Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Э. Шаховой
     Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
     литература", 1975, т. 2
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------


     Сэр Людвиг Голбургский

     То было в давние  времена  достославного  рыцарства,  когда  на  каждом
высоком холме, глядящемся в светлые воды  Рейна,  еще  стояло  по  замку;  и
обитали в них не крысы и совы, как ныне, а стены  их  не  покрывали  мох,  и
плесень, и вьюнки, и плющ,  -  нет,  нет!  -  там,  где  ныне  вьется  плющ,
неприступные решетки и стальные засовы заграждали входы; там,  где  трепещут
на ветру вьюнки, развевались шелковые  знамена,  расшитые  гордыми  гербами;
строем выступали воины там, где ныне глаз различает  лишь  мох  да  зловещие
поганки; а вместо сов и крыс, могу поручиться, в замках жили дамы и  рыцари,
тут они пили и пировали, танцевали и любили. Их больше  нет  -  этих  дам  и
рыцарей. Золото их кудрей сначала обернулось серебром,  а  потом  и  серебро
повыпало и исчезло навеки; их стройные ноги, столь  легкие  и  неустанные  в
танцах, отекли и вздулись подагрой, а потом,  из  отечных  и  подагрических,
стали тонкими костяшками; и розы исчезли с их ланит, а потом исчезли и самые
ланиты и отпали от черепов, а черепа обратились в прах, и ничего от  них  не
осталось. И то, что постигло их, постигнет и нас. Эй, сенешаль! Наполни  мне
чашу вином, подсласти его, мой славный, да  подбавь  немного  горячей  воды,
только самую малость, ибо душа моя скорбит по этим  стародавним  временам  и
рыцарям.
     И они, бывало, пили и пировали, а где они теперь? - исчезли? - нет,  не
совсем исчезли; ибо не ловит их взор их  неясные  очертания,  когда,  мерцая
латами,  они  проходят  нестройной  чередой  по  запустелому  романтическому
царству, а рядом, за дамами с  распущенными  волосами,  мальчики-пажи  несут
длинные шлейфы? Да; вот они перед нами. Поэт  видит  их  в  туманной  стране
Фантазии и слышит то дальний трубный звук, возвещающий о турнире и битве, то
смутное пение струн лютни во славу любви и благородных  красавиц!  Блаженное
свойство поэзии! Словно глазное снадобье дервиша дает она  видеть  сокровища
там,  где  глаз  осла  вовсе  ничего  не  заметит.   Неоцененные   сокровища
воображенья. Я вас ни на что не променяю; ни на что, даже на  золотые  горы.
Налей-ка еще, мой славный сенешаль, мой добрый гуляка; а долг за мной запиши
на дверях  сего  приюта  -  не  иначе,  как  дух  старины  подмешан  в  твой
бесподобный напиток, и дивные тени принцев  и  принцесс  кивают  нам  сквозь
приятный дымок трубки. Знаете ли вы, в каком  году  жители  сказок  покинули
берега Рейна? Задолго до того, как был сочинен путеводитель Мэррэя,  задолго
до того, как по водам могучей реки запыхтели, задымили пароходы.  Знаете  ли
вы, что в далекие-далекие времена явление одиннадцати тысяч  британских  дев
почтено было в городе Кельне за чудо? Теперь их ежегодно заявляется сюда  по
двадцать тысяч, да еще с горничными. Но об этих более ни слова - вернемся  к
тем, кто были прежде них.
     Много-много сотен тысяч лет назад и как раз в тот период времени, когда
в самой поре было рыцарство, на брегах Рейна приключилось  одно  событие,  о
каком уже написана книга, так что в достоверности его положительно можно  не
сомневаться. Повесть пойдет о дамах и рыцарях, о любви и сраженьях, о победе
добродетели; о принцах и знатных лордах, да о самом избранном обществе. Коли
вам угодно, благосклонный читатель, вы ее узнаете. А у  вас,  милые  дамы  и
девицы, пусть счастие в любви будет столь же  полно,  как  у  героини  этого
романа.
     Промозглым, дождливым вечером, в четверг,  26  октября  вышеозначенного
года, путник, оказавшийся в такое ненастье  без  крова,  увидел  бы  другого
такого  же  странника,  продвигавшегося  вдоль  дороги  от   Обервинтера   к
Годесбергу. Он был невысок, но богатырского сложенья, и время, избороздившее
и вытемнившее его щеки и подпустившее серебра  в  его  кудри,  объявляло  во
всеуслышанье, что знается с этим воином  вот  уже  добрые  полвека.  Он  был
облачен в кольчугу и сидел на могучем боевом скакуне, который (хоть одолел в
тот день путь поистине долгий и трудный) легко  нес  своего  господина,  его
оружие и поклажу. Коль скоро страна была дружественная, рыцарь не  почел  за
нужное надевать тяжелый шлем, и он  болтался  у  луки  его  седла  вместе  с
портпледом. И шлем и портплед были украшены графской короной; причем на той,
что венчала шлем, укреплен был  знак  рыцарского  достоинства  -  рука,  как
водится, с обнаженным мечом.
     По правую руку, в удобном для нее месте, висела баллиста или  булава  -
роковое оружие, размозжившее черепа  многих  и  многих  нечестивых;  широкую
грудь воина прикрывал треугольный щит тех времен с высеченным на нем  гербом
- волнисто-красные полосы по серебряному полю - и Андреевским крестом. Крест
этот был пожалован ему за отважный подвиг под  Аскалоном  самим  императором
Максимилианом, и одного взгляда в книгу немецких пэров или знания  родовитых
семейств, которым в  ту  пору  располагал  всякий,  было  достаточно,  чтобы
понять, что описанный нами всадник происходил от благородных  Гомбургов.  То
был и точно досточтимый рыцарь сэр Людвиг Гомбургский - его  титул  графа  и
камергера двора императора  Австрийского  означались  шапочкой  с  павлиньим
пером (которую он лишь в сраженьях заменял шлемом), а в знак своего высокого
достоинства он держал в руко шелковый  зонтик  (весьма  неверную  защиту  от
разбушевавшейся стихии), каковыми, как известно, в Средневековье дозволялось
пользоваться высшей знати. Сумка, запертая  бронзовым  замком  и  сшитая  из
дорогостоящего изделия персидских ткачей (столь тогда редкостного в  Европе)
указывала, что он постранствовал  под  огненным  солнцем  Востока.  Об  этом
говорила к тому же и надпись, начертанная на карточке или  на  пергаменте  и
нашитая па сумку. Поначалу там было "Граф Людвиг Гомбургский  -  Иерусалим",
но потом имя Священного града было вычеркнуто и заменено Годесбергом -  куда
и точно направлялся  наш  всадник!  -  и  едва  ли  следует  добавлять,  что
упомянутая сумка содержала те детали туалета, каковые  знатный  дворянин  не
пожелал сдать в багаж.
     - Клянусь святым Буго  Катценелленбогеном,  -  сказал  славный  рыцарь,
дрожа от холода, - здесь не так жарко, как в Дамаске. Ух ты! Я так  голоден,
что могу умять целого Саладинова верблюда. Поспеть бы к обеду в Годесберг! -
И, вынув часы (висевшие на цепочке в боковом кармашке его  шитого  камзола),
крестоносец утешился тем, что было лишь семь часов вечера и, стало быть,  он
мог достигнуть Годесберга еще до второго удара гонга!
     Действительность подтвердила его предположения.  Добрый  конь,  не  раз
скакавший под шпорами хозяина по  четырнадцати  лье  в  час,  принес  его  к
воротам славного замка как раз в то  мгновенье,  когда  распорядитель  давал
первый сигнал, означавший, что уже пробило восемь и  высокородное  семейство
графа Карла, маркграфа Годесбергского, готово приступить к вечерней трапезе.
Толпа пажей и оруженосцев запрудила двор, когда поднялась решетка крепостных
ворот и, встречаемый почтительными поклонами часовых, в замок вступил  самый
старинный друг Годесбергов. Дворецкий шагнул ему навстречу и взял под  уздцы
его коня. "С возвращением вас из Святой земли, сэр!" - воскликнул  преданный
старик. "С возвращением из Святой земли, сэр!" - подхватили остальные слуги;
для  графского  коня  Жеребенцера  поспешно   отыскали   стойло,   и,   лишь
удостоверясь, что конь его присмотрен, отважный воин вошел в двери  замка  и
был сопровожден в отведенные ему  покои.  Ярко  пылали  на  камине  восковые
свечи, в фарфоровых вазах стояли цветы, а на  туалетном  столике  помещались
всевозможные сорта мыла и флакон драгоценной влаги, производимой в  соседнем
городе Кельне; веселый огонек потрескивал в очаге,  показывая,  что  доброго
рыцаря здесь ждали. Служанки, внося теплую воду для его омовений, спрашивали
приветно, не  желает  ли  он,  чтоб  ему  перед  сном  согрели  ложе.  И  по
зардевшимся их щекам ясно было, сколь лукаво отвечал закаленный старый боец.
Брадобрей маркграфа явился узнать, не нуждается ль  его  сиятельство  в  его
услугах.
     - Клянусь святым Буго, - проговорил рыцарь, сидя  на  удобной  скамейке
подле огня, покуда брадобрей удалял щетину с его щек и слегка тронул щипцами
и помадой посребренную смоль его волос, -  клянусь  святым  Буго,  тут  куда
уютней, чем в моей каирской темнице. Как  поживает  мой  крестник  Отто,  а,
добрый цирюльник? И как госпожа графиня, его  матушка?  И  благородный  граф
Карл, мой славный боевой собрат?
     - Все у них хорошо, - со вздохом молвил брадобрей.
     - Клянусь святым Буго, я рад. Но отчего ты вздыхаешь?
     - Мой добрый господин уж не тот, с тех  пор  как  сюда  пожаловал  граф
Готфрид.
     - Он тут! - возопил сэр Людвиг. - Ну, от Готфрида я не жду добра!  -  И
покуда он  облачался  в  шелковые  панталоны,  восхитительно  обрисовывавшие
очертания его нижних конечностей, и сменял кольчугу на безупречный  жилет  и
камзол,   отороченный   генуэзским   бархатом,   кои   составляли    костюм,
приличествовавший рыцарю пред очами прекрасных дам, он вступил  в  беседу  с
цирюльником,  который,  с  обыкновенной  для  его   ремесла   говорливостью,
рассказал о настоящем положении Годесбергского семейства.
     Но об этом будет поведано в следующей главе.


     В Годесберге

     Нужно ли упоминать, что славный воин Людвиг Гомбургский был  принят  со
всей сердечностью в лоно дружественного семейства. Боевой  собрат  маркграфа
Карла, он был высокочтимым  другом  маркграфини,  возвышенной  и  прекрасной
Теодоры, урожденной Боппум, и даже (хотя он и не был силен  в  богословии  и
хотя первые князья христианских земель домогались такой  чести)  был  избран
крестным отцом для маркграфова сына Отто, единственного его отпрыска.
     Вот уж семнадцать лет минуло с тех пор, как заключили брачный союз граф
и графиня, и,  хоть  больше  небеса  не  посылали  им  наследников,  надобно
сказать, что Отто был поистине сокровищем и, конечно, никогда еще не ступало
по земле столь дивное виденье. Когда граф Людвиг, поспешая принять участие в
святых войнах, покинул возлюбленного крестника,  он  оставил  его  ребенком;
ныне же, когда этот последний кинулся к нему в объятья, граф  увидел  одного
из прекраснейших юношей Германии: высокого и прекрасно сложенного, с  нежным
цветом здоровья, играющим на щеках, однако уже  отмеченных  первыми  знаками
мужества, и с великолежными золотыми кудрями, сбегающими  на  лоб  и  плечи,
кудрями, которым бы позавидовал и Рауленд. В очах  его  то  загорался  огонь
отваги, то сияла кроткая доброта. Как было матери не гордиться таким  сыном!
Как было славному Людвигу не воскликнуть,  прижимая  юношу  к  своей  груди;
"Клянусь святым Буго Катцеиелленбогеном, Отто! Львиное Сердце взял бы тебя в
гренадеры". И то сказать - "отрок" Годесберга был ростом в  шесть  с  лишком
футов,
     Он был одет  к  вечерней  трапезе  в  дорогую,  однако  простую  одежду
дворянина тех времен - и костюм его весьма напоминал туалет старого  рыцаря,
который мы только что описали, рознясь от него  лишь  расцветкой.  Pourpoint
{Камзол (франц.).} на юном Отто Годесбергском был синий  и  красиво  отделан
резными  золотыми  пуговицами.  Его  haut-de-chausses,  или   гамаши,   были
нанкинской ткани, вывозимой тогда из Китая за непомерную цену на ломбардских
судах. Соседствующая Голландия поставляла  драгоценнейшее  кружево  для  его
ворота и манжет; и в этом наряде,  в  набок  надетом  шапокляке,  украшенном
единственным цветком (но зато цветком блистательным - тюльпаном), -  мальчик
ворвался в туалетную крестного и уведомил его, что кушать подано.
     И точно: темные брови леди Теодоры были  насуплены  и  грудь  ее  тяжко
вздымалась под влиянием чувства, близкого гневу, - ибо она боялась,  как  бы
супы и великолепная рыба, дымящиеся в трапезной, не простыли, - она  боялась
не за себя, но мысль о супруге ее терзала.
     - Годесберг, - шепнула она сэру Людвигу, когда, опираясь дрожащей рукой
на его руку,  спускалась  из  гостиной,  -  Годесберг  последнее  время  так
переменился!
     - Клянусь святым Буго, - сказал, затрепетав, могучий рыцарь Гомбург,  -
в точности те же слова говорил и цирюльник!
     Леди испустила вздох и села рядом  с  суповой  миской.  Какое-то  время
славный рыцарь Людвиг Гомбургский был слишком поглощен тем,  что  вылавливал
фрикадельки и телячью голову из великолепного, изобиловавшего ими  супа  (мы
сказали - вылавливал? Фу-ты, господи, ну и ел их, конечно), чтобы глядеть на
своего боевого собрата, сидевшего в нижнем конце стола, со  своим  сыном  по
левую и бароном Готфридом по правую руку.
     Маркграф и в самом деле изменился.
     - Клянусь святым Буго, - шепнул Людвиг графине,  -  супруг  ваш  угрюм,
словно медведь, раненный в голову.
     Закапавшие в тарелку слезы были единственным ее ответом. Суп, палтус  и
телячью ножку - все это, заметил сэр Людвиг, маркграф отстранил, не отведав.
     - Кравчий нальет тебе вина, Гомбург, - хмуро сказал маркграф с  нижнего
конца стола. Так ли он угощал его, бывало! Какая перемена!
     Но когда кравчий во исполнение хозяйского приказа принялся разливать по
кубкам пенную влагу и подошел к Отто (который потянулся к нему со всем пылом
юности), гнев маркграфа не имел границ. Он набросился на сына; он  опрокинул
чашу с вином на безупречный его жилет; и, отвесив ему три или четыре  удара,
которые сшибли бы с ног  и  буйвола,  но  лишь  заставили  вспыхнуть  нашего
отрока, маркграф взревел:
     - Как? Пить вино? Угощаться? Да кто, ч-т побери, тебе это позволил? - И
на нежные щеки юноши вновь посыпались страшные удары.
     - Людвиг! Людвиг! - взвизгнула маркграфиня.
     - Уймитесь, мадам, - взревел князь. - Клянусь святым Буффо, или уж отец
не смеет поколотить свое родное дитя? Свое родное дитя! - повторил  маркграф
с криком, почти со стоном несказанной боли. - Ах! Что я говорю!
     Сэр Людвиг глядел на него пораженный; сэр Готфрид (по  правую  руку  от
маркграфа) зловеще улыбался; юный Отто был так взволнован  происшедшим,  что
на лице у него не было написано иных чувств, кроме полного смятения;  однако
бедная  маркграфиня  отворотила  лицо   и   покраснела,   почти   как   рак,
соседствовавший с палтусом у нее на тарелке.
     В те суровые времена,  как  мы  знаем,  подобные  ссоры  средь  славных
рыцарей были отнюдь не редки; и Людвиг, частый свидетель тому, как  маркграф
запускал бараньей ногой в оплошавшего челядинца  либо  низвергал  содержимое
соусницы на маркграфиню, счел, что это не  более  как  обычная  вспышка  его
достойного, но не в меру  буйного  друга,  и  положил  за  благо  переменить
беседу.
     - А как поживает мой друг -  доблестный  рыцарь  сэр  Гильдербрандт?  -
спросил он.
     - Клянусь святым Буффо, это уж слишком! - взревел маркграф  и  в  самом
деле бросился вон.
     -  Клянусь  святым  Буго,  -  сказал  его  друг,  -   славные   рыцари,
высокородные сэры, что приключилось с моим дорогим маркграфом?
     - Небось носом кровь пошла, - сказал Готфрид и ухмыльнулся.
     - Ах, мой добрый друг, - промолвила маркграфиня, не в силах совладать с
охватившим ее волнением, - боюсь, вы подлили масла в огонь, - после чего она
подала знак дамам, и они поднялись и удалились пить кофе в гостиную.
     В это время воротился маркграф, несколько овладев собою.
     - Отто, - проговорил он строго, -  отправляйся  к  дамам;  не  пристало
мальчику оставаться с доблестными рыцарями после обеда.
     Высокородный отрок покинул комнату  с  видимой  неохотой,  а  маркграф,
севший на место супруги во главе стола, шепнул сэру Людвигу:
     - Гильдербрандт прибудет сюда сегодня на пир в честь твоего возвращения
из Палестины. Мой добрый друг - мой истинный друг, мой боевой сотоварищ, сэр
Готфрид! Не дурно поглядеть, как  бы  музыканты  не  напились  да  пышки  не
переспели.
     Сэр Готфрид, схватив на лету слова своего  благодетеля,  подобострастно
поклонился и вышел.
     - Сейчас ты все узнаешь, мой добрый Людвиг, - сказал маркграф и  бросил
на  друга  надрывающий  сердце  взор.  -  Видел  ты  Готфрида,  только   что
покинувшего покои?
     - Да, видел.
     - Ты как будто усомнился в его достоинстве; но поверь,  о  Людвиг,  сей
Готфрид - славный малый и мой верный друг. Да отчего бы и не быть  ему  моим
верным другом? Он мне близкий родич и наследник всех моих владений.  Если  у
меня (здесь черты маркграфа снова исказились непереносимой  мукой),  если  у
меня не будет сына.
     - Но мне еще не случалось видать мальчика более цветущего здоровьем,  -
отвечал сэр Людвиг.
     - И, однако же, - ха-ха! - может статься, что скоро  у  меня  не  будет
сына.
     Маркграф опрокинул  за  обедом  не  один  кубок  вина,  и  сэр  Людвиг,
разумеется, подумал, что  его  доблестный  друг  сильно  захмелел.  В  этом:
старался он от него не отстать; ибо суровый боец тех времен не  отступал  ни
пред нечестивым, ни пред пенной чашей, и не  одну  буйную  ночь  провел  наш
крестоносец в Сирии с Ричардом Львиное Сердце, с  его  соратником  Готфридом
Булъонским, - какое! - с самим неустрашимым Саладином.
     - Знавал ли ты Готфрида в Палестине? - спросил маркграф.
     - Знавал.
     - Отчего же тогда ты его не  приветил  как  подобает  теплым  дружеским
объятьем? Уж не оттого ль,  что  Готфрид  беден?  Ведь  тебе  известно,  что
знатностью рода он не уступит и тебе, мой сиятельный друг!
     - Что за дело мне до его рода и до  его  бедности!  -  отвечал  честный
рыцарь. - Как это сказано у миннезингера? Ух, черт, вроде  "богатство  штамп
на золотом, а сами мы - золотая монета". Так знай  же,  Карл  Годесбергский,
что сей Готфрид - неблагородного металла.
     - Клянусь святым Буффо, ты клевещешь на него, милый Людвиг.
     - Клянусь святым Буго, милый Карл, то, что я говорю,  -  истина.  Малый
был известен в стане крестоносцев, и известен постыдно. До того как пристать
к нам в  Палестине,  завернул  он  в  Константинополь  и  научился  тамошним
уловкам. Он плутует в кости, - да-да! - и он конский барышник. Он обыграл на
пять тысяч марок простосердечного Ричарда Английского в  ночь  пред  штурмом
Аскалона, и я поймал его на месте с  краплеными  козырями.  Он  сбыл  гнедую
кобылу Конраду Монт-Серра, а сам запалил ее, негодяй.
     - Как? Ты хочешь сказать, что сэр Готфрид нечист на  руку?  -  вскричал
сэр Карл, сдвинув брови. - Ну, клянусь святым  заступником  Буффо  Боннским,
всякого, кроме Людвига Гомбургского, я б за такие слова вспорол от черепа до
самого брюха!
     - Клянусь святым Буго Катценелленбогеном, я готов подкрепить свои слова
кровью сэра Готфрида, но только не  твоей,  старый  боевой  собрат.  И  надо
отдать плуту должное - он малый не промах. Святой Буго! И ведь он  отличился
под Акром. Но такая уж у него была слава, что,  невзирая  на  доблесть,  его
выгнали из войска и даже капитанский патент не разрешили продать.
     - Про это я слыхал, - сказал маркграф. - Готфрид мне обо всем  поведал.
Вышла какая-то глупая пьяная стычка, - глупейшая  штука,  поверь  мне.  Гуго
Броденельский не пожелал,  чтобы  на  столе  была  черная  бутылка.  Готфрид
разгневался и, говоря по правде, просто-напросто запустил  этой  бутылкой  в
сиятельную голову. Отсюда его изгнание и нежданное  возвращение.  Но  ты  не
знаешь того, - продолжал маркграф, тяжко вздыхая, - какую услугу оказал  мне
достойный Готфрид. Он раскрыл мне глаза на изменника.
     - Ну, пока еще нет, - отвечал Гомбург с усмешкой.
     - Клянусь  святым  Буффо!  Трусливого,  гнусного  обманщика,  коварного
изменника! Скопище изменников! Гильдербрандт - изменник, Отто - изменник,  и
Теодора (о, благие небеса!), она - она тоже. - При этих словах старый рыцарь
разразился слезами и чуть не задохнулся от охватившего его волненья.
     -  Что  значит  эта  вспышка,  друг  мой?  -  вскричал  не   на   шутку
встревоженный сэр Людвиг.
     - Примечай, Людвиг, примечай за Гильдербрандтом и Теодорой; погляди  на
Гильдербрандта и Отто. Словно, словно,  говорю  я  тебе,  словно  две  капли
воды... О святые заступники, привелось же мне дожить до такого! Вырвать всех
близких из своего сердца и встречать одинокую старость!  Но  чу!  Съезжаются
гости. Ежели тебе не угодно осушить еще бутылочку кларета, пойдем в гостиную
к нашим дамам. А там - примечай за Гильдербрандтом и Отто!


     Празднество

     И точно -  празднество  уж  началось.  Верхами  и  в  каретах  к  замку
съезжались знатнейшие рыцари и дамы и входили в залитую огнями парадную залу
Годесберга.  Слуги  в  дорогих  одеждах  (они  были   облачены   в   камзолы
небесно-голубого ипрского сукна и штаны богатейшей  золотой  парчи  -  цвета
знамени Годесбергов) разносили  на  серебряных  подносах  угощенья.  Лепешки
только что из печей, плавающие в масле;  ломтики  хлеба,  смазанные  той  же
восхитительной приправой и столь тонко  нарезанные,  что,  казалось,  у  них
вот-вот прорежутся крылышки и они вспорхнут под потолок; кофе,  введенный  в
обычай Петром-пустынником после его поездки по Аравии,  и  отличнейший  чай,
поставляемый лишь Богемией, - все  разносилось  в  чашах  среди  праздничной
толпы и с охотой поглощалось гостями. Никого не занимало уныние маркграфа, -
поистине, сколь мало знает веселящееся собранье о муках,  таящихся  в  груди
того, кто созвал его на пир! Маркграфиня была бледна, но женщина умеет таить
свои чувства; она лишь стала еще любезней и смеялась, хоть смех  ее  был  не
весел, и болтала, хоть беседа была ей в тягость.
     - Вот они оба, - сказал маркграф, сжимая плечо друга. - Гляди же!
     Сэр Людвиг глянул на танцующих кадриль, - в самом  деле  -  рядышком  в
соседних парах там стояли юный Отто и сэр Гильдербрандт. Два яйца  не  более
схожи меж собою! Сэра Людвига пронзила страшная догадка  о  причине  ужасных
подозрений его друга.
     - Все ясно, как апельсин, - понуро вымолвил несчастный маркграф. - Брат
мой, покинем это место; сыграем лучше партию  в  крибедж!  -  И,  удалясь  в
будуар маркграфини, наши воины уселись за игру.
     Но хотя игра эта интересная и маркграфу шла дарта,  внимание  его  было
рассеянно - так неотступно волновала его ум  зловещая  тайна.  Посреди  игры
явился  раболепный  Готфрид  и  шепнул  на  ухо  своему  благодетелю  нечто,
приведшее последнего в такую ярость, что оба свидетеля этой сцены  опасались
апоплексического удара. Однако маркграф совладал со своими чувствами.
     - В какое время, говоришь ты? - спросил он Готфрида.
     - Едва забрезжит рассвет, у главного входа.
     - Я там буду.
     "И я тоже", - подумал про себя сэр Людвиг, славный рыцарь Гомбургский.


     Погоня

     Сколь часто человек в великой гордыне  своей  загадывает  о  будущем  и
полагает себя в силах склонить неумолимую судьбу! Увы! Мы всего лишь игрушки
в ее руках! Сколь часто говорим  мы  "гоп",  прежде  чем  перепрыгнем  через
пропасть!  Сколь  часто,  имея  довольно  сидений,  покойных  и  уютных,  мы
оказываемся меж двумя из них; и тешимся мыслью, будто зелен  виноград,  коль
скоро нам не дано его сорвать; или, еще хуже, пеняем на других, сами  будучи
во всем виноваты. Когда забрезжил рассвет, сэра Людвига, рыцаря Гомбургского
не было у главного входа.
     Он проспал до десяти часов. Вечерние возлияния были изобильны, долог  и
труден дневной путь. Рыцарь спал, как спал бы всякий воин, который не привык
к пуховым перинам и пробуждается лишь при зове утренней трубы.
     Проснувшись, он открыл глаза. У его постели сидел маркграф. Долгие часы
провел он тут,  глядя  на  почивающего  друга.  Глядя?  О  нет,  всего  лишь
бодрствуя  у  его  изголовья,  предаваясь   несказанно   печальным   мыслям,
невыразимо горьким чувствам.
     - Который час? - было первое невольное восклицание Гомбурга.
     - Полагаю, что пять, -  отвечал  его  друг.  Было  десять.  Могло  быть
двенадцать, два, половина пятого, двадцать минут шестого, маркграф все равно
сказал бы: "Полагаю, что пять". Несчастные не знают счета времени,  для  них
поистине неравны взмахи его крыл.
     - А завтрак готов? - осведомился крестоносец.
     - Спроси у дворецкого,  -  отвечал  маркграф,  безумно  тряся  головой,
безумно вращая глазами, безумно улыбаясь.
     - Буго милостивый, - сказал рыцарь Гомбургский, -  что  с  тобою,  друг
мой? По моим часам уж десять. Ты встаешь  всегда  в  девять.  Ты...  ты  (о,
святые небеса!), ты  не  брит!  На  тебе  трико  и  шелковые  чулки  еще  со
вчерашнего пира. Воротник на  тебе  весь  измялся  -  он  вчерашний.  Ты  не
ложился? Что приключилось, о брат мой, что приключилось?
     - Приключилось обычное, Луи Гомбургский, - молвил маркграф, -  то,  что
всякий день приключается. Неверная женщина, неверный друг, разбитое  сердце.
Вот что приключилось. Я не ложился.
     - Что это значит?  -  вскричал  граф  Людвиг  в  глубоком  волненье.  -
Неверный друг? Но разве я  неверный  друг?  Неверная  женщина,  -  но  ужели
прекрасная Теодора, твоя супруга...
     - Нет у меня более супруги, Луи; нет у меня ни супруги, ни сына.
     Почти не в силах говорить от горя,  маркграф  поверил  другу  печальную
тайну. Донесение Готфрида оказалось слишком  верно!  Сходству  Отто  и  сэра
Гильдербрандта  была  причина;  роковая  причина;  Гильдербрандт  и  Теодора
сошлись на рассвете у главных ворот. Маркграф их видел.  Они  долго  гуляли;
они поцеловались. Ах, как мучительно отозвался этот поцелуй в сердце отца, в
сердце мужа! Они простились;  и  тогда  маркграф,  выступя  вперед,  холодно
оповестил свою супругу, что она будет заточена в монастырь до самой  смерти,
а что до мальчика, то ему тоже надлежит принять монашеский обет.
     И то и другое было исполнено. Отто  в  лодке,  под  охраной  отцовских;
людей, отправлен  в  кельнский  монастырь  святого  Буффо.  Леди  Теодора  в
сопровождении сэра Готфрида и слуги была на пути  к  Ноненвертской  обители,
которую видели многие  из  наших  читателей,прелестной  обители  на  зеленом
островке, омываемом ясными водами Рейна!
     - Какой же дорогой отправился Готфрид? -  спросил  рыцарь  Гомбургский,
скрежеща зубами.
     - Его уж не догнать! - сказал маркграф. - Мой  добрый  Готфрид  -  ныне
единственная моя утеха, - он мне родня и станет моим наследником. Он  вскоре
воротится.
     "Ах вот оно что! - подумал сэр  Людвиг.  -  Скажу-ка  я  ему  несколько
теплых слов, покуда он не вернулся". И, соскочив со своего ложа, он принялся
немедля облачаться в обычный свой утренний наряд - в полные доспехи; и после
поспешного омовенья надел не камилавку, но  боевой  шлем.  Он  мощною  рукою
позвонил в звонок.
     - Чашку кофе, да поживее, - сказал он явившемуся на зов слуге,  -  вели
повару  завернуть  Мне  в  пакет  хлеб  с  колбасой,  а   конюшему   седлать
Жеребенцера; путь будет неблизкий.
     Все повеления были выполнены. Привели скакуна; позаботились о припасах;
по двору, удаляясь, застучали копыта; но маркграф не замечал ничего и сидел,
погруженный в немую печаль, подле опустелого ложа.


     Кара изменнику

     Гомбург пустил своего коня по извилистой тропе, что  сбегает  с  холма,
где стоит Годесбергский замок, в прелестную зеленую  долину.  Кто  не  видал
этой пленительной долины, а увидав ее  однажды,  не  полюбил  навек?  Тысячи
залитых солнцем  виноградников  и  колосящихся  нив.  раскинулись  вокруг  в
покойном изобилии; могучий Рейн катит мимо свои  ясные  воды,  а  на  другом
берегу вздымаются семь вершин, облаченных в царственный пурпур, владычествуя
над сим величавым местом.
     Сладкозвучный поэт лорд Байрон, живописуя как раз  это  место,  помянул
"дев сельских с синими очами, дарящих пышки  и  вино",  кои  вьются  пестрою
толпой вокруг путника, забредшего в чудную округу,  предлагая  ему  нехитрые
плоды трудов своих. Так,  без  сомненья,  и  бывало  в  прежние  дни,  когда
благородный бард слагал  свои  изящные  строфы,  -  в  блаженные  дни  милой
старины! Когда девы еще были щедры, а мужи любезны! Ныне опустившиеся жители
названной провинции склонны более просить, нежели давать, и  синие  их  очи,
видимо, исчезли вместе с былым великодушием.
     Но поскольку  описываемые  нами  события  происходили  много-много  лет
назад,  славного  рыцаря  Людвига  Гомбургского,  должно  полагать,  ласково
привечали на пути милые поселяне, однако же о том,  как  он  отвечал  на  их
привет, нам ничего  не  известно.  Он  держал  путь  по  зеленой  равнине  к
Роландсеку, откуда мог следить за Нонненвертом (стоящим на острове  как  раз
напротив этого места) и за всеми, кто направлялся туда либо выходил оттуда.
     У входа в небольшую пещеру в одной из скал, нависших над волнами  Рейна
подле  Роландсека  и  покрытых   благовонными   кактусами   и   серебристыми
магнолиями, нынешний путник еще наблюдает грубый покалеченный временем образ
святого; то был  образ  досточтимого  святого  Буффо  Боннского,  заступника
маркграфа, и сэр Людвиг, преклоня колена и прочитав "Аве Мария",  литанию  и
два аколита, ободрился мыслию, что задуманный им подвиг свершится  прямо  на
глазах маркграфова божественного покровителя. Сотворив молитвы (а рыцарь тех
времен был столь же благочестив, сколь отважен), сэр Луи,  храбрый  Гомбург,
воскликнул громким голосом:
     - Эй, пустынник! Святой отец! У себя ли ты в келье?
     - Кто зовет смиренного раба божия и святого Буффо? - раздался голос  из
глубины пещеры; и тотчас же  из-под  венков  герани  и  магнолии  показалась
весьма почтенная, древняя и величавая голова - надобно ли говорить,  что  то
была голова отшельника, посвятившего себя святому Буффо. Серебряная  борода,
ниспадающая до самых колен, придавала ему респектабельность; он был  облачен
в простую темную мешковину и препоясан  вервием;  старые  ноги  защищали  от
шипов и камений лишь грубые сандалии, а блестящая лысина была и вовсе  ничем
не покрыта.
     - Святой старец, - твердым голосом сказал рыцарь,  -  готовься  служить
отходную, ибо некто близок к смерти.
     - Где, сын мой?
     - Здесь, отец мой.
     - Он здесь, предо мною?
     - Может статься, - отвечал  храбрый  рыцарь,  осеняя  себя  крестом,  -
однако этому можно воспрепятствовать.
     В тот же миг взгляд его упал на отчаливающий  от  Нонненверта  паром  с
рыцарем. По лазурным оковам и скрепам на его плаще Людвиг  тотчас  же  узнал
сэра Готфрида Годесбергского.
     - Готовься, отец мой, - сказал славный рыцарь, указывая  на  близящийся
паром; и, помахав рукою преподобному старцу в знак почтения  и  не  проронив
более ни слова, он бросился в седло, отскакал на несколько  дюжин  шагов,  а
там описал круг и остановился как вкопанный. Его знамя трепетало  на  ветру,
сверкали на солнце копье и кольчуга; голова и  грудь  боевого  скакуна  были
тоже покрыты сталью. Когда сэр Готфрид, точно так же снаряженный и верхом на
коне (он оставлял его у переправы), оказался на дороге, он  весь  затрепетал
при виде этой сверкающей стальной громады.
     - Уж не хозяин ли ты этой дороге, сэр  рыцарь?  -  сказал  сэр  Готфрид
надменно. - Или ты охраняешь ее от всех пришельцев во славу владычицы твоего
сердца?
     - Я не хозяин этой дороге. Я  не  охраняю  ее  от  всех  пришельцев.  Я
охраняю ее лишь от одного, и он лжец и изменник.
     - Коль скоро до меня это не касается, я прошу тебя меня  пропустить,  -
сказал Готфрид.
     - До тебя это касается, Готфрид Годесбергский! Лжец и изменник! Или  ты
вдобавок еще и трус?
     - Святой пречистый Буффо! Будет  драка!  -  вскричал  старый  отшельник
(который тоже в свое время был доблестным рыцарем), и, словно старый  боевой
конь, заслышавший звук трубы, и,  несмотря  на  свои  духовные  занятия,  он
вознамерился наблюдать сраженье, для чего сел на нависающий выступ  скалы  и
закурил трубку, приняв вид безучастья, однако же  трепетно  ожидая  имеющего
свершиться события.
     Лишь только с уст сэра Людвига слетело  слово  "трус",  его  противник,
произнеся проклятие, столь страшное, что его  никоим  образом  нельзя  здесь
воспроизвести, вздыбил своего могучего пегого скакуна и занес копье.
     - Ха! Босеан! - вскричал он. - Алла хумдилла!  -  То  был  боевой  клич
неодолимых рыцарей ордена Госпитальеров в Палестине. -  Полагайся  на  себя,
сэр рыцарь, и на милость божию! От меня же ты не дождешься пощады!
     - За Буго Катценелленбогена! - вскричал благочестивый  сэр  Людвиг;  то
был боевой клич многих рыцарей его княжеского рода.
     - Я подам знак, - сказал святой старец, помахивая трубкой. - Готовы  ли
вы, о рыцари? Раз, два, три! Начинаем.
     При этом знаке оба скакуна взвихрились, взмахнув гривами;  оба  рыцаря,
две сверкающих стальных громады, стремительно сошлись; оба копья  наткнулись
на щиты и обломались, разбились на десять  тысяч  кусков  и  разлетелись  по
воздуху, меж скал, меж дерев и по реке. Оба коня вздыбились  и  так  стояли,
трепеща, с полминуты.
     - Буффо милостивый! Вот это удар, - сказал преподобный старец. - Ей-ей,
мне чуть осколком по носу не угодило. - И добрый  отшельник  в  самозабвенье
махал трубкой, не заметя, что осколок сшиб ей головку, тем лишив  пустынника
любимейшего удовольствия.
     - Ага! Снова! Ух ты! Уж за мечи схватились! Вот это ловко! Ага,  сивый!
Ага, пегий! Так его, сивый! Так его, пегий! Так его, сивый! Так  его,  пе...
Peccavi! Peccavi! {Грешен, грешен! (лат.).} - проговорил тут старец,  закрыв
глаза и положив земной поклон, - я позабыл, что я миротворец! - И тотчас же,
наскоро пробормотав утреню, он спрыгнул со скалы и поспешил к воителям.
     Схватка завершилась. Хоть сэр Готфрид и был испытанным воином, силы его
и ловкости недостало одолеть сэра Людвига Гомбургского, бившегося за  правое
дело. Все доспехи его были обагрены  кровью.  Множество  ран  покрывали  его
тело, а выпад с третьей позиции, исполненный рокового проворства, рассек его
шлем дамасской стали и, пройдя  сквозь  мозжечок  и  серое  вещество,  почти
надвое разбил ему нос.
     На губах его клубилась пена, лицо позеленело,  изо  лба  брызгал  мозг,
зубы почти все повылетели -  поверженный  боец  являл  вид  ужасный;  когда,
зашатавшись от могучего удара, нанесенного Гомбургом, сэр Готфрид рухнул под
копыта своего пегого скакуна, устрашенный конь наступил на ноги  простертого
хозяина, вызвав у последнего вопль нестерпимой муки, и умчался прочь,  храпя
и оглашая округу громким ржаньем.
     Прочь! О да, прочь! Прочь по златым нивам и  спелым  виноградникам;  по
крутым горам, вспугивая орлов в неприступных  гнездах,  по  стремнинам,  где
грохочут пенные потоки; сквозь темные  заросли  сосен,  где  рыщут  голодные
волки; по зловещим пустырям, где гуляет  лишь  вольный  ветер;  по  коварным
трясинам, где блуждающие огоньки таятся в камышах; прочь, прочь, сквозь свет
и мглу, ведро и ненастье; сквозь холмы и долы, сквозь грады и веси!  Однажды
его хотел было задержать стражник;  однако  же  -  ха-ха!  -  одним  скачком
перемахнул он через заставу; однажды путь его заградил  кельнский  дилижанс,
по конь  бросился  на  него,  сбил  фуражку  с  головы  сидевшего  на  крыше
кондуктора и все скакал и скакал - дико, бешено, безумно,  неистово!  Добрый
конь, славный скакун! Пылкое дитя Аравии! Все дальше  и  дальше  скакал  он,
минуя горы, реки, заставы, торговок яблоками; и  не  останавливался  до  тех
пор,  покуда  не  достиг  извозчичьего  двора  в  Кельне,  где  хозяин  имел
обыкновение задавать ему корму.


     Исповедь

     Но мы, однако же, совсем отвлеклись  от  поверженного  воина.  Осмотрев
раны в боку, на ногах, на голове и на шее у побежденного,  старый  отшельник
(опытный лекарь) опустился подле него на колени и проговорил:
     - Сэр рыцарь, я почитаю своим печальным  долгом  оповестить  тебя,  что
положение твое весьма опасно, и вряд ли ты останешься в живых.
     - Вот как, святой отец? В таком случае мне пора исповедаться - внемлите
же, ты, священник, и ты, о рыцарь, кто бы ты ни был.
     Сэр Людвиг (чрезвычайно взволнованный  происшедшим  и  привязывавший  к
дереву своего коня) поднял забрало и вымолвил:
     - Готфрид Годесбергский! Я друг твоего родича  маркграфа  Карла,  коего
счастье ты разрушил; я друг невинной и чистой леди, коей добрую славу  отдал
ты на поругание; я крестный отец  юного  графа  Отто,  коего  наследство  ты
собирался отторгнуть, - и за то я сошелся с тобою в смертном бою,  и  одолел
тебя, и почти прикончил. Говори же.
     - Все это я содеял, - сказал умирающий, - и ныне, в последний мой  час,
я каюсь. Леди Теодора - чиста и непорочна; юный Отто - истинный  сын  своего
отца - сэр Гильдербрандт не отец ему, но дядя,
     -  Буффо  милостивый!  Буго  пречистый!  -  воскликнули  в  один  голос
пустынник и рыцарь Гомбург, всплеснув руками.
     - Да, его дядя, однако с полосой на  левой  стороне  герба.  Отчего  он
никогда не будет признан семейством; отчего и леди Теодора в небесной  своей
чистоте (хотя они и взросли вместе) никогда  не  допустит  признанья  такого
родства.
     - Можно ли мне передать твою исповедь? - спросил пустынник.
     - Бога  ради,  с  превеликим  удовольствием,  -  передай  мою  исповедь
маркграфу и проси его за меня о прощении. И если б здесь  была  нотариальная
контора, - пролепетал рыцарь со стекленеющим взором, - я  попросил  бы  вас,
джентльмены, быть свидетелями. Я бы с радостью подписал свои показания, если
бы умел п-п-писа-ать! - Слабая улыбка, содрогание, вздох, хрип, бульканье  -
и темные потоки крови изверглись из его горла...
     - Он не будет более грешить, - важно молвил пустынник.
     - Да отпустят небеса прегрешения его, - сказал сэр Людвиг. - Пустынник,
он был доблестный рыцарь. Он умер на боевом посту  и  с  истиною  на  устах;
Людвиг Гомбургский не пожелал бы лучшей кончины...
     Час спустя старшие слуги Годесберга  были  весьма  озадачены  при  виде
благородного Луи Гамбургского, который появился  во  дворе  замка,  везя  на
крупе своего коня странного ездока. То был досточтимый пустынник Роландсека,
скорости  ради  избравший  сей  недостойный  способ   передвижения,   и   не
удивительно, если его обличье и  коротковатые  ноги  были  причиною  веселья
среди изнеженной челяди, всегда слоняющейся  по  дворам  высоких  особ.  Он,
однако же, соскочил  с  седла  с  видимой  легкостью;  и  сэр  Людвиг,  взяв
почтенного старца под  руку  и  кинув  на  слуг  пронзительный  взор,  разом
прогнавший их усмешки, велел сопроводить их к его сиятельству маркграфу.
     - Что приключилось? - спрашивал неотвязчивый слуга. - Недавно конь сэра
Готфрида проскакал мимо крепостного вала. Его светлость так и не выходили из
опочивальни вашей милости и сидят там, словно рассудка лишились.
     - Молчи, презренный, и веди нас к нему. - И с этими словами сэр  рыцарь
и его преподобие ступили в хорошо известный читателю покой,  где,  в  полном
соответствии  с  описанием  слуги,  словно  окаменев,  сидел  убитый   горем
маркграф.
     Людвиг взял горемыку за правую руку, отшельник сжал ему левую  и  повел
рассказ (со свойственным преклонным его годам многословием,  каковое  мы  не
решаемся  воспроизвести)  о  событиях,  нами  уже   описанных.   Предоставим
любезному читателю вообразить, как в продолжение рассказа в застывших глазах
маркграфа вспыхнула надежда, как все лицо его озарилось радостью, а затем  -
вздох - трепет - взрыв несказанного восторга, и,  когда  ему  открылась  вся
блаженная истина, он прижал к своей груди добрых вестников  с  такой  силой,
что чуть не задушил в объятиях престарелого затворника.
     - Скакать, скакать тотчас же к маркграфине! Сказать, что я был  неправ,
что все хорошо, что она может воротиться - что я ее прощаю  -  что  я  прошу
меня простить, наконец, если угодно! - И секретарь безотлагательно  составил
записку" соответственного содержания, которую отправили с конным гонцом.
     - А теперь пишите к настоятелю  Кельнского  монастыря,  да  вернет  мне
моего мальчика, мое сокровище, моего Отто, и я его отто-отто-грею  на  своей
груди! - произнес нежный отец, впервые  в  жизни  отважившись  на  каламбур.
Однако чего не  сделает  родительская  любовь?  Секретарь  (улыбаясь  шутке)
составил второе письмо, и второму гонцу подвели второго коня.
     - А теперь, - сказал сэр Людвиг лукаво, - не угодно  ль,  святой  отец,
подкрепиться?
     Пустынник не мог ответить "нет" в обстоятельствах столь исключительных,
трое благородных мужей сели за роскошную трапезу, и достаточно сказать,  что
она являла остатки вчерашнего пира,  чтоб  судить  о  том,  сколь  она  была
изобильна.
     - К обеду они уже будут здесь! - приговаривал  счастливый  родитель.  -
Людвиг! Преподобный отец-пустынник! Посидим  до  той  поры  за  чашей!  -  И
веселая чаша ходила по кругу, и  не  смолкали  шутки  и  смех,  покуда  трое
ликующих друзей, не чуя беды, ожидали возвращения маркграфини и ее сына.
     Однако  же  -  увы!  Не  начата  ль  одна  из  предшествующих  глав  со
справедливого замечания о  том,  сколь  опасно  говорить  "гон",  покуда  не
перепрыгнешь чрез пропасть? О  том,  сколь  часто,  слишком  часто  не  дано
сбыться нашим упованьям? Часа через три  после  отправки  первого  гонца  он
воротился  с  весьма  вытянутым  лицом  и,  опустившись  на   колени   перед
маркграфом, протянул ему записку следующего содержания:

                                                    "Нонненвертская обитель,
                                                      пятница после полудня.

     Сэр, слишком долго сносила я Ваше гнусное обращение и более терпеть его
не намерена. Довольно мне  быть  предметом  Ваших  плоских  шуток  и  грубых
выходок. На прошлой неделе Вы замахнулись на меня тростью! Не далее  как  во
вторник Вы запустили в меня графином, и хоть попали, правда,  в  дворецкого,
ясно, в кого Вы метили. Сегодня утром, при слугах, Вы назвали  меня  низким,
гадким, ужасным именем, которое небеса запрещают мне повторить. Вы  прогнали
меня из дому по ложному навету. Вы решили заточить меня до  самой  смерти  в
этой противной обители. Да  будет  так.  Я  не  вернусь,  невзирая  на  Ваше
раскаяние. Ничто не может быть хуже, чем  жить  под  одной  крышей  с  таким
порочным, грубым, необузданным, пьяным чудовищем. Я остаюсь здесь  навеки  и
краснею, будучи вынуждена подписаться

                                                      Теодора фон Годесберг.

     P. S. Надеюсь, Вы не оставите у себя мои лучшие платья, драгоценности и
уборы; не  сомневаюсь,  что  Вы  услали  меня,  чтоб  взять  к  себе  в  дом
какую-нибудь подлую тварь, которой я с удовольствием повыцарапала бы глаза.

                                                                    Т. ф. Г"


     Наказание

     Сей несравненный документ, отображающий чувства женщин  всех  времен  и
нравы того века  в  особенности,  поверг  бедного  маркграфа  в  неописуемое
отчаяние.
     - Справедливы ли намеки ее сиятельства?  -  спросил  пустынник  строгим
голосом. - Воспитание жены посредством  трости  можно  простить,  ему  можно
посочувствовать; но запускать в нее бутылью губительно и для нее и для вина.
     - Но она первая швырнула в меня ножом, - сказал убитый горем супруг.  -
О ревность, зеленое чудище! Зачем, зачем склонил я  слух  к  твоим  коварным
уговорам!
     - Им случалось повздорить, но они истинно любили друг друга,  -  шепнул
сэр Людвиг пустыннику, и тот, в свою очередь, немедля начал длинную  речь  о
разладах и о правах супругов, каковая повергла бы  обоих  его  слушателей  в
глубокий сон, когда б не прибытие второго гонца, посылавшегося  в  Кельн  за
маркграфовым сыном. Лицо у этого посланника было еще длинней, нежели  у  его
предшественника.
     - Где мое сокровище? - вскричал трепещущий родитель.  -  Привез  ли  ты
его?
     - Н-нет, - нерешительно ответил вестник.
     - Я задам пострелу славную порку, когда он вернется, -  вскричал  отец,
тщетно пытаясь скрыть под личиной суровости свою теплоту и нежность.
     - Прошу прощения, ваше сиятельство, - с отчаянием проговорил  гонец,  -
графа Отто нет в монастыре.
     - Тогда где же он, о презренный?
     - Они там-с, - важно отвечало дитя природы, указывая на  могучий  Рейн,
залитый великолепными лучами заходящего солнца.
     - Там-с! Что это значит! - взревел маркграф, доведенный до неистовства.
     - Увы!  Мой  добрый  господин!  Когда  графа  Отто  везли  на  лодке  в
монастырь, они... они вдруг выпрыгнули из лодки и у-у-утонули.
     - Схватить этого раба и тотчас же повесить! -  проговорил  маркграф  со
спокойствием, еще более ужасным, нежели самая  отчаянная  вспышка  гнева.  -
Взять всю лодочную команду и каждым выстрелить из башенной пушки, - исключая
рулевого, а его...
     Что следовало сделать с рулевым, так, однако, никто и не знает;  ибо  в
этот миг, не снесши обуревавшего  его  волненья,  маркграф  как  подкошенный
рухнул на пол.


     Годесбергский отрок

     И отпетому тупице ясно (если мы  позволим  себе  допустить,  что  среди
наших  читателей  окажется  отпетый  тупица),  что  беспамятство  маркграфа,
описанное в  предшествующей  главе,  было  вызвано  неосновательным  страхом
легковерного и не в меру попечительного  родителя  за  судьбу  возлюбленного
дитяти. Нет, юный Отто не утонул, где, когда, в какой романтической  повести
герой обрекался смерти так далеко от конца? Юный Отто не утонул.  Случись  с
ним такое, маркграф непременно умер бы в конце  той  же  главы;  и  далее  в
немногих сумрачных  строках  сообщалось  бы,  как  прелестная  леди  Теодора
лишилась рассудка в  монастыре  и  как  сэр  Людвиг  по  кончине  отшельника
(воспоследовавшей от потрясения при вестях столь печальных) решил  удалиться
в освободившийся скит, уподобясь одеждою, бородой и умерщвлением плоти  этой
досточтимой и отрешенной духовной особе. Отто не утонул, и все  герои  нашей
истории, следственно, живы и здоровы.
     Лодка с  изумленным  юным  графом  -  ибо  ему  неведома  была  причина
отцовского гнева и он возмутился против неправого приговора - не проплыла  и
нескольких миль, как наш доблестный юноша воспрянул от  недолгого  уныния  и
недоумения и, не желая быть  рабом  ни  в  каком  монастыре,  какому  бы  ни
принадлежал он ордену,  решился  на  отчаянную  попытку  к  бегству.  В  то,
мгновенье, когда команда изо всех сил налегала на весла, борясь с  течением,
а Куно, рулевой, смотрел, как бы провести утлую ладью  меж  грозных  скал  и
мелей, коими изобилует величавая, но коварная река, Отто вдруг выпрыгнул  из
лодки и очутился в кипучем, пенном водовороте.
     Вообразите отчаяние команды, заметившей исчезновение  юного  господина!
Все любили его; все с радостью отдали б за него  свои  жизни;  но  поскольку
плавать они не умели, то и почли за благо не  бросаться  попусту  в  воду  и
стояли на веслах в немом изумлении и печали. В  первый  раз  показалось  над
водой его прелестное личико под золотыми кудрями; во  второй  раз  вынырнуло
оно,  пыхтя  и  задыхаясь;  в  третий  раз  поднялось  оно  над   водой   на
один-единственный миг - то  была  последняя  надежда,  -  но  оно  скрылось,
скрылось, скрылось. Предвидя прием, который ожидал их у законного владетеля,
люди маркграфа не стали возвращаться в Годесберг, но высадились в первой  же
бухте на другом берегу и бежали в земли герцога Нассауского, где, коль скоро
они мало имеют отношения к нашей повести, мы их и оставим.
     Однако они не знали, сколь  замечательный  пловец  был  юный  Отто.  Он
исчез, это верно; но отчего? Оттого что он нырнул.  Он  сообразил,  что  его
сочтут утонувшим, жажда свободы придала ему крылья, или здесь уместнее  было
бы сказать плавники, и доблестный юноша проплыл под водою, ни  на  мгновение
не  поднимая  головы,  все  расстояние  от  Годесберга  до  Кельна,  каковое
составляет двадцать пять или тридцать миль.
     Бежав от очей наблюдателей, он выбрался на другой берег реки, где нашел
покойную и удобную харчевню, и, сказавши, что потерпел  крушение  в  волнах,
тем объяснил влажность своих одежд; и покуда эти  последние  сушились  подле
очага в  отведенной  ему  горнице,  он  лег  в  уютную  постель  и  принялся
размышлять, не без изумления, о странных событиях минувшего дня. "Еще утром,
- думал он, - я был знатный наследник княжеских богатств, а  к  вечеру  стал
бесприютным бродягой  и  располагаю  лишь  несколькими  жалкими  банкнотами,
которые мама, к счастью, подарила мне в день рожденья. Не странный ли  выход
на жизненное поприще для молодого человека моего происхождения!  Но  у  меня
есть мужество и решимость: первый мой шаг по  жизни  оказался  доблестным  и
удачным; последующие беды будут мною одолены с тою же отвагой".  И,  поручив
самого себя,  свою  бедную  мать  и  заблудшего  отца  попечениям  небесного
заступника, святого Буффо, благородный юноша  забылся  таким  крепким  сном,
какой дано вкушать лишь молодым, здоровым, невинным и до  крайности  усталым
людям.
     Дневная усталость (а мало кто не устал бы, проплыв едва ли не  тридцать
миль под водой) повергла Отто в столь глубокий сон, что он и не заметил, как
закатилось солнце пятницы и затем, в натуральной последовательности явлений,
мир озарила субботняя Фебова колесница, - о  да!  -  и  вновь,  в  свой  час
определенный, покинула небеса. Служанки постоялого двора заглядывали  в  его
горницу, видели, что он  спит,  и,  перекрестив  очаровательного  юношу,  на
цыпочках спешили за дверь; коридорный дважды или  трижды  ненароком  окликал
его (таков обычай коридорных), однако прелестный  мальчик,  всхрапнув,  лишь
переворачивался на другой бок, не замечая  помехи.  Иными  словами,  молодой
человек проспал кряду тридцать шесть часов; и воскресное солнце сияло, сотни
кельнских колоколов звонили и благовестили, а горожане и горожанки толпились
у церквей, когда Отто проснулся.
     Облачаясь  в  одежды  из  драгоценного  генуэзского  бархата,   мальчик
поначалу очень удивился, что никак в них не влезает.
     - Вот те на! - сказал он. - Моя бедная мама (горячие слезы брызнули  из
прекрасных глаз его, когда он  о  ней  подумал),  моя  бедная  мама  нарочно
сделала эти бриджи подлиннее, а теперь они мне  коротки  на  десять  дюймов.
Тррах! Камзол лопается на мне, когда я пытаюсь его застегнуть; а рукава едва
достигают мне до локтей! Что за чудеса? Неужто я так  вырос  и  раздался  за
одну-единственную ночь? Ах! Ах! Ах! Ах! Все понятно!
     И неунывающий отрок от души расхохотался. Ему вспомнилась  причина  его
ошибки: одежда села после двадцатипятимильного пребывания под водой.
     Его  уму  представился  один  лишь  выход;  и  надо  ли  говорить,  что
заключался он в покупке нового платья.  Расспросив,  как  пройти  к  лучшему
магазину готовой одежды в городе Кельне, и узнавши,  что  он  расположен  на
Миноритенштрассе  и  содержится  предком  знаменитого  лондонского   Мозеса,
высокородный отрок поспешил в это  заведение,  не  пренебрегши,  однако,  по
дороге своим религиозным долгом. Войдя в собор, он направил свои стопы прямо
к усыпальнице святого Буффо, и, таясь за колонной  (дабы  не  быть  узнанным
архиепископом или каким-нибудь из  многочисленных  кельнских  друзей  своего
отца), он сотворил молитву, как было принято среди  молодых  людей  высокого
происхождения в те времена.
     Однако как ни был он углублен  в  молитву,  он  невольно  обвел  взором
церковь, и, к своему удивлению, заметил, что вся  она  запружена  лучниками;
тогда он припомнил, что и на улицах видел множество  людей,  равным  образом
облаченных во все зеленое. На расспросы его о причине такого  стечения  один
молодец отвечал ему (шутливо): "Фу-ты, парень! Ты, видать,  сам  еще  совсем
зелен, коли не знаешь, что все мы направляемся к замку его  милости  герцога
Адольфа Клевского, который всякий год устраивает стрелковую  потеху,  а  мы,
лучники, оспариваем друг у друга назначенную награду".
     Отто, дотоле не избравший себе определенного пути, немедля решился, что
ему делать. Он направился  безотлагательно  в  магазин  господина  Мозеса  и
спросил у этого последнего одежду лучника. Мозес тотчас же извлек  из  своих
обширных запасов наряд, отлично пришедшийся впору нашему юноше, и продал его
(нужно ли о том упоминать?) за  весьма  умеренную  цену.  Представ  в  новом
платье (и сердечно пожелав господину Мозесу  доброго  здоровья),  юный  Отто
являл  вид  пышный,  благородный  и  возвышенный.  Куртка  и   штаны   цвета
отборнейшего зеленого горошка, украшенные  множеством  медных  пуговиц,  как
влитые, обрисовывали безупречную стройность его фигуры. Ноги его были  обуты
в высокие  остроносые  ботинки  воловьей  кожи,  а  за  ремень  из  того  же
материала, препоясывавший гибкий стан, были заткнуты нож, трубка  и  длинный
блистающий кинжал, каковой храбрый юноша до той  поры  употреблял  лишь  для
строгания крикетных воротец, либо для  разрезания  хлеба  и  сыра,  но  ныне
вознамерился обратить против врага. Чарующий  вид  дополняла  изящная  белая
шляпа, беспечно и  бесстрашно  сдвинутая  набекрень,  а  прекрасные  волосы,
обрамлявшие открытое сияющее чело, падали на плечи десятками тысяч  локонов,
подобно золотым эполетам, и спускались по спине до самого  пояса;  Поручусь,
что  не  одна  хорошенькая  кельнская  дева  проводила  пленительного  юношу
затуманенным взором, и той ночью ей пригрезился Купидон в обличье  "славного
зеленого мальчонки".
     Следующей мыслью юноши была забота о луке.  Он  скоро  приобрел  его  у
самого модного поставщика луков; и был он  из  самого  лучшего  материала  и
отличной работы.  Лук  был  слоновой  кости,  украшенный  розовым  бантом  и
шелковой тесьмою. К нему прилагался изящнейший колчан, красиво  раскрашенный
и вышитый, с дюжиной великолепных  стрел  из  ветвей  знаменитого  яванского
анчара и с наконечниками из дамасской стали.
     Совершив все эти покупки (помимо саквояжа,  несессера,  смены  белья  и
прочего), юный искатель приключений расспросил о местонахождении  постоялого
двора, где имели обыкновение собираться лучники. Узнавши, что  это  "Золотой
Олень", он поспешил под сей веселый кров  и,  заказав  немало  вина  и  эля,
быстро свел знакомство со своими будущими товарищами, случившимися за  общим
столом, и снискал их расположение.
     Когда они вдоволь напились и наелись, Отто  обратился  к  ним  с  такой
речью:
     - Когда вы отправляетесь, друзья? Я родом издалека и еду, как и вы,  на
состязание в замок герцога Адольфа; ежели вы не погнушаетесь моим обществом,
это скрасит мой одинокий путь.
     Лучники отвечали:
     - Ты молодой и славный  малый  и  тратишь  свое  золото,  как  истинный
дворянин, а потому мы с охотой берем тебя с собой. Готовься, ибо в  половине
третьего мы выступаем!
     В означенный час вся веселая компания приготовилась в путь, и  всеобщая
любовь к Отто немало возросла, когда юноша  побеседовал  с  хозяином,  после
чего этот последний вошел в комнату, где перед дорогой собрались лучники,  и
объявил:
     - Господа, счет оплачен! - Слова, покуда  еще  никогда  не  оскорбившие
слуха ни одного лучника на свете, ей-ей, никогда,  как  и  человека  всякого
другого из ведомых мне призваний.
     Они бодро отшагали несколько лье, обмениваясь шутками, распевая песни и
рассказывая о тысячах подвигов на ратном поле, в любви  и  на  охоте.  Между
делом кто-то заметил Отто, что он одет не совсем по форме, ибо  на  шляпе  у
него нет пера.
     - Не беспокойся, я раздобуду себе перо, - улыбаясь, ответил молодец.
     Тогда другой принялся трунить над тем, что лук у Отто совсем новый.
     - Смотри, как бы твой старый не оказался похуже  моего  нового,  добрый
Вольфганг, -  отвечал  невозмутимый  юноша.  Его  ответы,  его  осанка,  его
щедрость, его краса и его находчивость  наполняли  всех  новых  друзей  Отто
интересом и вместе любопытством, и всем им не терпелось узнать, оправдает ли
его искусство стрелка тайную сердечную склонность, какую они к нему питали.
     Случай показать это искусство не замедлил представиться - как это всего
чаще бывает с героями романов, такими, как юный Отто. Судьба  словно  следит
за подобными героями; события происходят с ними в точности  в  должный  миг;
они спасают дев из самой пасти людоедов; они случаются при  дворе  во  время
интереснейших церемоний и видят интереснейших людей в интереснейшие  минуты;
необходимо ли им приключение - и приключение немедля подвертывается; и  мне,
замечу мимоходом, часто приходилось восхищенно недоумевать (причем тайна так
и  осталась  для  меня  неразгаданной),  каким  образом  самый  скромный  из
романтических героев - синьор Клоун - безотлагательно раздобывает  себе  все
нужное ему для пантомимы. Как это ему удается?  Захочет  ли  он  переодеться
женщиной, к примеру, и в ту же секунду рядом  возникает  угольщик  в  шляпе,
легко могущей послужить капором; тотчас же следом приходит мальчик из мясной
лавки со связкой сосисок и бычьими пузырями,  невольно  поставляя  господину
Клоуну ожерелье и турнюр и совершенно то  же  со  всем  прочим  туалетом,  -
отчего бы это? О, не сомневайтесь, есть нечто, чего мы  не  ведаем,  в  этом
таинственном умении великих личностей покорять себе обстоятельства,  в  этом
счастливом и чудном совпадении Человека и Часа; и потому, что  до  меня,  то
после слов лучника насчет отсутствия пера на шляпе у  Отто,  мне  тотчас  же
стало ясно, что в следующей строке выпрыгнет  цапля,  дабы  снабдить  нашего
героя плюмажем.
     И точно, так оно и было; поднявшись над болотной  топью,  мимо  которой
шли наши лучники, прекрасная  цапля,  выгнув  шею,  подняв  хохолок,  поджав
ножки, уставив клюв и красные глаза против  ветра,  летела  медленно,  являя
несравненную мишень.
     - Стреляй, Отто, - сказал кто-то из лучников, -  в  ворону  не  станешь
стрелять, ибо она нечистая птица, ни в ястреба, ибо  он  благородная  птица;
подстрели-ка ты эту цаплю. Она летит медленно.
     Отто, однако, в тот момент  шнуровал  ботинок,  и  Рудольф,  третий  по
меткости стрелок, выстрелил в птицу и промахнулся.
     - Стреляй же, Отто, -  сказал  Вольфганг,  юноша,  полюбивший  молодого
стрелка, - она улетает все дальше и дальше.
     Отто, однако, в тот момент  обстругивал  только  что  срезанный  ивовый
прут. Макс, второй по меткости стрелок, выстрелил и промахнулся.
     - Ну, - сказал Вольфганг, - попытаю-ка и я  счастья;  чтоб  тебе  пусто
было, негодник! Такой случай пропустить!
     Вольфганг прицелился со всем тщанием и выстрелил в птицу.
     - Ее уж не достать, - сказал он, - разрази ее гром!
     Отто, как раз обстругавший свой  прутик  (он  вырезал  на  одном  конце
отличнейшую карикатуру на Вольфганга),  отбросил  свою  тросточку  и  сказал
беспечно:
     - Не достать? Будто? Фью! В нашем распоряжении еще две минуты. -  И  он
принялся загадывать загадки и  шутить  шутки,  которых  никто  из  лучников,
однако, не слушал, так внимательно следили они, задрав носы, за отдаляющейся
птицей.
     - В какое место целить? - спросил Отто.
     - Полно тебе! - сказал Рудольф. - Ничего уж не различить, она вся-то не
больше блохи.
     - Ладно, стреляю в правый глаз, - сказал Отто; и, ступив шаг вперед  на
английский  манер  (как  показывал  ему  крестный,   научившийся   этому   в
Палестине), он оттянул тетиву до самого уха, внимательно прицелился,  принял
в расчет ветер, в точности вычислил  параболу,  -  ввв-у-уу-х!  -  и  стрела
засвистела.
     Он снова принялся за прутик и стал  вырезать  на  другом  конце  голову
Рудольфа, смеясь, балагуря и напевая балладу.
     Долго стояли лучники, глядя в небо и держа носы по  ветру,  но  наконец
переменили вертикальное положение на горизонтальное, говоря:
     - Да ну его, он просто враль! Стрела пропала, пошли!
     - Чур моя! - смеясь, воскликнул Отто.  В  небе  показалась  точка,  она
быстро приближалась; вот она уже стала величиной с крону, потом с куропатку,
потом с чайник и - бух! - на землю упала  великолепная  цапля,  при  падении
свалив с ног злополучного Макса.
     - Вытащи-ка стрелу у нее из глаза, Вольфганг, - молвил Отто, не  глянув
на птицу, - оботри и положи в мой колчан. -  И  точно,  стрела  была  там  и
прошла сквозь самый зрачок.
     - Уж не родня ль тебе Freischtitz? - спросил Рудольф, пораженный.
     Отто, смеясь, просвистел "Хор охотников" и сказал:
     - Нет, мой друг. То был меткий выстрел, не более  как  меткий  выстрел.
Видишь ли, меня учили стрелять так,  как  подобает  в  веселой  Англии,  где
стрелок - это поистине стрелок.
     И с этими словами он отрезал крыло цапли для своего плюмажа; а  лучники
побрели дальше, переговариваясь в изумлении:
     - И дивная же страна должна быть эта веселая Англия!
     Отнюдь не питая зависти к успеху товарища, бодрые  лучники  с  радостью
признали его  превосходство;  что  же  до  Вольфганга  и  Рудольфа,  то  они
протянули юному герою руки, прося, как высокой чести, его дружбы. Весь  день
они были в пути, а когда спустилась  ночь,  нашли  премилую  харчевню,  где,
можете не сомневаться, любезный читатель, осушили не одну чашу эля, пунша  и
шампанского за здоровье герцога Клевского и всех сидевших вкруг стола.  Рано
поутру они снова двинулись в дорогу и шли, делая привалы  лишь  затем,  чтоб
подкрепиться (тут  обнаружилось,  что  Отто  при  всей  своей  молодости  ел
вчетверо больше даже самого старшего из стрелков и пил - соответственно), и,
закусывая непрестанно таким образом, почувствовали себя  в  силах  идти  еще
долго и остановились только тогда, когда ночь застала их у ворот  небольшого
городка Виндека.
     Что было делать? Городские ворота были заперты.
     -  Нет  ли  здесь  постоялого  двора  либо  замка,  где  мы  могли   бы
остановиться на ночлег? - спросил Отто у стража, охранявшего ворота. - Я так
голоден, что за неимением лучшей пищи мог бы съесть родную бабушку!
     Страж засмеялся этому гиперболическому выраженью голода и сказал:
     - Всего лучше вам переночевать в  Виндекском  замке.  -  И  добавил  со
странным, значительным видом: - Там вас никто не потревожит.
     В это мгновенье из-за туч выплыла луна и в самом деле осветила на холме
неподалеку некое подобие замка.  Был  он  без  крыши,  окна  разбиты,  башни
вот-вот грозили рухнуть, и все  пронизывал  насквозь  безжалостный  холодный
лунный свет. Одна часть строения, правда, сохранила крышу, однако  выглядела
куда более мрачной, запустелой и унылой, нежели остальное строение.
     -  Там  мы,  разумеется,  можем  заночевать,  -  сказал  Отто   стражу,
указавшему в сторону замка своей алебардой, - но скажи мне, милейший, как бы
нам поужинать?
     - О, вас угостит эконом замка, - отвечал  воин  с  усмешкой  и  зашагал
вдоль стены, покуда лучники держали совет, должно  ли  им  располагаться  на
ночь в этом мрачном и покинутом доме.
     - Кроме сов, мы едва ли сумеем там чем-нибудь  полакомиться,  -  сказал
юный Отто. - Эх, ребята, не лучше ли  нам  штурмом  взять  этот  город;  нас
тридцать доблестных молодцов, а в гарнизоне,  я  слыхал,  не  более  трехсот
человек. - Однако остальные решили, что так ужин может обойтись им  чересчур
дорого, и, жалкие рабы, они предпочли сон вповалку и натощак смелому натиску
под водительством Отто, дабы умереть либо завоевать что-то поприличнее.
     И все, как один, они двинулись к замку. Они взошли в  пустую  и  гулкую
залу, где вспугнутые совы и летучие мыши взлетали  при  звуке  их  шагов  со
зловещим уханьем и хлопаньем  крыльев,  и,  пройдя  по  бесчисленным  шатким
лестницам, сырым, зловонным перекрытиям и  обветшалым  галереям,  очутились,
наконец, в помещении, которое, хоть и было запустелым и  мрачным,  казалось,
однако же, лучше всех соседствующих покоев и потому было избрано местом  для
ночлега. Потом они кинули жребий, кому нести ночной дозор. Первые  два  часа
достались Отто, сменить же его  надлежало  юному,  но  скромному  другу  его
Вольфгангу; и отрок Годесберга начал  свою  докучную  вахту;  остальные  тем
временем, невзирая на отсутствие ужина, спали глубоким  сном,  давая  о  том
догадаться дружным храпом.
     Надо ли говорить, какие воспоминания нахлынули на  благородного  отрока
во время двухчасового бдения; какие мысли  теснились  в  его  голове;  сколь
сладкие  и  горькие  мечты  о  родном  доме  заставили  сильнее  биться  его
мужественное сердце; и как высокое стремленье к славе помогало ему сохранять
бодрость духа. "Юность самонадеянна", - говорит поэт. Счастливая, счастливая
пора! Пролетали  лунные  часы  на  серебряных  крыльях,  приветливо  мерцали
звезды. Доверясь юному  стражу,  крепко  спали  доблестные  стрелки,  и  все
неустанно ходил взад и вперед, взад и вперед благородный отрок.  Наконец,  к
неописуемой радости Отто, его брегет возвестил о том, что  время  его  вахты
миновало, он весело растолкал спящего Вольфганга,  и  добрый  малый  покинул
ложе и, обнажив меч, сменил друга на посту.
     Отто  лег  в  точности  на  место,  оставленное  предшественником,  еще
сохранившее тепло  его  тела,  и  долго  не  мог  уснуть.  Но  вот  мечты  и
действительность начали мешаться в уме его, и он уж почти не отличал одно от
другого. На миг он погружался в дрему;  потом  внезапно  пробуждался;  снова
засыпал; и вновь просыпался. - И сквозь зыбкий полусон ему вдруг почудилось,
будто женщина в белом проскользнула в дверь и поманила Вольфганга за  собою.
Отто вгляделся. Вольфганг исчез. В тот же миг часы на башне пробили полночь,
и Отто вскочил со своего ложа.


     Хозяйка Виндевского замка

     Как  только  колокол  возвестил  полночь,  Вольфганг-лучник,   ходивший
дозором, увидал перед собою бледную женскую фигуру. Он не  мог  бы  сказать,
откуда она пришла, столь внезапно было ее появление,  но  она  стояла  прямо
перед ним. Ее синие, ясные, холодные глаза были устремлены на него. Сложение
ее было безупречно; ее лицо  -  бледно,  словно  мрамор  прекрасной  статуи,
покуда любящая руна скульптора еще не оживила  ее  волшебной  силой.  Улыбка
играла на устах, но прохладная, словно отражение  лунного  луча  на  озерной
глади; лик же ее сиял дивною красой. Восторг охватил  юного  Вольфганга.  Он
смотрел на чудесное виденье, не отводя очей и  раскрыв  рот.  С  несказанным
лукавством взглянув на него, она подняла божественную  алебастровую  руку  и
знаком позвала его следовать за  собою.  Последовал  ли  Вольфганг  -  юный,
пышущий здоровьем Вольфганг - за нею? Спросите  железо  -  тянет  ли  его  к
магниту? Спросите пойнтера - гонится ли  он  за  куропаткой  сквозь  жнивье?
Спросите малыша- влечет ли его витрина кондитерской? Вольфганг последовал за
нею. Старинные двери отворились, словно  по  волшебству.  Свечи  не  горели,
однако же все было видно отчетливо; они миновали неисчислимые старые  покои,
не вспугнув ни единой из ютившихся там сов и летучих  мышей.  Мы  не  знаем,
сколько в точности покоев прошла юная чета; но наконец они очутились в зале,
где был накрыт пиршественный стол; и на этом  старинном  столе,  уставленном
тяжелым серебром, стояло два прибора. Дама села  по  одну  сторону  стола  и
ласково кивнула Вольфгангу прелестной головкой, призывая его сесть напротив.
Он сел. Стол был невелик, и его колени коснулись ее колен. Ногам  его  стало
так холодно, будто он ступил в ледяные струи.
     - Любезный  лучник,  -  молвила  она,  -  после  дня  пути  ты,  верно,
проголодался. Что пожелал бы ты на ужин? Не угодно ль салата из крабов?  Или
сочного рубца с луком? Или ломтик жареного вепря с трюфелями? Или  гренок  с
сыром a la cave au cidre? {Под винным соусом (франц.).}  Иль  бифштекс?  Иль
парочку rognons a la brochette? {Почек на вертеле (франц.).} Говори, славный
стрелок, только пожелай, и все тебе будет подано.
     Коль скоро на столе  не  стояло  ничего,  кроме  закрытого  серебряного
блюда, Вольфганг подумал, что, предлагая  ему  такое  множество  яств,  дама
попросту смеется над ним; и он решил испытать ее, спросив  нечто  совсем  уж
редкостное.
     - Прекрасная принцесса, - сказал он, -  я  большой  охотник  до  свиных
отбивных с картофельным пюре.
     Она подняла крышку: на блюде лежала  отбивная,  какой  никогда  еще  не
подавал сам Симпсон, и картофельное пюре, которого  в  наши  жалкие  времена
хватило бы на Руперт-стрит по меньшей мере на семь порций.
     Когда он положил всего этого себе на тарелку, дама вновь накрыла  блюдо
крышкой и стала внимательно следить, как он ест. Первое время он был всецело
поглощен едой и не замечал, что хозяйка не отведала ни кусочка; но вот,  как
ни велика была отбивная, она исчезла; он начисто  выскреб  ножом  сверкающее
серебро своей тарелки и, испустив глубокий вздох, выразил  скромное  желание
чего-нибудь выпить.
     - Чего тебе угодно, повелевай, славный лучник, - сказала  дама,  подняв
серебряную  бутыль  филигранной  работы  с  каучуковой  пробкой,  отделанной
золотом.
     - Ну тогда, - сказал  Вольфганг,  ибо  вкус  его  поистине  был  весьма
скромен, - мне, пожалуй, эля пополам с портером. - И согласно его  пожеланию
из бутылки, пенясь, излилась в его кубок пинта этого восхитительного питья.
     Осушив кубок одним глотком и объявив, что такого отменного  эля  он  не
пивал сроду, молодой человек вновь ощутил аппетит; и невозможно  перечислить
все те блюда, какие были им заказаны.  Впоследствии,  говорят,  он  объяснял
(даром что никто из друзей ему не верил) лишь колдовством свой  аппетит  той
небывалой ночи. Он заказал еще свиную отбивную с  картофельным  пюре;  потом
маринованную семгу; а потом пожелал он, чтоб тут же при  нем  была  зажарена
индюшка.
     - Обожаю, когда пахнет жареным, - сказал он.
     - Я тоже, - воскликнула бледная дама с небывалым одушевлением, и  блюдо
тотчас явилось на столе. Его сменила кровяная колбаса, рубец, ватрушки, и  -
что всего примечательнее - всякое из заказанных блюд являлось из-под той  же
серебряной крышки, каковое обстоятельство,  отведав  лакомств  четырнадцать,
наш Вольфганг начал находить довольно примечательным.
     - Полно, - сказала бледная дама, - что же тут мудреного:  слуги  слышат
тебя, а кухня внизу. - И, однако, оставалось неясно, как это эль с портером,
горькое пиво, пунш (как джин, так и ром) и даже подсолнечное масло и  уксус,
коими он поливал огурец, поданный к семге, изливались из той же самой фляги,
откуда дама поначалу налила ему пинту эля с портером.
     - Есть многое на свете, Обжирацио, - сказала лукавая хозяйка в ответ на
его вопрос, - что и не снилось  вашим  мудрецам.  -  И,  замечу  в  скобках,
Вольфганг к тому времени уж был таков, что ничто более не  казалось  ему  ни
странным, ни таинственным.
     - Хорошо ли тебе, милый юноша? - спросила дама,  когда,  закусив  таким
образом, он откинулся на спинку стула.
     - О мисс, хорошо ли мне? - был его вопросительный и, однако же,  вполне
утвердительный ответ.
     - Хотелось бы тебе всякий день так  ужинать,  Вольфганг?  -  продолжала
бледнолицая.
     - В общем-то, нет, - отвечал он, - нет, не совсем; не всякий день: иной
раз хорошо бы полакомиться устрицами.
     - Милый юноша, - сказала она, - лишь будь моим,  а  они  у  тебя  будут
круглый год! - Злосчастный Вольфганг слишком далеко зашел  и  уж  ничего  не
замечал, не то странные эти речи открыли б ему глаза и позволили б понять, в
сколь подозрительной  он  находится  компании.  От  особы,  которая  берется
угощать вас устрицами круглый год, ждать добра не приходится.
     - Спеть тебе песенку, милый стрелок? - спросила дама.
     - Прелестнейшая, - сказал он, воодушевляясь, - начинай, а я подтяну.
     Она сняла со стены мандолину и завела песню. Сладостен  и  дик  был  ее
простой напев. В ней говорилось о том, как однажды полюбился паж девице всех
знатней; о том, как не могла девица бежать любви сетей,  хотя  предлагал  ей
руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не в силах сладить с ней, и
о том, наконец, как над  беглою  четою  смягчился  Гименей  и  в  жены  взял
счастливец паж девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт,  качал  головой,
следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении, и не будь он так  опьянен
любовью и всем прочим, он непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже
кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня кончилась  словами:
"Ты видишь пред собою девицу всех знатней. Угодно ль тебе, лучник,  идти  по
жизни с ней?"
     - Я готов с тобой хоть к черту в зубы! - сказал Вольфганг.
     - Тогда пойдем, - отвечала дама, бросая на него безумный взор, - пойдем
в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!
     Она протянула ему руку - он взял ее. От руки повеяло могильным холодом;
и они отправились в часовню.
     Когда они выходили из залы, два портрета,  дама  и  господин,  легонько
взялись за рамки, проворно скользнули на пол и, поклонясь вслед  удалявшейся
чете, заняли освободившиеся за столом места.
     Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя бесчисленные  проходы
и  огромные  покои.  И  покуда  они  шли,  все  портреты  покидали  стены  и
устремлялись им вослед. Какой-то предок, представленный одним  лишь  бюстом,
свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал его, будучи  лишен  ног,
не имел возможности  передвигаться;  а  иные  барельефы  прежних  владетелей
Виндека просто почернели, вынужденные, по тем  же  причинам,  оставаться  на
своих местах. Однако  за  Вольфгангом  и  его  нареченной  следовала  весьма
внушительная процессия; и когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из
сотни персон.
     Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена древних  рыцарей,  совсем
как на Друри-лейн. Орган сам принялся  играть  "Песнь  подружек".  На  хорах
толпились люди в черном.
     - Идем, любовь моя, - сказала бледная дама.
     - Да где ж священник? - воскликнул Вольфганг с невольною тревогой.
     - А, священник! Какие пустяки! Эй, епископ, - сказала она и  склонилась
долу.
     Склонилась долу - но как? Вот вам моя рука и честное благородное  слово
- она склонилась к медной плите на полу, на коей был изображен епископ  -  и
весьма гадкого вида - с посохом и в митре и с поднятым  пальцем,  украшенным
епископским перстнем.
     - Обвенчай-ка нас, любезный,  -  сказала  дама  с  игривостью,  которая
больно отозвалась в душе ее нареченного.
     Епископ  поднялся;  и  не  успел  он  встать,  как  настоятель  собора,
покоившийся под соседней  плитой,  тотчас  подошел  к  нему,  изогнувшись  в
угодливом поклоне; а  тем  временем  каноник  (коего  имя  было  Шиднишмидт)
принялся строить у брачующихся за спиной  препотешные  рожи.  Бракосочетание
началось, и...
     Лишь только часы пробили полночь, юный Отто встрепенулся и заметил, что
приятель его Вольфганг исчез. Мысль, что друг его скрылся  вместе  с  особой
женского пола, облаченной в белые одежды, все более и более тревожила его.
     - Пойду-ка я за ними, - сказал он;  и,  растолкав  старого  Снозо,  чья
очередь была ходить дозором (как ни стремился тот подоле не покидать  теплое
ложе),  он  бросился  в  дверь,  за  которою  скрылся  Вольфганг  со   своею
искусительницей.
     И его ли в том вина, коль он не нашел их? Обширен  был  замок  и  темны
покои. Тут были тысячи дверей,  и  диво  ли,  что  потеряв  друга  из  виду,
неустрашимый отрок долго не мог набрести на его  след?  Как  и  должно  было
ожидать, он вошел не в ту дверь и три часа плутал по  огромному,  пустынному
замку, клича Вольфганга на потеху равнодушному, холодному  эхо,  разбивая  в
темноте юные коленки о мрачные развалины; однако же не сломился  его  гордый
дух и не ослабло твердое решение прийти другу на выручку. Славный Отто! Твои
усилия все же были вознаграждены!
     Ибо он наконец очутился в том самом помещении, где ужинал  Вольфганг  и
где престарелая парочка, сошедшая со стены и  оказавшаяся  отцом  и  матерью
невесты, теперь сидела за столом.
     - Ну, наконец-то у Берты есть муж, - сказала дама.
     - Да, просидела в девках сто пятьдесят три года, так  что  пора  уж,  -
сказал господин (он был в пудренном парике с косичкой,  как  и  подобало  по
старинной моде).
     - Муж-то не бог весть какой, - продолжала дама, взяв понюшку табаку.  -
Из простых: сын мясника, если не  ошибаюсь.  Видал  ты,  как  он  ел!  Ужас!
Подумать! Моя дочь - и стрелок!
     - Стрелки бывают разные, - возразил старичок. - Иные из низкого звания,
как ваше сиятельство изволили отметить; иные же, напротив, благородные, хоть
родом, коли не по воспитанью. К примеру, Отто, маркграфа Годесбергского сын,
который подслушивает у двери, словно лакей, и которого я сейчас проткну...
     - Фи, барон! - сказала дама.
     - Всенепременно проткну!  -  отвечал  барон,  обнажив  огромный  меч  и
уставясь на Отто. И хоть при виде такого меча и  таких  очей  менее  храбрый
юноша обратился бы в бегство, неустрашимый Отто тотчас  переступил  порог  и
приблизился к барону. На шее у него висел талисман святого Буффо (кусочек от
мочки уха святого, отрезанный в Константинополе).
     - Сгинь, вражья сила! - вскричал он, держа пред собой священный амулет,
который надела на него мама; и при виде  этого  амулета  призраки  барона  и
баронессы с нечеловеческим воем попрыгали в свои рамы, как Клоун в пантомиме
скрывается в часы.
     Он бросился в распахнутую дверь, в которую прошел  Вольфганг  со  своей
замогильной невестой, и все шел и шел по мрачным  покоям,  залитым  зловещим
лунным светом: звуки органа и свет в витражах указывали ему путь.
     Он бросился к двери. Она была заперта! Он постучал. Служки были  глухи.
Он приложил к замочной скважине свой бесценный талисман и - рраз! -  бах!  -
тррах! - бумм! - дверь распахнулась! Орган смолк посередине фуги, - свечи  в
шандалах затрепетали и взлетели под потолок, - призраки,  теснясь  и  визжа,
метнулись прочь, - невеста взвыла и лишилась чувств, - жирный епископ улегся
под свою плиту, - настоятель бросился назад  в  свой  семейный  склеп,  -  а
каноник  Шиндишмидт,  по  своей  привычке,  насмехавшийся  на  сей  раз  над
епископом, принужден был на самом  интересном  месте  прервать  эпиграмму  и
исчезнуть в пустоте, откуда он явился.
     Отто упал в обморок на паперти,  в  то  время  как  Вольфганг  замертво
рухнул на ступени алтаря; в  таком  положении  и  нашли  их  прибывшие  сюда
лучники. Надо ль говорить, что обоих вернули  к  жизни;  однако,  когда  они
повели свой дивный рассказ (хоть  волненье  почти  сковало  им  уста),  иные
недоверчивые натуры поговаривали: "Э, да они  просто  нализались!"  -  в  то
время как другие, постарше,  покачивая  головами,  восклицали:  "Они  видели
хозяйку Виндекского замка!" - и поминали многих, многих юношей, кои,  будучи
опутаны ее бесовскими чарами, не  были  столь  удачливы,  как  Вольфганг,  и
исчезли - навеки!
     После  этого  события  Вольфганг  всем  сердцем  привязался  к   своему
доблестному избавителю; и лучники - поскольку уж  забрезжил  день  и  петухи
огласили округу звонким кукареканьем - без промедленья пустились  в  путь  к
замку благородного покровителя стрелкового  искусства,  доблестного  герцога
Клевского.


     Состязание лучников
     Хоть меж Виндеком и Клевом расположено неисчислимое множество замков  и
аббатств  и  для  каждого  имеется  в  путеводителях  своя  легенда  и  свое
привидение, и достало б самой заурядной  изобретательности,  чтоб  заставить
эти привидения подстеречь наших смельчаков  в  пути,  однако  же,  поскольку
путешествие стало  бы  тогда  почти  нескончаемым,  мы  сократим  его,  лишь
сообщив, что путники беспрепятственно достигли  Клева  и  нашли  там  многое
множество гостей, прибывших на ожидаемые игрища.
     Далее легко было б описать собравшихся, выказав тонкое  знание  древних
обычаев. Мы начали б- с кавалькады рыцарей, в сопровождении  пажей,  несущих
сверкающие золотом шлемы, следом за ними - могучих стремянных, оруженосцев и
знаменосцев. Следом явился бы аббат, трусящий на своем иноходце и окруженный
спутниками в белоснежных сутанах. Потом шли бы песенники, менестрели, шуты и
скоморохи, пестрые цыгане, черноокие и  темнолицые  Zigeunerinnen;  {Цыганки
(нем.).}  потом  -  поселяне,  распевающие  рейнские  песенки  и  везущие  в
запряженных  волами  повозках  юных   дев,   чьи   щеки   позлатило   солнце
виноградников. Далее мы описали бы портшезы, украшенные гордыми  гербами,  и
глядящие из-за расшитых занавесей  надменные  головки  на  лебяжьих  шейках,
принадлежащие знатным красавицам. Но для подобных описаний у нас нет  места;
отсылаем читателя к отчету о турнире в искуснейшей  повести  "Айвенго",  где
вышеозначенное изображено со всеми подробностями. Мы же скажем  только,  что
Отто и  его  спутники  прибыли  в  Клев  и,  поспешив  в  харчевню,  вкушали
отдохновение после дня пути, приготовляясь к славной завтрашней встрече.
     И завтра настало; и коль скоро состязание начиналось спозаранок, Отто и
его сотоварищи поспешили на поле,  вооружась,  уж  конечно,  лучшими  своими
луками и стрелами и горя мечтою отличиться,  как  и  прочие  стекшиеся  сюда
стрелки. А их было  множество  из  всех  соседних  земель:  толпы  англичан,
вооруженных, как легко догадается любезный читатель, путеводителями  Мэррея,
группы болтливых французов, франкфуртские  евреи  со  столами  для  рулетки,
тирольцы в побрякушках и в перчатках - все устремлялись  на  поле,  где  уже
расставили мишени и ожидалась стрелковая потеха.
     Но где найти мне слова, дабы передать волнение, охватившее благородного
юношу, когда следом за оркестром из труб, волынок, свирелей и других духовых
инструментов,  пред  очи  собравшихся  явился  принц  Клевский  и  дочь  его
принцесса Елена? И - ах! - возможно ль скромным моим пером достойно  описать
красы сей юной леди? Вообразите всяческие прелести, украшающие  человеческое
созданье, всяческие добродетели, возвышающие душу,  всяческие  совершенства,
делающие прелестную душу и прелестное созданье еще более прелестными,  и  вы
получите лишь неполное и слабое представление о достоинствах  ее  высочества
принцессы Елены. Вообразите цвет лица, какой, как говорят  (не  знаю,  сколь
это справедливо), обеспечивает своим потребительницам косметическое средство
фирмы Роуленд;  вообразите  зубы,  пред  которыми  восточный  жемчуг  -  что
каменный уголь; глаза, столь синие, нежные и яркие, что сверкающий  их  взор
проникает в самую душу и исцеляет  от  всех  болезней;  шею  и  стан,  столь
восхитительно стройные и гибкие, что чем меньше мы о них скажем, тем  лучше;
маленькую ножку, ступающую по цветам не тяжелее, чем упадает  на  них  капля
росы; и вообразите это прелестное созданье в самом элегантном  из  туалетов,
когда-либо выходивших из рук портнихи! Волосы прелестной Елены (черные,  как
самая лучшая сапожная вакса) были столь длинны, что их, в  нескольких  ярдах
от нее, несли на подушечке ее  прислужницы;  а  шляпка,  отделанная  розами,
подсолнухами, бисером, райскими  птичками,  золотыми  кружевами  и  розовыми
лентами, придавала  ей  вид  столь  distingue  {Изысканный  (франц.).},  что
редактор газеты "Морнинг пост" влюбился бы в нее до безумия.
     Точно то  же  действие  оказал  ее  вид  на  юного  Годесберга,  когда,
облокотясь на свой лук слоновой кости и расставив ноги, он стоял и глядел на
нее, словно Амур на Психею. Их взоры встретились: судьба обоих была  решена.
В то же мгновенье щеки у обоих зарделись;  дружно  дрогнули  сердца!  С  той
минуты они полюбили друг друга  навеки.  Отто  все  стоял,  расставив  ноги,
забывшись, облокотясь на свой лук; Елена  же  спросила  у  служанки  носовой
платок и высморкала свой прелестный греческий носик, дабы  скрыть  волненье.
Будьте счастливы, красотки! Уж я стара; однако ж не настолько, чтоб  повесть
о нежной любви не горячила мою кровь. Тереза Мак-Виртер тоже жила и  любила.
Эх-хе-хе!
     Но кто сей муж, что стоит позади принцессы и  могучего  старого  лорда,
отца ее? Кто он, чьи волосы рыжи? Чьи глаза хмуро уставились друг  на  друга
чрез жалкую кнопку носа? Кто сей горбун, чей мерзкий рот окружен  щетиной  и
полон желтых, острых, гнусных зубов? Хоть он облачен в небесно-голубую пару,
шитую серебром, его безобразная фигура кажется от того лишь вдвойне смешною;
хоть на нем невыразимые  розового  бархата,  это  лишь  невольно  привлекает
внимание к его отвратительно кривым ногам. Шляпа цвета лосоеины с  жемчужным
павлиньим пером выглядит нелепо на его грубой голове; и, невзирая на  мирные
времена, злодей  вооружен  множеством  кинжалов,  ножей,  ятаганов,  сабель,
палашей  и  шашек,  что  свидетельствует  о  его  коварных   и   кровожадных
намерениях.   То   жестокосердный   Ровский   де    Доннерблитц,    маркграф
Копшаренбергский. Идет молва, что он добивается руки прелестной Елены. Он то
и дело обращает к ней любезные речи и  зловеще  улыбается,  склоняя  мерзкие
черты  над  ее  лилейным  плечом.  Но  она  лишь  отворачивается  от   него,
содрогаясь, - словно ей предлагают слабительное!
     Отто все стоит, пораженный, опираясь на лук.
     - А какова награда? -  спрашивают  лучники  друг  у  друга.  Их  две  -
бархатная шапочка, расшитая руками принцессы, и драгоценная тяжелая  золотая
цепь; обе лежат на подушечке у ног Елены.
     - Я знаю, что выбрать, ежели заслужу первый приз, - говорит  кривоногий
лучник, у которого на щите по  черному  полю  идут  кровавые  линии  -  герб
Ровского де Доннерблитца.
     - Что же, говори! - отзывается Отто, бросая на него пламенный взор.
     - Цепь, ясное дело! - отвечает с усмешкой  лучник.  -  Не  такой  уж  я
простак, чтоб выбрать эту бархатную ермолку!
     Отто  улыбнулся  презрительно  и  занялся  своим  луком.   Звуки   труб
возвестили о начале состязания.
     Надо ль его описывать? Нет: уж это сделано в упоминавшейся выше повести
"Айвенго". Вообразите лучников в ярко-зеленых одеждах; все  они  по  очереди
стреляли в цель. Иные  попадали,  иные  нет.  Не  попавшие  принуждены  были
удалиться с поля под шумные насмешки многочисленных зрителей. Те, кто попал,
вновь показывали свое искусство; однако же с самого начала стало  ясно,  что
награду оспаривают Косоутофф (лучник  Ровского)  и  юный  герой  с  золотыми
кудрями и луком из слоновой кости. Слава о меткости Косоутоффа пронеслась по
всей Европе; но кто был юный его соперник? Ах! Одно сердце в  пестрой  толпе
билось страстною жаждой это узнать. То было сердце Елены.
     Началось последнее испытание. Мишень поставили в трех четвертях мили от
стрелков, и была она столь мала, что не то что  стрелять,  и  увидеть-то  ее
было дано далеко не всякому; и  покуда  Косоутофф  выбирал  стрелу,  Ровский
кинул ему кошель, туго набитый золотом, и крикнул:
     - Косоутофф, коли победишь - кошель твой.
     - Так считайте, что уж он у меня в кармане, ваша светлость,  -  отвечал
стрелок, с усмешкой глянув на Отто, - юнцу покамест  везло,  но  в  такую-то
цель ему не попасть. - И, прицелясь, Косоутофф послал стрелу в самую середку
мишени.
     - Ну как, пащенок? - сказал  он,  когда  воздух  огласили  восторженные
клики, когда Елена сделалась бледна как мел при мысли об опасности, грозящей
тайному властелину ее сердца; и, кладя в карман деньги  Ровского,  Косоутофф
обернулся к благородному потомку Годесбергов.
     - Не сыщется ли у кого горошины? - спросил юноша.  Всех  насмешил  этот
нелепый вопрос; а старушка, разносившая в толпе овсяную кашу, протянула  ему
требуемую овощь. Горошина была сухая и желтая.  Приблизясь  к  мишени,  Отто
заставил  Косоутоффа  извлечь  стрелу  и  вставил  в  дырку   от   стального
наконечника горошину, взятую у старушки. И он вернулся на свое место. Покуда
он готовился к выстрелу, Елена испытывала такое волненье, что опасались, как
бы она не упала в обморок. В жизни, в жизни  еще  не  видала  она  созданья,
столь прекрасного, как наш юный герой!
     Он казался почти божеством. Он откинул с высокого чела и  с  прекрасных
глаз свои длинные пряди. Нежно зарделись его щеки, - чей пух  прелестный  не
знал цирюльника. Он взял в руки лук и одну из самых красивых своих стрел  и,
слегка наклонясь к правой ноге, устремился  вперед,  подняв  левую  ногу  на
уровень уха. В этой позе  он  напоминая  Аполлона.  Он  выпустил  стрелу  со
звенящей тетивы - она пронзила синий воздух - ффью!
     - Он расщепил горошину! - сказала принцесса и упала в обморок.
     Ровский одним глазом смерил юношу с ног  до  головы,  в  то  время  как
другим метнул негодующий взор на своего лучника.
     Лучник сыпал страшными ругательствами.
     - Он выиграл! - сказал он. - Полагаю, парень, ты выберешь золотую цепь?
     -  Золотую  цепь?  Предпочесть  золотую   цепь   шапочке,   шитой   сей
божественной ручкой? Никогда! - И, приблизясь  к  балкону,  где  сидела  уже
пришедшая в себя принцесса, он преклонил пред ней колена и получил бархатную
шапочку, которую принцесса, став краснее самой  шапочки,  водрузила  на  его
золотые кудри. Вновь встретились их взоры - сердца зашлись. Они  не  сказали
друг другу ни слова, но знали, что полюбили друг друга навеки.
     - Желал бы ты служить Ровскому де Доннерблитцу? - спросил у юноши  этот
человек. - И стать над моими лучниками вместо жалкого  мазилы,  которого  ты
одолел?
     - Сей жалкий мазила искусный  и  доблестный  стрелок,  -  отвечал  Отто
надменно. - И я не желал бы служить Ровскому де Доннерблитцу.
     - Желал бы ты остаться при дворе принца Клевского? - спросил отец Елены
с усмешкой, ибо надменность простого лучника немало его потешила.
     - Я с радостью умру за герцога Клевского и его семью, -  отвечал  Отто,
отвесив низкий поклон. Слово "семья" он произнес с особым, нежным удареньем.
Елена все поняла. Семья - это была она. В самом деле, ее матушки уж не  было
в живых и у папы не было других отпрысков.
     - Открой свое имя, добрый юноша, - сказал герцог, - дабы мой управитель
мог занести тебя в списки.
     - Сэр, - отвечал Отто, вновь заливаясь краской, - я - лучник Отто.


     Жертва на алтарь любви

     Лучники,  странствовавшие  вместе  с  Отто,  задали   славный   пир   в
ознаменование  победы  нашего  героя,  на  котором  друг  его,  как  всегда,
отличился по части  еды  и  питья.  Косоутофф,  стрелок  Ровского,  отклонил
приглашенье, столь велика была зависть  грубияна  к  успеху  юноши.  Что  до
самого Отто, он сидел по правую руку от председателя, но все  заметили,  что
он не отведал ни  кусочка.  Любезный  читатель  этих  строк!  Тебе  известно
отчего, отлично известно. Он был так влюблен, что и речи не  могло  быть  об
аппетите, ибо, хоть лично мне не приходилось замечать, чтоб потребление мною
пищи уменьшалось в периоды страсти, не следует забывать, что Отто был  герой
романтический, а они, будучи влюблены, никогда не испытывают голода.
     На другой день юный дворянин отправился  записаться  в  число  стрелков
принца Клевского, а с ним - преданный оруженосец,  поклявшийся  не  покидать
его никогда в жизни. Отбросив свои изящные одежды и облачась в  ливрею  дома
Клевсов, благородный отрок испустило тяжкий вздох - ливрея была великолепна,
спору нет, но все же ливрея, - и что-то в  гордой  его  душе  воспротивилось
чуждому гербу.
     - Но это же цвета принцессы, - сказал он себе в утешение, - а каких мук
не приму я ради нее?
     Что до Вольфганга, оруженосца,  то  добрый  малый  спокойного  нрава  и
низкого звания не ведал подобных сомнений; он  лишь  радовался,  что  сменил
наконец на  розовые  панталоны,  желтую  куртку,  изумрудно-зеленый  плащ  и
оранжевую шляпу свой скромный заплатанный зеленый камзол, изрядно  надоевший
ему за последние годы.
     - Взгляните на этих двух молодцов, - сказал князь Клевский гостю своему
Ровскому  де  Доннерблитцу,  когда,  дымя  послеобеденными   сигарами,   они
прогуливались вдоль зубчатых стен. Его высочество  указывал  на  наших  двух
друзей, в первый раз стоявших на страже.
     - Видите вы этих лучников? Заметьте их осанку! Первый - тот юноша,  что
одолел Косоутоффа, а второй, ежели память мне не  изменяет,  выиграл  третью
награду. На обоих ливрея моего двора - и, однако ж,  готов  поклясться,  что
один простолюдин, другой же - круга высшего!
     - Который глядит благородным? - спросил Ровский, темнея, как туча.
     - Который?  Полноте!  Ну,  конечно,  юный  Отто!  -  пылко  воскликнула
принцесса Елена. Юная леди прогуливалась вместе с ними,  но  под  предлогом,
будто не выносит запаха сигары, отвергла  протянутую  руку  Ровского  и  шла
несколько поодаль, прикрываясь зонтиком.
     Заступничество за юного ее протеже  еще  больше  омрачило  и  без  того
мрачного и ревнивого Ровского.
     - Помилуйте, князь Клевский, - сказал он, -  с  каких  это  пор  чернь,
носящая вашу ливрею, позволяет  себе  расхаживать  в  украшении  благородных
рыцарей? Кто, кроме дворянина, мог бы позволить себе  такие  локоны,  как  у
этого ублюдка? Эй, лучник! - взревел он. - Поди-ка сюда.
     И вот Отто стоял перед  ним.  Когда  он  приблизился  и,  отдав  честь,
почтительно склонил голову перед принцем и его взбешенным гостем, он  быстро
глянул на прелестную Елену - их взоры встретились, сердца дружно забились, и
на щеках у каждого зарделся нежный румянец. Мне случалось видеть, как  судно
в море так отвечает на сигнал другого судна...
     Покуда они глядят  друг  на  друга,  напомним  нашим  читателям  о  том
почтении, которым были  окружены  волосы  в  северных  странах.  Лишь  людям
высокого рода дозволялось отращивать их. Если человек покрывал себя позором,
за этим  неминуемо  следовала  стрижка.  Виланов  и  вассалов,  осмелившихся
отпустить кудри, ожидала суровая кара. Отсылаем читателя к работам Аврелиуса
Брадобрео Мохнатуса  "De  Nobilitate  Capillari";  {"О  волосистости  знати"
(лат.).} Роланда "Де помадум волоссари", Уссау "Frisirische Altertums Kunde"
{"О парикмахерском искусстве древности (несколько измененный  немецкий).}  и
т. д.
     - Придется состричь эти  кудри,  милейший,  -  сказал  герцог  Клевский
добродушно, однако же  щадя  чувства  доблестного  новичка.  -  Это  противу
правил, принятых у меня при дворе.
     - Срезать мои волосы! - вскричал Отто с нестерпимою мукой.
     - Ну да, и уши впридачу, деревенщина! - взревел Доннерблитц.
     - Спокойно, благородный Коышаренберг, - возразил герцог с достоинством.
- Предоставьте герцогу Клевскому поступать с  его  воинами  по  собственному
усмотрению, - а ты, юноша, отпусти-ка свой кинжал.
     Отто и точно страстно сжимал пагубный клинок, дабы вонзить его в сердце
Ровского; но чувства более возвышенные взяли верх в его душе.
     - Графу нечего опасаться, милорд, - сказал он, - в присутствии дамы.
     И, сняв свою оранжевую шляпу, он низко поклонился. Ах,  как  мучительно
сжалось сердце Елены при  мысли  о  том,  что  этим  дивным  кудрям  суждено
покинуть прелестную голову!
     Мысли Отто тоже были в смятенье. Его чувства  дворянина  -  и  добавим:
гордость мужчины, - ибо кто, спросим мы, не гордился б  такой  шевелюрой?  -
восстали против роковой угрозы. Он вступил в спор с принцем.
     - В мои намерения не входило,  -  сказал  он,  -  поступая  на  службу,
подвергнуться операции стрижки.
     - Ты волен остаться либо уйти, сэр лучник, - отвечал принц с  невольною
досадой, - Мне не надобна чернь, корчащая из себя знатных господ.
     - Мое решение принято, - возразил Отто, в свою очередь гневаясь. - Я...
     - Что? - вскричала Елена, дрожа всем телом.
     - Я остаюсь, - отвечал Отто. Бедная девушка от радости едва не лишилась
чувств. Сатанинская злоба исказила черты Ровского и, скрежеща зубами и  сыпя
проклятьями на отвратительном немецком наречии, он надменно удалился.
     - Быть посему, - сказал принц Клевскии, предлагая руку дочери, - сейчас
явится мой цирюльник и вас обслужит.
     И с этими словами князь тоже удалился, немало сожалея  о  нашем  герое;
ибо Адольф Клевскии в юности был хорош собой и  сподоблен  украшения,  коего
ныне он намеревался лишить своего лучника.
     Цирюльник отвел бедного мальчика в заднюю комнату и там -  что  уж  тут
говорить - произвел над ним операцию. Златые локоны - прелестные локоны, кои
столь часто перебирали нежные пальцы его матушки, -  пали  под  ножницами  и
окружили юношу.
     Когда все было  кончено,  Отто,  ступивший  за  порог  задней  комнатки
подобно златокудрому Аполлону,  покинул  ее  обкарнанный,  словно  приютское
дитя.
     О, как печальны были его черты после свершенья сего обряда!  И  это  не
удивительно. Он думал о том, каков он будет в  глазах  Елены  теперь,  когда
лишился главного своего украшения. "Признает ли она  меня,  -  думал  он,  -
будет ли любить меня, столь страшно изуродованного?"
     Предаваясь мрачным раздумьям и  не  желая  к  тому  же  быть  обнаружен
товарищами в своем жалком обличье,  благородный  юноша,  во  власти  скорби,
притаился за выступом крепостной стены, как вдруг он увидел нечто, мгновенно
его ободрившее. Он увидел нежную Елену, направлявшуюся к комнате, где сделал
свое черное дело куафер. Она шла робко,  тревожно  озираясь,  зардевшись  от
прелестного  волненья,  и,  удостоверясь   наконец,   что   путь   свободен,
переступила порог. Там она наклонилась, и - ах! - каково же  было  ликование
Отто, когда он увидал, что она подняла его дивную золотую прядь,  прижала  к
устам и спрятала у себя на груди! Ни одна красная гвоздика не  бывала  столь
красной, как была Елена после свершения этого подвига. Далее она поспешила в
свои покои, Отто же, чьим первым побуждением было выйти из тайника, упасть к
ее ногам и пред лицом небес поклясться в вечной страсти, с усилием сдержался
и дал принцессе пройти. Но уязвленного любовью юного героя так восхитило это
очевидное  доказательство  взаимной  склонности,  что  он  тотчас   перестал
сожалеть об  утраченных  кудрях  и  пообещал  себе  пожертвовать  не  только
волосами, но и головой, коли понадобится, лишь бы сделать ей приятное.
     В этот же вечер в замке поднялась немалая суматоха по случаю нежданного
отбытия Ровского де Коншаренберга со всею свитой. Говорили, что он  удалился
в ужасном гневе после долгой и шумной беседы с принцем. Когда сей властитель
проводил гостя до ворот, держась пристыженно и смиренно, Ровский вскочил  на
коня, дал  знак  трубачам  и  с  презрительною  миной  стал  швырять  полные
пригоршни золота воинам и слугам Клевсов, выстроившимся во дворе.
     - Прощайте, князь, - сказал он хозяину. - Ныне я вас покидаю; однако  ж
помните, я прощаюсь с Клевом не навеки. - И, приказав оркестру играть "Слава
воину-герою", он с громким цоканьем  поскакал  прочь  по  подъемному  мосту.
Принцесса Елена при том не присутствовала; а  высокочтимый  принц  Клевский,
оставленный гостем, казался опечаленным и растерянным. В ту же  ночь  обошел
он все укрепления и внимательно расспросил офицеров  о  припасах,  оружии  и
прочем. Он ничего никому не сказал. Но  все  рассказала  служанка  принцессы
Елены. И стало известно, что Ровский сватался,  был  отвергнут  и,  придя  в
неистовство, созвал своих людей и клялся всеми богами, что не войдет в  этот
замок иначе, как с копьем в руке, дабы завоевать Клев и его сокровища.
     Новость повергла челядь в немалый ужас. Ибо Ровского  знали  за  самого
бесстрашного и  могучего  воина  по  всей  Неметчине  и  за  опытнейшего  из
полководцев. Порой безмерно великодушный к приспешникам, он был  безжалостен
к врагам. И много ходило темных слухов  о  жестоких  расправах,  которые  он
чинил над обитателями захваченных городов и замков.  И  горько  было  бедной
Елене думать, что своим  отказом  она  обрекла  на  страшную  погибель  всех
мужчин, женщин и детей княжества.
     Роковые предвестия войны вскорости получили ужасное подтверждение.  Был
полдень, и достойный  принц  Клевский  вкушал  обед  (хоть  честный  воин  в
последнее время почти без аппетита приступал к этой трапезе), когда у  ворот
послышался трубный звук; и вот герольд Ровского  де  Доннерблитца  в  плаще,
украшенном гербом графа, вступил в трапезную.  Паж  нес  на  подушке  латную
рукавицу. Синий Вепрь был в шляпе. Клеве тоже покрыл голову,  когда  герольд
приблизился к трону, на коем сидел владыка.
     - Умолкните все! - вскричал принц сурово.  -  Я  слушаю,  Синий  Вепрь,
говори же, сэр герольд!
     -  Именем  могучего  и  славного  Ровского,   князя   Доннерблитцского,
маркграфа Кошмаренбергского, графа Убийского,  Образин-Жабского,  наследника
Великого Штопора Священной Римской империи, я, Синий  Вепрь,  вызываю  тебя,
Адольф двадцать третий, князь Клевский, на смертный бой. Один на один, копье
с копьем, либо двадцать против двадцати в крепостных стенах иль  в  открытом
поле, на горах иль на равнине благородный Ровский желает с тобой  сразиться.
Где бы вы ни повстречались, Ровский объявляет тебе войну не на жизнь,  а  на
смерть. В знак сего вот его перчатка. - И,  взяв  у  пажа  латную  рукавицу,
Синий Вепрь швырнул ее на звонкий мраморный пол.
     Принцесса Елена сделалась бледна как смерть. Однако принц Клевский,  не
теряя самообладания, бросил на пол свою рукавицу, прося кого-нибудь  поднять
рукавицу Кошмаренберга. Что и сделал Отто и, опустившись на колено, протянул
ее принцу.
     - Кравчий, наполни мой кубок, -  обратился  принц  к  исполнявшему  0ти
обязанности лицу, каковое,  в  тугих  черных  панталонах,  повязанное  белой
косынкой и с салфетной на деснице, раболепно  вытянулось  за  стулом  своего
повелителя.  Кубок  наполнился  мальвазией;  он  вмещал  приблизительно  три
кварты,  этот  драгоценный  задетой  hanap  {Кубок  (франц.).},   украшенный
искусной рукой Бенвенуто Флорентийского.
     - Пей, Синий Вепрь, - сказал принц, - а кубок положи себе за пазуху.  А
вдобавок вот тебе цепь на память.
     И с этими словами принц Адольф надел бесценную изумрудную цепь  на  шею
герольда.
     - Призыв к бою всегда сладостен для слуха Адольфа Клевского.
     С этими словами, поручив свиту Синего Вепря заботам своих людей,  принц
вместе с дочерью покинул трапезную.
     Все дивились достоинству его, отваге и щедрости.
     Однако ж  под  видом  невозмутимости  принц  Клевский  скрывал  немалую
тревогу.  Он  уж  был  не   тот   могучий   рыцарь,   кто   в   царствование
Станислава-Августа за три минуты голыми руками насмерть забивал льва; и один
защищал в продолжение двух часов подступы Петерварадина  против  семи  сотен
турецких янычар. Те подвиги  прославили  наследника  Клевсов,  но  было  это
давно, тому уж тридцать лет. Охотник до удовольствий, с тех пор как вошел во
владение княжеством, и склонный к  праздности,  он  забросил  гимнастические
упражнения, стяжавшие ему в молодых годах  такую  славу  силача,  и  леность
принесла неизменные свои плоды.  Он  взял  в  руки  боевой  меч,  которым  в
Палестине он взрезал надвое голову слона и рассек пополам сидевшего  на  нем
погонщика. Ныне Адольф Клевский едва смог поднять оружие. Он примерил  латы.
Они ему были тесны. И, убедясь, что они на  нем  не  сходятся,  старый  воин
разразился горькими слезами. Не мог такой человек сразиться один на  один  с
ужасным Ровским.
     Не надеялся он и отразить удар противника  на  поле  брани.  Леность  и
миролюбие вассалов принца  были  баснословны.  Необширны  его  земли.  Казна
пуста. Самое мрачное будущее его ожидало. И он  провел  всю  ночь  без  сна,
рассылая друзьям просьбы о подмоге и  подсчитывая  со  своим  секретарем  те
небольшие  средства,  которыми  этот  последний  мог   помочь   ему   против
неотступного и грозного врага.
     Сон бежал и Елены. Она лежала, не смыкая очей, и думала  об  Отто  и  о
напастях, которые ее отказ от брака навлек на голову любимого папочки.  Отто
тоже не спал. Но его мечты были лучезарны: благородный юноша  думал  о  том,
как защитит принцессу и завоюет в предстоящей битве честь и счастливую долю.


     Избавитель

     И вот благородный Клевс,  не  жалея  сил,  принялся  готовить  замок  к
предстоящей осаде. Он собрал скот со всего, имения и свиней со всей  округи;
носители рогов и  пятачков  подверглись  ужасному  избиению;  и  весь  замок
огласился поросячьим визгом  и  мычанием  скота,  назначенного  на  съедение
воинам. Уже после бойни прекрасная Елена (чья нежная  душа,  разумеется,  не
могла вынести сего неприятного зрелища) с помощью своих прислужниц заботливо
все это засолила и замариновала. Зерно привозимо было в больших количествах,
иное князь оплачивал, будучи при деньгах, на иное  выдавал;  векселя,  когда
пользовался кредитом, а парой, прости господи,  посылал  на  добычу  парочку
крепких воинов, и они доставляли  пшеницу  без  денег,  да  и  без  кредита.
Прелестная принцесса посреди трудов выбирала время ободрять бойцов,  каковые
все до последнего поклялись умереть за единую ее  улыбку;  и,  дабы  сколько
возможно смягчить неизбежные страдания доблестных мужей и врачевать кровавые
их раны, она вместе с лекарями наготовила множество целебных трав, и корпии.
Все укрепления были проверены; рвы позаботились  наполнить  водой;  огромные
камни  положили  у  ворот  так,  чтобы  удобнее  их  обрушивать  на   головы
супостатов; и приготовили котлы  с  топками,  где  сплавляли  серу,  деготь,
кипящее масло и прочее, дабы на славу  встретить  непрошеных  гостей.  Отто,
самого зоркого во веем  войске,  поставили  на  высокой  башне  высматривать
ожидаемое нашествие врага.
     Враг показался скоро, слишком  скоро.  Длинные  ряды  сверкающих  копий
заблестели вдали; то могучим сомкнутым  строем  выступало  войско  Ровского.
Шатры  прославленного  полководца  и  многих  его  воинов  разбиты  были  на
расстоянии полета стрелы от замка, в ужасной, роковой от  него  близости;  и
когда закончилось размещение войск, гонец с белым флагом,  трубя  в  звонкий
рог, поскакал к воротам замка. Это был тот же герольд, что недавно принес от
своего господина вызов князю Клевскому. И вот он был вновь у ворот  замка  и
объявил, что благородный граф Кошмаренбергский  тут,  вооруженный,  и  готов
сразиться с князем Клевским либо с его поборником;  что  три  дня  он  будет
ждать этой схватки, по прошествии же указанного срока пойдет  на  приступ  и
перебьет всех защитников крепости, не пощадив ни одной живой души.  С  этими
словами герольд швырнул рукавицу своего повелителя о ворота. Как  и  прежде,
князь, со стены, бросил ему в ответ свою рукавицу; однако же  каким  образом
мог он схватиться с  таким  воителем,  откуда  взять  ему  поборника  и  как
выстоять  против  могущего  воспоследовать  штурма,  -   о   том   смятенный
благородный старец не имел ни малейшего понятия.
     Принцесса Елена провела ночь в часовне, тоннами  ставя  восковые  свечи
всем святым заступникам Клевеов, да ниспошлют ей откуда-нибудь избавителя.
     Но как сотряслось сердце благородной девы, как содрогнулись  понятия  о
чистоте человеческой в этой нежной  груди,  когда  новая  заря  принесла  ей
страшное известие. После побудки открылось, что тот, на кого она более всего
уповала, тот, кого ее нежное сердце избрало в  защитники,  бесчестен!  Отто,
низкий подлец Отто бежал! Сотоварищ его Вольфганг бежал  вместе  с  ним.  Из
окна отведенной им  светлицы  свешивалась  веревка,  и  были  все  основания
полагать, что они переплыли ров и под покровом ночи перешли в стан врага.
     - Хорош твой  велеречивый  лучник!  -  сказал  Елене  князь-отец.  -  И
заварила же ты кашу, а нежнейший из отцов должен ее расхлебывать. -  И  она,
рыдая, удалялась в свои покои. Никогда еще  это  юное  сердце  не  было  так
угнетено печалью.
     В то же утро, когда они сходились к завтраку, загремели трубы Ровского.
В полных боевых доспехах он  гарцевал  перед  замком  на  огромном  сером  в
яблоках скакуне. Он был готов схватиться с поборником Клевеов.
     Трижды на дню выкликала тот же воинственный  клич  ужасная  труба.  Три
раза в день выходил одетый сталью Ровский на битву. Первый день минул, и  на
его зов не было ответа. Второй день настал и прошел, но никто  не  вышел  на
защиту замка. Вновь остался без отзыва надменный  и  пронзительный  клич.  И
закатилось солнце, оставляя отца и дочь, которых несчастней не было во  всех
землях христианских.
     Через час после восхода, в час пополудни и за  час  до  заката  звучали
трубы. Третий день настал и не принес надежды. На первый  и  на  второй  зов
никто не откликнулся. После чая благородный князь призвал дочь и благословил
ее.
     - Я иду сразиться с Ровским, - сказал он, - быть может, мы не  свидимся
более, моя Елена... дитя мое... невольная причина всех скорбей наших. Если я
ныне паду жертвой Ровского, помни, что жизнь без чести - ничто.
     И с этими словами он вложил ей в руки кинжал, дабы она  вонзила  его  в
свою грудь, как только кровавый победитель ворвется в замок.
     Елена горячо пообещала, что так она и поступит;  и  убеленный  сединами
отец удалился в оружейную и облекся в  старые  латы,  испытанные  во  многих
сражениях. Доспехи его выдержали в давнюю пору удары тысяч  копий,  но  ныне
сделались так тесны, что чуть не душили царственного своего обладателя.
     Отзвучала последняя труба -  трарара!  трарара!  -  пронзительный  клич
пронесся над широкой равниной, Опять! Но  когда  последние  отзвуки  замерли
вдали, ответом было лишь пагубное, роковое молчание.
     - Прости, дитя мое, - сказал  старый  князь,  тяжело  взгромождаясь  на
боевое седло, - помни о кинжале. Чу! В третий  раз  звучит  труба.  Отворите
ворота, стража! Трубите, трубачи! И да хранит верных добрый святой Бендиго!
     Но не успел еще трубач Бухенпуф поднести к губам трубу, как - чу! -  из
отдаленья послышался звук другого рожка! Сначала едва различимо,  потом  все
ближе, ближе, и наконец ветерок с отчетливостью донес прелестный мотив  Хора
охотников с блистательными вариациями; и толпа, не спускавшая глаз с  ворот,
тысячеголосо вскричала;
     - Это он! Это он!
     И точно, то был он. Из лесу  показались  рыцарь  и  оруженосец;  рыцарь
изящно  гарцевал  на  стройном  белом  арабском  скакуне  небывалой   стати,
оруженосец же сидел на непритязательно сером жеребце, отличающемся,  однако,
немалой силой и  крепостью.  В  трубу,  сквозь  решетку  своего  шлема,  дул
оруженосец; забрало же  рыцаря  было  опущено.  Небольшая  княжеская  корона
чистого золота, из коей поднимались три розовых страусовых  пера,  указывала
на высокое положение воина: герба на щите его не  было.  Когда,  приподнявши
копье, он ступил на зеленый луг, где разбиты  были  шатры  Ровского,  сердца
всех  наполнились  тревогой,  и  несчастный  князь  Клевский  в  особенности
усомнился в новоявленном своем поборнике.
     - Не с таким бы тонким станом выступать против Доннерблитца, - печально
молвил он своей дочери. - Но кто бы ни был сей молодец, держится он бодро  и
в седле сидеть умеет. Гляди, он коснулся щита Ровского острием своего копья!
Святой Бендиго! Сколь дерзновенная отвага!
     Неизвестный рыцарь и в самом деле вызвал Ровского на смертный бой,  как
заметил князь Клевский с крепостной стены, где разместились он и  дочь  его,
дабы наблюдать поединок; и  вот,  вызвав  врага,  незнакомец  проскакал  под
крепостной стеной, отвесив грациозный поклон прекрасной принцессе,  а  затем
занял позицию в ожидании злодея. Кольчуга его сияла  на  солнце,  покуда  он
недвижно сидел на своем белом коне. Он походил  на  одного  из  тех  славных
рыцарей, о каких мы все читали, - одного из тех дивных поборников добра, что
одержали столько побед, когда еще не изобретен был порох.
     Вот подвели коня к шатру Ровского; и грозный воитель, сверкая  и  звеня
великолепными медными доспехами, вскочил в  седло.  Развевающиеся  на  ветру
кроваво-красные перья торчали из его  шлема,  помимо  их  оснащенного  двумя
огромными рогами зубра. Копье его было выкрашено в белый и красный  цвет,  и
он подбрасывал вверх это страшное оружие и в  дикой  радости  ловил  его  на
лету. Завидя тонкий стан своего противника,  он  расхохотался;  и  душа  его
взыграла в ожидании скорой схватки. Он вонзил шпоры в  могучие  бока  своего
коня и поскакал. Добрый конь фыркнул  и  заржал  тоже  в  свирепом  веселье.
Ровский пускал коня то рысью, то галопом, то в карьер, а потом,  давши  всем
налюбоваться несравненным своим  искусством  верховой  езды,  во  весь  опор
доскакал до места прямо против врага и осадил ретивого скакуна. Старый князь
на крепостной стене так пылко ожидал схватки, что, казалось, совсем  позабыл
об опасности, ему угрожавшей, одержи грозный Ровский победу над хрупким  его
защитником.
     - Пошел! - произнес он, метнувши в ров свой жезл; и по  его  слову  оба
воина с быстротою молнии устремились друг к другу.
     И  вот  последовал  бой,  столь  ужасный,  что  слабая  женская   рука,
принадлежащая той, что ведет сей героический рассказ, и надеяться  не  смеет
описать достойно эту ужасающую битву. Случалось ли  вам  наблюдать,  как  на
Западной железной дороге  с  пронзительным  свистом  проносятся  один,  мимо
другого два встречных паровоза? С тою же быстротой оба рыцаря метнулись друг
другу  навстречу.  Вот  они  столкнулись,  и   грохот   подобен   был   шуму
столкнувшихся  пушечных  ядер;  сотрясенные   могучие   кони   задрожали   и
зашатались; копье, устремленное на шлем Ровского, отбросило корону,  рога  и
самый шлем в синеющую даль; кусочек левого уха Ровского остался  на  бранном
копье безымянного рыцаря. А сам он не пострадай? Нет, оружие его  противника
лишь отразилось на блестящей глади щита; и пока что победа была за ним.
     Выражение лица Ровского,  когда,  простоволосый,  он  вперил  во  врага
свирепый, налитый кровью взор, скорей подобало  бы  демону  ада.  Проклятья,
какими он разразился, никак не могут быть преданы бумаге женским пером.
     Его противник легко бы мог окончить битву,  размозжив  топориком  череп
супостата. Он, однако же, великодушно пренебрег выгодами своего положения и,
отскакав на прежнее место, коснулся земли концом  копья  в  знак  того,  что
готов ждать, покуда граф Кошмаренбергскяй вновь облачится в шлем.
     - Пресвятой Бендиго! - вскрикнул князь. - Вот это ловкость! Но что ж ты
не выпустишь мозги негодяю?
     - Подайте мне новый шлем! - возопил Ровский. И новый шлем был  принесен
трепещущим оруженосцем.
     Едва водрузив его, он взмахнул сверкающим мечом и  бросился  на  врага,
изрыгая хриплые воинственные кличи. В тот же миг  Неизвестный  обнажил  свой
меч, и вот уже оба клинка принялись вызвякивать зловещую музыку битвы!
     Доннерблитц действовал своим грозным  оружием  се  всегдашним  пылом  и
свирепостью. Вот отсечено перо от плюмажа, вот отлетел кусок  короны...  цеп
молотильщика не столь  быстро  упадает  на  зрелые  снопы...  Первые  минуты
Неизвестному не оставалось ничего иного как защищаться от жестокого врага.
     Но вот и силы Ровского иссякли. Уж  реже  сыпались  страшные  удары,  и
тогда-то копье Неизвестного рыцаря пустилось в ужасную игру.  Оно  проникало
во все отверстия кольчуги Ровского. Вот оно ударило в плечо,  где  наплечник
прикрепляется к панцирю, вот с роковым проворством  вонзилось  в  забрало  и
вышло оттуда, густо  обагренное  кровью.  Вопль  неистовства  последовал  за
ударом; и не диво - колье попало Ровскому в левый глаз.
     Кровь сочилась сквозь десятки отверстий; Ровский едва не  задохнулся  в
своем шлеме от потери крови и от неистовой  злобы.  Шипя  от  бешенства,  он
осадил коня, обрушил огромный меч на голову противника и вновь  ринулся:  на
него, размахивая топориком.
     О, ежели б вы могли увидеть, как неизвестный рыцарь умел  обращаться  с
тем же смертоносным оружием! Дотоле он лишь защищался; сейчас он  перешел  в
нападение; и  сверкающий  топорик,  рассекая  воздух,  пел,  как  стрела,  и
обрушивался, словно удары молнии!
     - Сдавайся, сдавайся, сэр Ровский! - вскричал  он  спокойным,  -  ясным
голосом.
     Страшный удар по  голове  был  ему  ответом.  То  был  последний  удар,
нанесенный в битве рукой Кошмаренберга! Проклятье слетело с губ  его,  когда
карающая сталь поразила его череп и рассекла надвое.  Словно  неодушевленный
чурбан, скатился он с седла; и в тот же миг колено врага было на груди  его,
милосердный клинок коснулся его горла, и рыцарь вновь призвал его сдаваться.
     Но ни звука не раздалось из-под шлема. Когда победитель снял  его,  все
увидели, что зубы Ровского плотно сжаты; уста, которые должны  бы  отвечать,
застыли в зловещем молчании; один глаз все еще горел ненавистью и злобой, но
уж его тронула пелена смерти!
     Красное око солнца уже погружалась в  лоно  рейнских  вод.  Неизвестный
рыцарь, снова взлетев в седло, отвесил учтивый поклон Клевсу и его дочери и,
не вымолвив ни слова, поскакал обратно к синеющей дубраве, откуда явился  за
час до заката.


     Свадьба

     Известие о смерти Ровского повергло в смятение его секретарей, армию  и
всех прочих, и  они  быстро  убрались  восвояси.  При  первых  же  слухах  о
поражении были сняты палатки,  и,  захватив  все,  что  попалось  под  руку,
доблестное войско, выступавшее на заре под знаменами Кошмаренберга,  исчезло
еще до наступления нового дня.
     На эту ночь, как  легко  догадается  любезный  читатель,  ворота  замка
Клевсов не запирались. Все  могли  входить  туда.  Повсюду  стояли  открытые
винные бочки; солонина, в таком  избытке  заготовленная  на  предмет  осады,
раздавалась народу, валившему сюда поздравить любимого властителя с победой;
и князь, никогда не пропускавший случая дать званый  обед,  ибо  то  было  у
доброго  человека  в  обычае,  предложил  своим  друзьям  из  высшего  круга
великолепное угощение, за коим последовал изысканный фейерверк.
     Посреди всех этих увеселений в замок прибыл наш  старый  знакомец  граф
Гомбургский. Могучий старый воин клялся святым  Буго,  что  весьма  опечален
тем, что не от его руки  пал  Ровский.  Клеве,  усмехаясь,  призвал  святого
Бендиго в свидетели, что и Гомбургу не удалось бы расправиться с Ровским так
успешно, как то сделал неизвестный рыцарь.
     Но кто же он? Сей вопрос волновал сердца обоих высокородных воинов. Как
сыскать его? Как наградить поборника чести и славы Клевсов? За ужином решено
было искать его повсюду. Во все большие города на пятьдесят  миль  в  округе
посланы были глашатаи и приметы рыцаря помещены в "Журналь де Франкфор" и  в
"Альгемейне цайтунг". В этих объявлениях рыцарю по всей  форме  предлагалась
рука принцессы Елены, а сверх того великолепное, хоть несколько расстроенное
имение князя Клевского.
     - Но мы же совсем не знаем его, папочка, - воскликнула наша юная  леди.
- Какой-нибудь лгун может явиться и сказать, будто это он одолел Ровского (у
князя были, конечно, свои недостатки, но я никогда не забуду его  чувств  ко
мне); и как ты решишь,  он  это  или  не  он?  На  свете  развелось  столько
обманщиков, - добавила принцесса, вся в слезах, - и так нужна осторожность!
     Говоря так, она думала об утреннем  исчезновении  Отто,  и  сей  пример
бесчестия едва не разрывал ей сердце.
     Что же до этого юноши и его  сотоварища  Вольфганга,  то,  удивив  всех
своею дерзостью, они явились к вечерней трапезе лучников как  ни  в  чем  не
бывало; отужинали, вдоволь угостившись мясом и вином; стали  клевать  носом,
лишь только остальные принялись вспоминать  события  дня  и  дивные  подвиги
неизвестного рыцаря; завалились в свои койки, и вышли на утреннюю перекличку
через двадцать минут после того, как выкликали их имена.
     Узнавши о возвращении изменников, князь Клевский воспылал гневом.
     - А где вы были, - взревел он, - когда  моему  замку  грозила  странная
опасность?
     - Мы отлучались по важному делу, - отвечал Отто.
     - Прилично ль солдату покидать  свой  пост  в  день  сражения,  сэр?  -
воскликнул князь. - Ты знаешь,  что  это  карается  смертью!  И  ты  достоин
смерти. Но ты стал солдатом лишь вчера,  а  вчерашняя  победа  смягчает  мое
сердце. Я вас не повешу, как вы того заслуживаете, я лишь прикажу вас  обоих
высечь. Полковник Тикельштерн, после завтрака вы  соберете  людей  и  дадите
этим негодяям по пяти сотен на брата.
     Видели бы вы, как взвился юный Отто при известии столь неожиданном!
     - Высечь меня! - вскричал он. - Высечь Отто фон...
     - О нет,  отец,  -  сказала  принцесса  Елена,  которая  во  все  время
разговора стояла чуть поодаль и глядела на Отто с невыразимым презрением.  -
О нет, хоть эти  господа  позабыли  о  своем  долге  (она  произнесла  слово
"господа" с особым, язвительным удареньем), мы ведь обошлись без их услуг и,
по счастью, нашли иных, более  преданных  защитников.  Ты  обещал  исполнить
просьбу своей дочери, папа. И она молит простить этих  господ.  Отпусти  их,
пусть не несут более службы, которою пренебрегли, пусть  покинут  госпожу...
то есть господина, которого доверие обманули.
     - Гони их прочь из замка, Тикельштерн; сдери с них  одежду  лучников  и
чтобы я более не слышал об этих проходимцах!
     С этими словами старый князь в гневе вернулся к  прерванному  завтраку,
предоставя обоих юношей глумлению и насмешкам сотоварищей.
     Благородный граф Гомбургский, по обычаю своему,  прогуливающийся  перед
завтраком по крепостному валу, заметил случившееся и пожелал узнать  причину
переполоха. Завидя его, Отто залился краской и поспешно отвернулся; но граф,
узнав его черты, с  бесконечными  изъявлениями  восторга  заключил  юношу  в
объятия, прижал к своей мужественной груди, осыпал горячими поцелуями и едва
не разразился слезами. Ибо добрый граф, поистине  давно  уж  полагал  своего
крестника на дне величавого Рейна.
     Князь Клевский, подошедший тем временем к окну (кликнуть своего  гостя,
ибо чай уж был готов), наблюдал эту странную картину, как  и  очаровательная
хозяйка, которая тоже глядела в окно,  задыхаясь  от  прелестного  волненья.
Лучник и старый граф шагали вдоль крепостной стены, поглощенные  беседой.  И
по тому, как восхищен и поражен был последний, легко  было  догадаться,  что
лучник сообщал ему вести весьма  приятные  и  нежданные,  однако  содержание
беседы оставалось неизвестным.
     - Мой крестник, - отвечал благородный граф, когда  вместе  со  свежими:
булочками ему предложили нетерпеливые вопросы. - Знаю семью; люди достойные;
отчаянный; повеса; сбежал; родители в отчаянии; рад, что вы его не  высекли;
хлебнули бы горя и все такое.
     Граф был небольшой охотник распространяться и поведал свою  историю  со
свойственной ему краткостью. Но отчего же, когда  он  кончил  свой  рассказ,
глаза прекрасной Елены наполнились слезами? Отчего она покинула  покои?  Она
покинула покои для того, чтобы еще раз покрыть поцелуями некий локон  златых
волос,  ею  похищенный.  Головокружительная,  сладостная  мысль!   Странная,
безумная: надежда всколыхнулась в душе ее!
     Воротившись, она стороной порасспросила об Отто (милая уловка, к  какой
столь часто прибегают женщины); он, однако же, исчез. Исчез и  его  товарищ.
Сославшись на неотложные дела, покинул замок и граф Гомбургский.
     Каким унылым показался Елене просторный  замок  теперь,  когда  он  был
далеко!  События  последних  дней;  прекрасный   юноша-стрелок;   сватовство
Ровсного (всегда событие в жизни девушки); осада замка; гибель свирепого  ее
обожателя - все казалось ей горячечным сном. Все миновало, не оставив следа.
Не оставив? О нет! Один след остался; маленький, неприметный золотой  локон,
над коим юное созданье пролило столько слез, что он распрямился: долгие часы
провела она с ним в той беседке, где сделал свое дело цирюльник.
     На другой день (лично я полагаю, что она слегла бы; в чахотке и  умерла
с тоски, если бы это событие отложили хоть на день) к  князю  Клевскому,  по
обыкновению, подкреплявшему свои силы, явился запыхавшийся  гонец  ж  вручил
ему письмо.
     "Великий, Могущественный князь  и  прочая,  -  гласило  письмо.  -  Ваш
Поборник,  имевший  честь  в  минувшую  среду  сразиться  с   его   покойным
сиятельством  Ровским  де  Доннерблитцем,  свидетельствует   свое   нижайшее
почтение е. в. князю Клевскому. Через посредство печатных органов  П.  стало
известно о лестном предложении его  высочества,  касаемом  союза  между  ним
(Поборником) и ее высочеством принцессой Еленой Клевской. Указанный рыцарь с
удовольствием  принимает  сие  любезное  предложение  и  будет  иметь  честь
предстать перед князем Клевским и  принцессой  Еленой  через  полчаса  после
получения ими сего посланья".
     - Ба, ну и дела! - вскричал  князь  в  веселии  сердца.  (Замечали  вы,
любезный друг, сколь часто в романах и на сцене радость выражается с помощью
вышеозначенных восклицаний?) - Ба, ну и дела! Надевай лучшее платье,  дочка,
твой жених уж на пути сюда.
     И Елена  удалилась,  дабы  облачиться  в  наряд,  соответственный  сему
роковому событию в жизни женщины. Когда она воротилась, щеки ее были бледны,
как ее белая атласная накидка и ветка флердоранжа у нее в волосах.
     Едва она села на помосте подле отца, за окном грянул туш,  возвестивший
о прибытии рыцаря. Елене сделалось дурно,  и,  чтоб  восстановить  ее  силы,
понадобились валерьяновые капли.
     Двери распахнулись. Он вошел, тот же самый воин,  высокий,  стройный  и
прекрасный,   блистая   сверкающей   сталью.   Он   приблизился   к   трону,
поддерживаемый с обеих сторон друзьями, точно так же закованными в  латы,  и
изящно преклонил колено.
     - Я прибыл, - сказал он голосом, дрожащим страстью, - просить, согласно
объявлению, руки прекраснейшей леди Елены. - И с этими словами  он  протянул
князю нумер "Альгемейие цайтунг".
     - Знатного ли ты рода, сэр рыцарь? - спросил князь Клевский.
     - Столь же знатного, как и твой, - отвечала коленопреклоненная сталь.
     - Кто твои поручители?
     - Я, Карл, маркграф Годесбергский, отец его! - сказал рыцарь по  правую
руку, поднимая забрало.
     - И я, Людвиг, граф Гомбургский, его крестный! - сказал рыцарь слева  и
последовал его  примеру.  Тогда  и  коленопреклоненный  рыцарь  поднял  свое
забрало и взглянул на Елену.
     - Я так и знала, - сказала она и упала в обморок, увидев лучника Отто.
     Но ее скоро привели в чувство,  как  вы,  верно,  уж  догадались,  люди
добрые.  Прошло  немного  дней,  и  в  Клевсе  сыграли  пышную  свадьбу  под
покровительством святого  Буго,  святого  Буффо  и  святого  Бендиго.  После
бракосочетания счастливейшая и прекраснейшая на свете чета отбыла  в  карете
четверней, дабы провести медовый месяц в Киссингене. Леди  Теодору,  которую
уж давно мы оставили заточенной в монастырь, силой воротили в Годесберг, где
она и примирилась со своим супругом. Ревнуя к невестке, она обожала  сына  и
без памяти баловала внуков. Так что все счастливы, а моя немудреная  повесть
пришла к концу.
     Я прочла ее в  старой-престарой  книге,  взятой  в  старой  захолустной
библиотеке. Она была написана на французском языке  благородным  Александром
Дюма; но, может статься, он похитил ее еще у кого-то,  а  тот  стянул  ее  у
предшествующего сочинителя. Ибо ничто не ново под солнцем. Все умирает, дабы
возродиться  вновь.  Вот  каким  образом  забытая  повесть   великого   Дюма
появляется на свет за подписью

                                                          Терезы Мак-Виртер.

Уислбинки, близ Нью-Брансуика. 1 декабря




     Рейнская легенда (A Legend of the Rhine).
     Повесть печаталась в "Альбомах Крукшенка" с июня по декабрь 1845  года.
Это  пародия  на  бутафорские,  псевдоисторические  романы,   идеализирующие
средневековье. Однако, в отличие  от  острой  сатиры  "Романы  прославленных
сочинителей", в "Рейнской легенде" преобладает мягкий юмор. Частично в  этой
пародии Теккерей, как он сам признается в конце повести,  использовал  главы
из малоизвестного романа  А.  Дюма-отца  "Лучник  Отон"  в  своем  переводе.
Впоследствии Дюма стал его любимейшим писателем.

     Путеводитель  Мэррэя.  -   Джон   Мэррэй   (1808-1892)   -   английский
книгоиздатель, выпустивший ряд путеводителей для путешественников.

     Подвиг под Аскалоном. - Аскалон, или  Ашкелон  -  город  близ  Яффы,  в
Палестине, имевший важное значение во время Крестовых походов.

     Ричард Львиное Сердце, Готфрид Булъонский.  -  Нарочитый  анахронизм  -
прием, которым Теккерей часто пользуется в своих пародиях, чтобы подчеркнуть
нереальность описываемых им событий и усилить комический эффект.

     "Богатство - штамп на золотом, а... мы -  золотая  монета"  -  неточная
цитата из стихотворения Бернса "Честная бедность".

     Крибедж - карточная игра для трех-четырех человек" изобретенная в  XVII
в.

     ..."дев  сельских  с  синими  очами..."  -  переиначенная   цитата   из
стихотворения Байрона "Рейн".

     Хор охотников - из оперы К.-М. Вебера "Фрейшютц" ("Волшебный  стрелок",
1821).

                                                      Комментарии Я. Рецкера

Last-modified: Sun, 10 Jun 2001 10:12:15 GMT

Оцените этот текст: