ым соревнованиям, своды концертного зала наполнялись звуками музыки, - словом, если смотреть со стороны, все выглядело по-прежнему. Однако уже появились предвестники чего-то, что подступало, незаметно проникало сквозь герметический панцирь внутрь корабля, отравляя наши мысли и сердца. Это началось, пожалуй, со снов; во всяком случае, такое впечатление сложилось у меня. Мои собственные сны стали теперь очень яркими и богатыми, но это было богатство непрошеное и нежеланное, даже невыносимое. Я видел сны, назойливо повторяющиеся несколько ночей подряд; иногда они были продолжением предыдущих. Особенно врезался мне в память один - о городе, населенном слепцами. Я тоже был слеп и жил во мраке, окруженный какими-то перепутанными ветвями. В этом сне у меня была долгая и сложная биография, совершенно непохожая на настоящую: я предпринимал путешествия в далекие миры, встречался с неизвестными людьми, и все это без малейшей искры света, в вечном мраке, сжимавшем мою голову и грудь. Этот сон или, скорее, целое созвездие снов, растянувшееся на недели, так измучило меня, что впервые в жизни я стал прибегать к снотворному, выключавшему деятельность мозговой коры; тогда я спал каменным сном, без сновидений. Однако, когда я прекращал прием лекарства, кошмары возвращались. С жалобами на ночные кошмары приходили в амбулаторию и пациенты. Обычно они смущались - им казалось, что их жалобы смешны, они делали вид, будто это пустяк, не причиняющий серьезного беспокойства, но, наученный собственным опытом, я тщательно выслушивал их и прописывал средства, которые применял сам. Мои пациенты часто отказывались прибегать к этим средствам. В наше время никто не любит лекарств, и медицина больше занимается предупреждением болезней, чем их лечением. Но главное было в том, что пациенты не хотели спать каменным сном; они признавались мне с глазу на глаз, что хотят видеть сны, но сны... о Земле. "Увы, - отвечал я, - мы еще не умеем вызывать сны по своему желанию". Я вынужден был отпускать больных ни с чем, ограничиваясь лишь кое-какими советами: заниматься физическими упражнениями, больше бывать на "свежем" воздухе. Упоминание о парке "Геи" многих просто пугало. Творение художников-видеопластиков, которым они гордились, вызывало теперь у людей лишь чувство отвращения. Одно время обсуждали, не изменить ли наш сад. Был выдвинут проект его перестройки: хотели придать новые очертания ему самому и окружающему его миражу. Но когда провели опрос, оказалось, что никто всерьез не хочет этого. Высказывались замечания: "искусственность и неправдоподобие дождя бросаются в глаза", "отсутствие птиц уничтожает всякую иллюзию", а чаще всего - что "небо и тучи явно фальшивые и совсем не похожи на то, что мы видели на Земле". Видеопластики были оскорблены этими упреками. Они уверяли, что мираж абсолютно точен, что ими были приняты во внимание все факторы, воздействующие на человека, а аппаратура сейчас работает так же, как и в начале путешествия. А ведь тогда все восторгались исключительным правдоподобием иллюзии. К концу первого года путешествия у меня появились новые пациенты. Они жаловались на нарушение жизненного ритма, бессонницу, потерю работоспособности. Одни ощущали сонливость рано вечером и просыпались задолго до рассвета, другие, напротив, предпочитали работать до поздней ночи и спать до полудня; вызванный этим беспорядок в работе усиливался и грозил разрушить целые коллективы. В послеполуденные часы все больше людей бесцельно бродили по коридорам; каждый в одиночку слонялся по этажам, сознательно обходя смотровые палубы. И когда я за пару дней до Нового года отправился прогуляться по смотровой палубе в те самые часы, когда здесь бывало больше всего посетителей, я встретил только Амету и двух пилотов, беседовавших о каком-то созвездии. Все это по времени совпало с периодом самых сложных отношений с Анной, и поэтому я не уделял событиям того внимания, которого они заслуживали. За три дня до очередного совещания астрогаторов, созываемого регулярно, Тер-Аконян попросил меня сделать сообщение о состоянии психического здоровья членов экипажа "Геи". Я поработал несколько часов и подготовил пространный доклад. На собрание я немного опоздал, потому что приятель Нильса, любитель сахарной "ваты", взбираясь на опорный столб ракетодрома, упал и вывихнул ногу и мне пришлось вправлять ее. Когда я пришел, как раз выступала Лена Беренс. Я сел позади, на одном из последних свободных стульев в углу просторной комнаты. Находившийся на "Гее" филиал Института фелицитологии, оказывается, учитывал, какие помещения корабля посещаются чаще. Выяснилось, что в первые месяцы полета большая часть людей охотно бывала на смотровых палубах; однако чем дальше, тем больше людей сторонилось их, и местом отдыха стал по преимуществу парк. Теперь же и палубы и парк пустовали. - Где же все проводят свободное время? - спросил Тер-Аконян. Наклонившись над своими заметками, он не смотрел ни на кого. - Наши наблюдения распространяются только на общественные помещения, - ответила Лена. - Однако нетрудно догадаться, что большинство проводит время у себя дома. - Люди собираются большими компаниями, развлекаются? - спросил Тер-Аконян, все еще не поднимая головы. Я не очень понимал, куда он клонит. - Не знаю, - сказала Лена, - но, судя по себе и по моим близким, могу сказать: нет. - В чем же причина этого? - спросил Тер-Аконян. Он выпрямился, и я увидел его лицо. - Думаю, что... в одиночестве, - отозвался кто-то сзади. Все головы повернулись на голос; это сказал Трегуб. - Доктор, - обратился ко мне Тер-Аконян, - предоставляю тебе слово. Я встал и в ту самую секунду понял, что мой доклад бесполезен. - Коллеги, - сказал я, - вот у меня здесь подготовлена сводка жалоб моих пациентов за последние месяцы, но я понял сейчас, что их классификация и подсчет не имеют смысла. Все они вытекают из одной общей причины; ее сейчас назвал профессор Трегуб. Она не была понятна до сих пор ни пациентам, ни мне, их врачу. Так, по-моему, было из-за того, что мы с детских лет учились рационально, логически преодолевать жизненные конфликты. Для нас естественно умолчание о неразрешимых вопросах, так как перекладывать собственное бремя на другого можно лишь в том случае, если у тебя есть надежда получить помощь. Однако все мы одинаково бессильны перед пустотой, и поэтому все об этом молчим. Это молчание, как стена, встает между нами. Нужно с ним бороться. Когда я сел, слово попросил Ирьола. - Коллеги здесь говорят, что одиночество и молчание есть первые признаки воздействия пустоты на человека. Не знаю, верно ли это. Не знаю и хотел бы обсудить это с вами. Что лежало в основе нашей жизни на Земле? Что связывало нас крепче всего с другими людьми? Некогда, в древности, людей объединяли общие традиции, обычаи, родовые и национальные связи, память о прошлом. А нас сильнее всего связывает деятельность по завоеванию будущего. Мы смотрим далеко за пределы личной жизни одиночки. В этом наша сила. Мы не ждем того, что грядет, а сами творим его. Мы предъявляем к себе требования соответственно тому, как растут наши мечты. Мне кажется, что некоторые эту основу начинают терять. Невольно они уже ожидают конца путешествия, но от его окончания нас отделяет много лет, и поэтому такое явление опасно: нельзя проводить в ожидании значительную часть жизни! - А наша работа? - помолчав, спросил Тер-Аконян и оглядел присутствующих. Ответил старший Руделик: - Радиосигналы с Земли все больше запаздывают, это серьезно затрудняет исследовательскую работу, но, пожалуй, не это главное. Люди работают даже больше, чем прежде, хотя и не с лучшим результатом; работа становится своего рода убежищем, потому что она поглощает время, отвлекает внимание от нашего положения, от мыслей об остающихся годах путешествия. В ракурсе этих долгих лет повседневные занятия, на которые мы прежде не обращали внимания - необходимость вставать с постели, одеваться, есть, - отдают каким-то убийственным однообразием. Все, за что бы человек ни брался, кажется ему несущественным. Вот почему пустеют концертные залы, парки, палубы... То, что было для нас на Земле самым ценным - время, - становится здесь нашим врагом. - Простите... Что здесь, собственно, происходит... наверное, все-таки это не диспут? - вдруг заговорил Трегуб. Он поднялся, словно собираясь уйти, но остался у своего стула, положив руки на его спинку. - Вы ищете название того, что творится сейчас на "Гее"? Зачем? Мы знали, что это наступит; не знали лишь когда. Отказавшись от комфортной среды, искусственно созданной на Земле, мы отправились в пространство. Бесконечная пустота? Да. Так что, теперь нам надо жаловаться? На что? На законы природы?! Но перечисление наших теперешних и будущих горестей ничего не изменит. Говоря об одиночестве, я имел в виду нечто совсем иное, чем вы. Каждый из нас, пока он среди товарищей, в работе, в спорте, таков, каким был, другим он чувствует себя только тогда, когда остается один. Вот он и хочет остаться один, чтобы проверить себя. Что может быть проще? Это единственное одиночество, достойное человека. А что может сделать нам пустота? - Победить нас, - отозвался я вполголоса. Он услышал меня и ответил: - О нет. Материальные силы Вселенной могут уничтожить нас, например, в столкновении. Но чтобы победить нас. Вселенной недостаточно. Для этого потребовался бы... человек. Он помолчал несколько секунд. - Наши рассуждения ни к чему не ведут. Вы это знаете так же хорошо, как и я. Решения приняты давно. Мы сами их приняли; все идет так, как должно идти. Так есть и так будет, какие бы изменения ни происходили в нас самих. Пусть они наступают, пусть выявляются. Слабы мы или сильны, довольны или полны страдания, все это не важно по сравнению с единственной непоколебимой уверенностью: полет продолжается! БАЛ В первую годовщину нашего путешествия на "Гее" состоялась общая встреча; потом ее в шутку называли балом. Дата вылета с Земли была лишь предлогом; руководители экспедиции прежде всего хотели восстановить и расширить человеческие связи в замкнутом круге обитателей "Геи". На вечер должны были явиться все, а значит, и знаменитые ученые, больше других занятые и потому редко появлявшиеся в обществе. На этот раз им предстояло подарить людям не свой труд, а самих себя. Празднество должно было всколыхнуть застоявшуюся общественную жизнь, все более замыкавшуюся в стенах лабораторий. Много было сделано, чтобы до неузнаваемости изменить привычный облик корабля. Группа видеопластиков уже за неделю до праздника заперлась в барочном зале - вход остальным был строжайше запрещен. Встречаясь с нами в столовой, видеопластики намекали на великолепное зрелище, которое нас ожидает, но о деталях таинственно умалчивали. Утром знаменательного дня я получил приглашение, по-старинному отпечатанное на карточке из полупрозрачной, пронизанной прожилками мраморной бумаги. Под моим именем стояли два слова: "Одежда субтропическая". Это создавало настроение вроде того, что бывало в юности, когда я лихорадочно готовился к весенним праздникам. Ровно в шесть часов вечера я облачился в белоснежный костюм и поехал на палубу третьего яруса. У входа в барочный зал стояли видеопластики в обществе третьего астрогатора - кудрявого Сонгграма. Мы церемонно отвесили друг другу поклоны; торжественные жесты, изысканные одежды - это было забавно. В толпе то и дело мелькали лукавые улыбки видеопластиков. Младшая из них. Майя Молетич, сестра историка, взяла меня под руку, приказала закрыта глаза и повела в зал. Я почувствовал дыхание влажного теплого ветерка, в лицо мне повеяло сладковатым, терпким ароматом экзотических цветов. - Пора! - воскликнула Майя. Я открыл глаза и остановился в изумлении. Мы стояли в зале, таком огромном, будто он занимал половину корабля. Его стены вздымались отвесно, а на высоте нескольких ярусов сходились пологими сводами. Я заметил тянувшиеся понизу длинные темные галереи, но не они прежде всего привлекали внимание, а раскрытые настежь двери, ведущие на широкую террасу, окруженную каменной балюстрадой. Через них виднелось необъятное, сияющее море. Я направился на террасу. Подо мной простирался залитый солнцем песчаный пляж, покрытый извилистыми бороздками - следами волн, которые с непрерывным глухим рокотом катились от самого горизонта и разбивались о прибрежные отмели, заливая берег зеленоватой водой. Вдали - казалось, километрах в двух отсюда - цвет воды менялся; там, на подводных рифах, кипел прибой. Над глубинами морская гладь темнела и вдалеке неподвижной синей полосой соприкасалась с знойным небом. Посредине картины, у самого горизонта, курился окутанный голубоватой мглой вулкан. Из его конуса тянулся в сторону желтоватый дымок, лениво расплывавшийся в воздухе. Я перегнулся через балюстраду и увидел крутой потрескавшийся склон скального массива, на вершине которого разместилась терраса. С моря тянуло слабым, едва ощутимым ветерком; я облизнул губы - на них был солоноватый привкус. Позади кто-то восторженно выругался. Я обернулся - это был пилот Ериога. У него горели глаза. - Вот что значит старые умельцы! - Мне показалось, что иллюзия ему понравилась, но он сказал: - Эх, если бы сейчас поплавать... А? Он оперся о балюстраду, как бы раздумывая, не спрыгнуть ли вниз, потом ударил по ней кулаком и вернулся в зал. Я пошел за ним. Людей пока было немного, да и те терялись в огромном зале. То, что я в первые минуты, ослепленный блеском моря, принял за галереи, оказалось ложами; между ними были овальные нищи, и в них стояли сверкающие автоматы. Пространство в центре оставалось свободным, в самой середине его высилась широколистая пальма со стволом, покрытым одеревенелыми, загнутыми языками коры. Вокруг нее стояли ряды низких столиков. За ложами вздымались колонны, поддерживавшие свод; над входом он немного опускался и висел, словно жемчужно поблескивавший внезапно остановленный водопад. В этом месте поверх колонн светился громадный витраж. Из плоского фона выступали две фигуры - мужчина и женщина. Нагие, загорелые, они шли босиком по густой траве; их взгляды вырывались из плоскости витража и поверх наших голов уходили в безграничные морские дали, где, казалось, сияла видимая только им цель. По обе стороны от входа вдоль стен светились объемные панорамы, разделенные алебастровыми колоннами. Они были похожи на окна, открывающие вид на таинственное пространство. В одних роились жуки с золотыми надкрыльями, в других - насекомые-хищники, разукрашенные черными и желтыми полосами. Тут тянулись процессии муравьев с мощными челюстями, там отдыхали ночные бабочки, толстые, словно окутанные серебристым мехом. Все это переливалось, мерцало, сверкало, потому что было сделано из драгоценных камней. Взор, переходящий от картины к картине, ослепляло то фиолетовое сияние цирконов, то зеленое пламя изумрудов; многоцветьем радуги искрились бриллианты, горели кроваво-красные шпинели и рубины, фосфорически поблескивали амфиболы и дистены. Глаза резал поток ярких вспышек. Повернувшись к террасе, я с облегчением стал смотреть в спокойную синеву неба. Неисправимая Нонна! Я готов был поспорить, что это - ее творение! Злое замечание уже готово было сорваться с моего языка, но когда я увидел ожидание на лице Нонны, то улыбнулся и сказал несколько одобрительных слов. Что ж, видимо, она не могла воздержаться от излишеств. Эту мысль я подкрепил таким размышлением: наверное, я старею или, во всяком случае, вступаю в полосу зрелой степенности, коли принуждаю себя смиряться со вкусами, диаметрально противоположными моим собственным. Собиралось все больше гостей. В одиночку, парами, целыми компаниями со всех концов корабля сходились астрономы и тектонофизики, гравиметристы и инженеры, художники и математики, металлурги и кибернетики, пилоты и биофизики. Большой занавес у входа трепетал без устали, как крыло птицы; на его фоне появлялись белые фигуры - все были одеты в праздничные светлые тона. Мелькали костюмы белоснежные и серебристые, голубоватого и зеленоватого оттенков; длинные платья женщин поражали разнообразием узоров. Вдруг я увидел Зорина и не мог удержаться от улыбки: обычно он щеголял в серебристо-голубом комбинезоне, а сегодня явился в травянисто-зеленом костюме, над которым его светлая голова возвышалась, как горящий факел. Все с искренним восхищением рассматривали чудеса, созданные видеопластиками, и, как мне казалось, не очень хорошо представляли себе, что делать дальше. Молодежь вынесла стеклянные столики на террасу, которая вмиг стала самым людным местом и наполнилась голосами, заглушаемыми лишь шумом океана. Я прислонился к стене, не зная, чем заняться. Огляделся и увидел готовый к услугам автомат. Он тоже выглядел сегодня празднично. Невзрачную будничную оболочку сменил серебряный то ли панцирь, то ли колпак с изображениями мифологических сцен. Я как раз их рассматривал, когда меня вырвал из созерцательного состояния звонкий девичий голос: - У вас что, доктор, роман с автоматом? Раздался взрыв смеха. Я обернулся. За моей спиной стояла группа молодых людей, среди них - Нонна, Майя, младший Руделик, астрогатор Сонгграм и два историка - Молетич и другой, имени которого я никак не мог запомнить, хотя оно было не особо трудным. - Роман с автоматом? Ведь была такая книга, очень древняя, двадцать третий или двадцать четвертый века, правда? - спросила Майя. Она обмахивалась длинным узким футляром, в котором держала записную книжечку. - Тебе жарко? Постой, я сейчас... - начал было ее спутник. - Нет, нет. - Она схватила его за руку. - Я как раз и хочу измучиться от жары, пусть все будет, как в старые и даже в доисторические времена. Взгляни, даже автоматы сегодня выглядят так, будто вышли прямо из средневекового замка. - В средние века не было автоматов, - сказал Молетич. Майя, продолжая обмахиваться, посмотрела на меня. - Доктор, - сказала она, - мы хотим поспорить о любви: на какую профессию она больше всего похожа? Идея принадлежит мне. Что ты скажешь, доктор? - Но мы хотели соблюдать очередность... - заметил молодой человек, ее спутник. - Ну, пусть будет в алфавитном порядке... Скажи сначала ты, - обратилась она к Сонгграму. - Но мое имя начинается на "с". - Верно, но зато профессия - на "а", ты же астрогатор. - Прекрасно! - ответил Сонгграм и, обведя нас взглядом, начал: - Любовь похожа на астрогацию тем, что приносит бессонные ночи. И астрогатору, и влюбленному надо быть бдительным. Тот, кто любит, не умеет объяснить, почему он любит. Я тоже не знаю, почему стал астрогатором. Любовь преодолевает расстояние между людьми, а звездоплавание - между звездами; и любовь и моя профессия забирают всего человека без остатка; в любви и звездоплавании каждое новое открытие приносит как радость, так и тревогу... - Ну вот, пожалуйста! - воскликнул, прерывая его, молодой человек. - Тебе-то хорошо: ты говоришь первым и исчерпал все. Я хотел то же самое сказать о математике. - А я - о физике... - негромко отозвался Руделик. Стоя перед дверью, ведущей на террасу, он смотрел поверх голов в небо. - Ну, а ты, доктор, что скажешь? - спросила Майя, пытаясь спасти свою тему. - Не знаю... - заговорил было я, но в это мгновение увидел Анну; она стояла между Зориным и Нильсом. - Ну же, - настаивала Майя. Вдруг она посмотрела на стоявших неподвижно товарищей и смутилась. - Подожди... - сказала она мне и, подойдя к ним, спросила: - Послушайте, сначала это мне нравилось - ведь я сама придумала, а теперь - что-то не очень... Может, не надо?.. - Что ты имеешь в виду? - спросила Нонна. - Может, неумно так развлекаться? - Я тоже так думаю. - Нонна утвердительно кивнула. - Умно или нет - не знаю, но, по-моему, немного рискованно, - заметил Сонгграм. Майя покраснела. - Обманщики! - Она топнула ногой. - А притворялись, что вам очень нравится! Она энергично двинулась вперед. Все направились за ней. Я снова остался в одиночестве. И продолжал смотреть на Анну. Нильс что-то оживленно говорил ей, а она слушала, как умела слушать только она одна: глазами, улыбкой, всем лицом. Я направился было к ним, но остановился, сам не зная почему, и пошел на террасу. Бескрайняя поверхность воды однообразно, размеренно двигалась; океан, казалось, дышал. С балюстрады, о которую я оперся, свешивалась тонкая лиана. В ее полураскрывшихся листьях, как в полусогнутой ладони, притаилась капля воды. Я увидел в ней свое лицо. Вдруг миниатюрное изображение покрылось тенью. Я поднял голову - рядом со мной стояла Калларла. - Что ты там видишь, доктор? - Год назад я был у тебя; за окнами шел дождь. Но ты, наверное, этого не помнишь. - Помню. Смотри, какая голубизна в этой капле! Такие же сбегали тогда по карнизу. Почему ты подумал об этом? - Не знаю. В этой капле могут плавать тысячи амеб, правда? - Могут. - Эта голубизна, отраженная в капле воды, для них - граница, за которую они не могут проникнуть. Граница мира. Небо. В темных глазах Калларлы появилась искорка интереса. - Говори дальше, - сказала она. - Тысячи поколений людей не знали того, что можно пробить небо, голубое небо, и выйти за его пределы - как амеба, когда она выплывает за пределы своей капли. - Это может быть страшным... для амебы, - прошептала она. - Как хорошо ты это понимаешь! Она беззвучно засмеялась. - Я кое-что знаю об амебах. А в том, что ты сказал, есть доля истины: мы и находимся в небе. - Нет, - я покачал головой, - мы не в небе. Небо кончается вместе с белыми тучами и воздухом Земли. Мы в пустоте. Женские глаза - они были рядом с моим лицом - потемнели. - Это плохо? Я молчал. - Разве ты бы хотел быть в другом месте, кроме "Геи"? - Нет. - Вот видишь! - И, немного помолчав, она сказала другим голосом: - Когда я была маленькой, я играла в "другие люди". Я воображала, что я - кто-то другой, совсем другой, словно примеряла на себя чужую жизнь. Это было очень увлекательно, но нехорошо. - Почему? - Надо всегда оставаться самим собой. Всегда, всеми силами стараться быть самим собой, никогда не примерять на себя чужую судьбу и... - И что? Калларла встряхнула головой так, что ее пронизанные солнечным светом волосы сверкнули золотом, улыбнулась и ушла. Я уставился в глухо шумящий океан. Стоя так, я невольно слышал обрывки чужих разговоров. - Вот послушай, - послышался низкий голос, - была задумана такая фреска: из пещеры выбегает группа косматых дикарей - первобытных людей, они исполняют магический танец, есть в их позах что-то одновременно в человеческое и животное. Я страшно мучился над этим, но так ничего и не вышло. Встречаю однажды профессора, он начинает рассказывать о своих проблемах. Это продолжалось не меньше часа, - голос говорящего упал до глухого шепота, - он мямлил и загорался, прямо танцевал около меня в лекторском экстазе, понимаешь? Вдруг - а я его уже не слушал - он весь как-то изогнулся и выкинул такой пируэт, что меня осенило: вот она, думаю, ось моей композиции! И сразу принялся делать наброски, а он-то решил, что я записываю его слова!! Здорово, а?! Раздался смех, потом удаляющиеся шаги, и все стихло. Заходило ненастоящее солнце. Вечерняя заря охватила небосклон - это была извечная картина Земли, которую мы оставили так легко, будто не понимали, сколь она бесценна. Я стоял, подавшись вперед и опираясь на шероховатые камни балюстрады. Порывы вечернего ветра несколько заглушали шум волн, однообразный и сонный, уносивший куда-то мои мысли. Позади, за спиной, шел оживленный разговор, пересыпанный искорками женского смеха. Я слышал звон стекла, произносимые нарочито громкими голосами тосты, взрывы веселья и внезапно наступавшую тишину. Я по-прежнему смотрел на море. Над горизонтом огромной, белой, словно наполненной до краев светом каплей всходила Венера, вечерняя звезда, такая близкая и знакомая. Сумерки постепенно сгущались, становились синими, и в какой-то неуловимый миг в темнеющей глубине неба я увидел очерченный рубиновой полосой контур далекого вулкана. Загорались звезды - я стоял, должно быть, уже около часа, - вечер достиг зенита, его лиловые тона сменялись ночными. Вдруг, словно бы очнувшись, я понял, что Остался один. Огляделся и вздрогнул: рядом со мной стоял человек. Как и я, он опирался на балюстраду и смотрел перед собой. Чем больше смеркалось, тем более интенсивным становилось красное зарево далекого вулкана, окрашивающее все вокруг себя в бледно-розовые тона. Человек стоял так близко, что я не мог посмотреть на него, не привлекая к себе его внимания, и все же я взглянул на него. Его лицо в сумеречном освещении обрело сероватый оттенок камня. Он посмотрел на меня или, точнее, мимо меня невидящими глазами. Я узнал его и хотел заговорить с ним, но не осмелился. Он, вероятно, догадался об этом и первым слегка поклонился мне. - Гообар, биофизик, - сказал он. До этого мы только видели друг друга, но никогда не разговаривали. Я назвал себя и свою профессию. Мы долго молчали, но уже иначе, чем раньше: теперь мы молчали вместе. Потом как-то вдруг - не знаю, что на меня нашло, - я спросил: - Профессор, ты знаешь Амету? Он оживился. - Конечно, знаю! Он когда-то со мной работал. - Как пилот? - задал я нелепый вопрос. - Нет. - Гообар, казалось, задумался. - Нам нужен был тогда математик, хороший математик. Амета... как бы это тебе объяснить, доктор? Иногда ребенок скажет что-нибудь такое, чего не придумает и гениальный поэт. Попадаются такие самородки, но своего открытия ребенок сам оценить не может. Ему все равно: блестящая находка или ничего не значащий пустяк... Так вот и у Аметы бывают замечательные идеи, но он не умеет ни отличить их от несущественных, ни разработать. Блеснет внезапно и укажет удивительный ход - словно направление в будущее. - Это может быть очень ценно в коллективе, - заметил я. Этот новый Амета, образ которого вырисовывался из слов Гообара, немало удивил меня. Гообар еще больше скрылся во мраке, его профиль, озаренный отсветом вулкана, заострился. - Нет, - сказал он. - Сами по себе такие указания мало кому на пользу. Среднему математику они не годятся, поскольку устремлены далеко и лежат вне пределов его знаний, а выдающийся математик всегда оригинален, в исследованиях идет своим путем и не остановится во имя чужого, хотя бы самого гениального открытия. Ведь никто не оставляет любимой женщины ради другой, более красивой, которая, возможно, ждет его на третьем искусственном спутнике... - И он не мог двигаться дальше? - спросил я. - Нет, - сказал Гообар. - Иногда он был похож на человека, которому в голову внезапно пришла необыкновенная мелодия, но он не может записать ее, потому что не знает нот, да и просто запомнить не может. В результате мелодия терялась навсегда. Его математические открытия, вернее, не открытия даже, а мысли о построениях, совершенно не зависимых от известных нам систем, походили на математические острова, затерянные во тьме. Эти острова еще предстояло открыть... Конечно, многое будет открыто исследователями, систематически занимающимися своим делом, но им и в голову не придет, что какой-то человек в одиночку уже добирался до этих незнакомых берегов... Впрочем, в его уме рождались и разные уродцы, а он не умел отделить плевел от зерна. - Значит, все это было бесполезно... - тихо сказал я. - Нет! - в третий раз сказал Гообар, повышая голос. - Он толкнул меня на определенный путь, я уже не раз его бросал, но всякий раз возвращался - настолько он соблазнителен. Амета сверкнул передо мной, осветил на долю секунды какой-то призрачный пейзаж и больше ничего не смог сказать о нем... Наступила пауза. - Потом он совершил многое... Это было, пожалуй, лет двенадцать назад, а может, и больше. - Кажется, он стал пилотом сравнительно недавно? - высказал я догадку. - Может быть, в этой профессии он нашел то, что искал? - И опять ты ошибаешься, - улыбаясь, сказал Гообар, которого, кажется, забавляла моя недогадливость. - Он всегда занимался одним и тем же. Все, что он делал, было связано с проблемой, которую он хотел разрешить. - Какой же? - "Вращение среди темных течений" - так он это называл... У него всегда была своя, сугубо личная терминология. Речь шла о путешествии за пределы Галактики. - Гообар вдруг повернулся ко мне. - Понимаешь, доктор, размах... Амета побеждает меня своим размахом... - Побеждает как математик? - Нет, как человек. Это признание ошеломило меня. Гообар продолжал говорить, обращаясь как будто к самому себе: - Я давно не виделся с ним, доктор, и благодарю тебя за то, что напомнил о нем. Он долго всматривался в темноту, откуда доносился тяжелый однообразный шум, затем, взяв меня под руку, коротко сказал: - Пойдем. Мы вошли в зал. Там теперь было тише; у столиков в креслах сидели гости, больше всего их было вокруг пальмы. Над входом слабо светился витраж, на его стеклах выделялись огромные, выпуклые фигуры золотистых шагающих великанов. Фантастические сцены, изображающие крылатых насекомых, покрылись легкой тенью - может быть, кто-то намеренно уменьшил освещение, - зато внизу сияли созвездия хрустальных ламп, мягко отражаясь в серебряных доспехах автоматов. То и дело какой-нибудь из них нырял в толпу и, лавируя между столиками, безошибочно попадал туда, куда его вызывали. Отовсюду доносились голоса, слышался мелодичный звон стекла. Я шел с Гообаром к центру зала. Мы пробирались по узкому проходу. Все поднимались навстречу Гообару, улыбались, приглашали за свои столики. Он остановился растерянно, не зная, за какой из столиков сесть. Мне тоже, как спутнику Гообара, досталась частица всеобщего уважения, хотя я и не заслужил этого. От столика, за которым тесным кружком сидела молодежь, меня звал Нильс Ирьола, махая обеими руками. Я подошел к нему. Молодежь собралась вокруг троих кибернетиков, среди них своим атлетическим сложением выделялся Тембхара; он и верховодил за столом. Кое-кто из молодежи сидел на подлокотниках кресел, другие стояли, прислонившись друг к дружке. Я попал в самый разгар горячей дискуссии и услышал конец речи стройного юноши: - Но, собственно, почему нельзя использовать автоматы при высадке на неизвестную планету? Говорят, что мы пошлем туда ракеты, пилотируемые людьми. - К сожалению, это необходимо, - отвечал Тембхара. - Ты же слышал поговорку: автоматы совершенны, но ограниченны, а люди хотя и не совершенны, но ограниченностью не страдают? Дело в том, что для автоматов характерна так называемая "направленная узость оценки обстановки". Автомат всегда несколько односторонен, потому что создан для выполнения определенных задач. А на чужой планете он может встретиться с незнакомыми ему существами и попасть в ситуацию, которую нельзя предусмотреть заранее. Если послать туда автоматы, они вполне могут ошибиться, и даже весьма опасным для нас образом. - Что такое они могут натворить? Я не понимаю. - Они могут поступить, как умственно больной человек, - сказал Тембхара. - Чтобы объяснить это, приведу пример из старого учебника кибернетики. Пример имеет только историческое значение, но это хорошая иллюстрация к тому, о чем я говорю. Сказка, в сущности. У одного человека квартира была завалена старыми глобусами и негодными кувшинами. Он поручил автомату убрать этот хлам, сказав следующее: "Выбрось отсюда все шарообразные предметы". Послушный автомат, дословно поняв приказ, вынес весь хлам, а заодно сорвал с шеи голову этого человека - принял ее всего лишь за шарообразный предмет, который тоже следует выбросить. - Но это чепуха!.. Этого не могло случиться... Автомат не может причинить вред человеку!.. - хором воскликнули окружающие. - Конечно, эта история на деле не могла произойти. Я привел ее только как яркий пример того, что можно бы назвать "недоразумением" между человеком и автоматом. Для нас многое самоочевидно, подразумевается, а для автомата нет ничего очевидного, кроме того, что вложил в него конструктор. Наши автоматы, например, снабжены устройствами, снимающими возможность их самоуничтожения, и предохранителями, которые делают невозможным нанесение какого-либо вреда человеку. Но в совершенно новой, не предусмотренной конструктором обстановке, в условиях чужой планеты они могут наделать много зла. Помимо этого есть еще один момент этического порядка: нам, наверное, не понравилось бы, если бы обитатели другой планеты прислали на Землю свору машин с задачей определить, стоит ли завязывать с людьми добрососедские отношения. - Тембхара улыбнулся, блеснув зубами. - Скажи, профессор, - спросила какая-то девушка, - ты разрабатывал гироматы? - Да. Вернее, участвовал в создании нескольких гироматов. - Профессор Аверроэс говорил на лекции, что гироматы строятся вообще без проекта. Как это возможно? Объясни нам, если можешь. - Попробую... - Тембхара задумался. - Лучше всего, может быть, это удастся на конкретном примере. Наше бюро перед вылетом с Земли разработало концепцию большого астрогиромата для Симеизской обсерватории. Это гигант особого назначения: он умеет создавать "математические модели звезд". Ему сообщают величины и факты, полученные в астрономических обсерваториях, а он на их основе воспроизводит жизнь звезды с момента ее возникновения до гибели, воссоздавая ее историю, форму, размеры, температуру, протекающие внутри звезды атомные реакции, ее орбиту, влияние на нее других небесных тел и, в свою очередь, ее влияние на эти тела - словом, может проследить за эволюцией любой звезды с абсолютной точностью и чрезвычайно быстро. Миллиард лет существования звезды машина "переживает" за какие-нибудь двадцать секунд. Конечно, такой гиромат не смог бы построить ни один человек в мире. Чтобы сделать необходимые расчеты и приготовить чертежи проектов, потребовалось бы не меньше тысячи лет, а может, и больше. Можно использовать счетные машины, но и это излишне, потому что есть несравненно более простой способ. Способ такой: прежде всего строится система автоматов, называемая базисной; этой системе мы ставим общую задачу постройки гиромата, то есть условия и сферу его действия и другие данные. Все это называется "направляющей установкой технологической программы гиромата". Затем снабжаем базисные автоматы строительным материалом и пускаем их в ход. Через небольшое время, а именно через пару месяцев, гиромат готов. Естественно, мы, проектировщики, не знаем ничего о тысячах и миллионах монтажных операций, анализах и расчетах, проделанных базисными автоматами. И не только не знаем, но совершенно ими не интересуемся. Так же нас не интересует в деталях и конструкция самого гиромата: он есть, действует, выполняет наши приказы, и все - больше нам ничего не нужно. - Знаешь, профессор, - сказала стоявшая рядом со мной Майя Молетич, - я думаю, что тысячу лет назад инженер-конструктор назвал бы сумасшедшим человека, который сказал бы, что в будущем будут сооружать самые сложные конструкции без проектов. - Не думаю. Я попытался бы разъяснить принцип такого строительства на понятном для него примере. Тогда применялись первые примитивные счетные машины. Так вот, инженера, который перемножал две цифры при помощи такой машины, совершенно не интересовали промежуточные этапы арифметического действия. Ему нужен был конечный результат - и ничего больше. Уже тогда стал применяться - правда, в зародыше - принцип, который можно сформулировать так: "Следует избегать бесполезных знаний". Таким бесполезным было бы детальное знакомство со всеми соединениями проводов в астрогиромате. Если бы кто-нибудь захотел составить список этих соединений, ему пришлось бы заполнить тысячи томов или трионов. Бессмысленная и никому не нужная работа. Наша техническая культура изобилует такой массой приборов, что, если бы мы хотели их изучить и знать так же детально, как люди знали раньше, например, конструкцию часов, мы бы утонули в океане совершенно ненужных описаний. Если бы не автоматизация, человечество уже тысячу лет назад вступило бы на путь все более узкой специализации каждой личности. Люди превратились бы в муравьев, и каждый выполнял бы крошечную часть общей работы, совершенно не представляя себе ее объема в целом. А автоматы не только усиливают человеческую мысль, как рычаги - силу руки человека, но и разгружают его от бремени излишних, нетворческих исследований и наблюдений, от их систематизации. Автоматы оставляют ему только самое важное, неповторимое, для чего нужны изобретательность, находчивость, сообразительность, интуиция, и так помогают создать новый тип человека, который, как главнокомандующий в древности, намечает главные направления атаки на неисследованные области, не отягощая свой ум балластом мелочей. Тембхара умолк. Я сказал в наступившей тишине: - Знаете, совсем маленьким мальчиком я бесконечно жалел о прошлом, когда произведения человеческих рук, подобно парусным судам, обладали индивидуальностью. Каждое было непохоже на остальные; я думал, что механизация производства навсегда устранила из нашего бытия уникальность человеческого творчества, но из слов Тембхары следует, что индивидуальность восстанавливается теперь - на другом, более высоком уровне! Если ты даешь базисной системе лишь основные принципы постройки, то любая построенная ею машина будет отличаться от другой в несущественных деталях, не предусмотренных инструкцией, не так ли? - Конечно, так, - ответил Тембхара. - Это может относиться ко всяким частностям - например, к внешнему виду машины, монтажным особенностям, взаимному расположению агрегатов и так далее. Об одном из моих коллег, Иорисе, человеке очень рассеянном, рассказывают, что, строя гиромат, он сообщил базисной системе все данные, кроме одного - величины аппарата. Возвратившись через месяц на строительную площадку, он издали заметил какой-то массив, напоминавший пирамиду Хеопса и господствовавший над окружающей местностью. Немного обеспокоенный, он спросил у первого встречного автомата, закончен ли гиромат, и услышал в ответ: "Где там, только начали строить: изготовлен первый шуруп!" Все рассмеялись. - Это, конечно, шутка, - сказал я, - но теперешние машины отличаются друг от друга так же, как отличаются от подобных себе деревья, цветы и люди: рисунком листьев, оттенком лепестков, цветом глаз, волос - чертами малосущественными, однако придающими физическую индивидуальность. - Ты прав, - отозвался один из собеседников, - и все же эта индивидуальность - нового типа, прежде она проистекала из отсутствия знания, а теперь, скорее, из избытка. В тишине, наступившей после его слов, от столика, где сидел Гообар, донесся взрыв смеха. Мне стало интересно, что развеселило астрофизиков, я подошел к их столику и услышал голос Тер-Аконяна: - Слово имеет профессор Трегуб. - Что здесь происходит? - шепотом спросил я Зорина, стоявшего у пальмы. - Это такая игра: выдумывание "возможных миров", - так же тихо ответил он мне. - После Трегуба будет говорить Гообар. Наступила полная тишина. Мне предстояло услышать что-то вроде состязания знаменитых ученых в остроумии и находчивости. Трегуб покачал головой, насупил брови и очень серьезно начал: - Можно себе вообразить, что мир, в котором мы живем, существует не непрерывно, а периодически, что материя, из которой он образован, "мигает" подобно прерывистому лучу света. Материя соседнего мира в периоды его существования может "разместиться" в промежутках существования нашего мира. Оба эти мира мы можем