту в мундирах с его цветами. Кушанья у него за
столом подавали на серебре, и за стулом каждого гостя стоял лакей  в  ливрее
Он пригласил французских комедиантов из  Страсбурга.  О,  этот  господин  де
Мольер такой забавник, а до чего великолепен "Сид"!
     Однако, чтобы увидеть все эти представления  и  балы,  горничная  Марта
должна была знать всю подноготную обоих савориских замков. Она  должна  была
обмануть этих старых ведьм, барышень де Барр. Она должна была  найти  способ
выскользнуть за ворота и потихоньку проскользнуть обратно. Она  рассказывала
своей госпоже обо всем увиденном, разыгрывала в лицах пьесы и  описывала  ей
наряды леди и джентльменов. Госпожа де Саверн готова была без конца  внимать
рассказам своей горничной.  Когда  Марта  собиралась  на  праздник,  графиня
одалживала ей что-нибудь из своих украшений, и все же когда пастор  Шнорр  и
барышни говорили о Большом Саверне так,  словно  пламя  Гоморры  уже  готово
поглотить этот дворец и все в нем находящееся, хозяйка Саверна  со  скромным
видом сидела и молча слушала их воркотню и их проповеди. Да  полно,  слушала
ли? Пастор наставлял семейство, старые девы болтали все вечера  напролет,  а
бедная госпожа де Саверн ничего этого не замечала. Мысли  ее  витали  вокруг
Большого Саверна, душа ее страстно стремилась в его леса. Время  от  времени
приходили письма из армии от мосье де Саверна. Они сражаются с  неприятелем.
Очень хорошо. Он цел и невредим. Слава богу. Далее суровый муж  читал  своей
бедной маленькой женушке суровую проповедь, а суровые сестры и  капеллан  на
все лады ее толковали. Однажды, когда после  баталии  при  Кальви  мосье  де
Саверн, неизменно выказывавший особенную живость в минуты опасности, написал
о том, как он чудом спасет от  гибели,  а  капеллан  придрался  к  случаю  и
пустился в пространные рассуждения о смерти, об опасности и о спасении  души
на этом и на том свете, госпожа де Саверн - увы! увы! - обнаружила,  что  не
слышала ни  слова  из  всей  его  проповеди.  Мысли  ее  были  отнюдь  не  с
проповедником и не с капитаном полка Вьомениля при Кальви, нет,  они  витали
вокруг дворца Большой Саверн, с его балами, комедиями и музыкой, со знатными
господами из Парижа, Страсбурга и из Империи по ту  сторону  Рейна,  которые
постоянно посещали праздники принца-кардинала.
     Что  произошло,   когда   злой   дух   нашептывал:   "Отведай",   -   а
соблазнительное яблоко висело так близко? Однажды поздно вечером, когда  все
домашние уже спали, госпожа де Саверн и ее горничная, закутавшись в плащи  с
капюшонами, молча выскользнули из задних  ворот  замка  де  Саверн,  сели  в
ожидавшую их коляску, кучер которой, по-видимому, отлично знал  и  дорогу  и
седоков, поскакали по прямым аллеям парка Большого Саверна и  через  полчаса
очутились у дворцовых ворот. Кучер отдал поводья слуге и, миновав  несколько
ходов и переходов, очевидно, отлично ему знакомых, вместе с обеими женщинами
вошел во дворец  и  поднялся  на  галерею  над  большою  залой,  где  сидело
множество лордов и леди, а возле одной из стен находилась сцена с занавесом.
Несколько мужчин и женщин  прохаживались  взад-вперед  по  спине,  произнося
стихотворные диалоги. О, боже! Они играли комедию - одну  из  тех  греховных
очаровательных пьес, которые графине запрещалось смотреть,  но  которые  она
так страстно мечтала увидеть! После представления должен был состояться бал,
на котором актеры будут танцевать в своих костюмах. Многие гости были уже  в
масках, а в ложе возле сцены сидел сам монсеньер принц-кардинал,  окруженный
кучкой людей, одетых в  домино.  Госпожа  де  Саверн  несколько  раз  видела
кардинала, когда он со своею свитой возвращался с охоты. Если бы ее спросили
о содержании пьесы, ей было бы так же трудно ответить на  этот  вопрос,  как
пересказать услышанную за несколько часов до того проповедь пастора  Шнорра.
Однако Фронтэн шутил со своим  хозяином  Дамисом,  а  Жеронт  запирал  двери
своего дома и,  ворча,  ложился  спать.  Вскоре  совсем  стемнело;  Матюрина
выбросила из окна веревочную лестницу и вместе со  своей  госпожою  Эльмирой
спустилась  по  лестнице,  которую  держал  Фронтэн,  и  Эльмнра,   тихонько
вскрикнув, упала в объятия мосье Дамиса,  после  чего  хозяин  со  слугою  и
служанка  с  хозяйкой  спели  веселую  песенку,  в  которой  очень   забавно
изображалась бренность человеческого бытия, а когда они кончили, то  сели  в
гондолу, ожидавшую их у спуска в  канал,  и  были  таковы.  А  когда  старик
Жеронт, разбуженный шумом, появился наконец на сцене в своем ночном  колпаке
и увидел уплывающую лодку, зрители, разумейся, хохотали над задыхающимся  от
бессильной злобы несчастным старикашкой. Это и в самом  деле  очень  смешная
пьеса; она до сих пор пользуется  большой  популярностью  во  Франции  и  во
многих других странах.
     После представления начался бал. Угодно ли госпоже танцевать? Угодно ли
благородной графине де Саверн танцевать с кучером? Внизу,  в  зале,  были  и
другие гости, тоже в масках и в домино. Но кто сказал, что она была в  маске
и в домино? Правда, мы упомянули, что она была закутана в плащ с  капюшоном.
А разве домино не плащ? И разве к нему не прикрепляется капюшон? И разве  вы
не знаете, что женщины носят маски не только на маскарадах, но даже  у  себя
дома?
     Однако здесь возникает еще один  вопрос.  Благородная  дама  доверяется
вознице, который везет ее в замок некоего принца, врага ее мужа. А кто же ее
провожатый? Разумеется, не кто иной, как этот злосчастный мосье де ла  Мотт.
С тех пор как уехал муж мадам де Саверн, он все время находился невдалеке от
нее. Никакие капелланы, сторожа и дуэньи, никакие замки и  засовы  не  могли
помешать ему поддерживать с нею  связь.  Каким  образом,  посредством  каких
хитросплетений и уловок? Посредством какого  подкупа  и  обмана?  Несчастные
люди, они оба уж покончили счеты с этим миром. Оба были жестоко наказаны.  Я
не намерен описывать их безумства, я не хочу быть  мосье  Фигаро  и  держать
лестницу с фонарем, когда граф забирается в  окошко  к  Розине.  Несчастная,
запуганная, заблудшая  душа!  Ее  постигла  ужасная  кара  за  то  что,  без
сомнения, было тяжелым грехом.
     Совсем еще девочкой она вышла замуж за мосье де  Саверна,  которого  не
знала и не любила, только потому,  что  так  приказали  ей  родители  и  она
обязана была выполз нить их волю. Ее продали и отправили в рабство.  Вначале
она жила в послушании. Если она и проливала слезы, то они высыхали; если она
и ссорилась с мужем, то между ними быстро воцарялся мир. Она не таила в душе
злобы и была кроткой,  покорной  рабыней,  подобной  тем,  каких  вы  можете
встретить на острове Ямайке или Барбадосе. Сколько я могу судить, ни у одной
из них слезы не высыхали так быстро  и  ни  одна  не  целовала  руки  своего
надсмотрщика  с  большей  готовностью,  нежели  она.  Ни  веду   нельзя   же
одновременно ожидать и искренности и раболепства. Что до меня, то я знаком с
одною дамой, которая послушна лишь тогда, когда сама  того  пожелает,  и,  -
клянусь честью! - быть может, это я играю перед ней роль лицемера, и это мне
приходится улыбаться, дрожать и притворяться.
     Когда  госпоже  де  Саверн  пришло  время  родить,  ей  было  приказано
отправиться в Страсбург, где имелись наилучшие врачи, и там,  через  полгода
после отъезда ее мужа на Корсику, родилась их дочь Агнеса де Саверн.
     Теперь бедняжкой овладели тайные страхи, душевная тревога  и  угрызения
совести. Она писала моей матушке, в то время единственной  своей  наперснице
(хотя и ей она доверилась отнюдь не до  конца!):  "Ах,  Урсула!  Я  страшусь
этого события. Быть может, я умру. Мне даже кажется, что я надеюсь  умереть.
За долгие дни,  прошедшие  после  его  отъезда,  я  стала  так  бояться  его
возвращения, что, наверное, сойду с ума,  когда  его  увижу.  Знаешь,  после
сражения при Кальви, прочитав, что убито много офицеров, я  подумала:  а  не
убит ли мосье де Саверн? Я дочитала список до конца, но  его  имени  там  не
было, и - ах, сестрица, сестрица - я ничуть не обрадовалась! Неужели я стала
таким чудовищем, чтобы желать своему собственному мужу... Нет. Но  я  хотела
бы стать чудовищем. Я не могу говорить об этом с мосье Шнорром. Ведь он  так
глуп. Он совсем меня не понимает. Он в точности как мой муж -  вечно  читает
мне проповеди.
     Послушай, Урсула! Только смотри  -  никому  не  рассказывай!  Я  ходила
слушать проповедь. О, это была поистине божественная проповедь! Ее читал  не
пастор. О, как они мне надоели! Ее читал добрый епископ  французской  церкви
(а не нашей германской), епископ Амьенский, он  приехал  сюда  с  визитом  к
принцу-кардиналу. Зовут этого епископа мосье де ла Мотт.  Он  -  родственник
того господина, который в последнее время часто у нас бывал, большого  друга
мосье де Саверна, спасшего жизнь моему мужу в битве, о которой мосье  де  С.
постоянно толкует.
     Как прекрасен собор! Я ходила туда вечером. В  церкви,  словно  звезды,
сияли огни и играла небесная музыка. Ах, как не похоже  на  мосье  Шнорра  и
на... и еще на одного человека в  моем  новом  доме,  который  вечно  читает
проповеди - то есть, я хочу  сказать,  когда  он  бывает  дома.  Несчастный!
Хотела бы я знать, читает ли он им проповеди там, на Корсике!  Если  да,  то
мне их очень жаль. Когда будешь мне писать, не  упоминай  о  соборе.  Ведьмы
ничего об этом не знают. Как бы они бранились, если б только узнали! О,  как
они  меня  эннуируют  {От  ennuyer  -  наводить  тоску  (франц.).},   ведьмы
несчастные! Ты бы только на них поглядела! Они думают, что я пишу мужу.  Ах,
Урсула! Когда я пишу ему, я часами сижу над листом бумаги. Я не говорю ровно
ничего, а то, что я говорю, кажется неправдой. Зато когда я пишу тебе,  перо
мое так и летает! Не успею начать письмо, как бумага уже вся исписана. То же
самое бывает, когда я пишу к... Кажется, эта злая ведьма заглядывает  мне  в
письмо сквозь свои очки! Да, милая сестрица, я пишу господину графу!"
     К этому письму приложен постскриптум, написанный, очевидно, по  просьбе
графини, на немецком языке, в котором сиделка госпожи де Саверн  извещает  о
рождении ее дочери и о том, что мать и дитя пребывают в добром здравии.
     Эта дочь сидит сейчас передо  много  -  тоже  с  очками  на  носу  -  и
безмятежно просматривает портсмутскую газету, из которой, надеюсь, она скоро
узнает о продвижении по службе своего сына мосье Лоботряса. Свое благородное
имя она сменила на мое - всего лишь скромное и честное. Дорогая  моя!  Глаза
твои уже не так ясны, как прежде, и в черных как  смоль  локонах  серебрится
седина. Ограждать тебя от опасностей всегда было сладостным жребием и долгом
всей моей жизни. Когда я обращаю к тебе свой взор и вижу, как ты,  спокойная
и счастливая, стоишь на якоре в нашей мирной гавани после всех превратностей
судьбы, сопровождавших наше плаванье по океану  жизни,  чувство  бесконечной
благодарности переполняет все мое существо и душа изливается в  восторженном
гимне.
     Первые дни жизни Агнесы де Саверн ознаменовались  происшествиями,  коим
суждено  было  самым  необыкновенным  образом  повлиять  на  ее  судьбу.   У
колыбельки ее с минуты на  минуту  готова  была  разыграться  двойная,  даже
тройная трагедия. Как странно,  что  смерть,  злодейство,  месть,  угрызения
совести и тайна теснились вокруг колыбели существа столь чистого и невинного
- благодаря Богу и ныне столь же чистого и невинного, как в тот день, когда,
спустя  какой-нибудь  месяц  после  ее  появления  на  свет,   начались   ее
удивительные приключения.
     Письмо к моей матушке, написанное госпожою де Саверн накануне  рождения
ее дочери и законченное ее сиделкой Мартой Зеебах, помечено 25  ноября  1768
года. Через месяц Марта написала (по-немецки), что у  госпожи  ее  открылась
горячка, такая сильная, что временами она теряла рассудок и врачи  опасались
за ее жизнь. Барышни  де  Барр  считали,  что  младенца  нужно  вскармливать
рожком, но они не были сведущи в уходе за грудными детьми, и  малютка  тяжко
болела, пока ее не вернули матери. Сейчас госпожа де Саверн успокоилась.  Ей
гораздо лучше. Она ужасно страдала. В бреду мадам  все  время  просила  свою
молочную сестру спасти ее от какой-то неведомой опасности, которая, как  она
воображала, ей грозит.
     В то время, когда писались эти письма, я был совсем еще мал,  однако  я
отлично помню, как пришло следующее письмо. Оно лежит  вон  в  том  ящике  и
написано дрожащей больною рукой, которая теперь давно уж истлела, а  чернила
за пятьдесят лет {* Записки, по-видимому, написаны в 1820-1821 годах. Мистер
Дюваль был произведен в контр-адмиралы и  кавалеры  ордена  Бани  по  случаю
вступления на престол короля Георга IV.} совершенно выцвели.  Я  помню,  как
матушка воскликнула по-немецки - она всегда  изъяснялась  на  этом  языке  в
минуты сильного волнения: "О, боже! Моя девочка сошла с  ума,  она  сошла  с
ума!" Это жалкое выцветшее письмо и в самом деле содержит какой-то странный,
бессвязный лепет.
     "Урсула! - писала госпожа де Саверн (я полагаю, что нет нужды полностью
приводить слова несчастного обезумевшего создания),  -  когда  родилась  моя
дочь, демоны хотели отнять ее у меня. Но я сопротивлялась и крепко прижимала
ее к себе, и теперь они уже не могут причинить ей  вреда.  Я  отнесла  ее  в
церковь. Марта ходила туда со мной, и Он был там, - он всегда там,  -  чтобы
защитить меня от демонов, и я попросила окрестить ее  и  нарекла  Агнесою  и
сама тоже окрестилась и тоже приняла имя Агнесы. Подумать только - я приняла
крещение двадцати двух лет от роду! Агнеса Первая и Агнеса Вторая.  Но  хоть
имя мое изменилось, я всегда останусь той же для моей Урсулы, и теперь  меня
зовут Агнеса Кларисса де Саверн, урожденная де Вьомениль".
     Действительно, в то время, когда  к  графине  еще  не  совсем  вернулся
рассудок, она вместе со своей дочерью приняла римско-католическую веру. Была
ли она в здравом уме, когда поступала подобным  образом?  Подумала  ли  она,
прежде  чем  совершить  этот  шаг?  Встречалась  ли  она   с   католическими
священниками в Саверне, имелись ли у нее иные причины для  обращения,  кроме
тех, о которых она узнала из споров между мужем и мосье де ла Моттом? В этом
письме несчастная пишет: "Вчера к  моей  постели  подошли  двое  с  золотыми
нимбами вокруг головы. Один из них  был  в  одежде  священника,  второй  был
прекрасен и весь утыкан стрелами, и они  сказали:  "Мы  -  святой  Фабиан  и
святой Себастиан; завтра - день святой Агнесы, и она будет  ожидать  тебя  в
церкви").
     Что произошло на самом деле, я так никогда и не  узнал.  Протестантский
священник, с которым я встретился впоследствии,  мог  только  принести  свою
книгу и показать мне запись, из которой явствовало, что он окрестил  малютку
и нарек ее Августиной, а вовсе не Агнесой. Марта Зеебах умерла.  Ла  Мотт  в
разговоре со мною не касался этого эпизода в истории несчастной  графини.  Я
думаю, что статуи и картины, которые она видела в церквах, подействовали  на
ее больное воображение; что, раздобыв римско-католические святцы и  требник,
она  узнала  из  них,  когда  празднуются  дни  святых,  и,  еще  не  совсем
оправившись от горячки и не давая себе отчета  в  своих  поступках,  отнесла
новорожденную в собор и приняла там крещение.
     Теперь, разумеется, бедной графине пришлось еще больше таиться и лгать.
"Демоны" - это были старые девы, приставленные следить за каждым  ее  шагом.
Их нужно было постоянно обманывать. Но разве она не делала этого  и  раньше,
когда ездила во дворец кардинала в Саверне? Куда бы несчастная  ни  обращала
свои стопы, - мне кажется, я  вижу,  как  всюду  на  нее  сверкают  из  тьмы
зловещие глаза де  ла  Мотта.  Бедная  Ева,  -  надеюсь  и  уповаю,  еще  не
окончательно павшая, - ее вечно преследовал по пятам этот змей, и ей суждено
было погибнуть в его ядовитых объятиях.  Кто  постигнет  неисповедимые  пути
рока? Через год после описываемых  мною  событий  очаровательная  принцесса,
сияя улыбкой и зардевшись румянцем, под звон колоколов, под  гром  орудий  и
приветственные клики  тысячной  толпы,  проезжала  по  улицам  Страсбурга  в
карете, украшенной гирляндами и знаменами. Кто мог подумать, что в последний
свой путь она отправится на  мерзкой  колымаге  и  закончит  свою  жизнь  на
эшафоте? Госпоже де Саверн суждено было  прожить  еще  один  только  год,  и
постигший ее конец был не менее трагичен.
     Многие врачи говорили мне, что  после  рождения  ребенка  матери  часто
теряют  рассудок.  Госпожа  де  Саверн  некоторое  время  оставалась  в  том
лихорадочном состоянии, когда человек, хотя отчасти и сознает свои поступки,
все  же  далеко  не  полностью  за  них  отвечает.  Спустя  три  месяца  она
пробудилась как бы от сна  с  ужасным  воспоминанием  о  происшедшем.  Какие
горестные  видения,  какие  посулы  завлекли  супругу  ревностного  знатного
протестанта в римско-католическую церковь и заставили  ее  принять  крещение
вместе с новорожденным младенцем? Она никогда не  могла  вспомнить  об  этом
своем деянии. Бесконечный ужас охватывал ее при мысли о  нем  -  бесконечный
ужас и ненависть к мужу, который был причиной всех ее  горестей  и  страхов.
Она начала бояться его возвращения, она прижимала к груди ребенка,  запирала
на замки и  засовы  все  двери,  чтобы  люди  не  похитили  у  нее  малютку.
Протестантский  священник  и  протестантки-золовки  в  тревоге  и   отчаянии
наблюдали это зрелище, справедливо полагая, что госпожа де Саверн все еще не
в своем уме; они советовались с докторами, которые совершенно  разделяли  их
мнение,  приезжали,  прописывали  лекарства  и   выслушивали   презрительные
насмешки больной, встречавшей их то оскорблениями, то трепетом и слезами - в
зависимости от владевших ею переменчивых настроений.  Состояние  ее  было  в
высшей степени загадочным. Барышни де Барр время  от  времени  в  осторожных
выражениях  писали  о  ней  брату  на  Корсику.  Он,   со   своей   стороны,
безотлагательно отвечал потоками своих обычных словоизлияний. Узнав,  что  у
него родилась дочь, он покорился судьбе и  тотчас  принялся  сочинять  целые
фолианты наставлений касательно кормления, одежды,  а  также  физического  и
религиозного воспитания младенца. Девочку нарекли Агнесой? Он  предпочел  бы
имя Барбара, ибо так звали его мать. Помнится, в одном из писем  несчастного
графа  содержались  указания  насчет  кашки   для   ребенка   и   инструкции
относительно диеты кормилицы. Он скоро вернется домой. Корсиканцы  потерпели
поражение во всех битвах. Будь он католиком, он давно уже стал бы  кавалером
королевских орденов. Мосье де Вьомениль  все  же  надеется  выхлопотать  ему
орден  за  воинскую  доблесть   (протестантский   орден,   учрежденный   его
величеством за десять лет до того). Эти письма  (впоследствии  утерянные  во
время кораблекрушения {* Письма госпожи де Саверн к моей матушке в  Уинчслси
не погибли в этой  катастрофе  и  постоянно  хранятся  в  секретере  госпожи
Дюваль.}) содержали весьма скромное описание  приключений  самого  графа.  Я
убежден, что  граф  был  очень  смелым  человеком  и  не  выказывал  нудного
многословия лишь  тогда,  когда  говорил  о  своих  собственных  подвигах  и
заслугах.
     Письма графа приходили с каждою  почтой.  Приближался  конец  войны,  а
следовательно, и его возвращение. Он радовался мысли, что скоро увидит  свою
дочь и сможет наставить ее на  путь,  коим  ей  надлежит  идти,  -  на  путь
истинный  и  праведный.  По  мере  того,  как  рассудок  матери  прояснялся,
усиливался ее страх - страх и ненависть к мужу.  Мысль  об  его  возвращении
была для нее нестерпима, она не смела и подумать о неизбежном признании. Его
жена приняла католичество и окрестила его ребенка? Она была уверена, что  он
убьет ее, если узнает о случившемся. Она  пошла  к  священнику,  который  ее
окрестил. Мосье Жоржель (секретарь  его  преосвященства)  был  знаком  с  ее
мужем. Принц-кардннал - великий и могущественный  священнослужитель,  сказал
Жоржель, он защитит ее от гнева всех  протестантов  Франции.  Я  думаю,  что
графиня беседовала и с самим принцем-кардиналом, хотя в ее письмах к матушке
об этом нет ни слова.
     Военная кампания окончилась. Мосье де Во и мосье де Вьомениль в  весьма
хвалебных  выражениях  описывали  поведение  графа  де  Саверна.  Их  добрые
пожелания будут сопутствовать ему по дороге домой; хоть он и протестант, они
постараются употребить все свое влияние в его пользу.
     День  возвращения  графа  приближался.  Этот  день   настал;   я   ясно
представляю себе эту картину: доблестный воин с бьющимся сердцем поднимается
по  ступеням  скромного  жилища,  в  котором  поселилось  его  семейство   в
Страсбурге после рождения младенца. Как  он  мечтал  об  этой  малютке,  как
молился за  нее  и  за  жену  свою  в  ночном  карауле  и  на  биваке,  как,
невозмутимый и одушевленный горячею верой, молился за них на поле брани...
     Он входит в комнату и видит  лишь  двух  перепуганных  служанок  и  две
искаженные страхом физиономии своих старых сестер.
     - Где Кларисса и ребенок? - вопрошает он. Мать и дитя  уехали.  Куда  -
они не знают. Удар паралича не мог бы поразить  графа  сильнее,  чем  весть,
которую вынуждены были сообщить ему дрожащие от страха домочадцы. Много  лет
спустя я встретился с господином Шнорром, германским  пастором  из  Келя,  о
котором уже упоминалось выше, - после отъезда графа оп был оставлен в доме в
качестве наставника и капеллана.
     - Когда мадам де Саверн отправилась в Страсбург для того, чтобы coucher
{Родить (франц.).}, - рассказал мне господин Шнорр, -  я  вернулся  к  своим
обязанностям в Келе, радуясь, что обрету наконец покой  в  своем  доме,  ибо
прием, оказанный мне госпожою графиней, никак нельзя было назвать  любезным,
и всякий раз, когда я, по велению долга, появлялся  у  нее  за  столом,  мне
приходилось сносить всевозможные дамские  шпильки  и  неприятные  замечания.
Сэр, эта несчастная дама сделала меня посмешищем в глазах всей прислуги. Она
называла меня своим тюремщиком. Она передразнивала мою манеру есть  и  пить.
Она зевала во время моих проповедей,  поминутно  восклицая:  "О,  que  c'est
bete!" {О, как глупо! (франц.).} - а  когда  я  запевал  псалом,  тотчас  же
вскрикивала и говорила: "Прошу прощения, мосье Шнорр, но вы так  фальшивите,
что у меня начинает болеть голова", - так что я с трудом мог продолжать  эту
часть богослужения,  ибо  стоило  мне  начать  песнопение,  как  даже  слуги
принимались смеяться. Жизнь моя была поистине мученической,  но  я  смиренно
сносил все пытки, повинуясь чувству долга и моей любви  к  господину  графу.
Когда графиня оставалась в  своей  комнате,  я  почти  каждый  день  навещал
барышень, сестер графа, чтобы осведомиться о здоровье графини и ее дочери. Я
крестил  малютку,  но  мать  чувствовала  себя  очень  плохо  и   не   могла
присутствовать при крещении, однако послала мадемуазель Марту передать  мне,
что она желает назвать девочку Агнесою, я же волен называть ее как мне будет
угодно. Дело происходило 21 января, и я помню свое изумление, ибо по римским
святцам это день святой Агнесы.
     Страшно осунувшийся и с густой сединою в некогда  черных  волосах,  мой
бедный господин пришел ко мне с тоской и отчаяньем во взоре и  поведал  мне,
что госпожа графиня бежала, забрав с собою  малютку.  В  руках  у  него  был
листок бумаги, над которым он плакал и бесновался как безумный и, разражаясь
то страшными проклятьями, то потоками горьких слез и  рыданий,  умолял  свою
горячо любимую заблудшую жену возвратиться  домой  и  вернуть  ему  ребенка,
обещая простить ей все. Когда он произносил эти слова, его вопли и  стенания
были настолько душераздирающи, что я сам чуть не заплакал,  и  моя  матушка,
которая ведет мое хозяйство (она случайно подслушала  все  это  за  дверью),
также горячо сочувствовала горю моего бедного господина. А когда я  прочитал
на этом листке, что госпожа графиня отреклась от веры, которую отцы наши  со
славою хранили среди  невзгод,  гонений,  кровопролития  и  рабства,  я  был
потрясен едва ли не более сильно, чем мой добрый господин.
     Мы  снова  перешли  мост,  ведущий  в  Страсбург,   и   отправились   в
кафедральный собор, у дверей которого встретили аббата Жоржеля,  выходившего
из часовни, где он справлял свое богослужение. Узнав меня,  аббат  улыбнулся
зловещею улыбкой, а когда я сказал: "Это господин граф де Саверн", - бледное
лицо его слегка порозовело.
     - Где она? - спросил мой несчастный господин, хватая аббата за руку.
     - Кто она? - слегка попятившись, отозвался аббат.
     - Где мой ребенок? Где моя супруга? - вскричал граф.
     - Тише, мосье! Известно ли вам, в чьем доме  вы  находитесь?  -  сказал
аббат, и в эту самую минуту  из  алтаря,  где  совершалась  служба,  до  нас
донеслись звуки песнопений, которые словно  громом  поразили  моего  бедного
господина. Задрожав с головы до ног, он прислонился к одной из колонн  нефа,
в котором мы стояли, рядом с купелью, а над головой его  висело  изображение
святой Агнесы.
     Отчаяние несчастного графа не могло не тронуть  каждого,  кто  был  его
свидетелем.
     - Мосье граф, - говорит аббат, - я вам глубоко сочувствую. Это  великое
событие было для вас неожиданностью... я... я уповаю, что оно  послужит  вам
на пользу.
     - Стало быть, вам известно, что произошло? - спросил мосье де Саверн, и
аббат, заикаясь, вынужден был признаться,  что  действительно  осведомлен  о
случившемся. Дело  в  том,  что  он-то  и  совершил  обряд,  отлучивший  мою
несчастную госпожу от церкви ее предков.
     - Сэр, - с некоторым воодушевлением сказал он, -  это  была  услуга,  в
которой ни один священнослужитель не мог  бы  отказать.  Клянусь  всевышним,
мосье, я желал бы, чтобы и вы решились просить ее у меня.
     Несчастный  граф  с  отчаянием  во  взоре  попросил  для  подтверждения
показать ему метрическую книгу, и в ней он  прочитал,  что  21  января  1769
года, в день святой Агнесы,  знатная  дама  по  имени  Кларисса  графиня  де
Саверн, урожденная де Вьомениль,  двадцати  двух  лет  от  роду,  и  Агнеса,
единственная дочь графа де Саверна и  жены  его  Клариссы,  были  крещены  и
восприняты в лоно  церкви  в  присутствии  двоих  свидетелей  (причетников),
каковые к сему руку приложили.
     Несчастный граф преклонил колена возле метрической книги  с  выражением
страшной скорби на челе, в расположении духа, коему я глубоко  сочувствовал.
Случилось так, что в ту самую минуту, когда  он,  склонив  голову,  бормотал
слова, напоминавшие скорее  проклятья,  нежели  молитву,  в  главном  алтаре
закончилась служба, и монсеньер в сопровождении своей свиты вошел в ризницу.
Сэр, граф де Саверн вскочил, выхватил  шпагу  и,  грозя  кулаком  кардиналу,
произнес безумную речь, призывая проклятья на церковь,  главою  которой  был
принц. "Где моя овечка, которую ты у меня  похитил?"  -  повторил  он  слова
пророка, обращенные к ограбившему его царю.
     Кардинал надменно ответил, что обращение мадам  до  Саверн  совершилось
соизволением свыше и отнюдь по было делом его рук, и  добавил:  "Хоть  вы  и
были мне плохим соседом, сэр,  я  желаю  вам  добра  и  надеюсь,  что  и  вы
последуете ее примеру".
     Тут граф окончательно  потерял  терпение  и  принялся  всячески  хулить
римскую церковь, поносить кардинала,  призывать  проклятья  на  его  голову,
сказал, что настанет день, когда его мерзостную гордыню постигнет  наказание
и погибель, и вообще весьма красноречиво обличал Рим и все его  заблуждения,
что всегда было излюбленным его занятием.
     Должен признать, что принц Луи де Роган отвечал ему не без достоинства.
Он сказал, что подобные слова в подобном месте в высшей степени неприличны и
оскорбительны, что в его власти распорядиться арестовать мосье де Саверна  и
наказать его  за  богохульство  и  оскорбление  церкви,  однако,  сочувствуя
несчастному положению графа, он изволит забыть его  безрассудные  и  дерзкие
речи, а также сумеет найти средства защитить госпожу де Саверн и ее  ребенка
после совершенного ею праведного деяния.
     Помнится, что когда мосье  де  Саверн  приводил  цитаты  из  Священного
писания, которыми он всегда так свободно пользовался, принц-кардинал вскинул
голову и улыбнулся. Хотел бы я знать, пришли ли ему на память  эти  слова  в
день его собственного позора и гибели, причиной  которых  послужило  роковое
дело с ожерельем королевы {* Сколько я помню, человек, который мне  все  это
рассказывал, хоть он и был протестантом, не судил  принца-кардинала  слишком
строго. Он сказал, что после  своего  падения  принц  вел  примерную  жизнь,
помогал бедным и делал все, что мог, для защиты королевской  фамилии.  -  Д.
Д.}.
     - Не без труда убедил я бедного графа покинуть церковь, где совершилось
вероотступничество его супруги, - продолжал мосье Шпорр. - Внешние ворота  и
стены были украшены многочисленными статуями римских  святых,  и  в  течение
нескольких минут несчастный стоял на пороге, проклиная  на  чем  свет  стоит
Францию и Рим. Я поспешил увести его прочь, - подобные речи были опасны и не
сулили ничего доброго нам обоим. Он вел себя совсем как безумный, и когда  я
привел его домой, барышни, напуганные диким видом  брата,  умоляли  меня  не
оставлять его одного.
     Он снова отправился в комнату, где жила  его  супруга  с  ребенком,  и,
увидев оставшиеся после  них  вещи,  дал  волю  скорби,  поистине  достойной
сожаления. Хоть я и рассказываю о событиях почти  сорокалетней  давности,  я
как сейчас помню безумное отчаяние несчастного графа, его  горькие  слезы  и
молитвы. На комоде лежал маленький детский чепчик. Он  схватил  его,  покрыл
поцелуями и слезами, умоляя  жену  вернуть  ему  ребенка  и  обещая  все  ей
простить. Он прижал чепчик к груди, обыскал все ящики и чуланы, перерыл  все
книги, надеясь найти  хоть  какие-нибудь  следы  беглянок.  Я  придерживался
мнения (разделяемого также барышнями, сестрами графа), что графиня вместе  с
ребенком укрылась  в  каком-либо  монастыре,  что  кардиналу  известно,  где
находится эта несчастная одинокая женщина,  и  что  высокородный  протестант
напрасно стал бы ее разыскивать. Я, со своей стороны, всегда держал  госпожу
графиню  за  легкомысленную  своенравную  особу,  которая,  как   выражаются
католики, не имела ни малейшего призвания к духовной  жизни,  и  потому  был
уверен, что через некоторое время, когда это место ей наскучит,  она  оттуда
удалится, и всячески старался утешить графа этой слабою надеждой. Он же,  со
своей стороны, то готов был все простить, то преисполнялся неистовой ярости.
Он предпочел бы  видеть  свою  дочь  мертвой,  нежели  получить  ее  обратно
католичкой. Он отправится к королю и, хоть тот и окружен блудницами,  станет
просить у него правосудия. Во Франции еще не перевелись знатные протестанты,
чей дух не совсем еще сломлен, и они поддержат его в намеренье отомстить  за
поруганную честь.
     У меня было смутное подозрение, которое, я, однако, отгонял от себя как
недостойное, что существует  некое  третье  лицо,  осведомленное  о  бегстве
графини, и что это - господин, бывший некогда в большом фаворе  у  господина
графа и внушавший мне самому немалый интерес. Дня через три или четыре после
того, как граф де Саверн уехал на войну, я, обдумывая предстоящую проповедь,
прогуливался за домом моего господина в Саверне,  среди  полей,  окаймляющих
лес, где находился большой SchloB {Дворец (нем.).} принца-кардинала, и вдруг
увидел этого господина с ружьем на плече. Я узнал его - это был  шевалье  де
ла Мотт, тот самый человек, который спас жизнь мосье де Саверну в сражении с
англичанами.
     Мосье де ла Мотт сказал мне, что гостит у кардинала, и выразил надежду,
что  барышни  де  Саверн  пребывают  в  добром  здравии.  Он   просил   меня
засвидетельствовать им свое глубочайшее почтение и со смехом  добавил,  что,
явившись с визитом, не был принят, а это, как он полагает, весьма  нелюбезно
по отношению к старому  товарищу.  Далее  он  выразил  сожаление  по  поводу
отсутствия графа, "ибо, герр Pfarrer {Пастор (нем.).}, -  сказал  он,  -  вы
ведь знаете, что я добрый католик, и во многих чрезвычайно  важных  беседах,
которые я имел с графом де Саверном, предметом  спора  было  различие  между
нашими церквами, и я уверен, что мне следовало обратить его  в  нашу  веру".
Будучи всего лишь скромным сельским пастором,  я,  однако  же,  не  побоялся
высказаться по такому поводу, и  между  нами  тотчас  же  завязалась  весьма
интересная беседа, в коей я, по  свидетельству  самого  шевалье,  отнюдь  не
оплошал. Как оказалось, он готовился к духовному сану, но  затем  вступил  в
военную службу. Это был весьма интересный человек, и звали его шевалье де ла
Мотт. Сдается мне, что вы знаете его, господин капитан.  Не  угодно  ли  вам
набить свою трубку и выпить еще кружку пива?
     Я ответил, что eiiectivement {Действительно (франц.).} знавал мосье  де
ла Мотта, и добрый старый священник, рассыпавшись в комплиментах  по  поводу
моего беглого  владения  немецким  и  французским  языками,  продолжал  свой
простодушный рассказ,
     - Я всегда был плохим наездником, и когда я в отсутствие графа исполнял
обязанности  капеллана  и  дворецкого,  графиня  не  один  раз  далеко  меня
обгоняла, говоря, что не может плестись моей монашеской  рысцой.  Однако  на
ней была алая амазонка, что делало ее очень заметной, и потому мне  кажется,
что я издали увидел, как  она  беседует  с  каким-то  господином  верхом  на
Schimmel {Сивой лошади (нем.).} одетым в зеленый камзол. Когда я спросил ее,
с кем она говорила, она сказала: "Мосье пастор, что вы там radotez {Болтаете
(франц.).}  насчет  какой-то  серой  лошади  и  зеленого  камзола!  Если  вы
приставлены за мною шпионить, извольте скакать побыстрее или велите старухам
лаять у вашего стремени". Видите ли, графиня вечно ссорилась с этими старыми
дамами, а они и вправду были препротивные. Меня, пастора реформатской церкви
аугсбургского исповедания, они третировали, словно какого-нибудь лакея, сэр,
и заставляли есть хлеб унижения; между тем как  госпожа  графиня,  частенько
надменная, капризная  и  вспыльчивая,  умела  быть  такой  очаровательной  и
кроткой, что никто не мог ей ни в чем отказать. Ах, сэр, - вздохнул  пастор,
- эта женщина могла задобрить кого угодно,  стоило  ей  только  захотеть,  и
когда она бежала, я был в таком отчаянии, что ее завистливые старые  золовки
сказали, будто я сам в нее влюблен.  Тьфу!  Целый  месяц  до  приезда  моего
господина я стучался  во  все  двери,  надеясь  найти  за  ними  мою  бедную
заблудшую госпожу. Она, ее дочь и ее служанка Марта исчезли, и никто из  нас
не знал, куда они девались.
     В первый же день после своего злополучного  возвращения  господин  граф
нашел то, чего не заметили ни его завистливые и любопытные сестры,  ни  даже
я, человек незаурядной проницательности. Среди клочков бумаги и лоскутков  в
секретере графини оказался обрывок  письма,  на  котором  ее  почерком  была
написана одна-единственная строчка  -  "Ursule,  Ursule,  le  tyran  rev..."
{Урсула, Урсула, тиран возвр... (франц.).} - и ничего более.
     - Ах, - воскликнул господин  граф,  -  она  уехала  в  Англию  к  своей
молочной сестре! Лошадей, лошадей, живо! - И не прошло и часу,  как  он  уже
совершал верхом первую часть своего долгого путешествия.







     Несчастный  граф  так  торопился,  что  совершенно  оправдал  старинную
поговорку; и путешествие его  было  отнюдь  не  стремительным.  В  Нанси  он
заболел лихорадкой,  которая  чуть  не  свела  его  в  могилу.  В  бреду  он
беспрестанно вспоминал свою дочь и умолял неверную жену свою возвратить  ему
ребенка. Едва поднявшись с постели, он  тотчас  же  отправился  в  Булонь  и
увидел берега Англии, где, как  он  не  без  основания  полагал,  скрывалась
беглянка.
     И  вот  с  этой  минуты,  воскресив   воспоминания,   необычайно   ясно
сохранившие  события  тех  далеких  дней,  я  могу  продолжать   рассказ   о
разыгравшейся вслед за тем  удивительной,  фантастической,  порою  ужасающей
драме, в которой мне, совсем  еще  юному  актеру,  довелось  сыграть  весьма
немаловажную роль. Пьеса давно уже кончилась, занавес  опустили,  и  теперь,
вспоминая  о  неожиданных  поворотах  действия,  о  переодеваниях,   тайнах,
чудесном  избавлении  и  опасностях,  я  сам  порою  испытываю  изумление  и
склонность стать таким же великим фаталистом, каким был мосье  де  ла  Мотт,
который утверждал, что всеми нашими поступками управляет некая высшая  сила,
и клялся, что он мог предотвратить свою судьбу столько же, сколько приказать
своим волосам, чтоб они перестали расти.  Сколь  роковой  была  его  судьба!
Сколь фатальной оказалась трагедия, которая вот-вот должна была разыграться!
     Однажды вечером, во время каникул летом 1769 года, я сидел дома в своем
креслице, а на улице шумел проливной дождь. По  вечерам  у  нас  обыкновенно
бывали клиенты, но в тот вечер никто не  явился,  и  я,  как  сейчас  помню,
разбирал одно из правил латинской  грамматики,  которую  матушка  заставляла
меня зубрить, когда я приходил домой из школы.
     С тех пор прошло пятьдесят лет  {*  Повесть,  очевидно,  была  написана
около 1820 года.}. Я успел перезабыть великое множество событий своей жизни,
едва ли стоящих того, чтобы держать их в голове, но сцепка, разыгравшаяся  в
ту достопамятную ночь, стоит у меня перед глазами так ясно, словно  все  это
случилось какой-нибудь  час  назад.  Мы  сидим,  спокойно  занимаясь  своими
делами, как вдруг на пустынной и тихой улице, где до сих  пор  шумел  только
ветер да дождь, раздается топот ног. Итак, мы слышим топот ног -  нескольких
ног. Они стучат по мостовой и останавливаются у наших дверей.
     - Мадам Дюваль, это я, Грегсон! - кричит чей-то голос с улицы.
     - Ah, bon Dieu! {О, боже милостивый! (франц.).} -  восклицает  матушка,
вскакивая с места и сильно бледнея.
     B тут я услышал плач ребенка. О, господи! Как хорошо я помню этот плач!
     Дверь открывается,  сильный  порыв  ветра  колеблет  пламя  наших  двух
свечей, и я вижу...
     Я вижу, как в комнату входит господин, на руку которого опирается дама,
закутанная в плащи и шали? затем служанка с плачущим младенцем на  руках,  а
вслед за ними лодочник Грегсон.
     Матушка издает хриплый  крик  и  с  воплем:  "Кларисса!  Кларисса"!"  -
бросается к даме, горячо обнимает ее и целует. Ребенок горько плачет. Нянька
пытается его успокоить. Господин  снимает  шляпу,  стряхивает  с  нее  воду,
смотрит на меня, и меня охватывает какой-то странный трепет и ужас. Подобный
трепет охватывал  меня  всего  лишь  один  или  два  раза  в  жизни,  причем
замечательно, что человек, однажды так  сильно  меня  поразивший,  был  моим
врагом и что его постиг весьма печальный конец.
     - Мы попали в сильный шторм, - говорит господин дедушке  по-французски.
- Мы провели в море  четырнадцать  часов.  Мадам  тяжко  страдала  и  теперь
находится в полном изнеможении.
     - Твои комнаты готовы, - ласково говорит матушка.  -  Бедная  моя  Биш,
сегодня ты можешь спать спокойно и не бояться ничего и никого на свете!
     Несколькими днями раньше  я  видел,  как  матушка  со  своею  служанкой
старательно убирала и украшала комнаты на втором этаже. Когда я спросил  ее.
кого она ждет, она надрала мне уши и велела помалкивать. По-видимому, это  и
были те самые гости, а по именам, которыми  матушка  их  называла,  я  сразу
понял, что приезжая дама - графиня де Саверн.
     - Это твой сын, Урсула? - спрашивает дама. - Какой большой  мальчик!  А
моя жалкая тварь все время плачет.
     - Ах, бедняжечка, - говорит матушка и хватает на руки  малютку,  а  она
при виде мадам Дюваль, носившей в  те  дни  огромный  чепец  и  вид  имевшей
довольно-таки свирепый, принимается плакать пуще прежнего.
     Когда бледная  дама  так  сердито  говорила  о  ребенке,  я,  помнится,
несколько удивился и даже огорчился. Ведь я всю свою жизнь  любил  детей  и,
можно сказать, прямо-таки был на  них  помешан  (чему  свидетельство  -  мое
обращение с собственным моим шалопаем), и все знают,  что  даже  в  школе  я
никогда не был забиякой и никогда не дрался, разве  что  желая  постоять  за
себя.
     Матушка собрала на стол все, что нашлось в доме, и  радушно  пригласила
гостей за скромный ужин. Какие ничтожные  мелочи  врезаются  нам  в  память!
Помню, как я по-детски рассмеялся, когда графиня сказала: "Ah! c'est  са  du
the? je n'en ai jamais  gonte.  Mais  c'est  tres  mauvais,  n'est  ce  pas,
Monsieur le Chevalier?" {Ах, это и есть чай? Я его ни разу но пробовала.  Но
это совсем невкусно, не правда ли, господин шевалье? (франц.).} Наверное,  в
Эльзасе тогда еще не научились пить чай.  Матушка  прекратила  этот  детский
смех, по обыкновению, отодрав меня за уши. Добрая  женщина  чуть  не  каждый
день наставляла меня подобным образом.  Дедушка  предложил  госпоже  графине
выпить с дороги стаканчик настоящего нантского коньяку, но она  и  от  этого
отказалась и вскоре ушла к себе в комнату, где матушка приготовила  ей  свои
лучшие простыни и пеленки и где была также постлана постель для ее  служанки
Марты, которая отправилась туда с плачущей малюткой. Для  господина  шевалье
де  ла  Мотта  сняли  квартиру  в  доме  мистера  Биллиса,  пекаря,  жившего
неподалеку на нашей же улице. Это был наш друг, -  в  детстве  он  частенько
угощал меня пирогами с черносливом, а уж если вы хотите знать всю правду, то
могу сказать вам, что дедушка причесывал ему парик.
     По утрам и вечерам мы всегда молились, и  дедушка  с  большим  чувством
читал молитвы, но в этот вечер, когда он достал свою огромную Библию и велел
мне прочесть оттуда главу, матушка сказала: "Нет. Бедная Кларисса  устала  и
хочет лечь в постель". Гостья и впрямь  тотчас  же  отправилась  в  постель.
Помнится, пока я читал свою главу, из  глаз  матушки  капали  слезы,  и  она
приговаривала: "Ah, mon Dieu, mon Dien, ayez pitie d'elle" {О,  боже,  боже,
будь к ней милосерден (франц.).}, - а когда я хотел запеть наш вечерний гимн
"Nun ruhen  alle  Walder"  {"Уснули  все  леса"  (нем.).},  она  велела  мне
умолкнуть, потому что мадам устала и хочет спать. Она пошла наверх проведать
мадам, а мне приказала отвести приезжего господина к Биллису.  Я  отправился
провожать гостя и всю дорогу болтал и, осмелюсь доложить, вскоре позабыл тот
ужас, который охватил меня, когда я в  первый  раз  его  увидел.  Можете  не
сомневаться, что все жители Уинчелси  тотчас  узнали,  что  к  мадам  Дюваль
приехала французская знатная дама с ребенком и со служанкой и что  у  пекаря
остановился знатный французский господин.
     Я никогда не забуду свое изумление и ужас, когда матушка  сказала  мне,
что наша гостья - папистка. В нашем городе в  красивом  доме  под  названием
Приорат жили два господина этого  вероисповедания,  но  они  не  водились  с
людьми скромного звания вроде моих родителей, хотя матушка, конечно, не  раз
причесывала госпожу Уэстон, как и всех прочих дам. Да, я еще забыл  сказать,
что миссис Дюваль иногда исполняла обязанности повивальной бабки  и  в  этой
роли помогала также и  госпоже  Уэстон,  которая,  однако,  потеряла  своего
ребенка. В доме  Уэстонов  в  старинном  саду  Приората  стояла  часовня,  и
священники их  веры  частенько  наведывались  туда  от  милорда  Ньюбера  из
Слнндона или из Эрендела, где находился еще один  большой  дом  папистов,  и
несколько католиков (в нашем городе их было очень мало)  были  похоронены  в
одном конце старинного приоратского сада, где еще  до  царствования  Генриха
VIII находилось кладбище для монахов.
     Приезжий  господин  был  первым  папистом,  с  которым   мне   довелось
беседовать, и когда я вел его по городу,  показывая  ему  старинные  ворота,
церковь и все прочее, я, помнится, спросил его: "А  вы  сожгли  хоть  одного
протестанта?"
     "Разумеется,  -  отвечал  он,  жутко  ухмыляясь,  -  я  несколько  штук
поджарил, а потом съел". Я отшатнулся; его бледная  ухмыляющаяся  физиономия
снова, как и при первой встрече с ним, заставила меня  задрожать  от  ужаса.
Это был очень странный господин; моя простодушная болтовня забавляла его,  и
я ему никогда не надоедал. Он сказал, что я  должен  учить  его  английскому
языку, и на редкость быстро начал говорить по-английски,  тогда  как  бедная
мадам де Саверн не могла выучить ни одного английского слова.
     Она была очень больна. Бледная, с красными пятнами на щеках, она часами
сидела молча и, словно ожидая чего-то ужасного,  испуганно  оглядывалась  по
сторонам. Я часто замечал, как матушка наблюдала за нею, охваченная таким же
страхом, как и сама графиня. Порою графиня не могла вынести плача ребенка  и
приказывала убрать его прочь, порою хватала его на руки, укутывала  шалью  и
вместе с ним запиралась у себя  в  комнате.  Ночами  она  имела  обыкновение
бродить по дому. У меня была маленькая комнатка рядом  с  комнатой  матушки,
где я ночевал во время каникул, а также по субботам  и  воскресеньям,  когда
приходил домой из школы. Я очень хорошо помню, как однажды ночью проснулся и
услышал у дверей матушкиной комнаты голос графини, которая кричала: "Урсула,
Урсула! Скорее лошадей! Я должна бежать. Он едет,  я  знаю,  что  он  едет!"
Потом я услышал, как матушка  ее  успокаивает,  а  потом  из  комнаты  вышла
служанка графики и принялась умолять ее вернуться и лечь в постель.  Бывало,
услышав плач ребенка, несчастная мать тотчас бросалась к нему. Не то,  чтобы
она его любила, нет. Через минуту она швыряла младенца обратно  на  кровать,
снова подходила к окну и вглядывалась в море.  Она  часами  сидела  у  этого
окна, закутавшись в занавеску, словно желая от кого-то спрятаться.  Ах!  как
пристально смотрел я впоследствии на это окно и на мерцающий  в  нем  огонь!
Интересно. уцелел ли еще этот дом? Мне не хочется сейчас вспоминать  чувство
невыносимой печали, охватывавшее меня, когда я  смотрел  на  это  светящееся
оконце.
     Было совершенно ясно, что наша гостья находится в плачевном  состоянии.
Приходил аптекарь, качал головой и прописывал лекарство. Толку от  лекарства
было мало. Бессонница продолжалась. Графиню все время  била  лихорадка.  Она
невпопад отвечала на вопросы; ни с того ни  с  сего  начинала  смеяться  или
плакать, отталкивала самые лучшие блюда, какие моя бедная матушка  могла  ей
предложить; приказывала дедушке убираться на кухню и не сметь садиться в  ее
присутствии;  вдруг  принималась  ласкать  или  бранить   матушку,   сердито
выговаривая ей, когда та делала мне замечания. Бедная  мадам  Дюваль  ужасно
боялась своей молочной сестры. Привыкшая  всеми  командовать,  она  смиренно
склонялась перед несчастной безумной графиней. Я как сейчас вижу их обеих  -
графиня, вся в белом, безучастная и молчаливая,  часами  сидит,  не  замечая
никого вокруг, а матушка смотрит на нее испуганными черными глазами.
     У шевалье де ла Мотта была своя  квартира,  и  он  постоянно  ходил  из
одного дома в другой. Я думал, что он двоюродный  брат  графини.  Он  всегда
называл себя ее кузеном, и я не понял, что имел  в  виду  наш  пастор  мосье
Борель, когда он однажды пришел к матушке и заявил:
     - Fi, done  {Фи  (франц.).},  нечего  сказать,  хорошенькое  дельце  ты
затеяла, мадам Дени, а ведь ты - дочь старшины нашей церкви!
     - Какое дельце? - спрашивает матушка.
     - Ты покрываешь грех и даешь убежище пороку, - отвечает он  и  называет
этот грех - номер седьмой из десяти заповедей.
     По молодости лет я тогда не понял слова, которой он  употребил.  Но  не
успел он это  сказать,  как  матушка  подняла  с  плиты  горшок  с  супом  и
закричала:
     - Убирайся отсюда, мосье, а не то, хоть ты  и  пастор,  я  оболью  тебя
супом, да еще запущу в твою мерзкую башку этот вот горшок! - Вид у  нее  при
этом был такой: свирепый, что я ничуть не удивился,  когда  коротышка-пастор
поспешно заковылял прочь.
     Вскоре является домой дедушка, такой же перепуганный, как  его  старший
офицер, мосье  Борель,  и  принимается  увещевать  свою  сноху.  Он  страшно
взволнован. Он удивляется, как она  посмела  так  разговаривать  с  пастором
святой церкви.
     - Весь город говорит о тебе и об этой несчастной графине, -  утверждает
он.
     - Весь город! Сплошные старые бабы,  -  отвечает  мадам  Дюваль,  топая
ногою  и,  я  бы  даже  сказал,  закручивая  свой  ус.  -  Так  этим  жалким
французишкам не нравится, что ко мне приехала моя молочная сестра!  Выходит,
что грех приютить у себя несчастную безумную умирающую женщину!  Ах,  трусы,
трусы! Вот что, petit-papa {Папочка (франц.).},  если  вы  услышите,  что  в
клубе  кто-нибудь  посмеет  сказать  хоть  слово  против  вашей  bru  {Снохи
(франц.).} и не дадите ему хорошую взбучку, мне придется сделать это  самой,
слышите? - И, клянусь честью, дедушкина  bru  непременно  сдержала  бы  свое
слово.
     Боюсь, что моя злополучная просто га отчасти навлекла на бедную матушку
осуждение французских колонистов. Дело в том, что  в  один  прекрасный  день
наша соседка по имени мадам Крошю явилась к нам и спросила:
     - Как поживает ваша постоялица и ее кузен граф?
     - Мадам Кларисса все в том же положении,  мадам  Крошю,  -  отвечал  я,
глубокомысленно качая головой, - а этот господин вовсе не граф, и он  ей  не
кузен.
     - Ах, вот как, значит, он ей не родня? - говорит портниха. Эта  новость
мигом облетела весь наш городок, и в следующее воскресенье, когда мы  пришли
в церковь, мосье Борель произнес проповедь, во время которой  все  прихожане
пялили на нас глаза, а бедная матушка сидела красная, словно вареный рак.  Я
не совсем понял, что я наделал, я только знаю, чем насаждала меня матушка за
мои старанья, когда паша бедная больная, услышав, надо полагать, свист розги
(от меня она не могла услышать ни звука, ибо я имел  обыкновение  закусывать
свинцовое грузило и держать язык за зубами), ворвалась в комнату,  выхватила
из рук матушки розгу, с  неожиданной  силой  швырнула  ее  в  дальний  угол,
прижала меня к груди и, свирепо  поглядывая  на  матушку,  принялась  шагать
взад-вперед по комнате.
     -  Бить  свое  родное  дитя!  О,  чудовище,  чудовище!  -   воскликнула
несчастная графиня. - Становитесь на колени и просите прощения, а не то,  не
будь я королевой, если я не прикажу отрубить вам голову!
     За обедом графиня велела мне подойти и сесть возле нее.
     - Епископ! - сказала она дедушке. - Моя придворная дама  нехорошо  вела
себя. Она секла маленького принца розгой, а отняла у нее розгу. Герцог! Если
она посмеет сделать это снова, возьмите этот меч и отрубите ей голову!  -  С
этими словами  она  схватила  кухонный  нож,  взмахнула  им  над  головой  и
разразилась тем особенным смехом, от которого моя бедная матушка всякий  раз
начинала плакать. Бедняжка почему-то все  время  называла  нас  герцогами  и
принцами.  Шевалье  де  ла  Мотта  она  обыкновенно  величала  герцогом   и,
протягивая ему руку, говорила:
     "На колени, сэр, и целуйте нашу августейшую руку". И мосье де ла  Мотт,
бывало, с грустным-прегрустным лицом опускается на колени и проделывает  эту
злосчастную церемонию. Что до дедушки, - он был совсем  лысый  и  ходил  без
парика, - то однажды вечером, когда он рвал салат  в  огороде  под  окном  у
графини, она с улыбкой подозвала его к себе  и,  как  только  бедный  старик
подошел к окну, вылила ему на лысину целую чашку чая и сказала:
     - Я возвожу и помазываю вас в сан епископа Сен-Дени!
     Эльзаска Марта, сопровождавшая  госпожу  де  Саверн  в  ее  злополучном
побеге из дому, - я думаю, что после рождения  ребенка  рассудок  несчастной
графини так никогда и не прояснился, - устала от неусыпных забот и внимания,
которых требовало состояние больной хозяйки, и,  без  сомнения,  сочла  свои
обязанности еще более тягостными,  когда  обрела  себе  вторую,  чрезвычайно
строгую, властную и ревнивую хозяйку в лице почтенной мадам Дюваль.  Матушка
почитала своим долгом приказывать всем, кто готов был выполнять ее  приказы,
и заправляла делами всех  тех,  кого  она  любила.  Она  укладывала  мать  в
постель, дитя - в люльку, она готовила еду им обеим,  с  одинаковой  заботой
одевала и ту и другую и была горячо предана безумной матери  и  ребенку.  Но
она любила все делать по-своему, ревновала всех, кто становился между него и
предметами ее любви, и, без сомнения, отравляла жизнь своим подопечным.
     Три месяца под началом у мадам Дюваль утомили служанку  графини  Марту.
Она возмутилась и заявила, что едет домой. Матушка обозвала ее неблагодарной
тварью, но была счастлива от нее  избавиться.  Она  всегда  утверждала,  что
Марта таскает у своей госпожи платья,  кружева  и  драгоценности.  Однако  в
недобрый час покинула наш дом бедная  Марта.  Я  уверен,  что  она  искрение
любила свою госпожу и полюбила  бы  также  ребенка,  если  бы  жесткие  руки
матушки не оттолкнули ее от колыбели. Несчастная малютка! Какой  трагической
мглой были окутаны  первые  дни  твоей  жизни!  Но  невидимая  сила  хранила
беззащитное  невинное  дитя,  и  добрый  ангел  осенял  его  крылом  в  часы
опасности!
     Итак, мадам Дюваль выдворила Марту из своего шатра,  подобно  тому  как
Сарра изгнала Агарь. Радуются ли женщины, творя такие дела?  Вам,  сударыни,
это лучше знать... Мало того что мадам Дюваль изгнала  Марту,  она  еще  всю
жизнь бросала в нее камнями. Последняя удалилась, - быть  может,  не  совсем
безупречная, но уязвленная до  глубины  души  неблагодарностью,  которою  ей
отплатили. Она была одним из звеньев  таинственной  цепи  судьбы,  связавшей
всех  этих  людей  -  меня,  семилетнего  мальчика,  маленькое  бессловесное
семимесячное существо, несчастную потерявшую рассудок беглянку и ее мрачного
непостижимого спутника, который сеял зло всюду, где бы он ни появлялся.
     От Данджнесса до Булони  всего  тридцать  шесть  миль,  и  когда  война
окончилась, наши лодки постоянно совершали туда рейсы. Даже во  время  войны
маленькие безобидные суденышки не трогали друг  друга,  а  напротив,  как  я
подозреваю,  мирно  и  довольно  бойко  вели  между  собой   противозаконную
торговлю. Дедушка владел "рыбачьей" шхуной на паях с неким Томасом Грегсоном
из Лида. Когда Марта решила уехать, одна из наших  лодок  готова  была  либо
отвезти ее туда, откуда она прибыла, либо переправить на французскую  лодку,
возвращавшуюся в свою гавань {* Существовали определенные места,  куда  наши
лодки обыкновенно заходили м где - если им никто но мешал -  они  ухитрялись
заключать столько сделок, что в те дни это просто не укладывалось у  меня  в
голове, - Д. Д.}. Марту отвезли обратно в Булонь и высадили там на берег.  Я
подробно узнал об этом дне  из  мрачного  документа,  который  лежит  сейчас
передо мною и который был написан и скреплен подписью по случаю  этой  самой
высадки.
     Когда бедняжка  сошла  с  пристани,  сопровождаемая  толпой  попрошаек,
вырывавших у нее из рук жалкий багаж, чтобы отнести его на таможню,  первым,
кого она встретила, был ее хозяин граф де Саверн. Он как раз  в  этот  самый
день добрался до Булони и, подобно многим другим, кому доводилось  очутиться
в том же месте, прохаживался по пристани, глядя в сторону Англии, как  вдруг
увидел идущую ему навстречу служанку жены.
     Он бросился к ней, она с криком отшатнулась и  чуть  было  не  лишилась
чувств, но окружавшая ее толпа отрезала ей путь к отступлению.
     - Ребенок, жив ли ребенок? - спросил несчастный  граф  на  понятном  им
обоим немецком языке.
     Ребенок здоров.  Слава  богу,  слава  богу!  С  души  несчастного  отца
свалился хотя бы этот камень! Могу себе представить, как граф говорит:
     - Твоя госпожа в Уинчелси, у своей молочной сестры?
     - Да, господин граф.
     - Шевалье де ла Мотт все время находится в Уинчелси?
     - Д-д-а... то есть нет, нет, господин граф!
     - Молчи, лгунья! Он ехал вместе с ней. Они останавливались  в  одних  и
тех же гостиницах. Мосье ле  Брюн,  негоциант,  тридцати  четырех  лет;  его
сестра мадам Дюбуа, двадцати четырех лет, с грудным ребенком женского пола и
со служанкой отплыли из этого порта двадцатого апреля на английской рыбачьей
шхуне "Мэри" из города Рая. Накануне отъезда они ночевали в "Экю де  Франс".
Я знал, что я их найду.
     - Клянусь всеми святыми, что в пути я ни на минуту не оставляла мадам.
     - Ни на минуту до сегодняшнего дня? Довольно!  Как  называется  рыбачья
шхуна, которая привезла тебя в Булонь?
     Между тем один из матросов этой шхуны как раз в это  время  шел  позади
несчастного графа с узлом, который Марта там оставила {* Я  узнал  обо  всем
атом от самой Марты, которую мы  посетили  во  время  нашего  путешествия  в
Эльзас и Лотарингию в 1814 году.}. Казалось, будто сама судьба решила быстро
и неожиданно поразить преступника карающим мечом друга, которого он  предал.
Граф велел матросу следовать за ним в гостиницу, обещая ему щедрые чаевые.
     - Хорошо ли он обращается с нею? - спросил несчастный  служанку,  когда
они пошли дальше.
     - Dame! {Еще бы! (франц.).} Даже мать не могла бы быть ласковее!
     Марта напрасно умолчала о  том,  что  госпожа  ее  совершенно  лишилась
рассудка и находилась в этом состоянии почти с самого рождения ребенка.  Она
призналась, что сопровождала свою хозяйку в собор, где  графиня  и  младенец
приняли крещение, и что мосье де ла Мотт также при этом присутствовал.
     "Он похитил не только  тело,  но  и  душу",  -  без  сомнения,  подумал
несчастный граф.
     Случилось так, что он остановился в той самой гостинице,  где  беглецы,
которых он разыскивал, жили за четыре месяца до того  (выходит,  что  бедный
мосье де Саверн в начале своего путешествия не менее двух  месяцев  пролежал
больной в Нансн). Лодочник, носильщики и Марта пришли в гостиницу  вместе  с
графом,  и  тамошняя  горничная  вспомнила,  как  мадам   Дюбуа   с   братом
останавливались у них. "Несчастная больная дама, она не спала и говорила всю
ночь напролет. Брат ее ночевал в правом крыле, по ту  сторону  двора.  Мосье
занимает как раз ту комнату, в  которой  жила  мадам.  Ребенок  так  плакал!
Видите, окна выходят на пристань. Да, это та самая комната".
     - А с какой стороны лежал ребенок?
     - Вот с этой.
     Мосье де Саверн посмотрел на место, указанное горничной, уронил  голову
на подушку и заплакал так горько,  словно  у  него  разрывалось  сердце.  По
загорелому лицу и рукам рыбака тоже текли слезы. Le pauvre homme, le  pauvre
homme {Несчастный, несчастный (франц.).}.
     - Пойдемте со мною в гостиную, - сказал граф рыбаку. Тот последовал  за
ним и закрыл дверь.
     Взрыв чувств теперь прекратился. Граф был совершенно спокоен.
     - Вы знаете дом в Уинчелси, в Англии, откуда приехала эта женщина?
     - Да.
     - Вы отвозили туда господина и даму?
     - Да.
     - Вы помните этого человека?
     - Отлично помню.
     - Вы согласны за тридцать луидоров выйти сегодня ночью  в  море,  взять
одного пассажира и передать письмо мосье де ла Мотту?
     Рыбак согласился, и вот я вынимаю из  своего  секретера  это  письмо  с
порыжевшими за пятьдесят лет чернилами  и  в  который  уже  раз  с  каким-то
неизъяснимым любопытством его читаю.

                    "Шевалье Франсуа-Жозефу де ла Мотту
                            в Уинчелси, Англия.

     Я знал, что разыщу Вас. У меня никогда не  было  сомнений  относительно
Вашего местопребывания. Если бы  не  тяжелая  болезнь,  приковавшая  меня  к
постели в Нанси, я встретился бы с Вами на два месяца  раньше.  После  того,
что произошло между  нами,  это  приглашение,  разумеется,  станет  для  Вас
приказом, и Вы явитесь ко мне с той же поспешностью, с какой спасали меня от
английских штыков при Хастенбеке. Между нами, мосье  шевалье,  дело  идет  о
жизни и смерти. Надеюсь, Вы сохраните это в тайне и последуете за  подателем
сего, который привезет Вас ко мне.

                                                            Граф де Саверн".

     Это письмо принесли к нам домой однажды  вечером,  когда  мы  сидели  в
комнате для приема клиентов. Я держал на коленях малютку, - она ни за что не
признавала никого, кроме меня. Графиня была очень спокойна в этот вечер - на
дворе было тихо, окна стояли открытые. Дедушка читал книгу. Графиня и  мосье
де ла Мотт сидели за картами, хотя бедняжка не могла играть и  десяти  минут
кряду, как вдруг раздается стук в дверь, и  дедушка  откладывает  в  сторону
свою книгу {* Впоследствии я узнал, что близкие друзья дедушки  пользовались
условным стуком, и этот сигнал, без сомнения, был  также  известен  и  мосье
Бидуа.}.
     - Все в порядке, - говорит он. - Entrez. Comment, c'est  vous,  Bidois?
{Войдите. Как, это вы, Бидуа? (франц.).}
     - Oui, c'est bien moi, patron, - отвечает мосье Бидуа, рослый парень  в
сапогах и в робе, с длинной косой, которая, словно угорь, свисала  до  самых
его пят. - C'est la le petit du pauv' Jean Louis? Est i genti Ie pti patron!
{Конечно, я, хозяин. А это малыш бедняги Жан-Луи? Какой же  он  красивенький
маленький господин (франц.).} - И, глядя на меня, он утирает нос рукой.
     Тут госпожа графиня вскрикнула три раза подряд, а  потом  засмеялась  и
сказала:
     - Ah, c'est mon man qui revient de la guerre. Il est la a  la  croisee.
Bon jour. M. le Comte! Bon jour. Vous avez une petite fille bien laide, bien
laide, que je n'aime pas da tout, pas du tout, pas du tout {Ах, это мой муж,
он вернулся  с  войны.  Он  там,  за  окном.  Здравствуйте,  господин  граф,
здравствуйте. У вас маленькая девочка,  очень  уродливая,  очень  уродливая,
которую я нисколько не люблю, нисколько, нисколько. (франц.).}. Он здесь!  Я
видела его под окном! Вон там, там! Спрячьте меня от него. Он убьет меня, он
убьет меня! - кричала она.
     - Calmez-vous, Clarisse {Успокойтесь, Кларисса. (франц.).},  -  говорит
шевалье, который наверное, устал от бесконечных криков  и  безумных  выходок
несчастной.
     - Calmez-vous, ma fille {Успокойтесь, дитя мое. (франц.).}, - повторяет
нараспев матушка из кухни, где она стирает белье.
     - Ах, стало быть, мосье - шевалье де ла Мотт? - спрашивает Бидуа.
     - Apres, Monsieur? {Ну и что, сударь? (франц.).}  -  отвечает  шевалье,
надменно поднимая глаза от карт.
     - В таком случае у меня письмо к мосье шевалье.
     С этими словами моряк вручил шевалье де  ла  Мотту  письмо,  которое  я
привел выше. Чернила, которые ныне высохли и поблекли, в тот день  были  еще
черными и влажными.
     Шевалье встречался лицом к лицу  с  опасностью  и  смертью  в  десятках
отчаянных стычек. В игре свинца и стали не сыскать было игрока хладнокровнее
его. Он спокойно положил письмо в карман, доиграл партию в карты с  графиней
и,  приказав  Бидуа  проводить  его  на  квартиру,  распрощался  с   честною
компанией. Осмелюсь заметить, что бедная графиня принялась строить карточный
домик и тут  же  обо  всем  позабыла.  Матушка  пошла  закрывать  ставни  и,
вернувшись, сказала:
     - Как странно - этот человек, приятель Бидуа, все еще стоит на улице.
     Надо вам сказать, что у  нас  было  множество  очень  странных  друзей.
Моряки, говорившие на жаргоне, состоявшем из смеси английских, французских и
голландских слов, то и  дело  наведывались  в  наш  дом.  Боже  правый!  Как
подумаешь, среди каких людей я жил и к какой галере  был  прикован  гребцом,
просто чудо, что я не кончил так же, как кое-кто из моих приятелей.
     В это время я начал  заниматься  drole  de  metier  {Странным  ремеслом
(франц.).}. Дедушка решил приставить меня к делу. Наш  подмастерье  преподал
мне  начатки  благородного  искусства  плетения  париков.  Когда   я   вырос
настолько, что мог дотянуться до носа клиента, меня обещали произвести в чин
брадобрея. Я был на побегушках у матушки, разносил ее баулы  и  корзинки,  а
также состоял нянькой у маленькой дочки графини, которая, как я уже говорил,
любила  меня  больше  всех  в  доме  и  при  виде  меня  тотчас  принималась
размахивать своими пухлыми ручонками, щебеча от радости. В первый  же  день,
когда я повез малютку кататься в  тележке,  которую  раздобыла  ей  матушка,
городские мальчишки начали всячески надо мною насмехаться,  и  мне  пришлось
как следует отколотить одного из них, между тем как бедная маленькая  Агнеса
сидела в тележке и сосала свой пальчик. И кто бы, вы думали,  проходил  мимо
во время этой схватки? Не кто иной, как доктор  Барнард,  пастор  английской
церкви  святого  Филипа,  неф  которой  он  предоставлял  для  службы   нам,
французским протестантам, покуда шла починка нашей ветхой старой  церквушки.
Доктор  Барнард  (из  соображений,  которые  в  то  время   оставались   мне
неизвестны, но, как я теперь вынужден признать, были вполне справедливы)  не
жаловал дедушку, матушку и всю нашу семью. Можете не сомневаться, что наши,,
в свою очередь, всячески его поносили. Он был известен  у  нас  под  кличкой
"надменный пастырь": "Vilaine {Мерзкая, противная (франц.).} шишка на ровном
месте", - говаривала, бывало, матушка на  своем  англо-французском  наречии.
Очень  может  быть,  что  одной  из  причин  неприязни  к  доктору  было  то
обстоятельство, что свой парик, - вот уж  воистину  шишка  на  ровном  месте
наподобие хорошего кочна цветной капусты, - он пудрил у другого  цирюльника.
Итак, в ту минуту, когда разыгрывалась достославная  баталия  между  мною  и
Томом Кэффином (я отлично помню этого мальчишку, хотя -  дай  бог  памяти  -
прошло уже пятьдесят четыре года с тех пор, как  мы  расквасили  друг  другу
носы), доктор Барнард подошел к нам и велел прекратить драку.
     - Ах вы, разбойники! Я велю церковному сторожу посадить вас в колодки и
выпороть, - говорит доктор, который исполнял также должность мирового судьи,
- а этот маленький французский цирюльник вечно озорничает.
     - Они дразнили меня, обзывали нянькой и хотели, опрокинуть тележку, и я
не мог этого стерпеть, сэр. Мой долг - защищать бедную малютку,  потому  что
она не может постоять за себя, - смело отвечал я. - Ее  матушка  больна,  ее
няня сбежала, и у нее нет никого, никого,  кто  может  за  нее  заступиться,
кроме меня, да еще Noire Pere qui est  aux  cieux  {Отца  нашего  на  небеси
(франц.).}, - тут я поднял к небу свою маленькую руку, совсем  как,  бывало,
дедушка, - и если эти мальчишки ее обидят, я все равно стану за нее драться.
     Доктор вытер рукою глаза,  порылся  в  кармане  и  дал  мне  серебряную
монету.
     - Приходи к нам в гости, дитя мое, - сказала миссис.  Барнард,  которая
сопровождала доктора, и, глядя на малютку, сидевшую в тележке,  добавила:  -
Ах, бедняжка, бедняжка!
     А доктор повернулся к английским мальчишкам, которые  все  еще  держали
меня за руки, и сказал:
     - Вот что, мальчики! Если я еще раз узнаю, что вы трусливо бьете  этого
мальчугана за то, что он выполняет свой долг, я прикажу  церковному  сторожу
хорошенько вас выпороть, и это так же верно, как то, что  меня  зовут  Томас
Барнард. А ты, Том Кэффин, сейчас же пожми руку этому маленькому французу.
     - Я готов пожать Тому руку или подраться с ним,  когда  ему  угодно,  -
сказал я и, вновь впрягшись в  тележку  вместо  пони,  покатил  ее  вниз  по
Сэндгейт.
     Об этом происшествии узнали жители нашего города, рыбаки,  мореходы,  а
также наши друзья и знакомые, и благодаря им  я  -  да  поможет  мне  бог  -
получил то наследие, которым владею  и  поныне.  Назавтра  после  того,  как
француз-рыбак Бидуа явился к нам с визитом, когда я катил свою тележку вверх
по склону холма,  направляясь  к  маленькой  ферме,  где  дедушка  со  своим
компаньоном держали голубей, которых я в детстве  очень  любил,  я  встретил
низенького черноволосого человечка, - лицо его я никак не могу вспомнить,  -
и он заговорил со мною по-французски и по-немецки, совсем как матушка и дед.
     - Это ребенок мадам фон Цаберн? - спросил он, дрожа всем телом.
     - Ja, Herr, {Да, господин (нем.).} - ответил мальчик...
     Ах, Агнеса, Агнеса! Как  быстро  промчались  годы!  Какие  удивительные
приключения выпали на нашу долю, какие тяжкие удары  обрушились  на  нас,  с
какою нежною заботой хранило нас провидение с того самого  дня,  когда  твой
родитель преклонил колени у маленькой тележки, в которой спала его дочь! Эта
картина и сейчас живо стоит у меня перед глазами: извилистая дорога, ведущая
к воротам нашего города; сизые болота; вдали, за краем болот, коньки крыш  и
башни города Рая; необъятное серебристое море,  простирающееся  за  ними;  и
склоненная  фигура  черноволосого  человека,  который  смотрит  на   спящего
ребенка. Он ни разу не поцеловал девочку и даже  не  дотронулся  до  нее.  Я
вспоминаю, как она проснулась, с улыбкой протянула к нему ручонки, но он  со
стоном отвернулся.
     В эту минуту к нам подошел Бидуа, француз-рыбак,  который,  как  я  уже
сказал, посетил  нас  накануне,  а  с  ним  еще  какой-то  человек,  с  виду
англичанин.
     - О, мы повсюду вас разыскиваем, господин граф, - говорит он. -  Прилив
благоприятствует, и время не ждет.
     - Господин шевалье уже на борту? - спрашивает граф де Саверн.
     - Il est bien la {Да, он  там  (франц.).},  -  отвечает  рыбак,  и  они
спускаются с холма и входят в ворота, ни разу не оглянувшись назад.
     Весь этот день матушка была очень спокойна  и  ласкова.  Казалось,  она
чего-то боится. Бедная графиня лепетала, смеялась и плакала, сама не зная  о
чем. Однако вечером, когда дедушка слишком уж долго читал  молитву,  матушка
топнула ногой и сказала: "Assez bavarde comme  са,  mon  pere"  {Хватит  вам
болтать, отец (франц.).}, - и, откинувшись на спинку  кресла,  закрыла  лицо
фартуком.
     Весь следующий день она молчала, то и дело плакала и принималась читать
нашу большую немецкую Библию. Она была очень добра ко мне в тот день. Помню,
как она своим глубоким  низким  голосом  произнесла:  "Ты  славный  мальчик,
Дени". Редко случалось, чтобы она так нежно гладила меня по  голове.  В  тот
вечер наша больная была очень беспокойна - она много  смеялась  и  пела  так
громко, что прохожие останавливались на улице и слушали.
     В этот день доктор Барнард снова встретил  меня,  когда  я  катил  свою
тележку, и в первый раз привел меня к себе домой, угостил вином и  печеньем,
подарил мне сказки "Тысячи  и  одной  ночи",  а  дамы  любовались  малюткой,
сокрушаясь, что она - папистка.
     - Надеюсь, ты не станешь папистом, - сказал мне доктор.
     - Нет, нет, никогда, - отвечал я.
     Ни мне, ни матушке не нравился  мрачный  священник  римско-католической
церкви, которого мосье де ла Мотт приводил от наших соседей из Приората. Сам
шевалье был ревностным приверженцем этой  религии.  Мог  ли  я  в  то  время
думать, что мне суждено встретить его в тот день, когда его доблесть  и  его
вера подвергнутся суровому испытанию!
     ...Я сидел, читая прекрасную книгу мосье Галлана, которую  подарил  мне
доктор. Как ни странно, никто  не  велел  мне  идти  спать,  и  я  вместе  с
Али-Бабою заглядывал в пещеру сорока разбойников, как вдруг часы  захрипели,
перед тем как пробить полночь, и на пустынной улице  послышались  торопливые
шаги.
     Матушка, лицо которой показалось мне  страшно  измученным,  вскочила  и
отперла дверь.
     - C'est lui {Это он! (франц.).}, - воскликнула она, испуганно глядя  на
бледного как смерть шевалье де ла Мотта, вошедшего в комнату.
     Бой часов, очевидно,  разбудил  спавшую  наверху  несчастную  мадам  де
Саверн, и она начала громко петь. Шевалье, черты  которого  исказились  пуще
прежнего, посмотрел на матушку и, увидев ее страшное лицо, сильно вздрогнул.
     - Il l' a voulu {Он этого хотел (франц.).}, - сказал мосье де ла  Мотт,
понурив голову, а наверху снова раздалось пение несчастной безумной графини.

                                   Рапорт

     "Двадцать седьмого  июня  сего  1769  года  граф  де  Саверн  прибыл  в
Булонь-сюр-Мер и остановился в "Экю де Франс", где проживал  также  господин
маркиз дю Кен Менневилъ, командир эскадры военно-морских сил его величества.
Граф де Саверн не был прежде знаком с маркизом дю  Кеном,  однако,  напомнив
мосье дю Кену, что именитый предок последнего, адмирал дю  Кен,  исповедовал
протестантскую веру, равно как и сам мосье де Саверн, мосье де Саверн умолил
маркиза дю Кена быть его секундантом в поединке, каковой достойные сожаления
обстоятельства сделали неизбежным.
     В то же самое время мосье де Саверн изложил господину маркизу  дю  Кену
причины своей  ссоры  с  шевалье  Фрэнсисом-Жозефом  де  ла  Моттом,  бывшим
офицером полка Субиза, ныне проживающим в Англии, в городе Уинчелси,  что  в
графстве Сассекс. Выслушав рассказ графа де Саверна, мосье дю Кен совершенно
убедился, что граф вправе требовать удовлетворения от шевалье де ла Мотта.
     В ночь на двадцать девятое июня в  Англию  была  отправлена  лодка,  на
борту которой находился человек с письмом графа де Саверна. На этой же лодке
мосье де ла Мотт возвратился из Англии.
     Нижеподписавшийся граф де Бериньи,  состоящий  на  службе  в  булонском
гарнизоне и знакомый мосье  де  ла  Мотта,  согласился  быть  секундантом  в
поединке последнего с мосье де Саверном.
     Поединок состоялся в семь часов утра  на  песчаном  берегу  в  полутора
милях от булонской гавани; оружием служили пистолеты.  Оба  противника  были
совершенно хладнокровны и спокойны, как и следовало ожидать от  отличившихся
на королевской службе офицеров, которые вместе сражались с врагами Франции.
     Прежде чем выстрелить, шевалье де ла Мотт сделал  четыре  шага  вперед,
опустил свой пистолет и, положив руку на сердце, сказал:
     - Клянусь христианскою верой и честью дворянина, что  я  не  виновен  в
том, в чем обвиняет меня мосье де Саверн.
     - Господин шевалье де ла Мотт, - сказал граф де Саверн, - я  вас  ни  в
чем не обвинял, а если бы я это и сделал, вам ничего не стоит солгать.
     Мосье де ла Мотт учтиво поклонился секундантам и  с  выражением  скорее
скорби, нежели гнева, возвратился на то место, где, согласно проведенной  на
песке линии в десяти шагах от противника, он должен был стоять.
     По условленному сигналу одновременно раздались два выстрела. Пуля мосье
де Саверна срезала локон  с  парика  мосье  де  ла  Мотта,  тогда  как  пуля
последнего поразила мосье де Саверна в грудь. Одно  мгновенье  мосье  Саверн
еще стоял на ногах, затем он упал.
     Секунданты, врач и мосье де ла Мотт поспешили к упавшему графу, и мосье
де ла Мотт, подняв руку, снова произнес:
     - Я призываю небо в свидетели того, что известная особа невинна.
     Граф де Саверн, казалось, хотел что-то сказать. Он  поднялся  с  песка,
опираясь на руку, но успел проговорить только:
     - Вы, вы... - после чего кровь у него хлынула горлом, он упал навзничь,
по телу его прошла судорога, и он скончался.
     Подписи: Маркиз дю Кен Менневиль. Chef d'Escadre aux Armees Navales  du
Roy {Командир эскадры военно-морских сил его величества (франц.).}.
     Граф  де  Бериньи,   Brigadier   de   Cavalerie   {Бригадир   кавалерии
(франц.).}".

                                Рапорт врача

     "Я, Жан-Батист Дрюо, старший врач полка Royal Cravate {Легкой кавалерии
его   величества   (франц.).}   в   гарнизоне   Булонь-сюр-Мер,    настоящим
свидетельствую,  что  присутствовал  при  закончившемся   столь   прискорбно
поединке. Смерть побежденного господина последовала мгновенно; пуля,  пройдя
справа от середины грудной кости, проникла в легкое, задела большую артерию,
питающую его кровью, и вызвала смерть вследствие мгновенного удушья".







     Последнюю ночь, которую ему суждено было прожить на земле, господин  де
Саверн провел в маленькой таверне в Уинчелси, часто  посещаемой  рыбаками  и
хорошо известной Бидуа, который даже во время войны постоянно ездил в Англию
по делам, весьма интересовавшим моего деда, хоть он и был церковным регентом
и старшиной, а также парикмахером.
     По дороге из Булони граф де Саверн много беседовал с Бидуа и  продолжал
беседовать с ним и в эту последнюю  ночь,  когда  он  до  некоторой  степени
посвятил его в свои намерения и, хотя и  не  упомянул  об  истинной  причине
своей ссоры  с  мосье  де  ла  Моттом,  сказал,  однако  же,  что  она  была
неизбежной, что человек этот - злодей, которому нельзя позволить  осквернять
своим присутствием землю, и что  ни  одного  преступника  на  свете  еще  не
постигла столь справедливая кара, какая постигнет шевалье на следующее утро,
когда произойдет их поединок.
     Поединок мог бы состояться в тот же вечер, но мосье  де  ла  Мотт  -  с
полным на то правом - потребовал несколько часов для устройства своих дел и,
кроме того, предпочел драться на французской, а не на английской территории,
ибо в Англии оставшемуся в живых грозило весьма суровое наказание.
     Затем ла Мотт принялся разбирать свои бумаги, тогда как граф де  Саверн
заявил, что все его распоряжения уже сделаны. Приданое его жены перейдет  ее
дочери. Его собственное состояние предназначается его родственникам, ребенку
же он не может дать ровно ничего. У него осталось всего  несколько  монет  в
кошельке да еще вот эти часы.
     - Возьмите их, - сказал он. - Если со мною что-нибудь случится, я хотел
бы, чтобы их отдали мальчику, который спас моего... то есть  ее  ребенка.  -
При этих словах голос графа дрогнул, и на его руки закапали слезы.
     Рассказывая мне об этом много лет спустя, моряк плакал, и я тоже не мог
удержаться от слез сострадания, к этому несчастному, убитому горем человеку,
который умирал мучительной смертью на песке, жадно  впитывавшем  его  кровь.
Нет никакого сомнения, что вина за эту кровь пала на твою голову, Фрэнсис де
ла Мотт.
     Сейчас, когда я пишу эти слова, часы графа тикают передо мною на столе.
Пятьдесят лет сопровождали они меня везде и всюду. Помню, как радовался я  в
тот день, когда Бидуа принес их мне и рассказал матушке о поединке.
     - Вы видите, в каком она состоянии, - сказал тогда  мосье  де  ла  Мотт
моей матушка. - Мы разлучены навеки, разлучены так безнадежно, как  если  бы
один из нас был мертв. Я убил ее мужа. Возможно, я виноват в  том,  что  она
лишилась рассудка. Я приношу несчастье тем,  кого  люблю  и  кому  хотел  бы
служить. Быть может, мне следует на ней жениться? Если вы полагаете, что ей.
это нужно, я готов. До тех пор, пока у меня останется  хоть  одна  гинея,  я
буду делить ее с ней; У меня осталось очень  мало  у  денег.  Мое  состояние
рассыпалось в прах у меня под руками, подобно тому как  рассыпались  в  прах
мои дружеские связи, мои некогда блестящие надежды, мои честолюбивые  мечты.
Я погибший человек, и каким-то образом мне суждено обрекать на  гибель  тех,
кто меня любит.
     И в самом деле, этот  несчастный  был,  так  сказать,  отмечен  печатью
Каина. Он действительно навлекал несчастье и гибель на тех, кто  его  любил.
Мне кажется, это была заблудшая душа,  чьи  мучения  начались  уже  на  этом
свете. Он был обречен на зло, на преступление, на мрак, но порою  кто-нибудь
проникался жалостью к несчастному грешнику, и среди тех,  кто  пожалел  его,
была моя суровая матушка.
     Теперь я могу рассказать, как я спас малютку, за что получил награду от
бедного мосье де Саверна. Бидуа, конечно, рассказал  графу  эту  историю  во
время их печального путешествия. Однажды вечером,  уложив  спать  ребенка  и
свою несчастную госпожу, которая сама была немногим  лучше  ребенка,  Марта,
служанка графини, получила разрешение отлучиться. Я тоже лег и уснул крепким
детским сном; матушка ушла не помню уж куда и зачем, а когда  она  вернулась
взглянуть на свою бедную Биш и на спящую в колыбели малютку, оказалось,  что
обе исчезлию
     Я видел на сцене несравненную Сиддонс, когда  она,  бледная  от  ужаса,
проходила по темной зале после убийства короля Дункана. В ту минуту,  когда,
внезапно пробудившись от сна, я сел в постели и  посмотрел  на  матушку,  на
лице ее изображалось такое же бесконечное отчаяние. Она была просто вне себя
от страха. Несчастная больная и ее дитя исчезли -  кто  знает,  где  они?  В
болота, в море, во тьму - разве можно угадать, куда бежала графиня?
     - Мы должны идти искать их, мой мальчик, - хриплым голосом  проговорила
матушка. Она послала меня к бакалейщику Блиссу на Ист-стрит, где жил шевалье
и где я нашел его  с  двумя  священниками,  без  сомнения,  гостями  мистера
Уэстона из Приората, и все они, а также  и  мы  с  матушкой  отправились  на
поиски беглянки.
     Разделившись на пары, мы двинулись в разные стороны. Матушка, казалось,
выбрала верный путь, ибо не прошло и нескольких минут, как мы  увидели,  что
из тьмы к нам приближается какая-то фигура в белом и услышали пение.
     - Ah, mon Dieu! Gott sei dank {- О, боже! Слава богу (франц.,  нем.).},
- проговорила матушка, присовокупив еще  множество  восклицаний,  выражающих
чувства облегчения и благодарности, ибо это был голос графиня.
     Когда мы подошли ближе, бедняжка узнала нас в  свете  фонарей  и  стала
подражать крику ночного сторожа, который она бессонными ночами часто слышала
у себя под  окном.  "Уж  полночь  бьет,  звезда  горит!"  -  пропела  она  и
засмеялась своим грустным смехом.
     Подойдя вплотную, мы увидели, что на ней  белый  капот,  а  распущенные
волосы свисают на бледное лицо. Она снова запела: "Уж полночь бьет!"
     Ребенка с нею не было. Матушка задрожала всем  телом  и  чуть  было  не
выронила из рук фонарь. Она поставила его на землю,  сияла  с  себя  шаль  и
закутала в нее  несчастную  графиню,  а  та  улыбнулась  своею  младенческой
улыбкой и промолвила: "C'est bon, c'est chaud ca; ah, que c'est bien!" { Как
хорошо, как тепло, ах, как хорошо! (франц.).}
     Случайно посмотрев вниз, я заметил, что  графиня  боса  на  одну  ногу.
Матушка, сама в страшном волнении, обняла мадам де  Саверн  и  принялась  ее
утешать.
     - Скажите мне, мой ангел, скажите, милочка,  где  ребенок?  -  спросила
она, почти теряя сознание.
     - Ребенок? Какой ребенок? Этот маленький уродец, который вечно  кричит?
Понятия не имею ни о каких детях. Сию же  минуту  уложите  меня  в  постель,
мадам! Как вы смеете держать меня на улице босиком! - сказала бедняжка.
     - Куда вы ходили, милочка? - спросила матушка, пытаясь ее успокоить.
     - Я ездила в Большой Саверн. На мне было домино. Я узнала кучера,  хотя
он был закутан с головы до ног. Меня  представили  монсеньеру  кардиналу.  Я
сделала ему реверанс - вот так. Ах, я ушибла ногу.
     Она частенько бессвязно лепетала что-то  про  этот  бал  и  про  пьесу,
напевая обрывки мелодий и декламируя фразы из диалогов,  которые,  очевидно,
там слышала. Я думаю,  это  был  единственный  бал  и  единственная  пьеса,.
которую бедняжке довелось увидеть в жизни, в ее короткой, горемычной  жизни.
Страшно подумать, как несчастлива она была. Когда я вспоминаю о ней, у  меня
просто сердце разрывается от жалости, словно я вижу страдания ребенка.
     Когда она подняла свою кровоточащую ногу, я увидел, что подол ее капота
совершенно мокрый и весь в песке.
     - Матушка, матушка! Она была у моря! - вскричал я.
     - Вы были у моря, Кларисса? - спросила матушка.
     - Fai ete an bal; j'ai danse, j'ai chante. Fai bien reconnu mon cocher.
J'ai ete au bal chez le Cardinal {Я была на балу, я  танцевала,  я  пела,  Я
узнала кучера. Я была на балу у кардинала (франц.).}. Но не  рассказывай  об
этом мосье де Саверну. Нет, нет, не смей ему рассказывать.
     Внезапно у меня мелькнула в голове одна  мысль.  Всякий  раз,  когда  я
вспоминаю об этом, сердце  мое  переполняется  благодарностью  к  тому,  кто
внушает нам все благодатные мысли. Графиня, которой я  ничуть  не  боялся  и
которую даже забавляла моя болтовня, порою совершала  прогулки,  захватив  с
собой меня и свою служанку Марту, Малютку несла на руках Марта, или я  катил
ее в тележке. Мы обыкновенно ходили к берегу моря, где был  большой  камень,
на котором бедная графиня могла сидеть целыми часами.
     - Отведите ее домой, матушка, а  мне  дайте  фонарь,  и  я  пойду...  я
пойду... - сказал я, дрожа всем телом,  и,  не  успев  договорить,  бросился
бежать. Промчавшись через Уэстгейт,  я  понесся  вниз  по  дороге.  Пробежав
несколько сотен ярдов, я увидел на  земле  что-то  белое.  Это  была  ночная
туфелька, которую потеряла графиня. Значит, она здесь проходила.
     Я спустился к берегу и бежал, бежал что было сил.
     Взошедшая к тому времени луна заливала  торжественным  светом  огромное
сверкающее море. По прибрежному песку струилась  серебристая  волна  прибоя.
Вот и камень, на котором мы частенько сиживали. На камне  под  светом  звезд
спала не ведающая ни о чем малютка. Тот, кто  любит  всех  маленьких  деток,
охранял ее сон... Я с  трудом  различаю  слова,  которые  пишу.  Моя  крошка
проснулась. Она не понимала, что с каждою волной к ней все ближе подбирается
жестокое море, но она узнала  меня,  улыбнулась  и  радостно  залепетала.  Я
схватил ее на руки и со своей драгоценною ношей отправился к дому.  Когда  я
взбирался на холм, я встретил мосье де  ла  Мотта  с  одним  из  французских
священников. По одному и по двое возвращались домой все, кто ходил на поиски
моей маленькой странницы. Ее уложили в колыбель, и лишь спустя много лет она
узнала, от какой опасности была спасена.
     О моем приключении стало известно в  городе,  и  я  свел  знакомство  с
разными людьми, которые  были  ко  мне  очень  добры  и  впоследствии  много
помогали мне в жизни. В то время я был еще слишком мал, чтобы  понимать  все
происходящее, но теперь, говоря по правде, должен признаться, что мой старый
дед, кроме ремесла парикмахера, которое  вы  навряд  ли  назовете  столь  уж
славным, занимался и другими, еще менее почтенными делами. Что  вы  скажете,
например, о церковном старшине, который ссужает деньги a la  petite  semaine
{На короткий срок (франц.).}  и  под  лихвенный  процент?  Рыбаки,  рыночные
торговцы, даже кое-кто из местных фермеров и дворян были у него в  долгу,  и
он стриг их, как ему вздумается. Сейчас вы убедитесь, что ничего хорошего из
его заработков не вышло, но пока суд да дело,  руки  его  вечно  тянулись  к
чужому добру, и следует признаться, что madame sa  bru  {Госпожа  его  сноха
(франц.).} тоже была весьма неравнодушна к кошельку и не слишком разбиралась
в средствах, какими он набивался. Шевалье де ла Мотт был щедр и великодушен.
Он платил - не знаю уж сколько - за содержание несчастной мадам  де  Саверн.
Он был виновником ее отчаянного положения. Если б не его  уговоры,  бедняжка
никогда не отреклась бы от своей веры, не бежала бы от мужа и роковая  дуэль
никогда бы не состоялась. Прав он  был  или  виноват  -  все  равно  он  был
причиной всех ее бедствий и старался по возможности их  облегчить.  Я  знаю,
что  в  течение  многих  лет,  несмотря  на  всю  свою  расточительность   и
стесненность в средствах, он все же  находил  способ  выплачивать  маленькой
Агнесе порядочное содержание, когда она осталась одна на свете, потому что и
отец и мать ее умерли, а родственники от нее отказались.
     Тетки Агнесы, барышни де Барр, категорически отрицали, что она  -  дочь
их брата, и отказались платить что-либо за ее содержание. Родные  ее  матери
тоже от нее отреклись. Им рассказали ту же историю, а  ведь  все  мы  охотно
верим тому, чему  хотим  поверить.  Бедная  женщина  согрешила.  Ее  ребенок
родился в отсутствие мужа. Услышав весть о его возвращении, она  убежала  из
дому, не смея с ним встретиться, и несчастный граф де  Саверн  пал  от  руки
человека, который еще раньше лишил его чести. Де ла Мотту оставалось  только
либо терпеть все эти поношения, либо опровергать их  в  письмах  из  Англии.
Поехать в Лотарингию он не мог, ибо был там кругом в долгах.
     - По крайней мере, Дюваль, - сказал он мне, когда я пожал ему руку и от
всей души простил его, - каким бы безумным сумасбродом я ни был, сколько  бы
горя ни принес я всем, кого любил, я  никогда  не  допускал,  чтобы  малютка
нуждалась, и содержал ее в достатке, даже  когда  сам  оставался  почти  без
куска хлеба.
     Конечно, он  был  дурным  человеком,  но  все  же  его  нельзя  считать
законченным негодяем. Это был великий преступник, и он понес  ужасную  кару.
Смиримся же и мы, грешные, и  возблагодарим  всевышнего  за  дарованную  нам
надежду на спасение.
     Я думаю,  что  до  несчастного  мосье  де  Саверна  дошло  какое-нибудь
хвастливое письмо, посланное де ла Моттом приятелю в лагере де Во, в котором
шевалье  похвалялся,  что  обратил  в  католичество  некую  протестантку  из
Страсбурга, - и что именно это обстоятельство ускорило возвращение  графа  и
послужило причиною столь роковой развязки. Во всяком случае, так сказал  мне
сам де да Мотт при нашем последнем свидании.
     Кто рассказал госпоже де  Саверн  о  смерти  ее  мужа?  Я  сам  (жалкий
неугомонный болтун) узнал о  происшедтем  лишь  много  лет  спустя.  Матушка
уверяла, будто она слышала, как лодочник Бидуа рассказывал  эту  историю  за
стаканом можжевеловой настойки в нашей гостиной. Комната графини  находилась
наверху, а дверь была открыта. Бедняжка очень сердилась  при  виде  запертой
двери, и после злополучного побега к морю в комнате графини всегда  ночевала
матушка или ее любимая служанка.
     Из-за болезненного состояния графини это ужасное событие  нисколько  ее
не затронуло, и мы даже понятия не  имели,  что  она  знает  о  случившемся,
покуда однажды вечером наш сосед, француз из города Рая, сидя  за  чаем,  не
рассказал нам о чудовищном зрелище, свидетелем которого он стал, возвращаясь
домой через Пененденскую пустошь.  Там  он  увидел,  как  на  костре  сожгли
женщину, убившую своего мужа. Это событие описано в "Джентльменз мэгэзин" за
1769 год, из чего можно почерпнуть довольно точную дату того  вечера,  когда
мы услышали от соседа этот страшный рассказ.
     Несчастная госпожа де Саверн (она  держалась  с  большим  достоинством,
совеем как настоящая знатная дама) очень спокойно проговорила:
     - В таком случае, Урсула, меня тоже сожгут. Ты  же  знаешь,  что  из-за
меня убили моего  мужа.  Шевалье  поехал  на  Корсику  и  убил  его.  -  Она
посмотрела вокруг, слегка улыбнулась, кивнула  головой  и  горячими  тонкими
руками оправила свое белое платье.
     Когда бедняжка  произнесла  эти  слова,  шевалье  откинулся  на  спинку
кресла, словно его самого сразила пуля.
     - Спокойной ночи,  сосед  Марион,  -  простонала  матушка.  -  Бедняжке
сегодня очень плохо. Пойдемте, милочка, я уложу вас в постель.
     Несчастная   последовала   за   матушкой,   учтиво   поклонилась   всем
присутствующим и тихонько сказала:
     - Oui, oui, oui {Да, да, да (франц.).}, меня сожгут, меня сожгут. Мысль
эта поразила ее и больше никогда не покидала. Ночь графиня провела в сильном
волнении; она ни на минуту не умолкала. Матушка и служанка  не  отходили  от
нее до утра. Всю ночь до нас доносились ее песни, крики, ее  жуткий  смех...
О, сколь печальна была судьба твоя на земле, бедная невинная страдалица! Как
мало счастья выпало тебе на долю за твою короткую жизнь! В замужестве  твоим
уделом была горькая тоска, трепет, подчинение и рабство.  Так  предначертала
суровая десница провидения. Измученная, устрашенная  душа  твоя  пробудилась
теперь под новыми, безмятежными небесами, недосягаемая  для  наших  страхов,
забот и треволнений.

     В детстве я, как и следовало ожидать, мог только слушаться родителей  и
думать, будто все  происходящее  вокруг  разумно  и  справедливо.  Затрещины
матушки я сносил без обиды, но,  по  правде  говоря,  частенько  подвергался
более основательной экзекуции, каковую дедушка  имел  обыкновение  совершать
розгой, хранившейся под замком в буфете,  и  сопровождать  длинными  нудными
поучениями, произносимыми в промежутках  между  каждыми  двумя  ударами  его
излюбленным орудием. Эти почтенные люди, как я  постепенно  начал  понимать,
пользовались в нашем городе  весьма  сомнительной  репутацией  и  отнюдь  не
снискали любви ни у своих соотечественников - французских колонистов,  ни  у
англичан,  среди  которых   мы   жили.   Разумеется,   будучи   простодушным
мальчуганом, я, как мне и подобало, почитал мать и отца своего, вернее, мать
и дедушку, ибо отец мой несколькими годами ранее умер.
     Я знал, что дедушка, как и многие другие жители  Уинчелси  и  Рая,  был
совладельцем рыбачьей шхуны. Наш рыбак Стоукс  несколько  раз  брал  меня  с
собою в море, и мне очень нравились эти поездки, но оказалось, что о шхуне и
о рыбной ловле нельзя никому рассказывать. Однажды ночью,  когда  мы  отошли
совсем недалеко от берега, - всего лишь за камень, прозванный Быком,  потому
что у него торчало из воды два длинных рога, - нас встретил мой старый  друг
Бидуа, который пришел из Булони на своем люгере, и тут...  Словом,  когда  я
простодушно попытался изложить все это зашедшему к нам на  ужин  соседу,  то
дедушка (который, прежде чем спять крышку с блюда, целых  пять  минут  читал
застольную молитву) влепил мне такую затрещину, что я свалился со  стула.  Л
шевалье, сидевший тут же за столом, только посмеялся над моею бедой.
     Эта насмешка почему-то обидела меня гораздо больше,  чем  колотушки.  К
колотушкам матери и деда я привык, но стерпеть дурное обращение от человека,
который прежде был ко мне добр, я никак не мог. А ведь  шевалье  и  в  самом
деле был ко мне очень добр. Он учил меня французскому языку, посмеиваясь над
моими ошибками и скверным произношением. Когда я бывал дома, он не жалел  на
меня времени, и я стал говорить по-французски, как маленький дворянин.
     Сам шевалье очень быстро выучился английскому языку и, хотя  говорил  с
пресмешным  акцептом,  мог,  однако  же,   вполне   порядочно   объясняться.
Штаб-квартира его находилась в Уинчелси, но он часто ездил в Дил, в Дувр,  в
Кентербери и даже в  Лондон.  Он  регулярно  платил  матушке  за  содержание
Агнесы, которая росла не по дням, а но часам  и  была  самой  очаровательной
девочкой на свете. Как сейчас помню черное платьице, сшитое ей после  смерти
ее несчастной матери, бледные щечки  и  большие  глаза,  серьезно  глядевшие
из-под черных локонов, обрамлявших лицо и лоб.
     Почему я перескакиваю  с  одного  предмета  на  другой?  Болтливость  -
привилегия старости, а ее счастье - в  воспоминаниях  о  минувшем.  Когда  я
откидываюсь  на  спинку  кресла  -  под  теплым  надежным  кровом  post  tot
discrimina {После всех превратностей судьбы (лат.).} и наслаждаюсь счастьем,
какое отнюдь не выпало на долю большинства моих собратьев во грехе,  ко  мне
возвращается прошлое, - бурное, на редкость несчастливое и все же счастливое
прошлое, - и я смотрю на него со страхом,  а  порою  с  изумлением,  подобно
охотнику, который смотрит на оставшиеся позади ямы и канавы, сам не понимая,
как он мог их перепрыгнуть и остаться цел.
     Счастливый случай, позволивший мне  спасти  дорогую  малютку,  послужил
причиной доброго ко мне отношения мосье де ла Мотта, и когда он бывал у нас,
я вечно ходил за ним по пятам и, совершенно перестав его бояться, готов  был
болтать с ним часами. Не считая моего любезного тезки капитана  и  адмирала,
это был первый джентльмен, с которым я  свел  такое  близкое  знакомство,  -
джентльмен, на совести которого было множество пятен и даже преступлений, но
который - надеюсь и уповаю - еще не окончательно погиб.  Должен  признаться,
что я питал добрые чувства к этому роковому человеку. Помню, как  я,  совсем
еще маленький мальчик, болтаю, сидя у него на коленях, или  семеню  рядом  с
ним по нашим лугам и болотам. Я вижу его печальное бледное лицо, его угрюмый
испепеляющий взгляд, помню, как он  смотрит  на  несчастную  безумицу  и  ее
ребенка. Мои друзья-неаполитанцы сказали бы, что у него дурной глаз,  и  тут
же  произнесли  бы  приличествующие  случаю  заклинания.  Одной   из   наших
излюбленных прогулок было посещение скотоводческой фермы в миле от Уинчелси.
Я, правда, интересовался не коровами, а голубями, которых хозяин разводил во
множестве, - там были трубачи, турманы, дутыши, хохлатые и, как мне сказали,
также голуби из породы курьеров,  или  почтовых,  которые  могли  летать  на
огромные расстояния и снова возвращаться на то место,  где  они  родились  и
выросли.
     Однажды когда мы были на ферме мистера  Перро,  один  из  этих  голубей
вернулся домой, как мне показалось со стороны моря, и Перро  посадил  его  к
себе на руку, погладил и сказал шевалье де ла  Мотту:  "Ничего  нет.  Должно
быть, на старом месте", -  на  что  шевалье  ответил  только:  "C'est  bien"
{Хорошо (франц.).}, - а когда мы пошли обратно, рассказал мне все, что  знал
о голубях, - по правде говоря, не так уж много.
     - Почему он сказал, что ничего нет? - в простоте  душевной  спросил  я.
Шевалье объяснил мне, что эти птицы иногда приносят записочки, написанные на
маленьких кусочках бумаги, которые привязывают у них  под  крыльями,  а  раз
Перро сказал, что ничего нет, значит, там ничего и не было.
     - Вот оно что! Значит, его голуби иногда приносят ему письма?
     В ответ шевалье пожал  плечами  и  взял  из  своей  красивой  табакерки
большую понюшку табаку.
     - Ты помнишь, что тебе сделал папаша Дюваль,  когда  ты  слишком  много
болтал? - сказал он. - Научись держать язык  за  зубами,  mon  garcon!  {Мой
мальчик (франц.).} Если ты проживешь подольше и  станешь  рассказывать  все,
что увидел, то да поможет тебе бог!
     На этом наш разговор окончился, и он пошел домой, а я поплелся вслед за
ним.
     Я  вспоминаю  об  этих  происшествиях  моего  детства   по   нескольким
сохранившимся в памяти  вехам  -  подобно  хитроумному  мальчику-с-пальчику,
который находил дорогу домой по камешкам, брошенным им  по  пути.  Так  год,
когда бедная мадам де Саверн заболела, мне удалось определить по дате  казни
несчастной женщины, которую сожгли в Пененденской пустоши на глазах у нашего
соседа.
     Сколько  дней  или  недель  прошло,  пока  болезнь  госпожи  де  Саверн
кончилась тем, чем однажды кончатся все наши болезни?
     Все то время, что она болела, не помню уж, как долго  -  священники  из
Слиндона (или от паписта мистера Уэстона из Приората) не выходили из  нашего
дома, что, должно быть, вызвало большой шум  среди  живших  в  нашем  городе
протестантов. Шевалье де ла Мотт выказал при этом необычайное рвение и, хоть
и был великим грешником, оказался - согласно своей вере - грешником в высшей
степени благочестивым. Я не запомнил, а может  быть,  просто  не  знал,  при
каких обстоятельствах наступил конец,  но  помню,  как  я  удивился,  когда,
проходя мимо комнаты графини, увидел в открытую  дверь,  что  у  постели  ее
горят свечи, вокруг сидят священники, а шевалье де ла Мотт стоит на  коленях
в позе глубочайшего раскаяния и скорби.
     В этот день вокруг нашего дома поднялся шум и волнение. Люди  никак  не
могли стерпеть, что к нам  беспрестанно  ходят  католические  священники,  и
вечером, когда настало время выносить гроб и духовенство совершало последние
обряды, дом окружила толпа с воплями: "Долой папизм, вон  патеров!"  -  а  в
окна комнаты, где лежала несчастная графиня, посыпался град камней.
     Дедушка совершенно растерялся и начал бранить невестку за то,  что  она
навлекла на него угрозы и преследования. Присутствие духа мог  потерять  кто
угодно, но только не матушка.
     - Silence, miserable {Молчите, несчастный! (франц.)}, - сказала она.  -
Ступайте на кухню пересчитывать свои денежные мешки!  -  Кто-кто,  а  она-то
ничуть не растерялась.
     Мосье де ла Мотт не испугался, но был  очень  расстроен.  Дело  грозило
принять серьезный оборот. Я в то время  еще  не  знал,  как  глубоко  жители
нашего города возмущались тем, что наша семья приютила папистку. Если б  они
проведали, что графиня была обращенной в  католичество  протестанткой,  они,
конечно, обозлились бы еще больше.
     Дом наш, можно сказать, превратился  в  осажденную  крепость,  гарнизон
которой  составляли  два  насмерть  перепуганных  патера,  дедушка,  который
забрался под кровать или еще куда-то, где от  него  было  ровно  столько  же
пользы, сохранявшие полное  самообладание  матушка  и  шевалье  и,  наконец,
малолетний Дени Дюваль, болтавшийся у всех под йогами. Когда бедная  графиня
скончалась, ее маленькую дочку решено было куда-нибудь отправить, и ее взяла
к себе миссис Уэстон из Приората, которая, как я уже говорил, принадлежала к
католической церкви.
     Мы в сильном беспокойстве ожидали, когда за несчастной графиней приедут
погребальные дроги, ибо люди упорно не желали  расходиться;  они  загородили
улицу с обоих концов, и, хотя и не учинили еще иного  насилия,  кроме  того,
что выбили окна, от них, без сомнения, можно было ожидать и  других  опасных
выходок.
     Подозвав меня к себе, мосье де ла Мотт сказал:
     - Дени, ты помнишь почтового голубя, у которого под  крылом  ничего  не
оказалось? - Разумеется, я его помнил. - Ты будешь  моим  почтовым  голубем.
Только ты доставишь не письмо, а известие. Я хочу доверить тебе одну  тайну.
- И я ее сохранил и могу открыть ее теперь, ибо ручаюсь, что эти сведения ни
для кого уже опасности не составляют.
     - Ты знаешь дом мистера Уэстона? Дом, где находится Агнеса, лучший  дом
в городе? Еще бы! Кроме дома Уэстона, шевалье назвал еще  с  десяток  домов,
куда я должен был пойти и сказать: "Макрель идет. Собирайте побольше  народу
и приходите". Я отправился по домам, и  когда  люди  спрашивали:  "Куда?"  -
отвечал: "К нашему дому", - и шел дальше.
     Последним и самым красивым домом (я никогда не бывал в нем прежде)  был
Приорат, где жил мистер Уэстон. Я пошел туда и сказал,  что  мне  нужно  его
видеть. Помню, как миссис  Уэстон  ходила  взад  и  вперед  по  галерее  над
прихожей, держа на руках ребенка, который плакал и никак не мог заснуть.
     - Агнеса, Агнеса! - позвал я,  и  малютка  тотчас  утихла,  улыбнулась,
залопотала что-то и замахала ручками  от  радости.  Недаром  первым  словом,
которое она выучила, было мое имя.
     Джентльмены вышли из гостиной, где они курили свои трубки,  и  довольно
сердито спросили, чего мне надо. "Макрель вышла,  и  возле  дома  цирюльника
Питера Дюваля  ждут  людей",  -  отвечал  я.  Один  из  джентльменов  злобно
ощерился, выругался, сказал, что они придут, и захлопнул у  меня  под  носом
дверь.
     Когда я возвращался из Приората  и  через  калитку  пасторской  усадьбы
прошел на кладбище, кто бы, вы думали, попался мне навстречу? Не  кто  иной,
как доктор Барнард  на  своей  двуколке  с  зажженными  фонарями.  Я  всегда
здоровался с ним с тех пор,  как  оп  приласкал  меня,  угостил  печеньем  и
подарил мне книжки.
     - А, рыбачек! - сказал он. - Опять ловил рыбку на камушках?
     - Нет, сэр, я разносил известия, - отвечал я.
     - Какие известия, мой мальчик?
     Я рассказал ему про макрель и прочее, но добавил, что шевалье не  велел
мне называть имен. Потом я сообщил ему,  что  на  улице  собралась  огромная
толпа и что у нас в доме выбили окна.
     - Выбили окна? Почему? - спросил доктор, и я  рассказал  ему  все,  как
было. - Отведи Долли в конюшню, Сэмюел, и ничего не говори  хозяйке.  Пойдем
со мной, рыбачок.
     Доктор был очень высок ростом и носил большой белый парик. Я  и  сейчас
еще помню, как он перескакивает через  могильные  плиты  и,  минуя  высокую,
увитую плющом колокольню, через кладбищенские ворота направляется  к  нашему
дому.
     Как раз в это время подъехали погребальные дроги.
     Толпа выросла  еще  больше;  все  шумели  и  волновались.  Когда  дроги
приблизились, поднялся страшный крик. "Тише! Позор! Придержите  язык!  Дайте
спокойно похоронить бедную женщину", - сказали какие-то люди. Это были ловцы
макрели, к которым вскоре присоединились господа из Приората. Но рыбаки были
немногочисленны, а горожан было много, и они были очень злые. Когда мы вышли
на Портовую улицу (где стоял наш дом), мы увидели на обоих ее  концах  толпы
народа, а посередине, у наших дверей, большие погребальные дроги  с  черными
плюмажами.
     Если эти люди решили загородить улицу, то дрогам ни за что не  проехать
ни взад, ни вперед. Я вошел обратно в дом тем же путем, каким вышел, - через
заднюю садовую калитку в проулке,  где  пока  еще  никого  не  было.  Доктор
Барнард следовал за мной. Открыв дверь на кухню (где находится очаг и медный
котел), мы ужасно испугались при виде какого-то человека, который неожиданно
выскочил из котла с криком: "О, боже, боже!  Спаси  меня  от  злодеев!"  Это
оказался дедушка, и при всем моем уважении к дедам (я теперь сам  достиг  их
возраста и звания), я не могу не признать, что мой дедушка при  этой  оказии
являл собою зрелище весьма жалкое.
     - Спасите мой дом! Спасите мое имущество! - вопит мой предок, а  доктор
презрительно отворачивается и идет дальше.
     В коридоре за кухней нам повстречался мосье де ла Мотт, который сказал:
     - Ah, c'est toi, mon garcon {А, это ты,  мой  мальчик  (франц.).}!.  Ты
выполнил поручение. Наши уже здесь. Он  поклонился  доктору,  который  вошел
вместе со мной и ответил ему столь же  сухо.  Мосье  де  ла  Мотт,  занявший
наблюдательный пункт на верхнем этаже, разумеется, видел, как подходили  его
люди. Поглядев на него, я заметил, что он вооружен.  За  пояс  у  него  были
заткнуты пистолеты, а на боку висела шпага.
     В задней комнате сидели два католических патера и еще четыре  человека,
которые приехали на погребальных дрогах. У дверей нашего дома  их  встретили
страшной бранью, криками, толчками и  даже,  по-моему,  палками  и  камнями.
Матушка, потчевавшая их коньяком,  ужасно  удивилась,  увидев  входившего  в
комнату доктора Барнарда.  Его  преподобие  и  наше  семейство  не  очень-то
жаловали друг друга.
     Доктор   отвесил   служителям   римско-католической    церкви    весьма
почтительный поклон.
     - Господа, - сказал он, - как ректор здешнего прихода и  мировой  судья
графства, я пришел сюда  навести  порядок,  а  если  вам  грозит  опасность,
разделить ее с вами. Говорят, графиню будут  хоронить  на  старом  кладбище.
Мистер Треслз, вы готовы к выезду?
     Гробовщики отвечали, что сию минуту будут готовы, и отправились  наверх
за своей печальною ношей.
     - Эй вы, откройте дверь!  -  крикнул  доктор.  Находившиеся  в  комнате
отпрянули назад.
     - Я открою, - говорит матушка.
     - Et moi, parbleu! {И я  тоже,  черт  побери!  (франц.)}  -  восклицает
шевалье и выходит вперед, положив руку на эфес шпаги.
     - Полагаю, сэр, что я буду здесь полезнее вас, - очень холодно замечает
доктор. - Если господа мои  собратья  готовы,  мы  сейчас  выйдем.  Я  пойду
вперед, как ректор здешнего прихода.
     Матушка отодвинула засовы, и он, сняв шляпу, вышел на улицу.
     Как   только   отворилась   дверь,   началось   настоящее   вавилонское
столпотворение, и весь дом наполнился криками, воплями и руганью.  Доктор  с
непокрытой головою продол жал невозмутимо стоять на крыльце.
     - Есть ли здесь мои прихожане? Все, кто ходит в мою церковь, отойдите в
сторону! - смело крикнул он.
     В ответ разразился  оглушительный  рев:  "Долой  папизм!  Долой  попов!
Утопим их в море!" - и всякие другие проклятья и угрозы.
     - Прихожане французской церкви, где вы? - взывал доктор.
     - Мы здесь! Долой папизм! - вопили в ответ французы.
     - Выходит, оттого, что  сто  лет  назад  вас  подвергали  гонениям,  вы
теперь, в свою очередь, хотите преследовать других?  Разве  этому  учит  вас
ваша Библия? Моя Библия этому  не  учит.  Когда  ваша  церковь  нуждалась  в
починке, я отдал вам неф своей церкви, и вы совершали там свои  богослужения
и были желанными гостями. Так-то вы платите за доброе отношение к вам? Позор
на ваши головы! Позор, говорю я вам! Но меня вам  не  запугать!  Эй,  Роджер
Хукер, бродяга и браконьер! Кто кормил твою жену и детей, когда ты  сидел  в
тюрьме в Льюисе? А как  ты  вздумал  кого-либо  преследовать,  Томас  Флинт?
Посмей только остановить эту похоронную процессию,  и  не  будь  я  доктором
Барнардом, если я не велю завтра же взять тебя под стражу!
     Тут раздались крики:  "Ура  доктору!  Да  здравствует  мировой  судья!"
Сдается мне, что они исходили от макрели, которая к этому времени была уже в
полном сборе и отнюдь не собиралась молчать, как рыба.
     - А  теперь  выходите,  пожалуйста,  господа,  -  сказал  доктор  обоим
иноземным священникам, и они довольно смело двинулись вперед, сопровождаемые
шевалье де ла Моттом. - Слушайте, друзья  и  прихожане,  члены  англиканской
церкви и диссентеры! Эти иноземные  священнослужители  хотят  похоронить  на
соседнем кладбище умершую сестру, подобно тому как вы, иноземные диссентеры,
тихо и без помех хороните своих покойников, и я  намерен  сопровождать  этих
господ до приготовленной ей могилы, чтобы убедиться, что она упокоилась  там
в мире, как надеюсь когда-нибудь упокоиться в мире и я.
     Тут люди принялись громко приветствовать доктора.  Галдеж  прекратился.
Маленькая процессия выстроилась, в полном порядке прошла по улице и,  обойдя
протестантскую церковь, вступила на старое кладбище позади Приората.  Доктор
шагал между двумя римско-католическими патерами. Я и сейчас ясно представляю
себе эту сцену - гулкий топот  ног,  мерцание  факелов,  а  затем  мы  через
приоратские ворота входим на старое монастырское кладбище, где  была  вырыта
могила, на надгробье которой до сих пор можно прочитать, что здесь  покоится
Кларисса, урожденная де Вьомениль, вдова Фрэнсиса Станислава графа де Саверн
и Барр из Лотарингии.
     Когда служба окончилась, шевалье де ла  Мотт  (я  стоял  рядом  с  ним,
держась за полу его плаща) подошел к доктору.
     - Господин доктор, -  говорит  он,  -  вы  вели  себя  мужественно,  вы
предотвратили кровопролитие...
     - Мне повезло, сэр, - отвечает доктор.
     - Вы спасли жизнь  этим  почтенным  священнослужителям  и  оградили  от
оскорблений останки женщины...
     - Печальная история которой мне известна, - сурово замечает доктор.
     - Я не богат, но вы  позволите  мне  пожертвовать  этот  кошелек  вашим
беднякам?
     - Сэр, мой долг велит мне принять его, - отвечает  доктор.  Позднее  он
сказал мне, что в кошельке было сто луидоров.
     - Могу ли я просить позволения пожать вам руку? - восклицает несчастный
шевалье.
     - Нет, сэр! - говорит доктор, пряча руки за спину.  -  Пятна  на  ваших
руках  не  смыть  пожертвованием  нескольких  гиней.  -  Доктор  говорил  на
превосходном французском языке. - Доброй ночи, дитя мое, и я искренне  желаю
тебе вырваться из рук этого человека.
     - Сударь! - восклицает шевалье, машинально хватаясь за шпагу.
     - Мне кажется, сэр,  в  прошлый  раз  вы  показали  свое  искусство  на
пистолетах! - С этими словами доктор Барнард направился к своей  калитке,  а
бедный де ла Мотт сначала остановился, словно  пораженный  громом,  а  потом
разразился слезами, восклицая, что на нем лежит проклятье - проклятье Каина.
     -  Мой  милый  мальчик,  -  говорил  мне  впоследствии  старый  доктор,
вспоминая об этих событиях,  -  твой  друг  шевалье  был  самым  отъявленным
злодеем, какого мне приходилось встречать, и, глядя на его  ноги,  я  всякий
раз ожидал увидеть на них раздвоенные копыта.
     - Не могли бы вы рассказать мне  что-нибудь  о  несчастной  графине?  -
попросил я его.
     Но он ничего о ней не знал, ибо видел ее всего лишь один раз.
     - И по правде говоря, - сказал он, лукаво поглядев на меня, - случилось
так, что и с твоим почтенным семейством я тоже не был  на  слишком  короткой
ноге.







     Как ни велика была неприязнь доктора Барнарда к нашему семейству, он не
питал подобных предубеждений к младшему поколению и к милой крошке Агнесе, а
напротив, очень любил нас обоих. Почитая  себя  человеком,  лишенным  всяких
предрассудков,  он  выказывал  большое  великодушие  даже   к   приверженцам
римско-католической церкви. Он послал свою жену с визитом к миссис Уэстон, и
обе семьи, прежде почти не знавшие  друг  друга,  теперь  свели  знакомство.
Маленькая Агнеса постоянно жила у этих Уэстонов, с которыми сблизился  также
и шевалье де ла Мотт. Впрочем, мы убедились, что он уже был с  ними  знаком,
когда послал меня разносить знаменитое известие  насчет  "макрели",  которое
собрало по меньшей мере десяток жителей нашего города. Помнится,  у  м-иссис
Уэстон всегда был ужасно перепуганный вид, словно у нее перед глазами  вечно
торчало какое-то привидение. Однако все эти  страхи  не  мешали  ей  ласково
обходиться с маленькой Агнесой.
     Младший из братьев Уэстон (тот, который обругал меня  в  день  похорон)
был красноглазый прыщеватый головорез; он вечно где-то шатался  и,  осмелюсь
доложить, пользовался весьма сомнительною  репутацией  в  округе.  Говорили,
будто Уэстоны владеют  порядочным  состоянием.  Жили  они  довольно  богато,
держали карету для хозяйки и отличных лошадей для верховой езды.  Они  почти
ни  с  кем  не  знались,  быть  может,  потому,  что  принадлежали  к  числу
приверженцев римско-католической церкви,  весьма  немногочисленных  в  нашем
графстве, если не считать проживавших в Эренделе и Слиндоне лордов  и  леди,
которые, однако, были слишком знатными господами, чтобы  водить  компанию  с
безвестными  сельскими  сквайрами,   промышлявшими   охотой   на   лисиц   и
барышничеством.  Мосье  де  ла  Мотт,  который,  как  я  уже  говорил,   был
джентльменом хоть куда, сошелся с этими господами на короткую ногу, но  ведь
они вместе обделывали дела, суть коих я начал  понимать  лишь  много  позже,
когда мне исполнилось уже лет десять или двенадцать  и  я  ходил  в  Приорат
навещать мою маленькую Агнесу. Она быстро превращалась в настоящую  леди.  У
нее были учителя танцев, учителя музыки и учителя языков (те самые иноземные
господа с тонзурами, которые вечно околачивались  в  Приорате),  и  она  так
выросла, что матушка стала поговаривать, не пора ли уже пудрить  ей  волосы.
О, боже! Другая рука выбелила их ныне, но  мне  одинаково  милы  и  вороново
крыло, и серебро!
     Я продолжал учиться в школе Поукока и жить на полном пансионе у мистера
Раджа и его пьянчужки-дочери и постиг почти  всю  премудрость,  которую  там
можно было приобрести. Я мечтал стать моряком, но  доктор  Барнард  всячески
противился этому моему желанию, если только я не соглашусь совсем уехать  из
Рая и Уинчелси и поступить на корабль королевского флота, может  быть,  даже
под команду моего друга сэра Питера  Дени,  который  неизменно  был  ко  мне
отечески добр.

     Каждую субботу вечером я весело и беззаботно, как и  подобает  школяру,
шагал домой из города Рая. После смерти госпожи де Саверн шевалье де ла Мотт
снял квартиру у нас на втором этаже. Будучи по природе человеком деятельным,
он находил себе множество занятий. На целые недели и даже месяцы он пропадал
из дому. Он совершал верховые поездки в глубь страны, часто ездил в Лондон и
время от времени на одной из наших рыбачьих шхун отправлялся за границу. Как
я уже говорил, он хорошо выучился нашему языку и обучал меня своему. Матушка
говорила по-немецки лучше, чем по-французски,  и  моим  учебником  немецкого
языка служила Библия доктора Лютера - тот  самый  фолиант,  куда  несчастный
граф де Саверн вписал молитву для своей дочери,  которую  ему  суждено  было
видеть в этом мире всего только два раза.
     У нас в доме всегда  была  приготовлена  комнатка  для  Агнесы,  с  нею
обходились как с маленькой леди, приставили к ней особую служанку и всячески
ее баловали, однако большей частью она жила  в  Приорате  у  миссис  Уэстон,
которая искренне привязалась к девочке даже прежде, чем потеряла свою родную
дочь. Я уже упоминал, что для Агнесы нашли  хороших  учителей.  По-английски
она, разумеется, говорила, как англичанка, а французскому языку и музыке  ее
обучали святые отцы, постоянно проживавшие в доме. Мосье де ла Мотт  никогда
не скупился на ее расходы. Из своих  путешествий  он  привозил  ей  игрушки,
сласти и всевозможные безделки, достойные маленькой герцогини. Она  помыкала
всеми от мала до велика в Приорате, в Permquery {Цирюльне (искаж. франц.).},
как можно назвать дом моей матушки, и даже в доме доктора и миссис  Барнард,
которые готовы были служить ей, как и все мы, грешные.
     И здесь самое  время  сказать,  что  матушка,  рассердившись  на  наших
французских протестантов, которые продолжали преследовать ее за то, что  она
приютила папистов, да еще утверждали, будто покойная графиня и шевалье  были
в незаконной связи, велела мне перейти в лоно англиканской церкви. По словам
матушки, наш пастор мосье Борель много раз поносил ее в своих проповедях.  Я
не понимал его иносказаний, так как был еще наивным ребенком и, боюсь, в  те
дни не слишком интересовался проповедями. Во всяком  случае,  дедушкиными  -
он, бывало, угощал нас ими полчаса утром  и  полчаса  вечером.  При  этом  я
невольно вспоминал, как в день похорон дедушка выскочил из  котла  и  умолял
нас спасти ему жизнь, и проповеди его входили у меня в одно ухо и выходили в
другое.
     Однажды я услышал, как  он  плетет  небылицы  насчет  какой-то  помады,
которую один клиент хотел купить и которую, как мне было  известно,  матушка
самолично изготовляла из свиного сала  и  бергамота.  С  тех  пор  я  совсем
перестал уважать старика. Он утверждал, будто помаду только что прислали ему
из Франции - ни больше ни  меньше  как  от  придворного  парикмахера  самого
дофина, и сосед наш, разумеется, купил бы ее, если б я не сказал:  "Дедушка,
ты, наверное, говоришь про какую-то другую помаду! Я же сам видел,  как  эту
мама  делала  своими  собственными  руками".  Тут  дедушка  заплакал  самыми
настоящими слезами. Он кричал, что я вгоню  его  в  гроб.  Он  умолял,  чтоб
кто-нибудь схватил меня и тут же повесил. "Почему здесь нет медведя, чтоб он
откусил голову этому  маленькому  чудовищу  и  проглотил  этого  малолетнего
преступника?" - вопрошал он. Он с такой яростью твердил о моей испорченности
и низости, что я, по правде говоря, и сам порой начинал думать, будто я и  в
самом деле чудовище.
     Однажды мимо столба, на котором  красовалась  вывеска  нашей  цирюльни,
проходил доктор Барнард.  Дверь  была  открыта,  и  дедушка  как  раз  читал
проповедь  по  поводу  моих   грехов,   а   в   промежутках   между   своими
разглагольствованиями хлестал меня по  спине  ремнем.  Не  успела  худощавая
фигура доктора появиться в дверях, как ремень тотчас  опустился,  а  дедушка
стал улыбаться и кланяться, высказывая надежду, что  их  преподобие  изволят
пребывать в добром здравии.  Душа  моя  переполнилась.  Я  слушал  проповеди
каждое утро и каждый вечер, и всю неделю подряд меня ежедневно пороли,  и  -
бог мне судья - я возненавидел этого старика и ненавижу его по сей день.
     - Сэр, - проговорил я, заливаясь слезами, - сэр, могу ли я уважать мать
и деда, если мой дед так бессовестно лжет? - Я топал ногами, дрожа от  стыда
и негодования, а потом рассказал, как было дело.
     Опровергнуть мои слова было невозможно. Дедушка смотрел  на  меня  так,
словно готов был меня убить, и я закончил свой  рассказ,  всхлипывая  у  ног
доктора.
     - Послушайте, мосье Дюваль, - весьма строго сказал доктор Барнард, -  я
знаю о вас и о ваших проделках гораздо больше, чем вы думаете.  Советую  вам
не обижать мальчика и бросить дела, которые вас до добра не доведут. Это так
же верно, как то, что ваше имя Дюваль. Я знаю, куда  летают  ваши  голуби  и
откуда они прилетают. И в один прекрасный день, когда вы попадете ко мне,  в
камеру мирового судьи, жалости у меня к вам будет не больше,  чем  у  вас  к
этому мальчику. Я знаю, что вы... - Тут доктор шепнул дедушке что-то на  ухо
и зашагал прочь.
     Вы догадываетесь, как доктор назвал  дедушку?  Если  б  он  назвал  его
лицемером, то ma foi {Ей-ей (франц.).}  он  бы  не  ошибся.  Но,  по  правде
говоря, он назвал его контрабандистом,  и,  смею  вас  уверить,  это  звание
подходило не одной сотне  жителей  нашего  побережья.  В  Хайте,  Фолкстоне,
Дувре, Диле, Сандуиче обретались десятки этих господ.  Вдоль  нсего  пути  в
Лондон у них были склады, друзья и корреспонденты. В  глубине  страны  и  по
берегам Темзы между ними и таможенными чиновниками то  и  дело  завязывались
стычки.  Наши  друзья  "макрель",  явившиеся  на  зов  мосъе  де  ла  Мотта,
разумеется, тоже принадлежали к  этой  братии.  Помню,  как  однажды,  когда
шевалье возвратился из очередной экспедиции и я  бросился  к  нему  на  шею,
потому что он одно время был ко мне очень добр, он со страшными  проклятьями
отпрянул назад. Он был ранен в руку. В  Диле  произошло  форменное  сражение
между драгунами и таможенниками с одной  стороны  и  контрабандистами  и  их
друзьями - с другой. Кавалерия атаковала  кавалерию,  и  мосье  де  ла  Мотт
(среди контрабандистов, как он мне потом рассказывал, он звался мосье  Поль)
сражался на стороне "макрели".
     Таковы были и господа из Приората,  тоже  принадлежавшие  к  "макрели".
Впрочем, я могу назвать именитых купцов и банкиров из  Кентербери,  Дувра  и
Рочестера, которые занимались тем же ремеслом. Дед мой,  видите  ли,  выл  с
волками, но при этом имел обыкновение прикрывать свою  волчью  шкуру  вполне
благопристойной овчиной.  Ах,  стану  ли  я,  подобно  фарисею,  благодарить
всевышнего за то, что я не таков? Надеюсь, нет  ничего  предосудительного  в
чувстве благодарности, что мне дано было устоять перед искушением, что еще в
нежном возрасте меня не превратили в мошенника и что, сделавшись взрослым, я
не угодил на виселицу. А  ведь  такая  судьба  постигла  многих  драгоценных
друзей моей юности, о чем я в свое время вам расскажу.
     Из-за привычки выкладывать все, что было у меня на  уме,  я  в  детстве
вечно попадал в переплет, по с благодарностью думаю, что это спасло меня  от
худших неприятностей. Ну, что вы станете  делать  с  маленьким  болтунишкой,
который, услыхав, как дед его пытается  всучить  клиенту  банку  помады  под
видом настоящей "Pommade de Cythere" {"Помады Венеры" (франц.).}  непременно
должен выпалить: "Нет, дедушка, мама приготовила  ее  из  костного  мозга  и
бергамота!" Если случалось  что-нибудь,  о  чем  мне  следовало  молчать,  я
непременно тут же все выбалтывал. Доктор Барнард и мой  покровитель  капитан
Дени (он был закадычным другом Доктора) подшучивали, бывало, над  этим  моим
свойством и могли по десять минут  кряду  хохотать,  слушая  мои  россказни.
Сдается мне, что доктор однажды  серьезно  поговорил  об  этом  с  матушкой,
потому что она сказала:  "Он  прав,  мальчик  больше  не  поедет.  Попробуем
сделать так, чтобы в нашей семье был хоть один честный человек".
     Куда больше не поедет?  Сейчас  я  вам  все  расскажу  (и  уверяю  вас,
Monsieur mon fils {Господин сын мой (франц.).}, что я стыжусь этого  гораздо
больше, чем вывески цирюльника). Когда я жил  в  городе  Рае  у  бакалейщика
Раджа, мы с другими мальчиками вечно околачивались на берегу моря и с ранних
лет научились управляться с лодками. Радж из-за ревматизма и лени сам в море
не выходил, но его приказчик частенько исчезал на всю ночь  и  не  раз  брал
меня с собой на подмогу.
     Голуби, о которых я уже упоминал, прилетали из  Булони.  Они  приносили
нам весть, что наш булонский  корреспондент  уже  выехал,  и  чтоб  мы  были
начеку. Французское судно направлялось к условленному месту, а мы выходили в
море и ожидали его прихода, а  потом  принимали  груз  -  великое  множество
бочонков. Помнится, однажды это судно отогнал таможенный катер. В другой раз
этот же катер обстрелял нас. Я не понимал, что за шарики шлепают по  воде  у
нашего борта, но помню, как приказчик Раджа (он  ухаживал  за  мисс  Радж  и
потом на ней женился) в диком страхе завопил:  "Сжалься,  о  господи!"  -  а
шевалье крикнул: "Молчи, miserable! {Негодяй!  (франц.).}  Тебе  не  суждено
утонуть или умереть от  пули".  Шевалье  колебался,  брать  ли  меня  в  эту
экспедицию. Дело в том,  что  он  занимался  сбытом  контрабанды,  и  доктор
Барнард недаром шепнул дедушке на ухо слово "контрабандист". Если бы с  нами
стряслась беда  в  каком-нибудь  месте,  которое  мы  знали  и  могли  потом
определить при помощи крюйс-пеленга, мы утопили бы эти бочонки, а при  более
благоприятных обстоятельствах вернулись бы туда, нашли их и подняли  со  дна
кошкой и линем.
     Когда нас обстреляли, я, право же, вел себя куда  достойнее,  чем  этот
уродец Бевил, который лежал на дне шхуны и орал: "Сжалься над нами, боже!" -
но шевалье, опасаясь моего длинного языка, не поощрял моей  деятельности  на
поприще контрабанды. Я выезжал на рыбную ловлю всего раз пять, не больше,  а
после обстрела ла Мотт предпочитал оставлять  меня  дома.  Матушка  тоже  не
хотела, чтобы я стал моряком (то есть контрабандистом). По  ее  словам,  она
мечтала сделать из меня джентльмена, и я глубоко признателен ей за  то,  что
она уберегла меня от беды. Если б мне позволили  пастись  в  одном  стаде  с
этими паршивыми овцами, доктор Барнард не был бы ко мне  так  добр,  а  ведь
этот достойный человек очень меня любил. Когда я приходил  домой  из  школы,
он, бывало, приглашал меня к себе, слушал мои уроки и  с  радостью  говорил,
что я живой и смышленый мальчуган.
     Доктор собирал аренду для своего Оксфордского  колледжа,  который  имел
порядочные владения в наших краях, и два раза в год  отвозил  эти  деньги  в
Лондон. Во времена моего детства такие путешествия были далеко не безопасны,
и если  вы  возьмете  с  полки  любой  номер  "Джентльмена  мэгэзин",  то  в
ежемесячной хронике непременно найдете две-три заметки о грабежах на большой
дороге. Мы,  школьники,  готовы  были  вечно  болтать  о  разбойниках  и  их
похождениях. Чтобы не опоздать на утренние уроки,  я  часто  поздно  вечером
ходил пешком из дома в город Рай, и поэтому мне  пришлось  купить  маленький
медный пистолет, который я хранил в укромном месте, чтобы матушка, Радж  или
учитель его не отобрали, и тайком упражнялся в стрельбе. Однажды,  рассуждая
со  своим  школьным  товарищем  о  том,  что  будет,  если  на  нас  нападет
неприятель, я вдруг нечаянно выстрелил из своего  пистолета  и  оторвал  ему
кусок куртки. С  таким  же  успехом  -  да  хранит  нас  господь!  -  я  мог
прострелить ему живот, и этот случай заставил меня осторожнее обращаться  со
своею артиллерией. С тех пор я стал стрелять не пулями, а  мелкой  дробью  и
при каждом удобном случае упражнялся и пальбе по воробьям.
     В Михайлов день 1776 года (будьте уверены, что  я  твердо  запомнил,  в
каком году это было) мой добрый друг доктор Барнард, собравшись  отвозить  в
Лондон аренду, предложил  мне  поехать  с  ним  повидаться  со  вторым  моим
покровителем, сэром Питером Дени, с которым он был в большой  дружбе.  Обоим
этим дорогим друзьям я обязан большою удачей, ожидавшей меня в  жизни.  И  в
самом деле, стоит мне подумать, кем я  мог  стать  и  каких  опасностей  мне
удалось  избежать,  сердце  мое  переполняется  благодарностью  за   великие
милости, которые выпали мне на долю. Итак, в достопамятный и полный  событий
Михайлов день 1776 года доктор Барнард сказал мне:
     - Дени, дитя мое, если твоя матушка позволит, я хочу взять тебя с собой
в Лондон к твоему крестному отцу сэру; Питеру Дени. Я везу туда  аренду,  со
мной едет сосед Уэстон, и не пройдет и недели, как ты увидишь Тауэр и  музей
восковых фигур миссис Сэлмонс.
     Нетрудно себе представить, что, услыхав такое  предложение,  юный  Дени
Дюваль просто запрыгал от радости. Разумеется, я всю жизнь  слышал  рассказы
про Лондон, не раз беседовал с  людьми,  которые  там  побывали,  но  самому
поехать  в  дом  адмирала  сэра  Питера   Дени,   своими   глазами   увидеть
представление в театре, собор Святого Павла и паноптикум  миссис  Сэлмонс  -
такое блаженство  мне  и  во  сне  не  снилось.  В  предвкушении  всех  этих
удовольствий я лишился сна. У меня было немного денег,  и  я  обещал  Агнесе
купить столько же игрушек,  сколько  всегда  привозил  ей  шевалье.  Матушка
сказала, что в дороге я должен быть одет, как джентльмен, и обрядила меня  в
красный жилет с серебряными пуговицами, рубашку с кружевным жабо и  шляпу  с
перьями. С каким лихорадочным нетерпением считал  я  часы  в  ночь  накануне
отъезда! Я поднялся задолго до рассвета и уложил свой саквояж. Я достал свой
медный пистолет, зарядил его дробью, спрятал в карман и дал себе зарок, что,
если нам повстречается разбойник, я  выпущу  ему  в  физиономию  весь  заряд
свинца.
     Карета доктора Барнарда стояла в его конюшне неподалеку от нашего дома.
В конюшне горели фонари, и докторский слуга Браун  чистил  карету,  когда  в
предрассветной мгле у дверей конюшни появился со своим саквояжем мистер Дени
Дюваль. Неужели никогда не настанет утро?
     Ага! Вот наконец идут лошади из "Королевской Головы" и  с  ними  старик
Паско, наш одноглазый почтальон. Как ясно запомнился мне топот их  копыт  на
пустынной улице! Я могу подробно описать все, что случилось в тот день, -  а
именно, телячьи отбивные и французские бобы, которые нам подали  на  обед  в
Мейдстоне; станции, где мы меняли лошадей, и какой масти были  лошади.  "Эй,
Браун! Вот мой саквояж! Куда бы мне его засунуть?" Мой саквояж был величиной
с хороший яблочный пирог. Я забираюсь в  карету,  и  мы  подъезжаем  к  дому
доктора. Похоже, что доктор вовсе и не думает выходить.  Но  вот  наконец  и
доктор. Он торопливо дожевывает гренки с маслом, а я без конца кланяюсь  ему
из окна кареты. Потом я не выдерживаю и выскакиваю на мостовую.  "Не  помочь
ли вами с багажом, Браун?" - спрашиваю я, и все заливаются смехом.  Впрочем,
я так счастлив, что пускай себе хохочут, если им нравится. Доктор выходит из
дому со своей драгоценною шкатулкой под  мышкой.  Я  вижу  в  окне  гостиной
чепчик  милой  миссис  Барнард,  она  машет  нам  рукой,  мы  отъезжаем   от
пасторского дома и, проехав сотню ярдов, останавливаемся возле Приората.
     Здесь у окна гостиной стоит моя дорогая Агнеса в  белом  платьице  и  в
огромной шляпе, с голубым бантом на густых локонах.  Как  бы  мне  хотелось,
чтобы сэр Джошуа Рейнольдс написал в те дни твой портрет,  -  ведь  ты  была
точной копией одной из его маленьких леди, той самой,  которая  впоследствии
стала герцогиней Боклю. Итак, вот моя Агнеса, а вскоре выходит слуга мистера
Уэстона с багажом, и багаж укладывают  на  крышу.  Затем  появляется  хозяин
багажа, мистер Джордж Уэстон - тот из двоих братьев,  что  был  подобрее.  Я
никогда не забуду своего  восторга  при  виде  пары  пистолетов  в  кобурах,
которые он принес с собой и положил в специальные ящички внутри кареты.  Жив
ли еще Томми Чепмен, сын уэстгейтского аптекаря, и помнит ли он, как я кивал
ему головой из мчавшейся во весь опор кареты? Он как раз вытряхивал коврик у
дверей  отцовской  лавки,  когда  моя  светлость   в   сопровождении   своих
благородных друзей проследовала мимо их лавки.
     Первая станция - Хэмстрит. Таверна "Медведь". Мы меняем  своих  лошадей
на серую и гнедую, уж их-то я хорошо  запомнил.  Вторая  станция  -  Эшфорд.
Третья станция... Сдается мне, что не доезжая  третьей  станции  я  уснул  -
несчастный малыш, который накануне не спал почти всю ночь, не говоря  уже  о
многих других ночах, когда он, не  смыкая  глаз,  мечтал  об  этом  чудесном
путешествии. Четвертая станция - Мейдстон, гостиница  "Колокол".  "Здесь  мы
остановимся пообедать, юный мистер  Креветколов",  -  говорит  доктор,  и  я
радостно выскакиваю из кареты. Доктор идет вслед за мной со своею шкатулкой,
- он ни на минуту не спускал с нее глаз.
     Доктору так полюбился этот "Колокол" и он с таким вкусом потягивал свой
пунш, что мне показалось, будто он решил остаться там навсегда. Я отправился
на конюшню, поглядел на лошадей и поболтал с  конюхом,  который  их  чистил.
Осмелюсь доложить, что,  пока  мои  спутники  сидели  за  своим  бесконечным
пуншем, я успел заглянуть на кухню, полюбоваться голубями во дворе и изучить
прочие достойные обозрения  предметы  в  "Колоколе".  Это  было  старомодное
здание  с  двориком,  обнесенным  галереей"!  Боже  милостивый!  Фальстаф  с
Бардольфом запросто могли бы остановиться здесь по дороге в Гэдсхилл.  Когда
стоял у дверей конюшни, глазея на лошадей, мистер Уэстон вышел из гостиницы,
окинул взглядом двор, отворил дверцы кареты, вынул свои пистолеты,  проверил
заряд и положил их обратно. Потом мы снова пускаемся в путь. Давно  пора,  -
бог знает, сколько часов мы провели в этом старом  скрипучем  "Колоколе".  И
вот мы  уже  миновав  Эдингтон,  Эйнсфорд  и  теперь  проезжаем  бесконечные
хмельники. Не стану утверждать,  будто  я  все  время  любовался  прекрасным
пейзажем, - нет, перед моим юным взором неотступно стоял собор Святого Павла
и Лондон.
     Большую часть пути доктор Барнард и его спутник были заняты  хитроумным
спором о своих вероучениях  которые  оба  ревностно  исповедовали.  Возможно
даже, что доктор нарочно пригласил  мистера  Уэстона  в  свою  карету  чтобы
устроить этот  диспут,  ибо  он  всегда  готов  был  без  устали  доказывать
преимущества своей церкви. К концу дня мистер Дени Дюваль задремал на  плече
у доктора Барнарда, и добрый пастор старался его не тревожить.
     Я проснулся оттого, что карета внезапно остановилась.
     Вечерело.  Мы  стояли  посреди  какой-то  пустоши,  и  в  окна   кареты
заглядывал всадник.
     - Давайте сюда вон тот ящик и все деньги! - хриплым голосом сказал он.
     О, боже! На нас напал настоящий; разбойник! Это просто восхитительно!
     Мистер Уэстон хватает свои пистолеты.
     - Вот наши деньги, негодяй! - кричит он и в упор палит в злодея. Увы  и
ах! Пистолет дает осечку. Он целится из второго, но и этот тоже не стреляет!
     - Какой-то мерзавец разрядил мои  пистолеты,  -  ужасе  говорит  мистер
Уэстон.
     - Стой! - восклицает капитан Макхит,  -  стой,  или...  Но  тут  с  уст
разбойника слетает страшное проклятие ибо  я  взял  свой  заряженный  дробью
пистолетик и выстрелил ему прямо в  лицо.  Разбойник  зашатался  и  чуть  не
свалился с седла. Перепуганный почтальон хлестнул лошадей, и мы во весь опор
помчались вперед.
     - Разве мы не остановимся  схватить  этого  злодей  сэр?  -  спросил  я
доктора.
     В ответ мистер Уэстон сердито ткнул меня в бок сказал:
     - Нет, нет. Уже совсем темно. Надо ехать дальше.
     И в самом деле, лошадь разбойника испугалась,  и  мы  увидели,  что  он
галопом поскакал прочь.
     Подумать только: я, маленький  мальчик,  подстрелил  настоящего  живого
разбойника. Я был вне себя от восторга  и,  признаться,  самым  бессовестным
образом похвалялся своим подвигом. Мы оставили мистера Уэстона в гостинице в
Боро, а сами переехали Лондонский мост, и я наконец очутился в Лондоне.  Да,
вот уже перед нами Монумент,  потом  Биржа,  а  там  вдали  виднеется  собор
Святого Павла. Мы проехали Холборн, и наконец добрались до Ормонд-стрит, где
в великолепном особняке жил мой покровитель и где его жена леди  Дени  очень
радушно меня встретила. Разумеется, битва с разбойником разыгралась сызнова,
и все, в том числе и я сам, отдали должное моей доблести.
     Сэр Питер и его жена представили  меня  своим  знакомым  как  мальчика,
который подстрелил разбойника. У них постоянно собиралось общество,  и  меня
часто приглашали к десерту. Пожалуй, надо признаться, что  жил  я  внизу,  у
экономки миссис Джелико, но миледи так ко мне привязалась,  что  то  и  дело
приглашала к себе наверх, брала с собой кататься в коляске  или  приказывала
кому-нибудь   из   лакеев   отвести    меня    в    театр    или    показать
достопримечательности Лондона. В том году был последний сезон Гаррика,  и  я
видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле, в  красном
бархатном жилете и брюках. Ормонд-стрит, что в Блумсбери,  находилась  тогда
на краю города, а за ней до  самого  Хэмстеда  простирался  пустырь.  Совсем
рядом,  к  северу  от  площади  Блумсбери,  был   Бедфорд-Хаус   со   своими
великолепными садами, а также Монтегью-Хаус, куда я  ходил  смотреть  чучела
леопардов и всякие заморские  диковинки.  А  Тауэр,  музей  восковых  фигур,
Вестминстерское аббатство, Воксхолл! Словом, это была неделя сплошных  чудес
и восторгов. В конце недели доктор отправился домой,  и  эти  милые,  Добрые
люди  надарили  мне  кучу  подарков,  пирожных  и  денег,  чем  окончательно
избаловали мальчика, который подстрелил разбойника.
     Эта история даже попала в газеты, и кто бы, вы думали, про  нее  узнал?
Не кто иной, как наш всемилостивейпшй монарх. Однажды сэр Питер  повел  меня
смотреть Кью-Гарденс и новую китайскую пагоду, воздвигнутую его  королевским
величеством. Гуляя там и любуясь этим очаровательным местом, я имел  счастье
лицезреть его величество, который  изволил  прогуливаться  с  нашей  славною
королевой, с принцем Уэльским, с моим  тезкой  епископом  Оснабрюкским  и  с
двумя или даже с тремя принцессами.  Ее  величество  была  знакома  с  сэром
Питером, ибо ей приходилось плавать на его корабле. Она очень любезно с  ним
поздоровалась и вступила в беседу. А наилучший из монархов, глядя на  своего
покорнейшего слугу и верноподданного, соизволил заметить: "Как? Как? Мальчик
подстрелил разбойника? Выстрелил ему прямо в лицо! Прямо в лицо!"  При  этих
словах юные принцессы милостиво на меня поглядели,  а  король  спросил  сэра
Питера кем я хочу быть, на что  сэр  Питер  отвечал,  что  я  надеюсь  стать
моряком и служить его величеству.
     Осмелюсь доложить, что,  вернувшись  домой,  я  прослыл  весьма  важною
персоной, и десятки людей в Рае и в Уинчелси  спрашивали  меня,  что  сказал
король.  Дома  мы  узнали,  что  с  мистером  Джозефом  Уэстоном   произошло
несчастье. В день нашего отъезда в Лондон он отправился на охоту,  что  было
его излюбленным занятием, и когда он перелезал через живую изгородь,  затвор
ружья, которой он неосторожно волочил за собой, зацепился за сучок, раздался
выстрел, и заряд дроби угодил бедняге прямо в лицо,  поранил  левую  щеку  и
попал в глаз, которого он после страшных мучений лишился.
     - О, господи! Заряд мелкой дроби угодил ему прямо в лицо!  Удивительное
дело! - воскликнул доктор Барнард, который зашел повидаться с моей  матушкой
и дедом на другой день после нашего возвращения. Миссис  Барнард  рассказала
ему об этом несчастном случае накануне за ужином. Если бы стреляли в доктора
или если б он  сам  кого-нибудь  застрелил,  он  едва  ли  мог  иметь  более
испуганный вид. Он напомнил мне Гаррика, которого я как раз перед тем  видел
на театре в Лондоне, в той сцене где он выходит после убийства короля.
     - Docteur {Доктор (франц.).}, у  вас  такой  вид,  словно  это  вы  его
стреляли, - смеясь, сказал мосье де  ла  Мотт  на  своем  ломано  английском
языке. - Два раза, три раза я ему  говорил:  "Уэстон,  вы  застрелите  себя,
нельзя носить ружье так", а он говорит, что ему не суждено умереть от  пули,
и он бранится.
     - Но, любезный шевалье, доктор Блейдс вытащил у  него  из  глаза  куски
черного крепа и тринадцать или четырнадцать дробинок. Денни, какого  калибра
была дробь, которой ты стрелял в разбойника?
     - Quid antem vides festucas in oculo fratris tui  {Как  видно  сучок  в
глазу брата твоего (лат.).}, доктор, - говорит шевалье. - Хорошее изречение.
Как вы думаете, оно протестантское или папистское?
     На что доктор опустил голову и сказал:
     - Шевалье, я сдаюсь. Я был неправ, совершенно неправ.
     - А что до крепа, то Уэстон в трауре, - заметил ла Мотт. - Он  ехал  на
похороны в Риттербери четыре дня назад. Да, он мне сам  говорил.  Он  и  мой
друг Люттерлох, они ехали.
     Этот мистер Люттерлох был немец, живший  неподалеку  от  Кентербери,  и
мосье де ла Мотт вел с ним дела. Он вел  дела  с  людьми  всяких  званий,  и
притом дела весьма странные, как я начал понимать теперь, когда мне шел  уже
четырнадцатый год и я стал большим, рослым мальчиком.
     В тот день мосье де ла Мотт посмеялся над подозрениями доктора.
     - Священники и женщины - они все одинаковы, разумеется, кроме  вас,  ma
bonne {Любезная (франц.).} мадам Дюваль, они все сплетничают и верят,  когда
говорят дурное про их соседей. Я говорю вам, я видел, как Уэстон стреляет, -
двадцать, тридцать раз. Вечно тащит ружье через живую изгородь.
     - Но откуда креп?
     - Да он всегда в трауре этот  Уэстон,  всегда.  Стыдно,  такие  cancans
{Сплетни (франц.).}, маленький Дени! Больше никогда не думай так.  Не  делай
Уэстона себе врагом. Если  б  человек  сказал  такое  про  меня,  я  бы  его
застрелил сам, parbleu! {Черт возьми! (франц.).}
     - Но если он это и вправду сделал?
     - Parbleu! Я бы его застрелил тем более! - сказал шевалье, топая ногой.
Как только мы остались с ним  наедине,  он  вернулся  к  этому  предмету.  -
Послушай, Денисоль, ты уже большой мальчик; Мой тебе совет - держи  язык  за
зубами. Это подозрение насчет мистера Джозефа - чудовищное преступление и  к
тому же глупость. Человек скажет такое про меня - прав он или нет, я  пускаю
ему пулю в лоб. Один раз я прихожу домой, ты бежишь ко мне, я стал кричать и
браниться. Я сам был ранен, я не отрицаю.
     - Но я ведь ничего не сказал, сэр, - возразил я.
     - Да, отдаю справедливость, ты не сказал ничего. Ты знаешь metier {Дело
(франц.).}, которое мы делаем иногда? В ту ночь на шхуне,  когда  таможенный
катер открыл огонь, а твой несчастный  дед  кричал  -  ах,  как  он  кричал!
Надеюсь, ты не думаешь, что  мы  пришли  туда  ловить  раков?  Tu  n'as  pas
bronche, toi {Ты не дрогнул (франц.).}. Ты не испугался, ты доказал, что  ты
мужественный человек. А теперь, petit, apprends a te taire! {Малыш,  научись
молчать! (франц.).}
     Шевалье пожал мне руку, вложил в нее две гинеи и  отправился  по  своим
делам на конюшню. У него теперь  было  несколько  лошадей,  и  он  постоянно
разъезжал. Он не жалел денег, часто  устраивал  у  себя  наверху  пирушки  и
всегда исправно платил по счетам, которые подавала ему матушка.
     - Держи язык за зубами, Денисоль, - повторил он. - Никогда  не  говори,
кто приходит или кто уходит. И запомни, дитя  мое,  -  если  будешь  болтать
языком, птичка прилетит и шепнет мне на ухо: "Он сказал".
     Я старался следовать его совету и держать в узде свой беспокойный язык.
Я молчал как рыба даже тогда, когда меня спрашивал о чем-нибудь  сам  доктор
Барнард или его жена, и, наверное, эти добрые люди очень обижались на.  меня
за скрытность. Например, миссис Барнард говорит мне:
     - Хорошего гуся несли к вам давеча с базара, Дени.
     - Да, гусь очень хороший, мэм.
     - У шевалье часто бывают обеды?
     - Обедает регулярно каждый день, мэм.
     - Он часто встречается с Уэстонами?
     - Да, мэм, - с невыразимой болью в сердце отвечаю я. Причину этой  боли
я,  пожалуй,  могу  вам  открыть.  Видите  ли,  хотя  мне  было  всего  лишь
тринадцать, а Агнесе всего только восемь лет, я любил эту маленькую  девочку
всей душою и всем сердцем. Ни в юности, ни в зрелые годы я никогда не  любил
никакой другой женщины. Я пишу эти слова возле  очага  в  своем  кабинете  в
Фэйпорте, а мадам Дюваль сидит напротив и дремлет  над  романом  в  ожидании
соседей, которые приглашены на чай и на партию в  вист.  Когда  мои  чернила
иссякнут, и моя маленькая повесть будет дописана, а колокола церкви, которые
сейчас призывают к вечерне, зазвонят по некоем Дени  Дювале,  -  прошу  вас,
дорогие соседи, вспомните, что я никогда не любил никого, кроме этой дамы, и
когда настанет час Джоан, приберегите для нее местечко рядом с Дарби.
     Между тем последние два года, с тех пор как Агнесу взяли в Приорат, она
наведывалась к нам все реже и реже. В церковь она с нами тоже не ходила, так
как была католичкой. Наставниками ее были святые отцы.  Она  в  совершенстве
овладела музыкой, французским языком и танцами.  Такой  изящной  барышни  не
сыскать было во всей округе. Когда она приходила в нашу цирюльню,  казалось,
будто нас почтила визитом настоящая маленькая графиня. Матушка обращалась  с
ней  ласково,  дед  -  подобострастно,  ну,  а   я,   разумеется,   был   ее
наипокорнейшим маленьким слугою. Среду (день наполовину праздничный),  вечер
субботы и все воскресенье я мог проводить дома, а уж как  я  торопился,  как
горячо  мечтал  повидать  эту  девочку,  -  это  может   вообразить   всякий
джентльмен, чье сердце принадлежит его собственной Агнесе.
     В первый же день после возвращения из достопамятной поездки в Лондон  я
явился с визитом в Приорат  с  карманами,  полными  подарков  Агнесе.  Лакей
учтиво провел меня в прихожую и сказал, что молодая леди уехала в  карете  с
миссис Уэстон, но, может быть, мне угодно что-либо ей передать?
     Мне было угодно вручить ей это лично. За две недели  отсутствия  я  так
соскучился по Агнесе,  что  моя  маленькая  возлюбленная  ни  на  минуту  не
выходила у меня из головы. Быть  может,  это  глупо,  но  я  купил  записную
книжку, в которой вел по-французски подробный дневник обо всем  увиденном  в
Лондоне. Надо думать, там была куча грамматических ошибок. Как сейчас  помню
великолепное описание моей встречи с членами королевской  фамилии  в  Кью  и
аккуратный список их имен. И вот эту-то книжечку мне непременно  нужно  было
передать мадемуазель де Саверн.
     На другой день я явился снова. Однако мадемуазель де  Саверн  опять  не
было. Правда, вечером слуга принес мне записку, в  которой  она  благодарила
дорогого братца за его прелестную  книжечку.  Это  послужило  мне  некоторым
утешением. Как бы там ни было, записная  книжка  ей  понравилась.  Угадайте,
молодые леди, что я сделал с книжкой, прежде чем ее отослать? Да, именно это
я и сделал. "Два, три, сотня раз", - как сказал  бы  шевалье.  На  следующий
день я должен был с раннего  утра  вернуться  в  школу,  потому  что  обещал
доктору после путешествия сразу же приняться за ученье. Я и вправду  усердно
зубрил французский,  английский  и  навигацию.  Мне  казалось,  что  суббота
никогда не настанет, но в конце концов она все же наступила, и я со всех ног
помчался в Уинчелси. Ноги у меня росли не по дням, а по часам, а  когда  они
несли меня домой, то тут уж никто не мог за ними угнаться.
     Все добрые женщины в глубине души  любят  соединять  влюбленных.  Милая
миссис Барнард очень скоро поняла, что у меня на уме, и  была  тронута  моим
мальчишеским пылом. Я наведывался в Приорат один  раз,  дважды,  трижды,  но
никак не мог повидать Агнесу. Слуга только пожимал плечами и дерзко  смеялся
мне в лицо, а в последний раз заявил: "Нечего тебе сюда ходить. Стричься  мы
не собираемся, а помады и мыла нам тоже не надо", - и захлопнул у меня перед
носом дверь.
     Я был потрясен этой дерзостью и не мог опомниться от гнева и  унижения.
Я отправился к миссис Барнард и поведал, ей о своих злоключениях. Бросившись
на софу рядом с нею, я разразился горькими слезами. Я рассказал  ей  о  том,
как я спас малютку Агнесу, и о том, что люблю  ее  больше  всего  на  свете.
Когда я излил  душу,  мне  стало  немного  легче.  Добрая  женщина  украдкой
вытирала глаза, а потом крепко меня  расцеловала.  Мало  того,  в  следующую
среду, когда я пришел домой из школы, она пригласила меня к чаю, и кого  бы,
вы думали, я там встретил? Не кого иного, как маленькую Агнесу. Она залилась
ярким румянцем. Потом она подошла ко мне,  подставила  мне  свою  щечку  для
поцелуя и расплакалась. Ах, как горько  она  плакала!  Все  трое,  бывшие  в
комнате, дружно всхлипывали. (Как ясно  вижу  я  перед  собой  эту  комнату,
выходившую в сад, старинные голубые чашечки с драконами и большой серебряный
чайник!)  Да,  там  было  трое,  и  все  трое   -   пятидесятилетняя   дама,
тринадцатилетний мальчик и маленькая девочка восьми лет  от  роду  -  горько
плакали. Угадайте,  что  было  дальше?  Пятидесятилетняя  дама,  разумеется,
вспомнила, что забыла очки, и отправилась за ними, наверх, и  тогда  малютка
открыла  мне  свое  сердце  и  рассказала  милому  Денни,  как  она  по  нем
соскучилась и как жители Приората на него сердятся - до того  сердятся,  что
не велят никогда упоминать его имя.
     - Так сказал шевалье и  другие  джентльмены  тоже,  а  особенно  мистер
Джозеф. Он стал ужасно злой после своего  несчастья,  и  однажды,  когда  ты
приходил, он спрятался за дверью с большой плеткой  и  сказал,  что  впустит
тебя в прихожую, а потом  всю  душу  из  тебя  вытрясет,  но  миссис  Уэстон
заплакала, а мистер Джеймс сказал: "Не будь дураком, Джо". Но ты,  наверное,
что-нибудь сделал мистеру Джозефу, милый Денни, - ведь когда он слышит  твое
имя, он становится просто бешеный  и  бранится  так,  что  слушать  страшно.
Почему он так на тебя сердит?
     - Значит, он и вправду подстерегал меня с плеткой? Тогда  я  знаю,  что
мне надо делать. Я теперь и шагу не ступлю без пистолета. Я  уже  подстрелил
одного молодчика, и если кто-нибудь станет мне угрожать, я буду  защищаться,
- воскликнул я.
     Моя дорогая Агнеса сказала, что в Приорате все очень к ней добры;  хоть
мистера Джозефа она терпеть не может, что к ней приставили хороших  учителей
и  собираются  отправить  ее  в  хорошую  школу,   которую   содержит   одна
католическая дама в Эренделе. И ах, как она мечтает, чтобы ее  Денни  принял
католичество, и она всегда, всегда за него молится! Впрочем, если уж  на  то
пошло, я тоже знаю одного человека, который никогда - ни утром, ни вечером -
не забывает в своих молитвах эту маленькую  девочку.  Святой  отец  приходит
давать ей уроки три или четыре раза в неделю, и  она  учит  уроки  наизусть,
прогуливаясь по зеленой дорожке в  огороде  ежедневно  в  одиннадцать  часов
утра. Я отлично знал этот огород! Окружавшая его стена, одна из древних стен
монастыря, выходила на Норт-лейн, а в конце зеленой  дорожки  росла  высокая
груша. Да, именно там она всегда и учила свои уроки.
     Тут как раз в комнату вернулась миссис  Барнард  со  своими  очками.  И
сейчас, когда я снимаю с носа очки и закрываю глаза, перед ними  встает  эта
памятная сцена моего детства, - осенний сад в  лучах  заходящего  солнца,  -
маленькая девочка с румяными, как персик, щечками и блестящими кудряшками  и
милая, добрая старая дама, которая говорит: "А  теперь,  детки,  пора  и  по
домам".
     В этот вечер мне нужно было возвращаться в школу,  но  перед  уходом  я
сбегал на Норт-лейн поглядеть на древнюю стену и на росшую за нею грушу.  Не
мешало бы попробовать залезть на эту стену, подумал я, и вообразите -  сразу
же нашел в старой каменной кладке большую щель, вскарабкался наверх и сквозь
ветви дерева увидел внизу огород, а дальше, в глубине сада, дом. Значит, это
и есть та самая дорожка, на которой Агнеса  учит  уроки?  Юный  мистер  Дени
Дюваль очень скоро затвердил этот урок наизусть.
     Так-то оно так, но однажды во время рождественских  каникул,  когда  на
дворе стоял жестокий мороз,  а  каменная  стена  до  того  обледенела,  что,
карабкаясь на свой наблюдательный пункт, мистер  Дени  Дюваль  поранил  себе
руку и изорвал штаны, Агнеса не учила  свои  уроки,  сидя  под  деревом,  и,
разумеется, только осел мог вообразить, что она выйдет из дому в такой день.
     Но кто это шагает взад-вперед по дорожке, побелевшей от  инея?  Не  кто
иной, как сам Джозеф Уэстон со своей повязкой на глазу. К несчастью, у  него
еще оставался один глаз, которым он меня и увидел,  и  в  ту  же  секунду  я
услышал взрыв чудовищной брани, и  мимо  моей  головы  со  свистом  пролетел
огромный камень - так близко, что чуть было не вышиб мне глаз,  а  заодно  и
мозги.
     Я мигом скатился со стены, - благо, она была достаточно скользкой, -  и
еще два или три камня были пущены а mon adresse {По моему адресу (франц.).},
но, к счастью, ни один из них не попал в цель.







     Об истории с камнями я рассказал дома одному только мосье де ла  Мотту,
опасаясь, как бы матушка снова не принялась за старое и не отодрала меня  за
уши, для чего я, по моему мнению,  слишком  уже  вырос.  Я  и  вправду  стал
большим мальчиком. Когда мне  исполнилось  тринадцать  лет,  из  шестидесяти
учеников школы Поукока едва ли набралось бы с полдюжины таких, которые могли
бы задать мне трепку, но даже и этим долговязым забиякам я не давал  спуску,
рискуя, впрочем, быть битым, и изо всех сил старался оставить  на  носу  или
под глазом у соперника какой-нибудь уродливый знак. Особенно запомнился  мне
мальчишка по имени Том Пэррот, - он был на три года меня старше, и  победить
его я мог  с  таким  же  успехом,  как  фрегат  -  семидесятичетырехпушечный
корабль, однако мы все равно подрались,  но  после  нескольких  схваток  Том
сунул руку в карман и со странным выражением на лице, которое  придавал  ему
наставленный мною синяк под глазом, заявил:
     - Знаешь, Денни, я, конечно,  могу  показать  тебе,  почем  фунт  лиха,
впрочем, ты это и сам знаешь, да что-то мне сегодня лень драться. - А  когда
один из его подручных захихикал, Том влепил ему такую затрещину,  что,  смею
вас уверить, у него надолго  пропала  охота  смеяться.  Кстати,  благородное
искусство кулачного боя, которое я изучил в школе, потом весьма  пригодилось
мне на море, в кубриках множества кораблей королевского военного флота.
     Что до шлепков и подзатыльников дома, то, сдается мне, мосье де ла Мотт
беседовал с матушкой и  убедил  ее,  что  подобное  обращение  для  большого
мальчика уже не годится. И в самом деле, когда мне стукнуло четырнадцать,  я
догнал ростом деда, и если б мне довелось  померяться  с  ним  силой,  я  бы
наверняка за каких-нибудь пять минут с легкостью положил его на обе лопатки.
Но, быть может, я говорю о нем с неподобающей фамильярностью? Я  не  намерен
притворяться, будто любил его, а уважения к нему я и вовсе никогда не питал.
Кое-какие его проделки заставили меня от него  отвернуться,  а  его  громкие
разглагольствования только усиливали мое недоверие. Monsieur mon fils,  если
вы когда-нибудь женитесь и у вас родится сын, надеюсь,  что  дедом  у  этого
мальчугана будет честный человек, а когда я усну  вечным  сном,  вы  сможете
сказать: "Я его любил".
     Итак, ла Мотт добился "отмены пыток" в нашем доме, за  что  я  был  ему
весьма признателен. Странные чувства испытывал я к этому человеку. Когда ему
хотелось, он был  истинным  джентльменом,  отличался  щедростью,  остроумием
(правда, несколько сухим и жестким) и нежно любил Агнесу. Eh bien! {Так вот!
(франц.).} Когда я смотрел на его красивое смуглое лицо, мороз подирал  меня
по коже, хотя в то время я еще не знал, что отец Агнесы погиб от его роковой
руки.
     Когда я сообщил ему о каменном залпе мистера  Джо  Уэстона,  он  мрачно
нахмурился. Я тогда же рассказал ему о том, что особенно  меня  поразило,  а
именно, что, увидев меня на стене, Уэстон кричал и бранился теми  же  самыми
словами, что и человек с черным крепом на лице,  в  которого  я  стрелял  из
кареты.
     - Bah, betise! {А, глупости! (франц.).} - воскликнул ла Мотт. - Что  ты
делал на стене? В твои лета груши уже не воруют.  Должен  сознаться,  что  я
покраснел.
     - Я услышал знакомый голос... Если уж говорить всю правду,  я  услышал,
что в саду поет Агнеса и... и я залез на стену на нее посмотреть.
     - Как! Ты... ты, сын жалкого цирюльника, карабкаешься  на  стену,  чтоб
поговорить с  мадемуазель  Агнесой  де  Саверн,  принадлежащей  к  одной  из
знатнейших лотарингских фамилий? - с дьявольской усмешкой вскричал  шевалье.
Parbleu! {Черт побери! (франц.)} Мосье Уэстон хорошо сделал!
     - Сэр! - чувствуя, как во мне закипает гнев, возразил я.  -  Хоть  я  и
цирюльник, но предки мои были почтенными протестантскими священнослужителями
в Эльзасе; - я и, уж во всяком случае,  мы  ничуть  не  хуже  разбойников  с
большой дороги! Цирюльник! Как бы не так! Я готов присягнуть,  что  человек,
который меня проклинал, и человек, которого я подстрелил на дороге, - одно и
то же лицо, и я пойду к доктору Барнарду и повторю это под присягой!
     Лицо шевалье исказилось от ярости.
     - Tu me menaces, je crois, petit manant! {Ты, кажется,  мне  угрожаешь,
деревенщина ты этакий (франц.).} -  прохрипел  он  сквозь  зубы.  -  Это  уж
слишком. Вот что, Дени Дюваль! Держи язык за зубами,  а  не  то  попадешь  в
беду. Ты наживешь себе врагов - самых непримиримых, самых страшных, слышишь?
Я поселил мадемуазель Агнесу де Саверн у этой достойнейшей  женщины,  миссис
Уэстон потому что в  Приорате  она  сможет  вращаться  в  обществе,  которое
приличествует ее благородному происхождению более, нежели  то,  которое  она
найдет под вывеской твоего деда, parbleu! Ага! Ты посмел забраться на стену,
чтоб! посмотреть на мадемуазель де Саверн? Gare  aux  капканов  mon  garcon!
{Берегись... мой мальчик! (франц.).} Vive Dieu {Видит бог (франц.).}, если я
увижу тебя на этой стене, я выстрелю в тебя,  moi  le  premier!  {Я  первый!
(франц.)} Ты домогаешься мадемуазель Агнесы. Ха-ха-ха! - Тут он осклабился -
точь-в-точь как господин с раздвоенным копытом, о  котором  толковал  доктор
Барнард.
     Я понял, что с этих пор между мною и ла Моттом объявлена  война.  В  те
дни я внезапно возмужал и уже не походил  на  того  покладистого  болтливого
мальчугана, каким был еще год назад. Я объявил деду, что не потерплю  больше
его наказаний, а когда  матушка  однажды  собралась  было  меня  ударить,  я
схватил ее за руку и сжал так больно, что она даже испугалась.  С  того  дня
она никогда больше не поднимала на меня руку.  Мне  даже  кажется,  что  она
ничуть на меня не рассердилась, а наоборот, стала всячески меня баловать. Не
было такой вещи, которая была бы для меня слишком  хороша.  Я  знаю,  откуда
брали шелк на мой великолепный новый жилет и батист на  сорочки,  но  сильно
сомневаюсь, платили ли за них пошлину. Не скрою, что, отправляясь в церковь,
я с независимым видом шагал по улице, заломив  набекрень  шляпу.  Когда  Том
Биллие, сын пекаря, стал насмехаться над моим шикарным  костюмом,  я  сказал
ему:
     - Если тебе так уж хочется, Том,  я  в  понедельник  скину  на  полчаса
камзол и жилет и задам тебе хорошую трепку, но сегодня будем жить в  мире  и
пойдем в церковь.
     Что до церкви, то тут я хвастаться не намерен. Сей возвышенный  предмет
человеку надлежит рассматривать наедине со своею совестью. Я  знавал  мужей,
нерадивых в вере, но чистых и справедливых в жизни,  подобно  тому  как  мне
встречались  весьма  многоречивые  христиане,   в   делах   своих,   однако,
безнравственные и жестокосердые. Дома у нас был старичок - помоги ему бог! -
именно подобного сорта, и когда я поближе познакомился  с  его  делами,  его
утренние и вечерние проповеди стали доводить меня до такого неистовства, что
достойно удивления, как я не сделался безбожником и злодеем. Я знавал многих
молодых людей, которые отпали от веры и безнадежно погрязли в грехе,  потому
что ярмо благочиния слишком сильно на них давило, и еще потому,  что  на  их
пути встретился проповедник, сам  распущенный  и  ничтожный,  но  без  конца
упражнявшийся в пустословии. Вот почему я исполнен благодарности за то,  что
у меня был наставник более достойный, нежели  мой  дед  со  своим  ремнем  и
палкой, а также за то, что правильный (уповаю и верю)  образ  мыслей  внушил
мне человек столь же мудрый, сколь благожелательный и чистый.  Это  был  мой
добрый друг доктор Барнард, и я до сего дня вспоминаю беседы, которые вел  с
ним, и совершенно уверен, что они оказали влияние на мою будущую жизнь. Будь
я человеком совершенно отчаянным и безрассудным,  как  большая  часть  наших
знакомых и соседей, он забыл бы обо мне и думать и, вместо того чтобы носить
королевские эполеты (которые, надеюсь, я не опозорил), я, быть может,  драил
бы лодку контрабандиста или, вооружившись  пистолетами  и  саблей,  глубокой
ночью сопровождал обозы,  груженные  бочонками  с  вином,  чем,  по  его  же
собственным словам, занимался несчастный де ла  Мотт.  Моя  добрая  матушка,
хоть и забросила контрабанду, никогда не видела  в  ней  ничего  дурного,  а
напротив, смотрела на это дело как на игру, в которой вы  ставите  ставку  и
либо выигрываете, либо проигрываете. Сама она бросила играть не потому,  что
это было дурно, а потому, что это уже  перестало  быть  выгодным,  и  мистер
Дени, ее сын, был причиной того, что  она  отказалась  от  этого  старинного
ремесла.
     Я с благодарностью признаю, что мне самому более  серьезный  взгляд  на
эти вещи внушили не только  проповеди  доктора  (два-три  поучения  на  тему
"кесарю - кесарево" он таки произнес -  к  великой  ярости  множества  своих
прихожан), но и его многочисленные со мною беседы, когда он  доказывал  мне,
что  нельзя  нарушать  законы  своей   страны,   которым   я,   как   всякий
добропорядочный гражданин, обязан беспрекословно повиноваться. Он звал (хотя
никогда мне об этом не  говорил,  и  его  молчание  по  этому  поводу  было,
разумеется, в высшей степени гуманно), что мой  бедный  отец  умер  от  ран,
полученных в стычке с таможенниками, но он также доказал мне,  что  подобная
жизнь безнравственна, беззаконна, двойственна и греховна; что она непременно
заставит человека связаться с компанией отъявленных головорезов  и  приведет
его к открытому неповиновению законной власти кесаря, а быть может, даже и к
убийству.
     - Матушке твоей я приводил другие аргументы, Денни, - мягко сказал  он.
- Мы с  адмиралом  хотим  сделать  из  тебя  джентльмена.  Твой  старый  дед
достаточно богат чтобы помочь нам, если он того пожелает. Я не став  слишком
дотошно расспрашивать, откуда взялись все эти деньги {* Увы! Куда  часть  из
них девалась, это мне сейчас придется рассказать, - Д.  Д.},  но  совершенно
очевидно, что мы не  можем  сделать  джентльмена  из  юного  контрабандиста,
которого любой день могут сослать на  каторгу  или,  в  случае  вооруженного
сопротивления... - Тут мой добрый доктор приложил руку  к  уху,  намекая  на
весьма распространенное в дни моей молодости наказание за пиратство. - Мой -
милый Денни не хочет скакать верхом с черным крепом  на  лице  и  палить  из
пистолетов в таможенных чиновников. Нет! Молю  бога,  чтобы  ты  всегда  мог
открыто и честно смотреть на мир. Ты воздашь кесарю  кесарево,  и...  ну,  а
дальше, ты и сам знаешь, сын мой.
     Кстати, я заметил, что когда этот человек касался известного  предмета,
его невольно охватывал благоговейный трепет, и он тотчас умолкал  при  одной
лишь мысли об этой священной теме. Мой несчастный дед (а также  и  некоторые
другие проповедники, коих мне доводилось слушать) - тот совсем другое  дело.
Он, бывало, читая свои проповеди, поминал имя божие  всуе  не  хуже  всякого
другого, и... но кто я такой, чтобы его судить? И  к  тому  же,  мой  бедный
старый дедушка, разве есть хоть малейшая  надобность  в  том,  чтобы  спустя
такое великое множество лет вытаскивать trabem in oculo tuo {Бревно из глаза
твоего (лат.).}... И все же в тот вечер, когда я возвращался с чая  у  моего
дорогого доктора, я дал себе клятву, что отныне буду  стремиться  к  честной
жизни, говорить  одну  только  правду  и  не  запятнаю  руки  своей  тайными
преступлениями. Не успел я произнести эти слова, как увидел, что в окне моей
дорогой девочки мерцает огонек, а в небе горят звезды, и тут я  почувствовал
себя... впрочем, кто мог бы почувствовать себя более отважным и счастливым?
     Идти в школу по Вест-стрит, разумеется, значило  сделать  detour  {Крюк
(франц.).}. Я мог бы выбрать дорогу попрямее, но ТОГДА  мне  не  удалось  бы
посмотреть на некое окошко - маленькое мерцающее окошко  под  самым  коньком
крыши Приората, где свет обыкновенно гасили ровно в девять часов.  Некоторое
время тому назад, когда мы сопровождали короля Франции в  Кале  (экспедицией
командовал его королевское высочество  герцог  Кларенс),  я  нанял  в  Дувре
карету только для того, чтобы взглянуть на это старинное окошко  в  Приорате
Уинчелси. Я снова пережил отчаяние, трагедию и слезы  давно  минувших  дней.
Спустя сорок лет я вздыхал так же  чувствительно,  как  если  бы  вновь  был
охвачен infandi dolores {Невыразимым горем (лат.).} и  вновь  превратился  в
ученика, который уныло плетется в школу, бросая прощальный  взгляд  на  свою
единственную радость. Мальчишкой я, бывало, старался пройти мимо этого  окна
в девять часов, и я до сих  пор  помню  молитву,  которая  произносилась  за
здравие обитательницы той светелки. Она знала, когда у меня нет уроков  и  в
котором часу я хожу из школы в школу. Смею полагать, что  если  моя  дорогая
малютка  вывешивала  в  этом  окне  известные   знаки   (например,   платок,
означающий, что все хорошо, или особенным способом  подвязанную  занавеску),
то это едва ли можно было счесть за непростительную хитрость. Мы сошлись  на
том что она - пленница во вражеском стане, и у  нас  не  было  иных  средств
сообщения, кроме этих невинных уловок равно законных и на войне и  в  любви.
Мосье де ла Мотт продолжал жить в нашем доме, частенько отлучаясь по  делам,
но, как я уже сказал, после вышеописанной  перебранки  мы  с  ним  почти  не
разговаривали и никогда больше не водили дружбы.
     Шевалье предостерег меня относительно еще одного врага, и события самым
удивительным  образом  подтвердили  его  предостережение.  Одним  воскресным
вечером, когда я шел в школу, на меня снова обрушился град камней, и на  сей
раз щегольской шляпе, которую подарила мне матушка,  так  сильно  досталось,
что она совсем потеряла свою изысканную форму. Я рассказал доктору  Барнарду
об этой вторичной атаке, и добрый  доктор  был  немало  озадачен.  Он  начал
думать, что не так уж  ошибался,  когда  усмотрел  бревно  в  глазу  Джозефа
Уэстона. Однако мы решили умолчать  об  этом  происшествии,  и  в  следующее
воскресенье, когда я обычным своим путем возвращался в школу, навстречу  мне
попался не кто иной, как доктор,  а  с  ним  мистер  Уэстон!  За  городскими
воротами простиралось поле, обнесенное низкой стеною, и, проходя этим  полем
за четверть часа до того времени, когда  я  обыкновенно  шел  этой  дорогой,
доктор Барнард повстречал Джозефа Уэстона, который прогуливался за  каменной
оградой!
     - Добрый вечер, Денни. В тебя больше не кидали  камнями,  дитя  мое?  -
спросил доктор, поравнявшись со мною. Его угрюмый  спутник  не  проронил  ни
слова.
     Я ответил, что ничего не боюсь. У меня хороший пистолет, и на этот  раз
он заряжен пулей.
     - Он подстрелил разбойника в тот самый день,  когда  вы  поранили  себя
своим ружьем, - сказал доктор мистеру Уэстону.
     - Вот как? - прорычал тот.
     - И ваше ружье было заряжено дробью того же калибра, какой Денни  задал
перцу тому злодею. Интересно, попал ли в рану злодея  хоть  кусочек  черного
крепа, - продолжал доктор.
     - На что вы намекаете, сэр? -  осведомился  мистер  Уэстон,  сопроводив
свой вопрос страшными проклятьями.
     - Точно такими же словами бранился молодчик, в которого стрелял  Денни,
когда мы с вашим братом ехали в Лондон. Мне очень неприятно слышать, что  вы
изъясняетесь на языке подобных мерзавцев, мистер Уэстон.
     - Если вы  осмеливаетесь  подозревать  меня  в  поступках,  недостойных
джентльмена, я вынужден буду прибегнуть к защите закона, господин пастор!  -
проревел Уэстон.
     - Denis, mon garcon, tire ton pistolet de suite, et vise moi  bien  cet
homme la {Дени, дитя мое, сейчас же достань свой пистолет и возьми на  мушку
этого человека (франц.).}, - говорит доктор и,  схватив  Уэстона  за  плечо,
засовывает руку ему в карман и вытаскивает оттуда второй пистолет! Он  потом
сказал мне, что, когда шел рядом с Уэстоном, заметил, что у него из  кармана
торчит медная рукоятка.
     -  Как!  -  вскричал  Уэстон.  -  Значит,  этот  жалкий  ублюдок  будет
разгуливать с пистолетом и хвастаться, что хочет меня убить,  а  мне  нельзя
даже защищаться? Я из-за него шагу не могу ступить спокойно!
     -  Сдается  мне,  что  вы  взяли  себе  в  привычку  путешествовать   с
пистолетами, мистер Уэстон, и что  вам  известно,  когда  люди  проезжают  с
деньгами в собственных каретах.
     - Ах ты, мерзавец... ты, ты, мальчишка! Я призываю тебя в свидетели. Ты
слышал, что сказал этот человек. Он оскорбил меня, возвел на меня клевету, и
не будь я Джо Уэстоном, если я не подам на него в суд!
     - Отлично, мистер Джозеф Уэстон, - в бешенстве отвечал ему доктор. -  Я
попрошу хирурга мистера Блейдса принести  дробинки,  которые  он  извлек  из
вашего глаза, и кусочки черного крепа,  снятые  с  вашей  физиономии,  и  мы
отправимся в суд, как только вам будет угодно!
     Я снова с тяжелой болью в сердце подумал о том, что Агнеса живет в доме
этого человека и что эта ссора еще больше отдалит ее от меня, - ведь  теперь
ей не позволят ходить в гости к доктору, в этот славный нейтральный дом, где
я надеялся хоть изредка с нею встречаться.
     Подать в суд Уэстон, разумеется, только грозился.  На  суде  непременно
всплыли бы некоторые щекотливые обстоятельства,  коим  ему  трудно  было  бы
найти объяснение и хотя он утверждал, что несчастье случилось с ним накануне
нашей встречи с beau masque {Прекрасной маской  (франц.).}  на  Дартфордской
пустоши, у нас была маленькая свидетельница, готовая подтвердить, что мистер
Джо Уэстон выехал из Приората на рассвете того дня, когда мы  отправились  в
Лондон, что на следующее утро, воротившись с завязанным глазом, он послал за
нашим городским хирургом мистером Блейдсом. Моя маленькая  свидетельница  не
спала, и, выглянув из своего окошка, увидела, как  Уэстон  вскочил  в  седло
возле фонаря, висящего у дверей конюшни, и услыхала, как, выезжая из  ворот,
он бранил конюха. Брань беспрепятственно сыпалась с языка этого джентльмена,
и его пример лишний раз подтверждает, что дурные слова  всегда  сопровождают
дурные поступки.
     Уэстоны, равно как и наш постоялец шевалье, часто отлучались из дому. В
такие  дни  моей  дорогой  малютке  позволяли  нас  навестить,  или  же  она
потихоньку выскальзывала из садовой калитки и бежала к няне  Дюваль,  -  она
всегда называла так мою матушку. Я сначала не понимал, что Уэстоны запрещают
Атнесе ходить к нам в гости, и не знал, что в этом  доме  меня  так  страшно
ненавидят.
     Желая сохранить мир и покой в доме, а также остаться честным человеком,
я  был  очень  рад,  что  матушка  не  противилась  моему  решению  оставить
контрабанду,  которой  все  еще  занималось  наше  семейство.  Всякому,  кто
осмеливался перечить матушке  в  ее  собственном  доме,  смею  вас  уверить,
приходилось весьма несладко, но при всем том она  понимала,  что,  если  она
хочет сделать своего сына джентльменом, ей не следует отдавать его в  ученье
контрабандисту. Поэтому когда шевалье,  к  которому  матушка  обратилась  за
советом, пожал плечами и заявил что умывает руки, она сказала:
     - Eh bien, М. de la Motte {Что ж, господин де ла Мотт (франц.).}. Мы уж
как-нибудь обойдемся без вас и без вашего покровительства. Сдается мне,  что
оно не всегда шло людям на пользу.
     - Да, - со вздохом отвечал шевалье, бросив на  нее  мрачный  взгляд,  -
быть может, моя дружба приносит людям вред,  но  вражда  моя  еще  страшнее,
entendez-vous? {Слышите? (франц.)}
     - Ладно, ладно, Денисоль и сам не робкого десятка, -  отвечала  упрямая
старуха. - Что вы мне тут толкуете про вражду к невинному ребенку,  господин
шевалье?
     Я уже рассказывал, как в день похорон графини де  Саверн  мосье  де  ла
Мотт посылал меня за своей макрелью. Среди этих людей  был  отец  одного  из
моих приятелей, моряк по имени  Хукем.  С  ним  случилось  несчастье,  -  он
надорвался  и  некоторое   время   не   мог   работать.   Будучи   человеком
непредусмотрительным, Хукем задолжал арендную плату моему деду, который, как
я имею основания опасаться, был далеко не самым  человеколюбивым  кредитором
на свете. Когда я возвращался домой из Лондона, мой добрый  покровитель  сэр
Питер Дени дал мне две гинеи, а миледи его супруга -  еще  одну.  Если  б  я
получил эти деньги в начале своего достославного визита в Лондон, я  бы  их,
разумеется,  истратил,  но  в  нашем  маленьком  Уинчелси  не  было  никаких
соблазнов, если не считать охотничьего ружья в лавке ростовщика, о котором я
давно уже мечтал. Однако мосье Трибуле просил за ружье четыре гинеи, у  меня
же было всего только три, а залезать в долги я не хотел. Ростовщик готов был
продать ружье в кредит и несколько  раз  предлагал  мне  эту  сделку,  но  я
мужественно отказывался, хотя частенько слонялся возле его лавки, то и  дело
заходя полюбоваться великолепной вещью. Ружье  было  превосходной  работы  и
приходилось мне как раз по плечу.
     - Почему бы вам не взять это ружье, мистер Дюваль? Четвертую  гинею  вы
сможете уплатить, когда  вам  будет  угодно,  -  сказал  мне  однажды  мосье
Трибуле. - Многие господа к нему приценивались, но мне, право, было бы жаль,
если б такая отличная штука уплыла из нашего города.
     Когда я - наверняка уже в десятый раз - беседовал с  Трибуле,  в  лавку
явилась какая-то женщина, принесла  телескоп,  заложила  его  за  пятнадцать
шиллингов и ушла.
     - Как, разве вы не знаете, кто это такая? -  спросил  Трибуле  (он  был
отчаянным  сплетником).  -  Это  жена  Джона  Хукема.  После  беды,  которая
стряслась с Джоном, им приходится  очень  туго.  У  меня  тут  хранится  еще
кое-что из их добра и, entre nous {Между  нами  (франц.).},  у  Джона  очень
строгий хозяин, а срок аренды уже на носу.
     Я отлично знал, что у Джона строгий хозяин, ибо это был  не  кто  иной,
как мой собственный дед. "Если я отнеси Хукему три золотых, он, быть  может,
наскребет остаток аренды", - подумал я. Он так и сделал, и  три  моих  гинеи
перешли из моего кармана в дедушкин, а  охотничье  ружье  о  котором  я  так
мечтал, купил, наверное, кто-нибудь другой.
     - Это вы дали мне деньги,  мистер  Дени?  -  прохрипел  бедняга  Хукем.
Осунувшийся от болезни, он, сгорбившись сидел в своем кресле. - Не могу я их
брать, нельзя мне их брать.
     - Ничего, - возразил я. - Я хотел купить себе игрушку, но раз вас  надо
выручить, обойдусь и так.
     Несчастное семейство принялось хором благословлять меня за доброе дело,
и  не  скрою,  что  я  ушел  от  Хукема  весьма  довольный  собой  и   своим
великодушием.
     Не успел я выйти от Джона, как к нему явился мистер Джо Уэстон. Узнав о
том, что я выручил бедняка, он разразился страшными проклятьями  и,  обозвав
меня негодяем и наглым выскочкой, в ярости выбежал  из  дома.  Матушка  тоже
прослышала об этом деле и с мрачным удовольствием выдрала меня за  уши.  Дед
промолчал, но когда миссис Хукем принесла мои три гинеи, преспокойно положил
их себе в карман. Я не особенно хвастался  этой  историей,  но  в  маленьком
городке не бывает тайн, и этим весьма заурядным добрым поступком  я  снискал
себе большое уважение.
     И вот теперь, как ни странно, сын Хукема  подтвердил  мне  то,  на  что
намекали доктору Барнарду священники из Слиндона.
     - Поклянись, что ты никому не скажешь, Дени! -  воскликнул  Том  с  тем
необычайным жаром, каким мы отличались в детстве. - Поклянись: "Разрази меня
гром на этом месте!"
     - Разрази меня гром на этом месте! - повторил я.
     - Ну так вот: они - ты знаешь кто, эти джентльмены  -  они  хотят  тебе
насолить.
     - Чем же они могут насолить порядочному мальчик?
     - О, ты еще не знаешь, что это за народ, - сказал Том. - Если они хотят
кому-нибудь навредить, то ему несдобровать. Отец говорит: кто станет поперек
дороги у мистера Джо, тот непременно плохо кончит. Где  Джо  Уилер  из  Рая,
который поссорился с мистером  Джо?  В  тюрьме.  Мистер  Барнс  из  Плейдена
повздорил с ним на базаре в Гастингсе - полгода  не  прошло,  как  у  Барнса
сгорели стога. А как поймали Томаса Берри, который дезертировал  с  военного
корабля? Страшный он человек, мистер Джо Уэстон, скажу я тебе. Не  становись
ему  поперек  дороги.  Так  отец  говорит.  Ты  только  не  вздумай   никому
рассказывать, что он это говорил. И еще отец сказал, чтоб  ты  по  ночам  не
ходил один в Рай. И не езди - сам знаешь куда - не езди  ловить  рыбу  ни  с
кем, разве с теми, кого ты хорошо знаешь. - И Том  ушел,  приложив  палец  к
губам. На лице его изображался ужас.
     Что до рыбной ловли, то, хоть я и до смерти любил ходить под  парусами,
я твердо решился следовать совету доброго  доктора  Барнарда.  Я  больше  не
ездил ловить рыбу по ночам, как бывало в  детстве.  Однажды  вечером,  когда
приказчик Раджа позвал меня с собой, а в ответ на отказ обозвал меня трусом,
я доказал ему, что я не трус, - по крайней мере, в кулачном бою, - вступил с
ним в схватку и непременно одержал бы победу, хоть он и был на  четыре  года
старше, если б в самый разгар нашей борьбы  ему  на  помощь  не  пришла  его
союзница мисс Сьюки Радж. Она сбила меня с ног раздувальными  мехами,  после
чего оба принялись  меня  колошматить,  а  я,  лежа  на  земле,  мог  только
отбрыкиваться. К концу этого яростного сражения явился старшина Радж, и  его
беспутная дочь имела наглость заявить, будто ссора началась из-за того,  что
я к ней приставал - я, невинный младенец, который  скорее  стал  бы  строить
куры какой-нибудь  негритянке,  чем  этой  мерзкой,  конопатой,  косоглазой,
кривобокой, запьянцовской Сьюки Радж! Это я-то влюбился в мисс Косоглаз! Как
бы не так! Я знал дома пару таких ясных, чистых и невинных глазок,  что  мне
стыдно было бы в них посмотреть, если б я совершил такую подлую измену.  Моя
малютка в Уинчелси узнала о сражении, - она  каждый  день  слышала  обо  мне
всякие гадости от достопочтенных господ Уэстонов, но это обвинение возмутило
ее до глубины души, и она сказала собравшимся в комнате джентльменам (о  чем
впоследствии рассказывала матушке):
     - Дени Дюваль не злой. Он смелый и  добрый.  И  то,  что  вы  про  него
говорите, неправда. Это ложь!
     И вот еще раз случилось так, что мой пистолетик мог мне  поразить  моих
врагов и был для меня поистине gute Wehr und Waffe {Добрым оружием и защитой
(нем.).}. Я регулярно упражнялся в стрельбе из моей  маленькой  пушки.  Я  с
величайшим тщанием разбирал ее, чистил и смазывал и хранил у себя в  комнате
в запертом на ключ ящике. Однажды я по счастливой  случайности  пригласил  к
себе своего школьного приятеля Тома Пэррота. Мы вошли в дом не через  лавку,
где мадмуазель Кукиш и мосье приказчик отпускали товар покупателям, а  через
другую дверь и, поднявшись по лестнице  ко  мне  в  комнату,  отперли  ящик,
вынули драгоценный пистолет, осмотрели ствол, затвор, кремни и  пороховницу,
снова заперли ящик на ключ и отправились в школу, уговорившись после  уроков
пострелять в цель. Вернувшись домой обедать (в тот день  уроки  были  только
утром), я заметил, что все домашние - бакалейщик, его  дочь  и  приказчик  -
бросают на меня  злобные  взгляды,  а  мальчишка-посыльный,  который  чистил
сапоги и подметал лавку, дерзко на меня уставился и сказал:
     - Да, Дени, схлопочешь ты теперь по шее!
     - В чем дело? - надменно осведомился я.
     - Ах, милорд! Мы скоро покажем вашей светлости в  чем  дело.  (Милордом
меня прозвали в городе и в школе потому что с  тех  пор,  как  я  побывал  в
Лондоне и обрядился в новый щегольской костюм, я, признаться, стал  немножко
задирать нос.) Так вот откуда взялись  его  кружевные  манишки,  вот  откуда
гинеи, которые он швыряет направо и налево. Знакомы ли вашей  светлости  эти
шиллинги и эти полкроны? Взгляните на них, мистер Билз!  Посмотрите  на  эти
метки - я нацарапала их своей рукой, а уж потом  положила  в  кассу,  откуда
милорд изволили их взять.
     - Шиллинги? Касса? Что это значит?
     - Ты еще смеешь спрашивать, лицемер ты эдакий! - вскричала мисс Радж. -
Я наметила эти монеты своей собственной иголкой и могу присягнуть в этом  на
Библии.
     - Ну и что ж такого? - спросил я, вспомнив, что эта девица, не  моргнув
глазом, и раньше давала против меня ложные показания.
     - Что такого? Сегодня утром они были в кассе,  молодой  человек,  и  вы
отлично знаете, где они оказались потом, - говорит мистер Билз.  -  Да,  да.
Это прескверное дело. Тут без суда не обойтись, мой мальчик.
     - Но где же они все-таки оказались? - снова спросил я.
     - Это мы тебе скажем в присутствии мирового судьи с  членов  городского
магистрата.
     - Ах ты, змея подколодная! Вот негодяй-то!  Подлый  сплетник,  негодный
воришка! - вопили хором Радж, мисс Радж и приказчик, а я, совершенно  сбитый
с толку, никак не мог понять, в чем они меня обвиняют.
     - Члены городского магистрата как раз  заседают  в  ратуше.  Сейчас  же
отведем туда этого малолетнего преступника, - сказал бакалейщик. - Захватите
с собой ящик, констебль. Боже мой! Что скажет его несчастный дед!
     Все еще не понимая, в чем дело, я под конвоем отправился в  ратушу.  По
дороге нам встретилось с полдюжины  мальчишек,  отпущенных  после  обеда  из
школы. Был базарный день, и на улицах толпилось множество  народу.  Все  это
случилось сорок лет назад, но мне до сих пор снится  этот  день,  и,  будучи
пожилым шестидесятилетним джентльменом, я все еще  воображаю,  будто  мистер
Билз тащит меня за шиворот по базарной площади города Рая.
     Несколько моих соучеников присоединились к нашей  мрачной  процессии  и
отправились вместе со мною к мировому судье.
     - Дени Дюваль украл деньги! - вскричал один.
     - Теперь понятно, откуда у  него  такой  шикарный  костюм,  -  злорадно
заметил другой.
     - Его повесят, - заключил третий.
     Люди, толпившиеся на базарной площади, с гоготом пялили на меня  глаза.
Все происходящее казалось мне страшным сном. Пройдя  под  колоннами  крытого
рынка, мы поднялись по ступеням ратуши,  где  находились  члены  магистрата,
избравшие для своего заседания базарный день. Как  затрепетало  мое  сердце,
когда я увидел среди них дорогого доктора Барнарда!
     - О доктор! - восклицает несчастный Дени, ломая  руки.  -  Вы  ведь  не
верите, что я виновен!
     - В чем виновен? - громко спрашивает доктор, сидевший на возвышении  за
столом рядом с другими джентльменами.
     - В воровстве! Он  обокрал  мою  кассу!  Он  украл  две  полкроны,  три
шиллинга и медный двухпенсовик. Все они были меченые! -  вопят  хором  Радж,
приказчик и мисс Радж.
     - Дени Дюваль ворует шестипенсовики! - восклицает доктор. - Да я скорей
поверю, что он украл дракона с церковной колокольни!
     - Тише, мальчики! Соблюдайте тишину в суде, а не то я прикажу всех  вас
выпороть и выставить за дверь, -  сказал  секретарь  суда  моим  соученикам,
которые пришли со мною в залу и теперь громкими криками приветствовали  речь
доброго доктора. - Это очень серьезное обвинение, - продолжал он.
     - Но в чем заключается это обвинение,  любезный  мистер  Хиксон?  Вы  с
таким же успехом можете посадить на скамью подсудимых и меня и...
     - Прошу прощения, сэр, быть может, вы позволите мне продолжать судебное
заседание, - досадливо перебил его секретарь. - Говорите,  мистер  Радж,  не
бойтесь никого. Вы находитесь под защитой суда, сэр.
     И тут я наконец узнал, в чем меня обвиняют. Радж, а вслед за ним и  его
дочь заявили (к ужасу своему должен добавить: под присягой!),  что  они  уже
давно недосчитывались в кассе денег - то нескольких шиллингов, то  полкроны.
Сколько именно было украдено, они точно не знают, может быть, фунта два  или
три, но только деньги все время пропадали.  В  конце  концов,  сказала  мисс
Радж, она решила пометить несколько монет,  и  эти  деньги  были  найдены  в
ящике, который принадлежит Дени Дювалю и который констебль принес в суд.
     - Джентльмены! - в отчаянии воскликнул я. - Это гнусная ложь;  она  уже
не в первый раз на меня наговаривает. На прошлой неделе она сказала,  что  я
хотел ее поцеловать, и тогда они с Бевилом оба  на  меня  набросились,  а  я
никогда в жизни не хотел целовать эту противную... и да поможет мне...
     - Нет, хотел, мерзкий лгунишка! - закричала  мисс  Сьюки.  -  А  Эдвард
Бевил за меня вступился, и  мы  тебя  хорошенько  вздули,  и  поделом  тебе,
негодник ты эдакий!
     - А еще он выбил мне ногой зуб, да, выбил. Разбойник он, вот он кто!  -
завопил Бевил, чья челюсть и  в  самом  деле  изрядно  пострадала  во  время
потасовки на кухне, когда его драгоценная возлюбленная  явилась  к  нему  на
помощь с раздувальными мехами.
     - Он обозвал меня трусом, а я побил его в честном бою, хотя он  намного
меня  старше,  -  всхлипывая,  проговорил  арестованный.  -  А  Сьюки   Радж
набросилась на меня и отлупила, а если я его лягнул,  так  ведь  и  он  тоже
лягался.
     - И после этого состязания в ляганье они обнаружили, что ты украл у них
деньги? - спросил доктор и, обернувшись, многозначительно посмотрел на своих
собратьев - членов магистрата.
     - Мисс Радж, прошу вас, продолжайте свои показания, - сказал  секретарь
суда.
     Раджи рассказали, что когда они заподозрили меня в воровстве, то решили
в мое отсутствие обыскать все мои шкафы и ящики и в одном  из  ящиков  нашли
две меченые монеты по полкроны, три шиллинга и медный пистолет,  и  все  это
теперь представлено в суд.
     - Мы с приказчиком мистером Бевилом нашли в ящике деньги,  и  тогда  мы
позвали из лавки папашу и сбегали за констеблем мистером Билзом, - он  живет
через дорогу, - а потом воришка пришел из школы, и тут  мы  его  схватили  и
привели сюда, ваша честь. Я всегда знала,  что  он  кончит  на  виселице!  -
прокричала моя супостатка мисс Радж.
     - Как же так, ведь ключ от этого ящика у меня в кармане!  -  воскликнул
я.
     - Мы нашли способ его вскрыть, - сильно покраснев, сказала мисс Радж.
     - Ну, если у вас был второй ключ... - вмешался доктор.
     - Мы взломали его щипцами и кочергой - мы с Эдвардом, то есть,  я  хочу
сказать, с мистером Бевилом, приказчиком, - сказала мисс Радж.
     - Когда вы это сделали? - дрожащим голосом спросил я.
     - Когда? Да когда ты был в школе, разбойник несчастный! За  полчаса  до
того, как ты пришел обедать.
     - Том Пэррот, Том Пэррот!  Позовите  Тома  Пэррота,  джентльмены,  ради
бога, позовите Тома! - вскричал я. Сердце у меня билось так  сильно,  что  я
едва мог говорить.
     - Я здесь, Денни! - раздался из толпы голос Тома, и в ту же  минуту  он
предстал перед почтенными судьями.
     - Спросите Тома, доктор, милый доктор Барнард! - продолжал  я.  -  Том,
когда я показывал тебе мой пистолет?
     - Утром, перед уроками.
     - Как я это сделал?
     - Ты отпер ящик, вынул из носового платка пистолет,  показал  его  мне,
потом достал два кремня, пороховницу пули и форму для отливки пуль, а  потом
положил все на место и запер ящик.
     - А деньги там были?
     - В ящике был только пистолет, пули и все остальное. Я туда заглядывал,
он был совсем пустой.
     - И после этого Дени Дюваль все время сидел рядом с тобою в школе?
     - Да, все время... не считая того, когда учитель вызвал меня и выпорол,
потому что я не выучил Кордериуса, - с лукавой усмешкой отвечал Том.
     Тут все захохотали, а ученики  Поукоковой  школы  услышав  показания  в
пользу своего товарища, громко захлопали в ладоши.
     Мой добрый доктор протянул мне руку через перила скамьи подсудимых,  и,
когда я пожал ее, сердце мое  переполнилось  и  из  глаз  потекли  слезы.  Я
подумал о малютке Агнесе. Что бы она почувствовала, если бы ее любимого Дени
осудили за  воровство?  Благодарность  моя  была  так  велика,  что  радость
оправдания намного превысила горечь обвинения.
     А какой шум подняли ученики Поукока, когда я вышел из суда! Мы  веселой
гурьбой скатились с  лестницы  и,  очутившись  на  базарной  площади,  снова
принялись радостно кричать "ура". Мистер Джо Уэстон как раз покупал на рынке
зерно. Мельком взглянув на меня, он заскрипел зубами и в ярости  сжал  рукою
хлыст, но теперь я ничуть его не испугался.






     Когда наша  веселая  компания  проходила  мимо  кондитерской  Партлета,
Сэмюел Арбин, - я как сейчас помню, этого жадного мальчишку с густой бородой
и с баками, хотя всего лишь пятнадцати лет от роду, - объявил, что  в  честь
победы над врагами я  обязан  всех  угостить.  Я  сказал,  что  если  хватит
четырехпенсовика, то я готов, а больше у меня ничего нет.
     - Ну и врун же ты! - вскричал Арбин. - А куда ты девал  те  три  гинеи,
которыми хвастался в школе? Ты же их всем показывал. Может, это их  и  нашли
во взломанном ящике?
     Этот Сэмюел Арбин был одним из мальчишек,  которые  злорадно  хихикали,
когда констебль вел меня в суд, и я даже думаю, что он бы очень обрадовался,
если б меня признали виновным.  Боюсь,  что  я  и  в  самом  деле  хвастался
деньгами и показывал блестящие золотые монеты кой-кому из мальчиков в школе.
     - Я знаю, что он сделал со своими деньгами! - вмешался мой верный  друг
Том Пэррот. - Он отдал все до последнего шиллинга беднякам,  которые  в  них
нуждались, а уж чтоб ты кому-нибудь дал хоть шиллинг,  Сэмюел  Арбин,  этого
еще никто не слыхивал.
     - Если только он не мог содрать за это восемнадцать пенсов! -  пропищал
чей-то тоненький голосок.
     - Не будь я Сэм Арбин, если  я  не  переломаю  тебе  все  кости,  Томас
Пэррот! - в ярости завопил Сэмюел.
     - Сэм Арбин, после Тома тебе придется иметь дело со мной. Впрочем, если
тебе угодно, мы можем заняться этим хоть сейчас.
     По правде говоря, я давно уже мечтал вздуть Арбина. Он был  мне  плохим
товарищем, всегда обижал маленьких и к тому же давал деньги в рост.
     - На ринг! Пошли на лужайку! - закричали хором мальчишки, по  молодости
лет всегда готовые к драке.
     Но этой драке не суждено было состояться, и (если не считать  того  дня
много лет спустя, когда я вновь посетил родные края и отправился к Поукоку с
просьбой отпустить после обеда моих юных преемников)  мне  не  суждено  было
больше увидеть старую классную  комнату.  Когда  мы,  мальчишки,  шумели  на
рыночной площади у дверей кондитерской, к нам подошел доктор Барнард, и  все
тотчас притихли.
     - Как! Вы уже снова ссоритесь и деретесь? - строго спросил доктор.
     - Денни не виноват, сэр! - закричали сразу несколько человек.  -  Арбин
первый к нему пристал.
     И в самом деле - во всех стычках, в которые мне доводилось вступать,  -
а в жизни их у меня было немало, - я всегда оказывался прав.
     - Пойдем, Денни, - сказал доктор и, взяв меня за РУКУ, увел с собой.
     Мы отправились гулять по городу. Когда мы проходили мимо древней  башни
Ипр, по преданию построенной королем Стефаном, - в прежние времена она  была
крепостью, а теперь служила городскою тюрьмой, - доктор промолвил:
     - Вообрази, Денни, что ты сидел бы здесь за  решеткой,  ожидая  разбора
своего дела на судебной сессии. Не очень это было бы приятно.
     - Но ведь я ни в чем не виноват, сэр! Вы же сами знаете!
     - Да, слава богу, это так. Но если б ты  по  воле  провидения  не  смог
доказать свою невиновность, если  б  ты  и  твой  друг  Пэррот  случайно  не
заглянули в этот ящик, ты непременно угодил бы сюда. Чу! Колокола  звонят  к
вечерне, которую служит мой добрый друг доктор Уинг. Как по-твоему, Денни...
не пойти ли нам... и не возблагодарить ли господа... за то, что  он  избавил
тебя... от страшной опасности?
     Я помню, как дрожал голос моего дорогого друга, когда он произносил эти
слова, и как две горячие капли упали из глаз его на  мою  руку,  которую  он
держал в своей. Я последовал  за  ним  в  церковь.  Да,  я  был  преисполнен
глубочайшей благодарности за избавление от страшной беды, но еще более был я
благодарен за заботу и ласку этого истинного джентльмена,  этого  мудрого  и
доброго друга, который наставлял,  ободрял  и  поддерживал  меня.  Когда  мы
прочитали последний псалом, выбранный для этой вечерни, доктор,  как  сейчас
помню, склонил голову, положил свою  руку  на  мою,  и  мы  вместе  вознесли
благодарность всевышнему, который не оставляет малых  сих,  который  простер
десницу свою и избавил меня от неистовства моих врагов.
     Когда служба окончилась, доктор  Уинг  узнал  и  приветствовал  доктора
Барнарда, и последний представил меня своему коллеге - тоже члену городского
магистрата, присутствовавшему на моем допросе. Доктор Уинг пригласил  нас  к
себе. В четыре часа был подан обед, и за столом, разумеется, снова завязался
разговор об утренних событиях. По какой причине эти  люди  меня  преследуют?
Кто их подстрекает? С этим делом были связаны обстоятельства, о  коих  я  не
мог ничего сказать, не рискуя выдать чужие тайны, в которых был замешан  бог
знает кто и касательно которых мне следовало держать язык за зубами.  Теперь
никаких тайн больше нет.  Старинное  сообщество  контрабандистов  давно  уже
распалось, более того, я сейчас расскажу, как я сам  помог  его  уничтожить.
Мой дед; бакалейщик Радж, шевалье, джентльмены из Приората -  все  они  были
связаны с многочисленным сообществом контрабандистов, о котором  я  упоминал
выше и которое имело склады по всему побережью и в глубине страны,  а  также
пособников везде и всюду от Дюнкерка до Гавр-де-Грас. Я уже рассказывал, как
мальчиком несколько раз ездил "на рыбную ловлю" и как,  главным  образом  по
совету моего дорогого доктора, перестал участвовать в  этих  беззаконных  и.
греховных делах. Когда я отказался отправиться с Бевилом в ночной поход и он
обозвал меня трусом, между  нами  вспыхнула  ссора,  которая  перешла  в  ту
достославную битву, когда мы все трое, тузя друг друга кулаками и  брыкаясь,
валялись на полу в кухне. Что заставило милейшую мисс Сьюки возвести на меня
поклеп - ярость по  поводу  выбитых  мною  зубов  ее  возлюбленного  или  же
ненависть ко мне самому? Мой поступок едва ли мог вызвать столь  смертельную
вражду,  о  существовании  которой   говорило   судебное   преследование   и
лжесвидетельство. Между тем причина  для  гнева  дочери  бакалейщика  и  его
приказчика все-таки  существовала.  Они  готовы  были  навредить  мне  всеми
возможными способами и (как в вышеупомянутом случае с раздувальными  мехами)
не брезговали никаким оружием.
     Будучи членами магистрата графства и зная многое из того, что творилось
вокруг,  а  также  характер  своих  соседей  и  прихожан,  оба  джентльмена,
разумеется, не могли  слишком  подробно  меня  расспрашивать.  Контрабандный
шелк, кружева, ром и коньяк? У кого из прибрежных жителей Кента  и  Сассекса
не было таких вещей?
     - И к тому же, Уинг, станете  ли  вы  утверждать,  что  за  все  ленты,
имеющиеся в вашем доме, была заплачена пошлина?  -  спросил  один  доктор  у
другого.
     - Друг мой, - отвечал доктор Уинг, - хорошо, что  моя  жена  ушла  пить
чай, а не то я не поручился бы за мир и покой в этом доме.
     - Дорогой Уинг, - продолжал доктор Барнард, - этот пунш  превосходен  и
стоит  того,  чтобы  коньяк,   из   которого   он   приготовлен,   провозили
контрабандой. Тайно провезти бочонок коньяку не такой уж, страшный грех,  но
когда люди берутся за  эти  беззаконные  дела,  неизвестно,  чем  это  может
кончиться. Я покупаю десять бочонков коньяку с французской рыболовной шхуны,
обманным путем выгружаю их на берег, переправляю куда-нибудь в глубь страны,
хотя бы отсюда в Йорк, и все  мои  компаньоны  тоже  лгут  и  обманывают.  Я
выгружаю коньяк и обманываю таможенного чиновника. Обманным путем  (то  есть
под строжайшим секретом) я продаю его, скажем, хозяину гостиницы "Колокол" в
Мейдстоне, где наш с тобой  общий  друг,  Денни,  проверял  свои  пистолеты.
Надеюсь, ты помнишь тот день, когда его братцу  угодил  в  физиономию  заряд
дроби? Хозяин обманным путем сбывает этот коньяк клиенту. Мы все соучаствуем
в преступлении, тайном сговоре и  обмане;  а  если  таможенникам  вздумается
последить за нами более пристально, мы тотчас хватаемся за  пистолеты,  и  к
преступному сговору добавляется еще и убийство. Уж не  думаете  ли  вы,  что
люди, которые каждый день лгут, остановятся перед  тем,  чтобы  дать  ложные
показания  под  присягой?  Преступление  порождает  преступление,  сэр.  Мне
известно, что вокруг нас гнездятся мошенничество, алчность  и  мятеж.  Я  не
называю никаких имен, сэр. Боюсь, что  люди,  почитаемые  в  свете  и  щедро
одаренные его богатствами, замешаны в этой безбожной контрабанде, и до  чего
только она их не довела? До обмана, беззакония, убийства, до...
     - Осмелюсь доложить, что  чай  подан,  сэр,  -  сказал  Джон,  входя  в
комнату. - Госпожа и барышни вас ждут.
     Дамы уже слышали о допросе ни в чем не повинного  Дени  Дюваля  и  были
очень с ним любезны. К тому времени, когда мы  присоединились  к  ним  после
обеда, они успели переодеться, так как были приглашены на карты к соседям. Я
знал, что миссис Уинг покупает у матушки кое-что из французских  товаров,  и
при обычных обстоятельствах  она  едва  ли  пригласила  бы  к  своему  столу
человека столь низкого происхождения, как сын скромной портнихи, но и она  и
барышни  были  очень  добры,  а  ложное  обвинение  и  доказательства   моей
невиновности расположили их в мою пользу.
     - Вы долго беседовали, господа, - заметила  миссис  Уинг.  -  Наверное,
речь шла о политике и о распре с Францией.
     - Мы говорили о Франции  и  о  французских  товарах,  дорогая,  -  сухо
отозвался доктор Уинг.
     - И о тяжком преступлении, которое совершают контрабандисты и  те,  кто
поощряет контрабанду, любезная миссис Уинг! - воскликнул доктор Барнард.
     - В самом деле, доктор?
     Заметим кстати, что миссис Уинг  и  барышни  были  в  новых  щегольских
шляпках с лентами, которыми снабдила их моя бедная матушка. Дамы покраснели,
и я тоже покраснел, - совсем как ленты на шляпках, - когда поду-лал  о  том,
откуда эти милые дамы их получили. Не удивительно, что  миссис  Уинг  решила
переменить тему разговора.
     - Что этот молодой человек намерен делать после суда? Ведь не может  же
он вернуться к Раджу, этому отвратительному методисту, который обвинил его в
воровстве.
     Разумеется, я не мог к нему вернуться, но об  этом  мы  еще  не  успели
подумать. За те несколько часов, что меня освободили из-под ареста,  у  меня
было множество увлекательных предметов для размышления.
     Доктор хотел отвезти меня в Уинчелси в своей коляске.  Было  совершенно
очевидно, что я не могу вернуться к своим гонителям  -  разве  только  чтобы
забрать свои пожитки и злополучный ящик,  который  они  ухитрились  открыть.
Миссис Уинг подала мне руку, барышни церемонно поклонились, и доктор Барнард
рука об руку с внуком цирюльника покинул этих добрых  людей.  Видите  ли,  я
тогда еще был не морским офицером, а всего-навсего скромным юношей  из  рода
простых ремесленников.
     Между прочим, я забыл сказать, что во время послеобеденной  беседы  оба
священника интересовались моими  успехами  в  науках,  а  также  планами  на
будущее. Латынь  я  знал  весьма  посредственно,  но  зато  по-французски  -
благодаря своему происхождению, а главное, благодаря наставлениям  мосье  де
ла Мотта - говорил лучше любого из моих экзаменаторов, и притом  с  отменным
произношением.  Я  так  же  порядочно  знал  арифметику   и   геометрию,   а
"Путешествиями" Дэмпира восхищался не меньше, чем приключениями Синдбада или
моих любимцев Робинзона Крузо и Пятницы. Я мог выдержать  серьезный  экзамен
по навигации и мореходной астрономии, подробно рассказать о течениях, о том,
как производить суточное счисление пути, определять  местоположение  корабля
но полуденной высоте солнца и так далее.
     - И с лодкой на море ты тоже можешь управиться?  -  сухо  спросил  меня
доктор Барнард.
     При этих словах я, помнится,  покраснел.  Разумеется,  я  умел  править
лодкой - и на веслах, и под парусом, во всяком случае, умел все это еще  два
года назад.
     - Денни, мне кажется, уже настало время, чтобы ты расстался со  школой,
а друг наш сэр Питер о тебе позаботился, - сказал мой милый доктор.
     Я совершенно уверен, что любой мальчишка,  при  всей  своей  страсти  к
учению, не станет очень уж сильно сокрушаться, если  ему  предложат  бросить
школу. Я сказал, что буду счастлив, если мой покровитель  сэр  Питер  окажет
мне внимание. Доктор сказал, что  с  моим  образованием  я  могу  приобрести
положение в свете, а дед мой, по его  мнению,  найдет  средства  экипировать
меня, как подобает джентльмену.
     Я слышал, что юноше, который  желает  стать  морским  офицером  и  быть
экипированным не хуже других, требуется в год фунтов тридцать или сорок.
     - Вы думаете, дедушка может позволить себе такой расход?  -  спросил  я
доктора.
     - Я не знаю,  какими  средствами  располагает  твой  дед,  -  улыбнулся
доктор, - но едва ли я ошибусь, если скажу,  что  он  может  назначить  тебе
содержание более высокое, чем многие знатные джентльмены своим  сыновьям.  Я
считаю его богатым человеком. Прямых доказательств у меня  нет,  но  сдается
мне, мистер Дени, что рыбная ловля принесла вашему деду немалую прибыль.
     Насколько богат мой дед? Я вспомнил сокровища из  моих  любимых  сказок
"Тысячи и одной ночи". Считает ли доктор Барнард, что  он  очень  богат?  На
этот вопрос доктор ответить не мог. В Уинчелси думают, что мой  дед  человек
весьма состоятельный. Как бы то ни было, я должен вернуться к  нему.  Нельзя
оставаться у Раджей после тех оскорблений, которые они мне  нанесли.  Доктор
велел мне собрать вещи и сказал, что отвезет меня  домой  в  своей  коляске.
Беседуя таким образом, мы очутились возле  дома  Раджа,  и  я  с  замирающим
сердцем вошел в лавку. Радж, писавший  что-то  в  своих  конторских  книгах,
уставился на меня из-за стола. Приказчик, вылезавший из погреба  со  связкой
свечей в руках, бросил на меня  злобный  взгляд,  а  мисс  Сьюзен,  стоя  за
прилавком, затрясла своей уродливой головою.
     - Ха-ха! Он вернулся! - воскликнула мисс Радж. - Можете идти в гостиную
нить чай, молодой человек - все ящики в буфете заперты.
     - Я хочу отвезти Денни домой, мистер Радж, - сказал  доктор.  -  Он  не
может оставаться у вас после того, как вы возвели на него ложное обвинение.
     - В том, что у него в ящике лежали наши меченые деньги? Может,  вы  еще
посмеете сказать, что мы их сами  туда  положили?  -  вскричала  мисс  Радж,
переводя яростный взор с меня на доктора. - Ну, ну, говорите же! Прощу  вас,
доктор Барнард, скажите это в присутствии миссис Баркер и миссис Скейлз (эти
две женщины как раз пришли в лавку за  покупками).  Пожалуйста,  будьте  так
любезны сказать в присутствии этих леди, что  мы  подсунули  деньги  в  ящик
мальчишке, и тогда мы увидим, есть ли в  Англии  справедливость  для  бедной
девушки, которую вы оскорбляете, потому что вы доктор, да еще мировой  судья
в придачу! Эх,  будь  я  мужчиной,  уж  я  бы  не  допустила,  чтоб  кое-кто
расхаживал тут в рясах, да еще в судейских мантиях с белыми лентами! Как  бы
не так! А некоторые люди, не будь они  трусами,  не  позволили  бы  при  них
оскорблять женщину!
     Произнося эти слова, мисс Сьюзен поглядела на люк погреба, из  которого
высовывалась  голова  приказчика,  но  доктор  бросил  в  ту  сторону  такой
угрожающий  взгляд,  что  Бевил,  к  великому  его  удовольствию,   поспешно
захлопнул крышку люка.
     - Ступай, уложи свой сундук, Денни. Через полчаса  я  за  тобой  заеду.
Мистеру Раджу должно быть понятно,  что  после  таких  оскорблений  ты,  как
джентльмен, не можешь оставаться в этом доме.
     - Хорошенький джентльмен, нечего сказать! Интересно, с  каких  это  пор
цирюльники  джентльменами  заделались?  Миссис  Скейлз,  миссис  Баркер,  вы
когда-нибудь причесывались у джентльмена? Если это вам  угодно,  ступайте  в
Уинчелси к мосье Дювалю. Одного Дюваля уже повесили за разбой и  грабеж,  и,
надеюсь, он будет не последним!
     Не было никакого резона вступать в перебранку с этой девицей.
     - Я пойду за сундуком, сэр, и буду готов к вашему приезду, -  сказал  я
доктору, но не успел тот выйти  за  дверь,  как  злобная  фурия  разразилась
потоком бранных слов, которые я спустя сорок  пять  лет,  разумеется,  не  в
состоянии припомнить. Однако я ясно вижу, как  она,  подбоченившись,  топает
ногами и, злобно вытаращив свои маленькие зеленые глазки, призывает  на  мою
бедную голову самые страшные проклятья, какие только можно вообразить.
     -  Выходит,  за  меня  и  вступиться  некому,  когда  этот  Цирюльничий
подмастерье меня оскорбляет? - кричала она. - Бевил! Да Бевил же! На помощь!
     Я побежал к себе наверх и через двадцать минут был уже готов. Много лет
провел я в этой комнатушке, и теперь мне было как-то жалко ее покидать.  Эти
отвратительные люди оскорбили меня, и все же я хотел бы  расстаться  с  ними
по-дружески. Я провел здесь много чудесных вечеров в обществе  мореплавателя
Робинзона Крузо мосье Галлана с его арабскими сказками и Гектора Троянского,
рассказ о приключениях и горестной смерти  которого  (в  изложении  Попа)  я
затвердил наизусть. Случались у меня и томительные вечера,  когда  я  корпел
над учебниками, ломая голову над запутанными правилами латинской грамматики.
Арифметика, логарифмы и математика, как я уже сказал, давались мне легче. По
этим предметам я шел одним из первых даже среди учеников старших классов.
     Итак, я уложил свои вещи (моя библиотека легко уместилась в ящике,  где
хранился знаменитый пистолет), сам, без чьей-либо  помощи  снес  их  вниз  и
сложил  в  прихожей  в  ожидании  приезда  доктора  Барнарда.  Прихожая  эта
находится за лавкой Раджа (Боже! Как отчетливо я все ото помню!), и дверь из
нее выходит прямо в  переулок.  С  другой  стороны  расположена  кухня,  где
разыгралась вышеописанная баталия и где мы обыкновенно обедали.
     Торжественно  заявляю,  что  я  отправился  на  кухню,  желая  дружески
распрощаться с этими людьми - простить мисс Радж ее  вранье,  Бевилу  -  его
колотушки и забыть все наши прежние ссоры.
     Старик Радж ужинал возле очага, мисс Радж восседала напротив,  а  Бевил
все еще возился в лавке.
     - Я пришел проститься перед отъездом, - сказал я.
     - Вы уезжаете? А куда же вы  едете,  сэр,  позвольте  вас  спросить?  -
отозвалась мисс Сьюки, подняв голову от чашки чая.
     - Я еду домой с доктором Барнардом. Я не могу  оставаться  здесь  после
того, как вы обвинили меня в краже ваших денег.
     - В краже? Но ведь деньги лежали в твоем ящике, воришка ты несчастный!
     - Ах ты, негодник ты эдакий! -  прохрипел  старик  Радж.  -  Удивляюсь,
почему тебя до сих пор медведи не  сожрали.  Ты  сократил  мне  жизнь  своим
злодейством, и  я  ничуть  не  удивлюсь,  если  ты  вгонишь  в  гроб  своего
несчастного седовласого деда. А ведь ты из такой богобоязвенной  семьи!  Мне
страшно подумать о тебе, Дени Дюваль!
     - Страшно! Тьфу! Ах, дрянной мальчишка! Меня от него просто  тошнит!  -
завопила мисс Сьюки, глядя на меня с непритворным отвращением.
     - Пусть убирается из нашего дома! - вскричал Радж.
     - Чтоб я больше никогда не видела  этой  мерзкой  рожи!  -  воскликнула
нежная Сьюки.
     - Я уйду, как только приедет коляска доктора Барнарда. Мои вещи уложены
и стоят в передней, - сказал я.
     - Ах так, они уложены! Нет ли там еще наших денег, ублюдок  несчастный?
Папа, посмотрите в буфете - на месте ли ваша серебряная кружка и ложки?
     Мне кажется, бедняжка  Сьюки  немного  выпила,  чтобы  забыть  давешнее
унижение на суде. С  каждым  словом  ярость  ее  увеличивалась,  и  она  как
сумасшедшая вопила и размахивала кулаками.
     - Сусанна, против тебя выставили лжесвидетеля, и тут ты не первая у нас
в роду. Однако успокойся, дитя мое. Наш долг - хранить спокойствие.
     - Еще чего не хватало! - прорычала Сьюки. -  Как  я  могу  успокоиться,
когда здесь эта скотина, этот воришка, этот обманщик, этот гад?  Где  Эдвард
Бевил? Что он за мужчина, если не может как следует отодрать этого мерзавца?
Погоди, сейчас я отделаю тебя хлыстом!  -  завопила  она,  хватая  отцовский
хлыст, который обычно висел на двух крючках над буфетом. - Ну  что,  злодей!
Где твой пистолет? Стреляй в меня, трусишка, я тебя ни  капельки  не  боюсь!
Ах, вот оно что! Пистолет у тебя в ящике? (Я по глупости сообщил ей об  этом
в ответ на ее издевательства.) Ни с места! Папа! Этот воришка хочет ограбить
весь дом, а потом уехать вместе со своими сундуками. Сию же минуту  открывай
все сундуки! Посмотрим, что ты  у  нас  украл!  Говорят  тебе,  открывай.  Я
сказал, что и не подумаю. От такой наглости кровь моя вскипела, и когда мисс
Сьюки бросилась в прихожую за моим сундуком, я опередил ее и уселся прямо на
него. По  правде  говоря,  позиция  эта  оказалась  весьма  невыгодной,  ибо
разъяренная фурия принялась бить меня по  лицу  хлыстом,  и  мне  оставалось
только схватить ее за Руки. Когда я  стал  таким  образом  защищаться,  мисс
Сьюки, конечно, принялась звать на помощь.
     - Эдвард! Нед Бевил! - вопила она. - Этот трус меня бьет!  Помоги  мне,
Нед!
     Тут дверь лавки распахнулась, и рыцарь хозяйской  дочери  ринулся  было
прямо на меня, но зацепился за второй сундук, расшиб  себе  ногу,  грохнулся
носом оземь и разразился неистовою бранью.
     В разгар этой баталии, когда Бевил валялся на полу в  тесной  и  темной
прихожей, мисс Сьюки яростно размахивала хлыстом (похоже на то, что  большей
частью он гулял по спине Бевила), а я изо всех сил от нее отбивался, к лавке
подъехала коляска. В пылу  сражения  я  этого  даже  не  услышал,  но  когда
отворилась входная дверь, с радостью  подумал,  что  за  мной,  как  и  было
обещано, приехал доктор Барнард.
     Однако это оказался вовсе не доктор. Вновь прибывший был не в рясе, а в
платье. Вскоре после окончания моего допроса в суде наш сосед  Джон  Джефсон
из Уин-челси уселся на свою повозку и поехал с рынка  домой.  Он  отправился
прямо  к  нам  и  рассказал  матушке  об  удивительной  сцене,  только   что
разыгравшейся у него на глазах, о том, как меня обвинили в краже и как я был
оправдан. Матушка умолила Джефсона дать  ей  повозку.  Она  схватила  хлыст,
поводья и поскакала в Рай, и я не завидую Джефсоновой старой  сивой  кобыле,
которой пришлось скакать в упряжке у такого  кучера.  Когда  дверь  с  улицы
распахнулась, в прихожую хлынул свет, и матушка увидела трех воинов, яростно
тузивших друг друга на полу.
     Сценка как нарочно для матери, у которой тяжелая рука, доброе сердце  и
буйный нрав! Мадам Дюваль тотчас ринулась на мисс Сьюзен, которая  с  дикими
воплями  колотила  меня  хлыстом,  и  оторвала   ее   от   меня.   В   руках
амазонки-родительницы остался обрывок чепца Сьюзен и клочья ее рыжих  волос,
сама же она вылетела из прихожей на кухню и шлепнулась прямо под ноги своему
перепуганному папаше. Не знаю уж, сколько ударов нанесла  моя  матушка  этой
твари. Она наверняка пришибла бы сию целомудренную Сусанну,  если  бы  та  с
пронзительным визгом не забралась под кухонный стол.
     Вырвав из рук поверженной Сусанны  хлыст,  которым  эта  молодая  особа
стегала ее единственного сына, мадам Дюваль заметила  Раджа,  в  смертельном
ужасе застывшего в углу, набросилась на старого бакалейщика и принялась бить
его плеткой и рукояткой по носу и по глазам, за  что  всякий,  кому  угодно,
может его пожалеть.
     - Ну что, будешь еще обзывать моего сына вором?  Будешь  таскать  моего
Денни по судам? Prend moi ca, gredin! Attrape, lache! {Вот  тебе,  прохвост!
Получай, подлый трус! (франц.).} Nimm noch em Paar Schlage, Spitzbube!  {Еще
парочку ударов, мерзавец! (нем.).} -  кричала  моя  полиглотка-матушка,  как
всегда в минуту  волнения  изъясняясь  на  смеси  английского,  немецкого  и
французского языков. Моя добрая родительница не хуже всякого  мужчины  умела
брить, причесывать и мыть джентльменские головы, и я совершенно уверен,  что
еще ни единому человеку во всей Европе не задавали  такой  головомойки,  как
мистеру Раджу в тот вечер.
     Бог ты мой! Я занял почти целую страницу описанием битвы, которая никак
не  могла  продолжаться  более  пяти  минут.   Покуда   матушка   одерживала
блистательные победы в доме, ее повозка стояла в переулке.  Тем  временем  к
парадному крыльцу подъехала коляска доктора Барнарда, и,  войдя  в  дом,  он
увидел, что победители завладели полем боя. После моей предыдущей  стычки  с
Бевилом мы оба знали, что я  -  более  чем  достойный  для  него  противник.
"Именем короля приказываю вам бросить кинжалы",  -  говорит  персонаж  одной
пьесы. Наши баталии окончились с появлением мирного человека. Матушка  вышла
из комнаты, размахивая хлыстом над головою Раджа; мисс Сьюки вылезла  из-под
стола; мистер  Бевил  встал  с  пола  и  поплелся  смывать  кровь  со  своей
окровавленной физиономии, а когда злополучный  Радж  заикнулся  о  том,  что
подаст в суд за оскорбление действием, доктор сурово заметил:
     - В начале сражения вас было  трое  против  одного,  потом  стало  трое
против двух, а после ваших сегодняшних  показаний  едва  ли  найдется  такой
судья, который поверит вам, клятвопреступник вы несчастный!
     Разумеется,  никто  им  не  поверил.  Этих  скверных   людей   постигла
заслуженная кара. Кто-то из жителей Рая прозвал Раджа и его дочь  Ананией  и
Сапфирой, и с того дня дела старого бакалейщика сильно  пошатнулись.  Стоило
ученикам Поукока повстречать на улице Раджа, его дочь  или  приказчика,  как
эти маленькие бездельники начинали вопить:
     - Кто положил монеты в ящик Денни? Кто оклеветал соседа  своего?  Целуй
Библию, крошка Сьюки, и говори  правду,  всю  правду,  одну  только  правду,
слышишь?
     Жизнь несчастных бакалейщиков стала  просто  ужасной.  А  плутишка  Том
Пэррот однажды в базарный день когда в лавке было полно народу,  спросил  на
пенни леденцов и, протянув деньги старику Раджу, который,  сидя  за  высокой
конторкой, записывал что-то в свою книгу, предерзко заявил:
     - Славная монетка! Она не меченая, как деньги Денни Дюваля!
     И, без сомнения, по знаку юного злодея,  выстроившийся  под  окном  хор
мальчишек запел:
     - Сапфира и Анания! Где ж ваше покаяние?
     Но это было не единственною карой, постигшей беднягу Раджа. Миссис Уинг
и многие другие постоянные клиенты перестали делать покупки в  его  лавке  и
перешли к бакалейщику на другой стороне улицы. Вскоре после суда  надо  мною
мисс Сьюки вышла замуж за беззубого приказчика, - он сильно проиграл на этом
деле, все равно, хоть с женою, хоть с возлюбленной. Я сейчас расскажу, какое
наказание они (и еще кое-кто вместе с ними) понесли за свои  подлые  дела  и
как раскаялась бедняжка Сьюки, которую я от всей  души  прощаю.  Тогда-то  и
раскрылась тайна гонений, воздвигнутых на скромного юношу, который  в  жизни
никого и пальцем не тронул, разве только защищая  свою  жизнь,  -  тайна,  в
каковую я никак не мог,  а  доктор  Барнард  либо  не  мог,  либо  не  хотел
проникнуть.
     Я взвалил на спину сундуки - причину вышеописанной прискорбной баталии,
погрузил их в матушкину повозку  и  хотел  было  забраться  на  сиденье,  но
хитроумная старая леди не позволила мне расположиться рядом с ней.
     - Я отлично доеду сама. Садись в коляску к  доктору,  сынок.  Он  лучше
знает, что тебе сказать, чем такая темная  женщина,  как  я.  Сосед  Джефсон
рассказал мне, как добрый джентльмен защищал тебя в суде.  Если  я  или  мои
родные смогут хоть чем-нибудь его отблагодарить, ему  стоит  только  сказать
одно слово. Но-о-о, Schimmel! {Сивый (нем.).} Пошел! Скоро будем дома!
     И с этим она укатила,  увозя  мои  пожитки,  ибо  на  дворе  уже  стало
темнеть.
     Я вышел из дома Раджа и с тех пор больше ни разу не ступал туда  ногой.
Я сел в коляску рядом с моим добрым доктором Барнардом. Мы выехали из  ворот
и спустились в простиравшуюся за ними болотистую равнину. Невдалеке сверкала
водная гладь Ла-Манша, а над головой у нас мерцали звезды.  Мы,  разумеется,
говорили о давешних событиях, событиях, представлявших немалый интерес, - по
крайней мере, для меня, ибо я не мог думать ни о чем, кроме  как  о  судьях,
обвинениях и оправданиях.  Доктор  снова  высказал  твердое  убеждение,  что
контрабандисты всего побережья и окрестностей вступили между собою в  тайный
заговор. Мистер Радж тоже состоит в этом братстве (о  чем  я  отлично  знал,
ибо, как уже говорилось выше, к стыду своему, раза два выходил в море с  его
людьми).
     - Быть может, к этому сообществу принадлежит  еще  кто-нибудь  из  моих
знакомых? - холодно осведомился доктор. - Но, пошла, Дэйзи! Кое-кого из  них
можно встретить и в Уинчелси, и  в  Рае.  В  нем  состоит  твой  драгоценный
одноглазый неприятель, а также, без  сомнения,  шевалье  де  ла  Мотт,  и...
попробуй-ка угадать, кто еще?
     - Да, сэр, - печально отвечал я, зная, что в  этих  нечестивых  сделках
замешан мой собственный дед. - Но хотя...  хотя  другие  и  занимаются  этим
делом, я, клянусь вам честью, никогда не стану в нем участвовать.
     - Теперь это будет опаснее, чем раньше.  Переправляясь  через  Ла-Манш,
господа контрабандисты натолкнутся на препятствия, каких они  давно  уже  не
встречали. Ты ведь слышал новости?
     - Какие новости?
     По правде говоря, я не думал ни о чем, кроме как  о  своих  собственных
делах. Между тем, как раз в этот самый вечер  из  Лондона  прибыла  почта  с
известием, которое оказалось весьма немаловажным даже и  для  моей  скромной
персоны. Новости были вот какие: его величество  король,  узнав,  что  между
французским  двором  и   некоторыми   лицами,   состоящими   на   службе   у
взбунтовавшихся  подданных  его  величества  в  Северной  Америке,  заключен
договор  о  мире  и  торговле,  "изволили  повелеть  своему  послу  покинуть
французский двор... и, твердо уповая на рвение и преданность народа  своего,
приняли решение привести в состояние готовности все силы и  средства  своего
королевства,  которые,  как  он  надеется,  сумеют  в  случае  необходимости
отразить любую обиду или атаку, равно как и поддержать  и  укрепить  мощь  и
добрую славу сего государства".
     Итак, когда я выходил из ратуши города Рая, думая лишь о своих  врагах,
о своих злоключениях и о своем торжестве, по  всей  стране  галопом  мчались
гонцы с известием об объявлении войны Франции. Когда мы ехали домой мимо нас
проскакал один из них, трубя в рог и выкрикивая известие о  войне.  Проезжая
по равнине, мы видели огни на французском берегу Ла-Манша. С тех пор  прошло
уже пятьдесят лет, но зловещие военные огни гасли лишь  изредка  и  лишь  на
очень короткий срок.
     Гонец с этим важным известием прибыл в Рай уже после нашего отъезда, но
он скакал гораздо быстрее докторской лошаденки и поэтому догнал нас  еще  до
того, как мы въехали в Уинчелси. Спустя полчаса после его прибытия весь  наш
город был уже на ногах, и на рыночной площади, в трактирах и у дверей  домов
- всюду толпились люди. Итак, мы снова ведем войну с нашими соседями  по  ту
сторону Ла-Манша и с нашими мятежными  сынами  в  Америке,  и  на  этот  раз
мятежные сыны одерживают верх над  своим  родителем.  Мы,  ученики  Поукока,
вначале сражались  отважно  и  с  большим  воодушевлением.  Склонившись  над
картами, мы преследовали мятежников и разбивали их наголову во всех  битвах.
Мы разгромили их на Лонг-Айленде. Мы побили их  на  берегу  Брендиуэйна.  Мы
одержали над ними блестящую победу при Банкер-Хилле. Мы триумфальным  маршем
вошли в Филадельфию с генералом Хоу. Мы были совершенно сбиты с толку, когда
в Саратоге лам пришлось сдаться вместе с генералом Бергойном, - мы как-то не
привыкли слышать о сдаче британских армий и об унижении британского оружия.
     - За Лонг-Айленд нас отпустили с  уроков  после  обеда,  -  сказал  Том
Пэррот, когда мы сидели с ним  за  партой.  -  А  вот  за  Саратогу  нам  уж
наверняка не миновать норки.
     Что касается до этих французов, то мы давно уже знали об  их  измене  и
сильно на них гневались. Французы-протестанты, по общему мнению, были совсем
не такие, и Я думаю, что изгнанные из Франции гугеноты оказались  достойными
подданными нашего нового государя.
     Должен, однако же, признаться, что в Уинчелси находилась  одна  славная
маленькая француженка, которая была  отъявленною  мятежницей.  Когда  миссис
Барнарй говоря о войне, обратилась к  Агнесе  с  вопросом:  "А  ты  на  чьей
стороне, дитя мое?" - мадемуазель де Барр залилась румянцем и ответила: "Я -
француженка, и я на стороне своего отечества. Vive la France! Vive le  roi!"
{ Да здравствует Франция! Да здравствует король! (франц.)}
     - Ax, Агнеса, ах  ты,  скверное  неблагодарное  создание!  -  с  плачем
воскликнула миссис Барнард.
     Доктор,  однако,  ничуть  не  рассердился,  а  напротив,  улыбнулся  и,
казалось, был даже очень доволен.
     - Мадемуазель де Саверн, - промолвил  он,  склоняясь  перед  Агнесой  в
церемонном поклоне, - я полагаю, что маленькой француженке следует  быть  на
стороне Франции. Но вот несут поднос, и мы не станем  ссориться,  покуда  не
кончим ужин.
     В этот вечер, когда доктор,  читая  проповедь,  определенную  церковным
уставом для военного времени, возносил мольбы к тому, кто ниспосылает  людям
все победы, испрашивая у него защиты от  врагов,  мне  казалось,  что  голос
этого  доброго  человека  никогда  еще  не   звучал   так   торжественно   и
проникновенно.
     Когда  в  доме  доктора  Барнарда  происходило   дневное   и   вечернее
богослужение, некая молодая особа, исповедовавшая римско-католическую  веру,
обыкновенно сидела в  стороне,  ибо  ее  духовные  наставники  запрещали  ей
участвовать в наших англиканских обрядах. Когда служба окончилась и прислуга
доктора удалилась, на залитом  румянцем  лице  Агнесы  выразилась  некоторая
досада.
     - Что же мне делать, тетушка Барнард? - спросила юная мятежница. - Если
я стану молиться за вас, значит, я буду молиться за то, чтобы мое  отечество
потерпело поражение, а вы были бы спасены и избавлены от врагов.
     - Нет, дитя мое, мы не станем понуждать тебя к этой молитве,  -  сказал
доктор, потрепав ее по щечке.
     - Я не знаю, почему вы хотите победить  мое  отечество,  -  всхлипывая,
пролепетала девочка. - Я ни за что не стану молить бога,  чтобы  с  вами,  с
тетушкой Барнард или с Денни случилось что-нибудь плохое, ни за что!
     Заливаясь слезами, Агнеса спрятала свою головку  на  ГРУДИ  у  доктора,
растрогав всех нас до глубины души.
     Крепко держась за руки, мы отправились в  Приорат,  который  -  увы!  -
находился слишком близко от дома доктора Барнарда. Прежде  чем  позвонить  у
дверей, я остановился, все еще не выпуская маленькой руки своей спутницы.
     - Скажи, Денни, ты ведь  никогда  не  станешь  мне  врагом,  правда?  -
задумчиво спросила она, подняв на меня глаза.
     - Милая Агнеса, я буду любить тебя вечно! - дрожащим голосом воскликнул
я. Вспомнив, как я нес малютку в своих  объятиях  с  берега  моря,  я  вновь
заключил в них мою дорогую девочку, и сердце мое преисполнилось неизъяснимым
блаженством.







     Разумеется, в ближайшее же воскресенье мнение  нашего  доброго  доктора
было известно всем и каждому. С тех пор как началась война  с  Америкой,  он
неустанно призывал своих прихожан к верности и доказывал незыблемость власти
Цезаря.
     - Война, - поучал он, - не может почитаться за  зло  иг  подобно  нашим
немощам и недугам, ниспослана нам свыше, без сомнения, для нашего же  блага.
Она учит нас смиряться и находить утешение в нужде, она укрепляет  доблесть,
испытывает верность,  дает  случай  выказать  широту  души,  сдержанность  в
победе, долготерпение и бодрость в пораженье. Воины,  доблестно  сражавшиеся
за победу отчизны, завещают своим детям благородное наследие. Нас,  нынешних
англичан, возвышает память о битвах при Креси, Азенкуре и  Бленгейме.  Я  не
питаю зла к шотландцам за их победу  при  Бэннокберне  или  к  французам  за
Фонтенуа. Такая доблесть  доказывает  мужество  пародов.  Когда  мы  подавим
американский мятеж, а это, без сомнения, произойдет, непременно обнаружится,
что наши мятежные сыны вели себя  как  подобает  англичанам,  что  они  были
отважны и решительны, великодушны и умеренны. В  объявленной  ныне  войне  с
Францией, которая близко касается всей Англии, -  а  в  особенности  жителей
нашего побережья, - право, по моему глубокому убеждению, также,  несомненно,
на нашей стороне, как оно было на стороне королевы Елизаветы в ее  борьбе  с
Испанскою армадой. В час почти столь же грозной опасности я возношу мольбы о
том, чтоб нам дано  было  выказать  такую  же  бдительность,  постоянство  и
доблесть, чтобы мы  могли  собрать  все  свои  силы  для  выполнения  долга,
предоставив исход дела Тому, кто ниспосылает нам все победы.
     Прежде чем сойти с кафедры, наш славный доктор объявил, что в следующий
базарный день  он  созывает  в  ратуше  собрание  всех  джентри,  моряков  и
фермеров, дабы решить, какие следует принять меры для защиты наших берегов и
гаваней. Французы могли каждую минуту на нас напасть, и весь народ  пребывал
в  сильном  возбуждении.  Ополченцы  и  волонтеры  патрулировали  прибрежную
полосу, а  рыбаки  не  сводили  подзорных  труб  с  противоположного  берега
Ла-Манша.
     В ратуше состоялся многолюдный сход, на котором держали  речи  наиболее
преданные королю и отечеству мужи. Тут же начался сбор пожертвований в  фонд
обороны. Решено было, что Пять Портовых Городов выставят отряд ополченцев, В
одном  только  Уинчелси  джентри  и   богатейшие   коммерсанты   постановили
экипировать эскадрон конных волонтеров для охраны берегов и связи с  частями
регулярных  войск,  сформированных  в  Дувре,  Гастингсе  и  Диле.   Рыбаков
определили в береговую охрану и патрульную службу. Все побережье от  Маргета
до Фолкстона находилось под  усиленной  охраной  и  наблюдением,  из  многих
гаваней  были  отправлены  в  море  заново  оснащенные  каперские  суда.  На
французском берегу, по слухам, шли такие же военные  приготовления.  Вначале
рыбаки обеих сторон не  трогали  друг  друга,  но  вскоре  между  ними  тоже
начались стычки; с прискорбием сознаюсь и в том, что один из моих предков не
совсем прервал сношения со своими французскими друзьями.
     Правда, на собрании в ратуше дедушка  выступил  с  пожертвованием  и  с
пространною   речью.   Он   сказал,   что   он   и    его    единоверцы    и
соотечественники-французы  уже   почти   сто   лет   пользуются   британским
гостеприимством и свободой, что, изгнанные с  родной  земли  преследованиями
папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских  протестантов
настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу.  Речь
дедушки приняли весьма сочувственно -  у  старика  были  здоровые  легкие  и
бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он  мог  нанизывать  фразы
целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который  (да  простит  мне
бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу  его  нечестивого
внука.
     После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората  (он  и  мой
милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами  магистрата  на
возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс  с  большим  воодушевлением
заявил,  что,  подобно  мистеру  Дювалю  говорившему  от  имени  французских
протестантов, он, со своей стороны,  может  поручиться  за  верность  другой
группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он
убежден, что в час опасности он и его собратья  выкажут  верноподданнические
чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу
можно счесть за доказательство верности он - хотя он  и  уверен,  что  сосед
Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет,  нет!"  -  и  вся  зала
разразилась громким смехом), - жертвует на оборону две гинеи на  одну  гинею
Дюваля.
     - Разумеется,  я  готов  внести  свою  гинею,  -  испуганно  пролепетал
дедушка, - и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!
     - Гинею?! - вскричал Уэстон. - Я даю сотню гиней!
     - А я вторую сотню,  -  сказал  его  брат.  -  Мы,  римско-католические
джентри   Англии,   докажем,   что   не   уступаем    в    верности    нашим
братьям-протестантам.
     - Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! - воскликнула своим
низким голосом матушка. - Запишите меня на двадцать пять гиней и моего  сына
Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо
и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"
     Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры,  джентри,
лавочники,   богачи   и   бедняки   все   устремились   вперед   со   своими
пожертвованиями. Еще  до  конца  схода  была  собрана  порядочная  сумма  на
вооружение и экипировку  отряда  ополченцев  Уинчелси,  и  старый  полковник
Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший
ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать  ополченцев,  покуда
его величество не пришлет своих  офицеров  для  командования  отрядом.  Было
признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.
     - Пускай себе французы высаживаются! -  кричали  мы.  -  На  берегу  их
встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!
     В том, что французы намереваются произвести высадку,  не  сомневался  у
нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой
описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море.  Мы
все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале  и  Булонью,  а  наши
рыболовные  шхуны  иногда  добирались  до  самого  Остенде.  Нам  доставляли
подробные сведения обо всем, что происходило в  этих  портах,  и  мы  знали,
сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и
каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас  на  кухне
нашего старого булонского компаньона Бидуа, - сидя в  обществе  дедушки,  он
курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк,  за  который,  как  мне
было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби,  жившие
на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить
фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе  со  своим
приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла  Мотта  весьма
кисло спросил на немецком языке:
     - Что надо здесь этому Spitzbube? {Постреленку (нем.).}
     - Versteht vielleicht  Deutsch  {Может  быть,  он  понимает  по-немецки
(нем.).}, - поспешно вставил шевалье и, повернувшись  ко  мне,  с  дружеской
улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.
     Этот помощник де ла Мотта был  некий  лейтенант  Люттерлох;  он  прежде
служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне,
а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом  разглагольствовал
о войне и о своих подвигах в  Европе  и  в  наших  американских  провинциях.
Говорили,  будто  он  квартирует  где-то  неподалеку   от   Кентербери.   Я,
разумеется, догадался, что он  принадлежит  к  числу  "макрели"  и,  подобно
самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру
Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как  мосье  де  ла  Мотту
пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.
     Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я
нисколько не удивился, застав его в обществе  немецкого  офицера,  хотя  при
этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще
более беззаконных  и  опасных,  чем  контрабанда.  Я  взбирался  на  холм...
сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду?  Что  ж,
правда никогда никому не причиняла и не  причинит  вреда,  и  поскольку  она
касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все,  что
было. Итак, я часто взбирался  на  холм  поглядеть  на  голубей,  ибо  некая
молодая особа тоже очень любила голубей и время от  времени  наведывалась  в
голубятню фермера Перро. Скажу ли  я,  что  предпочитал  эту  славную  белую
голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу?
Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь  этой  мысли.  Я  чувствую,  что
помолодел, - надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки
на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.
     Однажды, покидая обитель голубиного  воркованья,  я  случайно  встретил
своего бывшего соученика по имени Томас Мизом, который повсюду расхаживал  в
новенькой форме рядового уинчелсийского ополчения, - он страшно ею  гордился
и ни на минуту не расставался со своим кремневым ружьем. Когда я  подошел  к
Тому, он как раз выпалил из своего орудия и попал прямехонько в  цель.  Один
из голубей фермера Перро лежал мертвый у его ног. Это был почтовый голубь, и
юноша очень испугался, особенно когда заметил листок бумаги, привязанный под
крылом убитой птицы.
     Письмо состояло всего из трех строчек, но Том не  сумел  его  прочесть,
так  как  оно  было  написано  немецким  готическим  шрифтом.  Я  мог  лучше
справиться с этой задачей и сначала подумал, что речь  идет  о  контрабанде,
которой промышляли многие из  наших  друзей.  Тем  временем  Мизом  поспешно
ретировался, подозревая, что ему несдобровать, если фермер узнает  о  гибели
одной из своих птиц.
     Я сунул записку в карман, ничего не сказав Тому о ее содержании, но мне
пришла в голову одна мысль, которую я решил обсудить с доктором Барнардом. Я
отправился к нему в дом и прочитал ему  послание,  которое  нес  злополучный
вестник, сраженный пулею Тома. Мой добрый друг очень взволновался и в то  же
время обрадовался, когда я перевел ему голубиное письмо, и особенно похвалил
меня за то, что я ничего не сказал Тому.
     - Может быть, мы попали пальцем в небо, Денни, а может, это,  наоборот,
нечто очень важное. Я сегодня же поговорю с полковником  Эвансом,  -  сказал
доктор.
     Мы отправились  на  квартиру  к  полковнику.  Это  был  старый  офицер,
служивший еще под командованием герцога Камберлендского; теперь  он,  как  и
доктор, состоял мировым судьею нашего графства. Я перевел полковнику письмо,
в котором говорилось:

                       [Пропущено мистером Теккереем.]

     Взглянув на лежавшую перед ним бумагу, в которой содержался официальный
перечень воинских частей,  расквартированных  в  различных  гарнизонах  Пяти
Портовых Городов, полковник Эванс убедился в точности сведений, доставленных
голубем.
     - Это почерк шевалье? - спросил он. Я сказал, что не думаю, и  упомянул
о немце, с которым встретил мосье де  ла  Мотта.  Оказалось,  что  полковник
Эванс хорошо знает господина Люттерлоха. - Если тут замешан Люттерлох, то мы
об этом деле кое-что узнаем, - сказал полковник и шепнул что-то доктору.  Он
тоже похвалил меня за осторожность, велел никому ничего  не  рассказывать  и
убедить Тома держать язык за зубами.
     Что до Тома,  он  оказался  менее  осторожным.  Он  рассказал  о  своем
приключении кое-кому из приятелей, а также родителям,  которые,  как  и  мои
родные, были ремесленниками. В Уинчелси они имели уютный  домик  с  садом  и
большой загон для скота. В один прекрасный день их  лошадь  была  найдена  в
конюшне мертвой. Потом у них  околела  корова.  В  те  дни  месть  принимала
странные формы, и джентри,  фермерам,  ремесленникам  и  торговцам,  которые
навлекали на себя ненависть известных лиц, частенько приходилось сожалеть  о
своей неосторожности. То, что мой злосчастный дед был и продолжал оставаться
членом сообщества контрабандистов, - факт, который, боюсь, мне не удастся ни
отрицать, ни смягчить. Он, разумеется, горько за это поплатился, но  рассказ
мой еще не продвинулся настолько, чтобы я мог поведать о том, как старик был
наказан за свои грехи.
     Однажды в городской магистрат Уинчелси явился с визитом капитан Пирсон,
командир фрегата "Серапис", стоявшего  в  то  время  на  рейде  Даунз,  и  я
вспомнил, что встречал этого  джентльмена  в  доме  моего  покровителя  сэра
Питера Дени в Лондоне.  Мистер  Пирсон  тоже  вспомнил  мальчугана,  который
подстрелил разбойника, и очень заинтересовался историей с почтовым голубем и
найденной на нем запиской. Он, как и полковник Эванс, был тоже, по-видимому,
знаком с господином Люттерлохом.
     - Ты славный юноша, - сказал капитан, - но нам известны  все  сведения,
которые приносят эти птицы.
     В это время все наше побережье было охвачено сильной тревогой.  С  часу
на час ожидалась высадка французов. Говорили, будто в  Ла-Манше  французский
флот  многочисленнее  нашего,  а  французская  армия,  как  мы  знали,  была
неизмеримо сильнее, чем наша. Я помню  страх  и  возбуждение,  растерянность
одних и похвальбу других, но особенно  запало  мне  в  память,  как  в  один
воскресный день церковь наша мгновенно опустела,  когда  по  рядам  прихожан
разнесся слух, что французы уже произвели  высадку.  Помню,  как  из  церкви
бросились наутек все до  одного,  в  том  числе  самые  отчаянные  хвастуны,
которые прежде вопили: "Пусть они посмеют явиться!" Только мы с матушкой  да
капитан Пирсон остались на своих местах и дослушали  проповедь,  из  которой
доктор Барнард не выбросил ни единой строчки,  что,  признаться,  показалось
мне чрезвычайно досадным и мучительным. Он произнес благословение еще  более
медлительно и торжественно, чем всегда, и ему пришлось самому отворить дверь
кафедры и спуститься по  ступеням  безо  всякой  свиты,  ибо  причетник  его
тихонько выскользнул из-за аналоя и удрал вместе  со  всею  паствой.  Доктор
Барнард пригласил меня к себе на обед. У матушки  хватило  сообразительности
не обидеться, что ее обошли этой любезностью.  Когда  она  приносила  миссис
Барнард корзинку с духами и кружевами, то всегда стояла  перед  нею,  как  и
подобает представительнице торгового сословия. "Ты, сынок,  дело  другое.  Я
хочу, чтоб  ты  стал  джентльменом",  -  говаривала  она,  бывало.  И,  смею
надеяться, я сделал все, чтобы исполнить желание этой доброй женщины.
     Война, возможность высадки французов и способы  борьбы  со  вторжением,
естественно, составляли тему застольной беседы, и хотя тогда  я  не  понимал
еще всего происходящего, впоследствии мне пришлось  все  это  постигнуть,  и
потому я могу спокойно упомянуть здесь об обстоятельствах, прояснившихся для
меня значительно позже. Голуби доставляли во Францию определенные сведения в
обмен на те, которые они же оттуда приносили. С помощью этих и других гонцов
наше правительство  было  отлично  осведомлено  о  планах  и  приготовлениях
неприятеля, и я помню, как говорили, что его  величество  имеет  во  Франции
своих  тайных  корреспондентов,  чьи  донесения   отличаются   поразительною
точностью. Господин Люттерлох  между  делом  занимался  сбором  сведений.  В
Америке он был солдатом, в Англии  вербовщиком  и  бог  весть  кем  еще,  но
сведения, которые он доставлял, давались по указаниям  его  хозяев,  которым
он, в свою очередь, сообщал  сведения,  полученные  им  из  Франции.  Короче
говоря, сей достойный джентльмен был самым настоящим шпионом, и хотя ему  не
суждено  было  болтаться  на  виселице,  он  понес  жестокую  кару  за  свое
вероломство, о чем я в свое время еще расскажу. Что до мосье де ла Мотта, то
джентльмены были склонны полагать, что его ремеслом была контрабанда,  а  не
государственная измена, и что это занятие связывает его с десятками, а то  и
сотнями разных людей. Одного из них - моего богобоязненного деда  -  я  знал
сам, двое других жили в Приорате, и я мог бы перечислить еще многих даже и в
нашем городке - хотя бы всю "макрель",  за  которой  меня  посылали  в  день
похорон несчастной госпожи де Саверн.
     Когда я собрался уходить, капитан Пирсон крепко пожал мне  руку,  а  по
взгляду, которым окинул меня добрый доктор, я догадался, что он готовит  мне
какой-то приятный сюрприз. Я получил его очень скоро и как раз в ту  минуту,
когда погрузился в бездну самого мрачного отчаяния.
     Хотя моя дорогая Агнеса жила в доме этих злодеев Уэстонов, ей разрешали
навещать миссис Барнард, и добрая леди никогда не упускала случая  известить
меня о визите моей маленькой  возлюбленной.  То  мне  сообщали,  что  доктор
просит Дени вернуть сказки "Тысячи и одной ночи", то милейшая миссис Барнард
присылала мне записку: "Если ты выучил математику, приходи пить  чай",  или:
"Сегодня у тебя будет урок французского языка", - или еще что-нибудь в  этом
роде, - и в самом деле, моя милая маленькая учительница была уж тут как тут.
Помнишь ли ты, дорогая, сколько лет было Джульетте, когда она и  юный  Ромео
полюбили друг друга? Моя возлюбленная еще играла в куклы,  когда  зародилась
наша страсть, и драгоценный талисман невинности, заключенный в моем  сердце,
сопровождал меня всю жизнь, оберегая от всевозможных искушений.
     Чистосердечно признаюсь во всем: мы, юные лицемеры, завели  обыкновение
писать друг другу записочки и прятать их в разные укромные уголки, известные
только  нам  двоим.  Джульетта  писала  крупным  каллиграфическим   почерком
по-французски, ответы Ромео, по правде говоря не отличались  безукоризненным
правописанием. Где только не  хранились  poste  restante  {До  востребования
(франц.).} наши письма. В гостиной на японской горке стоял китайский кувшин,
наполненный розовыми лепестками и специями. Опустив руки в  эту  смесь,  два
юных хитреца вылавливали из нее листочки бумаги, намного более  ароматные  и
драгоценные, чем все цветы и гвоздики на свете. Другая великолепная почтовая
контора находилась у  нас  в  дуле  огромного  мушкетона,  который  висел  в
прихожей над  камином.  К  мушкетону  была  привязана  записка  с  надписью:
"Заряжено", но я отлично знал, что это  неправда,  потому  что  сам  помогал
докторскому слуге Мартину его чистить. На кладбище, под крылом  у  херувима,
украшавшего гробницу сэра Джаспера Биллингса, была дыра; в  нее  мы  прятали
листочки бумаги, а на этих  листочках  изобретенным  нами  шифром  писали...
угадайте, что? Мы писали на них  слова  песни;  которую  распевают  юноши  и
девушки с тех самых пор, как  люди  научились  петь.  "Amo,  arnas"  {Люблю,
любишь (лат.).} и так далее, выводили мы своим детским почерком. Слава богу,
хотя сейчас наши руки уже слегка дрожат, они все еще пишут эй! самые  слова!
Дорогая моя, в последний раз, когда я был в Уинчелси, я пошел  взглянуть  на
гробницу сэра Джаспера и на дыру под крылом у  херувима,  но  обнаружил  там
только старый мох да плесень. Миссис Барнард нашла и прочитала некоторые  из
этих писем (о чем эта милая дама рассказала мне впоследствии), но в  них  не
было ничего предосудительного,  а  когда  доктор,  напустив  на  себя  grand
serieux {Важность (франц.).} (разумеется, с полным на  то  правом),  сказал,
что виновных надо как следует  отчитать,  жена  напомнила  ему,  как  он,  в
бытность свою старостою в школе Хэрроу, находил,  однако  же,  время,  кроме
упражнений по греческому и латыни, писать еще и кое-что другое  некоей  юной
леди, проживавшей в городке. Об этих делах она,  повторяю,  поведала  мне  в
более поздние времена, но во все  времена,  начиная  с  первых  дней  нашего
знакомства она была мне самым верным другом и благодетельницей! Однако  этой
любезной сердцу, счастливейшей поре и моей жизни (а именно такою я  сохранил
ее в  памяти  хотя  сейчас  я  счастлив,  безмерно  счастлив  и  преисполнен
благодарности) суждено было внезапно оборваться,  и  бедняге  Шалтаю-Болтаю,
который залез на  стену  блаженства,  суждено  было  свалиться  оттуда  вниз
головой, что на некоторое время страшно его потрясло и обескуражило.  Я  уже
упомянул, какая беда случилась с моим товарищем Томасом  Мизомом,  когда  он
проболтался о делах господина Люттерлоха. А ведь тайну этого господина знали
только двое - Том Мизом и Дени Дюваль, и хотя Дени держал язык за  зубами  и
не рассказывал об этом  деле  никому,  кроме  доктора  и  капитана  Пирсона,
Люттерлоху стало  известно,  что  я  прочел  и  расшифровал  депешу  голубя,
подстреленного Мизомом, а сообщил ему об  этом  не  кто  иной,  как  капитан
Пирсон, с которым немец имел тайные сношения. Когда Люттерлох и его сообщник
узнали о моей злосчастной роли в этом  деле,  они  обозлились  на  меня  еще
больше,  чем  на  Мизома.  Шевалье  де  ла  Мотт,  который  прежде  соблюдал
нейтралитет и даже был ко мне очень добр, теперь страшно меня возненавидел и
стал смотреть на меня как на врага, которого  нужно  убрать  с  дороги.  Вот
почему и произошла  катастрофа,  вследствие  которой  Шалтай-Болтай  Дюваль,
эсквайр, сверзился со стены, откуда он глазел на  свою  милую,  гулявшую  по
саду.
     Однажды вечером... суждено ли мне забыть этот вечер? Была пятница...

                   [Пропуск в рукописи мистера Теккерея.]

     После чая у миссис Барнард мне разрешили проводить мою дорогую  девочку
к Уэстонам в Приорат, который находится  всего  лишь  в  какой-нибудь  сотне
ярдов от дома доктора. За столом весь вечер говорили о битвах и  опасностях,
о вторжении и о новостях с театров военных действий во Франции и в  Америке.
Моя дорогая девочка молча сидела за вышиваньем, время  от  времени  поднимая
свои большие глаза на собеседников. Наконец пробило девять - час, когда мисс
Агнесе  пора  было  возвращаться  в  дом  своего  опекуна.  Я   имел   честь
сопровождать ее, мысленно желая,  чтобы  короткое  расстояние  между  обоими
домами увеличилось, по крайней мере, раз в десять.
     "Доброй ночи, Агнеса!" -  "Доброй  ночи,  Дени!  До  воскресенья!"  Еще
минуту  мы  шепчемся  под  звездами,   маленькая   нежная   рука   ненадолго
задерживается в  моей,  потом  на  мраморном  полу  прихожей  слышатся  шаги
служанки, и я исчезаю. Как-то так получалось, что днем и ночью, за уроками и
в часы досуга я всегда думал об этой маленькой девочке.
     "До воскресенья!" А ведь была пятница!  Даже  такой  срок  казался  мне
страшно долгим. Ни один из нас не мор и подозревать, какая долгая  предстоит
нам  разлука  и  сколько  приключений,  тревог  и  опасностей  придется  мае
пережить, прежде чем я снова смогу пожать эту любимую руку.
     Дверь за  Агнесой  закрылась,  и  я  пошел  вдоль  церковной  стены  по
направлению к дому. Я вспоминал о той блаженной незабываемой ночи, когда мне
дано было сделаться орудием  спасения  моей  дорогой  девочки  от  ужасающей
смерти, о том, как с самого детства  лелеял  я  своем  сердце  эту  заветную
любовь, о том, каким благословением  осенила  Агнеса  всю  мою  юную  жизнь.
Многие годы она была моим единственным другом и утешителем Дома я имел кров,
пищу и даже ласку, - по крайней мере со стороны  матушки,  -  но  был  лишен
общества, и до тех пор, пока не сблизился с семьею доктора  Барнарда,  я  не
знал ни дружбы, ни доброго расположения. Какова же должна быть благодарность
за этот бесценный дар, которым они меня наделили? О, какие клятвы я  твердил
какие возносил молитвы, чтобы мне дано было стать достойным таких друзей,  и
вот, когда я, исполненный этих блаженных мыслей, медленно брел  к  дому,  на
меня обрушился удар, в один миг предопределивший всю мою дальнейшую жизнь.	-
     Это был удар дубиной; он пришелся мне прямо по  уху,  и  я  без  чувств
свалился на землю. Я смутно помню несколько человек, притаившихся  в  темном
проулке, куда я должен был свернуть, потасовку, ругань, крик: "Бей его, будь
он проклят!" - а затем я безжизненной  глыбой  рухнул  на  холодные  гладкие
плиты мостовой. Я пришел в себя почти ослепший от  крови,  которая  заливала
мне лицо Я лежал на дне крытой повозки вместе с другими, испуcкавшими  тихие
стоны страдальцами, а когда я тоже принялся стонать,  чей-то  хриплый  голос
грубо выругался и велел мне тотчас замолчать, пригрозив, что еще раз треснет
меня по башке. Очнувшись от страшной боли, я тут же снова потерял  сознание.
Когда я наконец немного пришел в себя, меня выволокли из повозки и  швырнули
на дно какой-то лодки, где ко  мне,  по-видимому,  присоединились  остальные
пассажиры жуткого экипажа. Потом явился какой-то человек и промыл  мою  рану
соленой водой, от чего голова  у  меня  заболела  еще  сильнее.  Потом  этот
человек, шепнув мне на ухо: "Я друг", - плотно стянул  мне  голову  платком.
Между тем лодка подошла к бригу, стоявшему  на  якоре  на  возможно  близком
расстоянии от берега, и человек, который сначала  оглушил  меня  дубиной,  а
потом ругался, непременно пырнул бы меня ножом,  когда  у  меня  закружилась
голова и я чуть было не упал за борт, если бы за меня не вступился мой друг.
Это был Том Хукем, семье которого я отдал те самые три гинеи. В тот день он,
без  сомнения,  спас  мне  жизнь,  ибо  грозивший  мне  злодей  впоследствии
сознался, что хотел меня прикончить.  Вместе  с  остальными  изувеченными  и
стонущими людьми меня  затолкали  в  трюм,  и  люгер,  подгоняемый  попутным
ветром, двинулся к месту своего назначения, где бы оно ни находилось. О, что
за жуткая была эта ночь! В бреду мне казалось, что я выношу Агнесу из  моря,
и я все время звал ее по имени, о  чем  рассказал  мне  Том  Хукем,  который
явился с фонарем проведать несчастных горемык, валявшихся вповалку на нарах.
Он принес мне воды, и я,  дрожа  от  боли  и  озноба,  кое-как  проспал  эту
страшную ночь.
     Утром наше судно подошло к фрегату,  стоявшему  на  рейде  у  какого-то
города, и Хукем на руках перенес меня на борт. В эту  самую  минуту  подошла
капитанская шлюпка, и капитан со своими спутниками, а также кучка горемычных
пленников вместе с захватившими нас вербовщиками встретились  таким  образом
лицом к лицу. Вообразите мое  изумление  и  радость,  когда  я  увидел,  что
капитан - не кто иной, как друг моего дорогого доктора, капитан Пирсон. Лицо
мое, закрытое повязкой, было таким  бледным  и  окровавленным,  что  меня  с
трудом можно было узнать.
     - Итак, любезный, - сурово произнес капитан, - ты полез в драку? Теперь
ты  видишь,  что  значит  сопротивляться  людям,  состоящим  на  службе  его
величества?
     - Я и не думал сопротивляться, капитан Пирсон. На меня напали сзади,  -
сказал я.
     Капитан удивленно окинул  меня  надменным  взглядом.  Этот  истерзанный
молодчик едва ли мог внушить ему доверие. Вдруг он воскликнул:
     - Боже мой! Да неужто это ты, мой мальчик! Неужто это юный Дюваль!
     - Да, сэр, - отвечал я, и то ли от избытка чувства,  то  ли  от  потери
крови и слабости голова у меня закружилась,  и  я  без  сознания  рухнул  на
палубу.
     Я очнулся на койке в лазарете фрегата "Серапис", где в то время,  кроме
меня, лежал всего один пациент. Оказалось,  что  я  целые  сутки  метался  в
горячечном бреду, беспрестанно призывая Агнесу и предлагая перестрелять всех
разбойников. Ко мне приставили очень славного фельдшера, который ухаживал за
мною  гораздо  внимательнее,  чем  несчастный  раненый  в  своем  жалком   и
унизительном положении мог ожидать. На пятый день я поправился, и  хотя  был
еще очень бледен и слаб, все же смог пойти к капитану, который вызвал меня к
себе. Мой друг фельдшер проводил меня в его каюту.
     Капитан Пирсон писал у себя за столом, но тут же отослал  секретаря,  и
когда тот удалился,  дружески  пожал  мне  руку  и  откровенно  заговорил  о
странном происшествии,  которое  привело  меня  на  борт  его  корабля.  Его
помощник, да и сам он получили сведения, что в одном уинчелсийском  трактире
можно захватить несколько первоклассных  моряков  из  числа  так  называемой
"макрели", и помощник его изловил там с полдюжины этих  молодчиков,  которые
принесут куда больше пользы, если станут служить его величеству  на  корабле
королевского флота, вместо того чтобы обманывать его на своих собственных.
     - Ты попался в эту сеть случайно, -  сказал  капитан.  -  Я  знаю  твою
историю. Я беседовал  о  тебе  с  нашими  общими  друзьями  в  доме  доктора
Барнарда. Несмотря на свою молодость,  ты  уже  сумел  приобрести  в  родном
городе жестоких врагов, и потому тебе лучше  оттуда  уехать.  В  тот  вечер,
когда мы с тобой познакомились, я обещал нашим друзьям взять тебя к себе  на
корабль добровольцем первого класса. Когда настанет время, ты сдашь  экзамен
и будешь произведен в корабельные гардемарины. Да, вот еще что. Твоя матушка
находится в Диле. Ты можешь сойти на берег, и она тебя экипирует.  Вот  тебе
письма. Как только я тебя узнал, я написал доктору Барнарду.
     Я простился со своим добрым командиром и покровителем и побежал  читать
письма. Миссис Барнард и доктор писали, как встревожило их мое  исчезновение
и как они обрадовались, узнав от капитана Пирсона, что я  нашелся.  Матушка,
как всегда попросту, без затей, сообщала, что ждет меня в дилской  гостинице
"Голубой Якорь" и что давно уже приехала бы ко мне, если б не  боялась,  что
мои новые товарищи осмеют старуху, которой вздумалось явиться  на  береговой
шлюпке ухаживать за своим сыночком. Лучше мне самому приехать к ней  в  Дил,
где она экипирует меня как подобает офицеру  королевского  флота.  Я  тотчас
отправился в Дил. Добросердечный фельдшер,  который  меня  выходил  и  успел
полюбить, ссудил меня чистой рубашкой и так аккуратно  перевязал  мне  рану,
что под моими черными волосами ее почти не было видно.
     - Le pauvre cher enfant! Comme il est pale! {Мой бедный мальчик! Как он
бледен! (франц.).} - Какой нежностью заблестели глаза матушки при виде меня!
Добрая женщина непременно хотела собственноручно причесать  мне  волосы,  и,
заплетя их аккуратной косицей, она  завязала  их  черною  лентой,  Затем  мы
отправились в город к портному и заказали костюм, в каком даже сын лорда  не
постыдился бы явиться на борт своего корабля. Моя  форма  очень  скоро  была
готова. На следующий день после того, как с меня сняли  мерку,  мистер  Леви
принес к нам в гостиницу мои  обновки,  я  с  великим  удовольствием  в  них
облачился и, щегольски заломив шляпу,  с  кортиком  на  боку  и  чрезвычайно
довольный собою, отправился на плац-парад рука об руку с  матушкой,  которая
возгордилась еще больше, чем я сам. В этот день она, удостоив величественным
кивком кое-кого из ремесленников и их жен, прошла мимо  них,  не  говоря  ни
слова, как бы  давая  им  понять,  что,  когда  она  прогуливается  в  столь
благородной компании, им надлежит знать свое место.
     - Когда я в лавке - я в лавке и всегда  к  услугам  своих  клиентов,  -
сказала она, - но когда я гуляю с тобой по плац-параду в  Диле,  я  гуляю  с
юным джентльменом, состоящим на службе во флоте его королевского величества.
Господь осенил нас своим благословением, и ты теперь ничуть не  хуже  любого
молодого офицера. - И она сунула мне в карман такой увесистый  кошелек,  что
мне  оставалось  лишь  дивиться  ее  щедрости.  Помнится,  я  заломил  шляпу
набекрень и с чрезвычайно важным видом прогуливался с матушкой по променаду.
В Диле у матушки имелись друзья - такие же представители торгового сословия,
как и она сама и, по всей  вероятности,  соучастники  в  уже  известных  нам
сомнительных морских сделках, но она не сочла нужным их посетить.
     - Помни, сын мой, ты теперь джентльмен, - сказала  она.  -  Торговцы  и
ремесленники тебе не  компания.  Я  -  дело  другое.  Я  всего  лишь  бедная
лавочница и цирюльница.
     Когда ей случалось встретить  знакомых,  она  кланялась  им  с  большим
достоинством, но ни разу не представила меня ни одному из них. Мы  поужинали
в "Якоре", поговорили о родном доме, до которого было  всего  лишь  два  дня
пути, но который  казался  мне  теперь  таким  далеким.  Она  ни  словом  не
обмолвилась о моей милой девочке, а я почему-то не посмел  о  ней  спросить.
Матушка приготовила мне в гостинице славную комнатку и велела лечь пораньше,
ибо после лихорадки я был еще очень слаб, а когда  я  лег,  матушка  пришла,
преклонила колени у моей постели, и по  лицу  ее,  изборожденному  глубокими
морщинами, потекли слезы. На своем родном немецком языке  она  обратилась  к
Тому, кто до сих пор спасал меня от опасностей, моля его охранять  жизненный
путь, на который я отныне вступал. Теперь, когда путь этот близится к концу,
я   с   бесконечным   благоговением   оглядываюсь   назад,    преисполненный
благодарности за избавление от невероятных опасностей и за великое  счастье,
которое выпало мне на долю.
     Я написал миссис Барнард  длинное  письмо,  стараясь  представить  свои
злоключения в забавном виде, и хотя, когда я думал о доме  и  об  оставшейся
там некоей малютке, две-три слезинки, признаться, расплылись  по  бумаге,  я
все же был благодарен за доброе к себе отношение и немало гордился тем,  что
теперь я настоящий джентльмен и стою на верном пути к карьере офицера  флота
его величества.
     На второй день после приезда в Дил я прогуливался по променаду и  вдруг
увидел -  что  бы  вы  думали?  Знакомую  карету  милого  доктора  Барнарда,
приближавшуюся по Дуврской дороге. С удивлением заметив,  как  я  изменился,
доктор и миссис Барнард улыбнулись, а когда они вышли  из  кареты  у  дверей
гостиницы, добрая леди заключила меня  в  объятия  и  расцеловала.  Матушка,
вероятно, видела это из окна своей комнаты.
     - Ты приобрел добрых друзей, Денни,  -  с  грустью  сказала  она  своим
низким голосом. - Это хорошо. Они смогут позаботиться о тебе лучше,  чем  я.
Теперь, когда ты выздоровел, я могу; спокойно  уехать.  Если  ты  заболеешь,
твоя старая мама придет к тебе и всегда будет благословлять тебя, сынок.
     Она решила в тот же вечер отправиться домой. В Хайте, Фолкстоне и Дувре
у нее имеются друзья (о чем я отлично знал), и она может у них остановиться.
Перед отъездом она аккуратно уложила мой новый сундучок. Какие бы чувства ни
испытывала матушка при нашем прощанье, я  не  заметил  на  лице  ее  никаких
признаков слез или скорби. Она взобралась на свою повозку во дворе гостиницы
и, не оглядываясь назад, пустилась в свое  одинокое  путешествие.  Хозяин  и
хозяйка "Якоря" весьма сердечно и  почтительно  пожелали  ей  доброго  пути.
Потом они спросили, не хочу ли я зайти в буфет выпить вина  или  коньяку.  Я
отвечал, что не пью ни того, ни  другого.  Подозреваю,  что  именно  матушка
снабдила их спиртным, привезенным на ее собственных рыбачьих шхунах.
     - Если б у меня был единственный  сын,  да  еще  и  такой  красавец,  -
любезно заметила  миссис  Бонифэйс  (могу  ли  я  после  таких  комплиментов
неблагодарно забыть ее имя?), - если б у меня был единственный сын и я могла
бы оставить ему такое хорошее наследство, я б ни за что не отправила  его  в
море во время войны, нет, ни за что.
     - Если вы сами не пьете, то, быть может, среди ваших друзей на  корабле
найдутся любители спиртного. Передайте им, что они  всегда  будут  желанными
гостями в "Якоре", - сказал хозяин.
     Я уже не в первый раз слышал, что матушка богата.
     - Может, она и  вправду  богата,  но  только  мне  об  этом  ничего  не
известно, - отвечал я  хозяину,  на  что  они  с  женою  похвалили  меня  за
сдержанность и с многозначительной улыбкой добавили:
     - Мы знаем больше, чем говорим, мистер Дюваль. Вы когда-нибудь  слышали
про мистера Уэстона? А про мосье де ла Мотта? Мы знаем, где находится Булонь
и где Остен...
     - Молчи, жена! - перебил ее хозяин. - Раз капитан  не  хочет  говорить,
значит, и не надо. Вот уже звонит колокол, и доктору несут ваш обед,  мистер
Дюваль.
     Так оно и было, и я сел за стол в обществе моих дорогих друзей и  отдал
должное их трапезе.
     По приезде доктор тотчас отрядил посыльного  к  своему  другу  капитану
Пирсону, и когда мы сидели за обедом, последний на своей собственной  шлюпке
прибыл с корабля и настоятельно просил доктора  и  миссис  Барнард  откушать
десерт  в  его  каюте.  Мистер  Дени  Дюваль  тоже  получил  приглашение  и,
устроившись в шлюпке вместе со своим сундучком, отправился  на  фрегат.  Мой
сундучок отнесли в каюту канонира, где мне была  отведена  подвесная  койка.
Вскоре по знаку одного из гардемаринов я встал из-за  капитанского  стола  и
пошел знакомиться со своими товарищами, которых  на  борту  "Сераписа"  было
около дюжины. Будучи всего лишь добровольцем, я, однако  же,  оказался  выше
ростом и старше большинства гардемаринов. Им, разумеется, было известно, кто
я такой, - всего лишь сын лавочника из Уинчелси. И в  те  дни,  и  позже  я,
конечно, получал свою  долю  грубоватых  насмешек,  но  всегда  принимал  их
благодушно, хотя мне и  приходилось  частенько  вступать  в  драку,  чему  я
выучился еще в школе. Нет  надобности  перечислять  здесь  все  затрещины  и
зуботычины, которые я получал и раздавал. Но я не таил обиды и, слава  богу,
никогда не  причинял  человеку  такого  зла,  чтобы  потом  его  ненавидеть.
Случалось, правда, что некоторые люди ненавидели меня, но их давно  уже  нет
на свете, тогда как я все еще здесь и притом с совершенно чистою совестью, а
от их ненависти мне ни холодно, ни жарко.
     Старший  помощник  капитана  мистер  Пейдж  приходился  сродни   миссис
Барнард, и эта славная женщина так расхвалила своего всепокорнейшего слугу и
так живо описала ему мои приключения,  что  он  стал  оказывать  мне  особое
покровительство и расположил в  мою  пользу  некоторых  из  моих  товарищей.
История с разбойником послужила предметом бесконечных разговоров и шуток  по
моему адресу, не я не принимал их близко к сердцу, и, следуя испытанной  еще
в школе тактике, при первом же удобном  случае  отколотил  известного  среди
гардемаринов забияку. Надо вам сказать, что меня величали "Мыльным Пузырем",
"Пуховкой для Пудры" и другими прозвищами,  намекавшими  на  известное  всем
парикмахерское  ремесло  дедушки,  и  как-то  раз  один  из  моих  товарищей
насмешливо спросил:
     - Послушай, Мыльный Пузырь, в какое место ты выстрелил тому разбойнику?
     - Вот сюда, - отвечал я, стукнув его кулаком по носу так,  что  у  него
искры из глаз посыпались. Правда, через пять минут  он  дал  мне  сдачи,  мы
подрались, но с тех нор стали добрыми друзьями. Но как же так? Ведь не далее
как вчера, заканчивая последнюю страницу, я поклялся не говорить  больше  ни
слова о своих победах в  кулачном  бою.  Однако  все  дело  в  том,  что  мы
постоянно даем обещания вести себя примерно и тут же  про  них  забываем.  Я
думаю, что это могут подтвердить и другие.
     Перед тем как покинуть корабль, мои добрые друзья пожелали еще раз меня
повидать, и миссис Барнард, приложив палец к  губам,  вынула  из  кармана  и
сунула мне в руку какой-то сверточек.  Я  решил,  что  это  деньги,  и  даже
немножко обиделся, но когда они уехали на берег, я развернул сверток и нашел
в нем медальон с маленьким локоном блестящих черных волос. Угадайте, чьих? К
медальону  было  приложено  письмо  на  французском  языке,  отправительница
которого крупным детским почерком писала,  что  денно  и  нощно  молится  за
своего любимого друга. Как вы думаете, где этот локон сейчас?  Там,  где  он
хранился последние сорок два года, - у верного сердца, где  и  останется  до
тех пор, покуда оно не перестанет биться.
     Когда раздался  пушечный  залп,  наши  друзья  простились  с  фрегатом,
нисколько не подозревая, какая участь ожидает большую часть его экипажа. Как
все изменилось за три недели,  прошедшие  с  этого  дня!  Великое  бедствие,
постигшее нас, записано в анналах нашего отечества.
     В тот самый вечер, когда капитан  Пирсон  принимал  у  себя  гостей  из
Уинчелси, он получил приказ идти в Гулль под команду тамошнего адмирала.  Из
устья Хамбера нас тотчас же отправили на север, в Скарборо. В это время  все
северное побережье  было  охвачено  сильною  тревогой  вследствие  появления
американских каперов, которые ограбили один  шотландский  замок  и  наложили
контрибуцию на один камберлендский порт. Когда мы приблизились  к  Скарборо,
оттуда пришла  лодка  с  письмом  от  членов  местного  магистрата,  которые
сообщали, что у берегов действительно были замечены каперы. Командовал  этой
пиратской эскадрой один бунтовщик-шотландец, которому,  так  или  иначе,  не
миновать петли. Разумеется, многие из наших юнцов похвалялись, как они с ним
сразятся и, если нам только доведется его встретить, вздернут разбойника  на
его же собственной нок-рее. На самом деле,  разумеется,  diis  aliter  visum
{Боги судили иначе (лат.).}, как мы, бывало, говаривали у Поукока, и в конце
концов плохо пришлось именно нам. Изменником, если  вам  угодно,  был  мосье
Джон Поль Джонс, впоследствии награжденный  его  христианнейшим  величеством
орденом "За заслуги", и более отважного изменника еще не видывал свет.
     Нам и "Герцогине Скарборо" под командованием капитана  Перси  приказано
было охранять караван торговых кораблей, направлявшихся в  Балтийское  море.
Вот почему и случилось так, что мне, состоявшему на  службе  его  величества
всего лишь двадцать пять дней, довелось принять участие  в  одном  из  самых
жестоких и кровавых сражений не только нашего  времени,  но  и  всех  времен
вообще.
     Я не стану даже делать  попытки  описать  битву  23  сентября,  которая
окончилась капитуляцией нашего славного капитана перед превосходящими силами
непобедимого врага.  Сэр  Ричард  уже  поведал  историю  своего  бедствия  в
выражениях более возвышенных, нежели те, которые доступны мне, ибо я, хотя и
участвовал  в  этом  ужасном   деле,   когда   мы   сложили   оружие   перед
отступником-британцем и его разношерстной командой, видел, однако же,  всего
лишь ничтожную часть столь роковой для нас  битвы.  Она  началась  только  к
ночи. Я как сейчас помню грохот вражеской пушки, в  ответ  на  оклик  нашего
капитана пустившей ядро нам по борту. За этим последовал бортовой залп наших
орудий - первый залп, услышанный мною в бою.


                         Примечания к "Дени Дювалю"

     Итак,  подписчики  "Корнхилл  мэгэзин"  прочитали  последнюю   строчку,
написанную Уильямом Мейкписом Теккереем. Повесть его оборвалась так же,  как
окончилась жизнь - полная могучих сил и надежд,  словно  цветущая  яблоня  в
мае, и различие между творением и жизнью состоит лишь в одном - в  последних
главах повести заметны прискорбные  мелкие  пробелы  и  следы  незавершенных
усилий, тогда как последние главы жизни были законченными и полными.  Однако
оставим жизнь в стороне; что же касается пробелов и пропусков  на  последних
страницах, то мы едва ли сможем прибавить им  значительности.  Страницы  эти
перед нами; они уже полюбились читателю и пробудили в нем  чувства,  которых
не изменить заурядному критику. Другое дело, если бы за это мог взяться  сам
мистер Теккерей. Проповедник - так называл он  себя  в  "Заметках  о  разных
разностях", где неизменно слышатся наиболее мягкие из его интонаций,  однако
никогда еще ни одно сочинение не радовало его так, как порадовали бы  теперь
эти последние  отрывочные  главы.  Оставалось  лишь  проставить  дату  одной
пятницы, но Времени больше нет. Так будет ли очень уж самонадеянно, если  мы
представим себе  "заметку  о  разных  разностях",  которую  мистер  Теккерей
написал бы по поводу этого своего незаконченного труда, если бы мог  к  нему
вернуться? Мы не думаем, чтобы это было очень уж  самонадеянно  или  трудно.
Он, особенно в зрелые свои годы, в большой степени обладал тем, что Карлейль
назвал божественным даром речи, и из  сказанного  им  со  всею  очевидностью
вытекало почти все, что он хотел бы  сказать  о  предметах,  занимавших  его
мысли; поэтому нам остается лишь представить себе притчу о "Двух женщинах на
мельнице" {* "Две женщины будут молоть на мельнице, одну  уберут,  а  другая
останется".}, чтобы у нас в голове появились те  мысли,  которые  один  лишь
мистер Теккерей мог бы облечь в слова.
     До чего же, однако, тщетны эти соображения - но тщетны ли  они?  Отнюдь
нет, если только мы - в рассуждении того, что и наши труды тоже скоро должны
прерваться - попытаемся представить себе, что подумал бы о своих  прерванных
трудах он сам. Однако об этом можно  сказать  не  так  уж  много,  и  потому
приступим прямо к делу, а именно, постараемся  наилучшим  образом  показать,
каков был бы "Дени Дюваль", если  бы  автор  его  остался  в  живых  и  смог
завершить свой труд. При всей своей отрывочности рассказ этот всегда  должен
оставаться  достаточно  содержательным,  ибо  он  послужит  предостережением
неумелым  критикам  -  никогда  не  торопиться  объявлять   о   каком-нибудь
мыслителе: "Его жила истощена, в нем не осталось  ничего,  кроме  отголосков
пустоты". На хулителей никогда не  обращают  большого  внимания,  но  каждый
честный литератор испытывает не просто удовлетворение, но даже  своего  рода
торжество, когда он видит сам и знает, что и все остальные тоже увидят,  как
гений, о котором порой говорили, будто он к концу дней своих скрылся в  тени
облака, вдруг перед самым закатом неожиданно засверкал новым ярким  сияньем.
"Дени Дюваль" остался незавершенным, но с этим обвинением теперь  покончено.
Яркий блеск  гения,  озаривший  город  в  "Ярмарке  тщеславия",  разгорелся,
склоняясь к закату, в "Эсмонде" и  ничуть  не  померк,  а  стал  лишь  более
мягким, ясным и благостным, перед тем как внезапно угаснуть в "Дени Дювале".
     Все это говорится лишь для того, чтобы опровергнуть еще  одно  чересчур
поспешно   составленное,   однако,   как   мы   полагаем,   весьма    широко
распространенное мнение, а именно, что  мистер  Теккерей  мало  заботился  о
плане своих сочинений. На самом  же  деле  он  как  раз  чрезвычайно  о  нем
заботился. Мы убеждаемся в этом, когда, желая помочь читателям его  журнала,
задаемся вопросом, осталось ли что-либо, из  чего  можно  узнать  о  замысле
"Дени Дюваля": Ответ мы  находим  в  виде  многочисленных  самых  тщательных
заметок и выписок касательно мельчайших подробностей, долженствующих сделать
рассказ  правдивым.  Много  ли  найдется   молодых  романистов,  отнюдь   не
наделенных выдающимся талантом, которые, пожелай они, скажем, выбрать себе в
герои человека, жившего в Уинчелси сто лет назад,  взяли  бы  на  себя  труд
узнать, как этот город был построен, какие ворота вели из него в  город  Рай
(если бы герою пришлось там бывать),  кто  были  местные  вельможи  и  каким
образом осуществлялось местное управление? А ведь именно так поступил мистер
Теккерей, хотя его изыскания не добавили к повести и двух десятков  строк  и
не придали ей решительно никакого "интереса"; он  всего  лишь  добросовестно
старался  сохранить  в  своем  вымысле   как   можно   больше   правды.   То
обстоятельство, что в Уинчелси было трое ворот - "Ньюгейт на Ю.-З., Лэндгейт
на С.-В., Стрэндгейт (ворота, ведущие в город Рай) на Ю.-В.",  что  "городом
управляли совместно мэр и двенадцать олдерменов", что "во время коронации от
города посылались носильщики  балдахина"  и  т.  д.  и  т.  п.,  -  все  это
тщательнейшим образом занесено в записную книжку с указанием  на  источники.
Такие же записи мы находим  о  беженцах  в  Рае  и  о  тамошней  французской
реформатской церкви, и  нет  ни  единого  слова,  которого  нельзя  было  бы
подтвердить историческими документами. Достойны внимания  также  точность  и
аккуратность, с какими эти записи  сделаны.  Каждая  предварена  заголовком,
как, например:

     Беженцы в  Рае.  -  В  Рае  существует  небольшая  колония  французских
беженцев,  которые  большей  частью  занимаются  рыбной   ловлей   и   имеют
собственного священника.
     Французская реформатская церковь. - Там, где имеется достаточное  число
верующих, имеется церковь. Пастор назначается  на  должность  провинциальным
синодом или собранием,  при  условии,  что  в  него  входит  не  менее  семи
пасторов. Пасторам в отправлении их обязанностей  помогают  миряне,  которые
именуются старейшинами,  дьяконами  и  церковными  старостами.  Совокупность
пасторов, старейшин и дьяконов составляет консисторию.

     Разумеется, подобная старательность сама по себе  еще  не  есть  особая
заслуга, но коль скоро именно это достоинство мистеру  Теккерею  обыкновенно
не приписывают, было бы только справедливо о нем упомянуть. Кроме  того,  на
этом  примере  можно  показать,  начинающим  сочинителям,  что   он   считал
необходимым для совершенствования своего труда.
     Однако главный интерес этих записей и заметок заключается  в  том,  что
они позволяют  нам  представить  себе  дальнейший  ход  событий.  Нет  нужды
публиковать их все - это  значило  бы  просто  переписать  длинный  перечень
ссылок на  книги,  журналы  и  газеты,  содержащих  малоизвестные  сведения,
которые зажгли воображение мистера  Теккерея  и  дали  ему  возможность  так
глубоко проникнуть в характеры и нравы. Тем не менее нам  хотелось  бы  дать
читателю возможно более полное представление о повести.
     Прежде всего, существует любопытное письмо, в котором  мистер  Теккерей
излагает ее план для сведения своего издателя.

                                Дорогой С.,
     Я родился в 1764 году в Уинчелси,  где  мой  отец  был  бакалейщиком  и
приходским причетником. Все местные жители промышляли контрабандой.
     В нашем доме часто бывал один знатный  французский  дворянин  по  имени
граф де ла Мотт и с ним немец, барон де Люттерлох. Отец часто возил в Кале и
Остенде пакеты по поручению обоих  этих  господ,  и  может  статься,  что  я
однажды побывал в Париже, где видел французскую королеву.
     Мировым судьею в нашем городе был сквайр Уэстон  из  Приората.  В  доме
обоих братьев Уэстонов собиралось самое изысканное общество в округе. Сквайр
Уэстон состоял старостой нашей церкви и пользовался большим  уважением.  Да,
но, прочитав "Ежегодное обозрение" за 1781 год,  Вы  узнаете,  что  13  июля
шерифы отправились в лондонский Тауэр, чтобы взять под стражу некоего де  ла
Мотта, обвиненного в государственной измене. Суть дела  заключалась  в  том,
что этот эльзасский дворянин, попав в затруднительное положение  у  себя  на
родине (где он командовал полком Субиза),  приехал  в  Лондон  и  под  видом
пересылки гравюр во Францию и Остенде снабжал французский кабинет  министров
отчетами о передвижениях английских сухопутных войск и флотилий. Связным при
нем был Люттерлох, уроженец Брунсвика, в прошлом вербовщик солдат,  а  потом
лакей, который состоял шпионом на службе у Франции и  мистера  Франклина,  а
позднее выступил королевским свидетелем против ла Мотта, вследствие чего тот
был повешен.
     Сдается мне, что этот Люттерлох,  который  служил  сначала  вербовщиком
германской армии во время войны с Америкой, затем лакеем в Лондоне во  время
бунта Гордона, затем связным шпиона, затем шпионил за  другим  шпионом,  был
отъявленным  негодяем,  вдвойне  отвратительным  из-за  того,  что   говорил
по-английски с немецким акцентом.
     Что, если бы ему вздумалось жениться  на  той  очаровательной  девушке,
которая жила у мистера Уэстона в Уинчелси? Гм-гм! Здесь  мне  видится  некая
тайна.
     Что,  если  этот  негодяй,  желая  получить  свое   вознаграждение   от
английского адмирала, с которым он поддерживал связь в  Портсмуте,  оказался
на борту "Ройял Джорджа" в тот самый день, когда этот корабль пошел ко дну?
     Что касается Джорджа и Джозефа Уэстонов из Приората, то я, к сожалению,
должен сказать, что  и  они  были  мерзавцы.  В  1780  году  их  обвинили  в
ограблении бристольской почты, ввиду отсутствия улик  признали  невиновными,
но тотчас же снова предали суду по другому обвинению, на этот раз в подлоге,
причем Джозеф был оправдан, а Джордж приговорен к смертной казни. Но бедняге
Джозефу это  не  помогло.  Незадолго  до  суда  они  с  несколькими  другими
заключенными бежали из тюрьмы Ньюгет, и Джозеф выстрелом ранил  привратника,
который пытался его остановить на Сноухилле. За  это  он  был  предан  суду,
признан виновным, согласно Закону о Чернолицых, и повешен  вместе  со  своим
братом.
     Так вот, если бы я оказался невинным соучастником измены де ла Мотта, а
также подлогов и грабежей Уэстонов, в какие переделки я должен был попасть?
     Я женился на молодой девушке, которой хотел завладеть злодей Люттерлох,
и жил счастливо до конца своих дней.

     Здесь, как может убедиться читатель, весьма бегло намечен  общий  план,
причем план этот выполнен был далеко не по всем пунктам.  В  другом  письме,
которое так и не было отослано  по  назначению,  повествуется  о  дальнейшей
судьбе Дени:

     Деда моего звали Дюваль; он был цирюльником и парикмахером по профессии
и состоял старостой  французской  протестантской  церкви  в  Уинчелси.  Меня
отправили в город Рай на полный пансион к бакалейщику-методисту,  с  которым
он вел дела.
     Эти двое держали лодку для рыбной ловли,  но  вместо  рыбы  вылавливали
большое количество бочонков нантского коньяку, которые мы выгружали на берег
- неважно где - в одном хорошо известном нам месте. По наивности своей  я  -
совсем еще дитя - выпросил разрешение ездить на рыбную ловлю. Мы обыкновенно
выходили в море ночью и встречали корабли с французского берега.
                       Я научился сплеснивать тросы,
                              брать  рифы  на  парусах  при  сильном  ветре,
                              подбирать утлегарь
ничуть  не  хуже  самого  ловкого  из  них.  Как хорошо я  помню тарабарщину
французов  в  первую   ночь,   когда   они  передавали  нам  бочонки! Другой
ночью нас обстрелял британский таможенный куттер "Рысь". Я  спросил, что это
за шарики свистят на воде, и т. д.
     Я не хотел больше  заниматься  контрабандой  -  меня  обратил  на  путь
истинный мистер Уэсли, который приехал в город Рай читать нам  проповеди,  -
но это уже к делу не относится...

     В этих письмах не фигурирует ни "моя матушка", ни  граф  де  Саверн  со
своей  несчастною  женой,  а  Агнеса  существует  лишь  как  "та  прелестная
девушка". Граф де ла  Мотт,  барон  де  Люттерлох  и  Уэстоны,  по-видимому,
занимали главное место в мыслях автора - это  исторические  лица.  В  нервом
письме, упоминая об истории де ла Мотта и  Люттерлоха,  автор  ссылается  на
"Ежегодное обозрение", и вот что мы там читаем:

     5 января 1781 года. - Дворянин по имени Генри Фрэнсис де ла Мотт - имя,
которое он носил с титулом барона - был взят  под  стражу  за  изменнические
действия. Он некоторое время проживал на Бонд-стрит  в  доме  мистера  Отли,
суконщика.
     Поднимаясь по  лестнице  в  канцелярию  Государственного  секретаря  на
Кливленд-роу, он уронил на ступеньки несколько бумаг,  что  было  тотчас  же
замечено курьером, который, войдя вместе с ним к лорду Хилсборо, передал  их
последнему. По окончании допроса он был заключен  в  Тауэр  по  обвинению  в
государственной измене. Взятые у него бумаги оказались чрезвычайно  важными.
В числе их находятся подробные списки всех боевых кораблей, стоящих во  всех
наших верфях и доках, и т. д. и т. п.
     В связи с обнаружением  вышеупомянутых  бумаг  позднее  был  схвачен  и
доставлен в Лондон Генри Люттерлох, эсквайр, из Уикема, что близ  Портсмута.
Курьеры нашли мистера Люттерлоха одетым и готовым к выезду на охоту.  Поняв,
зачем они явились, он не выказал ни малейшего замешательства и с  величайшей
готовностью отдал им свои ключи... Мистер Люттерлох - немец; он недавно снял
дом в Уикеме, в нескольких милях от Портсмута, а так  как  он  держит  свору
гончих и слывет добрым малым, его охотно принимают местные дворяне..
     14 июля 1781 г.- Показания мистера Люттерлоха были  настолько  важными,
что в продолжение всего его допроса  судьи  не  переставали  изумляться.  Он
заявил, что в 1778 году вступил с  подсудимым  в  сговор  с  целью  снабжать
французский двор секретными сведениями о британском военно-морском флоте, за
каковые вначале получал всего лишь восемь гиней в месяц; однако,  убедившись
в важности его донесений, подсудимый вскоре положил ему  пятьдесят  гиней  в
месяц, не считая множества ценных подарков; далее он сказал,  что  в  случае
крайней необходимости он приезжал в город к де ла Мотту почтовым дилижансом,
но  обычно  по  условиям  их  договора  посылал  ему  донесения  почтой.  Он
подтвердил подлинность бумаг, найденных у него в саду; что же до печатей, то
они, по его словам, принадлежат мосье де  ла  Мотту  и  хорошо  известны  во
Франции. Он ездил в Париж по  поручению  подсудимого  и  совещался  с  мосье
Сартином, французским морским министром. Он составил  план  захвата  эскадры
капитана Джонстона, за что потребовал восемь тысяч гиней и одну треть судов,
которые предполагалось поделить между подсудимым, им  самим  и  его  другом,
занимающим некий высокий пост, но французский двор  не  соглашался  уступить
более одной восьмой части эскадры. Согласившись дать  французам  возможность
захватить командира эскадры, он явился к сэру Хью Паллисеру и предложил  ему
план захвата французов, который должен  был  расстроить  его  первоначальный
замысел, представленный им французскому двору.
     Суд продолжался тринадцать часов,  а  когда  присяжные  после  краткого
совещания признали подсудимого виновным, ему был тотчас же вынесен приговор.
Подсудимый принял свою страшную участь (его приговорили к виселице, дыбе и к
четвертованию) с большим  самообладанием,  но  в  весьма  резких  выражениях
обрушился на мистера Люттерлоха... На протяжении всего  суда  поведение  его
являло собою сочетание мужества, спокойствия и присутствия  духа.  В  то  же
время он держался учтиво, снисходительно и непринужденно и,  смеем  сказать,
не мог бы сохранить такую твердость и уверенность в  столь  страшную  минуту
(хоть он  и  был  справедливо  осужден  как  изменник  государству,  которое
предоставило ему защиту), не будь он - пусть даже  и  ошибочно  -  внутренне
убежден в своей невиновности, ибо посвятил жизнь служению своему отечеству.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Мосье де ла Мотт был пяти футов десяти дюймов росту, пятидесяти лет  от
роду, отличался приятной  наружностью,  чрезвычайно  благородною  осанкой  и
проницательным взглядом. Одет он был  в  белый  суконный  камзол  и  вышитый
тамбуром полотняный жилет ("Ежегодное обозрение", т. XXIV, стр. 184).

     Нет ничего невозможного в том, что из этого  отчета  о  состоявшемся  в
1781 году суде над государственным преступником и возникла вся повесть.  Это
- те же люди, которых мы видели на  страницах  книги  Теккерея,  и  нетрудно
убедиться в глубине и силе его таланта, если сравнить их в том виде,  какими
они сохранились для истории на страницах  "Ежегодного  обозртения",  с  тем,
какими они вновь оживают в "Дени Дювале". Здесь уже  видно,  какую  роль  им
назначено было сыграть в повести, не ясно лишь, каким  образом  они  омрачат
жизнь Дени и его возлюбленной. "По крайней мере, Дюваль, - сказал мне де  ла
Мотт, когда я пожал ему руку и от всей души простил его, - каким бы безумным
сумасбродом я ни был, сколько бы горя  ни  принес  я  всем,  кого  любил,  я
никогда не допускал, чтобы малютка нуждалась, и содержал ее в достатке, даже
когда сам оставался почти без куска хлеба". Какую же обиду простил от  всего
сердца Дени? Человек, которому суждено было сыграть  столь  роковую  роль  в
судьбе всех, кого он любил, де ла  Мотт,  несомненно,  должен  был  поощрять
Люттерлоха, имевшего виды на Агнесу, история которой в этот  период  времени
обозначена в записной книжке словами -  "Генриетта  Ифигения".  Ведь  Агнеса
первоначально была наречена Генриеттой, а Дени носил имя Блез*.
     {* Среди заметок имеется небольшая хронологическая  таблица  событий  в
том порядке, в каком они происходят:
     Блез, род. в 1763 г.
     Генриетта де Барр, род. в 1706-7 г.
     Ее отец отправился на Корсику в 68 г.
     Мать бежала в 68 г.
     Отец убит при Б. в 69 г.
     Мать умерла в 70 г.
     Блеза выгнали в 79 г.
     Генриетта Iphigenia, 81 г.
     Гибель ла Мотта, 82 г.
     Сражение адмирала Родни, 82 г.}
     Что касается мосье Люттерлоха,  "этого  законченного  негодяя,  вдвойне
отвратительного  из-за  того,  что  он  говорил  по-английски   с   немецким
акцентом", то, отправив на виселицу де ла Мотта  (после  того  как  они  оба
торжественно поклялись никогда не предавать друг друга, он тотчас же побился
об заклад, что де ла Мотт непременно  будет  повешен),  взломав  секретер  и
отличившись разными другими способами, он, по всей вероятности, отправился в
Уинчелси, где ему без труда удалось угрозами или посулами склонить  Уэстонов
к тому, чтобы они попытались заставить Агнесу отдаться в его руки. Она  жила
у этих людей, и мы знаем, как они противодействовали ее верной привязанности
к  Дени.  Она  вынуждена  была  искать  защиты  от  настойчивых   притязаний
Люттерлоха и Уэстонов у  доктора  Барнарда,  и  вскоре  явилась  неожиданная
помощь.  Де  Вьоменили,  родственники  ее  матери,  внезапно   убедились   в
невинности графини. Быть может (и говоря "быть может", мы  повторяем  намеки
на планы мистера Теккерея, сделанные им в беседах у камина), быть может, они
знали, какое состояние Агнеса унаследует в  случае,  если  ее  матери  будут
отпущены грехи; как бы то ни было, они имели свои причины затребовать  ее  к
себе в этот весьма подходящий момент - что они и сделали. По совету  доктора
Барнарда Агнеса уезжает к этим преуспевающим родственникам, которые  теперь,
после столь длительного  небрежения,  так  настойчиво  ее  домогаются.  Быть
может, когда Дени писал: "О Агнеса,  Агнеса!  Как  быстро  промчались  годы!
Какие удивительные приключения выпали  на  нашу  долю,  какие  тяжкие  удары
обрушились на нас, с какою нежною заботой  хранило  нас  провидение  с  того
самого дня, когда твой родитель преклонил  колени  у  маленькой  тележки,  в
которой спала его дочь!" - он вспомнил тот грустный час, когда, спустя много
лет возвратившись домой, он узнал, что его возлюбленной там нет.
     В то самое время, когда Агнеса едет домой во Францию, Дени вдали от нее
сражается на борту "Аретузы" под начальством своего прежнего  капитана  сэра
Ричарда Пирсона, который командовал "Сераписом" в бою с Полем Джонсом.  Дени
был ранен в самом начале этого  сражения,  в  котором  Пирсон  вынужден  был
спустить свой флаг, ибо  почти  все  его  люди  были  убиты  или  ранены.  О
дальнейшей  судьбе  Пирсона,  за  которой  Дени,  несомненно,   должен   был
впоследствии  следить,  в  записной  книжке  мистера  Теккерея   упоминается
несколько раз:

     "Серапис", Р. Пирсон, "Мемуары Битсона".
     "Джентльменз мэгэзин", 49, стр. 484. Отчет о сражении с Полем Джонсом в
1779 г.
     "Джентльменз мэгэзин",  502,  стр.  84.  Пирсон  возведен  в  рыцарское
достоинство, 1780 г.
     В 1781 г. командовал
     "Аретузой" в сражении
     Кемпенфельдта у о-ва
     Уэссан, "Марсово поле", ст. Уэссан.

     А затем следует вопрос:

                  Как Пирсону удалось уйти от Поля Джонса?

     Однако, прежде чем на него ответить, мы процитируем "историю бедствия",
как рассказывает ее сэр Ричард, "в выражениях более возвышенных, нежели  те,
которые доступны мне", - ведь мистер Теккерей, очевидно, был весьма высокого
мнения об этом письме в Адмиралтейство,  полагая,  что  в  нем  раскрывается
характер Пирсона.

     После предварительных стычек

     Мы сошлись борт о борт от носа до кормы, и когда лапа нашего  запасного
якоря зацепила его ют, мы оказались так близко  по  всей  длине  судна,  что
стволы наших орудий касались друг друга.  В  этом  положении  мы  бились  от
половины девятого до половины одиннадцатого, за каковое  время  от  большого
количества разнообразного горючего материала, которым они  забрасывали  наши
палубы, руслени и, короче говоря, все части судна, у нас не менее десяти или
двенадцати раз возникали пожары в различных частях корабля, и порой  лишь  с
величайшим трудом и напряжением, какие только можно  себе  представить,  нам
удавалось их потушить. Кроме  того,  пока  шло  сражение,  больший  из  двух
фрегатов беспрестанно крейсировал вокруг нас, ведя продольный огонь по  всей
длине нашего судна, вследствие чего были  убиты  или  ранены  почти  все  на
главной палубе и на шканцах.
     Около  половины  десятого  загорелся  картуз  с   порохом,   и   огонь,
перебрасываясь с картуза на картуз по направлению к корме, послужил причиною
взрыва, от которого взлетели на воздух все офицеры и матросы,  размещавшиеся
за грот-мачтой... В десять часов с корабля, стоявшего борт о  борт  с  нами,
запросили пощады; услыхав это, я собрал  абордажную  партию  и  приказал  ей
взять противника на абордаж, что и было сделано; однако в ту  минуту,  когда
мои люди взобрались на борт вражеского судна, они  обнаружили  превосходящую
их числом группу матросов, которые находились в укрытии  и  встретили  их  с
пиками в руках; наши люди  тотчас  отступили  на  свое  судно,  вернулись  к
орудиям и оставались при них до тех пор, покуда, вскоре после десяти  часов,
по другую сторону нашей кормы не появился вражеский фрегат, вновь обрушивший
на нас бортовой залп, на который мы не могли ответить ни  единой  пушкой,  и
тогда я решил, что в том положении, в котором мы находимся, держаться  далее
без всякой надежды на успех напрасно и бесполезно. Поэтому  я  спустил  свой
флаг. В ту же минуту наша грот-мачта рухнула за борт...
     Я чрезвычайно сожалею  о  происшедшем  несчастье  -  о  потере  корабля
военно-морского флота его величества, которым я имел честь командовать, но в
то же время льщу себя надеждою,  что  их  сиятельства  лорды  убедятся,  что
корабль не был сдан без боя, но что, напротив, употреблены были все средства
для его защиты.

     "Серапис" и "Графиня Скарборо" некоторое время  дрейфовали  в  Северном
море, а затем Поль Джонс привел их на остров Тексел, после чего  сэр  Джозеф
Йорк, наш посол в  Гааге,  обратился  к  Генеральным  Штатам  Нидерландов  с
просьбой  освободить   захваченные   суда.   Высокое   собрание   отказалось
вмешиваться в это дело.
     Разумеется, Дени разделил судьбу "Сераписа", и тут тоже встает  вопрос:
а как удалось уйти от Поля Джонса ему? Заметка, помещенная тотчас  же  вслед
за этим вопросом, показывает, что он лишь чудом спасся от двойного плена.

     Несколько моряков недавно прибыли из Амстердама на борту "Летиции"  под
командованием  капитана  Марча.  Их  извлек  из  трюма  корабля  голландской
Ост-Индской компании  капитан  капера  "Кингстон",  который,  недосчитавшись
нескольких человек из своего экипажа, узнал об их участи от одной певицы,  и
у которого достало смелости взять это судно на абордаж и обыскать  его.  Все
несчастные были закованы в цепи в трюме, и, если бы не он, их  увезли  бы  в
вечное рабство ("Джентльменз мэгэзин", 50, стр. 101).

     Теперь вы видите, как сочетаются здесь правда и вымысел? Что,  если  бы
Дени Дюваль, бежав из плена в Голландии,  был  захвачен  судном  голландской
Ост-Индской компании или похищен вместе с матросами капера "Кингстон"? Дени,
закованный в цепи в трюме, то предается воспоминаниям об Агнесе и о  садовой
стене, которая одна их разделяла, то думает о том, что теперь его  влекут  в
вечное безнадежное рабство. И вдруг - певица и матросы "Кингстона",  которые
с радостными  криками  врываются  в  трюм  и  освобождают  пленников.  Легко
представить себе, какими были бы эти главы.
     Вновь обретя свободу, Дени все еще  оставался  на  морской  службе,  но
совершил свои геройские подвиги далеко  не  сразу,  а  напротив,  постепенно
проходил обычный путь молодого моряка, что соответственно находит свое место
в записях.

     Он обязан прослужить два  года  на  корабле,  прежде  чем  сможет  быть
произведен в чин  гардемарина.  Таких  волонтеров  обыкновенно  препоручают,
заботам канонира, который имеет  за  ними  попечение;  им  с  самого  начала
разрешается   ходить   по   шканцам   и   носить   форму.   По    достижении
пятнадцатилетнего возраста и  будучи  произведены  в  чин  гардемарина,  они
получают  право  обедать  за  офицерским  столом.  Для  сдачи  экзамена   на
офицерский чин  они  обязаны  досконально  изучить  навигацию  и  мореходную
астрономию,  знать  течения,  уметь  производить  суточное  счисление  пути,
определять  местоположение  корабля  по  полуденной  высоте  солнца,   знать
различные способы определения долготы и места корабля  по  хронометру  и  по
обсервации луны. На экзамене по  практическому  кораблевождению  они  должны
показать, как провести судно в назначенное место при  самых  неблагоприятных
условиях ветра, течений и т. п. После этого кандидат  получает  от  капитана
свидетельство, а когда представится возможность, то и патент  на  офицерский
чин.

     В другой заметке описывается персонаж, познакомиться с которым  нам  не
пришлось:

     Моряк старой школы, чья рука  привыкла  скорее  к  мазилке  для  смолы,
нежели к квадранту Хедли, кто изучал тайны навигации по Дж.  Гамильтону-Муру
и  составил  себе  представление  о  такелаже  по  знаменитым  иллюстрациям,
украшающим страницы Дарси Ливера.

     Дени был моряком в бурные времена. "В тот год, о котором мы повествуем,
- говорится в "Ежегодном обозрении" за 1779 год, - общественные дела  являли
собою, пожалуй, самое ужасное зрелище изо  всех,  какие  приходилось  видеть
нашей стране за много веков", - и Дюваль  участвовал  в  некоторых  из  этих
потрясающих событий, с такой быстротою  сменявших  друг  друга  в  войнах  с
Францией, Америкой и Испанией. Ему суждено было встретиться с майором Андре,
чья судьба возбудила в  то  время  такое  живое  участие,  -  говорят,  что,
подписывая ему смертный приговор,  сам  Вашингтон  заливался  слезами.  Этот
молодой офицер был казнен 2 октября 1780  года.  Год  спустя  Дени  довелось
присутствовать на процессе и казни человека, которого  он  знал  лучше  и  в
судьбе которого принимал гораздо более  горячее  участие,  -  де  ла  Мотта.
Мужество и благородство,  с  какими  тот  встретил  свою  участь,  пробудили
сочувствие обиженного им  Дюваля,  а  также  большей  части  свидетелей  его
смерти. Дени писал о нем:  "Не  считая  моего  любезного  тезки  капитана  и
адмирала, это  был  первый  джентльмен,  с  которым  я  свел  такое  близкое
знакомство, - джентльмен, на совести которого было множество  пятен  и  даже
преступлений, но который - надеюсь и уповаю -  еще  не  окончательно  погиб.
Должен признаться, что я питал добрые чувства к этому роковому человеку".

     Час Люттерлоха еще не настал; однако,  кроме  первого  процитированного
нами письма, из которого мы узнаем, что он погиб вместе с "Ройял  Джорджем",
судьбу этого дурного человека с судьбою хорошего корабля объединяет еще одна
запись {* В современных отчетах о гибели "Ройял Джорджа" говорится,  что  он
был переполнен людьми с берега. Мы уже видели, что Люттерлох оказался  среди
них, взойдя на борт для получения платы за свою измену.}.
     Между тем в записи: "Сражение адмирала Родни, 1782  год"  -  говорится,
что Дюваль будет участвовать в победоносном бою с французской флотилией  под
командованием графа де Грасса, который сам попал в плен  вместе  с  "Городом
Парижем" и четырьмя другими кораблями. "Де Грасс со своею  свитой  высадился
на берег в Саутси-Коммон близ Портсмута. Их привезли в каретах на  "Джордж",
где вице-адмирал сэр Питер Парке принял графа и его офицеров и за свой  счет
дал в их честь роскошный обед". Это тоже было любопытным зрелищем  для  Дени
Дюваля, а той же осенью состоялся суд над обоими Уэстонами, когда Дени  стал
- невольно - орудием наказания своего старого врага Джозефа Уэстона. Об этом
имеются две заметки:

     1782-3. Дж. Уэстон, всегда  ненавидевший  Блеза,  стреляет  в  него  на
Чипсайде.
     "Закон о Чернолицых" - 9 Георг II гл. 22.  Преамбула  гласит:  "Поелику
многие злоумышленники и  нарушители  общественного  спокойствия  вступили  в
сговор  под  названием  Чернолицых  и  стакнулись   с   целью   помогать   и
содействовать  друг  другу  в  похищении  и  истреблении  дичи,  опустошении
охотничьих угодий и рыбных прудов...  сим  узаконивается,  что  всякий,  кто
умышленно или злонамеренно поразит выстрелом какое-либо лицо или лиц в жилом
доме или любом ином месте, будет лишен жизни как уголовный  преступник,  без
последнего напутствия священнослужителя".

     Действительно,  согласно  Закону  о  Чернолицых  некий  Джозеф  Уэстон,
выстрелом ранивший человека на Сноу-хилле, был признан  виновным  и  повешен
вместе со своим братом. В записной книжке мистера Теккерея по  этому  поводу
приводятся ссылки на  следующие  источники:  "Уэстоны  в  "Отчетах  судебной
сессии  1782  г.  -  стр.  463,  470,  473";  "Джентльмена  мэгэзин",  1782;
"Подлинные мемуары Джорджа и Джозефа Уэстонов", 1782 и "Ноутс  энд  Квериз",
серия I, т. X.*
     {* Сюда же относятся и такие записи:
     Конокрады.  -  Некто  Сондерс,  заключенный  в  Оксфордскую  тюрьму  за
конокрадство, очевидно принадлежал к  шайке,  одна  часть  которой  похищала
лошадей в северных графствах, другая - в южных, а в  средних  графствах  они
сходились и обменивались добычей ("Джентльменз мэгэзин", 39, 165).
     1783. Смертная казнь. -  На  весенней  выездной  судебной  сессии  были
приговорены к смерти 119 заключенных.}
     Следующие  (по  времени)  записи  касаются  одного  в  высшей   степени
бескорыстного поступка Дюваля.

                          Беспорядки в Диле, 1783.

     Дил. Здесь произошли большие волнения, вызванные отрядом легких драгун,
под начальством  полковника  Дугласа,  численностью  в  шестьдесят  человек,
которые глубокой ночью вошли в город,  чтобы  помочь  таможенным  чиновникам
вскрыть склады и  отобрать  товар;  однако  контрабандисты,  которые  всегда
настороже, подняли тревогу, собрались и вступили с ними в отчаянную схватку.

     Как нам известно, старик  Дюваль,  парикмахер,  принадлежал  к  великой
партии  "макрели",  или  к  тайному  сообществу   контрабандистов,   которое
действовало по всему побережью, и нередко можно было услышать намеки на  его
тайные склады и на прибыль, извлеченную им  из  так  называемых  поездок  на
рыбную ловлю. Вспомнив, что было сказано об этом господине, мы  можем  легко
вообразить увертки, слезы, лживые уверения в нищете и невинности, на которые
старик Дюваль, вероятно, не скупился  в  ту  страшную  ночь,  когда  к  нему
явились таможенные чиновники. Однако его вопли ни к чему не повели,  ибо  не
подлежит сомнению, что Дени, увидев происходящее, тут же выпалил всю  правду
и, хотя и знал, что лишает себя своего же наследства, отвел чиновников прямо
к спрятанным сокровищам, которые они искали.
     О своем поведении при этих обстоятельствах Дени уже упоминал, когда  он
говорил: "С этим делом были связаны обстоятельства, о коих я не  мог  ничего
сказать, не рискуя выдать чужие тайны, в которых был замешан бог знает кто и
касательно которых мне следовало держать язык за зубами. Теперь никаких тайн
больше нет. Старинное сообщество контрабандистов давно уже распалось,  более
того, я сейчас расскажу, как я сам  помог  его  уничтожить".  Таким  образом
исчезло все, что заработал старик Дюваль и все будущее  состояние  Дени,  но
Дени, разумеется, преуспел на своем  поприще  и  не  нуждался  в  незаконных
доходах {* Сведения о контрабанде в Сассексе (говорится в  записной  книжке)
можно найти в томе X "Сассекских археологических сборников",  стр.  69,  94.
Приводятся также ссылки на "Джентльменз мэгэзин", т. VIII, стр. 292, 172.}.
     Однако, прежде чем Дени смог преуспеть, ему  пришлось  пережить  весьма
тяжелые времена. Ему суждено было попасть в плен к французам и  долгие  годы
томиться в одном  из  их  арсеналов.  Наконец  произошла  Революция,  и  он,
возможно, был  освобожден  или  -  благодаря  знанию  французского  языка  и
происхождению - нашел способ бежать. Быть может,  он  отправился  на  поиски
Агнесы, которой он, как нам известно, никогда не забывал и чьи родичи теперь
попали  в  беду,  ибо  Революция,  освободившая  его,  была   беспощадна   к
"аристократам".
     Вот почти все сведения, которыми мы располагаем об этом  периоде  жизни
Дени, а также и о жизни, которую вела вдали от него Агнеса. Но, может  быть,
как раз в это время Дюваль видел Марию-Антуанетту **, может быть,  он  нашел
Агнесу и помог ее увезти или Агнеса уже раньше успела  бежать  в  Англию,  и
Дени с Агнесой после долгой разлуки встретились в издавна знакомых им местах
- на голубятне фермера Перро, где жили любимцы Агнееы - голуби; в ректорском
саду, залитом лучами вечернего солнца; возле старой стены и росшего  за  нею
грушевого дерева; на равнине, с  которой  они  видели  огни  на  французском
берегу Ла-Манша, или в мансарде Приората, в  окошке  которого  мерцал  свет,
обыкновенно угасавший в девять часов вечера.
     {** В записной книжке имеется следующая заметка:
     "Мария-Антуанетта родилась  2  ноября  1755  г.,  и  ее  тезоименитство
приходится на Fete des Morts {День поминовения усопших (франц.).}.
     Во время похода на Корсику Лотарингским легионом  командовал  барон  де
Вьомениль. Он эмигрировал в начале Революции, принял  деятельное  участие  в
кампаниях Конде и в эмиграции, возвратился с Людовиком XVIII, последовал  за
ним в Гент и после 1815 г. был произведен в маршалы и пэры Франции.
     Другой Вьом. в 1780 г. отправился в Америку вместе с Рошамбо.}
     Как бы то ни было, мы находим заметку о "портном, который берется сшить
три  превосходнейших  камзола  за  11  ф.  11   ш.   ("Газетир"   и   "Дейли
адвертайзер");  а  также  о  расположенной  в  Бекенеме  вилле  с  "четырьмя
гостиными, восемью спальнями, с  конюшней,  садом  в  два  акра  и  лугом  в
четырнадцать акров, которая сдается за 70 ф. в год",  -  возможно,  это  был
дом, где молодые поселились после свадьбы. Позднее они переехали в Фэйрпорт,
и там, как мы читаем, адмирал взвешивается на  весах  со  своею  собственной
свиньей. Однако после свадьбы он едва ли надолго оставил военную службу, ибо
он пишет: "Некоторое время тому назад, когда мы сопровождали короля  Франции
в Кале (экспедицией командовал его королевское высочество герцог Кларенс), я
нанял в Дувре карету только для  того,  чтобы  взглянуть  на  это  старинное
окошко в Приорате Уинчелси. Я снова пережил отчаяние, трагедию и слезы давно
минувших дней. Спустя сорок лет я вздыхал так же чувствительно, как если  бы
вновь был охвачен infandi dolores и вновь  превратился  в  ученика,  который
уныло плетется в  школу,  бросая  прощальный  взгляд  на  свою  единственную
радость".
     "Но, прошу прощения, кто же такая Агнеса? - пишет он в другом месте.  -
Ныне ее зовут Агнесой Дюваль, и она сидит рядом со  мною  за  своим  рабочим
столиком. Встреча с нею изменила всю мою судьбу. Выиграть такое сокровище  в
лотерее жизни дано лишь немногим. Все, что я сделал (достойного упоминания),
я сделал ради нее..." "Monsieur mon fils" (это его обращение к сыну) -  если
вы когда-нибудь женитесь и у вас родится сын, надеюсь,  что  дедом  у  этого
мальчугана будет честный человек, а когда я усну  вечным  сном,  вы  сможете
сказать: "Я его любил". И еще раз он пишет об  Агнесе:  "Когда  мои  чернила
иссякнут и моя маленькая повесть будет дописана, а колокола церкви,  которые
сейчас призывают к вечерне, зазвонят  по  некоем  Дени  Дювале,  прошу  вас,
дорогие соседи, вспомните, что я никогда не любил никого, кроме этой дамы, а
когда настанет час Джоан, приберегите для нее местечко рядом с Дарби".



     Комментарии

     Опубликован после смерти писателя, в 1864  году,  в  журнале  "Корнхилл
мэгэзии" (ээ 3-6). На русский язык переведен впервые.

     Клод Дюваль - известный разбойник XVII в., галантный кавалер, родом  из
Нормандии, приехавший  в  Англию  после  реставрации  Стюартов;  прославился
дерзкими ограблениями, равно как и своими любовными похождениями.  Казнен  в
1670 г.

     ...фанатизм Людовика XIV заставил бежать из Франции в Англию  множество
семейств...- В 1685 г. Людовик XIV отменил Нантский  эдикт,  уравнивавший  в
правах протестантов и католиков, и это вызвало массовое  бегство  из  страны
французов-протестантов.

     Королева Бесс - королева Елизавета, правившая в Англии с 1557  по  1603
г. Бесс - уменьшительная форма имени Елизавета (англ. Элизабет).

     Cэp Питер Дени (ум. в 1778  г.)  -  английский  вице-адмирал  (Теккерей
ошибочно  называет  его  контр-адмиралом),  выходец  из  семьи   французских
беженцев-гугенотов, полудивший впоследствии титул баронета.

     Энсон Джордж (1697-1762) - английский адмирал;  в  1740-  1744  гг.  на
корабле "Центурион" совершил кругосветное плавание.

     ...генерала  Джеймса  Вулфа,  доблестного  завоевателя  Квебека.  -   В
сентябре  1759  г.  англичане  под  командованием  Вулфа  разгромили   армию
французов и индейцев во главе с генералом Монкальмом и захватили Квебек. Эта
победа решила судьбу Канады, бывшей  в  ту  пору  французской  колонией:  по
Парижскому договору 1763 г. она перешла в руки англичан.

     ...мистер  Вулф  был  славой  Авраама.   -   Сражение   под   Квебеком,
прославившее имя генерала Вулфа, который погиб в этом сражении,  происходило
на Авраамовом плато, или Авраамовых высотах.

     Я родился в один день с... герцогом Йоркским... меня прозвали епископом
Оснабрюкским. - Герцог Йоркский - Фредерик Аугустус (1763-1828), второй  сын
Георга III, в 1764 .г. был избран епископом Оснабрюкским (Оснабрюк - город в
Ганноверском княжестве).

     Стоун - мера веса, равная 14 английским фунтам (6,34 кг).

     Кордериус Мэтьюрин (1479-1564) - французский латинист, автор  учебников
и специальных текстов, по которым учились долгое время и в Англии.

     Корнелий Непот (ок. 80-30 гг. до н. э.) - римский историк.

     При Хастенбеке в Пруссии в июне 1757 г.  состоялось  одно  из  сражений
Семилетней войны 1756-1763 гг., которую вели Англия и Пруссия против Франции
и  ее  союзников.  В  этом   сражении   англичане   были   разгромлены,   их
главнокомандующий герцог Камберлендский  подписал  капитуляцию,  после  чего
французы захватили Ганновер, родовое владение царствовавшей тогда  в  Англии
династии. При Лоуфельдте в 1747 г. во время Войны за австрийское  наследство
англичане потерпели поражение от французов.

     Субиз - Шарль де Роган, принц Субиз (1715-1787), маршал Франции.

     ...в знаменитом деле с "ожерельем королевы"...- Речь идет  об  истории,
происшедшей в 1785 г. в Париже и  получившей  большую  огласку.  Графиня  де
Ламотт,   придворная    дама    расточительной    и    распутной    королевы
Марии-Антуанетты, убедила  кардинала  Луи  де  Рогана,  желавшего  заслужить
расположение  королевы,  что  та  хочет  приобрести  роскошное  ожерелье   с
бриллиантами стоимостью в 1 миллион 600 тысяч ливров и будто бы  просит  его
стать посредником в этом деле. Де Роган купил ожерелье в кредит и передал  в
доме графини человеку, который назвался "офицером королевы", а на самом деле
был любовником де Ламотт. Спустя некоторое время ювелир, продавший ожерелье,
обратился к королеве с просьбой оплатить счет. Дело стало известно королю  и
было передано на обсуждение парламента. Де Роган был арестован и  выслан  из
Парижа, но  затем  оправдан.  Графиню  де  Ламотт  приговорили  к  тюремному
заключению.

     Фэйрпорт.  -  Под  этим  именем  в  романе  изображен  город  Фэйерхэм,
расположенный  на  южном  побережье  Англии,  в  котором  жили  родственники
Теккерея.

     "Сид" (1637) - трагедия Пьера Корнеля.

     ...очаровательная принцесса...- Мария-Антуанетта, выданная замуж в 1770
г. за будущего короля Людовика XVI и гильотинированная в 1793  г.  во  время
Французской революции.

     ...аугсбургского исповедания... - то  есть  лютеранства:  основы  этого
вероучения были впервые сформулированы в Аугсбурге в 1530 г.

     ...номер седьмой из десяти заповедей. - "Не прелюбодействуй".

     Из глубины. - Заголовком  взяты  начальные  слова  129-го  псалма:  "Из
глубины взываю к Тебе, Господи".

     Сиддонс  Сара  (1755-1831)  -  английская  трагическая  актриса.  Здесь
описывается впечатление от ее исполнения роли леди Макбет.

     Капитан Макхит - разбойник из  музыкальной  комедии  Джона  Гея  "Опера
нищего" (1728).

     Гаррик Дэвид (1717-1779) - видающийся английский  актер  и  театральный
реформатор, прославился исполнением ролей в шекспировских спектаклях.

     ...видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле,  в
красном бархатном жилете  и  брюках.  -  В  театре  Гаррика  пьесы  Шекспира
исполнялись актерами в костюмах своего времени.

     Джоан и Дарби - героя баллады Генри Вудфолла (ум. в 1769  г.),  ставшие
символом мирной и долгой супружеской жизни.

     Дэмпир Уильям (1652-1715) - английский  исследователь  и  пират,  автор
книг о путешествиях.

     Таллан Антуан (1646-1715) - французский арабист, переводчик  "Тысячи  и
одной ночи".

     Сапфира и Анания - супружеская чета из "Деяний  апостолов"  (V,  1-10);
для оказания помощи апостолам они продали свое имение,  однако  часть  денег
утаили; за ложь перед богом были наказаны смертью.

     ...в Саратоге нам пришлось сдаться вместе с генералом  Вергойном...-  У
города Саратога (штат Нью-Йорк)  в  сентябре  1777  г.  во  время  Войны  за
независимость американцы вынудили  капитулировать  шеститысячное  английское
войско генерала Джона Бергойна. После этой победы Франция заключила торговый
и политический союз с США и вступила в войну.

     Джон Поль Джонс (1747-1792) - американский  капитан,  родом  шотландец;
прославился отчаянными по своей смелости операциями. Первый  в  истории  США
получил чин  капитана  американского  флота  (которого  практически  еще  не
существовало). Основатель  военного  флота  США.  Произвел  дерзкую  высадку
американцев в Шотландии и совершил рейд в глубь страны. 23-сентября 1779  г.
на  старом,   перестроенном   торговом   судне   "Добряк   Ришар"   захватил
пятидесятипушечный английский фрегат  "Серапис"  (см.  "Примечания  к  "Дени
Дювалю"). Во Франции, ставшей союзницей  Америки,  Поль  Джонс  был  увенчан
лавровым венком и возведен в рыцарское достоинство. После окончания Войны за
независимость и роспуска военного флота США служил в  России,  участвовал  в
Русско-турецкой войне; был произведен Екатериной II в контр-адмиралы. Умер в
Париже в глубокой бедности.

     Примечания к "Дени Дювалю"

     Написаны одним из редакторов "Корнхилл магазин" Фредериком Гринвудом  и
помещены в июньском номере журнала вместе с последней главой романа.

     Оставалось  лишь  проставить  дату  одной  пятницы...-   При   описании
последнего свидания героя с Агнесой, после слов: "...суждено ли  мне  забыть
этот вечер?  Была  пятница..."  -  в  рукописи  оставлен  пропуск,  по  всей
вероятности, для даты.

     Дорогой С. - Письмо Теккерея было написано его другу и издателю Джорджу
Смиту (1824-1901) в сентябре 1863 г., в разгар работы над "Дени Дювалем" (он
был начат в мае) и за три месяца до смерти,

     Бунт Гордона -  лондонское  восстание  против  католиков  1780  г.  под
руководством лорда Джорджа Гордона.

     Сноухилл - название холма и улицы вблизи Ньюгетской тюрьмы.

     Закон о Чернолицых. - Чернолицыми  прозвали  в  XVIII  в.  мародеров  и
грабителей, имевших обыкновение красить лица черной  краской  или  углем.  В
1722 г. был принят специальный закон,  предусматривающий  для  них  смертную
казнь.

     В другом письме...- В письме к  журналисту  Олбени  Фонбланку,  потомку
французских гугенотов; написано в сентябре 1863 г.

     Сэр Хью Паллисер (1723-1796) - английский адмирал, лорд адмиралтейства.

     Родни Джордж (1719-1792) - английский адмирал, разгромивший в 1782 г. в
Карибском море французскую флотилию графа де Грасса. Де  Грасс  был  взят  в
плен и доставлен в Англию.

     Андре  Джон  (1751-1781)  -  блестящий  английский   офицер,   адъютант
главнокомандующего, в  период  Войны  за  независимость  ставший  английским
шпионом.  Вел  секретные  переговоры  с  американским  генералом  Арнольдом,
комендантом  ключевой  крепости  Вест-Пойнт,  который  согласился  сдать  ее
англичанам. Возвращаясь из крепости,  был  случайно  задержан  американскими
солдатами и затем повешен  по  приказу  Вашингтона.  Перед  казнью  сохранял
удивительное самообладание. Впоследствии прах его был перевезен в Англию.

Last-modified: Wed, 14 Feb 2001 06:23:25 GMT

Оцените этот текст: