арован ее потребностью в том, что я могу ей предложить), что рискну быть пойманным. Может, Старый Верняга предупреждает меня о коварной ловушке смоляного чучелка, может, Вив -- та самая липкая крошка, которая только ждет, чтобы превратить нежное прикосновение в такую черную и нерушимую привязанность, что человек навсегда..." Карандашный грифель окончательно стерся; я остановился и перечел последние строки письма, затем со стыдом и негодованием зачирикал их, говоря себе, что даже Питере -- каким бы эмансипированным в смысле разных расовых намеков он себя ни считал -- не заслуживает таких безвкусных смоляных метафор. "Зачем задевать чувства старого друга", -- сказал я себе, но я знал, что на самом деле вычеркнул эту фразу скорее из соображений честности, чем дипломатии. Я прекрасно знал, что нет ничего более далекого от правды, чем изображение Вив в виде секс-бомбы, к тому же были все основания предполагать, что любая привязанность, возникающая между нами, будь она черной или нерушимой, причинит мне отнюдь не неприятности. Я обгрыз конец карандаша так, чтобы вытащить еще кусочек грифеля, перевернул страницу затхлой книги и попробовал еще раз: "Несмотря на банальную биографию, Питере, эта девушка довольно необычный человек. Например, она мне рассказала, что ее родители кончили колледж (погибли в автокатастрофе, когда она училась во втором классе), и ее мать несколько лет преподавала музыку..." Я снова останавливаюсь и с отвращением захлопываю книгу вместе с карандашом посередине, ломая при этом его грифель: несмотря на то что сведения о родителях девушки и были точны, они не имели никакого отношения к тому, что мне удалось узнать о ней. Это был все тот же интеллектуальный туман для сокрытия истинного положения вещей и тех чувств, которые росли во мне с той ночи, когда саботажники с верховьев сигнализировали нам SOS, что предоставило нам с Вив единственную после охоты возможность остаться наедине. Кажется, когда зазвонил телефон, я единственный не спал в доме. Мучимый бессонницей из-за слишком большого количества выпитого горячего чая с лимоном для излечения ангины, я сидел, завернувшись в одеяло, у лампы, пытаясь обнаружить новый смысл в глубинах поэзии Уоллеса Стивенса (чем образованней мы становимся, тем с большей интеллектуальной зрелостью подходим к коллекционированию: начинаем с марок и вкладышей в жвачку, переходим к бабочкам и заканчиваем "новыми смыслами"). Тут-то я и услышал, как он звенит внизу. После дюжины звонков до меня донеслась тяжелая поступь босых ног Хэнка, спустившегося вниз. Через мгновение он протопал обратно мимо моей двери к комнате Джо и Джэн, потом снова двинулся назад, но уже в сопровождении легкой прыгающей походки Джо Бена. Шаги поспешили вниз, ноги облачались в сапоги. Я слушал, недоумевая, что это за полуночные бдения, потом услышал, как завелась лодка и с шумом направилась в верховья. Вся эта странная и неожиданная деятельность показалась мне более чреватой глубинными смыслами, чем поэзия Стивенса, а потому я выключил свет и лег, пытаясь разобраться в значении этой ночной вспышки активности. Что означала вся эта беготня? Куда они отправились в такой час? И, погружаясь в дремоту, я уже обувал для путешествия собственные фантазии -- "Может, звонили сообщить о страшном лесном пожаре, и Хэнк с Джо Беном... нет, слишком мокро; ...наводнение -- вот в чем дело. Звонил Энди сообщить, что ужасный сорокабалльный шквал обрушился на берег, раскалывая деревья и громя оборудование!", когда вдруг легкий щелчок заставил меня снова открыть глаза, и тонкая игла света, пронзившая мою кровать, сообщила мне, что Вив зажгла свет в своей комнате... Наверное, чтобы читать, пока он не вернется. Это могло означать и то, что он уехал ненадолго и волноваться не о чем, и то, что он вернется неизвестно когда. Несколько минут я боролся с любопытством, потом вылез из кровати и натянул вместо халата старый лейтенантский плащ -- не слишком элегантный наряд для визита к даме, но выбор был невелик -- между плащом и все еще мокрыми рабочими штанами, разложенными перед обогревателем. Правда, в шкафу на распялке у меня висели выглаженные брюки, но почему-то плащ показался мне наименее несуразным из этих трех вариантов. И выбор мой оказался удачным: когда, постучав и услышав ее ответ, я открыл дверь, то увидел, что ее одеяние вполне соответствует моему: она сидела на кушетке среди подушек в плаще, который был еще больше и грубее моего. И гораздо тяжелее. Черная вязаная штуковина неизвестного происхождения; вероятно, когда-то он принадлежал Генри, а может, кому-нибудь и еще выше. Ткань настолько потемнела, что выглядела бесформенной кучей черной сажи, из которой выглядывало светлое лицо и две изящные руки с романом в бумажной обложке. Такое совпадение вызвало у нас обоих смех, сразу сокративший расстояние, на преодоление которого обычно уходят часы. Плащи объединили нас для начала. -- Счастлив лицезреть вас одетой по последнему писку моды, -- произнес я, когда мы отсмеялись, -- но, боюсь, э-э... вам придется обратиться к вашему портному, чтобы он немного ушил это. -- И я продвинулся еще на ярд в комнату. Она подняла руки и изучающе посмотрела на гигантские рукава. -- Вы так думаете? Может, стоит выстирать и посмотреть, не сядет ли? -- Да. Лучше подождать; как бы не оказалось потом слишком узко. Мы снова рассмеялись, и я продвинулся еще на несколько дюймов. -- Вообще-то у меня есть халат, но я никогда его не ношу, -- объяснила она. -- Кажется, мне его подарили, да, точно, подарили -- Хэнк на день рождения вскоре после того, как я сюда переехала. -- Ну, наверное, это еще тот подарочек, если вместо него ты предпочитаешь носить эту палатку... -- Нет. Он совершенно нормальный. Для халата... Но, понимаешь... у меня была тетя, которая дни напролет ходила в халате, с утра до вечера, за весь день ни во что не переодеваясь, если ей только не надо было ехать в Пуэбло или куда-нибудь еще... и я пообещала себе: Вивиан, сказала я, дорогая, когда вырастешь, ходи лучше голой, но только не в старом халате! -- По той же причине я не ношу смокинга, -- ответил я, сделав вид, что отдался неприятным воспоминаниям. -- Да. Дядя. То же самое испытывал по отношению к его одежде. Вечно в проклятом старом твиде, роняющий пепел с сигар в шерри; вонь на весь дом. Отвратительное зрелище. -- От моей тети ужасно пахло... -- А как пахло от моего дяди! Люди с непривычки просто задыхались от этой вони. -- Гноящиеся глаза? -- Никогда не мылся: гной неделями скапливался в углах глаз, пока не отваливался сам, размером чуть ли не с грецкий орех. -- Жаль, что они не были знакомы, моя тетя с твоим дядей: похоже, они были созданы друг для друга. Жаль, что она не вышла замуж за такого человека, как он. Курящего сигары, -- задумчиво промолвила она. -- Моя тетушка пользовалась такими духами, которые вполне гармонировали бы с запахом сигар. Как мы назовем твоего дядю? -- Дядя Мортик. Сокращенно -- Морт. А твою тетю? -- Ее настоящее имя было Мейбл, но про себя я ее всегда называла Мейбелин... -- Дядя Морт, позволь тебе представить Мейбелин. А теперь почему бы вам двоим не пройти куда-нибудь и не познакомиться поближе? Ну будьте послушными ребятками-. Хихикая, как глупые дети, мы принялись махать руками, выпроваживая выдуманную парочку из комнаты и уговаривая их не спешить назад -- "Голубки..." -- пока торжествующе не захлопнули за ними дверь. Завершив нашу прогулочку, мы на мгновение умолкли, не зная, что сказать. Я опустился на мореное бревно. Вив закрыла книжку. -- Ну, наконец одни... -- промолвил я, пытаясь обратить это в шутку. Но на этот раз реакция была натужной, смех -- совсем не детским, а шутка -- не такой уж глупой. К счастью, мы с Вив умели дурачиться друг с другом, почти как с Питер-сом, балансируя на грани юмора и серьеза, что давало нам возможность смеяться и шутить, сохраняя искренность. При таком положении вещей мы могли наслаждаться своими взаимоотношениями, не слишком заботясь об обязательствах. Но система, безопасность которой гарантируется юмором и шутливым маскарадом, всегда рискует потерять контроль над своей защитой. Взаимоотношения, основанные на юморе, провоцируют юмор, и постепенно становится возможным подшучивать надо всем -- "Да, -- откликнулась Вив, стараясь поддержать мою попытку, -- после столь долгого ожидания", -- а эти шутки то и дело оказываются слишком похожими на истину. Я спас нас от участи словесного пинг-понга, напомнив, что прежде всего визит мой вызван тем, что я хотел спросить. Она ответила, что таинственный звонок понятен ей не более, чем мне, Хэнк только заглянул к ней и сказал, что ему надо прокатиться до лесопилки, выловить из реки пару-тройку друзей и соседей, но не упомянул, кто они такие и что делают там в столь поздний час. Я спросил ее, есть ли у нее какие-нибудь соображения на этот счет. Она ответила, что никаких. Я сказал, что действительно странно. Она ответила -- несомненно. А я сказал -- особенно так поздно ночью. И она сказала -- учитывая этот дождь и вообще. И я сказал, что, наверное, все узнаем утром. Она ответила -- да, утром или когда вернутся Хэнк с Джоби. И я сказал -- да... Мы немного помолчали, и я сказал, что, похоже, погода не улучшается. Она ответила, что радио сообщило о циклоне, идущем из Канады, поэтому так продлится еще, по меньшей мере, неделю. Я сказал, что это, безусловно, радостное известие. И она ответила -- не правда ли, хотя?.. После этого мы просто сидели. Жалея, что так расточительно израсходовали все темы, понимая, что предлоги исчерпаны, и теперь, если мы заговорим, нам придется погрузиться в проблемы друг друга -- единственная оставшаяся общая тема для разговора, -- а потому лучше помолчать. Я поднялся и поплелся к двери, предпочтя такой выход, но не успел я договорить "спокойной ночи", как Вив предприняла решительный шаг. -- Ли... -- Она помолчала, словно что-то обдумывая, и наклонила голову, изучающе рассматривая меня одним голубым глазом, выглядывавшим из воротника. И вдруг спросила прямо и просто: -- Что ты здесь делаешь? Со всеми своими знаниями... образованностью... Почему ты тратишь время на обвязывание тупых бревен старыми ржавыми тросами? -- Тросы не такие уж старые, а бревна вовсе не тупые, -- попробовал я схохмить, -- особенно если подвергнуть анализу их истинный глубинный смысл как сексуальных символов. Да. Ты, конечно, никому не говори об этом, но я здесь нахожусь на стипендии фонда Кинзи, осуществляя исследования для сборника "Кастрационный Комплекс у Трелевщиков". Страшно увлекательная работа... -- Но она задала вопрос всерьез и ждала серьезного ответа. -- Нет, действительно, Ли. Почему ты здесь? Я принялся хлестать свой мозг за то, что не подготовился к этому неизбежному вопросу и не был вооружен доброй, логичной ложью. Черт бы побрал мое идиотское высокомерие! Вероятно, эта порка мозгов вызвала на моем лице довольно болезненное выражение, так как Вив вдруг подняла голову и глаза ее наполнились сочувствием: -- Ой, я не хотела спрашивать о чем-то... о чем-то, что для тебя... -- Все о'кей. В этом вопросе ничего такого нет. Просто... -- Нет есть. Я же вижу. Правда, прости, Ли; я иногда говорю не думая. Я просто не понимала и решила спросить, я совершенно не хотела ударять по больному месту... -- По больному месту? -- Ну да, задевать неприятные воспоминания, понимаешь? Ну... знаешь, в Рокки-Форде, где мой дядюшка управлял тюрьмой... он обычно просил меня, чтобы я разговаривала с заключенными, когда приношу им пищу, потому что им, -- он такие вещи хорошо понимал -- беднягам, и без моего высокомерия приходится несладко. В основном бродяги, шлюхи, алкоголики -- Рокки-Форд был когда-то крупным железнодорожным городом. И он был прав, им и без меня было плохо. Я слушала их рассказы о том, как они попали за решетку и что собираются делать дальше, и меня действительно это занимало, понимаешь? А потом это увидела тетя -- пришла ко мне ночью, уселась на кровать и заявила, что я могу дурачить этих бедняг и дядю сколько угодно, но она видит меня насквозь. Она знает, какая я на самом деле, сказала она шепотом, сидя в темноте на моей кровати, и заявила, что я -- хищница. Как сорока или ворон. Что мне нравится ковыряться в кровоточащем прошлом окружающих, сказала она, нажимать на больные места... и что она мне покажет, если я не одумаюсь. -- Вив взглянула на свои руки. -- И иногда... я, правда, еще не совсем уверена, мне кажется, что она была права. -- Она подняла голову: -- Ну, в общем, ты понял, что я имела в виду? про больное место? -- Нет. Да. Да -- в смысле понял, и нет -- своим вопросом ты его не задела... Просто я не могу ответить, Вив... Я действительно не понимаю, что я здесь делаю, сражаясь с этими бревнами. Но знаешь, когда я был в школе и сражался со старыми скучными пьесами и стихотворениями старых скучных англичан, я тоже не понимал, что я там делаю... и только притворялся, что я хочу, чтобы сборище скучных старых профессоров вручило мне диплом, дающий возможность преподавать ту же тухлятину более молодым, которые в свою очередь тоже получат дипломы, и так дальше, до скончания века... Тебе интересно? В свете обвинений твоей тетушки? -- Ужасно, -- откликнулась она, -- пока, по крайней мере. Я снова опустился на бревно. -- Знаешь, хуже пут не придумаешь, -- произнес я таким тоном, словно неоднократный опыт в этой области сделал меня всемирно признанным авторитетом. -- Когда ты оказываешься в ситуации "и так, и так плохо". Например, в твоем случае, ты должна была ощущать вину и слушая заключенных, и отказываясь их выслушать. Она терпеливо слушала, но, кажется, мой диагноз произвел на нее не слишком сильное впечатление. -- По-моему, мне доводилось испытывать нечто похожее, -- улыбнулась она, -- но, знаешь, меня это не очень долго волновало. Потому что я кое-что поняла. Мало-помалу до меня дошло: что бы там тетушка с дядюшкой обо мне ни думали, на самом деле они решали собственные проблемы. Тетя -- ты бы видел! -- она накладывала такой слой косметики: начинала в среду и, не моясь, продолжала до воскресенья, каждый день добавляя все новые и новые слои. В воскресенье она чуть ли не сдирала все это, чтобы сходить в церковь. После чего становилась такой благочестивой, что буквально ходила за мной по пятам, чтобы застать меня за губной помадой и устроить большой скандал. -- Вив улыбнулась, вспоминая. -- Она, конечно, представляла собой нечто особенное; помню, я мечтала, чтобы она проспала воскресенье -- проснулась бы только в понедельник, -- потому что, если бы всю эту косметику не смывать две недели, она бы просто превратилась в статую. Особенно при тамошней жаре. О Господи! -- Она снова улыбнулась, потом зевнула и потянулась. Ее худые девчоночьи руки обнажились, выскользнув из рукавов. -- Ли, -- произнесла она все еще с поднятыми руками, -- если мой вопрос не покажется тебе излишне навязчивым, тебе всегда было скучно учиться? Или что-то произошло, что лишило занятия смысла? Я был настолько увлечен ее безмятежным словоизлиянием, что это внезапное возвращение ко мне и моим проблемам снова застало меня врасплох; и, заикаясь, я промямлил первое, пришедшее мне в голову. "Да", -- сказал я. "Нет", -- сказал я. -- Нет, не всегда. Особенно в первое время. Когда я начал открывать миры, существовавшие до нас, сцены из других времен, я был настолько увлечен, мне это казалось настолько ослепительно прекрасным, что хотелось прочитать все, когда-либо написанное об этих мирах, в те времена. Пусть меня научат, чтобы потом я мог учить этому других. Но чем больше я читал... через некоторое время... я понял, что все они пишут об одном и том же, все та же старая скучная история "сегодня -- здесь, погибло -- завтра"... и Шекспир, и Мильтон, и Мэтью Арнольд, даже Бодлер, и этот котяра, как его там, написавший "Беовульфа"... одно и то же, движущееся по тем же причинам и приходящее к одному и тому же концу, -- Данте ли это со своим Чистилищем или Бодлер... все та же старая скучная история... -- Какая история? Я не понимаю. -- Какая? Ой, прости, меня куда-то понесло. Какая история? Вот эта -- дождь, гуси, кричащие о своих невзгодах... вот именно этот мир. Все они пытались сделать с ним что-нибудь. Данте весь свой талант вложил в создание Ада, так как Ад предполагает Рай. Бодлер курил гашиш и обращал свой взор внутрь. Но и там ничего не было. Ничего, кроме грез и разочарований. Их всех гнала потребность в чем-то еще. А когда потребность иссякала, а грезы и разочарования меркли, все они возвращались к одной и той же старой скучной истории. Но, понимаешь, Вив, у них было одно преимущество, они обладали тем, что мы потеряли... Я ждал, когда она спросит, что я имею в виду, но она сидела молча, сложив руки на черном плаще. -- ...У них было безграничное количество "завтра". Если мечту не удавалось воплотить сегодня, ну что ж, впереди было еще много дней и много планов, полных страстей и будущего: что из того, что нынче не вышло? Для поисков реки Иордан, Валгаллы или падения воробья, предсказывающего особую судьбу, всегда было завтра... мы могли верить в Великое Утро, которое рано или поздно наступит, у нас всегда было завтра. -- А теперь нет? Я взглянул на нее и ухмыльнулся. -- А ты как думаешь? -- Я думаю, что, вероятнее всего... завтра в половине пятого прозвонит будильник, и я спущусь вниз готовить блины и кофе точно так же, как вчера. -- Конечно, вероятнее всего. Но, скажем, Джек неожиданно возвращается домой с больной спиной, разъяренный на стальных магнатов, совсем без сил, и застает Джекки и Берри, занимающихся тем самым в его кресле... Что тогда? Или, скажем, Никита принимает лишний стакан водки и решает: какого черта? Что тогда? Говорю тебе: шарах! -- и все. Красная кнопочка -- и шарах. Так? Эта-то кнопочка и отличает наш мир; мы не успели научиться читать, как "завтра" для нашего поколения стали определяться этой кнопочкой. Ну... по крайней мере, мы отучились обманывать себя Великим Утром, которое когда-нибудь наступит, если ты не можешь быть уверенным в зтом "когда-то", какого черта тратить свое бесценное время и уговаривать себя об этом "Утре". -- Так все дело в этом? -- тихо спросила она, снова рассматривая свои руки. -- В неуверенности в завтрашнем дне? Или в неуверенности, что ты кому-то нужен? -- Она подняла голову, обрамленную черным воротником. Лучшее, на что я был способен, это ответить вопросом на вопрос. -- Ты когда-нибудь читала Уоллеса Стивенса? -- спросил я, как второкурсник на вечеринке с кока-колой. -- Подожди. Я тебе сейчас принесу. Я бросился в свою комнату, чтобы восстановить силы. В свете луча из щели я нашел книгу, раскрытую на стихотворении, которое я читал до того, как заснуть. Я заложил его, но возвращаться не торопился. Задумчиво замерев посреди комнаты и все еще ощущая мягкое сияние ее лица, я, как Никита, хвативший слишком много водки, решил: "Какого черта!" -- и быстро на цыпочках подошел к щели в стене. Она сидела все в той же позе, но на лице появилось выражение недоумения и тревоги за соседа-придурка, который прыгает из комнаты в комнату, то страстно отчаиваясь, то немея от скованности. Укрывшись за надежной стеной, я почувствовал, как ко мне возвращается самообладание. Еще мгновение, и я смогу вернуться с такой же невозмутимостью, с какой Оскар Уайльд выходил к чаю. Но одновременно с успокоением до меня донесся шум моторки. У меня хватило времени лишь на то, чтобы вбежать и указать ей стихотворения, которые надо прочитать: "Не спеши со Стивенсом, не форсируй его, надо попасть под его влияние", -- и вернуться обратно, как на лестнице снова раздались тяжелые шаги босых ног, возвращающихся обратно. Несколько часов я пролежал без сна, надеясь, что еще один телефонный звонок даст мне возможность снова остаться с ней наедине. Однако с каждым днем вероятность этого все уменьшалась и уменьшалась, атмосфера в доме становилась все неприятнее, пока не стало очевидно, что, если я не поспособствую нашей новой встрече, она не состоится никогда. "Теперь мне представляется случай, -- написал я Питерсу, отковыряв еще кусочек грифеля, -- и единственное, что надо сделать, -- это набраться мужества и воспользоваться этим случаем. А я все еще колеблюсь. Неужто мне недостает мужества? Может, из-за этого мой страж и предупреждает меня? В наши дни, когда признак мужества болтается у мужчины между ног и поддается такому же легкому прочтению, как температура на градуснике, неужто я колеблюсь лишь потому, что в решающий момент меня пугают древние сомнения мужчин? Не знаю, действительно, я просто не знаю..." А Вив в своей комнате с книгой Ли в руках пытается осознать странные ощущения, которые накатывают на нее, как рассеянный свет. -- Не понимаю, -- хмурится она, глядя на страницу. -- Я просто не понимаю... На склоне холма Хэнк отходит от шипящей кучи горящего мусора и прислушивается к небу. Над лесом низко летит еще одна стая. Он бросается за ружьем и тут же останавливается, чувствуя бессмысленность своего движения. Какого черта... Разглядеть гуся сквозь такой дым и дождь нет ни малейшего шанса. Уж не говоря о том, чтобы попасть в него. К тому же все происходящее, после этого собрания с родственниками -- скандалы днем, гусиный крик по ночам, -- довело меня уже до такого состояния, что я готов как сумасшедший просто палить в небо, есть там кто или нет... На следующий день после собрания Джо Бен проснулся рано и в прекрасном настроении. Он тут же взялся за приготовление патронов, потому что, "похоже, это уж точно его день ". Я высказал предположение, что, учитывая сегодняшний туман, он напрасно тратит время, но он ответил, что, может, к вечеру туман прибьет дождем, и раз сегодня нам будет помогать вся команда с лесопилки, то мы вернемся рано и у него будет возможность пострелять. Он был прав насчет тумана, но домой мы вернулись отнюдь не рано; явилось лишь две трети ожидавшегося народа -- остальные, как они мне сообщили, были ужасно простужены, -- так что ко времени, когда мы тронулись домой, было уже ни зги не видно. Вечером, пока мы ужинали, позвонила еще парочка сообщить, что у них температура и выйти завтра они не смогут, и я сказал Джоби, что на следующий день он может рассчитывать лишь на утреннюю охоту. Он оторвался от своей тарелки, пожал плечами и сказал, что, когда святые предзнаменования выстраиваются в таком порядке, большего ему и не надо; в нужное время гусь сам свалится ему на голову, сказал Джо и, вернувшись к тарелке, продолжил уничтожение картошки, чтобы укрепиться духом к грядущему явлению предзнаменований. (Весь ужин Ли сопит и трет глаза. Вив говорит, что ему надо смерить температуру. Он отвечает, что чувствует себя нормально, просто это выделяется излишняя влага, как у собаки, когда у нее потеет нос. Перед тем как лечь, Вив поднимается наверх и приносит ему градусник. Он берется за газету, засунув градусник в угол рта, как стеклянную сигарету. Вив смотрит на градусник и говорит, что ничего катастрофического... Он спрашивает, нельзя ли ему горячего чая с лимоном -- его мама всегда давала ему горячий чай с лимоном, когда он заболевал. Вив делает ему чай. Он сидит у плиты в гостиной и потягивает чай, читая ей вслух стихи из своей книги...) Судя по всему, на следующий день предзнаменования опять выстроились для Джо не так: было не только туманно, как никогда, но и на работу на этот раз вышла всего лишь треть людей. На другой день было еще хуже, и через день еще хуже -- Джоби уже намеревался сдаться, и вдруг к концу недели ночью опять подул сильный ветер, снова полетели стаи, а наступившее утро было таким холодным и ясным, что через кухонное окно отчетливо виднелись машины, идущие по шоссе на другом берегу. Дождь шел, но не слишком сильный, и даже в темноте было видно небо, так что вполне можно было вывесить стяг с заказами для бакалейной лавки. -- Это именно то самое утро, Хэнк, вот увидишь. Все как надо; ветер, куча криков ночью и туман как опустился... Да, все как надо! Он стоял у стола, смазывая ружье, и весь сиял от возбуждения (что-то смешно), пока Вив готовила завтрак. (В этом опять есть что-то смешное.) -- Знаешь, -- продолжил он, -- я просто чувствую, как там бродит бедный одинокий потерявшийся гусь -- зовет-зовет своих братьев, а те не откликаются. Нет, ему просто надо помочь выбраться из этого безвыходного положения... (Я поворачиваюсь и оглядываю кухню. Вив у плиты. Джэн режет ветчину для бутербродов. Старик вышел куда-то через заднюю дверь, откашливаясь и сплевывая. Я прерываю размышления Джо Бена: -- А кстати, о братцах-гусях: где наш мальчик? С минуту все молчат. (Что-то смешное.) Потом Джо Бен говорит: -- По-моему, с Ли все в порядке: я крикнул ему, когда шел мимо. -- Он еще не встал? -- спрашиваю я. -- Ну... он одевался, -- отвечает Джо Бен. -- Что-то он с каждым утром поднимается все тяжелее и тяжелее. -- Он сказал мне, -- вмешивается Вив, -- что сегодня не очень хорошо себя чувствует... -- Ах вот в чем дело! Мы с Джо вчера до полуночи мордовалисъ с фундаментом, а Ли себя неважно чувствует! Интересно... Все молчат. Джо Бен садится, Вив подходит с кастрюлькой. Она берет лопатку для блинов и вылавливает мне на тарелку сосиски. Я принимаюсь за еду. На кухне жарко, и все окна запотели. Джо Бен включает свой транзистор. Хорошо бы остаться дома, почитать газету... приятно. Ли вошел, когда я уже вставал из-за стола. -- Пошевеливайся, Малыш, -- сказал я. Он ответил "о'кей", и я пошел надевать сапоги. Что-то происходит, только я не могу понять что, вернее, что-то должно произойти, и никто еще точно не знает что...) -- Да, сэр! -- говорит Джоби и пару раз щелкает затвором своего 12-зарядного "Хиггинса". -- Знаешь, как я понял, что это мой день? Потому что сегодня я бросил пить кофе -- давно уже собирался. -- Брат Уолкер говорит, что это грех. Так что я завязал и готов подстрелить своего гуся. На этот раз Джоби оказался почти прав: все шло к тому, чтобы он добыл своего гуся. Все было тип-топ, как он и говорил. Пока Ли ел, я отправился заводить лодку и понял, почему так ясно. Холод и дождь словно сбили дымку с неба. Туман опустился на реку и стоял густой, как снег, фута четыре в вышину. Я даже не мог различить лодку, а когда я в нее залез, мне пришлось заводить мотор на ощупь. Из дома вышли Ли и Джо, и мы отправились, продираясь сквозь туман, -- казалось, лодка идет под водой, а наши головы торчали, как перископы. Джо без умолку болтал, какая толстая жизнь ждет его впереди, и дело даже не в гусе, которого он собирается подстрелить, -- что касается гуся, то можно было считать, что он уже в духовке, решенное дело, теперь он стремился к новым победам. -- Впереди толстые времена, -- повторял он. -- Да. Не так уж много нам осталось ездить в этой лодке. Ты как считаешь, Хэнк? День-другой, потом уборка -- и кончены наши поездки в холоде и темноте, чувствуете, парни? Еще пара дней, и мы распрощаемся с этими джунглями. Через пару дней будем разгуливать по парку, как по проспекту, и спиливать легкие толстые стволы, словно мы туристы, собирающие чернику. -- Я посмотрю, какая это черника после десяти часов вращания ворота, -- заметил я. -- Со всеми этими чертовыми запретами, которые они налагают на нас, работать в этом парке будет все равно что вернуться на сотню лет назад. -- Это да, но зато, -- он поднял палец и подмигнул, -- уж там по крайней мере не придется бороться с лебедкой; согласись, уже одно то, что не будет лебедки, должно нас радовать. -- Не буду я ни с чем соглашаться, пока не попробую. Ты как считаешь, Малыш? Ли поворачивается ко мне и слегка улыбается: -- Если единственное преимущество заключается в отсутствии современной техники... Что-то меня это не слишком радует... -- Современной техники? -- взвивается Джо. -- Ты бы попробовал поработать с этим чудовищем, которое ты называешь "современной техникой", Ли. Эта зараза сносилась и устарела еще тогда, когда старый Генри был мальчиком! Вы не хотите видеть положительную сторону. Запомните: "У меня не было обуви, и я жаловался, покуда не увидал безногого". Ли качает головой: -- Джо, если у меня нет обуви и я попадаю на баскетбол, это все равно не решает мою проблему... -- Нет, не решает... -- На мгновение он задумывается и вдруг весь заливается радостью. -- Но, согласись, баскетбольная встреча может ненадолго отвлечь тебя от твоих проблем! Ли смеется, уступая: -- Джо, ты неподражаем, просто неподражаем... Джо говорит "спасибо" и приходит в такой восторг от похвалы, что молчит всю дорогу, пока мы не добираемся до лесопилки. Туман вокруг лесопилки стоит такой же густой, как и вокруг дома. Однако света стало уже больше и видимость лучше, отчего туман становится еще больше похожим на снег. Я направляю лодку туда, где, по моим предположениям, должен находиться причал, надеясь, что с тех пор, как я был здесь в последний раз, с ним не произошло никаких изменений. На причале в одиночестве стоит Энди -- вид у него усталый. После ночи, когда Ивенрайт пытался развязать бревна, Энди регулярно сторожит лесопилку. Это была его идея. Я дал ему спальный мешок, фонарь и старую восьмикалиберную пушку, которую Генри заказал в Мексике еще в те времена, когда оружие менее десяти калибров считалось незаконным. Дьявольское оружие -- патрон чуть ли не с пивную банку, а приклад надо было пропускать под мышку и упирать в дерево или камень, чтобы отдачей не сломало плечо. Я сказал Энди, что даю ему это страшилище вместо чего-нибудь более удобного не потому, что думаю, что ему придется убивать кого-нибудь, защищая свое место, а лишь для того, чтобы в случае нападения он палил в воздух, и на помощь соберутся все. Не удивлюсь, если явится весь Пентагон со своими ракетами. Энди ловит канат, который ему бросает Джо, и подтягивает нас к причалу. Сначала я решаю, что у него такой опущенный вид, потому что он плохо спал, но потом понимаю, что дело не в этом. Он один как перст. -- Эй! -- кричу я, поднимаясь в лодке. -- В чем дело? Где Орланд со своими парнями? Греют жопы на лесопилке, пока ты тут мокнешь? -- Нет, -- отвечает он. -- А что? Решили ехать с Джоном на грузовике? -- Ни Орланд, ни остальные не выйдут сегодня на работу, -- произносит Энди. Он стоит, держась за канат, уходящий в туман к лодке, как большой застенчивый ребенок, схвативший в руки что-то непонятное. -- Еду только я. И... -- И? -- Я хочу, чтобы он договорил. -- Орланд звонил и сказал, что у него и парней азиатский грипп. Он сказал: в городе очень многие больны -- Флойд Ивенрайт, Хави Эванс и... -- Плевать я хотел на Флойда Ивенрайта и Хави Эванса, -- сообщаю ему я. -- А наша команда? Маленький Лу? Он звонил? А Большой Лу? Гори этот Орланд синим пламенем, что ты окаменел? А как насчет Джона? У него, наверно, любовная горячка и он тоже не сможет вести грузовик? -- Не знаю, -- отвечает Энди. -- Я только снимал трубку и выслушивал. Орланд сказал... -- А Боб? У него, я полагаю, вросший ноготь или что-нибудь еще... -- Я не знаю, что у него. Я сказал ему, что по этому контракту мы должны сделать еще массу бревен, а Орланд ответил -- не считаем же мы, что больные люди... -- Ладно, плевать. Многовато их, а? Сначала Большой Лу, потом Коллинз, потом этот чертов зять Орланда, который все равно ни к черту не годился. Теперь Орланд со своими парнями. Черт побери, никогда бы не подумал, что они так быстро увянут от дождичка и работы. -- Таны бегут от нас, -- произносит Ли и еще какую-то чушь в том же роде. -- Дело тут не только в дожде и работе, Хэнк, -- говорит Энди. -- Понимаешь, в городе очень многим не нравится... -- Плевать я хотел, что им нравится, а что нет! -- обрываю я его несколько громче, чем хотел. -- А если они считают, что таким образом заставят меня не выполнить контракт, то, верно, думают, что я совсем дурак. А если еще кто-нибудь позвонит сообщить, как он болен, скажи, что все отлично, просто прекрасно, потому что дядя Хэнк обсчитался и мы прекрасненько управимся вчетвером или впятером. -- Не понимаю, -- поднимает голову Энди. -- Нам надо этот плот закончить и еще два связать. -- Один, -- подмигивает Джо Бен Энди. -- Нас голыми руками не возьмешь. Мы с Хэнком уже давным-давно таскаем бревна из трясины, которая за домом, -- по паре штук цепляем к моторке. Так что им придется еще здо-о-рово попотеть, чтобы прижать нас. Энди наконец улыбается, и я велю ему залезать в лодку. Я вижу, как он рад, что у нас есть припрятанный плот и что нам таки удастся выполнить контракт. Искренне рад. И это наводит меня на мысль о том, скольких людей это известие разочарует. Чертовски много. И, прикинув, сколько людей действительно хотят сорвать этот контракт, я вдруг развеселился. С минуту я просто спокойно смотрел на швартовы и дальше, за лесопилку, где были свалены плоты. И вдруг меня охватило идиотское желание -- не знаю почему, но мне позарез потребовалось снова увидеть эти плоты, хоть убей -- мне надо было их видеть! До крепивших их свай было двести -- двести пятьдесят ярдов, укутанных туманом, словно огромным одеялом грязного снега. И под этим одеялом лежали бревна, плоды четырех месяцев кровавой работы с неразгибающейся спиной, миллионы кубических футов леса, тысячи бревен, скрытых от глаз, поскрипывающих, царапающихся и трущихся друг о друга, подталкиваемых бегущим под ними течением, так что их жалобное бормотание, похожее на гул большой людской толпы, примешивалось к звуку мотора и мерному шуршанию дождя. Никакой необходимости проверять их не было. Так я себе и сказал. Несмотря на туман, я знал их наперечет. Я видел их еще деревьями, когда впервые приехал в лес, чтобы прикинуть размер сделки. Они стояли пушистые и зеленые, словно огромный кусок шерстяной материи, сотканной "в елочку". Я видел, как они подпирали небо. Я валил их, чокеровал, складывал и грузил. Я слушал, как, издавая деревянный звук, стучал молоток, когда я приколачивал изогнутое "S" к спилу каждого из них; я слышал, как они грохотали, падая с грузовика в реку... И все же, прислушиваясь к ним теперь и не видя их, я усомнился в своем знании. Мне хотелось схватить этот туман за край и сдернуть его на мгновение, как сдергивают ковер, чтобы рассмотреть рисунок на паркете. Мне надо было взглянуть на них. На одну секунду увидеть. Словно я нуждался в поддержке, в подтверждении -- нет, не того, что они на месте, но того, что они... что? Все такие же большие? Может быть. Может, я действительно хотел убедиться, что они не стали меньше от постоянного трения и стачивания. Энди устроился в лодке. Я передернулся, пытаясь стряхнуть это дурацкое наваждение, и повернулся к мотору. Но только я начал его заводить, как Джо Бен зашипел как змея и, схватив меня за рукав, указал вверх. -- Вон, Хэнк, вон, -- зашептал он. -- Что я тебе говорил? Я взглянул. Как и предсказывал Джо, прямо на нас летел одинокий гусь, отбившийся от стаи. Все замерли. Мы смотрели, как он приближается, поворачивая свою длинную черную шею из стороны в сторону, словно оглядываясь, и выкрикивает один и тот же вопрос: "Гу-люк?" -- помолчит, прислушается и снова: "Гу-люк?"... не то чтобы испуганно, нет, совсем не так, как кричат потерявшиеся гуси. Иначе. Почти по-человечески: "Гу-люк?.. Гу-люк?.." Этот звук был похож... я вспомнил... так кричала Пискля, дочка Джо, -- бежала от амбара и кричала, что ее кот лежит на дне молочного бидона, утонул и "где все?". Она не плакала и не сердилась, просто кричала: "Мой кот утонул, где все?" И она не успокоилась, пока не обежала весь дом и не сообщила об этом всем и каждому. То же самое послышалось мне в крике потерявшегося гуся: он не столько спрашивал, где стая, сколько хотел понять, где река, где берег и все остальное, с чем связана его жизнь. Где мой мир? -- вот что он хочет знать. -- И где я, черт побери, если я не вижу его? Он потерялся и теперь изо всех сил пытался обрести себя. Ему нужно было быстро сориентироваться и все расставить по местам, как Пискле, потерявшей кота, как мне, горящему желанием снова взглянуть на бревна. Только, что касается меня, я не мог сказать, что я потерял: по крайней мере, не кота и вряд ли стаю... и уж точно не дорогу. И все же мне было знакомо это чувство... Мои размышления были прерваны шепотом Джо: "Мясо в латке" -- и я увидел, как он крадется к ружью. (Из тумана возникает черный ствол. Гусь не видит нас. Он продолжает лететь.) Я вижу, как палец Джоби скользит по дулу, проверяя, не налипла ли грязь, -- автоматическая привычка, которая вырабатывается за долгие годы охоты на уток вслепую. Он перестает дышать... (Гусь все приближается. Я немного поворачиваю голову под резиновым капюшоном проверить, смотрит ли Малыш. Он даже не оборачивается к гусю. Он глядит на меня. И улыбается...) и когда гусь оказывается на расстоянии выстрела, я говорю: "Не надо". -- "Что?" -- спрашивает Джоби. Челюсть у него отвисает чуть ли не на фут. "Не надо", -- говорю я как можно небрежнее и направляю лодку на середину реки. Гусь резко поворачивает прямо у нас над головой -- он так близко, что слышен даже свист крыльев. Бедный Джо так и сидит с отвисшей челюстью. Я чувствую, что он страшно расстроен: за год в Орегоне убивают больше оленей, чем гусей, потому что гусей не поймаешь на приманку, а если ты отправляешься за стаей в поля, то приходится три дня ползти за ними на брюхе по грязи, потому что они все время отходят так, чтоб хоть на палец, но быть за пределами выстрела... поэтому единственная возможность -- случайно встретить отбившегося от стаи. Так что у Джоби были все основания расстраиваться. А кто бы не расстроился, если бы его лишили, может, единственной возможности пристрелить гуся. Он смотрел, как огромная перламутровая птица медленно удаляется прочь, пока она окончательно не исчезла из вида. Потом повернулся и взглянул на меня. -- Какой смысл? -- Я отвернулся от его взгляда и смотрел, как нос лодки рассекает воду. -- Нам все равно не удалось бы его найти в этом чертовом тумане, даже если бы ты его и подстрелил. Но он так и остался сидеть с раскрытым ртом. -- Ну, Господи Иисусе! -- промолвил я. -- Если б я знал, что ты просто хочешь укокошить гуся, то не стал бы тебя останавливать! Мне казалось, ты хотел его съесть. А если тебе не терпится пострелять, можешь пойти в выходные на пирс и поохотиться на чаек. О'кей? Или повзрывать лосося на заводях. Это достало его. Динамитом пользовался Лес Гиббонс в глубоких заводях выше по течению, а потом собирал рыбу в лодку. Как-то мы с Джо нырнули в реку после одного из таких взрывов и обнаружили на дне сотни мертвых рыбин, из которых всплывала только каждая пятидесятая. Так что, когда я упомянул о глушении рыбы, он по-настоящему взвился. Рот у него закрылся, а на лице появилось апатичное выражение. -- Сомневаюсь, Хэнкус, -- ответил он. -- Я просто забыл, как ты не любишь, когда дичь подстрелена и потеряна. -- Я ничего не ответил, и он добавил: -- Учитывая твои чувства к племени канадских гусей. Просто я сразу не понял. Я так обрадовался, что не подумал. Теперь я понимаю. Я не стал продолжать, предостави