ревенский шум, да иной раз его затылок обжигал горячий луч солнца, когда он шел по тропинке, весь устремленный в небеса, глубоко чуждый зарождающейся жизни, которая кишела вокруг. Большой черный пес, стороживший Арто, решил вскарабкаться наверх, к аббату. Он уселся на задние лапы у самых ног священника. Но тот по-прежнему ничего не замечал, погруженный в нежную сладость утра. Накануне он начал службу в честь девы Марии и ту великую радость, что объяла его, приписывал предстательству мадонны за него пред своим божеств венным сыном. Сколь презренными казались ему земные блага! С какой радостью сознавал он себя бедняком! Потеряв в один и тот же день отца и мать вследствие драмы, всего ужаса конторой он так и не постиг, Серж Муре, приняв священнический сан, предоставил все состояние старшему брату. Единственной связью его с миром была сестра. Он взял ее к себе, проникнувшись чем-то вроде религиозного умиления к ней за ее слабоумие. Бедная простушка была ребячлива, словно малое дитя, и казалась ему чистой, как те нищие духом, которым евангелие обещает царствие небесное. И, однако, с некоторых пор Дезире начала его тревожить. Она становилась как-то уж слишком крепкой и сильной; от нее так и веяло здоровьем. Впрочем, пока это было лишь легкое беспокойство, не более. Аббат Муре по-прежнему был весь погружен в тот внутренний мир, который он сам себе создал, отрешившись от всего остального. Он замкнул свои чувства для внешнего мира и, стараясь освободиться от всех потребностей тела, целиком отдался жизни духа, охваченный восторгом созерцания. В природе он видел лишь соблазн и грязь. Славу свою он полагал в том, чтобы попирать и презирать природу, освобождаться от земной скверны. Истинно праведный должен быть в глазах мира сего безумцем. И он смотрел на себя точно на изгнанника на земле, помышляя лишь о благах небесных, не в силах понять, как можно класть на одну чашу весов короткие часы преходящих наслаждений, когда на другой -- вечное блаженство. Разум обманывает, чувства лгут! Его преуспеяние в добродетели было исключительно плодом послушания и смирения. Он желал быть последним среди людей, находиться в подчинении у всех, дабы на сердце его, как на бесплодный песок, пала божья роса. Он считал, что живет в позоре и заблуждении, что недостоин отпущения грехов и вечного спасения. Быть смиренным -- значит веровать и любить. Умертвив свою плоть, слепой и глухой ко всему, он уже не зависел более от себя самого. Он чувствовал себя просто вещью бога. И тогда молитва возносила его из самоуничижения, в какое он погружался, превыше владык и счастливцев, к сиянию блаженства без предела. Таким-то образом аббат Муре обрел в Арто восторги монастырской жизни, которых он в былое время столь пламенно жаждал всякий раз, когда читал "Подражание Христу".-- Ему была еще неведома борьба с самим собою. С самого первого коленопреклонения, будто пораженный молнией благодати, без борьбы, без содроганий, в полном забвении плоти, сподобился он душевного мира. То были первые восторги слияния с богом, ведомые иным молодым священникам, та блаженная пора, когда все в человеке умолкает и желания его обращаются в безмерную потребность чистоты. Ни в одном живом существе не искал он утешения. Когда веришь, что нечто есть все, не знаешь колебаний. А он верил, что бог есть все, что его собственное смирение, послушание и целомудрие суть все. Он вспоминал, как ему говорили об искушениях, о страшных муках соблазна, которым подвержены даже самые праведные. И улыбался. Бог еще ни разу не покидал его, и он шествовал под защитой своей веры, служившей ему панцирем, предохранявшим от малейшего дуновения зла. Аббат Муре припоминал: ему было всего восемь лет, а он уже изливался в слезах от любви, прячась где-нибудь по углам; кого он любил, он не знал; он плакал от любви к кому-то, очень далекому. И с тех пор он неизменно пребывал в каком-то умилении. Позднее он захотел стать аббатом, чтобы удовлетворить свою потребность в сверхчеловеческой любви: только она одна и мучила его. Он не представлял себе призвания, требующего от человека более самоотверженной любви. Оно отвечало устремлениям его натуры, его врожденным инстинктам, мечтам мужающего подростка, первым мужским желаниям. И если ему суждено было подвергнуться соблазну, он ожидал этого часа с безмятежностью неопытного семинариста. Он чувствовал, что мужчина в нем убит; ему доставляло радость сознавать, что он не такой, как все, что он на ином пути, на пути безбрачия, и отмечен тонзурой, как овца Господня. V Солнце все еще продолжало нагревать церковные двери. Золотистые мушки жужжали вокруг большого цветка, пробившегося меж двух ступеней паперти. Аббат Муре собирался уже уйти -- у него немного закружилась голова,-- как вдруг большой черный пес с громким лаем бросился к кладбищенской ре шетке, по левую руку от церкви. В это же время послышался резкий голос: -- Ага, негодяй! В школу не являешься, а на кладбище торчишь!.. Не отнекивайся! Я за тобой уже четверть часа слежу Священник сделал несколько шагов. Он узнал Венсана. Монах из ордена христианских школ крепко держал мальчишку за ухо, и тот словно повис над тянувшимся вдоль кладбища оврагом, по дну которого бежал Маскль -- прозрачный ручей, впадавший в двух лье от селения в Вьорну. -- Брат Арканжиа! -- негромко молвил аббат, призывая грозного монаха к снисходительности. Но тот не выпускал уха мальчишки. -- А, это вы, господин кюре! -- проворчал он.-- Представьте себе, этот негодяй вечно околачивается здесь, на кладбище! Какие пакости он тут делает, желал бы я знать?.. Мне бы следовало выпустить его, пусть себе разобьет голову там, внизу. Это было бы ему поделом. Ребенок не проронил ни звука; он уцепился за кустарник и лукаво зажмурил глаза. -- Осторожнее, брат Арканжиа,-- заметил священник,-- он может соскользнуть в овраг. И он сам помог Венсану выкарабкаться. -- Скажи-ка, дружок, что ты там делал? Кладбище -- не место для игр. Плутишка раскрыл глаза и испуганно шарахнулся от монаха, ища защиты у аббата. -- Сейчас скажу,--пролепетал он, поднимая хитрую мордашку.-- Здесь, в терновнике, под этой вот скалой,-- гнездо малиновки. Я его дней десять сторожу... А нынче утром птенцы вывелись, я и пришел сюда, отслужив с вами обедню... -- Ах так, гнездо малиновки? -- завопил брат Арканжиа.-- Ну погоди же, погоди! Он отошел, поднял с какой-то могилы ком земли, вернулся и бросил его в кусты. Но в гнездо не попал. Вторым, более метким ударом он опрокинул хрупкую колыбельку пташек, и они свалились прямо в поток. -- Ну, теперь ты, пожалуй, перестанешь слоняться по кладбищу, как язычник,-- продолжал он, отряхивая руки от земли...-- Вот ночью придут мертвецы и потянут тебя за ноги, коли ты будешь шагать по их могилам. При виде кувыркавшегося в воздухе гнезда Венсан засмеялся. Затем, оглянувшись на монаха, он пожал плечами, как человек, далекий от суеверий. -- О, я не боюсь! -- сказал он.--Мертвецы ходить не могут. И в самом деле, кладбище не казалось страшным. Это было пустое, оголенное место; узкие тропинки почти совсем заросли травой. Местами земля, казалось, горбилась и пучилась. На всем кладбище один только новый надгробный камень над могилой аббата Каффена выделялся белым прямоугольником среди обломанных крестов, сухого кустарника да старых разбитых плит, поросших мхом. В Арто хоронили раза два в год, не чаще. Этот пустырь мало походил на обиталище смерти. Тэза каждый вечер приходила сюда за травой для кроликов Дезире и набивала полный передник. Гигантский кипарис, высившийся у входа, один бросал свою тень на пустынное кладбище. Кипарис этот был виден за три лье отовсюду, и все в округе называли его "Пустынником". -- Тут полным-полно ящериц,-- продолжал Венсан, поглядывая на растрескавшиеся стены храма.-- Можно было бы на славу позабавиться... Он разом отскочил, заметив, что монах шагнул по направлению к нему. Брат Арканжиа обратил внимание священника на жалкое состояние кладбищенской решетки. Она вся была изъедена ржавчиной, с калитки соскочила петля, затвор сломался. -- Не худо бы все это исправить,-- заметил монах. Аббат Муре не отвечал и только улыбался. А затем обратился к Венсану, который уже возился с собакой: -- Скажи мне, малыш, не знаешь ли ты, где нынче утром работает дядюшка Бамбус? Мальчик окинул взором горизонт. -- Должно быть, на своем поле в Оливет,-- ответил он, указывая рукой влево.-- Коли хотите, Ворио вас туда сведет, господин кюре! Он-то уж знает, где его хозяин. Венсан захлопал в ладоши и крикнул: -- Эй! Ворио! Эй! Большой черный пес с минуту колебался, шевеля хвостом и будто силясь прочесть в глазах мальчишки, что от него требуется. Потом залаял от радости и понесся к селу. Священник и монах, беседуя, следовали за собакой. А Венсан, пройдя за ними сотню шагов, потихоньку отстал и снова направился к церкви; поминутно оглядываясь, он готов был скрыться в кустарнике, если бы кто-нибудь из них повернул голову. С гибкостью ужа он опять проскользнул на кладбище, в этот рай, полный гнезд, ящериц и цветов. Ворио бежал вперед по пыльной дороге; брат Арканжиа между тем с раздражением говорил священнику: -- Оставьте, господин кюре! Вот уж поистине чертово семя эти жабьи дети! Тот, кто перебьет им ребра, сотворит угодное богу дело. Все они растут в неверии, как и отцы их росли. Пятнадцать лет я здесь, и ни одного из них христианином не сделал. Как только ускользнут из моих рук.-- поминай, как звали! Они душой и телом преданы своей земле, своим виноградникам да маслинам! В церковь никто ни ногой! Точно животные -- вся их жизнь в борьбе с каменистой почвой!.. Дубиной бы их, господин кюре, здоровенной дубиной! И, переведя дух, он прибавил с угрожающим жестом: -- Видите ли, все они здесь, в Арто, вроде как чертополох, что гложет скалы! С одного корня пошел весь яд по округе. Так и цепляются, так и плодятся, так и живут, наперекор всему! Хоть бы огонь с небес сошел, как на Гоморру, дабы поразить этих окаянных! -- Никогда не следует отчаиваться в спасении грешников,-- возразил аббат Муре, шествовавший мелкими шажками, сохраняя душевное спокойствие. -- Нет, эти-то уж добыча дьявола! -- с еще большим ожесточением продолжал монах.-- Я и сам был крестьянин, как они. Копался в земле до восемнадцати лет. А потом, в монастыре, подметал полы, чистил овощи, исполнял самую черную работу. Ведь не за тяжкий труд упрекаю я их. Напротив, господь милостивее взирает на тех, чья доля низка... Но эти, в Арто, ведут себя, как скоты, в этом все дело! Они подобны псам: к обедне не ходят, потешаются над заповедями божьими и над святой церковью и готовы блудодействовать со своими полосками земли -- так они к ним привержены! Ворио остановился и вновь побежал, помахивая хвостом, когда убедился, что люди следуют за ним, -- Действительно, в Арто происходят плачевные вещи,-- сказал аббат Муре.-- Мой предшественник, аббат Каффен... -- Жалкий человек! -- перебил его монах.-- Он прибыл сюда из Нормандии после какой-то скверной истории. Ну, а здесь он старался жить в свое удовольствие и ни на что не обращал внимания. -- Да нет же, аббат Каффен, без сомнения, делал все, что мог, но надо признать, что усилия его оказались почти бесплодными. Да и мои чаще всего остаются всуе... Брат Арканжиа пожал плечами. На минуту он замолчал и шел, раскачиваясь своим большим телом, худым, угловатым и топорным. Солнце припекало его дубленый затылок, оставляя в тени грубое и заостренное мужицкое лицо. -- Послушайте, господин кюре,-- начал он снова,-- не мне, ничтожному, делать вам замечания. Но я почти вдвое старше вас и хорошо знаю край, а посему считаю себя вправе сказать вам: кротостью да лаской вы ничего не добьетесь... Здесь надо держаться катехизиса, понимаете? Бог не прощает нечестивых. Он их испепеляет. Помните это! Аббат Муре не поднимал головы и не раскрывал рта. Монах продолжал: -- Религия уходит из деревень,-- слишком уж добренькой ее сделали. Ее почитали, пока она была сурова и беспощадна... Уж не знаю, чему только вас учат в семинариях. Нынешние священники плачут, как дети, вместе со своими прихожанами. Бога точно подменили... Готов поклясться, господин кюре, что вы и катехизиса наизусть не знаете! Священник, возмущенный этой грубой попыткой воздействовать на него, поднял голову и довольно сухо произнес: -- Ну что ж, рвение ваше похвально... Но вы, кажется, хотели мне что-то сообщить. Вы ведь сегодня утром приходили ко мне, не правда ли? Брат Арканжиа грубо ответил: -- Я хотел вам сказать то, что сейчас сказал... Жители Арто живут, как свиньи. Только вчера я узнал, что Розали, старшая дочь Бамбуса, брюхата. Здешние девки только и ждут этого, чтоб выйти замуж. За пятнадцать лет я не видывал ни одной, которая не валялась бы во ржи до того, как идти под венец... Да еще смеются и утверждают, что таков-де местный обычай. -- Да, да,--пробормотал аббат Муре,--сущий срам... Я именно затем и ищу дядюшку Бамбуса: хочу поговорить с ним об этом деле. Теперь было бы желательно поспешить со свадьбой... Отец ребенка, кажется, Фортюне, старший сын Брише. По несчастью, Брише бедны. -- Уж эта Розали! -- продолжал монах.--Ей сейчас восемнадцать. А они все еще на школьной скамье развращаются. И четырех лет не прошло, как она ходила в школу. Уже тогда была порочна... А теперь у меня учится ее сестрица Катрина, девчонка одиннадцати лет. Она обещает быть еще бесстыднее, чем старшая. Ее застаешь во всех углах с негодником Венсаном... Да, хоть до крови дери им уши,-- в девчонках с малых лет проявляется женщина. В юбках у них погибель живет. Кинуть бы этих тварей, эту нечисть ядовитую в помойную яму! То-то было бы знатно, кабы всех девчонок душили, едва они родятся!.. Полный отвращения и ненависти к женщинам, он ругался, как извозчик. Аббат Муре слушал его с невозмутимым видом и под конец улыбнулся ярости монаха. Он подозвал Ворио, который отбежал было в сторону от дороги. -- Да вот, смотрите! -- закричал брат Арканжиа, указывая пальцем на кучку детей, игравших на дне оврага.-- Вот мои шалопаи! В школу они не ходят, говорят, что помогают родителям в виноградниках!.. Будьте уверены, и эта бесстыдница Катрина здесь. Ей нравится скатываться вниз. Она, верно, уж задрала свои юбки выше головы. Что я вам говорил!.. До вечера, господин кюре... Постойте, негодяи! Погодите! И он пустился бежать, его грязные брыжжи съехали набок, широкая засаленная ряса то и дело цеплялась за репейник. Аббат Муре видел, как он набросился на ребят, а те пустились наутек, будто стая испуганных воробьев. Однако монаху удалось поймать Катрину и какого-то мальчишку; крепко ухватив детей волосатыми толстыми пальцами за уши, он потащил их в село, осыпая ругательствами. Священник продолжал свой путь. Брат Арканжиа приводил его порой в немалое смущение. Грубость и жестокость его представлялись аббату свойствами подлинно божьего человека, лишенного земных привязанностей, беззаветно предавшегося воле божьей. Он был одновременно смирен и жесток и с пеной у рта бушевал, воюя с грехом. Кюре приходил в отчаяние, что не может окончательно отделаться от гнета плоти, стать уродливым и нечистым, источающим гной, как святые праведники. Если же иной раз монах возмущал его каким-нибудь слишком резким словом или чрезмерной грубостью, он начинал тотчас же казнить себя за излишнюю щепетильность и гордыню, усматривая в этом чуть ли не преступление. Разве не должен был он беспощадно умертвить в себе мирские слабости? Так и на этот раз он только грустно улыбнулся, размышляя о том, что чуть было не разгневался на урок, преподанный ему монахом. "Это гордыня,-- думал он,-- а гордыня ведет нас к гибели, заставляя презирать малых сих". И все же аббат невольно почувствовал облегчение, когда остался один и пошел дальше тихим шагом, углубившись в чтение требника и не слыша больше резкого голоса, смущавшего нежные и чистые мечты его. VI Дорога вилась среди обломков скал, у которых крестьянам удалось здесь и там отвоевать четыре-пять метров меловой почвы и засадить ее маслинами. Под ногами священника пыль в колеях хрустела, как снег. Порою ему в лицо дула струя особенно теплого воздуха, и тогда он поднимал глаза от книги и озирался. Но взор его при этом блуждал: он не видел ни пылавшего горизонта, ни извилистых очертаний сухой, опаленной солнцем и словно сжигаемой страстью местности, походившей на пылкую, но бесплодную женщину. Священник надвинул шляпу на лоб, чтобы избежать горячих прикосновений ветра; он старался спокойно продолжать чтение; ряса позади него подымала облако пыли, катившееся вдоль дороги. -- Здравствуйте, господин кюре,-- приветствовал его проходивший мимо крестьянин. Стук заступов, слышавшийся с ближних участков, вновь вывел аббата Муре из сосредоточенного настроения. Он по- вернул голову и заметил среди виноградников несколько высоких жилистых стариков; они ему поклонились. Жители Арто среди бела дня прелюбодействовали с землею, как выражался брат Арканжиа. Из-за кустарника появлялись потные лица; медленно распрямлялись, переводя дыхание, люди -- вся эта горячая оплодотворяющая сила, мимо которой он проходил спокойной поступью, ничего не замечая в своей невинности. Плоть его нисколько не смущалась картиной этого великого труда, исполненного страсти, которой дышало сверкающее утро. -- Эй, Ворио, людей кусать не годится! -- весело крикнул чей-то сильный голос. Оглушительно лаявшая собака умолкла. Аббат Муре поднял голову. -- А, Фортюне, это вы! -- сказал он, подходя к краю поля, где работал молодой крестьянин.-- Я как раз хотел с вами поговорить. Фортюне был одних лет с аббатом. То был высокий, наглый с виду малый с уже огрубевшей кожей. Он расчищал участок каменистой пустоши. -- О чем это, господин кюре? -- спросил он. -- О том, что произошло между Розали и вами,--отвечал священник. Фортюне расхохотался. Должно быть, ему показалось забавным, что кюре занимают подобные вещи. -- Ну и что? -- пробормотал он.-- Ведь она же сама хотела. Я ее не принуждал... Тем хуже, коли дядюшка Бамбус не отдает ее за меня! Вы сами видели, его собака норовила меня сейчас укусить. Он ее на меня науськивает. Аббат Муре собирался что-то сказать, но тут старик крестьянин, по прозвищу Брише, не замеченный им раньше, вышел из-за куста, в тени которого полдничал с женою. Это был маленький, высохший человек смиренного вида. -- Вам теперь наврут с три короба, господин кюре!--закричал он.-- Малый не прочь жениться на Розали... Люди они молодые, гуляли вместе; ничьей вины тут нет. А сколько других поступали так же и оттого не хуже жили... За нами дело не станет. Надо с Бамбусом говорить. Он презирает нас, потому что богат. -- Да, мы для него слишком бедны,-- стонущим голосом произнесла старуха Брише, высокая плаксивая женщина. Она тоже встала. -- У нас только и есть, что этот клочок земли, куда сам черт, должно быть, камней напихал... Хлеба от него не жди... Кабы не вы, господин кюре, совсем бы ноги протянули. Тетка Брише была единственной на селе богомолкой. Всякий раз, причастившись, она бродила вокруг приходского дома, зная, что у Тэзы для нее всегда были припасены два еще тепленьких хлебца. А иной раз она даже получала в подарок от Дезире кролика или курицу. -- Ведь это же стыд и срам,-- заговорил священник.-- Надо их как можно скорее обвенчать. -- Да хоть сейчас, лишь бы те согласились,-- с готовностью сказала старуха, боясь лишиться постоянных подарков.-- Не правда ли, Брише, мы ведь добрые христиане, господину кюре перечить не станем. Фортюне осклабился. -- Я с полной охотой,-- заявил он,-- и Розали тоже... Мы с ней виделись вчера за мельницей. Мы друг на друга не в обиде, напротив. Побыли вместе, посмеялись... Аббат Муре перебил его: -- Ладно, я поговорю с Бамбусом. Думаю, он у себя, в Оливет. Священник собирался уже уходить, когда тетка Брише спросила его, где ее меньшой сынок Венсан, который с утра отправился служить обедню. Этому постреленку необходимы наставления господина кюре. Она провожала священника сотню шагов и все жаловалась на нищету, на то, что картофеля не хватает, что маслины схвачены морозом, а жалкие посевы вот-вот погибнут от сильной жары. Наконец, заверив аббата, что сын ее Фортюне утром и вечером читает молитвы, старуха отстала. Теперь Ворио опередил аббата Муре. Внезапно на повороте дороги он углубился в поля. Аббату пришлось свернуть на тропинку, что вела на пригорок. Перед ним открылся Оливет; здесь лежали самые плодородные земли во всей округе. Мэру общины Арто, по прозванию Бамбус, принадлежали тут поля, засеянные хлебом, засаженные маслинами и виноградниками. Собака кинулась прямо под ноги, в юбки высокой темноволосой девушке. А та при виде священника засмеялась во весь рот. -- Отец ваш тут, Розали?--спросил у нее аббат. -- Он тут, недалеко,-- ответила она, не переставая улыбаться. И, сойдя с участка, который полола, она зашагала впереди, указывая дорогу священнику. Беременность Розали была еще мало заметна и едва угадывалась по легкой округлости стана. Она двигалась тяжелой поступью дюжей работницы; ее непокрытые черные волосы словно грива ниспадали на покрасневшую от загара шею. Руки были в зелени и пахли травой, которую она недавно полола. -- Батюшка,-- кричала она-- вас господин кюре спрашивает! Розали остановилась поблизости, сохраняя на лице нахальную, бесстыжую улыбку. Жирный, круглолицый Бамбус бросил работу и, вытирая пот, весело пошел навстречу аббату. -- Готов поклясться, вы хотите говорить со мной о починке церкви,-- сказал Бамбус, отряхивая с ладоней приставшую к ним землю.-- Ну, нет, господин кюре, это никак невозможно. У общины нет ни гроша... Коли господь бог поставит известь и черепицу, мы дадим каменщиков. Собственная шутка рассмешила этого неверующего крестьянина сверх всякой меры. Он похлопал себя по бедрам, закашлялся и, чуть было не задохся. -- Я пришел говорить не о церкви,-- отвечал аббат Муре,-- я хочу потолковать с вами о вашей дочери Розали... -- О Розали? А что она вам сделала? -- спросил Бамбус, подмигивая. Молодая крестьянка вызывающе смотрела на священника, с нескрываемым интересом переводя взгляд с его белых рук на нежную шею, явно стараясь заставить его покраснеть. Но он сохранил спокойствие и резко произнес, точно говоря о вещах, не занимавших его: -- Вы знаете, о чем я говорю, дядюшка Бамбус! Она беременна. Ее надо выдать замуж. -- Ах, вы вот о чем! -- пробормотал старик с насмешливым видом.-- Спасибо за посредничество, господин кюре. Вас ведь сюда Брише послали, не так ли? Тетка Брише ходит к обедне,-- вот вы и руку готовы приложить, чтобы помочь ей сынка пристроить... Понятное дело! Но только я на это не пойду. Дело не выгорит. Вот и все! Удивленный священник начал было объяснять ему, что следует в корне пресечь скандальную историю и простить Фортюне, ибо тот готов загладить свою вину, и что честь его дочери требует немедленного замужества. -- Та-та-та,-- возразил Бамбус, покачивая головой,-- сколько слов! Не отдам дочки, слышите? Все это меня не касается... Фортюне -- нищий, у него за душой ни гроша. Славное дело: выходит, чтобы жениться на девушке, достаточно разок с ней погулять! Ну, знаете, тогда молодежь только бы и делала, что венчалась... Нет, я, слава богу, за Розали не тревожусь. Что с ней приключилось -- дело известное. От этого она ни хромой, ни горбатой не станет и выйдет замуж за кого захочет из своих земляков. -- А ребенок? -- перебил его священник. -- Ребенок? А где он? Может, его еще и не будет... А если ребенок родится, тогда посмотрим. Видя, какой оборот принимает вмешательство священника, Розали сочла нужным уткнуть в глаза кулаки и захныкать. Она даже повалилась наземь, причем стали видны ее синие чулки, доходившие выше колен. -- Замолчишь ты, сука?! -- крикнул отец. Он разъярился и выругал ее непристойными словами, а она беззвучно смеялась, не отнимая кулаков от глаз. -- Попадись ты мне только со своим молодцом, свяжу вас вместе да так и проведу перед всем честным народом... Замолчишь ты или нет? Ну, погоди, негодяйка! Он поднял ком земли и с силою запустил в нее. Ком пролетел шага четыре, упал ей на косу, соскользнул на шею и осыпал ее пылью. Испуганная Розали вскочила на ноги, схватилась руками за голову и убежала. Это не спасло ее. Бамбус успел швырнуть ей вслед еще два кома земли: один задел ее левое плечо, другой угодил прямо в спину с такой силой, что она упала на колени. -- Бамбус! -- закричал священник, вырывая из рук крестьянина пригоршню камней. -- Пустите меня, господин кюре, -- сказал Бамбус. -- То была мягкая земля. А надо бы в нее камнями запустить... Сразу видно, что вы девок не знаете. Их ничем не проймешь, крепкие! Мою хоть в колодезь спусти да все кости ей дубиной пересчитай -- она все равно от своих мерзостей не отстанет! Но я ее стерегу и уж если поймаю!.. Впрочем, все они на один лад. Он успокоился и отхлебнул вина из большой плоской бутыли, что нагревалась в своей плетенке от раскаленной земли. И опять захохотал. -- Был бы у меня стаканчик, господин кюре, я бы вас охотно попотчевал. -- Ну, так как же свадьба? -- снова спросил священник. -- Нет, этому не бывать, надо мной смеяться станут... Розали дюжая девка! Она мужика стоит, вот оно дело-то какое! Придется нанимать батрака, если она уйдет... Потолкуем после сбора винограда. Не хочу, чтобы меня обирали, и баста! Берешь, так и давай, не правда ли? Добрых полчаса священник продолжал уговаривать Бамбуса, толкуя о боге, приводя подходящие к случаю доводы. Но старик снова принялся за работу; он пожимал плечами, шутил и все стоял на своем. А под конец закричал: -- Слушайте, если вы у меня мешок зерна попросите, вы ведь за него денег дадите?.. А как же вы хотите, чтобы я взял да и отдал дочь задаром? Аббат Муре ушел совсем обескураженный. Спускаясь по тропинке, он увидел под маслиной Розали; девушка играла с Ворио; они катались по земле, и пес лизал ей лицо, а она заливалась хохотом... Юбки ее разлетались во все стороны, руками она хлопала по траве и вскрикивала: -- Ты меня щекочешь, зверюга! Перестань, слышишь? Завидев священника, она сделала вид, что краснеет, поправила юбки и опять закрыла лицо руками. Желая утешить девушку, кюре обещал ей снова похлопотать за нее перед отцом. А пока, прибавил он, ей следует прекратить всякие отношения с Фортюне, чтобы не отягощать своего греха... -- О, теперь бояться уже нечего, -- пробормотала она со своей нахальной улыбкой, -- ведь все уже произошло. Он не понял ее и принялся описывать ей ад, где развратных женщин поджаривают на медленном огне. Затем, исполнив свой долг, ушел, обретя привычную ясность духа, позволявшую ему безмятежно шагать среди грубой похоти. VII Утро становилось все жарче. Как только наступали первые погожие дни, солнце, словно печь, жгло и накаляло обширную котловину, образованную скалами. Аббат Муре по высоте дневного светила понял, что ему самое время возвращаться в церковный дом, если он хочет попасть туда к одиннадцати и не выводить из себя Тэзы. Требник он прочел, с Бамбусом поговорил и теперь возвращался к себе, ускоряя шаги и поминутно поглядывая на церковку -- серое пятно с большой черной полосой позади; эту полосу прорезал на синеве горизонта "Пустынник" -- огромный кипарис, росший на кладбище. Жара убаюкивала священника; он думал о том, как бы ему побогаче убрать вечером придел святой девы: наступил месяц канона богородицы. Дорога расстилала под его ногами мягкий ковер пыли, нетронутый и ослепительно белый. У Круа-Верт аббат собрался было перейти дорогу из Плассана в Палюд. Но кабриолет, спускавшийся с холма, заставил его поспешно посторониться. И когда он, обогнув груду камней, пересекал перекресток, раздался голос: -- Серж, Серж, погоди, мой мальчик! Кабриолет остановился, и оттуда выглянул человек. Молодой священник узнал своего дядю, доктора Паскаля Ругона. Жители Плассана, где он даром лечил бедняков, называли его просто "господин Паскаль". Хотя ему едва исполнилось пятьдесят, он был сед, как лунь. Красивое и правильное лицо его, обрамленное длинными волосами и бородой, светилось умом и, добротою. -- Что это ты вздумал в эдакую жару шлепать по пыли? -- весело сказал доктор, высовываясь из экипажа, чтобы пожать аббату руку.-- Ты, видно, не боишься солнечного удара? -- Да не больше, чем вы, дядюшка! -- отвечал священник и рассмеялся. -- Ну, меня защищает верх экипажа! А потом, больные не ждут. Умирают во всякую погоду, дружок! И доктор пояснил, что едет к старику Жанберна, управляющему усадьбой Параду, которого ночью хватил удар. Ему сообщил об этом сосед-крестьянин, приехавший в Плассан на базар. -- Сейчас он, должно быть, уже умер, -- продолжал доктор. -- Но все-таки надо посмотреть... Здешние старики чертовски живучи. Он уже замахнулся хлыстом, когда аббат Муре остановил его: -- Погодите... Который теперь час, дядюшка? -- Одиннадцать без четверти. Аббат колебался. В ушах его уже звучал грозный голос Тэзы: "Завтрак простыл". Но он решил быть храбрым и тотчас же заявил: -- Поеду с вами, дядюшка... Быть может, несчастный в последний час пожелает примириться с богом. Доктор Паскаль не мог удержаться от смеха. -- Кто? Жанберна? -- воскликнул он.-- Ну, знаешь! Уж если ты этого сумеешь обратить!.. Впрочем, пожалуй, поедем. Взглянув на тебя, он, чего доброго, сразу выздоровеет. Священник сел в экипаж. Доктор, как видно, пожалел о своей шутке и теперь как-то особенно старательно погонял лошадь. Легонько щелкая языком, он искоса не без любопытства поглядывал на племянника с проницательным видом ученого, делающего наблюдения. Обмениваясь с аббатом короткими фразами, он добродушно расспрашивал его о жизни, о привычках, о спокойствии и счастье, какими тот, надо думать, наслаждается в Арто. Получая удовлетворительный ответ, он словно про себя бормотал успокоенным тоном: -- Ну, вот, тем лучше! И превосходно!.. Особенно он выспрашивал племянника о здоровье. Тот несколько удивлялся и уверял, что чувствует себя прекрасно, что у него не бывает ни головокружений, ни тошноты, ни головной боли. -- Превосходно, превосходно, -- повторял доктор. -- Весной, знаешь ли, кровь бурлит. Но ты-то крепкого сложения... Кстати, в Марселе я виделся прошлый месяц с твоим братом Октавом. Он едет в Париж и уж, наверно, займет там прекрасное положение в мире высокой коммерции. Ах, молодец! Вот Кто умеет жить! Как же он живет?--наивно спросил священник. Вместо ответа доктор только прищелкнул языком. А потом продолжал: -- Ну, там все здоровы. Тетка Фелисите, твой дядя Ругон и другие... Это не мешает нам нуждаться в твоих молитвах. Ты ведь единственный праведник в семье, дружок; я рассчитываю на тебя--ты один спасешь всю компанию! Он засмеялся, но так дружелюбно, что и сам Серж начал шутить. -- Ведь есть в нашем роду, -- продолжал доктор, -- и такие, которых не так-то легко провести в рай! Ты бы многого наслушался от них на исповеди, приди они к тебе все подряд. Что касается меня, я их и без того знаю, я непрестанно за ними слежу; списки их деяний хранятся у меня вместе с гербариями и моими медицинскими заметками. Когда-нибудь можно будет воссоздать славную картину их жизни... Поживем -- увидим! Охваченный юношеским энтузиазмом к науке, он на минуту забылся. Но тут взор его упал на рясу племянника, и старик осекся. -- Вот ты сделался священником, -- пробормотал он, -- и прекрасно поступил. Священники -- счастливые люди. Ты ведь весь отдался этому, не правда ли? И переменился к лучшему... Да, ничто другое тебя и не могло бы удовлетворить! Родственники твои в молодости немало грешили. Они и до сих пор еще не успокоились... Во всем есть свой смысл, дружок! Кюре отлично дополняет нашу семью. Впрочем, к этому шло. Наша порода не могла без этого обойтись... Тем лучше для тебя. Ты счастливее остальных. Но тут он странно улыбнулся и поправился: -- Нет, счастливее всех твоя сестра Дезире! Он засвистал и взмахнул кнутом; разговор оборвался. Кабриолет, въехав на высокий и довольно крутой пригорок, катился теперь среди пустынных ущелий. Потом потянулась разбитая дорога, она шла по плоскогорью вдоль высокой, бесконечной стены. Селение исчезло из виду; вокруг расстилалась пустынная равнина. -- Мы подъезжаем, не так ли? -- спросил священник. -- Вот и Параду, -- отвечал доктор и показал на стену. -- Разве ты еще никогда здесь не был? Отсюда до Арто меньше одного лье... Вот, должно быть, превосходное было поместье это Параду! Стена парка с этой стороны тянется километра на два. Но вот уже сто лет парк находится в полном запустении. -- Какие прекрасные деревья! -- заметил аббат и поднял голову, восхищаясь массою зелени, которая свисала из-за стены. -- Да, уголок весьма плодородный. Здешний парк -- настоящий лес, окруженный голыми скалами... Кстати, отсюда берет начало Маскль. Мне говорили, что у него три или четыре истока. В нескольких словах, то и дело отвлекаясь, он рассказал племяннику историю Параду -- ту легенду, которая бытовала в этих краях. Во времена Людовика XV. некий вельможа построил тут великолепный дворец с громадными садами, водоемами, искусственными потоками, статуями -- настоящий маленький Версаль, затерянный среди скал под палящим солнцем юга. Но только одно лето провел он здесь вдвоем с восхитительно красивой женщиной, которая, видимо, тут и умерла: никто, по крайней мере, не видал, чтобы она отсюда уехала. А на следующий год дворец сгорел, ворота парка были наглухо заколочены, даже бойницы в стенах засыпал песок. И с той отдаленной поры ничей взор не проникал в этот огромный загороженный парк, занимавший почти целиком одно из высоких плоскогорий в Гарригах. -- Крапивы там, должно быть, не оберешься...--рассмеялся аббат Муре. -- Вдоль всей стены пахнет сыростью, вы не находите, дядюшка? И, помолчав, добавил: -- А кому сейчас принадлежит Параду? -- Право, не знаю, -- отвечал доктор. -- Владелец имения приезжал сюда лет двадцать назад. Однако он так испугался этого обиталища змей, что больше не показывался... Настоящий хозяин здесь-- страж поместья, старый чудак Жанберна; он ухитрился обосноваться в одном из каменных павильонов, стены которого еще не развалились... Вон, видишь эту серую лачугу с большими окнами, скрытыми плющом? В это время кабриолет проезжал мимо великолепной решетки, совсем порыжевшей от ржавчины и обложенной изнутри кирпичной кладкой. Во рвах чернели кусты терновника. В сотне метров от дороги стоял павильон -- жилище Жанберна, Строеньице примыкало к парку одним из своих фасадов. Но с этой стороны хозяин, по-видимому, забаррикадировал свое жилище; он разбил небольшой сад, выходивший на дорогу, и жил себе лицом на юг, спиною к Параду, словно и не подозревал о существовании буйной растительности позади своего дома. Молодой священник соскочил на землю и оглядывался кругом с большим любопытством. Он спросил своего дядю, поспешно привязывавшего лошадь к кольцу, вделанному в стену -- Неужели старик живет в этой глухой дыре совсем один? -- Да, совершенно один, -- отвечал доктор Паскаль. Впрочем, он тут же поправился: -- При нем живет племянница, оказавшаяся на его попечении. Забавная девушка, совсем дикарка!.. Но поторопимся! В Доме как будто все вымерло. VIII Дом с закрытыми ставнями словно дремал под полуденным солнцем. Крупные мухи, жужжа, ползали по плющу до самых черепиц. В залитой солнечными лучами развалине, казалось, царили мир и благоденствие. Доктор толкнул калитку, которая вела в садик, окруженный высокой живой изгородью. В тени, отброшенной стеною, Жанберна, выпрямившись во весь свой высокий рост, преспокойно курил трубку и молча глядел, как пробиваются из земли его овощи. -- Как, вы на ногах, старый шутник! -- воскликнул озадаченный доктор. -- А вы, небось, приехали меня хоронить? -- сердито проворчал старик. -- Мне никого не нужно. Я сам пустил себе кровь... Увидя священника, он круто оборвал фразу и сделал такой свирепый жест, что доктор Паскаль поспешил вмешаться. -- Это мой племянник,-- сказал он,-- новый кюре из Арто, славный малый... Черт побери! Мы приехали по такой жаре не за тем, чтобы слопать вас живьем, почтеннейший Жанберна! Старик немного успокоился. -- Мне здесь блаженные не нужны,-- пробормотал он. -- От них и. на самом деле околеешь! Слышите, доктор! Ни лекарств, ни священников, когда я соберусь на тот свет! Иначе мы поссоримся... Ну, этот пусть уж войдет, коли он ваш племянник. Аббат Муре в смятении не мог вымолвить ни слова. Он стоял посреди аллеи и смотрел на эту странную фигуру, на этого пустынника с кирпичного цвета лицом, изборожденным морщинами, с сухими, жилистыми руками; этот восьмидесятилетний старец, по-видимому, относился к жизни с каким-то ироническим пренебрежением. Когда доктор попытался было пощупать у него пульс, старик снова рассердился: -- Оставьте меня в покое! Я вам уже сказал, что пустил себе кровь ножом! Незачем больше об этом говорить... Какой это дурак-мужик вас побеспокоил? Лекарь, священник, только могильщика недостает! Впрочем, чего еще ждать от людей, от этих глупцов! А не распить ли нам лучше бутылочку? Он поставил флягу и три стакана на расшатанный стол, отодвинутый им в тень. Наполнив стаканы до краев, он предложил чокнуться. Гнев его растаял и сменился насмешливой веселостью. -- Не отравитесь, господин кюре! -- сказал он.-- Выпить стаканчик доброго вина -- не грех... Вот и я, скажем, первый раз на своем веку чокаюсь с духовной особой, не в обиду будь вам сказано. Этот бедняга, аббат Каффен, ваш предшественник, не решался вступать со мною в спор... Боялся! Старик захохотал и добавил: -- Представьте себе, он задался целью доказать мне, что бог существует... Зато уж и я задирал его всякий раз, как встречу. А он, бывало, заткнет уши и давай тягу. -- Как, по-вашему, бога нет? -- воскликнул аббат Муре, выходя из оцепенения. -- О, это как вам будет угодно,--насмешливо возразил Жанберна.--Мы возобновим как-нибудь разговор на эту тему, ежели вам захочется... Только предупреждаю вас, меня не собьешь. У меня наверху, в комнатушке, не одна тысяча томов, спасенных от пожара в Параду. Все философы восемнадцатого века, целая куча книг о религии. Много хорошего я в них почерпнул. Я их читаю уже лет двадцать... Ах, прах побери, вы найдете во мне опасного собеседника, господин кюре! Он встал. Широким жестом показал на горизонт, на небо, на землю и несколько раз торжественно повторил: -- Ничего нет, ничего, ничего!.. Задуйте солнце -- и всему конец. Доктор Паскаль слегка подтолкнул локтем аббата Муре. Сощурив глаза и одобрительно покачивая головой, чтобы раззадорить старика, доктор с любопытством наблюдал за ним. -- Так, значит, почтеннейший Жанберна, вы материалист? -- спросил он. -- Эх, я всего лишь бедняк,--ответил старик, разжигая трубку. -- Когда граф де Корбьер, которому я доводился молочным братом, упал с лошади и разбился, его наследники послали меня сторожить этот парк Спящей Красавицы, чтобы от меня отделаться. Было мне тогда лет шестьдесят, челове