ась знакомить меня с кораблем. На нем было одиннадцать ярусов. Двигаясь от носа к корме, мы вначале посетили небольшую обсерваторию в носовой части, затем раскинувшуюся на пять ярусов главную астрофизическую обсерваторию, где находился мощный телескоп "Геи", затем - навигационный центр и разместившееся над ним помещение автоматических аппаратов рулевого управления, разбитых на две группы: одна из них действовала, когда "Гея" шла полным ходом, другая вступала в действие, когда корабль двигался вблизи небесных тел. Потом мы спустились в трюм, где помещались ракетодромы и ангары для транспортных средств "Геи", осмотрели спортивные залы, детский сад, бассейны, концертный зал, залы видеопластики и отдыха. В конце этого яруса находилась и наша больница. Там, где жилые помещения примыкали к атомным отсекам, занимавшим всю корму, проходила мощная металлическая стена, защищающая от излучения. Оттуда мы двинулись вверх и обошли по очереди одиннадцать лабораторий; у входа в двенадцатую я почувствовал", что с меня довольно. Анна, заметив, что моя усталость берет верх над восторгом, огорченно прикусила мизинец, но тут же с воодушевлением возвестила: - Я знаю, куда мы пойдем теперь! Ты ведь еще не был на смотровых палубах?! Я согласился, и она с торжествующим видом взяла меня под руку и повела за собой. В конце широкого коридора виднелся матовый серебристый занавес из плотной ткани. Мы раздвинули его и попали в непроглядную тьму. Довольно долго я ничего не видел. Наконец глаза стали понемногу привыкать к темноте. Мы находились на длинной и широкой палубе. В стене через каждые двадцать-тридцать шагов была дверь, на которую указывала бледная фосфоресцирующая стрелка. Аллея желтоватых стрелок, висевших в воздухе подобно череде светляков, была так длинна, что дальние сливались в сплошную матовую нить. Когда я отвел взгляд от этих светляков и посмотрел на край палубы, мне в первую секунду показалось, что там ничего нет, но в следующее мгновение я вздрогнул, поняв, как сильно ошибался: там разверзалась бездна. Я двинулся к усеянному звездами пространству осторожно, словно опасаясь, что палуба вот-вот оборвется и я полечу в бездонную пропасть. Однако мгновение спустя вытянутая рука коснулась холодной прозрачной стены - дальше пути не было. Я начал различать созвездия. Немного ниже нас сиял, разветвляясь. Млечный Путь. Там мерцали мириады еле видных искр. Кое-где на бледном фоне этого, как казалось, догорающего сияния чернели, подобно провалам, тени мрачных космических облаков. Я не сразу заметил, что мой взгляд, прикованный к Млечному Пути, перемещается, постепенно поднимается вверх - что звезды движутся; внезапно в глубине галереи, на которой мы стояли, у самого ее конца, сверкнул серебристый полукруг. Светлый участок неба поднимался и расширялся, охватывая все большее пространство и постепенно гася фосфорические стрелки на дверях, и наконец нас озарил яркий свет. Я посмотрел на небо. Внизу сияла Луна - огромная, выпуклая, вся в кратерах, похожая на серебряный плод, изъеденный червями. Погасив близлежащие звезды, она лениво плыла по небесам, на палубу беззвучно ложились густые тени, они все удлинялись, тянулись, как призраки, по стенам и сводам, сливались одна с другой до тех пор, пока Луна не перешла на другую сторону "Геи" и не исчезла так же внезапно, как появилась. В этом не было ничего странного: корабль вращался вокруг своей продольной оси, создавая искусственную силу тяжести. Когда Луна зашла за корпус корабля, нас опять окружил мрак. Вдруг Анна взяла меня за руку, повернула в другую сторону и прошептала: - Смотри... Смотри... Сейчас взойдет Земля... Земля появилась среди звезд как голубой, подернутый дымкой шар; три четверти его поверхности были затенены. Ее серп отливал блеском более мягким, чем лунный, - голубым, с едва заметной примесью зеленого. В разрывах туч возникали неясные, словно размытые очертания континентов и морей. Над невидимым нам Северным полюсом, обращенным в сторону, противоположную Солнцу, пылала яркая точка, это была собственная звезда Земли, ее северное атомное солнце. Снова по палубе побежали, изгибаясь и вытягиваясь, тени; последний луч света поднялся к потолку, вытянулся, ушел вверх, и наконец наступила темнота. - Видел? - совсем по-детски прошептала моя спутница. Я промолчал. Эта картина была мне хорошо знакома - кто из нас несколько раз в год (по самым разным причинам) не летал в межпланетном пространстве? Но эти полеты были непродолжительны, они длились несколько дней, редко - недель, и мы всегда знали, что ждет нас дома. Но сейчас Земля показалась мне недоступной, странно далекой... И когда стоявшая рядом со мной девушка прошептала, прижавшись лицом к холодной стене: "Как красиво!.." - я впервые за долгое время почувствовал себя одиноким и подумал: "Какой же еще она ребенок". Во мраке, окружившем нас после захода Земли, медленно поднимались, приковывая к себе взор, скопления звезд, и вместе с ними, казалось, величественно восходят огромные, испещренные серебряными искрами скопления мрака, похожие на занавесы, за которыми вот-вот должно открыться нечто неведомое. Но эта иллюзия была мне слишком хорошо знакома... Потом мы некоторое время гуляли по палубе, на которой то наступала темнота, то пробегали полосы сияния - ярко-белого лунного или голубого земного. Над нами словно то поднимались, то опускались гигантские крылья. Анна рассказала о себе. Она попала в экипаж "Геи" вместе с отцом, известным композитором. Как раз сейчас в концертном зале исполнялась его Шестая симфония. Меня удивило, что Анна даже не предложила послушать ее. - Ах, я ее так хорошо знаю... Ведь отец не смотрит все мои операции, - сказала она с такой серьезностью, что и я не понял, шутит она или нет. Все же мы поехали на концерт. Когда мы подходили к вестибюлю, облицованному плитками хризопраза, как раз зазвучали высокие финальные ноты, и вскоре слушатели начали выходить из зала. Они по широкому полукругу огибали монументальную скалу из естественной лавы и по белой, почти невидимой в полумраке спиральной лестнице спускались к кустарникам - здесь начинался центральный парк "Геи". Мы остановились на лестнице, не зная, что делать дальше; мне казалось, что девушке надоело общество неразговорчивого спутника, хотя она добросовестно выполняла роль гида, вполголоса называя проходивших. Больше всего здесь было астрономов и физиков, меньше - техников и совсем не было кибернетиков. - Автоматы делают за них все, даже слушают концерты, - сказала Анна и засмеялась своей остроте, но смех закончился плохо замаскированным зевком. Это был уже совершенно недвусмысленный намек, и я пожелал ей спокойной ночи. Она побежала вниз, в полумраке обернулась и еще раз помахала мне рукой. Я остался стоять на площадке. Людей становилось все меньше - вот прошли трое, за ними еще трое, потом какая-то запоздавшая пара... Я собрался уходить, когда в широком, украшенном колоннами вестибюле появилась женщина. Она была одна. Ее красота была великолепна, ни с чем не сравнима. Овальное лицо, низкие дуги бровей, темные глаза, невозмутимо ясный выпуклый лоб - все это как будто еще не прорисовалось четко, подобно рассвету в летнюю пору. Законченными, хотелось бы сказать - окончательно оформившимися были лишь ее губы, казавшиеся более взрослыми, чем все лицо. В их выражении было нечто, создающее радостное ощущение чего-то легкого, певучего и вместе с тем очень земного. Ее красота изливалась на все, к чему бы она ни приближалась. Подойдя к лестнице, она оперлась белой рукой о шероховатый камень, и мне показалось, будто мертвая глыба на мгновение ожила. Она направлялась ко мне. Ее тяжелые, свободно спадающие волосы отливали всеми оттенками бронзы, золотисто поблескивающей на свету. Когда она подошла совсем близко, я удивился: так она была невысока. У нее были гладкие, четко обрисованные щеки и детская ямочка на подбородке. Подойдя, она заглянула мне в глаза. - Ты один? - спросила она. - Один, - ответил я и представился. - Калларла, - в свою очередь назвала она себя. - Я биофизик. Это имя было мне знакомо, только я не мог припомнить откуда. Мы постояли так секунду, и эта секунда показалась мне вечностью. Затем она кивнула и со словами: "Спокойной ночи, доктор", - стала спускаться по лестнице. Длинное почти до пола платье скрывало движения ее ног, и я видел лишь легкое колебание ткани. Некоторое время я смотрел, как она, стройная и гибкая, сходит или, вернее, плывет вниз. Проведя рукой по лицу, я понял, что улыбаюсь, но улыбка быстро погасла. Я вдруг понял: в лице этой женщины было нечто болезненное. "Нечто" очень незначительное и незаметное для окружающих, но оно, безусловно, существовало. Такое лицо могло быть лишь у того, кто умело скрывает свое страдание от любимого человека. Заметить его может только совершенно чужой человек, и то лишь при первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего. "Что ж, - подумал я, - каждый из этих сотен людей, которые идут теперь отдыхать в свои уютные апартаменты, взял с собой к звездам земные дела; ведь перед путешествием в бесконечное пространство их нельзя было отряхнуть, как отряхнули мы от наших ног пыль Земли". ПАРК В ПУСТОТЕ На следующий день в одиннадцать часов по земному времени должен был начаться первый самостоятельный полет "Геи". В подковообразном зале рулевого управления в ожидании этой торжественной минуты собралось почти три четверти экипажа. Астрогаторы Тер-Аконян, Сонгграм, Гротриан и Пендергаст, главные конструкторы Ирьола и Утенеут, атомники, механики, инженеры по очереди переходили от одного аппарата к другому; контрольные лампочки утвердительно мигали, как бы отвечая на вопросы. У передней стены, выполненной из цельной отполированной каменной плиты, возвышался главный пульт управления. Закончив подготовку, астронавты сняли с него чехол, и мы увидели маленький черный пусковой рычаг, которого еще не касалась ничья рука. Повернуть этот рычаг должен был Гообар. Мы ожидали его с минуты на минуту; однако уже пробило одиннадцать, а ученый все не появлялся. Среди астрогаторов было видно некоторое замешательство; они стали перешептываться. Наконец старший из них, Тер-Аконян, связался с рабочим кабинетом профессора. Поговорив с минуту, он прикрыл рукой микрофон и негромко сказал окружавшим его астрогаторам: - Забыл... Это слово, передававшееся из уст в уста, вызвало в зале легкий шум. Тер-Аконян говорил что-то еще, но так тихо, что, даже стоя в первом ряду, я ничего не слышал. Отложив трубку, первый астрогатор погладил бороду и произнес: - Немного терпения. У него возникла какая-то идея; ее необходимо записать. Через пять минут он будет здесь. Прошло не пять, а все пятнадцать минут. Наконец за стеклянной перегородкой, у лифта, загорелся свет, раскрылась дверь и вошел или, вернее, вбежал Гообар; вероятно, он хотел наверстать упущенное по его вине время. Увидев зал, заполненный людьми, которые расступались, освобождая для него дорогу, он приостановился, будто удивившись столь многочисленному собранию, и направился прямо к астрогаторам. Гообар нарушил весь распорядок торжественного события, потому что прежде чем Тер-Аконян успел сказать хоть слово - а по выражению его лица и по тому, как он поглаживал бороду, я догадался, что он собирается произнести речь, - Гообар, перепрыгивая через три ступеньки, поднялся на возвышение, спросил у стоявшего к нему ближе всех Ирьолы: "Это?" - и поспешно передвинул рукоятку. Все лампы в зале начали постепенно гаснуть, вспыхнули бегущие длинными рядами по стенам прямоугольники; в каждом таком оконце на цветном фоне вздрагивала черная игла. Послышалось слабое жужжание автоматов, корпус корабля чуть заметно дрогнул, и лобовая стена раздвинулась, открывая экран с бездонной пустотой, скоплениями звезд и - на переднем плане - светящейся объемной схемой "Геи", похожей на пылающий остов рыбы, нацеленный в мрак. По мере того как волны, излучаемые автоматами, управлявшими всеми процессами на корабле, включали пусковые реле, трансмиссии, группы гелий-водородных реакторов и взлетно-посадочные устройства, в глубине схемы вспыхивали розовым светом тысячи нитей. Гообар - его темная фигура четко вырисовывалась на фоне звездного неба - спустился с возвышения, отошел в сторону и, покашливая, словно спрашивал себя: "Что же я тут натворил?" Когда вновь зажглись яркие светильники на стенах зала, все стали искать профессора, но великий ученый исчез, ускользнув, вероятно, в ближайший лифт, а там в свою лабораторию. Теперь Ирьола и Тер-Аконян заняли места у пульта управления. Плавно и величественно "Гея" сходила с орбиты, которую она послушно описывала вокруг Земли с момента своего создания. Развернувшись по широкому кругу, она устремилась за пределы притяжения нашей планеты. На ярко светящейся схеме было видно, как из осевых дюз вытекает ровная струя атомных газов. Корабль начал маневрировать в космическом пространстве. Решив, что лучше наблюдать за этими маневрами со смотровой палубы, я направился к лифту; впрочем, не я один - исход любопытных был массовый. Выйдя на палубу, я, однако, подумал, что людей там немного; это впечатление создавалось из-за ее размеров: смотровая палуба была длиною в 550 метров, а поскольку их было две, то, если бы все население корабля разместилось на палубах в один ряд, люди стояли бы друг от друга на расстоянии пяти метров. "Гея" то ускоряла ход, то тормозила, поворачивала и скользила по сужающейся спирали. Все эти маневры, плавные или порывистые, едва ощущались, и только небо иногда вращалось каким-то удивительным образом и так быстро, что созвездия преображались в сверкающие вихри, между которыми мчались, словно два факела, ртутно-белая Луна и голубая Земля. Через несколько минут у меня закружилась голова от этих "звездных фейерверков" и "звездопадов", я присел на скамейку, повернувшись спиной к звездному зрелищу, и закрыл глаза. Когда же открыл их, небо было совершенно неподвижно. Это меня удивило: я чувствовал силу тяжести - корабль вращался вокруг продольной оси. Но Утенсут объяснил мне, что "Гея" действительно продолжает вращаться в одну сторону, однако "глаза" телевизоров, передающих панораму пространства, двигаются в противоположном направлении, и зрителю кажется, что по отношению к звездам корабль неподвижен. - Так, значит, непосредственно мы неба не видим сквозь эти стеклянные стены? - сказал я. - А я-то думал, что это гигантские окна! В этот момент в толпе, наблюдавшей за небом, загомонили. Я заглянул в черную бездну. Далеко внизу, так что нужно было прижаться лицом к холодной плите, чтобы это увидеть, на фоне мириадов звезд переливались маленькие цветные фонарики - розовые и зеленые. Между ними мелькали быстрые очертания ракет, похожих на серебряных рыбок, плавающих в черной воде. Мы пролетали над детским межпланетным парком. Случайно или намеренно "Гея" замедлила движение и начала несколько снижаться. Земля осталась за кормой, и ее свет не мешал рассматривать картину, разворачивающуюся внизу. Не без волнения узнавал я хорошо знакомую с детства модель Солнечной системы, построенную в межпланетном пространстве. Вот Солнце - огромный, пылающий золотом шар; неподалеку от него плыл вулканический Меркурий, дальше бежали белоснежная Венера, голубая Земля и оранжево-красный Марс. Еще дальше лениво кружили модели крупных планет: Юпитера, полосатого Сатурна с его кольцами, Урана, Нептуна, Плутона и Цербера. Мы видели, как по "улицам" парка, обозначенным ожерельями световых точек, проплывали астрокары с детьми-экскурсантами. Вот они миновали пылающее Солнце, извергавшее настоящий огонь, и стали рассматривать планеты. Проворно описав круг около Меркурия, подлетели к модели Земли. На определенном расстоянии от модели - сидя в астрокаре - трудно было отличить нашу родную планету от этого стеклянного глобуса диаметром в двадцать метров, освещенного изнутри, так велико было сходство. Мне показалось, что я слышу вопли удивления и восторга, какими дети неизменно встречали появление "близнеца" Земли. Я попытался отыскать модели Юпитера и Сатурна, но они были слишком далеко и терялись во мраке. "Гея" долго висела над межпланетным парком, я подумал даже, не случилось ли что-нибудь. Потом вспомнил, что астрогаторы тоже были когда-то детьми. На третий день жизни на "Гее", заглянув с утра в пустую больницу и пройдясь по операционному залу, я поднялся на лифте на пятую палубу, которую неофициально, но единодушно назвали "городом". Эта палуба была расчерчена пятью коридорами, сходившимися в двух больших залах. Лифт доставил меня в один из этих залов - овальный, с цветником и белой мраморной скульптурой посередине; в плавно закругляющейся стене открывались пять входов; каждый из них вел в просторный, похожий на улицу коридор, освещенный разноцветными лампами. Посреди коридоров тянулись узкие цветочные клумбы, на стенах с большой фантазией были нарисованы фасады домов. Только входные двери на этих картинах были настоящие и вели в квартиры. Я пошел по коридору, освещенному лимонно-желтыми лампами. Однако бесцельная ходьба скоро надоела, и я собирался вернуться, как вдруг заметил в отдалении знакомую коренастую фигуру Тер-Хаара. Мы оба обрадовались этой встрече. - Изучаешь "Гею"? - спросил он. - Прекрасно! Знаешь, как назывались улицы в древних городах? По профессии их обитателей: Гончарная, Сапожная, Кузнечная... Здесь перед тобой древний обычай в новом виде: мы сейчас на Улице физиков; зеленая - Улица биологов, розовая - кибернетиков... - А зачем разноцветное освещение? - спросил я. - Похоже на какой-то карнавал... - С одной стороны, для разнообразия, а с другой - для облегчения ориентировки. Так ты не заблудишься в нашем городе. Теперь тебе надо познакомиться с людьми. Он стоял, слегка расставив ноги, и потирал подбородок. - О чем ты задумался? - спросил я. - Да вот думаю, куда нам для начала направиться. Он взял меня под руку. Пройдя несколько шагов, мы остановились перед изображением домика под соломенной крышей, на которой сидел в гнезде белый аист и, забавно выгнув шею, смотрел на нас. - Вот здесь живет Руделик, - сказал Тер-Хаар. - Я хочу, чтобы ты с ним познакомился поближе. Он того стоит. - Это тот самый?.. - Да, знаменитый специалист, атомный физик. Он открыл дверь. Мы вошли в небольшую переднюю, в конце которой была другая дверь. Историк пропустил меня вперед, я сделал еще шаг и замер в изумлении. Прямо перед нами на черном как смола, усеянном звездами небе высились круто уходившие вверх ребристые скалы, то черные, то белые - как раскаленное железо. Иссеченные вершины скал образовали дугу, опоясывающую горизонт, и совсем низко над этой каменной пустыней висел тяжелый голубой диск Земли. Я сразу узнал лунный пейзаж. Под ногами у меня лежала скала, вся в мелких трещинах; в шести шагах от меня она обрывалась, как обрезанная ножом. Там, между двумя скалами, свесив ноги в пропасть, удобно расположился молодой человек лет двадцати с небольшим, в сером домашнем одеянии. Увидев нас, он приветливо улыбнулся и встал. - Где это мы находимся? - спросил я, обмениваясь с ним крепким рукопожатием. Тер-Хаар подвел меня к самому краю обрыва. Пейзаж, открывающийся отсюда, был потрясающий. Стена, вся в черных ямах и шероховатых выступах, гигантскими ступенями уходила вниз; в нескольких десятках метров отсюда на ней виднелись острые зазубрины, поблескивавшие на солнце; дно пропасти, покрытое мраком, было невидимо. - Мы на северном скате Галлея, - сказал Руделик, - отсюда открывается самый лучший вид вон на ту стену. И он, протянув руку, показал на освещенный солнцем обрыв, покрытый тонкими, черными трещинами. Над обрывом нависала грибообразная вершина. - Неприступная, так называемая Прямая стена! - сказал я с неподдельным уважением. Во мне проснулся альпинист, вернее, селенист; я не раз участвовал в восхождениях на лунные горы. - К сожалению, пока - да, - сказал Руделик и снова улыбнулся, на этот раз чуть печально. - Я четыре раза ходил туда с братом. Но все еще не сдаюсь. - И правильно, - сказал я. - Там козырек, пожалуй, выступает метров на тридцать? - На сорок, - уточнил Руделик. - Теперь я думаю, что если бы попытаться подняться в пятый раз вон там, где виднеется небольшая впадина... Видишь? - А может, она упирается в тупик? - заметил я и шагнул вперед, чтобы повнимательнее рассмотреть это место, но физик виновато улыбнулся и остановил меня, взяв за руку. - Дальше нельзя, набьешь шишку! - сказал он. Я опомнился. Мы ведь были не на Луне! - Ну и что ты теперь делаешь? - спросил я. - Да ничего. Просто смотрю. Меня это место очаровало. Что же вы стоите, садитесь, пожалуйста. Вот здесь, - указал он на выступ над пропастью. Мы последовали его совету. - Хорошее у тебя жилище. - Я улыбнулся, не отрывая взгляда от первозданного лунного пейзажа, напоминавшего внезапно окаменевший и застывший навеки вулкан. В пяти километрах от нас, окруженное хребтами, лежало дно кратера - мертвое, плоское, иссеченное расселинами. - И мебель приличная, - добавил я, постучав по скале, которая отозвалась, как ящик, гулким эхом. Руделик коротко рассмеялся. - Когда я был в последний раз здесь, вернее, там, - после недолгого молчания продолжил он, - мне в голову пришла одна мысль. Потом я забыл ее и подумал, что надо вернуться туда, где она появилась: может быть, она вновь придет в голову. Знаете, есть такая старинная примета... - Ну, и что же? Вспомнил? - Мысль не появилась... но совсем отказаться от этого пейзажа мне трудно... Однако, кажется, уже пора? Он наклонился над пропастью так, что я невольно ощутил противную дрожь и протянул руку, чтобы придержать его. Вдруг весь лунный пейзаж исчез, словно на него дунули. Тер-Хаар и я в один голос расхохотались: мы сидели в небольшой треугольной комнате, на письменном столе, свесив ноги вниз. В углу стоял математический автомат, покрытый эмалью янтарного цвета. Между креслами, низко на стене висела фотография; наклонившись, я узнал горный хребет на Луне, который мы только что видели "в натуре". Местность, изображенная на снимке, поражала дикой красотой. - Это туда ты делал восхождения четыре "раза? - спросил я, не сводя глаз с фотографии. - Да. Руделик взял снимок в руки и стал внимательно рассматривать его, немного наморщив брови. "Как чей-то портрет", - подумал я. Ребра скалы на снимке были не крупнее морщинок на его лице, но напоминали ему места, где он яростно боролся, атаковал, отступал... - Битва за жизнь, - пробормотал я. Он отложил снимок и бросил на меня быстрый взгляд. - А ты занимаешься альпинизмом? - спросил он. Я утвердительно кивнул в ответ. Он оживился: - А вот как по-твоему: решающую роль в увлечении альпинизмом может играть любовь к риску? - Знаешь... по правде говоря, я не задумывался над этим, но, пожалуй, да. - А мне это главным не кажется, - сказал он минуту спустя. - Мой брат говорит: мы можем небольшим атомным зарядом стереть с лица Земли целую горную цепь, потому что мы - владыки природы. Но иногда возникает желание дать природе равные с нами возможности. Побороться с ней лицом к лицу, один на один, без механических союзников. Так говорит мой брат. Но я бы сказал по-другому. На Земле мы в таком положении, что малейшее наше желание, любой каприз мгновенно исполняются. Нам покорны горы и бури, пространство в любом направлении открыто перед нами. Но человеку всегда хочется побывать на границе возможностей, там, где уже исследованное, изученное соприкасается с тем, что еще не освоено и грозит опасностью. Поэтому мы и стремимся в горы. - Может быть, - согласился я, - но чем же объясняется повальный интерес к лунным экскурсиям? Ведь и на Земле достаточно высоких гор, взять хотя бы Гималайский заповедник. - Вот именно, заповедник! - стремительно возразил Руделик. - А я должен тебе сказать, что всегда предпочитал кататься на лыжах на лунах Нептуна, а не в Альпах, хотя по нашему земному снегу куда лучше скользить, чем по замороженному газу... И все же я, как многие другие, предпочитал прогуляться на спутник Нептуна. А почему? Да потому, что дикость горных районов Земли не натуральна. Они существуют только потому, что таково наше желание: мы охраняем их неприкосновенность. Значит, несмотря на кажущуюся дикость, они составляют часть нашего "окультуренного" окружения. А на спутниках других планет ты сталкиваешься с природой во всей ее первозданности. Неожиданно в разговор вмешался молчавший до сих пор Тер-Хаар: - Не знаю, может быть, у меня слишком сильно развит инстинкт самосохранения или я страдаю самой обыкновенной трусостью, но, признаюсь, не люблю карабкаться по горам. Альпинизм никогда не привлекал меня. - О, это не имеет ничего общего с храбростью, - сказал Руделик. - В свое время в пустынях Плутона работала исследовательская экспедиция... Он внезапно замолчал и с новым любопытством посмотрел на меня. - Твой отец врач? - спросил он. - Да. - Я знаю его. Я ожидал, что он продолжит разговор на эту тему, но он возвратился к тому, о чем начал рассказывать. - Экспедиция, кажется, искала месторождения каких-то ископаемых. По окончании работ все ракеты улетели, кроме одной, экипаж которой должен был демонтировать и забрать оборудование. Эта работа по какой-то причине затянулась, и кислорода в ракете осталось лишь столько, чтобы добраться до ближайшей звездоплавательной станции Нептуна. В день, когда ракета должна была отправиться в путь, один из членов экипажа пошел собирать зонды для определения космического излучения, размещенные на окружающих скалах. Он тоже не любил лазать по горам, но такова уж была его обязанность. Где-то на склоне он оступился и сломал ногу в нескольких местах. Вдобавок он разбил телеэкран и не мог известить остальных. Восемнадцать часов он полз до ракеты. Потом он рассказывал: "При малейшем движении боль так усиливалась, что я не раз терял сознание. Если бы я был уверен, что товарищи улетят раньше, чем кончится запас кислорода, я бы умер, а не двинулся с места. Но я знал, что они не улетят, будут искать меня и, если это затянется, им не хватит кислорода на обратный путь. Значит, сказал я себе, надо дойти..." - Его, конечно, ждали? - сказал я. - Разумеется. Кислород подходил к концу, но они по пути встретили ракету безлюдного патруля, и та снабдила их кислородом. Видишь, Тер-Хаар, человек, о котором я рассказал, тоже не любил ходить по горам. Нет никакой связи между такой чертой характера, как храбрость, и любовью к альпинизму. - Ты знал этого человека? - спросил я. - Нет. Его знал твой отец, - ответил Руделик. И, видя мое изумление, добавил с улыбкой: - Твой отец был врачом той экспедиции и лечил его. - Когда это было? - Давно, лет сорок назад. Я молчал, меня ошеломила эта история. Тишину прервал Тер-Хаар. - Знаете ли вы, - спросил он, - почему символ ракетных пилотов - пламя? - Такая серебряная искорка на черном поле, - сказал я. - Там еще есть какие-то слова, кажется: "Сквозь пламя". Вообще-то я никогда об этом не задумывался, но, наверное, потому, что пламя движет ракеты. - Возможно, - возразил Тер-Хаар. - Но пилоты любят говорить об этом иначе. Существует легенда, которую мне рассказал Амета. Ты знаешь Амету? Нет? Тебе стоит познакомиться с ним. Так вот, в XX и XXI веках, во времена первых ракетных полетов, было много жертв. Одна из первых ракет, отправлявшихся на Луку, была в момент старта охвачена огнем. На ней вспыхнули сразу все баки с горючим, занимавшие тогда девять десятых объема ракеты. Пилот мог бы сбросить горящие баки, но они в таком случае упали бы на город. Поэтому он лишь увеличил скорость. Он сгорел, но "сквозь пламя" вывел ракету за пределы Земли. Вот откуда эти слова. - Это значит, - добавил Руделик, - что человек может не просто изобрести то, чего во Вселенной не существовало, но и соответствовать этому... - Так ты знаешь моего отца, - сказал я, прощаясь с Руделиком. - Жаль, что мы сказали о нем всего несколько слов. Может быть, ты когда-нибудь расскажешь о нем побольше... - Конечно, - ответил он, пожимая мне руку. - Но мне кажется, что мы все время говорили о нем. Идя рядом с Тер-Хааром под лампами коридора, изливавшими желтоватый свет, я был так занят собственными мыслями, что совсем не замечал встречных. Пройдя "улицу" физиков, мы очутились в овальном зале, с которого я начал свое путешествие. Тер-Хаар сел на скамью под белой статуей, взглянул на меня исподлобья и спросил, чуть заметно улыбаясь: - Ну как, хочешь еще? - Чего? - спросил я, возвращаясь к действительности. - Людей. Людей "Геи". - Ну конечно же. - Хорошо. Куда двинемся? Он встал и, показывая открывавшиеся перед нами пролеты коридоров, сверкавшие всеми цветами радуги, заговорил торжественно, словно рассказывая какую-то сказку: - Пойдешь направо - увидишь чудо... Ты уже увидел его, - быстро добавил он обычным голосом. - Пойдешь прямо - узнаешь тайну... Ну, пусть будет тайна! Проснись наконец, доктор! Идем! - Куда? - Туда, где тайна. На Улицу биологов. Мы пошли по коридору, освещенному зеленым светом. Тут на стенах тоже были нарисованы домики. - Здесь живет Калларла, жена Гообара, - сказал историк. - Жена Гообара? - повторил я. Калларла было имя незнакомки, которая подошла ко мне в первый вечер на "Гее". - Да. - А он тоже тут? - Он живет здесь же, только с другой стороны, вход к нему с Улицы физиков. Оба жилища соединены внутренним коридором. Но Гообара проще всего найти в его лаборатории. На Земле о человеке многое можно узнать по обстановке его жилища. Здесь же, на корабле, о характере обитателя говорит даже вид за окнами, потому что каждый выбирает произведение видеопластики по своему вкусу. Не успел я подумать об этом, как двери отворились и мы с Тер-Хааром ступили на порог. Мы очутились в простом деревенском домике, с полом и потолком из некрашеных досок соломенного цвета. Посередине стояли низкий стеклянный стол и кресла с отогнутыми назад спинками. На полу у стен было много зелени - простой травы, без цветов. Изнутри эта комната как бы была продолжением сада, печально мокнувшего за окнами, - там шел дождь. Вдали тянулись тучи - не по небу, а совсем низко, по вершинам холмов. В разрывах облаков иногда показывались черные и рыжеватые склоны, а дождь продолжал лить монотонно, не ослабевая; постоянно был слышен его легкий стук по крытым гравием дорожкам, журчанье стекавшей по желобу воды и даже шум лопавшихся на лужах пузырей. Этот вид настолько поразил меня своей будничностью, что я остановился как вкопанный и стоял так, пока хозяйка не появилась передо мной с протянутыми руками. - Я привел к тебе почти коллегу по профессии: нашего доктора, - сказал историк. В слабом свете пасмурного дня, падавшем сквозь широко раскрытые окна, Калларла показалась мне еще ниже ростом и моложе, чем при первой встрече, на ней было домашнее платье из темно-красной ткани с таким тонким и запутанным рисунком, словно это был вышитый серебром план лабиринта. Кроме нее в комнате были еще двое: девушка с тяжелыми рыжими волосами, ниспадавшими на голубое платье, и атлетически сложенный мужчина. - Вот Нонна, она архитектор, жаждет познакомиться с зодчеством на других планетах, - сказала Калларла. - А это Тембхара, кибернетик. - Злые языки говорят, что я создаю электромозги, потому что сам ленив, но ты этому не верь, ладно? - сказал мужчина. Он подался вперед, и я увидел его лицо. Оно было темное, - наверное, у него были негритянские предки. На мгновение на этом лице появилась улыбка, ослепительная, как молния. Калларла пригласила нас сесть. Я предпочел подойти к окну - так манил меня доносившийся оттуда терпкий, густой запах листьев и мокрой хвои. Подняв голову, я увидел, как на краю крыши собираются крупные капли воды, в которых отражается просвечивающее кое-где голубое небо, как капли одна за другой сбегают по карнизу, задерживаются у его края и, будто наконец решившись, бросаются вниз. Я протянул руку, но падающая капля неощутимо, светлой искрой прошла сквозь пальцы. Я удивился не столько этому - иного нечего было ожидать, - сколько собственному разочарованию. Опершись на подоконник, ощущая легкое дыхание ветерка, я повернулся к присутствующим. Разговор, прерванный нашим приходом, возобновился. - И как же ты представляешь себе архитектуру, неподвластную силе притяжения? - спрашивал Тембхара рыжую девушку. - Я думаю о конструкциях без вертикальных линий, - ответила она. - Представьте себе двенадцатиконечную звезду с лучами-башнями, направленными во все стороны. На основных осях я устроила бы анфилады... Она рисовала рукой в воздухе. Я слушал ее, все больше удивляясь, и спросил: - Прости, пожалуйста, а из чего? - Из льда. Ты, наверное, знаешь, сколько воды выбрасывается за пределы Земли из-за сокращения поверхности океанов. Я стала бы строить дворцы из воды, вернее, из льда; при температуре космоса он обладает неплохими строительными качествами. - А, в межпланетном пространстве! - воскликнул я. - Значит, это будут летающие звездочки-снежинки, увеличенные в миллиарды раз? Но... кто в них будет жить? Все рассмеялись, а Тембхара сказал: - В том-то и дело, что никто. Желающих нет. Бедная Нонна, она не может строить свои замки и очень горюет поэтому. - Да, - сказала молодая девушка, вздыхая, - я все яснее вижу, что раньше времени впуталась в эту историю. - В какую историю? - В жизнь. Надо было родиться в стотысячном году; может быть, тогда мои ледяные дворцы и пригодились бы на что-нибудь. - И опять ты выбираешь неудачное время, - сказал Тер-Хаар. - Говорят, что в стотысячном году Солнце, как обычно через каждые четверть миллиона лет, снова попадет в скопление космической пыли и начнется галактическая зима. - Эпоха обледенения? - Да. Тогда будет огромное количество льда, и столько нужно будет тратить энергии, чтобы его растапливать, что никто и взглянуть не захочет на твои дворцы. - А Солнце тогда будет красным, как кровь, - сказала в наступившей тишине Калларла. Все повернулись к ней, но она не произнесла больше ни слова. - Конечно, - закончила за нее Нонна. - Солнце будет красное, потому что космическая пыль поглотит все лучи, кроме красных. - Любопытно! Вы говорите об этом, словно сами пережили по меньшей мере десяток таких зим, - вставил Тер-Хаар. - Мы просто знаем о них, - возразила Нонна. - Это не одно и то же, - сказал историк. - Одно дело - наблюдать самому, как галактическая весна сменяет зиму, видеть возникновение горных хребтов, образование складок на поверхности Земли, высыхание морей; другое дело - знать обо всем этом. В геологическом масштабе жизнь человека похожа на жизнь бабочки-однодневки. Мы знаем факты, но не можем заранее знать, какие чувства они вызовут. - Если бы какое-нибудь существо жило миллиард лет... - проговорила Нонна и умолкла. Вновь наступила тишина, лишь дождь шумел за окнами. - Мне снился недавно странный сон, - тихо сказала Калларла. - Будто я создала в лаборатории искусственные организмы. Это были маленькие розовые существа. Они размножались так быстро, что я видела, как розовая плесень затягивает лабораторию, и задумала провести грандиозный опыт. Выбрала звезду, не слишком жаркую и не слишком холодную, приблизила к ней планету нужной величины, омыла пустыни этой планеты океаном, окружила мягким слоем воздуха и привила на ней жизнь в виде моих розовых созданий. После этого я предоставила их собственной судьбе. Не помню, что было потом. Проходили сотни тысяч, может быть, даже миллионы лет, а я все это время жила и даже не старела. - Чисто женский сон, - пробормотал внимательно слушавший Тембхара. Калларла улыбнулась своими темными глазами и продолжала: - В один прекрасный день я вспомнила о моем опыте и решила посмотреть, что произошло с жизнью, заброшенной на поверхность планеты. Как она развилась? Ушла ли в глубь океана? Покрыла ли континенты? Какие приобрела формы? Так думала я во время подготовки к полету. А потом, направляясь к своей планете, почувствовала странную тревогу. Создав белковые структуры, я открыла перед материей все возможности эволюции. И теперь представила себе миллионы существ, развившихся из моих невинных розовых крошек. "Видят ли они свой мир? - подумала я. - Слышат ли шум ветра? А может быть, они уже овладели всей планетой, начали изучать самих себя и задали вопрос: откуда мы взялись, как возникли?" Тогда я подумала, что дала им не только начало, но и конец, что, создавая жизнь, одновременно создала и смерть. Когда я увидела закрытую облаками, огромную, как небо, планету, тревога сменилась печалью и страхом, и я проснулась... - Вот что тебе снится! - воскликнула с завистью Нонна. - А я в лучшем случае ссорюсь во сне с испорченными автоматами! - Твой сон возник из страстного желания творить; его все мы испытываем, - сказал я. - Его породило ожидание открытий, которые таятся в конце нашего пути, в созвездии Центавра. - И он типичен для начала путешествия, - добавил Тер-Хаар. - Позднее, ощущая тоску по родине, мы будем во снах не столько опережать события, сколько возвращаться на Землю... - А я вам говорю, что в этом сне речь шла совершенно о другом, - возразил Тембхара, укладывая свои длинные кисти на стеклянную поверхность стола, как на клавиатуру фортепиано. - Это типичный сон жаждущего знаний биолога. Мы же ничего не знаем о развитии органической жизни на других планетах. Знаем историю жизни только на Земле и Марсе, но эти планеты - дети одного Солнца. А как развиваются живые существа при свете переменных звезд, которые то сжимаются, то расширяются, подобно пульсирующим сердцам? Ведь это изменение света должно как-то отразиться на живом веществе - самом восприимчивом материале! А жизнь на планетах, входящих в системы остывающих красных гигантов? А в сферах двойных звезд, там, где планеты освещаются попеременно то одним, то другим светилом, а то и обоими сразу? Или в мощных лучах голубых солнц?.. - Их излучение смертоносно, - вставил я. - Там жизнь наверняка отсутствует. - Можно создать защитные приспособления - панцири из сплава, содержащего много солей тяжелых металлов... Подумайте: возраст звезд не одинаков, также не одинаков и возраст планет; значит, на одних планетах, подобных Земле, можно найти ранние стадии развития жизни, на других - более поздние, чем на Земле. Но это еще не все. Сон Калларлы ставит вопрос: представляем ли мы сами, вся наша земная флора и фауна, по отношению к другим обитателям Космоса нечто среднее, статистически наиболее часто встречающееся, либо мы - исключительный вариант, редкая особенность... Может быть, мы уникальны, и существа с других звезд, знакомясь со структурой наших организмов, будут качать головами... - Если у них есть головы, - вставила Нонна. - Конечно, если они есть. - Значит, ты считаешь, что человек в Космосе - такая же редкость, как двухголовый теленок? - спросил я. Казалось, Тер-Хаар немного расстроен; он спросил, обращаясь к Тембхаре: - Ты ведь не утверждаешь этого всерьез? - Я вообще ничего не утверждаю, это ее сон ставит такие вопросы. - Великий мастер кибернетики слегка склонил голову перед молодой женщиной, которая в течение всего спора сидела неподвижно, и на ее спокойном лице временами появлялась, словно крошечный огонек, сдержанная улыбка. - Ну хорошо. - Тер-Хаар повернулся к ней. - Разреши же теперь наш спор: что означал твой сон,