а нет ли на этом этаже случайно прокуратуры? При этом я не смотрел на него. - Как вы сказали? - Он суетливо приложил к уху сложенную трубочкой ладонь. - Про?.. не слыхал. Нет, не слыхал. - А Следственный Отдел? - продолжал я гнуть свое, совершенно не задумываясь о возможных последствиях такой откровенности. - Отдел? - Его улыбка бледнела, переходя в изумление. - И отдела здесь никакого нет, извините, и не может быть, потому что тут мы находимся, только мы, и больше никого. - Архив? - Так точно, архив, главный каталог и библиотека, штаб-квартира наша, как я имел случай заметить... Могу быть чем-нибудь еще полезен? - Нет... Пока нет, спасибо. - Не за что - служба. Звоночек я для вас приготовил вот здесь, на подставочке, чтобы удобнее было. Он вышел, шаркая ногами. И сразу же за дверью раскашлялся, по-старчески раздирающе, и звук этот, сам по себе не привлекавший внимания, но в то же время жуткий, будто бы кто-то душил его, постепенно удалялся. Наконец я остался один в гнетущей тишине перед шеренгой выдвинутых ящиков с латунными табличками. "Что бы это могло значить? - раздумывал я, садясь на стул, который он для меня откуда-то выдвинул. - Может, они хотят изучить мои интересы? Но зачем? Что им это даст?" Я нехотя скользнул взглядом по выгравированным наименованиям. Каталог был предметный, не алфавитный, с такими, например, названиями: РАБОЛЕПНИЧЕСТВО, ЭСХАТОСКОПИЯ, ТЕОЛОГИЯ, ПОНТИ- и МИСТИОКАТОРИКА, КАДАВРИСТИКА ПРИКЛАДНАЯ. Я заглянул в раздел теологии. Кто-то, наверное, перемешал здесь все карточки, так что располагались они без всякого порядка. СУЩЕСТВА ВОЗДУШНЫЕ - см. АНГЕЛЫ. Там же: Рекомендации для повседневного пользования. ЛЮБОВЬ - см. ДИВЕРСИЯ. Там же: Благосклонность. ВОСКРЕШЕНИЕ - см. КАДАВРИСТИКА. СВЯТЫХ ОБЩЕНИЕ - см. СВЯЗЬ. "В конце концов, чем мне это может повредить?" - подумал я, выписывая на формуляре то, что относилось к рекомендациям для повседневного пользования из раздела АНГЕЛЫ. Много было непонятных терминов, например: ИНФЕРНАЛИСТИКА, ЛОХАНАВТИКА, ИНЦЕРЕБРАЦИЯ, ЛЕЙБГВАРДИСТИКА, ДЕКАРНАЦИЯ, но у меня не было желания копаться под этими рубриками - каталог был слишком велик. Поддерживаемый деревянными колоннами, он уходил под самый свод. Он шелестел, как море, и даже беглое изучение его заняло бы неделю. Извлеченные из ящиков зеленые, розовые и белые карточки уже не вмещались у меня в руках, падали, кружились, ложились на пол. Я откладывал их по две, по три, но наконец, когда все это мне надоело, оглянулся и, видя, что здесь я по-прежнему один, как попало, не глядя, рассовал их обратно по ящикам. "Может, царящий в каталоге хаос объясняется тем, что время от времени сюда попадали и другие, такие же, как я?" - зародилось во мне смутное подозрение. Я выпрямился. На столе рядом со шкафами каталога лежали сваленные кучей огромные черные тома энциклопедии. Я взял первый попавшийся под руку том. Как это там? ЛОХАНАВТИКА? Я поискал на букву "Л". "ЛУКОВИЦА - разновидность многослойной разведывательной операции". Нет, не то. "ЛОХАНАВТИКА - надуманная наука о плавании в лохани. См. _Псевдогностика_, а также _Науки Фиктивные и Маскирующие_". Я хотел было уже захлопнуть этот том, но тут мой взгляд упал на другой том, раскрытый в самом начале буквы "А". Мне бросилась в глаза колонка с жирным заголовком АГЕНТ, АГЕНТУРНЫЙ. После толкования термина шла обширная статья под названием "АГЕНТЫ И АГЕНТУРЫ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ". Рядом лежал еще один открытый том с подчеркнутым красной ручкой определением: "ГРЕХ ПЕРВОРОДНЫЙ - деление мира на информацию и дезинформацию...". Странная, однако, энциклопедия, подумал я, переворачивая целыми пластами шелестящие страницы. Взгляд мой скользил по ним, то и дело натыкаясь на необычные для меня определения: "ДЕКАРНАЦИЯ - вытелеснение, обестелеснение, а также вытеление (ср. _Выселение_), см. также _Аппараты изыскные_". Я стал искать эти аппараты и нашел целый список их, начинавшийся с перечисления каких-то странных названий, таких как: четвертельник, костоломница, подкожник, вмозжитель, иначе называемый _инцеребратор правды окончательной_... Наконец, с испачканными в пыли пальцами, я отложил том в сторону. У меня пропала всякая охота читать - было только желание поскорее уйти отсюда к Эрмсу, Эрмс поможет мне, когда я расскажу ему обо всем. Я оглянулся, ища свою папку, но тут снова послышалось шарканье. Старик возвращался. Задвинув очки почти на лысину, он с порога глянул на меня с интересом, который моментально превратился в заискивающую улыбку. Странно, но я только теперь заметил, что он косит. Когда он смотрел на меня одним глазом, другой взирал при этом вверх, словно ту часть лица охватывал благоговейный трепет. - Ну, нашли? Он зажмурился и стал потихоньку посвистывать, не то из почтения, не то в задумчивости, а когда заметил кучку положенных мной в шкатулку карточек, положенных неумышленно, только из-за недостатка места в руках, карточек, на которые я даже не взглянул, то поклонился мне, затем стал их просматривать. - А-а... ага... и это тоже? - сказал он, деликатно причмокивая дряблыми губами. Сейчас он казался еще более неопрятным, пропыленным, с грязными руками, немытым лицом, оттопыренными ушами. Только лысина его сияла, словно начищенная, латунным блеском. - Если уж так, то, может, вы пройдете со мной? Это все преимущественно... трудно мне, старику, было бы притащить такие фолианты. Не все, конечно, но раз уж вы оказались специалистом... Врипадир Молохграк, наверное, у вас начальник? Нет-нет, я ни о чем не спрашиваю... Служебная тайна, устав запрещает, хи-хи! Пожалуйте за мной, только не испачкайтесь, осторожно, пылища тут кругом... Продолжая бубнить, он вел меня по узкому извилистому проходу между забитыми книгами стеллажами следующих комнат. Сам того не желая, я то и дело задевал истрепанные корешки атласов и книг, все дальше углубляясь в сумрачный лабиринт. - Ага, тут! - с триумфом воскликнул наконец мой проводник. Сильная лампочка без абажура освещала обширный закоулок книгохранилища. Между лестницами, зацепленными за протянутую высоко под потолком металлическую полосу, вздымались прогнувшиеся полки с шеренгами томов, оправленных в словно бы осыпанную пеплом кожу. - Торт, - экстатически всхрапнул он, имея в виду, очевидно, сокращение от латинского слова, означающего истязание, размахивая у меня перед глазами злополучной карточкой из каталога. И в самом деле, лишь одно это слово чернело на ней, каллиграфически выведенное тушью. - Торт! - повторил я. Тягучая капля у него под носом от волнения начала раскачиваться, сверкая под лампочкой, словно бриллиант. - Торт, тортик, милости прошу, ха-хе, тут, сверху, экстракция показаний, тут спланхиология, иначе внутренничество или вывнутривание, хе-хе, здесь раздел висдераторов и девксцераторов, вон там у нас имеется весьма оригинальная вещь - "О распятии одним из первых установленным богами способом" - второй век, последний хорошо сохранившийся экземпляр с гравюрами. Обратите внимание на пряжки... Там, так, здесь обдирание, проволакивание, исследование индивидуальной стойкости... Нет, ваша милость, там уже не то - физические пытки только досюда! Вот эти два крыла, сверху донизу; с левой стороны - вытяжки, с правой - натяжки... - Как? - вырвалось у меня. - Ну, как же... Натяжка - это будет, например, кол... столбик-колышек - это те две полки... ранний стиль - здесь тупые, там заостренные... красное дерево, береза, дуб, ясень, вот! Ну а вытяжки - это эти... всякие там... э, да что я вам буду говорить, хи-хи, вы ведь сами лучше знаете. В этот раздел никто уже почти не заглядывает, уж сколько лет, не помню. Истинное наслаждение вы мне доставили, осмелюсь заметить! Все нынче говорят, что устарело это, анахронизм. - Устарело? - спросил я глухо. Он кивнул. Я не мог отвести взгляда от раскачивающейся под его носом капли, однако она упорно держалась. - Именно так. Так они говорят. Оставим, мол, это мясникам, говорят. "Следственная отбивная... кишки..." Это господин лейтенант Пирпичек любит так говорить. Теперь больше в моде раздел про эти... этот раздел как раз отсюда начинается, где вы изволите стоять - подразделы занумерованы, так проще ориентироваться, но только эта пыль проклятая... Он протер табличку рукавом и стал читать вслух: - Пытка намеком... пытка предопределения... пытка ожидания... Большой раздел, правда? Этого "ожидания" девяносто штук, не больше и не меньше, хе-хе, память у меня еще та... "Ну прямо сплошная философия", - говорит наш бригадир, очень простой, очень сердечный человек, да, очень, а ведь шеф не какого-нибудь отдела! Когда он приходит сюда, я, разумеется, ему: "Служитель Каприл к вашим услугам!" - а он нет чтобы сразу номер, это сухо, а он не бюрократ, нет. Он начинает напевать: "Тью-тью, тьюр-р-р..." - заворкует, и я уже мигом знаю, о чем речь... Господин доктор Мразьнор шефствует над этим разделом. Что это? "Об удушении тайком, систематическом". Кто-то, должно быть, переставил, ведь это физическая, извините. Ой, и "Мумификация" тоже тут. Откуда она только взялась? Нет, пожалуйста, сюда. Там, куда вы зашли, это уже криптология, но если желаете посмотреть, пожалуйста, тут тоже весьма интересные издания. Это, что вы изволили взять в руки... позвольте только оботру, пыль тут всюду, зараза из зараз, как говорит наш генерал-архивариус, синонимика - это его конек, хи-хи... так что вы держите "Космос как ларец" - это всякие там запрятывания, укрывания, немного устаревшая, но ничего, вполне приличное пособие, господин подсекретарь архивариуса отзывался положительно, а он специалист, каких мало. Это? "Жития банные?" Ну, это всякое там... нет, не интересное, не старое... Я отложил эту книгу и взял другую: "Об утаивании в предметах культа". В голове у меня уже немного шумело, к тому же неотвязно преследовал трудноуловимый и в то же время невыносимый запах, всепроникающий чад, распространяемый грудами окружающих нас книг. Он не был так же отчетлив, как, скажем, запах плесени или запах бумажной пыли. Это был тяжелый сладковатый смрад тления, который, казалось, незаметно просачивался всюду. Собственно говоря, мне следовало бы сразу решиться взять что попало, первую подвернувшуюся книгу, и уйти, но я перебирал все новые и новые тома, словно действительно что-то искал. Я отложил в сторону "Антологию предательства" и маленькое пухлое "О реализации небытия", затем ладный томик "Как материализовать трансцендентность" в черном переплете, стоявший неизвестно почему в разделе шпионства. За ним выстроились в ряд толстые томища с окаменевшими от старости обложками. На истлевшей пожелтевшей бумаге первых страниц я увидел оттиснутое ксилографическим способом заглавие: "Об удаче шпионской, или Руководство по безупречному шпионажу, в трех книгах, с парергой и паралипоминой нугатора Джонаберия О. Пауна". Между этими фолиантами была втиснута старая брошюра без обложки. На титульном листе с трудом можно было разобрать: "Как не доверять очевидному". Все остальное было в том же духе. Я едва успевал прочитывать заглавия: "О распутничестве дистанционном", "Подкуп - основной подручный инструмент шпиона", "Теория подсматривания", краткий очерк с библиографией скоптологической и скоптогностической литературы "Скоптофилия и скоптомания на службе разведки", "Боевая разведывательная машина, или Тактика шпионажа", черный атлас, озаглавленный "О страсти разведывательной", руководство по шпионской тактичности "Искусство выдавания, или Предатель совершенный", "Краткий очерк доносительства", раскладной альбом с выступающими фигурками "Засады и подножки", и даже для любителей музыки что-то было: рассыпавшаяся стопка нот с написанным от руки лиловым заглавием "Малый провокаториум для четырех рук, со сборником сонетов "Иголки". За переборкой кто-то ужасно завывал, все громче и громче. Ставя книги на полку, на те же места, откуда их брал, я прислушивался, весь обмирая от этих отчетливо слышных адских звуков. Наконец, не выдержав, я схватил за рукав торопливо суетившегося старичка. - Что это там? - Это? А, господа аспиранты проигрывают записи. Там сейчас семинар по агоналистике для изучающих симультаназию, этих молодых умиральников, как у нас говорят, - забормотал он. И действительно, хрипящие стоны мучительной агонии запустились еще раз, сначала. Я был уже сыт, я был десять, сто раз сыт всем этим по горло, но проклятый старик, рот которого не закрывался ни на минуту, впал в болезненное возбуждение. Шлепая по полу, он подбегал к полкам, вставал на цыпочки, подтаскивал лестницы - ржавые концы при этом ужасно скрежетали, - лез по ним наверх, хлопал по обложкам, осыпая все вокруг облаками мелкой пыли, и все это для того, чтобы одарить меня еще одним трухлявым экземпляром рассыпающейся библиографической редкости. Не переставая говорить, перекрикивая завывания, снова и снова прокручиваемые за стеной, он время от времени стрелял в меня поверх безумно трясущейся капли косым, острым, как нож, взглядом. Его косоглазие делалось все выразительнее, превалируя надо всем его словно из пыли вылепленным лицом, почти сливавшимся с фоном. Эти взгляды пришпиливали меня к полкам, затрудняли мои и без того скованные и неестественные движения. Я опасался, что выдам что-то, покажу фиктивность ситуации, что он угадает во мне самозванца и невежду. Однако он, в старческом исступлении, задыхаясь, давясь, стряхивая с фолиантов пыль, тащил и тащил их, совал мне под нос и бросался за следующими. Черный том "Криптологии", оказавшийся у меня в руках, открылся на начальных словах одной из глав: "Тело человека состоит из следующих тайников..." - Вот... "Человек разумный как вещественное доказательство" - отменная вещь, справочник. А вот "Огонь раньше и теперь", здесь есть перечень теоретиков сего предмета, пожалуйста: Мэери, Бирдхоув, Фишми, Кантово, Карк... и наши тоже есть, а как же: профессор Барбелим, Клодердо, Грумпф - полная библиография предмета! Редкость! А вот "Морбитрон" Глоубла. Мало кому известно, что он еще и автор этой, гм-хм, брошюры... Он вытащил кипу каких-то еле державшихся вместе листков, потемневших, с истертыми шероховатыми краями. - "Самозаточенность", "Стенология", так, "Нутряное разведение"... Чего тут только нет! "Несовременно, немодно", - говорят господа офицеры. Хе-хе! А вот то, что вы сейчас вынули, это уже мода, самая что ни на есть мода. Ну, фасоны изящных смирительных рубашек и все такое прочее. "Космос как ларец" вас заинтересовал? Я так и думал! Кстати, там есть приложение: "Помощь для собирающего доказательства собственной вины". Вы заметили? Хе-хе! "Самообразование и самоосуждение", в том разделе смотрите. Повернувшись к нему спиной, чтобы хоть таким образом отгородиться от его болтовни, которая - навязчивое ощущение! - казалось, покрывала меня будто бы корочкой смешанной с пылью нечистоты, я яростно листал томик малого формата, все время натыкаясь на странные термины: какие-то западни-дубли, висячие шифро-замки, стопорные вентили и апертуры, супервонники многократные, замочные проникатели, плотские облачения. Автором "Криптологии" значился приват-доцент Пинчер. Я воспользовался короткой паузой, которую был вынужден сделать Каприл, когда ему, грозя завалить, прямо в объятия осела груда неосторожно задетых томов, и сказал, что мне, к сожалению, уже пора бы идти. Он достал из кармана часы и посмотрел на них. Я хотел было спросить, могу ли я выставить по его часам свои, а то они встали, но вовремя заметил, что циферблат его большой серебряной луковицы размечен как-то странно, и цифры на нем идут вовсе не по порядку. - Что?.. Секретные часы? - вырвалось у меня. - А что? - отреагировал он. - Да, секретные часы. Ну и что? Конечно, секретные. Он спрятал их обратно, старательно закрыв крышку шифрованного циферблата. Я вернул ему книгу, буркнув, что приду в другой раз, когда у меня будет больше свободного времени, и к тому моменту решу, какая литература мне понадобится. Он почти не слушал меня, так его разобрало, и показывал мне дорогу к другим разделам; голые лампочки, будто низко опустившиеся звезды, освещали запорошенные мелкой пылью набитые бумагами недра тяжело просевших, провалившихся шкафов и полок. Уже у выхода он нагнал меня с учебником "Искусство демобилизации" и, листая передо мной плотные страницы, хвалил книгу совершенно так, словно я был ее потенциальным покупателем, а он полусумасшедшим коллекционером и в то же время торговцем библиотечной стариной. - Но ведь вы ничего не взяли! - возмутился он в помещении каталога. Тогда, чтобы отвязаться от него, я сказал ему, чтобы он дал мне то самое об ангелах, что я выписал на карточку, и, сам не знаю, почему, учебник астрономии. Я неразборчиво расписался в карточке и, сунув под мышку кипу бумаг (так выглядела эта ангелологическая работа - манускрипт, а не печатное издание, что с восторгом подчеркнул Каприл), вышел, чтобы с невыразимым облегчением вобрать в легкие чистый воздух коридоров. Еще долго после этого от всей моей одежды исходил постепенно ослабевавший, но так окончательно и не выветрившийся запах, смесь зловония протухших телячьих кож, типографского клея и пропаренного полотна. Мне потом никак не удавалось отделаться от мерзкого ощущения, что всюду попахивает бойней. 6 Я не отошел еще и нескольких десятков шагов от архива, как замер от внезапно озарившей меня смутной догадки, затем вернулся, чтобы сравнить номер на двери с тем, который значился на моей карточке. Номер, как я уже говорил, был нацарапан очень неразборчиво: вторая цифра, восьмерка, на самом деле могла быть и тройкой. В таком случае мне следовало направиться в комнату три тысячи триста восемьдесят три. И тут же я отметил странность своей реакции - тот факт, что я ошибся, неверно прочитав номер, принес мне неожиданное облегчение. Сначала я не догадывался, почему, но потом все встало на свое место. Все, что я делал до сих пор, только с виду было результатом случайностей: действуя будто бы по собственной воле, я поступал на самом деле так, как того от меня ожидали. Визит в архив, однако, не укладывался в рамки этого всеобъемлющего по отношению к моим действиям плана, и хотя я совершил при этом ошибку, вину за нее я приписал Зданию. Кто-то неразборчиво записал на карточке номер комнаты, и тем самым по отношению ко мне был совершен недосмотр, типично человеческая промашка, а значит, вопреки всему, в окружавшем меня мире действует фактор несовершенства, который допускает все же существование тайны и свободы. Итак, это в комнате три тысячи _триста_ восемьдесят три мне следовало объясниться. Если я, предмет проверки, не был совершенством, то и судебный следователь им тоже не был. В полной уверенности, что мы оба еще посмеемся над этим недоразумением, я прибавил шагу и направился на третий этаж. Комната три тысячи триста восемьдесят три, судя только по одному количеству телефонов на столах, была секретариатом высокопоставленной особы. Я прошел прямо к обитой кожей двери, но ручки у нее не было. Я в растерянности остановился перед ней, и секретарша спросила меня, что я хочу. Моих довольно путаных объяснений - правду я говорить не хотел - она словно бы не слышала. - О вас не докладывали, - упрямо повторяла она. Я настаивал, но это было тщетно. Тогда я потребовал, чтобы она записала меня на прием и назначила время явки, но она и в этом мне отказала, сославшись на какое-то распоряжение. Я должен был предварительно изложить дело письменно, в служебном порядке, то есть через начальника моего Отдела. Я повысил голос, ссылаясь на важность моей миссии, на необходимость разговора с глазу на глаз, но она вообще перестала обращать на меня внимание, полностью поглощенная телефонами. Она бросала в микрофон по три-четыре лаконичных слова, нажимала на кнопки, переключала линии и лишь в паузах, перед тем, как снять очередную трубку, скользила по мне почти невидящим взглядом, под которым я постепенно как бы перестал существовать, стал словно бы одним из предметов обстановки. Простояв так с четверть часа, я перешел к мольбам и просьбам, когда же и они не произвели ни малейшего впечатления, я раскрыл папку и продемонстрировал ее содержимое, обнажив перед ней секретный план Здания и замысел диверсионной операции. С таким же успехом я мог показывать ей старые газеты. Это была непробиваемая секретарша: она игнорировала все, что выходило за рамки ее компетенции. Меня уже била дрожь, я, почти не владея собой, извергал из себя все более страшные вещи. Я рассказал ей о бледном шпионе и сейфе, о моем узурпаторстве, в результате которого покончил самоубийством старичок и капитан, а когда даже самые жестокие события не произвели на нее никакого впечатления, я стал лгать, обвиняя себя в государственной измене, и это только ради того, чтобы она меня допустила. Я был готов на самое крайнее, на скандальный арест, на окончательный позор. Я пытался провоцировать ее криками, она же с каменным равнодушием то и дело переключала телефон, и лишь изредка локтем руки, державшей трубку, либо прядкой волос низко опущенной головы отмахивалась от моих слов, словно от докучливого насекомого. Я так и не смог от нее ничего добиться и, обливаясь потом, выжатый, как лимон, бессильно опустился на стул в углу. Не знаю, заметила ли она это. Как бы там ни было, я решил оставаться на этом месте и ждать, кто бы ни скрывался за обитой кожей дверью: следователь, обвинитель или кто-либо другой. Должен ведь он рано или поздно оттуда выйти. Я рассчитывал дождаться этого момента и подойти к нему, а пока, чтобы скоротать время, попытался просмотреть принесенную книгу и рукопись. По правде говоря, я получил лишь очень смутное представление об их содержании - в такой растерянности и сильном расстройстве находился мой ум. Манускрипт заключал в себе ряд рекомендаций повседневного пользования относительно видения ангелов, учебник же астрономии делился на многочисленные малопонятные параграфы. Говорилось там что-то о камуфляже галактик, об укрытии их внутри темных туманностей, о выведении звезд из состава созвездий, о подстановке и порче планет, о космогонических диверсиях, но из содержания этих разделов я не могу вспомнить ни единого слова, хотя листал эту книгу исступленно, вчитывался, ничего не понимая, и десятки раз возвращался к началу. То, что со мной в этой комнате перестали считаться до такой степени, оказывало на меня действие все более гнетущего кошмара, гораздо худшего, чем казнь, которую до этого рисовало мне мое воображение. С пересохшим горлом, сгорбленный, обессиленный, я не раз срывался с места и слабым, охрипшим голосом, слегка заикаясь, просил секретаршу хоть о какой-нибудь информации - не может ли она сообщить мне часы работы своего шефа, или в какое время он отправляется обедать, или - это было уже отступление по всем фронтам - где работает какой-нибудь еще следственный орган или прокуратура, или иной какой-либо правовой уполномоченный, но она, как и прежде занятая телефонами, переключением каналов, записью цифр и расстановкой галочек на полях больших, с отпечатанным текстом листов, повторяла одно и тоже: мне следовало бы обратиться в справочную. Наконец я спросил, где же находится эта справочная, и она сообщила мне номер комнаты, 1593, прикрывая при этом рукой микрофон, в который как раз в этот момент что-то объясняла. Я собрал все свои бумаги, папку, книжку и вышел несолоно хлебавши, пытаясь по дороге хоть в какой-то степени обрести спокойствие и уверенность, которые с утра у меня еще были, но теперь об этом не могло быть даже и речи. Бросив взгляд на часы - они показывали относительное время, ибо я так и не смог привести их в соответствие с какими-нибудь другими, и, кстати, мне ни разу не попалось в Здании какого-либо календаря, так что я совершенно потерял счет дням, - я убедился, что провел в секретариате без малого четыре часа. Последняя комната в коридоре третьего этажа носила номер 1591. Я попытался искать указанную секретаршей дверь на следующем этаже, но там нумерация начиналась с двойки. Я заходил в различные комнаты с табличками "Секретно", "Совершенно секретно", "Сверхсекретно", "Командование", затем поднялся на пятый этаж и попытался отыскать те двери, которые привели меня в самом начале к командующему, но либо сменили таблички, либо он располагался теперь где-то в другом месте, поскольку я не обнаружил ни следа того, что было раньше. Бумаги отвратительно размякли в моих вспотевших руках. Ослабевший от голода - с тех пор, как побывал в столовой, я ничего не ел - я бродил по коридорам, ощущая покалывание отросшей на лице щетины. Наконец я стал спрашивать о злополучной комнате даже лифтеров. Тот, у которого подслушивающий аппарат был спрятан в протезе, поведал мне, что эта комната "вне списка" и туда сначала нужно позвонить по телефону. Примерно часа через четыре (за этот период времени мне дважды удалось воспользоваться телефонами во временно пустовавших комнатах, но номера справочной были заняты) движение в коридорах значительно возросло. Служащие группами спускались на лифтах в столовую. Я отправился туда вслед за ними, не столько даже влекомый голодом, сколько из-за того, что помимо воли был втянут в толчею у одного из лифтов. Еду - клецки с маком, разварившиеся и обильно политые маслом, чего я не переношу - я постарался проглотить побыстрее, не будучи уверен, обед это или ужин. Клецки, как ни мерзки они были, все-таки служили отсрочкой ожидавшего меня бродяжничества. Уже давно меня так и тянуло пойти к Эрмсу, но я все время это откладывал - если и он меня подведет, тогда мне не останется совсем ничего. Выходя из столовой, с жирными губами и холодным потом, выступившим на лбу после внезапного наполнения желудка, я думал о том, что никто почему-то не хотел принимать мои признания и самообвинения. Вообще-то это меня не удивляло. Меня уже ничто не удивляло. Мне хотелось спать, и я стал как-то ко всему равнодушен. Потому я поднялся наверх, в мою ванную комнату, проверил, пуста ли она, постелил себе рядом с ванной, под голову положил свежее полотенце и попытался заснуть. Сразу же появился страх. Я не боялся ничего конкретного, просто боялся, и все, причем до такой степени, что начал снова потеть. Каменный пол холодил мое тело, я переворачивался с боку на бок и, наконец, встал. Тело ломило. Я сел на край ванной и попытался думать обо всем, что было и что меня еще ждет. Папка, книга и истрепанный манускрипт с рекомендациями относительно видения ангелов лежали тут же, возле моей ноги. Я мог все это пнуть, но не сделал этого, а лишь продолжал думать, и чем более усиленно я занимался этим, тем более явной становилась пустота моих размышлений. Я вставал, ходил по ванной, пускал воду из кранов, закручивал их, исследовал, когда их откручивание вызывает завывание труб, корчил гримасы перед зеркалом и даже как-то раз всплакнул. Потом я снова сел на ванну и, подперев голову руками, сидел так некоторое время. Сонливость прошла. Быть может, меня все еще подвергают испытанию? Ошибка в прочтении номера тоже вполне могла быть предусмотрена. Пропыленный архивный служитель чуть ли не сразу повел меня в раздел пыток. Его восторги, рвение, подпрыгивания с каплей под носом казались мне теперь все более искусственными, притворными, фальшивыми. Почему он так подчеркивал устарелость физических мук? Просто так? А пытка ожиданием - разве он не упоминал о такой? Быть может, речь шла о том, чтобы сделать меня в должной мере послушным, мягким? Может, посредством такого метода должна была быть изучена моя твердость, необходимая при выполнении миссии, трудной, в высшей степени трудной - это ведь упорно твердили все по очереди. Значит, я по-прежнему был избранным и назначенным для ее выполнения? В таком случае, мне на самом деле не о чем было беспокоиться - самой лучшей тактикой была служебная бесстрастность, некая умеренная пассивность. Секретарша умышленно услала меня ни с чем. Умышленно также были заняты номера справочной. Повинности мои были на самом деле экзаменами - другими словами, все было в порядке. Найдя, таким образом, душевную опору, я умылся и вышел, чтобы отправиться, наконец, к Эрмсу. В нескольких десятков шагов от Отдела Инструкций я наткнулся на уборщиков. Что-то их тут было слишком много. Все они стояли на четвереньках, на всех были новенькие пальто, карманы которых сильно оттопыривались. В общем-то они не слишком себя утруждали, искоса, исподлобья посматривали по сторонам, хотя на четвереньках заниматься этим было не очень удобно. Кто-то кашлянул. Все встали, похожие друг на друга, как братья: приземистые, плечистые, со шляпами, надвинутыми на лоб. Удивленный, я остановился. Они, оттесняя друг друга, вполголоса представились подошедшему офицеру: - Коллега Мердас, храна... коллега Брандэль, коллега Шлирс, храна... Появилось десятка два офицеров в парадных формах и при саблях. Они проверили документы у штатских, штатские проверили остальных офицеров, меня как-то в общем замешательстве не заметили. "Ага, - подумал я, - это охрана". К лифту я пробиваться не стал, поскольку не особенно торопился к Эрмсу. Внезапно раздался звуковой сигнал, на этаж прибывал лифт, возникла толчея, беготня, но все были сама бдительность, сабли позвякивали на портупеях, охрана засунула руки глубоко в карманы, наверное, взводя курки, поля всех шляп двинулись вниз, головы поднялись вверх, ярко освещенная кабина лифта остановилась, два адъютанта с серебряными шнурками на портупеях бросились к ручке двери. Из уст в уста пронеслась весть: "Адмирадир! Уже здесь!" Офицеры быстро образовали в коридоре строй, посреди которого случайно оказался и я. Было очевидно, что прибыла какая-то важная персона, и сердце у меня забилось от волнения. Из лифта, какого-то специального лифта-люкс, обитого красным дерматином, увешанного картами и гербами, вышел маленький старичок в мундире, прямо-таки залитом золотом, слегка волоча левую ногу. Он окинул быстрым взглядом вытянувшихся по струнке офицеров, а потом, седой, сухой, рябоватый, выкрикнул безо всякого напряжения, словно нехотя, из одной лишь многолетней привычки, хлестнул бичом: - Здорово, ребята! - Здра-жла-госп-дир! - загремел одетый в мундиры коридор. Старец покривился, словно уловил фальшивую ноту, но ничего не сказал, лишь звякнул золотой накидкой с орденами, укутывавшей его грудь, и двинулся вдоль шеренги. Сам не знаю, как так получилось, но я был в ней единственным штатским. Возможно, привлеченный серым пятном моей одежды, он внезапно остановился. "Вот сейчас, - промелькнуло у меня в голове. - Броситься ему в ноги, признаться, просить!" Однако я продолжал стоять. Он хмуро посмотрел на меня, задумался, звякнул орденами и вдруг спросил: - Штатский? - Так точно, штатский, го... - Служишь? - Так то... - Жена, дети? - Разв... - Н-да! - сказал он добродушно. Седой, с кустистой растительностью на лице, он раздумывал, шевеля бородавкой, выступающей меж усов. Он и в самом деле был рябоват, вблизи это было весьма заметно. - Тайный, - хрипло и еле слышно произнес он. - Тайный... видать, сразу видать! Бывалый, дошлый, тайный. Ко мне! Он поманил меня пальцем руки, затянутой в снежную белизну перчатки. Руку при этом он держал на ремнях портупеи, где она терялась среди шнуров и звезд. С сердцем, готовым выскочить из груди, я выступил из шеренги. Охрана засуетилась за его спиной, но самый плечистый из уборщиков прокашлял, словно давая понять, что умывает руки. Я под шепоток свиты двинулся вслед за старцем, дожидаясь лишь подходящей минуты, чтобы броситься к его ногам. Мы маршировали по коридору. Офицеры у белых дверей судорожно замирали, словно наше приближение действовало на них, как удар тока. Они вытягивались, откидывали голову и отдавали честь. Перед Отделом Присвоения и Лишения Наград нас ожидал его начальник, престарелый полковник при шпаге. Мы последовательно миновали залы Дипломатии, Эксгумации, Допуска и Реабилитации, но вот, наконец, перед двумя дверями, ведущими в залы Разжалования и Награждения, адмирадир звякнул и остановился. Я стоял сбоку от него. К нему чинно приблизился начальник Отдела. - Нда? - допустил его адмирадир до доверительного шепота. - Какая торжественность? - Контрторжественность, господин адмирадир... Он принялся нашептывать в восковое ухо высокопоставленной особы, видимо, описывая порядок церемоний. До меня доносилось что-то типа: "пять - рвать - сиять - давать". - Нда! - бросил адмирадир. Величественным шагом он приблизился к двери зала Разжалования и замер у порога. - Тайный, ко мне! Я подскочил к нему. Он какое-то время стоял на месте, приняв монументальную позу, потом, помрачнев, поправил пальцем орден, надвинул кивер и резко, неумолимо вошел внутрь. Я последовал за ним. Это был воистину тронный зал, но при этом явно траурный. Стены его покрывало искусно уложенное складками черное сукно, на черных шнурах свисали сверху зеркала самого крупного калибра - тяжелые овалы венецианского стекла, подслеповатые мрачные отражатели с покрытием из разведенной свинцом ртути, собиравшие все освещение окружавшей обстановки. По углам были расставлены такие же зеркальные катафалки: вплавленные в эбеновое дерево пластины холодного стекла, сияющие, словно глаза в безумном ужасе, диски посеребренной бронзы. В выпуклых висячих зеркалах все раздувалось, грозя лопнуть, в вогнутых, по углам, весь зал уменьшался, свернутый по складкам перспективы. Среди этих безжизненных свидетелей долженствующей вскоре наступить контрторжественности на роскошном ковре с изображением змей и иуд стояли по стойке смирно пять офицеров в парадной форме, с аксельбантами, галунами, при саблях. Смертельно бледные, при виде адмирадира они застыли, лишь звезды орденов искрились у них на груди да покачивались на плечах серебряные шнуры и кисточки. Великолепие их внешнего облика, казалось, опровергало то, чего можно было бы ожидать, но я сразу понял свою ошибку. Адмирадир прошелся перед строем в одну сторону, потом в другую и наконец, оказавшись перед крайним, вскричал: - Позор! Он замолчал, нахмурился, словно был чем-то недоволен, и дал знак погасить верхний свет. Края зала погрузились в полумрак, из которого призрачно выглядывали нацеленные на середину зеркала. Адмирадир отступил на границу света, но так было совсем плохо. Он вернулся, и когда под огнями засеребрилась его седина, судорожно заглотнул воздух. - Позор! - бросил он им в лицо. Потом повторил, уже значительно громче: - Позор! Позор! После этого он снова замер, неуверенный, должен ли считаться первый, в некотором смысле пробный выкрик, а потому был ли он выкрикнут троекратно, но уже задрожал вокруг его седины серебряный ореол, ордена поторопили трепетным перезвоном, и... - Пятно! - загремел он, - на чести мундира! Грязь! Докатились!! Предатели!!! Он накалялся, но еще сдерживал свой гнев. - Подлецы!.. Оказанное доверие!.. Возмущался он по-стариковски, с достоинством. - Безжалостно!.. Во имя!.. От лица всех нас!.. Разжалую! Когда он выкрикнул это последнее страшное слово, я подумал, что церемония уже закончилась, но он еще только начал. Он без слов подскочил к первому, вытянулся и схватил усыпанную бриллиантами звезду, украшавшую грудь офицера. Он потянул ее сначала слабо, словно бы снимая с ветки созревшую грушу, а может, ему жаль было так поступать со столь высоким знаком отличия, но она уже хрустнула, оторвалась и осталась у него в руке. Мерзкий это был хруст, но - делать нечего, и он принялся лихорадочно срывать, как на поле боя, как с трупа, звезды, шнуры, кисти, все, что только мог. Он метнулся к другому, чтобы продолжать это занятие, и швы, видимо, предварительно умело ослабленные знающим свое дело портным, поддавались чрезвычайно легко, но так, что было отчетливо слышно. Он швырял знаки отличия, отобранные заслуги бриллиантовыми молниями на ковер, топтал драгоценности, давил их, а офицеры, слегка пошатываясь от его то робких, то неистовых усилий при срывании наград, смертельно бледные, подавали грудь вперед. В огромных зеркалах появлялись многократные повторения благородной, блистающей праведным гневом седины, иногда из стеклянного мрака выплывало источающее презрение око, громадное, словно глаз глубоководной рыбы, зеркала отражали в себе и множили фрагменты вырванных с мясом нашивок и эполет, а в самых больших, по углам зала, в бесконечность уходила аллея позора. Утомившийся старец некоторое время тяжело дышал, затем, опершись на мою руку, принялся раздавать пощечины. Когда и с этим было покончено, я должен был сломать о колено сабли, поочередно извлекаемые из ножен, причем делая это, будучи штатским, я еще более усугублял падение офицеров. Сабли были чрезвычайно прочные, и я от этих усилий вспотел. После этого мы оставили погрузившийся во мрак зал Разжалований и через зал Награждений, тоже со множеством зеркал, подошли к обитым шкурой розового слоненка резным дверям, которые настежь распахнул перед нами адъютант. Я вошел вслед за адмирадиром, и мы оказались одни в огромном кабинете. Посредине стоял напоминавший крепость письменный стол с маленькими колоннами, за ним - удобно расположенное глубокое кресло; со стен из золотых рам властно и мудро смотрели глаза адмирадира, облаченного в полные великолепия мундиры, а в углу стояла его мраморная статуя, на коне и в натуральную величину. Он сам снял кивер, отстегнул саблю, подал мне и то и другое, а пока я высматривал, куда бы положить эти инкрустированные золотом предметы, расстегнул застежку воротника, слегка отпустил пояс, повозился с пуговицей под самой шеей, издавая при каждой операции слабые вздохи облегчения, наконец, посмотрев вокруг с нерешительной улыбкой, расстегнул верхнюю пуговицу брюк. Допущенный, таким образом, до конфиденциальности, я стал колебаться, не следовало ли мне тоже ответить улыбкой, но пожалуй, это было бы с моей стороны дерзостью. Старец с чрезвычайной осторожностью опустился в глубь кресла и некоторое время тяжело дышал. Я подумал, что хорошо бы ему снять еще и золотую россыпь орденов, ибо он вынужден был носить слишком большую тяжесть, но это, разумеется, было недопустимо. Страшно постаревший с того мгновения, как избавился от головного убора и оружия, он зашептал: - Тайный... хе-хе... тайный... Он словно бы развеселился от мысли о моей мнимой профессии, а может, при всем своем величии, он просто немного впал в детство? Я предпочел, однако, полагать, что, приговоренный жить в мундире среди иных мундиров, он лелеет тщательно скрываемую симпатию ко всему штатскому, в котором находит привкус запретного плода. Я готов был уже броситься к его ногам и рассказать обо всем, что со мной приключилось, но он снова заговорил: - Тайный... эхе-хе... тайный? Для меня это прозвучало как-то иначе, словно он пытался смягчить слово "тайный". Он обезоруживающе похрюкивал, пощелкивая слегка языком, чуть похрустывая суставами - все это было словно бы просто так, но скрывало какую-то внутреннюю дрожь. Он успокаивал себя покашливанием, но гл