сочинить еще одну звездную сказку, а он здесь выдающийся специалист, на голову выше всех прочих краснобаев... Я не буду рассказывать сказки! Так я и ушел из обсерватории, ничего нового не узнав. Волей-неволей я отбросил эту проблему, но совсем ее забыть не удалось: загадочные существа преследовали меня во сне, то в виде студенистых облаков, похожих на надутые ветром паруса, то в виде закованных в броню осьминогов. Амета заметил, что мое воображение попросту создает комбинации знакомых образов, да иначе и быть не может: то, чего мы не знаем, нельзя вообразить себе ни в целом, ни в отдельных деталях. Через две недели после того, как мы свернули к Проксиме, ее диск закрыл десятую часть неба. Холодильные установки "Геи" работали с большой нагрузкой, чтобы поддерживать на корабле нормальную температуру. Астрофизики почти уже совсем не покидали своих обсерваторий. На восемнадцатый день утром я вышел на палубу и почувствовал, как пышет сквозь стены жар. Диск красного солнца, казалось, стоял неподвижно. Его вращение можно было угадать только по величественному движению темных пятен, окруженных венцом пламени. Хотя холодильники работали во всю мощь, температура на корабле поднималась на одну пятую градуса в час, и к полудню термометры уже показывали 32 градуса по Цельсию. На смотровой палубе было трудно выдержать даже несколько минут: холодный ветер, который гнали туда вентиляторы, не мог побороть жару. Диск карлика - фактически это было вытянутое наискось, неизмеримое огненное пространство - простирался во все стороны до звездного горизонта. Небо над "Геей", то ли в результате оптической иллюзии, то ли из-за того, что лучи карлика действительно проходили сквозь межзвездную пыль, окрасилось в цвет застывшей крови. Алый мрак едва преодолевали самые яркие звезды. Любопытствующие беспрерывно появлялись на палубе и сразу уходили; они словно уносили в своих воспаленных глазах отражение огненных лучей. Иногда красное солнце казалось чудовищных размеров воронкой с загнутыми краями. Со дна воронки поднимались протуберанцы; одни так медленно, что изменения в их формах нельзя было уловить глазом; другие стремительно, подобно пружинам, словно из хромосферы появлялись огненные ящерицы. Дугообразная линия диска карлика отделялась от темного неба взлохмаченными языками пламени. О вращении карлика свидетельствовало величественное перемещение темных пятен на фоне ослепительного огненного пространства. В этот день даже во внутренних помещениях температура достигла сорока градусов. Вечером в амбулаторию явился второй ассистент астрогатора Пендергаста, молодой Канопос. Он жаловался на сильную боль в голове, ломоту в спине и общую слабость. Пульс у него был странно замедлен. Я назначил ему стимулирующие препараты и проинформировал Ирьолу, что, по моему мнению, болезнь Канопоса вызвана резким повышением температуры на корабле. Я поместил больного в изолятор, где температура поддерживалась на уровне двадцати пяти градусов - на палубах она за ночь поднялась до сорока четырех. Состояние Канопоса на следующий день меня очень встревожило. Температура повысилась, селезенка набухла, общее самочувствие ухудшилось, анализ крови показал уменьшение количества лейкоцитов. Около полудня больной начал бредить. Средства, примененные мной, не принесли улучшения, и я вызвал на консилиум Шрея и Анну. Характер болезни был для нас непонятен. После консилиума я пошел к Ирьоле и категорически потребовал прекратить полет к солнцу. Астрофизики отнеслись к этому весьма сдержанно, так как по плану мы должны лететь к красному карлику, пока температура на корабле не достигнет 56 градусов, а сейчас она не превышала 47; несмотря на это, я продолжал настаивать на своем. Трегуб обратил мое внимание на то, что, помимо Канопоса, никто до сих пор не заболел, и спросил, уверен ли я, что заболевание Канопоса связано с повышением температуры. Хотя я не был в этом уверен, но продолжал настаивать, и астрогаторы решили уступить. В три часа пополудни "Гея" уменьшила скорость, произвела поворот, описав дугу с огромным радиусом, и начала удаляться от карлика со скоростью 50 километров в секунду. Состояние больного ухудшалось. Я сидел около него до полуночи; он бредил, температура поднялась до сорока градусов, сердце начало слабеть, как бы под влиянием таинственного яда. Я провел уже две ночи на ногах и так устал, что почти не мог сопротивляться сну; в два часа меня сменила Анна. Я отправился к себе, чтобы поспать несколько часов но в четыре утра раздался телефонный звонок. Услышав слова Анны: "Острая сердечная недостаточность, состояние угрожающее", я полусонный вскочил с постели, набросил халат и побежал в больницу. Больной был без сознания. Воздух со свистом вырывался из его запекшихся губ; все тело содрогалось от сухого мучительного кашля; стрелка пульсометра показывала свыше 130 ударов. В ход была пущена кислородная аппаратура, уколы, поддерживающие кровообращение; я собирался применить искусственное сердце, но это было абсолютно противопоказано из-за признаков общего отравления. Я разбудил Шрея: он появился через несколько минут. Втроем мы снова попытались установить причину таинственного заболевания. Было уже очевидно, что оно не имеет ничего общего с тепловым ударом. Мы еще раз произвели анализ крови на микробы (на "Гее" их совершенно не было, но мы считались с возможностью заноса болезнетворных микроорганизмов с корабля атлантидов) - он дал отрицательный результат. Сделав все, что было возможно, я вышел на несколько минут на пустую - было около пяти часов утра - смотровую палубу. Слышался глухой, монотонный шум работавших на полную мощность холодильников. Я шел задумавшись, не обращая внимания на вид за стеклянной стеной; вдруг прямо в глаза ударил свет. Я остановился. В первую минуту я увидел лишь красное пламя - не неподвижную, тяжелую массу раскаленной стали, а полужидкий, клочковатый океан хромосферы. Приглядевшись, стал различать детали. Стена пламени, закрывавшая три четверти неба, на первый взгляд однородная, казалась теперь живой. Там бушевали какие-то багровые леса, сквозь их беспорядочную гущу пробивались протуберанцы; они разветвлялись, троились, множились, раздувались, превращаясь в огненных чудовищ, горевших кровавым пламенем, в какие-то ужасные рожи - их пылающие челюсти то открывались, то закрывались. Они существовали несколько минут, затем вздымались и рассеивались, а на их месте со дна, как бы взметенные невидимым вихрем, всплывали новые. Иногда взрыву протуберанцев предшествовало появление двух вращающихся в разные стороны огненных столбов, более темных, чем окружающий океан. Кое-где пылающая поверхность начинала колебаться, потом внезапно разбухала и выбрасывала молнии, которые взлетали с ужасающей быстротой, затем становились слабее и бледнее; потом их ослепительное сияние приобретало оранжевый оттенок, и сквозь них просвечивали глубокие слои непрерывно колеблющейся хромосферы. Это было неописуемое зрелище. После нескольких лет беспредельного мрака пустоты, в которой каменел от холода самый летучий газ, я видел теперь, как за хрупкой стеной "Геи" вздымалась не гора, не море, а сплошной гигантский мир огня, в котором, казалось, распадался, таял наш корабль - ничтожная крупинка металла, повисшая над ослепительной бездной. Как безжалостна Вселенная! - подумал я. Как мало в ней уголков, где могла бы зародиться и какое-то время существовать жизнь, как слаба и беспомощна эта жизнь перед раскаленным добела огнем и черным холодом, этими двумя полюсами бытия... И все же, думал я, эта слабая жизнь способна на многое, и вот мы уже над звездой, над бездумно пылающим огнем - таким же, какой нас породил. Размышляя так, я чувствовал, как в лицо, в глаза, в кожу головы миллионами невидимых раскаленных иголок проникает жар, источаемый красным карликом - карликом по отношению к другим звездам, но чудовищем по отношению к людям. Я вдруг почувствовал, что здесь есть кто-то еще, - сзади в двух шагах стоял Трегуб. Хотелось, чтобы он помог мне обрести внутреннее равновесие, и, наверное, поэтому я спросил: - Профессор... а что случилось бы с карликом, если бы мы выстрелили в него всем зарядом нашего дезинтегратора? Без секундного промедления он ответил: - То же самое, что с океаном, в который ребенок бросает песчинку. Его слова уже не дошли до моего сознания: мысли опять вернулись к больному, потому что внезапно мелькнула ужасная догадка. Несмотря на раннюю пору, я прямиком отправился к Гротриану и спросил, были ли по возвращении на "Гею" обеззаражены автоматы, побывавшие до нас на спутнике атлантидов. Астрогатор встревожился и немедленно позвонил Ирьоле. Минуту спустя мы получили ответ: автоматы подверглись стерилизации лишь после нашего возвращения на корабль; таким образом, они могли почти три часа соприкасаться с людьми. - Но ведь вы утверждали, что заражение болезнетворными микробами исключено! - сказал Гротриан, закончив разговор и внимательно приглядываясь ко мне. Я молчал. Гротриан подошел к аппарату и вызвал к себе специалистов; вскоре явились Тер-Хаар, Молетич и палеобиолог Ингвар. Астрогатор коротко сообщил им факты. Когда он закончил, Ингвар вскочил с места. - Вирусы! - крикнул он. - А вы исследовали кровь на вирусы? - Нет, - ответил я, побледнев. Мы не подумали о такой возможности. Это была роковая, но понятная ошибка: последние вирусы исчезли с Земли девятьсот лет назад. Я попросил Гротриана узнать, сталкивался ли Канопос с автоматами до их стерилизации, и вернулся в больницу. Больной оставался без сознания. Одышка усиливалась, веки и пальцы посинели, удары сердца достигли ста пятидесяти в минуту. Анна, отчаявшись, беспрерывно давала кислород. Я взял кровь из локтевой вены и передал автоматам-анализаторам. Я вынужден был дать им точную инструкцию, как действовать: они не были приспособлены для таких исследований, и поэтому только в девять часов утра я, очумевший от бессонницы, с головой, казалось, разрывавшейся от боли, получил и прочитал результаты анализа. В крови больного были обнаружены мелкие тельца диаметром в две десятитысячные миллиметра. Уже поверхностное исследование показало, что это - болезнетворные микроорганизмы. Сомнений не было: наш товарищ заражен вирусами, принесенными автоматами со спутника. Еще раз я разбудил Шрея, чтобы сообщить ему об этом. Он сейчас же явился в больницу вместе с Ингваром и еще одним палеобиологом - специалистом по древней микрофлоре. По материалам трионовой библиотеки мы быстро определили микроорганизмы: это были вирусы так называемой мраморной болезни, страшной инфекции, свирепствовавшей на Земле больше тысячи лет назад. Мы были в аналитической лаборатории, когда нас вызвала Анна. - Агония, - сказала она по телефону. Я повторил это присутствующим. Наш товарищ умирал. Пульс был уже неразличим, лицо сделалось пепельно-серым, дыхание с трудом вырывалось из горла. Мы снова перелили кровь, попробовали разгрузить сердце, но напрасно. Тогда, выполняя высший врачебный долг, попытались вернуть ему на несколько минут сознание, чтобы он мог выразить последнюю волю, но и этого не удалось. Отравленный ядами, мозг терял власть над телом. В десять часов шесть минут дыхание прекратилось. Это был первый случай смерти от болезни на нашем корабле. Мы вышли из больницы, подавленные своим поражением; если бы мы раньше распознали причину болезни, нам, вероятно, удалось бы ее побороть. Теперь следовало подготовиться к возможной вспышке эпидемии. Гротриан сообщил, что Канопос действительно соприкасался с автоматами; именно он привел их в лабораторию астрогаторов, где их сообщения зафиксировали на трионах. Автоматы, вероятно, заразились культурой вируса, проходя через обитые свинцом лаборатории искусственного спутника. Они не приняли необходимых мер предосторожности - их конструкторы не предусмотрели подобного случая. Мы изолировали всех, кто в последние дни соприкасался с Канопосом, в специальном отсеке больницы. Опасность заразы была очень велика: организм, не привыкший на Земле к борьбе с болезнетворными микробами, оказывал им очень слабое сопротивление. Пока биологи и химики анализировали белковую структуру вируса, я обследовал всех, кто мог предположительно заразиться. В крови одиннадцати человек были эти опасные тельца. Синтезаторы получили команду изготовить вещество, губительное для вируса, но безопасное для человека; они начали работу вечером и уже к полуночи дали первую порцию лекарства; его тут же передали в больницу. На следующий день мы ввели лекарство всему экипажу "Геи". Опасность эпидемии была подавлена в зародыше. Вечером на смотровой палубе я встретил Тер-Хаара и Нильса Ирьолу. Нильс спрашивал меня о последних минутах Канопоса - тот был его другом. - Подумайте, - сказал Тер-Хаар, когда я закончил свой рассказ, - они настигли последнюю жертву тогда, когда последняя пылинка от них уже рассеялась в пустоте... Мы молчали. Позади, за кормой "Геи", горел огненный карлик. Багряный отсвет лежал на потолке палубы, на лицах людей, отражался в их глазах. - Это была слепая случайность, - вдруг отозвался Нильс, - но какая несправедливая. Их чудовищные намерения пережили века, но от тех, кто с ними боролся, не осталось ничего... - Как ты можешь так говорить! - чуть ли не с гневом воскликнул Тер-Хаар и поднял руку, словно бы указывая на звездное небо. - Профессор, ты горячишься, - сказал я. Может быть, все это не имело смысла, может, это была печаль, тоска по умершему товарищу, а может быть, гнев, вызванный поражением, но я продолжал язвительно: - Может быть, без них и звезд бы не было? - Звезды были бы, - спокойно ответил Тер-Хаар, - но людей среди звезд не было бы. ПЛАНЕТА КРАСНОГО КАРЛИКА Вторая планета карлика была видна как небольшой рыжеватый диск, который, казалось, по мере нашего полета все больше приближался к двум самым ярким звездам на небе - солнцам-близнецам Центавра. Солнце А имеет планетную систему, состоящую из двух групп - дальней и ближней, очень похожую на планетную систему Солнца. Солнце Б не имеет планет в собственном значении этого слова: его окружает огромный рой метеоритов и астероидов; самые крупные из них приближаются по размерам к Земле и Луне. Астрофизики назвали это солнце "мусорщиком двойной системы". Оно, похоже, втянуло в свою орбиту осколки, оставшиеся после образования планетной семьи Телемаха. В эти дни, наполненные событиями, планетологи почти не покидали обсерватории. В нашей Солнечной системе давно было измерено и взвешено все, что хоть немного напоминало планету, и теперь можно было лишь уточнять результаты прежних исследований. Здесь же планетологов просто захлестывал поток новых фактов: куда бы они ни обернулись - к большим ли солнцам Центавра или к красному карлику, - всюду сияли неисследованные планеты. Не удивительно, что им приходилось работать без передышки; они и питались и дремали у своих телескопов. Все же мне удалось настичь Бореля в безлюдном саду; он забежал туда, по его словам, "на одной ноге, чтобы освежить голову ароматом цветов". Мы присели на камнях над ручьем, и Борель под большим секретом рассказал об открытии, которое он только что сделал. Вторая по порядку планета солнца А, несколько меньшая, чем Земля, оборачивается вокруг оси за три четверти земных суток. Я терпеливо ждал дальнейших разъяснений, но Борель не торопился с ними и, лишь когда заметил мое спокойствие, изумленно сказал: - Как, неужели ты не понимаешь? Вспомни, Меркурий вообще не вращается вокруг оси, а Венера - очень замедленно. Быстрое вначале вращение этих планет за миллионы лет затормозилось приливным трением, вызванным притяжением Солнца. Так вот, внутренняя планета системы А Центавра обращена к звезде всегда одной стороной, как Меркурий; другая же, по положению соответствующая Венере, имеет период вращения в тридцать раз меньший, чем Венера... - Что это значит? - Вмешательство внеастрономического фактора. - Что это за фактор? - Живые создания, населяющие планету, - ответил Борель. - При этом - создания, по меньшей мере равные нам, а может быть, и превосходящие нас по уровню развития: мы-то ведь пока не пытались воздействовать на скорость вращения Земли. - Что?! - воскликнул я. - Ты считаешь, что они регулируют?! - Да. У этой планеты нет луны; по всем расчетам она должна совершать один оборот вокруг своей оси за двадцать или восемнадцать суток. Теоретически меньший период вращения исключается, значит... Мы должны приготовиться к встрече с действительно разумными существами! Я спросил, почему после такого важного открытия мы теряем время на погоню за второй планетой карлика. - За восемь лет путешествия, - объяснил Борель, - двигатели "Геи" превратили, в энергию несколько десятков тысяч тонн горючего. Надо пополнить его запасы. Ты знаешь, что мы можем получать атомную энергию из любого вида материи. Теоретически безразлично, каким веществом - жидкостью, газом или минералами - приводить корабль в движение, но астрогаторы требуют, чтобы этот материал можно было получить много и переправить на "Гею" легко и быстро. Надо надеяться, что вторая планета карлика, окруженная разреженной, безоблачной атмосферой и покрытая песчаными пустынями, подойдет наилучшим образом. - Когда древнему садовнику удавалось вырастить плоды, то прежде, чем их касалась чья-то рука, он мог сказать: я сделал свое дело. Так говорил Амета. Он стоял с Ирьолой на передней смотровой палубе, залитой красным светом пылающего в вышине карлика. - О чем вы говорите? - спросил я, подходя. - Кто этот садовник и что значит твоя метафора, пилот? - Мы говорим, что, если бы нам пришлось сейчас повернуть к Земле, мы знали бы, что экспедиция так или иначе выполнила свою задачу, - ответил за Амету инженер. - Ах, значит, это мы - садовники, а это - созревший плод? - Я показал туда, где до самого горизонта возносилось рыжее полушарие планеты. - Что касается меня, то я предпочел бы не возвращаться, особенно теперь, когда мы приближаемся к цели! - Ни у кого такого намерения нет, - возразил Ирьола. - Мы ведем разговор на всякие возвышенные темы, потому что сегодня Амете исполнилось пятьдесят. - Полвека! - воскликнул я невольно. - А ты с каждым днем все молодеешь! Как тебе удается? Амета ответил: - Мы уже давно отправили на Землю основную формулу теории Гообара. Этот пучок радиосигналов сейчас несется в пространстве и дойдет до Земли через два года. Пусть черти нас заберут - разве это не великолепно? - Это зрелище - черти, которые нас забирают, мне не кажется великолепным, но, если оно тебе необходимо ко дню рождения, пусть будет так, я согласен, - ответил я и спросил у Ирьолы: - Инженер, почему на корабле ничего не делается? Почему не готовятся к высадке? - Мы все выполнили ночью. Предстоит пройти еще около тридцати тысяч километров, но это займет не меньше часа, так как движемся очень медленно: приближаемся к сфере Роша... - И первым полетит Амета? - спросил я. - Конечно, Амета, - словно эхо отозвался пилот. А инженер добавил, улыбаясь: - Лететь должен был Зорин, но он уступил свое право Амете - подарок ко дню рождения. - Я все же надеюсь, что у всех будет возможность поразмять кости на настоящей твердой земле? Ты подумай только, восемь лет чувствовать металл под ногами... Может быть, астрогаторы смилуются над нами? - Смотрите, - негромко сказал Амета. Бурую поверхность планеты прорезали трещины. Все на ней казалось неподвижным, мертвым; но, внимательно всматриваясь в плоские и как будто абсолютно гладкие равнины, можно было заметить, что по ним лениво передвигаются сероватые пятна. Картина была очень похожа на ту, что открывается перед путешественниками на подлете к Марсу; внизу, казалось, перемещались с огромной скоростью пыльные бури. Палуба наполнилась людьми. "Гея" двигалась все медленнее, как бы размышляя, опуститься ей на поверхность планеты или нет. - Надо собираться, - сказал Амета и улыбнулся. Я заметил, что у него совсем седые виски. Падающий сверху свет карлика засверкал на этой седине чистым рубином. - Надо собираться, - повторил он. - Отправляюсь в другой мир, но не прощаюсь: скоро вернусь! Амета провел в разведывательном полете три часа, после чего сообщил: "Маленькая, пустынная планета типа Марса. Довольно глубокая безводная эрозия. Никаких следов органической жизни; большие каменистые и песчаные пустыни; одинокие утесы, горные цирки и погасшие вулканы. Атмосфера раз в двадцать менее плотная, чем на Земле, без следов кислорода и водяных паров. Разница температур между дневным и ночным полушарием доходит до 110 градусов. Вдоль терминатора проходит зона бурь, движущихся со скоростью вращения планеты. В центральной горной системе субтропической зоны южного полушария - большая правильной формы впадина, обнажающая глубокие слои коры; вероятно, кристаллический базальтовый щит. От этого района на несколько сот километров расходится широкий слоистый пояс раздробленных вулканических скал". Планетохимики дали заключение, что хотя энергетическая ценность базальта и родственных ему минералов значительно уступает ценности тяжелых земных элементов, которые до сего времени служили горючим, простота добычи и транспортировки компенсирует эту разницу. Было решено, что "Гея" на пять-шесть дней ляжет в дрейф над этим районом и грузовые ракеты наполнят ее резервуары размельченными минералами. Всю ночь в лабораториях анализировали фотоматериалы, привезенные Аметой. "Гея" дрейфовала на высоте около 200 километров, далеко за пределами разреженной атмосферы. Выйдя утром на палубу, я стал свидетелем прекрасного зрелища. Корабль выходил из конуса тени, который отбрасывало ночное полушарие планеты. Вверху гигантского полукруга, закрывавшего звездное небо, появилась кроваво-красная черта; потом на однообразном черно-буром небе показался красный кран карлика. Когда его отвесные лучи пронизали атмосферу, она вспыхнула, как озаренная бенгальскими огнями. Кое-где словно перекатывались по призрачным коридорам кровавые волны, диск планеты до самого края засверкал багрянцем, переходящим в розовый цвет. Это зрелище не исчезало, пока красный карлик не поднялся окончательно, а бегущая ему навстречу "Гея" не оказалась над дневным полушарием планеты. В двенадцать часов по планетному времени "Гея" легла в дрейф над местом, указанным Аметой, и выслала разведывательную группу тектонистов и планетохимиков. Внизу, затянутый полосами редкого тумана, неясно вырисовывался извилистый горный массив, в центре его возвышалась вершина, похожая на гигантский лунный кратер диаметром в четыреста километров. На северо-востоке в стене кратера зияло отверстие, словно много веков назад здесь ударил гигантский молот, вдребезги разбив скалы, обломки которых разметались далеко по пустыне, образовав длинные белесые полосы, лучами расходящиеся во все стороны. Вся эта местность с большой высоты была похожа на морскую звезду, приплюснутую к поверхности шара. Когда уходящие вниз ракеты скрылись из глаз, мы взялись за бинокли. В поле зрения, по которому все время проплывали красноватые облака, появились серебристые искры, приближавшиеся к планете. Первая ракета нацелила на пустынную равнину атомные лучи, оставлявшие за собой раскаленную розовую полосу. Расплавленный песок превратился в стекловидную массу, своеобразную естественную дорожку, на которой могли приземлиться следующие ракеты. Исследователи должны были взять образцы скального грунта и определить места залегания пород с максимальным содержанием тяжелых элементов. Через три часа они по радио вызвали с аэродромов "Геи" грузовые ракеты с экскаваторами, дробилками и погрузчиками. Разведывательная группа могла бы вернуться на корабль, но она продолжила исследования. Ближе к вечеру ученые попросили астрогаторов выслать в их распоряжение гусеничные тракторы. Пользуясь случаем, я присоединился к экипажу ракеты, которая везла на планету машины. Эта ракета, куда более тяжелая, чем пассажирские, на которых пошли разведчики, не могла сесть на дорожке из искусственной стекловидной массы. Пилот Уль Вефа резко затормозил над песчаными холмами, но ракета не успела потерять скорость и врезалась в песок с такой силой, что несколько десятков секунд из-под ее носа поднимались косматые песчаные волны. Едва смолк гром торможения, как наступившую было тишину сменил шум вихря. За окнами проносились бурые облака. Мы находились в самой нижней точке чашевидной впадины, окруженной со всех сторон скальным амфитеатром. Ракеты-разведчики стояли в километре от нас; вихри песка засыпали их со всех сторон - вокруг ракет уже намело полукруглые песчаные сугробы. Гусеничные тракторы сошли вниз по сходням. Вместе с другими астронавтами я влез на трактор, и мы двинулись к основной площадке. Я думал, что горы чужой планеты напомнят мне пейзажи Земли. Там скальные вершины - застывшие, на расстоянии кажущиеся более доступными - и великое молчание, измеряемое лишь ударами пульса, рождали чувство бесконечности. Здесь тоже ощущалась бесконечность - но черная и необъятная, притаившаяся за тонкой оболочкой атмосферы; в ней не было земной голубизны. С машины, которая содрогалась от рывков мотора и подпрыгивала на ухабах, передо мной открывалось серое, словно засыпанное пеплом, пространство, переходящее в небо грядами тусклых холмов. Позади в клубах пыли мутно тлел красный карлик. Машина, задыхаясь и хрипя от усилий, взобралась на широкую стекловидную полосу, созданную ракетами, перебралась через нес, отчаянно размалывая ее гусеницами, и скатилась по другую сторону в летучий серовато-белый песок. С вершин окрестных холмов слетали песчаные смерчи, песок с шелестом рассыпался по стеклу шлема. Наконец гусеничный трактор остановился около ракеты-базы. Мы спрыгнули. Пыль была выше колен; низовой ветер поднимал ее и загонял во все поры скафандров. До ракеты надо было пройти меньше ста метров, но я облился потом, пока преодолел это расстояние. Ракета стояла на голом обломке скалы, возвышавшемся, как остров, среди подвижных песков. Вокруг простиралась пустыня. Ничто не напоминало здесь очертаний морской звезды, столь ясно различимых с высоты. В просторной кабине ракеты десять астронавтов склонились над столом, покрытым картами, фотоснимками и осколками минералов, и что-то обсуждали. Оказывается, моих товарищей заинтересовали очертания горных массивов, и они собирались провести пробное зондирование почвы. Вскоре мы опять влезли в скафандры и пошли к ожидавшим нас гусеничным машинам. Я взобрался на башенку, чтобы окинуть взглядом пространство; едва я это сделал, машина дернулась, затем дернулась сильнее и тронулась с места, вздымая гейзеры песка Двигались медленно, переваливаясь и по временам увязая до середины бортов. Это колыхание и песчаные волны создавали впечатление, будто мы движемся по морю. Контуры гор, проступающие сквозь облака пыли, становились все темнее и выше. Когда расстояние до них достаточно сократилось, я увидел, что мы направляемся к пролому в скальном хребте. На западе тянулись отвесные скальные стены, иссеченные расселинами, вглубь которых проникали языки осыпи. Эта картина естественной эрозии сменялась неописуемым хаосом. Разрушенные склоны отваливались гигантскими ломтями; в обнажениях виднелись огромные грушевидные глыбы, словно в разломы некогда стекал расплавленный камень и застывал выпуклыми наростами. Отвесные обрывы были оплавлены и отливали фиолетовым блеском. Огромная часть горного массива в этом месте низвергалась до самого дна впадины тремя ужасными, смертельными бросками и вновь поднималась на прежнюю высоту в нескольких километрах отсюда, у рыжей черты горизонта. Наш караван все чаще сворачивал то в одну, то в другую сторону, обходя полузасыпанные песком базальтовые глыбы; наконец мы остановились: впереди простиралось поле, устланное вцепившимися друг в друга остроугольными камнями, преодолеть их наши машины не могли. Дальше, во время пешего марша - вернее, восхождения, - я какое-то время сопровождал ученых, но их однообразная работа - зондирование скал ультразвуковыми аппаратами, исследование рентгеном горных пород, взятие проб - продвигалась так медленно, что я вернулся к машинам. Сидя в теплой кабине, беседовал с Уль Вефой, пока не заговорило радио: метеотехники "Геи" предупреждали нас о песчаной буре, надвигавшейся вместе с закатом. Надо было собрать изыскателей, которые разбрелись далеко по всей округе. Вскоре мы вместе двинулись к базовой ракете. Красное солнце заходило. За несколько секунд облака над нами как бы уплотнились, небо приобрело однообразно-ржавую окраску, напоминавшую коптящее пламя лампы, если смотреть на него сквозь грязное стекло. Кровавый, негреющий диск красного карлика висел в щели между черными вершинами и тучами. Все вокруг тонуло в красноватой, сгущавшейся мгле; пурпурные тона переходили в багрово-фиолетовые. Тяжело качающиеся машины с людьми были похожи на чудовищ, вышедших из морских глубин. Когда багряный диск коснулся горизонта, в нем возникло углубление, словно раскаленный шар расплавил скалы. Но карлик опустился ниже, и эта картина, рожденная оптической иллюзией, исчезла. Еще мгновение багрянец боролся с темнотой, затем погас. И только в том месте, где карлик скрылся за горами, сверкали его протуберанцы, как лениво извивающиеся ярко-красные змеи; наконец исчезли и они. Наступила кромешная тьма, в которой ничего не было видно, словно мы стояли зажмурившись. Момент заката настиг нас у самого входа в ракету. Мы еще были под впечатлением закатных картин, когда вдалеке послышался нарастающий вой: надвигалась ночь, а вместе с нею и песчаная буря. Я допоздна прислушивался к спору ученых; они согласились на том, что расселину в горной цепи пробил большой метеорит, двигавшийся по траектории, почти параллельной поверхности планеты, и проложивший себе проход в преграждавшем ему путь массиве. Я прикорнул в уголке большой кабины и сам не знаю когда уснул. За ночь я раз или два просыпался, видел ученых, склонившихся над картами, и вновь засыпал. Кажется, они так и не сомкнули глаз до рассвета. Утром наружная температура опустилась до минус 87 градусов. Все ракеты были доверху засыпаны песком; их пришлось откапывать вызванным по радио автоматам. Грузовые ракеты продолжали перевозить на "Гею" измельченный базальт, а изыскатели вновь двинулись "в поле", к месту космического катаклизма. Я остался один и сквозь стеклянную переборку смотрел, как в другой, меньшей кабине два координатора руководили работой изыскателей. На больших экранах изображалась окружающая местность. Там, где находились люди, на экране светились точки. Десятки этих светлячков медленно ползли, останавливались, возвращались назад - это производили впечатление какой-то детской игры, а на самом деле те, кто там работал, взбирались на почти неприступные скалы и спускались в глубокие ущелья. Вдруг я заметил, что все светящиеся точки начали двигаться в одном направлении; они образовали мелькающее кольцо, потом собрались в кучку и зашевелились, как пчелиный рой. Оба координатора оживились. Кроме них в кабине был планетолог Борель, он поминутно вглядывался то в один, то в другой экран, говорил с координаторами, потом подошел к аппарату прямой связи с "Геей" и начал какие-то длинные переговоры. Внезапно координаторы встали и склонились над экранами; на лицах отразилось такое возбуждение, что я хотел перейти в их кабину, но на боковом пульте загорелись три лампочки, две зеленые и одна белая, означающие, что с "Геи" прибывает пассажирская ракета (грузовые, курсировавшие беспрерывно, были выключены из сети сигнализации). Минут через десять прилетел астрогатор Тер-Аконян. Я не мог совладать с любопытством и тоже вошел в кабину. - Сейчас они будут здесь, - сказал Борель Тер-Аконяну. - Мы все узнаем из первых рук. Четверть часа мы сидели в молчании, пока не послышался отдаленный прерывистый гул моторов, работающих на высоких оборотах; он приближался, прервался как бы громким вздохом, и через минуту в кабину вошли люди. Они несли большой металлический ящик; поставили его на стол. Некоторые от усталости едва держались на ногах. Как были - в пропыленных, грязных скафандрах, лишь отбросив назад шлемы, - астронавты садились или, скорее, падали в кресла. Слово взял один из тектонистов. Оказалось, что в поисках подтверждения одной из своих гипотез они случайно совершили важное открытие. Одна из гусеничных машин внезапно провалилась под почву; расширив отверстие, разведчики увидели что-то похожее на подземную галерею, круто идущую вниз. - Галерея естественного происхождения? - спросил Тер-Аконян. - Мы не вполне в этом уверены, - ответил тектонист. Он провел перчаткой по лицу, оставив темную полосу, но никто не обратил на это внимания. Подойдя к ящику, лежащему на столе, он сказал: - Мы раскопали часть галереи, но работа продвигается медленно - не хотелось применять слишком сильные средства. В галерее, приблизительно в ста пятидесяти метрах под землей, мы нашли вот это... Он откинул металлическую крышку. На мягкой подстилке лежала темная, пористая, как бы запекшаяся бесформенная масса величиной с человеческую голову. - Органическая материя? - спросил в наступившей тишине Тер-Аконян. - Следы, - ответил тектонист. - Малые количества углерода. Изотопный анализ определил возраст этой массы в пределах 1200-1400 лет. Структура в основном бесформенная. Это тело подверглось воздействию высокой температуры - вероятно, при падении метеорита. - Что говорят биологи? - спросил Тер-Аконян. - То же, что и мы: углерод органического происхождения, ничего больше сказать нельзя. - А дальнейшие исследования? - Мы прошли пятьсот метров галереи и больше не встретили ничего подобного. Дальше обрыв, и галерея кончается. - Ваши предположения? - На планете никогда не зарождались собственные формы жизни, значит, останки - внепланетного происхождения. - На основании чего вы так полагаете? - Во всех слоях, вплоть до вулканических скал, отсутствуют следы воды, нет осадочных пород. Жизнь, состоящая из белковых структур, не может возникнуть без воды; углерод этот органического происхождения, таким образом... - Он развел руками. - Таким образом? - повторил за ним Тер-Аконян. - Гипотезы... ничего, кроме гипотез, - неохотно проговорил тектонист. - Галерея может быть остатком горных разработок. - А это, - астрогатор показал на черноватую массу, - останки живого существа? - Да. Глаза присутствующих не отрывались от темной массы. Было что-то потрясающее в этом мгновении. Мы преодолели миллиарды километров, проносились равнодушно мимо скоплений раскаленной и остывшей материи, мимо солнц и каменных глыб, летевших в межзвездном пространстве, и вот эта крупинка, случайно открытая на безымянной, мертвой планете, ускорила биение наших сердец. Я как никогда прежде чувствовал мощную связь, более древнюю, чем человеческий разум и чем сам человек, объединяющую все живое - великую тоску по созданиям, подобно нам борющимся с равнодушной бесконечностью мира. Это она повелела нам увидеть в черных останках свидетельство какой-то погибшей жизни, неизвестной, может быть, непонятной и в то же время такой близкой, словно в этом существе было нечто от нашей крови. Поиски шли, несмотря на бурю, беспрерывно в течение двух следующих дней, но не дали никаких результатов. На четвертый день к вечеру бункера "Геи" были наполнены, наступил час отлета. Изыскатели неохотно покидали места раскопок, но астрогаторы торопили их по радио. Буря усиливалась с каждой минутой. Ураган с воем и скрежетом хлестал по ракетам струями песка, словно сотнями стальных игл царапая броню. Стартовать в этих условиях было нелегко: приходилось с места развивать большую скорость. Базовая ракета, на палубе которой я находился, отправилась последней, поэтому мне довелось увидеть старт других ракет. В темноту, содрогаясь, вонзались столбы бурлящего голубоватого огня, окаймленного снизу мелочно-белыми бурунами, - так плавился песок пустыни. Огненные колонны одна за другой уходили в небо, прорезали ночь, вырывая из мрака куски освещенного призрачным светом пейзажа: взвихренный песок, отвесные скалы и скопище теней, разлетающихся по пустыне, как стаи черных птиц. Огненные трассы шли выше и выше, совершенно отвесно, становились тонкими, как раскаленные добела иглы. Когда затих громовой гул раскаленных воздушных масс, на время перекрывший вой урагана, мы услышали шум аппаратов зажигания нашей ракеты; послышались предупредительные сигналы, я лег навзничь и перестал видеть то, что происходило за окнами. В ту ночь "Гея" вышла из зоны притяжения красного карлика и, ускоряя движение, понеслась к большим солнцам Центавра. ТОВАРИЩ ГООБАРА Сотрудников Гообара я обычно видел в его обществе и, наверное, поэтому считал их не особенно интересными людьми. Однажды вечером я убедился, что был не прав. Я пришел в лабораторию историков, когда там еще никого не было. Уселся в кресло в одном из первых рядов. Большие лампы под сводом были погашены; зал заполнял серый, рассеянный свет, какой предвещает наступление пасмурного дня. Но тот сумрак - всего лишь одна фаза на переходе от темноты к ясному свету, а здесь, в холодном большом зале с темными картинами, едва различимыми на стенах, сумрак задержался; в остановившемся времени здесь длился вечный предрассветный час - уже не ночь, но еще и не день. Размышляя об этом, я коротал время в ожидании товарищей. Большая часть экипажа проводила теперь вечера в лабораториях. Люди обрабатывали материалы, полученные на планете красного карлика, и составляли планы следующих экспедиций в системе Центавра. Интерес к истории временно угас. Вот и сегодня вместо лекции Молетича стихийно завязался общий разговор. Тембхара рассмешил нас рассказом о том, как оставленные в лаборатории автоматы, принадлежавшие двум ученым противоположных взглядов, проспорили целую ночь, пока наконец один из них не убедил другого, и, когда хозяин утром пришел на работу, его автомат из верного союзника превратился в заядлого оппонента. В какой-то момент Молетич предложил посмотреть произведения древних художников. Мы согласились. Свет в зале выключили, и на экранах во всем богатстве красок возникли полотна древних голландских и итальянских мастеров. Через час лампы вновь загорелись, и мы пошли к выходу, обмениваясь впечатлениями. - Знаете, что больше всего поражает меня в этих картинах? - сказал Руделик. - Одиночество их создателей. Оно проявляется под разными масками: сухого, холодного равнодушия, презрения, сочувствия, а иногда вырывается горьким криком, как у Гойи... - Некогда в искусстве можно было достичь ненавистью столько же, сколько и любовью, - заметил я. - Теперь уже нет. - И не только в искусстве, - бросил Молетич. - Но эти люди на картинах, - продолжал Руделик, - они смеются и плачут, как мы... Да, если бы я не был биологом, стал бы художником. - А талант? - спросил кто-то. - Ну, Тембхара помог бы мне своими автоматами, - сказал со смехом Руделик. Мы пошли к дверям, только ассистент Гообара Жмур одиноко сидел в пустой аудитории, положив руки на спинку стоявшего впереди кресла и уставившись в серую плоскость экрана. В дверях мы остановились: не хотелось оставлять математика одного в полутемном зале. Вдруг он повернулся к нам и спросил: -